Франкогаллия

Введение

Могущественнейшему и светлейшему принцу и государю, Фридриху¹, графу Рейнского Пфальца, герцогу Баварскому и прочая, и прочая, первому курфюрсту Священной Римской империи и наимилостивейшему повелителю, которому первое издание этой книги посвящено, шлю привет и пожелание процветания.

О знаменитейший государь, древним является изречение, приписываемое Тевкру, сыну Теламона², которое столь распространилось в последние века, о том, что родина человека находится там, где ему хорошо. Ведь хорошо известно, что признаком сильного и доброго характера души человека является способность выносить с величием духа неудобства, в том числе изгнание и презрение, несчастья, доставляемые неблагодарной родиной, принявшей облик мачехи вместо матери. Но все же я считаю, что [истинно] другое суждение. Если считается преступлением и даже близким к святотатству проявление неудовольствия и раздражения в случае, когда пришлось сносить брань и даже жестокость наших отцов и матерей, то насколько же большим надругательством следует считать попытку пренебречь своей страной, любовь к которой все мудрецы единодушно ставили среди человеческих привязанностей выше, чем любовь к своим родителям, друзьям и всем прочим³. Только глупец ставит свою любовь и чувства к родине в зависимость от того, сколько благ он получил от нее. Но кажется, что для добродетельного человека недостойно не заботиться о родине и отбросить мысли о ней, и последнее присуще скорее тем, кто склоняется к учению либо Эпикура, либо циников. Именно отсюда берет начало ужасающее выражение: «когда я буду мертв, пусть хоть сгорит земля!»⁴. Поистине, оно вызывает отвращение не меньше, чем древняя формула тирана: «Пусть погибнут мои друзья, если и мои враги вместе с ними будут уничтожены!». Людям же более благоразумного характера всегда присуща врожденная любовь к родине, и невозможно для них позабыть о ней, так же, как и многие другие человеческие чувства; именно такой была любовь (которую Гомер⁵ приписал Одиссею, предпочитавшему свое родное отечество Итаку (хоть оно и представляло всего лишь крохотное гнездо на грубой и твердой скале) всем восторгам, а также и царству, кои предлагала ему Калипсо. И как же истинно возвестил поэт⁶: «Всех нас родная земля непонятною сладостью манит и никогда не дает связь нашу с нею забыть»⁷. И не в силах все мы отринуть эти чувства, когда вспоминаем воздух, в котором сделали свой первый вздох, землю, по которой сделали свой первый шаг, а заодно и друзей, соседей, соплеменников.

Однако кто-нибудь станет утверждать, что даже родина иногда лишается разума или же вынашивает в себе злобу, как нам некогда поведал об этом Платон⁸. Иной раз и родина впадает в яростное и жестокое безумие, а тогда обрушивает и выплескивает свою ненависть на своих же детей. И все же нам следует заранее оговориться, что мы не собираемся приписывать только своей невинной родине вину, которую вместе с ней разделяют и другие [страны]. Ведь и в Риме, и во многих других государствах существовало множество страшных тиранов, которые подвергали самым разным мучениям не только добрых людей, но даже многих из тех, кто имел много заслуг перед отечеством.

Однако разве отсюда вытекает то, что безумие и жестокость тиранов должны переноситься на всю страну?

Вспомним же о жестокости императора Макрина⁹, которого, как поведал нам Юлий Капитолин¹⁰, прозвали Мацеллием, ибо вел он себя подобно мяснику на бойне, и подобно мяснику, проливал кровь людей. Историки ведают и о многих других тиранах, подобных этому, и тот же Юлий Капитолин писал об их жестокости; так, один из них звался Циклопом, второй — Бузирисом, третий — Скироном, четвертый — Тифоном, пятый же — Гигом¹¹. Из-за них-то люди и пришли к убеждению, что без жестокости не может удерживаться порядок в королевстве или империи.

Но должны ли при этом оказываться в стороне добрые граждане? Разве безумие тирана должно приносить бесчестие стране? И разве добрые граждане должны перестать заботиться о благе родины, и позабыть тревоги за нее? Наоборот, они просто обязаны позаботиться о ней, словно о каком-нибудь несчастном страдальце, слезно молящем о помощи! Они обязаны изыскать средства помочь ей любыми путями, всеми возможными способами! И сколь же счастливы государства, обладающие добрыми и милосердными правителями, насколько же блаженны граждане, которые благодаря благоволению своего государя, могут в спокойствии состариться в доме своих отцов, у очага своих предков в окружении своих детей и жен. Поскольку сказать по правде, частенько бывает, что средства, которыми хотят изгнать зло, полезны, но иногда случается, что они оказываются еще хуже и опаснее, чем сами болезни, ради которых и используется лекарство.

Мне хорошо известно, о светлейший государь, что уже шестнадцать лет [прошло с тех пор], как всемилостивейший Господь доверил Вам и Вашей мудрости значительную часть немецкого Рейнланда. И за это время сложно было добиться тишины и спокойствия, которые ныне можно заметить в Пфальце повсюду, словно он — гладкое и незамутненное море. Трудно даже понять, как удается все сохранить в мире и спокойствии, и каким образом удается управлять государственными делами с благочестием и почти божественной святостью. О кротчайший государь, пусть и впредь тебе представится возможность править с мягкостью и блеском ума, проявляя доброту и милосердие, так чтобы ты мог воскликнуть: «Хвала твоей доблести!» Правь же с приятной и кроткой добродетелью, а не в соответствии с обычаем, который, как сообщил Ливий¹², существовал у римлян; ведь они приветствовали вышеприведенными словами своих вождей, возвращавшимися окровавленными с поля брани. Правь же милостиво, с кротостью и благочестием, справедливо и обходительно, мирно используя свою власть. Похоже, что это спокойствие распространилось повсюду в Германии, подобно тому как люди избегают, путешествуя, бурных и тревожных вод, но ищут спокойных и удобных путей по твердой суше. Им подобны и многие другие люди, которые покидают страны, охваченные раздорами, и ищут спокойные и мирные места. Некогда было время, когда молодые люди, жаждавшие знаний, стремились в нашу Франкогаллию со всех сторон мира, прибывая к нам для совершенствования в науках. Ныне же они бегут наших земель, словно морей, захваченных пиратами, и проклинают их, будто они — логово варварского Циклопа. Мысль об этом обстоятельстве глубоко меня ранит, когда я вспоминаю, что моя бедная и несчастная родина изуродована гражданскими войнами уже в течение двенадцати лет. Моя душа страждет еще горше, когда я вспоминаю о том, сколько же людей стояли безучастно, наблюдая за пламенем войны, подобно тому, как некогда это делал Нерон, наблюдая за пожаром Рима¹³, а некоторые из них еще и подливали масло в огонь своими речами и ненавистными книжонками, и, увы, лишь немногие стремились затушить пламя. Я прекрасно осведомлен о своем смиренном и низком положении, но в этом всеобщем ослеплении все же убежден, что все здравомыслящие люди, которые любят покой и мир в вашей стране, как и в моей, не станут презирать меня за то, что я стал подыскивать хоть какие-то средства улучшить положение общественных дел; ведь это станет поистине добрым делом, поскольку никто не может по чести отказать в помощи тому, кто пытается залить пожар водой, разве что он сам злобен и низок. Прошло уже насколько месяцев [с тех пор], как я принялся перелистывать всех историков (германцев и галлов), которые писали о состоянии нашей Франкогаллии, и выуживать [сведения] из их сочинений, чтобы составить краткий обзор, содержащий (описание) государства и формы управления, которая, как они свидетельствуют, была принята в наших гражданских делах на протяжении почти тысячи лет. Ясно, что наши предки были удивительно мудрым народом и сумели прекрасно организовать управление страной. И если уж я в чем-то не сомневаюсь, так это в том, что следует добиваться единственного лекарства от всех наших бед, чтобы изменить наш образ жизни, отлив его по образу доблести тех великих лиц и вернуть наше испорченное государство к прекрасному согласию, существовавшему во времена наших отцов. Когда я ищу причины этих бедствий и раздоров, то мне представляется, что подобно тому, как наши тела начинают распускаться и разлагаться, когда они сражены неистовой силой ударов извне, или смертельными ранениями, или из-за внутренних пороков, то и тело государства разрушается различными несчастными случаями, одни разрушаются вследствие бедствий войны, другие же гибнут от внутренних раздоров и гражданских несчастий, третьи подорваны временем. Хотя все бедствия, которые ныне оказывают влияние на наше государство, обыкновенно связывают с внутренними распрями, все же они должны рассматриваться не как причина, а скорее как основа наших бедствий. Заслуживающий доверия историк Полибий¹⁴ в своих сочинениях наглядно показал, насколько важно уметь отличить причину событий от его основы. Я же глубоко убежден, что первопричиной является тот удар, который был нанесен нашей конституции сто лет назад человеком, который и оказался в действительности тем, кто впервые подорвал превосходные установления, созданные нашими предками¹⁵.

И подобно тому, как наше тело повреждается от удара извне и мы не можем излечиться иным путем, кроме как восстановив каждый орган на его привычном месте, то нам следует считать, что и наше государство снова восстановит свое здоровье только тогда, когда сумеет возвратиться благодаря некоему проявлению божественного благодеяния, к своему древнему и, если можно так выразиться, к естественному состоянию.

А так как вы, Ваше Высочество, всегда показывали, что милостивы и благожелательны к нашей родине, я и решил, что лучшее из того, что я могу сделать, — это посвятить краткое рассмотрение нашей старинной истории Вашей светлости лично, ради того, чтобы ваше покровительство и могущество могли бы поспособствовать тому, что это сочинение дойдет до рук читателя под защитой Вашего имени. Шлю Вам свой привет и прощаюсь с Вами, о светлейший государь. Я молю Всемогущего Бога со всем смирением и почитанием, чтобы он даровал [возможность] вечно жить в блаженстве и все более процветать вашему славному роду. 21 августа 1573 года.

Глава I О положении дел в Галлии до того, как римляне превратили ее в свою провинцию.

Я задумал и поставил перед собой следующую задачу — изучить государственные учреждения нашей Франкогаллии, определив целью послужить нашему собственному государству. Ведь при современных обстоятельствах подобную цель едва ли можно счесть никчемной ерундой. Кажется, что следует показать все, как в былые времена, и, проще всего, положение дел (status) в Галлии в целом с самого начала, до того, как Рим превратил ее в свою провинцию. Любой человек, обладающий хотя бы скромным образованием, ведает, что Цезарь¹, Полибий, Страбон², Аммиан³ и все остальные [писатели] рассказывали о прохождении и древности этого народа, его военных победах, развитии красноречия, а также о местонахождении и природе страны, о частных обычаях народа. «Большая часть Галлии, — писал Катон Цензор⁴ в своем «Происхождении», — со страстью предается двум занятиям — ведению войн и умению произносить речи»⁵.

Следовательно, должно быть усвоено, что в те времена вся Галлия не находилась под властью одного человека, который управлял бы им как король (гех), равно как и отдельные государства не пребывали под властью аристократии или же народа. Скорее всего, вся она была разделена на множество государств, где в одних правил совет знати, и они называясь свободными, в других же управляли цари. Но, конечно же, все они придерживались единого порядка — проводить общественный совет народа⁶ в определенное время года и уж там все они вместе заботились о государственных делах, чтобы способствовать вящей пользе общества.

Согласно Корнелию Тациту⁷ в третьей книге [ «Анналов»], в Галлии существовало «шестьдесят четыре государства»⁸ или же области, как их именовал Цезарь⁹, у которых были не только общие язык, нравы и учреждения, но они также признавали одних и тех же должностных лиц (что более важно). [Тацит] неоднократно особо отмечает государства эдуев, арвернов и ремов именно в этом смысле¹⁰ среди многих других. Когда же Цезарь приказал убить эдуя Думиорига, то последний, как рассказывает сам Цезарь, «оказал сопротивление, стал защищаться с оружием в руках и просил своих земляков о помощи, причем неоднократно кричал, что он свободный человек и гражданин свободного государства»¹¹.

Страбон так писал в четвертой книге своего сочинения о том же: Государственное устройство у них было в большинстве аристократическим и в старину они ежегодно выбирали одного предводителя; точно так же на время войны народ избирает одного полководца»¹². Кроме того, к этому вопросу относится и сообщение Цезаря по тому же поводу в четвертой главе шестой книги: «считается, будто правление в этих государствах более эффективно, когда оно нерушимо охраняется законом так, что если кто-либо получает сообщение, имеющее отношение ко всему государству, то он должен информировать должностное лицо и никого, кроме него. Должностные же лица сохраняют новость в тайне, так что никто не смеет рассуждать о делах государственной важности, если только не делает этого на заседании совета»¹³.

Дополнительно мы приведем еще некоторые выдержки из сочинения Цезаря, которые имеют отношение к общественному совету. В двенадцатой главе первой книги своего сочинения Цезарь рассказывает о том, как посланцы государств Галлии «просили у Цезаря разрешения и согласия на созыв к определенному дню представителей всей Галлии»¹⁴. Далее [он писал] в двенадцатой главе седьмой книги: «назначают общегалльский съезд в Бибракте. Со всех сторон собираются массами»¹⁵. В шестой главе седьмой книги он рассказывал, говоря лично о себе: «в начале весны он, по обыкновению, назначил общегалльское собрание, на которое явились все, кроме сенонов, карнутов и треверов, он… перенес собрание в город парисиев — Лутетию»¹⁶. И, наконец, в шестой главе седьмой книги у Цезаря (где он рассказывает о Верцингеториксе) отмечается: «те общины, которые расходятся с остальными галлами, он¹⁷ всячески постарается привлечь на свою сторону и таким образом создать единый общегалльский союзки [если в нем будет согласие], то даже весь мир не в состоянии бороться с ним»¹⁸.

Тот же автор нередко писал и о царях, правивших в некоторых из этих государств, и эти места многочисленны; из них следует счесть достойным упоминания вот что: римляне обычно объединялись в союзе и дружбе с теми царьками, которых они сочли наименее пригодными для своего звания и которых они могли вести за собой. Они полагали, что подобным образом им вполне удастся сталкивать государства между собой, создавать союзы и партии и занять всех галлов междоусобными войнами. С великой лестью в публичных заявлениях римляне предоставляли этим правителям звание друзей и союзников и куда меньше выказывали этим правителям существенные почести или оказывали милости, которые им ничего не стоили. Многим чужеземным царькам вождями римской республики расточительно предоставлялись почести; более того, царями или вернее царьками, как именовали их галлы, становились не на какое-то время, подобно гражданским должностным лицам, но навечно. Они добивались лишь такой царской власти на своих крохотных территориях, какую только могли получить, и их впоследствии называли герцогами, графами и маркизами.

Но вновь некоторые государства, как указывал Цезарь, становились более могущественными, чем другие, и те из них, кто имел мало возможностей просуществовать самостоятельно, сами по себе, становились союзниками или данниками более сильных государств. Цезарь называл их «наемниками и данниками более великих государств и они повиновались их могуществу»¹⁹. Тит Ливий описывал в пятой книге [своей «Истории»], что «когда в Риме царствовал Тарквиний Древний²⁰, высшая власть у кельтов, занимающих треть Галлии, принадлежали битуригам, они давали кельтскому миру царей»²¹. Когда же в Галлию прибыл Цезарь (а это произошло в 695 году после основания Рима), то «вся Галлия распадалась на две партии; во главе одной стоят эдуи, во главе другой — арверны. Они много лет вели друг с другом ожесточенную борьбу за господство»²². Но эта вражда еще более усугублялась тем, что битуриги, которые граничили с арвернами, находились под властью и защитой эдуев, и в то же время секваны являлись соседями эдуев и союзниками арвернов²³. Так рассказывает Цезарь в двенадцатой главе первой книги и четвертой главе шестой. Поскольку раньше римляне рассматривали распри в Галлии лишь в связи со своими собственными интересами (то есть возможностями для расширения собственной власти), то они принялись с усердием раздувать пожар раздора²⁴. А потому они приняли эдуев в качестве своих союзников, стали называть их своими братьями по крови и произносить множество льстивых речей.

Первым народом, ставшим союзником и отдавшимся под покровительство эдуев, оказались сеноны, с которым незадолго до этого объединились союзом и договором парисии²⁵. Затем, как писал Цезарь, пришли белловаки, «первое место по храбрости, влиянию и численности занимают среди них (бельгов) белловаки»²⁶. [Так пишет Цезарь] в четвертой главе второй книги, первой главе шестой книги и седьмой главе седьмой же книги своих «Записок». А в одиннадцатой главе пятой книги Цезарь также перечисляет находившихся под властью нервиев, цевтронов, эбуронов, грудиев, леваков, плевмоксов и гедумнов. Он также во второй главе четвертой книги упоминает эбуронов и кондрунов как племена, зависящие от треверов²⁷. И, наконец, во второй главе третьей книги он отметил: «это племя пользуется наибольшим влиянием по всему морскому побережью, [так как венеты, которые обитают в Арморике, располагают самым большим числом кораблей]. Они сделали своими данниками всех плавающих по этому морю»²⁸. В четвертой главе шестой книги и десятой главе седьмой он рассказывает, что столь велика была власть арвернов, что они не только сравнялись с эдуями, но незадолго до прибытия Цезаря «они перетянули на свою сторону значительную часть зависимых племен»²⁹. Да и Страбон заметил в четвертой книге: «под властью Верцингеторикса они вели войну против Цезаря с войсками в 400 тысяч человек»³⁰

Но все они питали отвращение к царской власти. Согласно Цезарю (первой главе седьмой книги), «[Кельтилл], отец его [Верцингеторикса], стоял некогда во главе всей Галлии и за свое стремление к царской власти был убит своими согражданами»³¹. Цезарь в первой главе седьмой книги своих «Записок» об этом рассказывает. И, напротив, во второй главе первой книги он отмечает: «у секванов имелся царь по имени Каламантед, которого римляне именовали другом и союзником». Кроме того, Цезарь записал: «у суессенов больше всех земли и притом самой плодородной. Еще в наше время у них был царем Дивитиак, обладавший наибольшим в Галлии могуществом; в его руках была власть не только над значительной частью этой местности, но и над Британией. Теперь у них царем Гальба… Городов у них двенадцать, они обещают пятьдесят тысяч вооруженных»³². По прибытии Цезаря царем у них был Гелота. Дед Писона Аквитанского сам являлся царем в Аквитании, и римляне называли его другом³³. В тринадцатой главе четвертой книги он сообщает, что и сеноны, которые создали одно из сильнейших государств и обладали в Галлии огромной властью, на протяжении длительного времени признавали своим царем Моритасгуса, предки которого в том же государстве также достигли царской власти³⁴. И подобно этому и нитиоброги признавали своим царем Олловика, который носил имя друга римского народа³⁵.

Кажется, здесь необходимо отметить и не следует нам легкомысленно проходить мимо того, что эти царства, прежде всего, не являлись наследственными, но доверялись народом кому-либо из тех людей, кто был прославлен как справедливый человек. Далее, эти цари не обладали неограниченной и необузданной властью и не могли делать все, что пожелают, но сами были так ограничены особыми законами, что оказывались под властью народа и подчинялись его могуществу, точно так же, как и сам народ подчинялся их власти³⁶. Эта царская власть, похоже, представляла собой нечто вроде постоянной магистратуры; конечно же, Цезарь перечисляет множество частных лиц, чьи отцы и предки были наделены царским званием, среди них: «Кастика, сына Катаманталеда, который много лет был царем секванов» и сам он долго правил³⁷. Также в третьей главе четвертой книги упоминается Писон Аквитанский («храбрый и очень знатный аквитанец Писон, дед которого некогда был царем своего народа и получил от нашего сената титул друга»³⁸, а далее — Тазгетий, «предки которого были у себя на родине (в стране карнутов) царями»³⁹.

Амбиориг, царь эбуронов, поведал Цезарю о характере власти и о системе властвования в следующих выражениях: «власть его такова, что народ имеет над ним такие же права, как и он над народом»⁴⁰

Это — наилучшая и превосходнейшая форма правления согласно мнению Платона, Аристотеля⁴¹, Полибия и Цицерона⁴². Ведь, как утверждал Платон, «если царская власть ничем не обуздана, то она может достичь такого могущества во всех делах, что оказывается на скользком пути и очень легко превращается в тиранию»⁴³. А по этой причине царскую власть, дополняет он, следует контролировать с помощью знати и выдающихся людей, которым народ дозволяет властвовать, дабы те и осуществляли то, что может быть нами определено как ограничение власти.

Глава II. Рассмотрим, каким же языком в древнейшие времена пользовались галлы

Быть может, именно теперь и здесь следует нам разобраться с неизбежно возникающим вопросом, который уже обсуждался столь многими учеными людьми, а именно: что за язык употреблялся галлами в те давние времена. Как мы уже показали, Цезарь дал полное описание их верований, частных обычаев и прочих установлений. И поэтому, прежде всего, следует вспомнить, что же писал сам Цезарь в начале своих «Записок о галльской войне» (где разделяет галлов на бельгов, аквитан и кельтов): все они отличаются друг от друга по языку точно так же, как и по обычаям. Страбон в четвертой книге свидетельствует о том же, у них ομογωσσονσ (одного языка) не имелось, αλλα, ενιονσ μικρον παραλλα στονξασαισ γλωσσαισ¹. Аммиан Марцеллин в пятнадцатой книге своей «Истории» говорит о том же².

Однако существующая точка зрения, что галлы использовали греческий язык (а ее поддерживали очень известные ученые и в особенности наши соотечественники), может быть опровергнута одним фрагментом у Цезаря. Цезарь в двенадцатой главе четвертой книги вспоминает о том, что когда Квинт Цицерон был галлами осажден в собственном лагере, то он направил письмо Цезарю на греческом языке для того, чтобы галлы не узнали бы его планов в случае, если им удастся перехватить письмо³. И далее Цезарь пишет в четвертой главе книги первой, что когда он беседовал с Дивитиаком (братом Думиорига), то делал это благодаря посредничеству Гая Валерия Троацилла, своего близкого друга и принцепса провинции Галлии, поскольку обычные переводчики оказались в данном случае бесполезны.⁴ Троацилл был римским гражданином и владел и латинским, и галльским языком. Если бы Дивитиак знал греческий, то зачем бы Цезарю вести разговор с ним через переводчика? Замечание Цицерона в его речи в защиту Фонтея⁵ также имеет значение для данной проблемы. Он говорит о галлах так: «счастливые и гордые они бродят тут и там, облекая угрозы в слова ярости и варварского ужаса»⁶. Я полагаю, что никто не сочтет, что греческий язык для Цицерона являлся варварским и ужасным. А Ульпиан⁷ говорил в законе о фидеикомиссе (см. «Дигесты», 32, II): фидеикомисс может быть дарован принесением клятвы, причем не только по-латыни, или по-гречески, но и на пуническом, галльском или любом другом наречии⁸.

Но некоторые приведут рассуждение Страбона в четвертой книге его «Географии», где он писал: «και φιλελληνασ και τεσκναξε τεσκναξε τονσ Ταλατασ ωστε τα σνμβολαια Ελληνιστι γραφειν»⁹. Однако нашелся бы сразу быстрый и готовый ответ на это возражение. Прежде всего, если галлы учили греческий, подражая населению Массилии, очевидно, что греческий не являлся их родным языком. Далее, Страбон ясно говорит в том же самом месте, что обычай составлять соглашения и контракты по-гречески, устанавливается как раз в то время, когда вся Галлия оказывается под властью Рима. Более того, он уверенно говорит только о тех людях, кто проживает неподалеку от Массилии, и замечает в этой связи, что в этих областях не только многие частные лица, но и «местные магистраты просили ученых Массилии и предлагали им награду за обучение их молодежи греческому»¹⁰. Однако же, школы процветали и во многих других местах Галлии, в которых греческие искусства и науки преподавались на галльском языке, о чем и упоминает Иероним¹¹ в послании к Рустику: «После обучения в (школах) Галлии, которые процветают, мать послала тебя в Рим, чтобы богатство и блеск галльской речи дополнились римской твердостью»¹².

Остается место у Цезаря, где он говорит, что греческий алфавит использовался галлами в частной и государственной переписке¹³. Но давайте предположим, что слово «греческий» в этом месте не только ничему не служит, но и употреблено ошибочно и не дает пользы, тогда следует считать, что оно извращает смысл [фразы]. Для понимания смысла слов Цезаря достаточно сказать, что при обучении друидов галлы избегали писать, хотя они и использовали письменность во всех других делах, как частных, так и общественных. Ведь понятие uti litteris часто использовалось римскими писателями как способность писать. Так Фабий Квинтилиан¹⁴ в одиннадцатой главе одиннадцатой же книги заявляет: «Я считаю, что Платон считает стиль препятствием для запоминания»¹⁵. Сверх того, было бы противоречием утверждать как то, что галлы были несведущи в греческом (об этом говорит Цезарь выше), так и то, что греческие буквы обычно использовались ими) при употреблении частных и общественных рассуждений и речей. И все же многие считают, что «греческий алфавит» в приведенной выдержке означает использование скорее греческих букв, чем использование самого греческого языка. Это едва ли, так как (что отмечалось выше) античные писатели всегда говорили «uti litteris», имея в виду «умение писать», но они никогда, насколько можно заметить, не относили его к красотам стиля.

Это мнение не подтверждается и упоминанием Цезаря в его первой книге «Записок», что «в лагере гельветов были найдены и доставлены Цезарю списки, написанные греческими буквами»¹⁶, так как очевидно, что тот, кто умел писать по-гречески, должен был и уметь использовать греческий алфавит. То были либо жрецы, либо молодежь из знатных семей, которая изучала греческий. А ведь он тогда ценился и почитался так, как теперь латынь, а многие ее также изучают. Тем самым показана несостоятельность довода о школах Массилии. А когда Цезарь упоминает о письме, которое ему отправил Цицерон, то он пишет: «оно было написано по-гречески, чтобы враг не распознал о наших планах в случае, если его и перехватит»¹⁷. И Юстин записал в двадцатой книге своего сочинения: «сенат издал постановление: пусть впредь ни один карфагенянин не учится ни писать, ни говорить по-гречески, дабы никто не мог ни разговаривать с врагом, без переводчика, ни вести с ним переписку»¹⁸. Тацит в своем сочинении «О происхождении германцев и их обычаях» говорит: «некоторые памятники и могилы с начертанными на них греческими письменами и сейчас существуют на границах Германии и Реции»²⁰. Ливий в девятой книге «Истории» писал, что «детей римлян тогда было принято обучать этрусской грамоте, также как теперь — греческой»²¹. Или же он писал далее в двадцать восьмой книге: «он (Ганнибал) поставил и посвятил алтарь с большой надписью на греческом и пунийском языках, перечислявшей его подвиги»²². Далее он отметил в сороковой книге, что каждый жертвенник был усыпан греческими и латинскими надписями²³. Юрист Ульпиан писал в титуле VII «Об обязательствах и исках» сорок четвертой книги «Дигест»: «Согласимся ли мы, что дело известно, если оно ясно написано, пусть по-латыни, или по-гречески? Я полагаю, что это зависит от местных условий и кто-либо может ссылаться на незнание грамоты»²⁴. Требоний Поллион²⁵ в жизнеописании Сципиона Эмилиана²⁶ писал: «Ведь, как передают, в Мемфисе на золотой колонне написано египетскими письменами»²⁷.

Короче говоря, я думаю, что Цезарь, говоря о том, что «писал греческими буквами», имел в виду не знание языка, а форму, образ или же знаки этих букв. В том же смысле следует понимать и слова Тацита: «он²⁸ прибавил также новые буквы и ввел их в обращение, установив, что и греческий алфавит был создан не сразу»²⁹. И чуть дальше [читаем]: «начертание латинских букв было таким же, как и у древнейших греческих»³⁰. То же употребление можно найти и у юрисконсульта Павла³¹ в «Дигестах»: «мы должны оценивать поручительство не по форме букв, а по смыслу, который они выражают»³². О том же идет речь и в первой из «Тускуланских бесед» Цицерона: «кто уложил в немногие знаки букв все звуки речи, казавшиеся…»³³. И пусть никто не удивляется, каким именно образом слово «греческий» попало в приведенный нами фрагмент сочинения Цезаря; я могу привести похожую мысль у Плиния³⁴ в пятьдесят седьмой главе восьмой книги, где написано так: «сперва молчаливое согласие всего народа вдохновляло их использовать ионические буквы»³⁵. А вслед за этим следует фраза: «последующее согласие народа коснулось манер, причесок и тому подобного» и затем последовало и третье «ввели их счет времени»³⁶. Из этого становится ясно, что ионийцы должны быть склонны к бесполезным развлечениям, они совершенно не знают меры, так как все, что Плиний хотел сказать, — это то, что сперва народ согласился использовать алфавит³⁷. И более того, как ошибочно утверждает сам Плиний чуть раньше, первый алфавит был создан ионийцами³⁸. То же самое говорит и Тацит в первой книге «Анналов»³⁹.

Однако я приметил пару мест в пятой книге у Григория Турского⁴⁰ и у Эймона⁴¹ (в сорок первой главе третьей книги), которые, похоже, указывают, что галлы употребляли греческие буквы. Они говорят о короле Хильперике⁴²: «он же прибавил и буквы к нашему алфавиту, то есть ω, ψ, ζ, θ как у греков; и «разослал во все города своего королевства письма [с требованием], чтобы так учили детей»⁴³. Эймон упоминает лишь о трех буквах χ, θ, φ, но следует помнить, что речь идет о франках, а не о галлах, или скорее, франкогаллах, которые пользовались германским языком как родным, а не языком древних галлов, которые перестали использовать его, оказавшись под властью Рима. Так что если франкогаллы и использовали греческий алфавит, то как же они пришли к тому, что, высоко ценя все прочие греческие буквы, они опустили лишь эти в порядке исключения? Но мы уже повторяли это более чем достаточно.

Мнение тех, кто считает, будто галлы использовали германские наречия, является преобладающим. Но у Цезаря в сорок седьмой главе книги первой его сочинения имеется указание, которое это опровергает. Он пишет: «на котором (галльском языке) Ариовист⁴⁴ бегло говорил, от давнего пребывания в Галлии»⁴⁵. Тацит в (сочинении) «О происхождении германцев» согласен с Цезарем: «марсигны и буры утверждают, что свевы и готы, и те, кто называют себя осы, — не германцы»⁴⁶. Светоний⁴⁷ подтверждает это суждение еще более недвусмысленно в жизнеописании Калигулы⁴⁸: «он отобрал из жителей Галлии…пригодных для триумфа…, заставив их…даже выучить германский язык и принять варварские имена»⁴⁹. Глареан⁵⁰ приводит еще более очевидное доказательство, и есть и другие [авторы], которые еще шире распространяют это мнение. Я склонен думать, что им следует верить.

Мне представляется наиболее близким к истине суждение тех, кто писал, что древние галлы имели особый язык, не слишком отличавшийся от языка бриттов, по двум причинам. Во-первых, Цезарь указывал, что в Галлии существовал обычай, чтобы те, кто желал глубоко изучить науку друидов, обычно отправлялись в Британию; поскольку друиды не использовали книги, становится ясно, что они могли обучать на языке, доступном и для галлов. Во-вторых, Корнелий Тацит писал в «Жизнеописании Агриколы»⁵¹, что «и языки тех и других мало отличаются»⁵². Я склонен согласиться с выводом Беатуса Ренануса, что язык тех, кого ныне именуют бретонцами, должно считать остатками нашего древнейшего языка⁵³. По его комментарию это вполне вероятно, в особенности, когда он утверждает, что, когда англосаксы изгнали из родной страны бриттов, то те бежали в упомянутые земли. Именно из этого обстоятельства и берет начало древний закон, изданный Эдуардом I⁵⁴. По нему англичанам предписывалось, чтобы в случаях, когда бретонцы появлялись в Англии, их защищали и поддерживали бы так, как если бы они являлись прирожденными гражданами, поскольку они рождены от крови бриттов [жителей] этого королевства. Тот же вывод южно сделать и о древнем языке Галлии.

Я обнаружил, что язык, на котором мы говорим теперь, представляет собой смесь языков нескольких народов. Если коротко и ясно объяснить, то в языке, которым мы пользуемся, можно выделить четыре источника. Наполовину он был создан из заимствований, почерпнутых у римлян, как свидетельствует Оттон Фрейзингенский в четвертой книге⁵⁵. Это может отметить и любой образованный человек, знающий латынь. Ведь даже игнорируя тот факт, что галлы, став подданными римлян, естественно, охотно и по необходимости перенимали римские обычаи и язык, ясно, что и сами римляне заботились о распространении своего языка и внедрении уважения к нему у всех народов. Валерий Максим⁵⁶ свидетельствует об этом: «когда только можно ради этого они вводили повсеместно поэтические состязания, как, например, в Кугустодуне, Везонтионе или Лугдунуме»⁵⁷. Об этом же упоминает Тацит⁵⁸ и Авзоний⁵⁹. Мы можем прочесть и в письмах святого Иеронима Рустику: «После обучения в (школах) Галлии, которые процветают, мать послала тебя в Рим, чтобы богатство и блеск галльской речи дополнился римской твердостью»⁶⁰.

Итак, искусство латинского красноречия столь ценилось в Галлии, то законы, касавшиеся благоденствия галльского общества, писались по-латыни (старые памятники несут на себе доказательства этого обычая, равно как и постановления наших старинных королей, которые хотя бы частично еще хранятся в рукописях наших парламентских курий). Верно и то, что латынь использовалась и в правительственных актах и при вынесении приговоров и в особенности в порочной практике сутяжничества, внедрившейся в Галлии через двор пап в Риме. Прежде всего, это был источник тяжб о религиозных делах с множеством гонораров, которые включались. Этот обычай сохранялся чуть ли до нашего времени. Эдикт Франциска I — первый закон, который с 1539 года породил процветание нашего доброго языка в Галлии, предписывал, чтобы судебные решения выносились по-французски. Ведь религиозное образование и наука также пришли к подлинному искусству суда, так как с самого начала наука возникала на латинском языке, о чем свидетельствуют древние церковные авторы Иреней⁶¹, епископ Лиона, Иларий, Сидоний⁶², Беда⁶³, Сальвиан⁶'¹ из Массилии и Григорий Турский. Обычай этот распространился уже после того, когда римские обычаи и церемонии позднее были введены в христианских храмах. В особенности [это укоренилось] с тех пор, когда, добившись королевства Галлии благодаря влиянию и совету папы Захарии⁶⁵, Карл Великий⁶⁶ отплатил ему за столь великое благо⁶⁷, провозгласив, что будут соблюдаться нравы и религиозные обычаи церкви и в этом даются заверения. Именно в связи с этим и был издан закон: «чтобы изучили песнопения римлян более совершенно, пусть не прекращается служба в храмах постоянно в ночное время либо иначе, либо в дневное время, следуя тому, что установил наш блаженной памяти отец Пипин⁶⁸, когда он поддержал галльские обычаи, действуя в согласии с апостолическим престолом и с милостивого согласия святой божественной церкви». Сигиберт⁶⁹ также опубликовал все тот же указ от 774 года⁷⁰. Об этом даже вспоминать нестерпимо, такой тьмой оба они покрыли галльскую церковь. Карл передал всю власть в религиозных делах римским папам, которые злоупотребляли этой властью против французских королей так, как даже трудно представить себе. Эта власть снова была приобретена королями при Карле V⁷¹, прозванном Мудрым, который в 1370 году так стал возмущаться тиранией пап, что даже предпринял перевод священного писания на французский язык⁷². Эта версия Библии есть, ее можно увидеть во Франции часто. Она был осуществлена по повелению и приказу Карла V. И я сам могу засвидетельствовать, что видал ее в королевской библиотеке в Фонтенбло, изданную в 1563 и вновь в 1567 годах.

Оставшаяся половина нашего языка должна быть разделена следующим образом — мы можем отнести одну треть слов к языку древней Галлии, другую — к наречию франков и последнюю — к греческому влиянию. Ведь давно было показано различными исследователями, что многие слова, которые мы употребляем в повседневном обиходе, происходят от языка франков (то есть от германцев), как мы вскоре покажем. Многие ученые также давно отмечали, что разные понятия вошли и в наше употребление из греческого языка, как мы уже отмечали ранее. Ни в коем случае их не следует связывать с друидами, которые, как мы учим, не говорили по-гречески. Скорее их следует связывать с обычаем и обучением, принятым у жителей Массилии. А уж из Массилии этот обычай широко распространился и в других областях Галлии.

Глава III О положении Галлии в бытность ее римской провинцией

Известно всем образованным людям, что римляне предприняли много попыток завоевать Галлию, и чаще всего встречали в ответ отчаянное сопротивление до тех пор, пока Цезарь после того, как почти десять лет велась война и множества сражений, наконец, не покорил и не укротил полностью всю страну и низвел ее до положения провинции. Да, именно такой оказалась судьба этого могучего и воинственного народа — в итоге он покорился Великому зверю (как Рим назван в Писании)¹. Тем не менее, как сообщает нам Иосиф², этот народ на протяжении восьмисот лет неистово боролся за право быть подобным Риму, и часто ему сопутствовала удача, так что в Риме никого так не боялись, как именно этого народа и никакая военная мощь не была римлянам столь ненавистна, как сила галлов³. О том же рассказывает нам и Плутарх⁴ в «Жизнеописании» Марцелла⁵ и Камилла⁶, Аппиан⁷ во второй книге «Гражданских войн»⁸ и Ливий в восьмой и десятой книгах «Истории»⁹. Все они передали потомкам, что римляне взирали на галлов с таким страхом, что у них был даже установлен закон, согласно которому все освобождения от службы в ополчении (а они предоставлялись жрецам и старцам) оказывались недействительными в случае опасности вторжения галлов. Об этом же говорит и Цицерон в своей второй «Филиппике»¹⁰. А Саллюстий¹¹ при описании Югуртинской войны указывает, что римляне установили как общий порядок, чтобы «все дела подчинялись опасности, которую они воплощали, ибо борьба с галлами велась не ради славы, но ради выживания»¹². Даже сам Цезарь свидетельствует об этом в шестой книге¹⁴, да и Тацит изложил то же мнение в своем труде «О происхождении германцев». Он пишет, что «галлы некогда превосходили германцев доблестью и вели войну за границами, созданными колониями за рекой в результате возрастания количества людей в племени»¹⁵.

В «Жизнеописании Агриколы» Тацит связывает упадок военной доблести галлов с утратой ими свободы: «мы знаем, что галлы так же славились доблестью, но с той поры как у них установилось спокойствие и вместе со свободою ими было утрачено мужество, угасла и их воинственность»¹⁶. Ко всему сказанному мы можем привести (и это вполне дозволяется любовью к родине) знаменитое суждение о доблести галлов, приведенное Юстином в двадцать четвертой книге (его труда)¹⁷: «Дело в том, — писал он, — что галлы стали так многочисленны, что их уже не вмещали те земли, на которых они родились… они послали триста тысяч человек искать новых мест для поселения. Часть из этих трехсот тысяч осела в Италии, они-то и сожгли взятую ими римскую столицу. Другая часть проникла к Иллирийскому заливу, пробиваясь через варварские племена, и осела в Паннонии. Этот суровый отважный и воинственный народ, который впервые после Геркулеса, подвиг которого вызывал всеобщее изумление перед его доблестью и доставил ему бессмертную славу, перешел неприступный альпийский хребет в необитаемые местности, скованные льдом. Покорив жителей Паннонии, они много лет вели войны с соседями. Затем, ободренные своими успехами, они разбились на отряды. Одни напали на Грецию, другие на Македонию, сокрушая все своим оружием. Имя галлов внушало такой ужас, что даже те цари, которые еще не подверглись их нападению, покупали у них мир, за громадные деньги»¹⁸. И далее он продолжает: «однако, в это время у галлов было так много молодежи, что их толпы наводнили всю Азию. Впоследствии ни один восточный царь не вел ни одной войны без галльских наемников, а тот, кто лишался престола ни у кого не искал убежища, кроме как у галлов. Само имя галлов внушало такой страх и так велика была слава их военных удач и непобедимости, что одним казалось, будто невозможно сохранить свою власть, другим — что нельзя возвратить утраченную мощь, не прибегая к военной доблести галлов»¹⁹. Именно так выглядит восхваление воинственной природы и доблести галлов, но, как мы уже разъяснили, сославшись на Тацита, все исчезло, когда они утратили свою свободу. И все же иные галльские государства сумели сохранить свою свободу и после того, как римляне превратили Галлию в провинцию. Как рассказывает Плиний в семнадцатой главе четвертой книги, подобное произошло с нервиями, суессенами, ульбониями и левками. Некоторые из государств союзников оставались свободными — лингонов, ремов, карнутов и эдуев²⁰. Все это подтверждается и Светонием Транквиллом в «Божественном Юлии»: «Всю Галлию, что лежит за Пиренейским хребтом, Альпами, Севеннами и реками Роданом и Рейном, более 3200 миль в охвате, он целиком, за исключением лишь союзных или оказавших Риму услуги племен, обратил в провинцию»²¹.

Каким же оказалось положение тех государств, которые были низведены до положения провинции, легко понять из слов арверна Критогната, приведенных Цезарем: «А если вы не знаете того, что делается в отдаленных землях, то взгляните на соседнюю Галлию, будучи унижена на степень провинции, получила совсем иное право и законы, и, покоряясь римским секирам, страждет вечным рабством»²². Цицерон в своей речи в защиту Фонтея²³ заявляет: «Галлия заполонена римскими торговцами и до того в ней полно римлян, что ни один человек не желает вести какое бы то ни было дело иначе, чем через римского гражданина. Ни одна серебряная монета не находит обращения в Галлии, если только она не прошла через руки римского гражданина»²⁴. Более того, это рабство оказалось тройным. Прежде всего, римляне держали гарнизон, разделенный на четыре части, хотя я и считаю, что в провинцию большие силы не направлялись, особенно если те считались мирными и спокойными. Иосиф писал в второй книге «Иудейской войны», что во времена императора Тита²⁵ в Галлии находился гарнизон не более чем в двенадцать тысяч солдат²⁶. Хотя и он отмечает, что галлы боролись за свою свободу против римлян около восьмисот лет, и у них имелось государств почти столько же, сколько римляне потом держали солдат в гарнизоне²⁷.

Но существовала и иная форма рабства. Она выражалась в том, что провинции были обязаны выплачивать римлянам налоги и подати. Для этого их принуждали принимать сборщиков налогов, а точнее гарпий и коршунов, которые высасывали из провинций кровь и поедали их. Мы уже привели по этому поводу свидетельство Светония, но увековечено это и у Евтропия²⁸, который поведал нам, что когда Цезарь завоевал Галлию, то ввел ежегодный налог в сорок миллионов сестерциев, а если перевести на современные деньги, то в миллион золотых²⁹. И, наконец [следует сказать] и о третьей форме рабства — запрещении родных обычаев в провинциях и насаждении чужеземных чиновников, как бы воплощавших римский народ; они направлялись туда, наделенные всей полнотой полномочий и верховной властью, и именно они вершили у них суд. Почти все провинции и, конечно же, весь наш галльский народ сносил это тройное рабство с горечью и максимальным отвращением. Корнелий Тацит рассказывал, что когда вскоре после завоевания Цезаря императором стал Тиберий³⁰, государства Галлии взбунтовались против продолжения сборов налогов, жестокости сборщиков и вызывающего высокомерия солдатни³¹. Светоний писал, что позднее во время правления Нерона Галлия была охвачена таким отвращением к нему, что свергла его власть. «Такого-то правителя мир терпел почти четырнадцать лет и наконец низвергнул. Начало этому положила Галлия»³². И для нас просто невозможно найти достаточно высокую похвалу, заслуженную нашими предками: ведь они оказались первыми в мире, кто начал сбрасывать с себя ярмо столь могущественного тирана и требовать для себя освобождения от рабства у столь чудовищного изверга.

Римляне разделили Галлию на шестнадцать провинций — Вьенну, I Нарбонну, II Нарбонну, I Аквитанию, II Аквитанию, Новемпопулану, Приморские Альпы, I и II Бельгики, I и II Германии, I и II Лугдунумы, III Лугдунум, Максиму Секвану и Греческие Альпы. Так все это изложено Антонином ³³ в его «Итенерарии»³⁴ и Секстом Руфом³⁵. Но Аммиан Марцеллин перечисляет их детально, по отдельности в пятнадцатой книге своей «Истории» ³⁶.

Теперь вернемся к нашему основному вопросу. Трудно даже вообразить себе тот стыд и горечь, с которыми галлы сносили коварство римлян и как же часто они восставали против римлян… А поскольку у них не хватало своих воинов, чтобы низвергнуть римскую тиранию, то они использовали древнейший опыт — набирать на службу германских наемников, призывая их к себе на помощь. Откуда и появились первые франкские колонии. Что до германцев (а они либо были покорены римлянами, либо, что более вероятно, были ими подкуплены), то они немедленно приступили к созданию собственных поселений на территории самой Галлии. Светоний отметил в «Божественном Августе: «он³⁷ оттеснил германцев за Альбию, а подчинившихся ему свевов и сикамбров перевел в Галлию и поселил на полях близ Рейна»³⁸. В «Жизнеописании Тиберия» Светоний писал: «он захватил сорок тысяч пленных, переселил их в Галлию и отвел им земли возле берега Рейна»³⁹, Нам также не следует пренебрегать и тем, сообщает Флавий Вописк⁴⁰ при описании правления Проба⁴¹: «после этого, — рассказывает автор, — он с огромным войском устремился в Галлии, которые после убийства Постума'¹² были охвачены волнениями, а после убийства Аврелиана⁴³были захвачены германцами. Он дал столько битв с таким успехом, что отобрал у варваров шестьдесят благороднейших городов Галлии. В то время как они, чувствуя себя в полной безопасности, бродили по нашему берегу, мало того, по всем Галлиям, он перебил около четырехсот тысяч, которые заняли римскую землю, а остальных оттеснил за реки Нигр и Альбию»⁴⁴.

Наилучшую возможность для того, чтобы мы поняли, сколь жестоким и бесчеловечным было владычество римлян, сколь свирепы были их разбои, сколь чудовищны были их злодейства, сколь омерзителен и ужасен был образ жизни римлян и сколь ненавистны и отвратительны они были жителям Галлии, и в особенности христианам, вероятно, изо всех свидетельств, как я полагаю, нам предоставляет сочинение епископа Массилии Сальвиана⁴⁵, в котором он писал о Провидении. Ничего нет удивительного в том, что когда полчища германцев начали вторгаться в Галлию, то галлы были далеки от того, чтобы сдерживать это нашествие, но активно поддержали его⁴⁶. Латинус Пакат⁴⁷ обратился к Феодосию⁴⁸ [с такими словами]: «С чего же я должен начать, если не с твоих бедствий, о Галлия! Изо всех стран, которых коснулась эта чума, ты с уверенностью можешь заявить, что испытала наибольшие страдания и наибольшие несчастья»⁴⁹. И совершенно очевидным становится (благодаря сочинениям Аполлинария Сидония⁵⁰ и в особенности письмам Сальвиана), что наши франки оказались только частью прочих германских народов.

Глава IV О происхождении франков, которые, заняв Галлию, изменили ее название на Франкию или же Франкогаллию

А потому предмет нашего исследования теперь требует от нас углубиться в изучение спорного вопроса о происхождении франков в их природной среде обитания, где именно находилась колыбель их народа. Очевидно, что племя, которое носило это имя, занимало большую часть Европы на протяжении длительного времени, и франки происходили от германцев. Кажется, что эти розыски должны у нас вызывать изумление, поскольку невозможно найти ни единого упоминания о них у Страбона, Птолемея¹, Плиния и даже у Тацита, который чрезвычайно тщательно описывает расселение германцев и названия их племен. Мы все же приведем несколько выдержек из разных сочинений, которые подтверждают положение франков и существование такого имени.

Прежде всего, святой Иероним² в «Жизни св. Илария³» [отмечает]: «телохранитель императора Константина, обладал рыжими волосами и белой кожей, что указывало, что он был выходцем из провинций саксов и алеманнов. Этот народ принято считать скорее могучим, чем приятным; историки называют его германцами, хотя ныне они сами себя и именуют франками»⁴. Чуть далее Иероним записал: «он владел франкским наречием не хуже, чем латинским языком»⁵. Другой пример можно разыскать в двадцать седьмой книге сочинения Иоганна Навклера «О происхождении»⁶, где он говорит так: «Карл Великий называл себя королем франков, это по сути дела то же самое, что заявить — он именовал себя королем германцев и галлов; ведь хорошо известно, что в те времена вся Галлия, лежащая за Альпами, и Германия, короче вся страна, простиравшаяся от Пиренейских гор до Паннонии, называлась Франкией. Последняя звалась Германией или Восточной Франкией, первая же — Галлией или Западной Франкией»⁷. И все подлинные историки соглашаются в том, что данное утверждение правдиво. Так и аббат Урспергский⁸ в своей «Жизни Карла Лысого⁹» называет Восточную Франкию Острофранкией, в то время как Западную — Нейстрией¹⁰ или даже Вестрией, как добавляет Ренан¹¹. Потому и Сигиберт¹² писал в своей «Хронике»: «Эброин¹³ был майордомом Нейстрии», и далее «Пипин¹⁴ подчинил себе Нейстрию»¹⁵. Эймон в главе 27 книги первой пишет то же самое и довольно часто употребляет эти названия: «Нейстрия занимает области Парижа и Орлеана и простирается от Нижней Сены и Луары к Великому Океану»¹⁶. Аббат Урспергский сообщает об этом в тех же выражениях, что и Оттон Фрейзингенский, который упоминает два франкских королевства¹⁷, но писал в третьей главе четвертой книги относительно Константинова дара: «Отныне Западная Римская церковь властвует, так как королевства были ей переданы Константином законно, и не существует никаких сомнений в ее правах на взыскание податей даже теперь, и признаются они повсюду за исключением двух франкских королевств»¹⁸. Эйнхард в «Жизни Карла Великого» рассказывал: «он столь основательно расширил уже достаточно большое и могущественное королевство франков, полученное от отца Пипина, что прибавил к нему почти двойное количество земель. Ведь раньше власти короля франков подчинялась только та часть Галлии, что лежит между Рейном, Легером и океаном; часть Германии, населенная франками, называемыми восточными, что располагается между Саксонией, Данубием, Рейном и Салой, которая разделяет туринов и сорабов; кроме того, власть королевства франков распространялась и на алеманнов и баваров. Карл же подчинил в упомянутых войнах сначала Аквитанию»¹⁹.

Оттон Фрейзингенский в девятой главе пятой книги своей хроники рассказывал о правлении Дагоберта²⁰, как королевство франков «от Испании простирается вплоть до Паннонии, включая два благородных герцогства, Аквитанию и Баварию»²¹. В семнадцатой главе шестой книги он рассказывает об этом же более подробно.

Готфрид Витербский²², следовавший за ним, [записал] под годом 881: «Когда император Арнульф²³ правил в Восточной Франкии, которая зовется теперь королевством тевтонов, то есть Баварией, Швабией, Тюрингией, Саксонией, Фризией и Лотарингией, Одо²⁴ держал Западную Франкию»²⁵. И далее отметил под годом 913: «мне ясно из свидетельств многих писателей, что королевство тевтонов, которым в наши дни владеет император Фридрих²⁶, было некогда частью королевства франков, поскольку франки были первыми, кто тогда заселил оба берега Рейна. Та часть, которая простирается до границ Баварии, и теперь называется Восточной Франкией. Но другая часть, которая ныне называется Западной Франкией, — это королевство, которое занимает область, расположенную по обоим берегам рек Сены и Луары»²⁷. А далее он [добавляет]: «когда королем франков был Карл Великий, то вся Галлия (Кельтика, Бельгика и Лугдунум) и вся Германия от Рейна до Иллирии составляли единое королевство Франкию»²⁸. Как я уже упомянул, все это изложено в труде Оттона Фрейзингенского.

Видукинд Саксонский²⁹ записал в первой книге своего сочинения: «последним из Каролингов императором Западных Франков был Лотарь³⁰»³¹. Следует также указать и на то, что записал в своей хронике Регинон Прюмский³² под годом 576: «после смерти Карла Простоватого³³ его сын Людовик³⁴, который присутствовал при смерти отца и оказал ему почести пышными похоронами, прибыл во Франкфурт, главный город Восточного королевства»³⁵. И у аббата Урспергского было записано: «У Карла Великого было две дочери от его супруги Фальстрады³⁶, которая была родом из восточных франков, то есть германцев»³⁷. Тот же автор так говорит в своем труде о происхождении саксов: «Теодорих³⁸ принял Австразию, а главный город этого королевства находился в районе Меца»³⁹. Лиутпранд Тессенский⁴⁰ записал в шестой главе первой книги: «Итак, совместно было решено, что Гвидо⁴¹ должен был получить ту часть Франкии, которую зовут романской Франкией, а Беренгер⁴² собирался получить половину Италии»⁴³. И чуть дальше он отметил: «пройдя через королевство Бургундию, он пожелал вторгнуться во Франкию, которую обычно называют романской»⁴⁴. Похоже, что они называли Франкию романской, потому что, во-первых, франки захватили Галлию, прежде покоренную римлянами, а во-вторых, потому, что, как уже отмечалось выше, в этой стране использовался романский язык. А отсюда и происходит древнее выражение: «говорит по-романски», которое относили к тем людям, которые разговаривали не на германском наречии и не на франкском языке. И говорили именно о Романской Галлии: Регинон во второй книге своей хроники под годом 939 записал: «в то время как Людовик⁴⁵, король Романской Галлии и сын Карла⁴⁶, вторгся в Эльзас по наущению врагов короля»⁴⁷. Сходное упоминание встречается и в четвертой главе хроники Оттона Фрейзингенского: «мне представляется, что франки, которые находились в Галлии, переняли язык римлян в результате их общения с римлянами, да так и употребляют его вплоть до наших дней. Однако, другие франки, расположившиеся вдоль Рейна или же те, кто оставались в Германии, использовали язык тевтонов»⁴⁸. Подобные этому рассуждения встречаются неоднократно и у Готфрида Витербского в семнадцатой книге его труда: «нам кажется, — пишет он, — что франки приняли язык римлян, которым продолжают пользоваться и в наши дни, еще в те времена, когда в тех местах обитали римляне и франки обучились этому языку от самих же римлян»⁴⁹. Изо всего сказанного становится совершенно очевидно, что и имя франков, и их могущество были широко известны, поскольку они занимали большую часть территории Европы. Этого и следовало ожидать.

Более того, мы можем видеть, что и те германцы, которых император Фридрих II переместил в Неаполитанское и Сицилийское королевство, как колонистов ради укрепления страны, также именовались франками. Так Пьетро да Винеа⁵⁰ сообщил в двадцать пятом письме шестой книги: «те, кто живет по закону франков [соблюдают следующее]: замок наследовать должен только старший сын, а младшие братья должны исключаться из наследования»⁵¹. Или же можно привести и такое свидетельство — Фридрих II⁵² также упоминает о франках в 32 титуле 1 книги своих «Неаполитанских конституций»: «те же, кто обеспокоил себя, возбудив какое-либо уголовное дело против франков, вскоре отказались от этой затеи, поскольку франки выражали желание при защите себя самих или же своего имущества в суде решать дело путем единоборства, или же, как это обычно называется, судебным поединком»⁵³. Чуть дальше император там же записал: «они использовали соответствующий порядок суда, которым пользовались те, кто жил по франкскому закону»⁵⁴. И вновь в тридцать третьем титуле первой книги он упоминает об этом: «мы повелеваем, чтобы закон был общим как для франков, так и для лангобардов, применялся ко всем судебным казусам в обязательном порядке»⁵⁵.

Вопрос, кажется, представляется ясным, и все же Григорий, епископ Турский⁵⁶, который писал о происхождении франков восемьюстами годами раньше, в самом начале своей истории франков заявляет, что хотя он и предпринимал тщательное исследование упомянутого вопроса о происхождении франков, ничего не обнаружил такого, что не вызывало бы сомнений⁵⁷. Григорий использовал древнейшее сочинение, принадлежавшее одному из их историков Сульпицию Александру⁵⁸, но и тот ничего не сообщает ни об исконном месте их обитания, ни о происхождении королевства. Тем не менее, мы отметили, что согласно сведениям различных авторов, подлинные франки происходили из областей, лежавших между Альбией и Рейном и морем, неподалеку от страны, где обитали великие и малые хавки; «этот народ, — по утверждению Тацита, — среди германцев — самый благородный народ, предпочитающий оберегать свое могущество, опираясь только на справедливость»⁵⁹. Эта область соприкасалась со страной батавов, так что все сходятся во мнении, что сначала франкские поселения располагались на берегу моря среди болот и что франки именно поэтому и преуспели в мореходстве и ведении морских войн. Сохранились и свидетельства в других книгах, подтверждающие это, и, прежде всего сочинения Клавдиана⁶⁰, который написал стихи, дабы восхвалить победы Стилихона⁶¹: «так за реку уже ушли хавки, сопротивляющиеся бельгам, над рекой пасется скот бельгов, а франкские холмы покрыты ордами галлов, пересекших Альбию»⁶² (здесь, как мне представляется, автор допустил поэтическую вольность и назвал кайсами народ, который географы именовали хавками).

Панегирик Константину Великому доказывает непреложность того факта, что франки жили у моря, ведь ритор возглашает: «О дайте же мне снова возможность поведать о самых отдаленных народах — франках, которые были отброшены силой, но не с мест, которые прежде были завоеваны римлянами, а со своих коренных поселений на далеких берегах варварских земель, те, кто расположились на покинутых жителями просторах Галлии, дабы помогать сохранять власть римской империи на море, обрабатывая землю и держась за оружие»⁶³. В другом панегирике ритор Евмений⁶⁴ доказывает прямо противоположное: «там, где некогда варварство франков казалось незыблемым, теперь оно кончает свое существование, так словно бы его утопили в их же реках, пролившихся на них, или же его смыло море»⁶⁵. Прокопий⁶⁶ в первой книге «Готских войн» дает еще одно подтверждение, описывая место, где Рейн впадает в Океан «существуют обширные области, где во времена древности обитали германцы, когда еще были варварским племенем, никому не известным, которые ныне именуются франками»⁶⁷. В третьем томе своих «Анналов» Зонара⁶⁸ упоминает первую книгу «Готских войн» Зосима. В «Жизнеописании императора Проба» Флавий Вописк описывал, как франки были разгромлены Пробом среди их недосягаемых болот; «франки, поверженные, — пишет он, — в непроходимых болотах»⁶⁹. Аполлинарий Сидоний также отметил: «ты дошел до болот, в глубочайшие болота франков, и сикамбры в лесах склоняются с почтением»⁷⁰.

Все то, что мы говорили о франках, живших неподалеку от хавков, становится очевидным, если сравнить облик поселений хавков с описанием франкских поселений географами и другими авторами. Плиний в первой главе шестнадцатой книги описал хавков, автор панегириков — франков. Плиний отмечал, «мы видим племена на севере, которые зовутся большими и малыми хавками. Здесь вода в Океане поднимается дважды в течение суток через равные промежутки времени и заливает огромные пространства, приоткрывая, таким образом, вечное противостояние природы. Океан оставляет нерешенным вопрос, следует ли назвать данное место сушей или частью моря»⁷¹. Панегирист же писал: «эти области Цезарь освободил и очистил с помощью своих благословенных небом войск. Через эту страну протекает Рейн с извивающимися (здесь должно стоять это слово (callidus), а не scaldus, как в скверных варварских версиях) изгибами из стороны в сторону и своими извилинами окружает нечто такое, что даже с трудом можно назвать землей, настолько она пропитана и промочена водой. И ведь это относится не только к тем ее частям, которые совершенно точно можно считать болотами, проваливающимися при малейшем надавливании, даже если сама почва и кажется более твердой, отпечаток ноги на ней тут же заполняется водой, а сама почва подается при ходьбе и дрожит, словно испытывает невыносимую тяжесть»⁷².

Мы смеем надеяться, что завершили обсуждение вопроса об области, из которой племя франков пришло в Галлию, да, из той самой болотистой области по берегам между устьем Рейна и Альбия. Мне представляется, что наилучшим доводом, подтверждающим это, является то, что франки хорошо изучили мореходное дело и далеко плавали, грабя побережье океана и рыская вдоль его берегов. Евтропий⁷³ упоминает об этом в девятой книге своего сочинения (где рассматривает историю названия «Галлия»): «Каравзий, — пишет он, — был направлен отвоевать приморские области Бельгики и Арморику, которые беспокоили своими набегами франки и саксы»⁷⁴. В седьмой книге Павел Орозий⁷⁵ сообщает нам о том же⁷⁶. Мы уже ссылались на высказывание автора панегирика, где ритор говорит так: «когда страсти франков обрушиваются и начинается война, — отмечает он, — их сила превосходит мощь других народов и толкает их в дали океана в ярости, так что они совершали набеги даже на берега Испании со всей своей мощью оружия»⁷⁷. Потому-то император Юстиниан⁷⁸ и писал во второй части «Кодекса», где он определяет обязанности префекта претория Африки, упоминая о франках, которые обосновались в некоторых областях Галлии неподалеку от испанских границ.

Достойно упоминания и служит безграничной славе франков в военном деле, то, что описывается другим автором панегирика, где он рассказывает о том, как малые силы франков, побежденных в войне императором Пробом, доставленные в качестве пленников в Понт, захватили несколько кораблей, проплыли мимо Греции и Азии, вторглись на Сицилию, захватили Сиракузы и возвратились в Атлантический океан через Геркулесовы столпы, нагруженные добычей и трофеями. «Следует запомнить, — писал он, — как в правление Божественного Проба небольшой отряд пленных франков с невероятной дерзостью и великой удачей (вряд ли ими заслуженной) отплыл из Понта на судах, которые они до того захватили, и достиг берегов Греции и Азии, грабя все по дороге, а потом плыл вдоль берегов Ливии, хотя и не без потерь. В конце концов, после нескольких морских побед они даже захватили Сицилию и взяли благородный город Сиракузы и, далеко уплыв, вышли через Геркулесовы столпы в великий Океан, который омывает всю землю. Этим безумным деянием они показали, что нет ни единого места на земле, которое было бы защищено от проклятия пиратства, если только рядом могут плавать корабли»⁷⁹. Зосим в первой книге своей «Истории» также поведал об этом: «когда франки приблизились к императору и добились от него земель, то часть их решила ускользнуть, случайно заполучив большой отряд кораблей. Они сеяли смятение по всей Греции. Им удалось также добраться до Сицилии, где они напали на город Сиракузы и учинили там великую резню; однако, когда они добрались до Африки, то были отброшены силами, собранными в Карфагене. И все же они сумели преодолеть все препятствия и вернуться домой. Все это случилось во время правления Проба»⁸⁰.

Можно и еще привести множество свидетельств, на которые и следует опираться, чтобы показать, что поселения франков находились неподалеку от берегов Батавии. Автор панегирика отмечает в обращении к Максимиану⁸¹ и Константину: «он убивал, изгонял, взял в плен многие тысячи франков, которые населяли Батавию и другие земли по эту сторону Рейна»⁸². Более того, имеется поразительный фрагмент в двадцатой книге [ «Истории»] Корнелия Тацита, где, отметив, что Батавия и Фризия соседствуют друг с другом, он также называет каниннефатов среди тех [племен], у которых имеется право избирать царей (что, как мы покажем в дальнейшем, было в обычае и у франков) и описывает их порядок избрания царей: «К каннинефатам были направлены послы с поручением убедить их поддержать затеваемое предприятие. Это племя, похожее на батавов по происхождению, языку и доблести, но уступающее им численностью, занимает часть острова»⁸³. Далее он говорит: «Согласно местному обычаю Бриннон был вознесен на щит и избран вождем»⁸⁴. Эти слова — далеко не мелочь в нашем рассуждении, что станет ясно в дальнейшем, в последующих разделах. Я просто не могу скрыть свое изумление, вызванное суждением очень ученого автора нашего времени Адриана Тюрнеба⁸⁵, который, изучив множество версий древних авторов, вдруг объявил, будто ему кажется, что франки пришли из Скандинавии, поскольку Птолемей⁸⁶ предположил, что в этой области обитали фирасы (φιραισοι)⁸⁷. И он счел, что слово «фирасы» искажено и должно быть заменено словом «франки». Но при этом он не привел ни единого довода в свою правоту, кроме чистой догадки и эта точка зрения очень отличается от суждений всех известных старинных авторов.

Что же до всех прочих сочинителей, которые находят удовольствие в баснях и связывают происхождение франков с троянцем, не знаю уж каким сыном Приама⁸⁸ Франкионом, то мы можем лишь сказать, что подобные доводы могут служить предметом для поэтов, но не для историков⁸⁹. Среди же них первое место должно быть по праву присуждено Гийому дю Белле⁹⁰. Его, несомненно, долженствует высоко почитать за знание всех совершенных искусств и превозносить за его талант, однако, в своей книге о древностях Галлии и Франции он, похоже, сочинил не историю Франкогаллии, а сборник сказок, напоминающих Амадиса Галльского⁹¹⁹².

Глава V Об имени франков, их различных свободах, и о времени, когда они создали в Галлии свое королевство.

Мне представляется, что будет разумно, если мы слегка более внимательно приступим к обсуждению [вопроса] о самом имени франков, которое, как мы уже отмечали выше, никто не может найти в описаниях Германии. Для того чтобы мне не пришлось бы долго прилагать усилия, необходимо просто [предположить], что народ франков, которому был предназначен столь высокий удел, мог иметь очень темное происхождение. Нечто подобное произошло и в другом случае: слово Suittis было связано с незначительнейшим округом Гельвеции, но поборники свободы происходили именно оттуда, и имя швейцарцев (жителей самого маленького из кантонов) распространилось в итоге на всех жителей Гельвеции. Но возможно (и это представляется нам более вероятным), что это название родилось в связи с каким-то определенным происшествием, когда те, кто оказался величайшими вождями и поборниками вновь обретенной свободы, назвали себя франками, что у германцев означает «свободные», «не испытавшие рабства». Мне кажется, что этого вполне достаточно для германских ученых и образованных людей. А поэтому в простонародной речи слово «франк» означает свободного и независимого человека, «francisiam» — убежище, а «francisare» или «affrancisare» — освобождать.

Итак, Иоанн Авентин в четвертой книге своего сочинения совершенно правильно утверждает: «имя франков часто встречается в наших древних сборниках законов. Он и точно восходят к германскому языку, в котором «freyghait» или «freyghun» обозначают свободу и следует считать, что имя франков является родовым для нашего племени. Их ведь обычно называли “die freyen francken”, что означало «свободные франки»¹. Также Херонимо Зурита² в своем [труде] об арагонских королях отмечает под годом 844: «Карл Лысый, король франков, расширил свободу и льготы жителей Барселоны, независимо от того были ли ее жители испанцами или готами, расширил их привилегии и свободы, которыми там наслаждались франки, и дозволил, чтобы у них и впредь сохранялись готские законы»³. В Испании эти свободы (immunitas) так и назывались «frankitas». Ведь Карл Великий предпочитал франкскую часть германского народа прочим германцам и фризам, поскольку именно франки добились этого положения свободы. Под годом 1110 тот же автор (Зурита) записал: «в месяце июле особая привилегия (frankitas), что означает благородство рода (ingenuitas), было предоставлено горожанам Эхеи императором⁴, чтобы город оставался населенным и обитаемым»⁵. Далее и Альберт Кранц⁶ в четырнадцатой главе своей четвертой книги писал: «название «франк» родилось в немецком языке, оно означает в языке германцев свободный, то есть неподчиненный никакой форме рабства»⁷. Да и Антонио Сабеллико⁸ записал в третьей главе десятой книги «Эннеад»: «франки, — говорит он, — зовутся итальянцами свободными, и это, несомненно, потому, что они жили рядом с итальянцами»⁹. Как еще одно доказательство истинности сказанного можно напомнить то, что Прокопий в первой книге своих «Готских войн» указывал, что в древнейшие времена франки назывались общим прозвищем германцев, но «впоследствии, когда они вошли в пределы своих земель, получили имя франков»¹⁰. И, насколько я могу заметить, того же мнения придерживались и Григорий Турский, и аббат Урспергский, Сигиберт, а также Адо Вьеннский¹¹ и Готфрид из Витербо: франки получили свое имя от слов «свобода» и «жестокость» (поскольку они были наделены величавой свободой и жестокостью; последнее представляет собой у этих авторов намек на само имя «франк»), поскольку франки отказались стать наемниками императора Валентиниана¹² и, что было тогда обычно, платить дань наряду с другими племенами. Другой довод можно найти в двадцатой книге Корнелия Тацита, там, где он рассказывает о канниннефатах, которые, как мы уже рассказывали, были соседями франков, если не самими франками. Тацит описывал их первую победу над римлянами в следующих выражениях: «блестящая победа не только тотчас же прославила батавов, но и в будущем принесла им немалую выгоду. Они получили оружие и корабли, которых им не хватало, все восхищались мужеством своих освободителей, и слава о них разошлась широко по землям Галлии и Германии»¹³, и их прославляли как создателей свободы. Итак, имеет смысл считать, что франков называли правильно, так как они свергли рабство, установленное тиранами, и сочли долгом сохранить свою почетную свободу, хотя и жили тогда под властью королей. Ведь подчинение королям — не рабство, и те, кто повинуется королю, не приобретают статус раба, но те, кто покоряется распутству тирана, или разбойнику, или же мяснику, превращаются в скотов, самих идущих под нож на бойне, только подобные люди, должны называться позорным именем рабов.

Итак, франки всегда имели королей, даже во времена, когда они объявляли себя защитниками и радетелями свободы. Но когда они избирали себе королей, то выбирали не тиранов или мясников, но скорее правителей, стражей управления и защитников своей свободы. И делалось это только в соответствии с теми обычаями (о чем будет рассказано дальше), которые уже были установлены в государстве Франкогаллии. Так Клавдиан в своей третьей книге воспел это: «нет столь приятной формы свободы, как та, которая существует под управлением благочестивого и преданного короля»¹⁴. Так и Саллюстий пишет, что в древние времена и у римлян существовала царская власть, «сперва служившая сохранности свободы и расширению государства»¹⁵. А когда они ощутили, что их свобода оказалась в опасности из-за безумия царя, то рассудили, что эта свобода будет защищена лучше, если царей изгнать.

Что до мнения какого-то человека по имени Жан Тюрпен¹⁶ (уж не знаю кто это такой, но он, несомненно, был монахом, и оказался столь же глуп, сколь невежествен, поскольку написал не жизнеописание Карла Великого, а сказку о нем) насчет того, что слово «франк» произошло от некоей игры слов, что якобы человек, внесший деньги на строительство храма св. Дионисия, звался Франк или свободный (как будто подобное слово могло появиться уже во времена Карла Великого)¹⁷, то это мнение не стоит того, чтобы о нем помнили, как и обо всем остальном в его смеси басен старых баб и безумных россказней. Более того, наше мнение об имени франков опирается на суждения Григория Турского, Адо Вьеннского, Сигиберта, аббата Урспергского и Готфрида Витербского¹⁸. А насчет того, что этим именем франки обязаны не только франкской свободе, но и жестокости, то все эти авторы просто играют словами, вырабатывая единую точку зрения. Это было, утверждают они, потому, что франки отказались стать наемниками Валентиниана и платить подати, обязательные для других народов. Хотя упоминания имени франков и встречаются задолго до правления императора Валентиниана, поскольку (как мы уже показали выше) его использовали за сто лет до этого при императоре Галлиене¹⁹. Скорее всего, соседние народы, которые подражали доблести франков, следовали их примеру и требовали свободу от тирании Рима, полагали, что должны также присвоить себе и имя франков.

Ведь Гунибальд²⁰ отмечает, что их именовали франками по имени Франка, сына короля сикамбров Антара, и что это было во времена Октавиана Августа, но эта точка зрения противоречит всем греческим и римским историкам, в сочинениях которых нет даже намека о народе франков в древние времена (как это уже было выше показано). И поскольку этими народами управляли короли, которых они себе сами и избирали (об этом уже говорилось раньше и будет сказано еще), то нелепо считать, будто такой народ получил свое имя по имени короля, скорее уж народ дал свое имя королю. И еще более глупо утверждать, что франки и сикамбры были единым народом на основании загадочных слов святого Ремигия²¹, воодушевлявшего при крещении Хлодвига²²: «склони свою выю, гордый сикамбр!». Ведь одни являлись сикамбрами, а другие — франками, о которых Аполлинарий говорит в своих стихах: «Приди, если хочешь в глубины франкогалльских болот, сикамбры их держат в страхе»²³. Кроме того, можно привести и стихи Клавдиана, адресованные Гонорию²⁴: «сикамбры склонили желтые гривы перед нашим вождем, и франки простерлись лишь с робким шепотом»²⁵. Даже если мы и признаем как непреложный факт, что святой Ремигий действительно употребил приведенное выражение, возможно, что оно скорее представляло собой переносное выражение, чем точное определение.

Итак, вернемся же к нашей цели: можно твердо считать и заявлять, что имя франков, или, как его интерпретирует Тацит, поборников свободы, считалось счастливым, приносящим удачу и везение; можно предположить, что этой победе пытались следовать другие бесчисленные народы. Немногим позднее, после того как франки покинули свою собственную территорию с этими намерениями, они освободили Галлию, как и свою общую германскую родину от римской тирании, и, перейдя Альпы, освободили большую часть Италии от тирании римлян. Я считаю, что первое и наиболее древнее упоминание об этом славном имени можно найти не в правление императора Деция, как иногда считают, но во времена правления императора Галлиена, то есть около 260 г. нашей эры. Ведь в жизнеописании Галлиена Требоний Поллион²⁶, записал в его жизнеописании: «в виду того, что Галлиен погряз в роскоши и пороках, не занимался ничем, кроме забав и кутежей, и вел государственные дела так, как дети, которые в своих играх придумывают всякие должности, галлы, которые в силу своих прирожденных свойств не могут терпеть легкомысленных, выродившихся в результате утраты римской доблести, несправедливых и развращенных государей, призвали к власти Постума»²⁷. Постум был в это время легатом в Галлии и был наделен всей полнотой власти. Дальше читаем: «против Постума Галлиен начал войну, Постум получил много вспомогательных отрядов от кельтов и франков и выступил на войну вместе с Викторином²⁸»²⁹. Из этих слов ясно, что галлы привыкли призывать силы франков, то есть ревнителей свободы, на помощь себе, для того, чтобы сбросить рабство тирана Галлиена. Об этом же кратко упоминает Зонара³⁰, описывая жизнь Галлиена, επολεμησε φραηγοισ etc. Зонара рассказывает, что Галлиен боролся с франками.

Другое упоминание о франках можно встретить в жизнеописании Аврелиана³¹ у Флавия Вописка: «будучи трибуном шестого Галльского легиона, он нанес под Могунтиаком сильное поражение вторгшимся и бродившим по всей Галлии франкам, убил семьсот человек и взял в плен и продал в рабство триста»³². Ведь и в этих войнах франки не только побеждали в сражениях, в которых участвовали, точно также как и другие народы в иных войнах, независимо от того, насколько они были справедливы. И в самом деле, рассказывается, что два короля франков были захвачены Константином, позднее прозванным Великим, и брошены диким зверям на римских зрелищах, как это описал Евтропий в девятой книге своего истории. То же самое рассказывает и автор панегирика, который мы уже цитировали несколько раз, так как тот же панегирист описывает и другие случаи в войне, которая велась на землях батавов (а они, как мы уже показали, были близки к нашим франкам). Мы приведем эти слова: «они убивали, — говорит Ритор, — изгоняли или уводили в рабство тысячи франков, вторгшихся в Батавию и другие земли по эту сторону Рейна»³³. В другом месте [панегирист пишет]: «земля батавов, которая находилась под его личным надзором, а до этого — под присмотром его приемного сына, была заселена различными народами. Одолев франкских королей, он изгнал всех противников прочь из этого региона и, недовольный своей победой, заставил их принять обычаи Рима, так что те вынуждены были не только сложить оружие, но и отвергнуть свои варварские обычаи»³⁴. Приведенные слова ясно показывают, что Константин, которого принудила военная мощь франков, позволил им селиться уже на территории Римской империи, за ее границами. Более того, Аммиан Марцеллин в пятнадцатой книге писал, что с начала гражданской войны между Константином и Лицинием³⁵ франки сражались храбро и чаще всего на стороне Константина; но в другом месте того же труда он отмечает, что в царствование Константина³⁶, сына Константина Великого, огромное количество франков находилось при дворе и достигало наивысшего фавора, получив и власть и почести. Он продолжал: «после этих событий Маларих³⁷ внезапно захватил власть при поддержке франков, которых было много и которые имели силу при дворе»³⁸.

В царствование Юлиана, который получил прозвище Отступника³⁹, те же франки попытались освободить Колонию Агриппину, находившуюся под рабством римлян, и после длительной осады вынудили ее сдаться, как это описывает Аммиан в двенадцатой книге. Часть франков расположилась у реки Залы, и с тех пор они стали именоваться Салическими. Аммиан так писал о них в третьей книге своего сочинения: «после всех этих приготовлений он искал среди франков их великих вождей около места, именуемого Токсандрия»⁴⁰. Зосим также писал о них в третьей книге: «они изгнали народ салиев, который был вынужден продвигаться вперед из-за мощи франков и изгнан силами саксов из своих поселений на этот остров (он говорил о Батавии). Этот остров, некогда находившийся под властью Рима, в это время принадлежал салиям»⁴¹. И еще Аммиан в двадцатой книге рассказывает о том, каким именно образом вся область по Рейну была захвачена франками и стала называться потом Франкией: «переправившись через Рейн, — пишет он, — он сделал набег на область Аттуарийских франков, беспокойного народа, который совершал дерзкие набеги на окраины Галлии»⁴². Когда в тридцатой книге Аммиан описывает короля Макриана, который заключил мир с императором Валентинианом на берегах Рейна у Могунтиака, он замечает: «Впоследствии он погиб в земле франков. Прорвавшись туда в опустошительном походе, он попал в засаду, подстроенную ему воинственным царем Меллобавдом и был убит»⁴³. Тот же самый автор писал, что названный Мелобавд⁴⁴, король франков, был отважным и воинственным и благодаря своей должности стал графом доместиком императора Грациана⁴⁵ и одновременно легатом в армии (вместе с Нанниеном), которую он и должен был вести против германских лентиатов⁴⁶. Позднее в правление императора Гонория франки заключили договор с этим императором, согласно которому защищали границы Римской Галлии от Стилихона. Но согласно Орозию, который рассказывает об этом в последних книгах своей истории, Стилихон поднял против своего повелителя племена аланов, свевов, вандалов и многих других, которые перешли Рейн и ворвались в Галлию, сокрушив франков⁴⁷.

После правления императора Гонория имеется мало сведений о деяниях франков и относительно этого периода мы должны обращаться к 29 письму святого Амвросия⁴⁸ к императору Феодосию, где он писал, что «франки победили командующего римской армией Максима⁴⁹ в Сицилии и других местах»⁵⁰. Он пишет о Максиме: «итак, его вскоре разбили франки и саксы в Сицилии, Сиции и Петавионе, и, в конечном счете, всем изведанном нами мире»⁵¹. Однако, впоследствии все историки сходятся на том, что в правление Валентиниана III⁵², то есть около 450 года н. э., Хильдерих⁵³, сын Меровея⁵⁴, короля франков, в конце концов отвоевал свободу Галлии, [освободив ее] от римского рабства после борьбы, продолжавшейся больше двухсот лет, и стал первым, кто заложил твердые и прочные основы этого королевства. Ведь хотя мы согласно перечням и считаем первыми королями франков Фарамонда и Хлогиона Длинноволосого⁵⁵, не подлежит сомнению, что и до них было много франкских королей, которые вторглись в Галлию после перехода через Рейн, но ни один из них не достиг непререкаемой власти внутри Галлии. Меровей, обычно считающийся третьим по счету королем, был, конечно же, королем франков. Но он оставался чужестранцем и чужаком, который не был возведен на трон в Галлии, или, по крайней мере, Франкогаллии по воле и избранию собравшихся народов. Первым же королем Франкогаллии, провозглашенным как франками, так и галлами на общем собрании двух народов, стал, как мы уже сказали, Хильдерих, сын Меровея. Он был избран королем вскоре после того, как его отец Меровей был убит в битве с Аттилой⁵⁶ в царствование продажного и развратного государя Валентиниана III. В то время англы и скотты захватили Британию, бургунды заняли земли секванов, эдуев и аллобрегов, готы — Аквитанию, а вандалы захватили Африку и Италию и даже сам город Рим. Гунны же, которыми командовал Аттила, разоряли Галлию, убийствами и пожарами. Меровей, король франков, не упустил случая и начал действовать. Он перешел Рейн и прибыл в Галлию с большими силами, которые все же успел собрать. Когда же многие государства обратились к нему за помощью, чтобы вернуть себе свободу, он занял многие кельтские города в центре страны. Гунны под предводительством Аттилы опустошали Галлию огнем и мечом. Аттила, обладавший войском в пятьсот тысяч человек, прошел через Галлию вплоть до Толозы. Аэций⁵⁷, бывший в это время проконсулом Галлии, был так встревожен мощью Аттилы, что заключил союз с готами. При их поддержке он дал сражение Аттиле, и в этой битве по слухам погибло сто восемьдесят тысяч человек. Но позднее император Валентиниан заподозрил, что Аэций возмечтает сам стать королем, и он был лишен жизни по приказу императора. А вскоре после этого и сам император был убит Максимом, о котором мы упомянули прежде⁵⁸.

К моменту смерти Меровея из двух народов — франков и галлов — уже было создано единое государство, и они единодушно избрали королем сына Меровея Хильдериха. Они вознесли его по своему обычаю на щит и трижды обнесли на плечах вокруг места собрания. Они приветствовали его как короля Франкогаллии под рукоплескания и клики ликования всех присутствовавших. Среди авторов, рассказавших об этом, — Аполлинарий Сидоний, Павел Диакон⁵⁹, Григорий Турский, Оттон Фрейзингенский, Эймон⁶⁰ и другие. Достоверность же их свидетельств мы скоро рассмотрим, когда начнем обсуждать вопрос о том, как именно короли приходили к власти. Захват городов был описан Оттоном Фрейзингенским в четвертой книге: «когда франки перешли Рейн, они сперва изгнали римлян, живших там, а затем заняли галльские города Торнак (Турнэ) и Камерак (Камбре). Оттуда они двинулись дальше и захватили Ремос, Суэссион, Аврелиан, Колонию Агриппину и Тревиум»⁶¹. Не следует нам пренебрегать и замечанием выдающегося историка Гунибальда⁶²: «во времена Меровея франки прибавили к своему королевству почти всю Галлию. Римские силы были либо ослаблены, либо совсем ушли, их слабость стала совершенно явной после гибели Аэция, которого Валентиниан убил из зависти. Так франки смешались с галлами и взяли в жены себе их дочерей. Дети от этих союзов приняли и язык, и обычаи, которые остались привычными для них вплоть наших дней»⁶³. Итак, согласно свидетельствам различных авторов, галлы и франки пришли к тому, чтобы называться единым именем. И Павел Диакон в своей «Истории лангобардов» пишет: «галлы были в великой печали, и хотя многие из них и оказались пленниками, другие с трудом сумели спастись. Однако они возвратились в свои родные земли, и хотя и велика была победа франков, помнили о ней только в Галлии»⁶⁴. Так возник общий термин «Франкогены» (Francigenarum), который употребляли по отношению к тем франкам, которые были взращены в Галлии. Этот порядок отразился и в постановлениях Синода в Трибуции, касающихся браков: «некий человек родом из Франкии привел благородную женщину из Саксонии, но так как саксы и франкогены не использовали данные законы, то…»

Короче, все эти замечания могут быть только добавлены к тому, что говорилось о первых королях Франкогаллии, — хотя это королевство Франкогаллия и просуществовало двенадцать веков, на протяжении всего этого времени им правило всего три династии королей: Меровинги, которые продолжали свой род от пращура Меровея двести восемьдесят три года; Каролинги, восходившие к Карлу Великому, и их род длился триста тридцать семь лет: Капетинги, шедшие от Гуго Капета⁶⁵, которые царствуют и теперь на пятисот восьмидесятом году правления династии.

Глава VI О том, передавалось ли королевство Франкогаллия по наследству или было выборным, и об обычаях, сложившихся при избрании королей

Теперь перед нами встает знаменитый вопрос, который наилучшим образом позволяет понять величайшую мудрость наших предков: передавалось ли королевство Франкогаллия согласно наследственному праву или же согласно решению и выбору народа. Корнелий Тацит свидетельствует в своем труде об обычаях германцев, что королями у германцев (а как мы уже показали выше, наши короли были именно такого происхождения) люди становились только по избранию: «царей они выбирают из наиболее знатных, вождей — из наиболее доблестных»»¹. Подобное установление, которое соблюдается у немцев, датчан свевов и поляков даже в наши дни, известно нам достаточно хорошо, поскольку они избирали своих королей на собрании народа. Однако сыновья умершего короля при избрании пользовались преимущественным правом. И как нам о том поведал Тацит в том же сочинении, их предпочитали прочим. Мне не приходит на ум ни один обычай, который бы являлся более благоразумным, чем этот. И что может быть придумано ради пользы государства лучше? Ведь (как справедливо заметил в своем жизнеописании Суллы² Плутарх), если хозяин, предпочитая собаку или коня лучших статей тому, у кого лучше родословная, поступает правильно, то и те лица, которые устанавливают порядки в государстве, не совершат ошибку, если станут предпочитать личные заслуги благородству происхождения³. К этому Плутарх еще добавляет, что родители, обуреваемые надеждой передать владения своим детям в наследство, стремятся наделить своих сыновей властью так, чтобы их не могли позднее счесть недостойными занять престол и отвергнуть решением народа.

Доказательством мудрости наших предков при учреждении порядков в королевстве Франкогаллии служит и завещание Карла Великого, приведенное в хронике Иоанна Навклера, изданной Генрихом Муцием⁴. В этом завещании содержится и такое положение: «если у кого-либо из трех моих сыновей родится сын, которого народ может пожелать избрать преемником своего отца как наследника его королевства, то наша воля такова — пусть его дядья дадут на это согласие и предоставят сыну их брата царствовать в той части королевства, которая принадлежала его отцу»⁵. Кроме того, не следует нам забывать и о сообщении Регинона во второй книге хроники под годом 806. Так как Карл Великий имел трех сыновей⁶, и он хотел заключить с ними союз в определенное время своей жизни. «Вместе с вельможами и знатью франков (primoribus et optimatibus), — пишет Регинон, — он решил разделить свое королевство между сыновьями, когда же оно было разделено на три части, то составил по этому поводу завещание, которое было подтверждено торжественной клятвой франков»⁷. Об этом же пишет и Эйнхард в своей «Жизни Карла Великого»: «Он призвал к себе Людовика⁸, короля Аквитании, единственного из сыновей Хильдегарды⁹, оставшегося в живых. Собрав надлежащим образом со всего королевства знатнейших (primoribus) франков, Карл при всеобщем согласии поставил сына соправителем всего королевства и объявил наследником императорского титула»¹⁰. То же самое рассказывает нам и Дижонский хронист¹¹.

Но давайте рассмотрим более ранние по времени примеры. Вот что рассказывает Эймон в четвертой главе первой книги о Фарамонде, который, как я уже отметил, считается обычно первым королем франков: «франки, — рассказывает он, — избрали себе короля согласно обычаю и других народов и они возвели Фарамонда на королевский трон»¹¹. Да и у наиболее древнего из наших хронистов (Гунибальда) встречается множество упоминаний того же содержания: «В 405 году, — пишет он, — все вельможи, вожди и знать франков собрались в марте в Неопагуме, чтобы избрать нового короля»¹². Чуть дальше в пятьдесят седьмой главе четвертой книги он замечает: «все эти люди, а также и остальные присутствующие, с общего согласия избрали единодушно королем Фарамонда, основателя королевского рода»¹³. [Обратимся] снова к Эймону (главе 5 книги четвертой): «франки привели клирика Даниила¹⁴ и, когда волосы на его голове отросли¹⁵, то сделали его своим правителем и дали ему имя Хильперик»¹⁶. Он также пишет в шестьдесят седьмой главе четвертой книги: «по смерти короля Пипина его сыновья Карл и Карломан¹⁷ стали королями с согласия всего народа франков»¹⁸. А в другом месте он указывает: «после смерти короля Пипина франки торжественно собрались и провозгласили своими королями обоих его сыновей, оговорив до этого одно-единственное условие — чтобы они разделили королевство поровну». По этому же вопросу встречается упоминание и у Эймона в связи с событиями после гибели Карломана: «после смерти брата Карл стал королем с согласия всех франков»¹⁹.

Подобных же свидетельств можно отыскать очень много и у Григория Турского и мы приведем здесь несколько примеров. В двенадцатой главе второй книги своего труда он пишет: «Франки же, прогнав Хильдериха²⁰, единодушно признали своим королем Эгидия²¹»²². Далее он сообщает в пятьдесят первой главе четвертой книги: «Тогда Франки, которые некогда находились под властью старшего Хильдеберта²³, направили Сигиберту²⁴ посольство с просьбой, чтобы пришел к ним, а они, оставив Хильперика²⁵, поставят его королем над собой»²⁶. В другом месте он замечает: «Сигиберт принял предложение франков и согласно обычаю народа, был вознесен на щит и так провозглашен королем, подобным путем получив королевство от брата своего Хильперика»²⁷. Немногим далее можно прочесть: «когда бургунды и австразийцы заключили мир с остальными франками, то они вознесли над собой королем Хлотаря²⁸, дабы он правил во всех трех королевствах»²⁹. Аббат Урспергский подтверждает эти слова: «Бургунды и австразийцы заключили мир с франками и возвели на престол короля Хлотаря во всей Франкогаллии»³⁰. Чуть дальше он пишет: «франки поставили над собой другого брата Хильдериха³¹»³³, который правил в Австразии.

Недавно я нашел рукописную хронику монастыря св. Бенигна в Бургундии, где обнаружил следующее замечание под годом 658: «так как король Хлотарь³⁴ рано умер и королевство осталось без наследника по феодальным обычаям (то есть он не оставил сына), то на его похоронах вожди франков подняли на щит его единокровного брата Хильдериха, короля Австразии, как короля всего королевства франков»³⁵. Чуть дальше он пишет: «король Хильдерих правил королевством франков несколько лет, а когда он умер, то на престол вместе умершего был возведен его единокровный брат³⁶»³⁷. Подобное же свидетельство встречается в этом сочинении и раньше: «Дагоберт³⁸ прибыл в город Мец с советом епископов и знати; и с согласия всех вельмож королевства он возвысил своего сына Сигиберта³⁹ и дозволил ему держать свое местопребывание в области Меца»⁴⁰. Похожее событие он описал и под годом 768: «франки заключили всеобщее торжественное соглашение — они учредили себе двух королей, при условии, оговоренном заранее. Пусть они разделят территорию королевства поровну»⁴¹.

Здесь подобает привести слова Лиутпранда Тессенского (в шестой главе первой книги его сочинения): «пересекая королевство бургундов, он⁴² уже готов был вступить в ту часть Франкии, которая обычно называется романской, когда его встретили послы франков. Они заявили ему, что возвращаются в свою страну, поскольку устали ожидать его прибытия, а так как больше не могли уже жить без короля, то объединились, решив избрать королем Одо, и избрали его⁴³»⁴⁴. Говорят, что этот случай (как франки не признали Гвидо своим королем) опровергается. Но об этом Одо имеется важное свидетельство у Регинона и других, в частности у Сигиберта. От них можно получить более полное представление о том, каким образом сын короля мог быть отвергнут и королем избирался другой человек. Регинон во второй книге под годом 888 рассказывает: «Тогда народы Галлии собрались, и по своему усмотрению и решению они сделали своим королем Одо, сына Роберта⁴⁵, который превосходил всех своей красотой, мощью тела и мудростью»⁴⁶. Но и в анналах Реймса хронист⁴⁷ говорит: «так как силы Роберта⁴⁸ с каждым днем все возрастали, а силы Карла⁴⁹, наоборот, все уменьшались, то он тайно отбыл и пересек Мозу (Маас) вместе с Аганоном⁵⁰. Франки же избрали государем Роберта Старого и намеревались следовать за ним. Таким образом, этот король был поставлен королем с помощью епископов и вельмож королевства в Реймсе, в церкви св. Реми»⁵¹. А под годом 750 тот же Регинон записал: «Пипин был избран королем согласно обычаям франков. Он был помазан рукой Бонифация, епископа города Майнца, и получил от франков власть над королевством в Суассоне»⁵². Сигиберт отметил также под годом 890: «франки пренебрегли Карлом, сыном Людовика Косноязычного⁵³, которому было всего десять лет, и избрали своим королем Эда, сына герцога Роберта, который, как мы сказали выше, был убит норманнами»⁵⁴. Также Оттон Фрейзингенский указывал в десятой главе шестой книги своей хроники: «с согласия Арнульфа⁵⁵ западные франки сделали своим королем Эда, сына Роберта, который был отважным мужем»⁵⁶.

Все эти свидетельства должны быть тщательно отмечены и осмыслены, поскольку они доказывают, что право народа являлось верховным не только при избрании короля, но и тогда, когда народ отвергал сыновей умершего короля и избирал на королевский престол [лиц] из других родов, что вошло в обычай после смерти Карла Простоватого. Так Регинон [пишет] под годом 925: «король Карл, о котором говорят, что он — тупоумный человек и мало пригоден для пользы королевства, умер в заключении, где его содержали. Все покинули его сына, и избрали королем некоего Рудольфа⁵⁷»⁵⁸. Эймон, который описывает это не так, как следует, называет сына Карла Людовиком и сообщает, что «Карл содержался в заключении по решению франкских вельмож для того, чтобы Рудольф, сын бургундского герцога Ришара⁵⁹, мог быть провозглашен королем⁶⁰»⁶¹. Однако составитель Реймских анналов объясняет вопрос куда более исчерпывающе: «когда франки услыхали, — записал он, — что Карл призвал на помощь норманнов, они вместе с Рудольфом оставались в ожидании, опасаясь, что те могут объединиться. Но после того как Карл бежал через Маас, сами франки избрали королем Рудольфа»⁶². И еще мы можем прочитать в тридцатой главе пятнадцатой книги дополнений к Григорию Турскому: «после смерти Дагоберта его сын Хлодвиг'”, который тогда находился в нежном возрасте, получил королевство»⁶⁴ и все его левды, то есть подданные, возвели его на трон в сельском поместье Мазолано».

Также Сигиберт пишет в своей хронике под годом 987: «после смерти Людовика⁶⁵, короля франков, последние хотели передать власть брату восемнадцатого короля Лотаря Карлу⁶⁶, но пока Карл обращался к совету, Гуго узурпировал трон⁶⁷»⁶⁸ и т. д. Много свидетельств такого рода описывается и в сочинении Адо Вьеннского. Так, например, под годом 696 [мы читаем]: «после смерти короля Хлодвига в 686 году франки сделали его сына Хлотаря королем»⁶⁹. А чуть далее он пишет: «Хлотарь умер через четыре года царствования, и тогда франки избрали на его место его брата Теодориха⁷⁰»⁷¹. Или же снова упоминается под годом 669: «франки поставили королем над собой некоего клирика под имени Даниил, после того как у него отросли волосы, и назвали его Хильпериком»⁷². Или же чуть ниже: «франки сделали Теодориха, сына Дагоберта, своим королем»⁷³. О том же самом обычае нам сообщает и Оттон Фрейзингенский в тринадцатой главе шестой книги своей хроники: «по смерти Эда, короля франков, — пишет он, — Карл был избран королем по всеобщему желанию⁷⁴»⁷⁵. То же самое можно заметить и в добавлениях к Григорию Турскому в сто первой главе одиннадцатой книги: «после смерти короля Теодориха франки избрали королем его малолетнего сына Хлодвига⁷⁶»⁷⁷. И далее в сто шестой главе: «франки избрали королем некоего Хильперика⁷⁸», чуть дальше можно прочесть в сто седьмой главе: «после его смерти они возвели на трон Теодориха⁷⁹»⁸⁰. И, наконец, в четвертой главе семнадцатой части своей хроники Готфрид Витербский записал: «Пипин благодаря папе Захарии⁸¹ по выбору франков стал франкским королем, Хильдериха⁸² же ленивого короля франки отправили в монастырь»⁸³. Я полагаю, что достаточно явно показано этими свидетельствами и многими другими подобными им, что в древности королями франков становились по согласию и избранию народа, а не по праву наследования. Отсюда и взялся обычай, который наши предки использовали при коронации короля. Так, все что нами сказано, подтверждается сообщением Тацита о том, что канниненфаты, соседи или родичи франков, имели обычай возносить на щит того, кого они провозгласили королем и нести его на своих плечах⁸⁴. Мы видим, что точно также поступали согласно обычаю и при восхождении на трон наших королей. Ведь они использовали ту же церемонию, поднимая на большой щит того, кого объявили королем голосованием и волеизъявлением народа, и, вознеся его на плечи, трижды обносили вокруг собравшегося народа, приветствуя его кликами. Об этом свидетельствует Григорий во второй книге, где он повествует об избрании короля Хлодвига: «они, услыхав об этом, стали рукоплескать и кричать от радости, вознесли его на щит и поставили его над собой королем его на щит»⁸⁵. И далее в десятой главе седьмой книги (он рассказывает), когда повествует о Гундовальде: «Там Гундовальда подняли на щит и провозгласили королем. Но когда в третий раз его обносили по кругу, то, говорят, он упал, так что едва могли удержать на руках стоявшие вокруг люди»⁸⁶.

Также и Эймон в шестой главе книги третьей своей хроники рассказывает: «Провозгласив Гундовальда, они согласно другому обычаю франков провозглашать королей, вознесли его на щит и трижды обнесли его вокруг собравшихся, однако, лишь только его понесли, щит вместе с королем внезапно обрушился на землю». Также и Адо Вьеннский в шестой книге и Сигиберт рассказывают: «с согласия франков по обычаю народа он был вознесен на щит и провозглашен королем». Известно, что именно от этого деяния происходит выражение, которое употребляется историками, когда они рассказывают об избрании королей, они охотно говорят, что он был поднят или вознесен на трон.

Глава VII О верховном праве (Summa Potestate) народа по известным причинам осуждать и низлагать своих королей

Теперь пора перейти к третьему моменту в нашем рассуждении. Прежде всего должно быть усвоено следующее: поскольку у народа и его представительных учреждений имеется право избирать и возводить на трон государей, то безусловно следует считать (ведь известно это изо всех наших анналов), что собрание сословий наделено также высшей властью и низлагать королей. И судьба первого же человека, который стал королем во Франкогаллии, предоставляет нам великолепное свидетельство существования подобной власти. Когда народ обнаружил, что он предался позорным действиям и вел себя распутно, проводя свое время в разврате и развлечениях, то он по общему согласию низложил короля и изгнал его из Галлии¹, о чем свидетельствуют наши анналы; это случилось в 469 году. Впоследствии и Эдо², которого франки избрали вместо него, использовал свою власть ради [удовлетворения своей] гордыни и жестокости и был лишен ее с точно такой же суровостью своими судьями. Об этом деле свидетельствуют Гунибальд (под годом 647), Григорий Турский в двенадцатой главе второй книги, Эймон в седьмой главе первой книги его хроники, Готфрид Витербский в семнадцатой части (его сочинения), и Сигиберт³ (под годами 461 и 469). «Хильдерих, — писал Григорий, — стал распущенным благодаря излишней роскоши, и в то время, когда правил народом франков, стал совращать их дочерей. Они пришли в ярость из-за его поведения и изгнали его из королевства. Когда же он узнал, что они также замышляют его убить, тайно бежал в Тюрингию»⁴. Гунибальд также рассказывает [о тех же событиях]: «в годы его правления князья и вельможи составили заговор против него, потому что он жил необузданно и крайне распущенно и надругался над многими женами и дочерьми знати. Когда же ему стало известно, что те собираются его убить, то тайно бежал в Тюрингию с несколькими сторонниками»⁵. Впоследствии франки поставили над собой государем Эгидия⁶, который правил восемь лет. И он также правил как великий тиран, приняли жестокую смерть знатные люди франков, и когда франки не могли больше сносить его тиранию, то изгнали его. Аббат Урспергский отметил: «он предавался разврату с дочерьми народа, так что, не желая убивать его, франки изгнали»⁷. Об этом сообщает нам и Сигиберт: «Хильдерих вел себя бесчестно и распутно, так что франки низложили его и избрали королем Эгидия»⁸. И Сигиберт подтверждает это, рассказывая, что они лишили его престола и поставили на его место некоего Эгидия. А ведь вызывающие восхищение и исключительные эти деяния наших предков должны быть отмечены очень тщательно, поскольку все это происходило в самом начале их пути, у колыбели нашей государственности, так что кажется, будто данные сообщения становятся как бы свидетельствами и громко возглашают: во Франкогаллии королями становились согласно непреложным законам, и короли не утверждались подобно тиранам при неограниченной власти и при необузданной совести.

Так как и позднее франки сохранили названный нами обычай, то в 679 году они низложили своего одиннадцатого короля Хильдериха⁹, за бесчестный характер его правления; он повелел, чтобы некий знатный человек по имени Бодилон, был привязан к столбу и выпорот розгами, причем даже не объяснил, в чем же состояло его преступление. Спустя несколько дней король был заколот этим самым Бодилоном. Об этом повествуется у Эймона в сорок четвертой главе четвертой книги, у Адо в разделе 6 «Времен», Тритемиуса¹⁰ под годом 673 и у Сигиберта под годом 667¹¹. Немногим позже суровость наших предков точно таким же образом проявилась по отношению к двенадцатому королю Теодориху¹², так как он злобно и жестоко властвовал, управляя государством, «Франки, — отметил Эймон в сорок четвертой главе четвертой книги, — восстали против него и изгнали из королевства, вырывая волосы на его голове и обрезав их»¹³. Адо при описании событий под 696 годом. и Сигиберт при изложении их в 677 году возлагают большую долю ответственности на майордома (префекта) Эброина¹⁴. «Король Теодорих, — говорит Сигиберт, — был отвергнут франками из-за бесстыдства Эброина, а на царство был всеобщим собранием призван его брат Хильдерих»¹⁵. Адо отмечает, что «франки отрешили от власти Теодориха, постригли в монахи Эброина в монастыре Люксей и возвели на трон Хильдериха»¹⁶. В добавлениях к Григорию Турскому (в шестьдесят четвертой главе одиннадцатой книги) записано: «Франки восстали против Теодориха, низвергли его с трона и остригли его так, и то же было проделано с Эброином»¹⁷.

Но наилучшее описание всего происшедшего дано в примечаниях Гунибальда: «Теодорих предался безделью и праздности и допустил, что ведение государственных дел стало принадлежать графу-управителю дворца, который назывался майордомом. Майордомом же был Эброин, скверный и нечестивый человек, который совершил много злодейств. Франкская знать, которая поднялась из-за этого, низложила Теодориха и отправила обоих, как Теодориха, так и Эброина, одного вслед за другим в разные монастыри»¹⁸. Чуть дальше [он пишет]: «когда Теодорих, младший брат, был свергнут с франкского трона, Хильдерих, сын Хлодвига II¹⁹ и средний брат тех двоих²⁰, о которых уже рассказывалось выше, был призван из Австразии на трон в результате его избрания знатью. Он властвовал несколько лет, которые были отмечены суровостью его правления, и стал ненавистен многим знатным вельможам, так что вскоре он был убит во время охоты»²¹. То же самое отмечено и в хрониках Идалия, которые в настоящее время еще не изданы, под годом 703: «после Хлотаря, — пишет он, — Теодорих был избран на трон вместо него, но вскоре, когда был изгнан вместе с майордомом Эброином, франки возвеличили его младшего брата Хильдериха, короля Австразии, чтобы тот управлял всем королевством»²².

Подобная же доблесть была проявлена впоследствии нашими предками и по отношению к восемнадцатому королю Хильдериху III²³, которого они не сочли достойным править из-за его бездеятельности. Они заставили его отречься от трона и отправили в монастырь. Об этом свидетельствуют Эймон в шестьдесят первой главе четвертой книги, Сигиберт и Тритемиус под годом 750, а также Готфрид Витербский в своей хронике²⁴. Карл Толстый²⁵ (двадцать пятый король) дает нам еще один, шестой (по счету) пример подобной же суровости, поскольку в результате такого же бессилия и из-за того, что он допустил, чтобы франкское королевство уменьшилось, так как уступил часть Франции норманнам, он оказался (как сообщает нам об этом Сигиберт), «низложен лучшими людьми (optimates) королевства» (как он пишет, это произошло в 890 году)²⁶. Готфрид Витербский придерживается того же мнения в семнадцатой части своего сочинения.

Но Оттон Фрейзингенский еще более обстоятельно излагает это событие в девятой главе шестой книги своей хроники, описывая его так, что это достойно упоминания: «человек, который был единственным из всех французских государей, правивших после Карла Великого, который обладал столь же большой властью, как и Карл, за короткий промежуток времени оказался в такой нищете, что испытывал недостаток в хлебе и для того, чтобы не голодать, ему пришлось жалостно просить помощи у Арнульфа²⁷, уже ставшего королем, так что Карл был благодарен, получив от Арнульфа вспомоществование»²⁸. Кстати, на этом примере мы можем познать пагубную бренность всех человеческих деяний. Ведь Карл управлял королевством и западных франков, и восточных, обладал властью подобной власти римских императоров и все-таки в конце концов дошел до такого положения, что испытывал недостаток в хлебе насущном.

Следующий памятный пример (уже седьмой по счету) оказался связан с судьбой Эда²⁹ (двадцать шестого короля франков), избранного ими государем после того, как Карла, сына Людовика Косноязычного³⁰, отстранили от трона при избрании. После того, как Эд правил на протяжении четырех лет, они удалили его в Аквитанию и приказали оставаться там и избрали королем вышеупомянутого Карла, сына Людовика Косноязычного. Об этом напоминают данные хроник Сигиберта под годом 899, Эймона (в сорок второй главе пятой книги) и Готфрида из Витербо (в семнадцатой части)³¹. Однако Регинон отмечает: «в то время как Эд задержался в Аквитании, франкские князья в большинстве своем отказались ему покорствовать и Карл, сын Людовика, был возведен на трон в городе Реймсе»³².

Карл, двадцать седьмой государь (прозванный Простоватым, поскольку он был скудоумен), также заслуживает того, чтобы его имя было добавлено к числу наших примеров. Он причинил вред королевству благодаря собственной глупости, а также потерял Лотарингию, которая была присоединена к франкским владениям раньше. Он был захвачен в плен и отправлен в заключение, а взамен его был избран королем Рудольф³³. Эймон в сорок второй главе пятой книги и Сигиберт под годом 926³⁴ повествуют об этом событии.

И об этом случае составитель анналов Реймса³⁵ под годом 920 сообщает нам следующее: «почти все графы Франции покинули короля Карла Простоватого в городе Суассоне, поскольку не пожелал расстаться со своим советником Аганоном³⁶, [выходцем] из среднего сословия, которого он сделал могущественным»³⁷. Далее во второй книге «Хроники» Регинон также сообщает под 838 годом: «Людовик был полностью отстранен от власти в государстве, а королевский титул по избранию франков был передан его сыну Людовику³⁸»³⁹. И далее [он записал] под годом 922: «Людовик был отрешен от власти своими собственными сторонниками, а королевский титул получил его сын Лотарь⁴⁰ в соответствии с избранием франками»⁴¹. И далее хронист Реймса записал под годом 923: «так как силы Роберта⁴² день ото дня возрастали, то могущество Карла день ото дня уменьшалось»⁴³. В конце концов он тайно удалился и переправился через Маас вместе с Аганоном.

Франки же избрали себе государем Роберта Старого и решили следовать за ним. Таким образом он короновался королем в Реймсе в церкви св. Ремигия при поддержке епископов и вельмож королевства. Тот же автор отметил под годом 923: «когда у франков прошел слух, будто Карл призвал себе на помощь норманнов, то они не пожелали оказаться (зажатыми) между силами Карла и норманнами у реки Изер. Но когда Карл бежал и переправился через Маас, то многие собрались для того, чтобы избрать себе королем Рудольфа. И тогда Рудольф, брат Ришара, был избран королем в городе Суассоне»⁴⁴. О да, именно такова был прекрасная доблесть наших предков после того, как возникло королевство Франкогаллия, а ведь они в свою очередь восприняли ее от своих предков. Так, Гунибальд, наиболее древний из франкских писателей, как указывал Иоганн Тритемиус, поведал следующее, рассказывая о франках и их короле Гелене: «на четырнадцатый год его правления сикамбры собрались в Неопагуме, и все вместе низложили государя, поскольку полагали, что он ленив и бездеятелен. Они заставили его вернуться к частной жизни и избрали на его место его же младшего брата»⁴⁵.

Да, совершенно ясно, что именно таков был установленный обычай, и когда Агафий⁴⁶ рассказывает, будто в королевстве франков «дети наследуют власть отцов»⁴⁷, то следует заметить, что либо указанный автор мало что знает о франках и их обычаях, потому что сам он — грек и чужестранец, либо его высказывание надлежит понять следующим образом: существовал обычай (как уже отмечалось выше), что сыновья королей, родившиеся и выросшие в бытность их отцов королями, имели преимущественное право при избрании королями. Родители же, влекомые надеждой к тому, чтобы их сыновья достигли высших благ и почестей, прилагали все старания для того, чтобы их сыновья были избраны королями.

Ведь совершенно невежественным и нелепым является утверждение, подобное тому, что высказал Дитрих Нимский⁴⁸ в своем трактате «Об обычаях»: Карл Великий установил порядок, согласно которому франки должны были принимать как своих королей сыновей, наследующих своим отцам-государям. Выше уже было показано, что Карл Великий в своем завещании полностью и безукоризненно оберегал право народа франков избирать себе королей. Вот что писал по данному поводу Дитрих Нимский: «более того, Карл не только был королем франков, но и королевство досталось ему по наследству (и что же может быть глупее такого утверждения). Видя, что ему самому после того, как он стал императором, удалось значительно уменьшить их власть в собственных владениях в королевстве франков (как представляется, и это также глупо утверждать), он установил (такой порядок), что народ франков в определенной части королевства франков должен будет иметь королем отпрыска королевского рода, а тот получит королевство отца по наследственному праву и не станет признавать кого бы то ни было выше себя в земных делах ни путем принесения клятв в вассальной верности, ни каким-либо другим способом подчиняться потомкам императоров»⁴⁹. Это — слова Дитриха Нимского, и уж если они и содержат истину, то подтверждают и тот факт, что до Карла Великого королевство Франкогаллия не являлось наследственным, но передавалось согласно избранию народа.

Однако, мне представляется, что суждение, высказанное Дитрихом Нимским, должно бы приниматься во внимание при обсуждении некоторыми учеными законоведами, когда они решают вопрос «считал ли король франков императора или кого-нибудь еще выше себя» (о чем говорится в «Декреталиях», а также у Вальда в «Consilia», у Наблюдателя (в параграфе относительно оммажей трактата о феодах), а также у Ги Папа (двадцать третий вопрос З)⁵⁰.

Глава VIII (VII) О законе, соблюдавшемся при наследовании умершему королю, в случае если он оставил несколько сыновей

Прежде всего, при обсуждении этого вопроса следует указать на то, что королевство Франкогаллия не было подвластно закону наследования так, как если бы оно было частным наследственным владением, но обычно передавалось согласно голосованию и решению сословий и народа; и поэтому кажется, что вопрос о том, какие именно доводы закона применялись в случае, если имелось несколько здравствующих сыновей умершего короля, имел небольшое значение. Ведь поскольку верховная власть как в том, чтобы передавать королевство, так и в том, чтобы его отбирать, принадлежала собранию народа и общественному совету народа, то из этого непреложно вытекало и то, что та же власть должна решать вопрос о том, будет ли наследие королевства разделено между всеми сыновьями или же передано одному.

Тем не менее, здесь поднимается вопрос: остается ли какая-либо возможность у сыновей короля сохранить свое положение и достоинство, если народ их отверг и избрал королем другого. В этой связи необходимо понять, что согласно римскому праву существует всего четыре вида собственности, которые находятся во власти и распоряжении государя; то имущество, которое является наследственной собственностью самого государя, собственность фиска, общественная собственность и частное владение. Во времена правления поздних римских императоров вотчинная собственность описывалась как та, которая принадлежит лично государю, а не государству, и по закону наследования указанная собственность является частным имуществом государя (см. первый параграф третьей книги «Кодекса» «О правильных предписаниях»¹). Например, если народ передает высшую власть государю, то, конечно, те владения, которые принадлежали ему до прихода этого достоинства, остаются под его контролем, не потому что он был императором, но потому что он — Валент, Гонорий, Феодосий. В наших сообщениях о ней говорится как о священной наследственной собственности (об этом см. последнюю книгу «Кодекса» «О налогах» и первую книгу «Кодекса» «О чрезвычайных налогах»²). По той же причине, следовательно, и считается, что в случае перехода королевства от Дагоберта или Хлотаря по решению сословий королевства, Дагоберт или Хлотарь сохраняет полностью права на владения, которыми он владел до прихода к власти.

Иначе обстоит дело с фиском или с фискальной собственностью, переданной государю волей народа, для того, чтобы отчасти возвысить его положение, а отчасти, чтобы поддерживать королевство, независимо от того, определен ли фиск в деньгах, состоит ли он из земель или оформлен каким-либо правом. Ведь хотя слово «фиск» означает «сокровище» в самом точном смысле слова (как в первом титуле третьей книги «Кодекса» («О налогах»), где показано также и происхождение термина³), тем не менее, он используется дополнительно к фермам и земельным владениям, которые включены в фиск (см. об этом во втором титуле второй книги «Дигест» и титуле «Да не будет что-либо сделано в общественном месте»⁴). Конечно же налоговые привилегии совместно со многими монетными установлениями и привилегиями в пользу государя включены в это понятие, что очевидно по использованию многих разделов, касающихся фискальных законов в «Дигестах» и «Кодексе» (см. об этом в шестом титуле сорок девятой книги «Дигест», в титуле первом тридцать восьмой книги «Дигест», титуле о «Жителях муниципия»)⁵. Поэтому существует большое различие между наследственными владениями государя и фиском и они отличаются друг от друга во многих разделах «Кодекса» и «Дигест» (см. первый титул третьей книги «Кодекса» (о правильных предписаниях), а также шестую книгу и последнюю книгу «Кодекса», главу о налогах, а также сорок девятую книгу «Дигест», а также шестую книгу «Дигест»», титул «О праве фиска» и последнюю книгу «Дигест», титул «кто считается имеющим преимущества в отношении залога»⁶.

Ведь никакие продажи наследственных владений, которые происходят, не могут быть осуществлены без желания государя, [что указано] в тридцать девятой книге «Дигест» о рабах, последнем титуле, а также в титуле «О легатах и фидеикомиссах»⁷; продажа фискальных владений законом не принята. Наследственное владение переходило к наследникам государя, но они не были его наследниками в империи [о чем следует смотреть пятую книгу «Если заботится», [титул] «О праве фиска», книгу о договорах, семьдесят третий титул, последний фрагмент «Дигест», «О заключении договора»]⁸. Однако, статус государства шире статуса государя и потому, когда частное владение переходит к лицу, к которому также перешло государство, тогда наследственное владение объединяется с государством. Ульпиан замечает по этому поводу во втором титуле второй же книги «кто считается имеющим преимущества в отношении залога», что фискальные дела подобны частной собственности самого Цезаря⁹, то есть они не рассматриваются как подлинная собственность по полному законному праву, хотя временно оно и классифицироваться как подобие собственности, как сказано в тридцать четвертой книге «Дигест» «о том, что считается ненаписанным»¹⁰.

Мы называем общественными те владения, которые являются общими для владельца и государства и используются всеми вместе. Это — суды, рынки, общие склады, общественные земли и леса, используемые для выпаса¹¹. Если брать пример из нашей ранней истории, то это противоречивый источник относительно таранов (об этом рассказывает Андре Тирако¹² в особом разделе). Когда государство предлагало свои боевые машины для использования какому-либо королю Галлии, а последний удалялся в частную жизнь, то государство стремилось снова найти тараны для его преемника. Придворные же посланцы очень глупо ответили, что новый король не связан обязательствами и договорами своего предшественника, что следует считать нелепостью, и никогда подобный обычай не соблюдался во Франкогаллии, о чем и свидетельствует Папон¹³ в двадцатой книге в разделе «О завещаниях» (статья 14), куда он включает и мнение Ольдрадуса (94 совет)¹⁴. Следовательно, верно и то, что государство владеет многим имуществом, совершенно отличным от фискальной собственности (см. титул об отчуждении во второй книге «Дигест», «Да не будет что-либо сделано в общественном месте», на который ссылаются все доктора права и ряд других указаний в «Дигестах»: раздел о городе книги «О городских поселениях» «Кодекса», титул «О легатах и фидеикомиссах» «Дигест», фрагмент «о продаже общественного имущества» в пепрвой книге «Кодекса», последний титул четырнадцатой книги «Дигест» «О сервитутах», семьдесят второй фрагмент последнего титула первой книги «Дигест»» «О заключении договора»¹⁵).

Частным владением именуются те владения, которые считаются богатством и собственностью главы дома (см. первую книгу «Дигест» «О делении вещей и их свойствах»¹⁶). Подобным образом, толкуя более широко это определение, некий легист утверждает еще одну особенность, а именно: она в определенном смысле принадлежит государю (хотя как мы показали, почерпнув у Сенеки, в нашей же книге знаменитых вопросов¹⁷) она находится под его управлением, но не в его владении. Она находится в его распоряжении, но не является его собственностью, она — всеобщая, но — не одного человека. Она принадлежит ему только по решению закона, но не является его владением. Итак, мы видим, что частные лица могут продавать, дарить или завещать свои владения государю (императору или королю), но даже если подобная собственность прежде была частной, она не может потом снова стать таковой.

Глава IX О домене короля и апанажах его братьев

Вернемся же теперь к вопросу, который уже был поставлен выше: следует узнать, что же за закон существовал в древние времена и имелись ли правовые нормы в фискальных вопросах, а также было ли у королей франков (если вообще оно было) хоть какое-то право фиска, подобно тому, по которому иные римские императоры получали владения. Ведь последние также получали продукты от тех поместий, которые были предназначены им для поддержания их царственного положения. Такие поместья назывались в варварских наречиях как «демен», «демениум», но в большинстве случаев их называли «домен». Ведь королевский домен напоминает как бы королевское приданое, что-то вроде брачной доли, как говорили в древности; чтобы более точно разъяснить — в ходу было как бы пользование определенными поместьями, выделенными королю, дабы возвысить блеск его положения. Я сказал «как бы пользование», вследствие того, что собственником этих владений оставался народ, и даже малая часть их не могла быть отчуждена королем без волеизъявления народа, то есть без согласия сословий или общественного совета. Как мы покажем дальше, в более подобающем месте, подобное право пользования доходами уступалось ими королю. Более того, я добавил слова «как бы», поскольку это право во многих отношениях не согласовывалось с правом пользования чужой собственностью. Например, как осмотрительно выбрать доброго человека, чтобы пользоваться чужой собственностью (участком земли) так, чтобы размер и характер этой земли не изменились, и другие подобные вопросы того же рода сохраняются.

Как бы то ни было, из этого определения становится ясно, что существует великая разница между вотчиной и королевским доменом. Ведь вотчина принадлежит самому королю, но домен принадлежит королевству, или же, как это часто называется, самой короне. Король имеет полное право в отношении первого владения, и он обладает полной и верховной властью отчуждать вотчину по своей собственной воле. Обычным же собственником второго является весь народ в целом, или государство, в то время как король имеет право пользования чужой собственностью. А по этой причине король, как мы уже говорили, не имеет никакой власти отчуждать ее. Все это исключительно правильно изложено в рассуждениях ученых по данному вопросу, король обладает такими же правами и возможностями в домене, как муж — в отношении приданого жены. Подобным же образом рассуждает Лука делла Пенна¹ в своем комментарии к «Кодексу», и Парис де Путео², изложивший свое мнение в своих рассуждениях о корпорациях в рубрике о границах императорской власти, а также и Андреа де Изерниа³ в титуле его труда, посвященных королевским поместьям. Существует различие и между доменом и фиском, так как первый из них создан для поддержания образа жизни, подобающего королевскому величию, а второй — для безопасности и сохранения королевства и государства. Если же всех этих доходов не оказывается достаточно из-за необходимости военных расходов и других дел подобного же рода, то тогда поборы и формы воспомоществования объявляются, следуя обычному решению сословий и общественного совета всего народа. Более того, домен не может использоваться для целей, связанных с торговлей, в то время как торговля допускается и используется во владениях, принадлежащих фиску, как это было показано ранее. Размеры одного хорошо известны и четко определены, в то время как размеры другого неизвестны и неограничены, поскольку само понятие «фиск» включает в себя не только то, что обычно называется «регалии» или более полно «права короны», но также и бесконечное множество других видов собственности, которые предоставляются верховной власти монарха для [обеспечения] безопасности государства. Природа домена может быть понята по описанию Эйнхарда в книге, которую он написал для того, чтобы возвеличить Карла Великого и Каролингов и приуменьшить значение Меровингов. Он описывает это так: «кроме бесполезного царского титула и содержания, выдаваемого ему из милости на проживание, очевидно, дворцовым управляющим, король не имел из собственности ничего, за исключением единственного поместья и крошечного дохода от него; там у него был дом и оттуда он получал для себя немногочисленных слуг, обеспечивающих необходимое и выказывающих покорность»⁴.

Таким образом, позднее, когда уже четче определились обычаи, корона Франкогаллии превратилась в наследственную и переходила к сыну или ближайшему родственнику по мужской линии, то, хотя было много людей подобного ранга (либо сыновей, либо родственников), корона все же переходила только одному, а именно старшему. Домен принадлежал старшему по праву рождения, а все остальные того же ранга, будь то сыновья или родственники, отрешались от домена, несмотря на то, что и их права неукоснительно соблюдались. Для того, чтобы обеспечить подобающий им образ жизни и возвысить достоинство и величие рода, вошло в обычай выделять им определенные владения. Эти владения обычно именовались апанажами, и как я убежден, название происходило от старинного франкского слова Ausbannen (что по-латыни означает «исключать»). Эти владения и были всем известны как Ausbannen или же Forbannen, поскольку считалось, что если члены королевского рода принимали эту часть, то они исключались из наследования королевства. Точно так же Оттон Фрейзингенский в девятой главе книги пятой и Готфрид Витербский писали, что когда Дагоберт, сын Хлотаря, был избран королем, то он отдал некоторые города и деревни по Луаре для пользы и радости своему брату Хариберту⁵. Эймон в семнадцатой главе книги четвертой рассказывает нам то же самое и прибавляет следующее: «он заключил с ним договор, что брат довольствуется жизнью частного лица и не станет надеяться на что-то большее в королевстве их отца»⁶. У Регинона в первой книге также [говорится]: «Дагоберт добился полного могущества в монархии, за исключением тех земель, которые были им дарованы своему брату Хариберту по ту сторону Луары, включая часть Гаскони и города Тулузу, Керси, Ажен, Перигор и Сайт, но исключая области, прилегающие к Пиренейским горам»⁷. Следует понять, что, как Эймон и пишет в приведенном отрывке, хотя Хариберт и получил часть королевства, это было сделано не по какому-либо установленному закону, но по решению королевства. Подобает также учесть, что Эймон пишет чуть дальше [о том], что этот Хариберт не удовольствовался властью, данной ему, и принял титул короля по праву оружия и начал войну против своего брата вопреки их договору. Подобным же образом Эймон в шестьдесят первой главе четвертой книги своего труда, когда, рассказывая о Пипине, пишет: «он даровал двенадцать графств своему брату Гризону⁸, что подобает герцогу»⁹. Здесь также уместно привести и замечание Григория Турского: «Гундовальд вновь отправил двух послов к королю, по обычаю франков со священными ветками, чтобы к послам никто не прикасался»¹⁰. Григорий Турский продолжает: «Гундовальд сказал, что он был сыном вашего отца короля Хлотаря и направил послов получить ту часть королевства, которая ему подобала»¹¹.

Давайте же вернемся к поставленному вопросу, поскольку он касается и наследования королевства. Я не разыскал достоверного закона во Франкогаллии по этому вопросу, поскольку, как я уже отмечал, королевство не являлось наследственным. Однако о других владениях знати, которые называются поместьями¹², Оттон Фрейзингенский записал в двадцать девятой главе книги второй «Деяний Фридриха»: «в Бургундии существует обычай (как и по почти во всех остальных провинциях Галлии), согласно которому власть над отцовским наследием всегда переходит к старшему из братьев и его детям, будь то мужчины или женщины, а все остальные относятся к нему, как к своему господину»¹³. Изо всех приведенных отрывков можно понять, что владение под названием «апанаж», которое передается младшим по рождению сыновьям, не является ни частью королевства, ни королевским наследием. Они также не являются ими, как и то, что завещано согласно закону или по порядку наследия и является частью наследства (об этом см. книгу «Кодекса» «Об установлении наследников» и титул третьему «Дигест» о том же («К Фальцидиевому закону»), или титулу 9 книги о том же в «Дигестах» «О сообщении формулы иска ответчику», нигде в подобном случае не подразумевается в подлинном смысле часть наследства (хотя, в книге «Дигест» и [сказано] «если кто-либо, не приняв наследства по завещанию владеет наследством…»¹⁴. Пьетро де Винеа в 25 письме шестой книги и других письмах многословно показывает, что у франкского народа все это — всеобщая правовая норма наследования¹⁵.

Однако закон относительно наследования королевства — совершенно иной. Ведь изначально существовал древний закон, согласно которому, хотя высшая власть и выбор при переходе короны принадлежали собранию сословий и общественному совету всего народа, сыновья умершего короля, которые были моложе двадцати четырех лет, не имели права становиться королями; при подобных обстоятельствах возникала необходимость избирать кого-либо, кто находился в положенном возрасте. И ясно, что можно только превозносить мудрость наших предков в этом вопросе: они не верили, что управление государством может быть доверено лицу, находящемуся в юном возрасте, поскольку при этом может быть выказано желание выслушать советы чужеземца, особенно при управлении своими частными делами. Вот что говорит по этому поводу Гунибальд (как [сказано] у Иоганна Тритемиуса): «в 309 году Хлогион, король франков, необдуманно начал войну и был убит римлянами. Он оставил двух сыновей, из которых старший — Геллен — находился в возрасте двадцати лет, а младший — Рикимер — только достиг восемнадцати. Но по закону франков было запрещено кому бы то ни было становиться королями, если человек не достиг двадцати четырех лет. Итак, ни один из сыновей Хлогиона не смог стать королем, а потому их дядя Хлодомир, брат отца, был избран князьями королевства и коронован»¹⁶.

Изо всего этого становится ясно, как мы уже сказали, что именно [имел в виду] Агафий, когда писал, что сыновья королей отстранялись от наследования их же родственниками¹⁷. И ни в коем случае этот порядок не должен пониматься упрощенно и отвлеченно, но необходимо учитывать причины подобных действий родственников. Ведь вопрос рассматривался собранием сословий и общественным советом народа, в чьей юрисдикции и находилось окончательное решение вопроса — имелись ли у [умершего] короля сыновья старше двадцатичетырехлетнего возраста. Так до нас дошли сведения, что в древнейшие времена королевство Франкогаллия часто не передавалось после смерти короля народом одному-единственному сыну, но разделялось и каждая часть предназначалась взрослому правителю. Так случилось, когда умер в 515 году второй король франков Хлодвиг¹⁸, оставив четырех сыновей — Тьерри¹⁹, Кловиса (он же Хлодомир)²⁰, Хильдеберта и Хлотаря — и хорошо известно, что все предпочли разделить между ними королевство. Тьерри получил Мец, Кловис — Орлеан, Хлотарь — Суассон, а Хильдеберт — Париж. Об этом рассказывает нам в первой книге своей «Истории» Агафий, Григорий Турский в первой главе третьей книги, Эймон и под годом 421 — Регинон²¹. Вскоре после смерти четвертого короля Хлотаря королевство вновь так было разделено между его четырьмя сыновьями, что Хариберт — получил Париж, Гонтран — Орлеан, Хильперик — Суассон, а Сигиберт — Реймс. Об этом нам рассказывали Григорий Турский в двадцать второй главе первой книги, Эймон в первой главе второй книги и Регинон под годом 408²². Однако Готфрид Витербский и Оттон Фрейзингенский в девятой главе пятой книги иначе описывают положение дел вскоре после смерти четвертого короля Хлотаря²³ в 630 году: «Дагоберт, сын Хлотаря, правил во Франкии один. Но он предоставил своему брату Хариберту несколько городов и обосновался неподалеку от Луары. Конечно же, со времени Хлодвига и до этого момента королевство франков подвергалось бесконечным разделам и беспорядочно управлялось всеми сыновьями и сыновьями сыновей. Более того, границы франкского королевства в это время простирались от Испании до Паннонии. и Дагоберт был единственным королем, который давал законы и баварам»²⁴. Таково мнение Готфрида, на которое часто ссылались многие мыслители. Ведь, как отмечает в двадцать первой книге своего труда Юстин, «государство будет более сильным в руках одного, нежели будет разделено на части между многими сыновьями»²⁵.

Однако, по прошествии многих лет, когда королевство франков расширилось и умер король Пипин, общественный совет галлов принял иное решение; это обстоятельство укрепляет и подтверждает то, о чем говорилось выше; а именно, что верховная власть в этом вопросе заключалась в выборе сословий и совета. Так Эйнхард в своей «Жизни Карла Великого» говорил об этом следующее: «по смерти Пипина франки созвали всеобщее собрание со всей подобающей случаю торжественностью и избрали обоих его сыновей как своих государей с условием, что они разделят всю территорию королевства поровну между собой; так, чтобы Карл правил той частью, которой владел его отец Пипин, а Карломан — той, которой прежде правил его дядя²⁶»²⁷. Далее, и аббат Урспергский [писал по тому же поводу]: «после смерти Пипина его сыновья Карл и Карломан были оба избраны королями с согласия всех франков при условии, что они разделят всю территорию государства поровну между собой»²⁸. Сразу же после смерти Карла Великого при разделе королевстве происходило многое, напоминающее о тех же самых целях²⁹, что видно из завещания Карла, изложенного у Иоанна Навклера³⁰ и из книги Эйнхарда о его жизни. Таким образом, можно понять, как почти вся Европа была разделена между его тремя сыновьями таким образом, что ничего не было выделено даже как приданое или оговоренное владение для его дочерей³¹: но полная власть в определении их браков или приданого была оставлена на добрую волю, милосердие или благоразумие их братьев. И ничего неприятного не могло воспоследовать, поскольку государи и вельможи, с которыми могли быть заключены браки, и не могли надеяться на большое приданое или же на дополнительные почести своему роду или семье благодаря браку³¹.

Оттон Фрейзингенский в шестой главе шестой книги и Регинон в своих хрониках под годом 877 свидетельствуют и о том, что же произошло в восточной Франкии, когда после смерти Людовика в 874 году она была разделена³². Несколько лет спустя в 880 году, после смерти их двадцать третьего короля Людовика Косноязычного использовался подобный же способ раздела королевства. Раздел, однако, не производился самими королями, поскольку его осуществляли сословия и общественный совет, что можно узнать из слов Эймона в главе 40 книги пятой: «сыновья Людовика³³, покойного короля франков, собрались в Амьене и, когда они там встретились со своими верными, то разделили между собой отцовское королевство»³⁴. Из этого становится совершенно ясно, что в отношении этого вопроса во Франкогаллии не было четко определенного древнего закона и что вся власть в его решении принадлежала общественному совету сословий и народа. Конечно, в более поздний период Филипп III, сорок четвертый король, постановил, что определенные богатства должны быть переданы королем младшим братьям, но возникли также и различные толкования этого закона. А кроме того множество споров возникло из-за положения дочерей, так что в силу всего этого для нас оказалось невозможно полностью выявить хоть что-то в этом вопросе, не вызывающее сомнений, за исключением того, что если вопрос касается обычаев, которым следовали наши пращуры в древности, то полная власть в решении этих дел принадлежала общественному совету народа и сословий и они действовали в пользу всех детей, дабы даровать им какие-нибудь области для поддержания своего положения и пользования ради (сохранения) достоинства своего рода.

Глава X (VIII) О Салическом законе и праве женщин наследовать своим отцам-королям

Так как мы уже предприняли попытку изложить некоторые рассуждения о законах наследования короны, то кажется, что мы не должны пренебрегать и Салическим законом и упомянуть о нем. Этот вопрос постоянно находится на языке у наших современников, а в памяти наших предков он утвердился как крайне затянувшийся и предельно опасный раздор и спор из-за наследования королевства. В 1328 году, когда умер сын Филиппа Красивого Карл Красивый¹, он оставил жену²в ожидании ребенка³. Она родила через несколько месяцев девочку⁴. Эдуард, английский король⁵, рожденный Изабеллой, дочерью Филиппа Красивого и сестрой Карла Красивого⁶, потребовал передать королевство ему как наследство деда. Однако против него выступил Филипп Валуа⁷, двоюродный брат короля Карла Красивого по отцовской линии, и он утверждал, что в королевстве существовал древний закон, называвшийся Салическим законом, согласно которому женщины исключались из наследования королевства. Гаген и все такого же рода писатели рассказывают, будто этот закон был принят во времена Фарамонда. Он говорит о нем как о «наиболее замечательном законе, действующем и до нашего времени»⁸. В своем жизнеописании Филиппа Валуа [он писал]: «Салический закон воспрепятствовал претензиям на трон Эдуарда. Этот закон был дан франкам Фарамондом, и его должны были тщательнейшим образом соблюдать даже в те времена. Согласно этому закону правят королевством только короли мужеска пола, и происходящие от королей только по мужской линии, а женщины не могут быть допущены к подобному достоинству. Такова суть этого закона. Никакая часть в наследовании Салической земли не может переходить к женщине, более того, французские юристы определяют Салический закон как относящийся только к королям, отличая его тем самым от аллодиального закона, который распространяется на подданных. По аллодиальному закону подданные свободно владеют всем, за исключением того, что имеет отношение к величию государя»⁹. Таковы слова Гагена. Все франкогаллы, не только историки, но также юристы и практические законники придерживаются этого суждения до наших дней. Например, Папон в первой главе четвертой книги своих «Декреталий»¹⁰, так что эта всеобщая ошибка, похоже, уже превратилась в закон.

Однако необходимо напомнить то, о чем мы уже упоминали прежде, а именно, франки имели два королевства и две столицы. Одна была в Галлии, и она сохраняется до наших дней, в то время как другая находилась за Рейном, неподалеку от реки Сала. Потому-то они и назывались общим именем Салических франков, а чаще коротко — Саликами, хотя это их королевство (теперь уже и наименование) исчезли. Мы уже отмечали, что историк Аммиан Марцеллин сообщает, будто одни именовались восточными Саликами, а другие — западными¹¹. А так как существовало два франкских королевства, то имелось и два закона: Салический (принадлежавший Саликам) и Франкский (принадлежавший франкогаллам). Эйнхард пишет в своей «Жизни Карла Великого»: «приняв императорский титул, Карл обратил внимание на то, что многое в законах его народа было несовершенно — ведь франки имели два закона, которые во многих местах очень различались. Он задумал добавить то, что недоставало»¹². Составитель предисловия к «Салической правде» говорит следующее: «Еще до того как прославленный народ франков обратился в католическую веру, он пользовался Салическим законом, осуществляемым его вождями (proceres), которые тогда были и правителями. Четыре человека были тогда избраны из многих — Визигаст, Арбогаст, Салогаст и Виндогаст. На протяжении трех маллосов, то есть народных собраний, они тщательно изучали все подлинные причины и все вопросы по отдельности прежде чем вынести свое решение». Сигиберт в своей хронике под годом 422 и Оттон Фрейзингенский в четвертой книге говорят об этом почти в одних выражениях: «С этого времени стали использоваться законы, подготовленные Визигастальдом и Салагастом. Говорят, что закон, который сейчас называется Салическим, был создан Салогастом, и был назван по его имени. А самые благородные люди из франков, которые зовут Салическими, все еще его используют»¹³. Даже древние хронографы приводят такие положения, которые позволяют нам установить ошибку тех, кто-либо выводит название закона из слова sal, то есть «благоразумие» или «здравомыслие», либо утверждают, что это искаженное слово «галльский», а уж ничего более нелепого нельзя заявить.

Спустя столетия, однако, возникли большие ошибки, которые родились из того же источника. Прежде всего, благодаря этим авторам утвердилось мнение, что Салический закон являлся частью публичного права государства и империи и был законом о наследственном переходе королевства. Ведь не так давно были обнаружены и изданы тексты Салического закона, и из этих записей стало известно, что они впервые были записаны и изданы во времена короля Фарамонда; более того, стало ясно, что все основные положения Салического и Франкского закона действовали в сфере частного права, но не являлись всеобщим законом королевства и государства. И в свидетельство мы приведем лишь один из титулов, а именно шестьдесят второй, который имеет заголовок «Об аллодах», то есть он относится к собственности, которой владеют частные лица по вотчинному, а не поместному праву, что следует отметить особо: «В Салической земле никакая часть наследства не переходит к женщинам, но только кому-либо мужского пола (это означает, что наследуют только сыновья), однако, в случае, когда по истечении длительного времени возникнет спор между внуками или правнуками относительно аллода, он должен быть разделен не среди боковых представителей, а между главами рода»¹⁴. Закон, подобный этому, существует и в «Рипуарской правде» (титул 58) и в законах англов (титул 7), {последний} так далеко находится от подтверждения чего-либо, имеющего отношения к наследованию королевств, что было постановлено, что он не имеет отношения к наследованию поместий и королевств, но используется исключительно при наследовании аллодиальных земель. В то же время эти законы разрешают выделить из тех же аллодиальных земель участки в приданое женщинам. Следовательно, легко выявить невежество тех, кто доказывают, что Салический закон (который либо не читали, либо не сумели понять) был благороднейшей магической формулой для того, чтобы не перешла власть в королевстве к женщинам.

И все же это могло иметь место; ясно с первого взгляда, что даже если и нет в Салической и Франкской Правде статьи, согласно которой женщины отводятся от права наследования королевства, тем не менее, учреждения и обычаи народа, действовавшие на протяжении столетий, должны были приобретать силу писаного закона… Так, после смерти третьего короля. Хильдеберта¹⁵ обе его дочери¹⁶ были обойдены наследством и королевство перешло к его брату Хлотарю¹⁷. Опять-таки после смерти пятого короля Хариберта¹⁸ наследие перешло к его брату Сигиберту¹⁹, хотя он оставил трех дочерей, переживших его^19A. Таким же образом, когда Гонтран (король Бургундии и Орлеана)²⁰ умер, то королевство перешло к его брату Сигиберту²¹, но не к дочери Клотильде²². Так что сторонники Филиппа Валуа могли бы советовать куда лучше, если бы вели спор на основе феодального права, согласно которому наследование поместий переходит к детям только по мужской линии и женщины исключаются из линии наследования. Когда же та линия, по которой переходит поместье, не имеет мужских представителей, поместье переходит к другой линии рода на условиях, которых удовлетворяют всех. Конечно же, те владения, которые по некоему извращению закона переходят к женщинам, не являются феодами вообще, но скорее должны называться квази-феодами, что мы уже в достаточной мере доказали в других своих сочинениях, написанных нами об этом законе.

Глава ХI О королевском праве носить длинные волосы

Кажется, что здесь не помешает упомянуть и еще об одном обычае наших предков — их короли носили длинные волосы. Нам рассказывают, что у них имелось исключительное установление: те люди, которые принадлежали к царствующей династии, или же те, кто избирался королем народом, обязаны были заботиться о своих волосах, и умащали их маслами, разделяли на лбу, украшали знаками королевского достоинства или же драгоценностями, принадлежавшими королевской семье. Все остальные граждане, сколь бы ни был велик их ранг по рождению, не имели права носить длинные волосы, однако все же вследствие их ревностного отношения к военным занятиям (и кажется, этому следует верить) обстригали или сбривали свои волосы подобно тому, как это описывается в римских исторических сочинениях в отношении Юлия Цезаря¹ и многих других. Так Эймон в четвертой главе первой книги сообщает нам: «в соответствии с обычаем многих народов франки избрали себе сами короля и возвели Фарамонда на королевский трон. Ему наследовал его сын Хлогион Длинноволосый, прозванный так потому, что те времена франкские короли носили длинные волосы»². Он же упоминает об этом обычае и в шестьдесят первой главе третьей книги: «Гундовальд был взращен своей матерью в соответствии с королевскими обычаями и носил на голове огромную гриву волос, что было обычаем древних королей Франции»³. Подобным же образом и Агафий, в первой книге «Готских войн», где рассказывает о гибели нашего короля Хлодвига (которого он называет Хлодомиром) в сражении с бургундами, описал это так: «когда он лежал на земле, бургунды, увидев его длинные развевающиеся волосы, простирающиеся со спины, тотчас поняли, что они убили неприятельского предводителя. Ибо запрещено правителям франков когда-либо стричься, и они остаются с детства нестриженными, как можно видеть, волосы их царей красиво падают на плечи»⁴.

Разумеется, можно прийти к этому выводу из множества указаний на обычай наших предков обрезать волосы всех людей, которых они желали либо отстранить от царствования, либо лишить надежды на трон. У Эймона по этому поводу сказано в том же месте: «Он посмотрел пристально на него [человека] и повелел, чтобы тому отрезали волосы, отрицая тем самым, что тот человек являлся его сыном»⁵. И далее [он пишет]: «когда же его волосы были обрезаны, то его отправили под стражей в Кельн, откуда он ускользнул благодаря бегству и, дав своим волосам отрасти снова, направился к Нарсесу⁶»⁷. Григорий Турский также упоминает об этом событии⁸ в двадцать четвертой главе шестой книги. Далее он рассказывает в сорок четвертой главе о короле Теодорихе: «франки поднялись против него, изгнали его из королевства и жестоко обрезали ему волосы»⁹. В главе тридцать шестой книги четвертой он пишет: «не ты ли тот, которого франкские короли за непомерные притязания неоднократно остригали и выгоняли?»¹⁰. И далее [Григорий продолжает]: «Что Хлотарь, отец мой, возненавидел меня, это всякому известно; что он меня остриг, а потом и братья остригли, это всякому ясно»¹¹. Григорий Турский также рассказывает о событии поразительном (а я бы даже сказал ужасающем) — как королева-мать Клотильда¹² предпочла, чтобы двум ее сыновьям отрубили голову, но не отрезали волосы¹³. Рассказ его содержится в восемнадцатой главе третьей книги и выглядит примерно так: «наша мать, сказал король своему брату, держит у себя сыновей нашего брата и хочет наделить их королевством. Быстрей приезжай в Париж, чтобы решить, что с ними делать, обрезать ли им волосы, чтобы они казались обычными людьми, или лучше убить их и поделить поровну между собой королевство нашего брата»¹⁴. И далее он пишет: «Затем Хильдеберт и Хлотарь ¹⁵ послали к королеве Аркадия¹⁶{о котором мы упоминали выше} с ножницами и обнаженным мечом. Придя к королеве, он показал ей и то и другое и сказал: “О славнейшая королева, твои сыновья, а наши господа-повелители ожидают твоего решения по поводу участи детей. Прикажешь ли ты обрезать им волосы и оставить их в живых или же обоих убить? ”. Однако она предпочла, чтобы их убили, тому, чтобы обрезали им волосы»¹⁷. Эймон в главе двенадцатой своей второй книги рассказывает ту же самую историю и он приписывает Клотильде такую речь.: «что бы ни случилось с ними, я не в силах буду снести того, что их превратят в священников»¹⁸, как будто речь шла о том. чтобы мальчикам выстригли тонзуру клириков. Этот рассказ отличается от сообщения Григория, поскольку Эймон рассматривает такой распространенный обычай так, будто тонзура считалась своеобразным знаком отречения и отлучения от наследования королевства. Более того, я обратил внимание на то, что имелся и другой обычай — короли, уходя на битву, завязывали свои волосы узлом над шлемом как некий знак, который отличал бы их в сражении. Об этом упоминает Эймон в восемнадцатой главе четвертой книги, где он описывает жестокую битву между королем Дагобертом и герцогом саксонцев Бертоальдом: «король, — пишет он, — потерял свои волосы и часть шлема, отрубленные ударом меча, который был нанесен ему по голове, и направил их с оруженосцем своему отцу, чтобы тот поспешил придти к нему на помощь»¹⁹.

Когда я стал разыскивать причины этого обычая, то ничего не сумел обнаружить кроме следующего: поскольку племена франков и галлов носили длинные волосы (известно, что это было в обычае также и у сикамбров и почти всех остальных народов этой области), очевидно, что наши предки считали необходимым признавать длинные волосы украшением, соответствующим королевскому достоинству, и отличием королевского статуса. Любой человек, получивший хотя бы какое-то образование, не нуждается в каком-либо свидетельстве того, что галлы носили длинные волосы (отсюда и появилось выражение Comata Gallia — косматая Галлия) в особенности же я вспоминаю строки Клавдиана, из сочинения, посвященного Руфину²⁰:

Мы не можем не привести доказательство и свидетельство из первой книги стихов Лукана²², которое показывает, что этот обычай был у франков, которые, как мы уже поведали, происходили от хавков или же являлись хавками: «Ради Рима храбро искал, как остановить длинноволосых хавков в их продвижении, подобном войне»²³.

Итак, мы можем заметить, что чужеземцы, которые были в сердце враждебны нашим длинноволосым королям, не только оскорбительным образом называли их «покрытыми щетиной», но еще и прибавляли к этому, что щетина сближает их со львами, лошадьми и даже свиньями (по этой причине они и называли всех «setivi», «setigeri», то есть «ощетиненные») и они даже простирали свои поношения так далеко, что заявляли, будто наши короли покрыты свиной щетиной. А уж здесь появлялись грязные и лживые россказни и отвратительное прозвище τριχοχαρακτοι (щетиноспинные), о котором Георгий Кедрин пишет следующим образом: «те, кто происходят из царственного рода обычно именуются κριστατοι, то есть поросшие пучками, что истолковывается как «имеющие спину, поросшую щетиной», растущей вдоль позвоночника, как у свиней»²³. Я считаю, что это суждение — лживое и искажающее правду, а вместо слова κριστατοι должно читаться σετατοι, или по крайней мере оба слова должны стоять вместе. Поскольку одни авторы называли королей κριστατοι, выражаясь благоприятно, из-за волны волос над их шлемами, а другие, желавшие им зла, оскорбительно называли их σετατοι или же setigeri. Если бы Кедрин не изложил свое мнение столь ясно в этом месте и имя κριστατοι не устранилось бы, то должны были скорее называть τριχοχαρακτοι, то есть словом, которое означало тот смысл, который я предпочел бы — «лица, отличаемые по их длинным волосам». Но теперь я вижу, что всё это место в двадцать второй книге Кедрина было изменено составителем «Исторической смеси» и должно читаться так: «разумеется, рассказывают, будто из этого рода происходят κριστατοι или τριχοχαρακτοι, которые рождаются, подобно вепрям, с щетиной на позвоночнике»²⁴. Такое вполне может быть, однако я не желал, чтобы кто-нибудь вообразил бы, будто я запамятовал обычай, сохранявшийся у нас вплоть до времен Карла Великого; согласно ему сын короля отправлялся к какому-либо дружественному и союзному иностранному государю, который обрезал в знак уважения коротко его волосы и тем самым становился его приемным отцом. Павел Диакон пишет о Карле Великом в пятнадцатой главе шестой книги²⁵: «В это время король франков Карл послал своего сына Пипина к королю лангобардов Лиутпранду²⁶ чтобы тот остриг его волосы, согласно своему обычаю и он, обрезав его длинные волосы, стал отцом мальчика и, одарив многими королевскими дарами, отослал назад к родным»²⁷. Эта история рассказывается и Региноном в первой книге его «Хроники» под годом 655, и он вместо термина, употребленного Павлом Диаконом susciperet (укоротил) использовал слово incideret (отрезал), которое, как кажется, легче прочитать²⁸.

Вот все, что можно поведать о праве королей носить длинные волосы. И все же встречаются некоторые люди, которые рассказывают басни, что во времена Людовика VII²⁹ по совету и увещанию епископа Парижа Петра Ломбардского³⁰ было постановлено, что должна быть отменена разница между галлами и франками, поскольку первые почитали только свои волосы, а вторые — и волосы, и бороду. Кажется, что это даже недостойно ученых, [утверждать,] будто бы различия между франками и галлами продолжали сохраняться больше восьмисот лет (именно такое расстояние во времени насчитывается между возникновением королевства Франкогаллии и Людовиком VII). Наоборот, выше мы уже показали, что вскоре после основания королевства Франкогаллии, образовалась единая народность из двух, так, как если бы этот народ оказался дважды рожденным, а в результате их взаимопроникновения возник единый язык, а также сплавились воедино установления, учреждения и обычаи.

Глава XII О том, как была учреждена форма королевства Франкогаллии

Теперь, кажется, кратко изложив все это, нам следует далее разъяснить, каким же образом королевство Франкогаллия было организовано. Раньше мы показали, что народ на своих собраниях сохранял за собой власть в выборе и низложении королей. Известно, что наши галлы имели именно такую форму правления до того, как попали под власть римлян, так что Цезарь говорит «народ обладает не меньшей властью и могуществом по отношению к царям, чем цари по отношению к народу»¹, точно так же известно, что наши франки восприняли названную форму устройства своего государства скорее от германских народов, чем от галлов. Тацит в своем сочинении «Об обычаях германцев» пишет так: «цари не обладают у них безграничным и безраздельным могуществом»². Ясно, что при этом нельзя найти форму правления, более отдаленную от тирании, чем эта, ведь, как указывал Аристотель в одиннадцатой главе пятой книги «Политики», «чем меньше полномочий будет иметь царская власть, тем дольше, естественно, она будет существовать в неприкосновенном виде»³. Можно отметить, что при той форме правления, которая существовала в нашем королевстве, нельзя обнаружить ни один из трех признаков тирании, определенных древними философами. Прежде всего, это относится к первому признаку — правление тирана основано на насильственном подавлении подданных, то есть монарх правит своими подневольными подданными против их воли. Мы ведь уже говорили, что верховная власть и при избрании и при низложении короля принадлежит народу. Что до второго признака тирании (наличия телохранителей-чужестранцев) следует заметить, что короли нашей Франкогаллии были не только далеки от того, чтобы нанимать чужестранцев и иностранных наемников для своей охраны, но обычно даже не привлекали в качестве телохранителей и собственных граждан, местное население, полностью доверившись доброй воле, чувствам и любви своих подданных и своих воинов. Подтверждение этого имеется у Григория Турского в восемнадцатой главе седьмой книги и у Эймона в шестьдесят третьей главе книги третьей, когда описывается, как король Гонтран⁴ был предупрежден простым жителем Парижа, остерегавшегося дурных намерений Фараульфа, собиравшего как раз в это время людей и оружие. Григорий сообщает, что король ходил «даже к святым местам безо всякой охраны и вооруженной стражи»⁵. Существует превосходная история св. Людовика⁶, написанная знаменитым Жаном де Жуанвилем⁷, который провел много лет в дружбе с этим королем. Во всем этом жизнеописании нет никаких упоминаний о спутниках, телохранителях, личной охране или, но он говорит лишь о привратниках, которых он именовал на языке простого народа глашатаями.

Поистине к чему нам разыскивать повсюду хрупкие и шаткие доказательства столь ясного вопроса, когда существуют неопровержимые свидетельства во второй главе четвертой книги сочинения Уильяма Ньюбургского⁸, посвященного английской истории. Мы приведем здесь его слова, чтобы воспроизвести выдающееся проявление мудрости наших предков и заткнуть рот тем угодливым шавкам, лаявшим на нас прежде⁹. Уильям Ньюбургский писал о короле Филиппе¹⁰, сыне Людовика¹¹, отправившемся в 1190 году отвоевывать Иерусалим вместе с королем Ричардом¹²: «когда новость о том, что маркиз был убит ¹³, услыхали в лагере французского короля, то тот горько жалел о смерти своего друга. Но вскоре его печаль быстро сменилась искренней радостью оттого, что он получил возможность отомстить английскому королю. Хотя король уже и находился в своих владениях, столь далеких от Сирии, но либо впал в необоснованный страх перед Ричардом, остававшимся на Востоке, либо (что вероятнее) притворялся, будто следует опасаться заговора для того, чтобы увеличить недоброжелательство по отношению к Ричарду. Он сделал вид, что асассины, которых, быть может, подкупил Ричард, представляют опасность и для него самого и отказался перемещаться, если только его не окружала сильная охрана. Но это оказалось вопреки обычаям его предков, так что в результате те, кто приближался к нему по-дружески, пугались, поскольку им говорилось, будто они отважились на опасное дело. Подобные новшества в поведении короля изумили многих, и он позднее пытался оправдать свои действия и политику, возбуждая свой народ против английского короля. В Париже он созвал совет своих вельмож, где и изложил многие обвинения в адрес этого короля (Ричарда), выдавая их за непреложную истину. Там он объявил, что король предательски погубил благородного мужа с помощью своих жестоких воинов. Он представил письма, направленные ему известными людьми, в которых его предупреждали о необходимости принять большие предосторожности в целях обеспечения личной безопасности, поскольку английский король лелеял предательские намерения и готовился подослать к нему убийц с Востока. «Почему же кто-то удивляется, — говорил он, — что я решился отгородиться? Я о себе позаботился. Если же вы полагаете это излишним или неподобающим, то прикажите распустить охрану». Он прибавил, что размышляет над тем, как отомстить в подходящее время за явные несправедливости, которые и ему довелось снести от явного предателя. Многие отнеслись к его словам раболепно и согласились с тем, что с его стороны было мудро и допустимо принять предосторожности и строить планы мщения. Но люди благоразумные заметили: «мы не виним тебя, о король, в принятии предосторожностей, когда ты ставишь прочный заслон для любой неожиданности, но мы ни в малейшей мере не одобряем твои несвоевременные планы мести. Даже если то, что говорилось об английском короле, — правда, было бы неумно предпринимать преждевременные и дерзкие действия. Лучше сохранить уважение, подобающее по отношению к человеку, о котором известно, что он предпринял паломничество во имя Христа, вплоть до того времени, когда он сможет возвратиться к своей обыденной деятельности»¹⁴». Так писал Уильям Ньюбургский. Ну а теперь рассмотрим другие проявления мудрости наших предков при установлении формы правления.

Однако, выше уже отмечалось, что третьим признаком тирании считается следующее: чтобы все дела решаются в интересах того, кто властвует, по его воле в большей степени, а не ради государства и подданных. На протяжении многих столетий ничего подобного в нашем государстве не было. А из этого следует понять (как мы разъясним чуть дальше), что верховная государственная власть в королевстве Франкогаллии принадлежала общественному совету народа, который в более поздние времена стал называться собранием трех сословий. В книге, которую Клод де Сейсель¹⁵ назвал «Французская монархия», автор утверждает, что собрание получило свое имя по трем сословиям граждан. Он полагал, что первым среди них является дворянство, второе включает в себя юристов и купцов, а третье — ремесленников и крестьян. Вот [приведем же] его почти точные слова; в тринадцатой главе [он пишет]: «В этом королевстве существует особое учреждение в государстве и им следует восхищаться. Эта особенность должна сохраняться и впредь из-за величайшей важности ее для установления гармонии между всеми сословиями, и не вызывает сомнений, что государство трудно уничтожить до тех пор, пока в нем сохраняется законное право и достоинство каждого сословия. Каждое из сословий имеет свои установленные прерогативы и пока они существуют, ни одно из них не может низвергнуть другое, а все три вместе не могут составить заговор против короля и монархии. Но я насчитываю три сословия, духовенство не следует считать сословием, поскольку оно представляет собой смесь выходцев из трех прочих. Первое сословие — дворянство, средний слой состоит из тех людей из народа, о которых говорят, что они являются зажиточными, последний же сословие — это простонародье»¹⁶. Так говорит Сейсель.

Но мы полагаем, что отмеченное разделение на три сословия не следует считать описанием обычных основ общества, но должно рассматривать вместе с деятельностью общественного совета народа (поэтому совет обычно и называют советом трех сословий). Возможно, что их более следует связывать скорее с тремя формами государства, которые воплощены в этом совете — монархией, аристократией и демократией. Ведь и в самом деле некогда существовала такая форма правления, которую древние философы, включая Платона и Аристотеля¹⁷ (а вслед за ними следовали Туллий и Полибий¹⁸), считали наилучшей и превосходной, то есть смешанная форма, которая соединяла три элемента — монархию, аристократию и демократию. Эту форму государства Цицерон в своем трактате «О государстве» ставил выше всех прочих¹⁹. Поскольку монархия и народное правление по самой своей природе взаимно исключают друг друга, к ним необходимо добавлять третий, опосредующий элемент, общий для этих двух форм, а именно принцев и знать, которые благодаря величию и древности своего происхождения приближаются к царственному статусу, но вследствие своего положения зависимых людей (или, как принято выражаться, подданных) в меньшей степени отличаются от тех, кто является выходцами из плебса. Ведь и они, подобно простонародью, признают одно и то же лицо верховным носителем власти всего народа. Существует высказывание Цицерона, восхваляющее замечательную умеренность и изумительную форму такого государства, почерпнутое из сочинения «Государство» Платона, к которому присоединимся и приведем его из-за его особого изящества: «Ведь подобно тому, как при струнной и духовой музыке и даже при пении следует соблюдать, так сказать, лад различных звуков, изменения и нарушения которого нестерпимы для утонченного слуха, причем этот лад все же оказывается согласным и стройным благодаря соблюдению меры в самых необходимых звуках, так и государство, с чувством меры составленное путем сочетания высших, низших и средних сословий (словно составленное из звуков), стройно звучит благодаря согласованию [самых несходных начал тем, что музыканты называют гармонией, в государстве является согласие, эта теснейшая и наилучшая связь, обеспечивающая безопасность в каждом государстве и никоим образом невозможная без справедливости»²⁰. Так говорил Цицерон о наилучшей форме государства, которая соединяет в себе три формы правления, наши же предки при учреждении королевстве Франкогаллии придерживались [этого суждения], что можно продемонстрировать на многих примерах, но из многих доводов, которые можно привести, наиболее выделяется речь короля Людовика²¹, по прозвищу Благочестивый, обращенная ко всем сословиям Франкогаллиии и приведенная в третьей главе книги Ансегия, посвященной истории франкских законов в следующих словах: «хотя представляется, что верховная власть в управлении королевством является принадлежащей нашему царственному достоинству, заключенному в нашей особе, все же известно, что божественным волеизъявлением и человеческим постановлением наше могущество так должно распределяться, чтобы каждый из вас, находясь на своей должности, мог считаться наделенным частицей нашего могущества. А потому необходимо, чтобы я являлся вашим советником, а все вы — нашими доверенными лицами. И нам известно, что каждому из вас подобает обладать частицей этого могущества»²². Далее (Ансегий пишет) по тому же поводу в двенадцатой главе: «И как мы уже сказали, каждый из вас уже имеет отличие уже по своей должности, так как наделен частью нашей власти в управлении государства»²³. И далее в шестой главе: «Мы требуем от вас верности, чтобы вы могли удовлетворить свое стремление к истине, как благодаря нам, так и благодаря должностям, которые вам на время передали»²⁴.

Следовательно, по этим-то причинам наши предки мудрейшим образом учредили смешанное государство, воплощающее три вида правления, и очень мудро установили, чтобы ежегодно созывался совет королевства в майские календы, а на этом совете должны были решаться важнейшие дела королевства при общем собрании всех сословий. Таким образом, сохранилось древнее золотое правило “благо народа — высший закон”. Полезность и мудрость подобного обычая наиболее отчетливо просматриваются в трех величайших вопросах. Во-первых, было обеспечено широкое представительство в советах, из числа благоразумных людей и вследствие этого советы обеспечивали благо народа так, как об этом говорил Соломон²⁵ в одиннадцатой и пятнадцатой «Притчах» и многие другие мудрецы. Во-вторых, (что является одним из признаков свободы) те, кого касается само решение, [должны обладать правом суждения и иметь власть], чтобы все это решалось их советом и властью, или, как принято говорить, «то, что касается всех, должно и утверждаться всеми». Наконец, чтобы люди, пользующиеся большим влиянием на короля, и нередко наделенные большой властью, при исполнении своих обязанностей побаивались этого совета, на котором обычно свободно излагаются жалобы. Когда отдельные королевства управляются по воле и решению одного государя и ставят целью правления его удовольствия (так в наши дни управляют турками), то им не только всегда будет недоставать совета свободных людей и просвещенного мнения, но и сами государства уподобятся государству скотов и животных (как указал совершенно правильно Аристотель в третьей книге «Политики»)²⁶. Ведь при подобных обстоятельствах люди уподобляются скоту, который обычно идет за каким-то существом не своего вида или же детям и подросткам, которыми обычно руководит кто-то постарше, уже вышедший из их возраста.

Подобно этому сообщество людей не должно управляться и руководиться кем-либо одним из их же числа, ведь он возможно видит даже меньше, чем все остальные, но теми людьми, которые известны испытанным превосходством, и были избраны по общему согласию, которые и действуют сообща, словно бы обладают единым разумом, из многих умов образованном. Хотя многие короли и имеют обычно приближенный к их особам сенат, именно его советы, как поговаривают, и используются при управлении государством, советники государства представляют собой — одно, советники короля — другое. Один из них заботится обо всем государстве, дает советы обществу, а другой служит для достижения выгоды и удобств одного человека. Более того, советники короля едва ли могут ознакомиться с условиями жизни в отдельных провинциях и видеть повседневное существование людей, так как они привязаны к одному месту или же навечно приближены ко двору государя. Помимо этого они еще и развращаются прелестями жизни при дворе и легко подвергаются соблазну властвовать над другими, склонны к честолюбию или ввергаются в разврат, так что в конце концов они оказываются не советниками королевства и государства, но льстецами короля и прислужниками его или же своих собственных страстей.

Об этом говорится в великолепном суждении императора Аврелиана, донесенном до нас Флавием Вописком, к которому и мы присоединяемся: «Я слыхал от своего отца, что император Диоклетиан²⁷, став уже частным лицом, говорил, что нет ничего более трудного, чем быть хорошим императором. Собираются четыре или пять человек, договариваются между собой обманывать императора и подсказывают ему, что он должен утвердить. Император же, запертый в своем доме, не знает истины. Он поневоле может знать только то, что говорят ему эти люди; он назначает судьями тех, кого не следовало бы назначать, отстраняет от государственных дел тех, кого он должен был бы привлекать. Сколько же ошибок он может натворить! Как говорил сам Диоклетиан, хорошего, осторожного и превосходного государя продают за деньги»²⁸. Такого мнения придерживается Вописк, хотя я склоняюсь к убеждению, что было бы правильнее ему написать “неосторожного”.

Итак, опасаясь всех этих трудностей, древние римляне сопроводили царскую власть сенатом. Но для того, чтобы благо народа сумело стать высшим законом, они сохранили верховную власть не за царем и сенатом, но за самим народом и его собраниями. Потому-то при всех царях и был установлен закон, согласно которому народ сам должен был определять должностных лиц на своих собраниях, вводить новые законы и решать все вопросы, имеющие отношение к войне, как об этом поведал нам Дионисий Галикарнасский в второй книге [своего сочинения]²⁹. Юрист Помпоний³⁰ сообщает, что римский народ в ранний период своей истории подразделялся на тридцать частей, которые именовались курии, поскольку царь обращал внимание (сига) (как он сам выразился) на мнения, высказанные в этих группах. Отсюда происходит термин «куриальные законы», и наиболее древние изо всех куриальные собрания.

В своем девятнадцатом письме Сенека³¹ приводит суждение Цицерона, которое сам он обнаружил в трактате «О государстве»³². Он говорил так: «жалобы против власти царя излагались народу»³³. Туллий развивает это положение также и в четвертой книге «Тускуланских бесед»: «от самого основания Рима по царским указам и отчасти по законам в нем божественного были устроены гадания, церемонии, народные собрания, обращения к народу, советы старейшин, росписи всадников и пеших; а когда государство освободилось от царского владычества, то успехи в этом пути к совершенству стали просто удивительными»³⁴. А в своей речи «О своем доме» он говорил: «Я утверждаю, что на основании публичного права, на основании тех законов, которые применяются к нашим гражданам, ни одного гражданина не могло, без суда постигнуть несчастье, подобное испытанному мною; заявляю, что такие права существовали в нашей общине даже во времена царей; что они завещаны нам предками, наконец, что основным признаком свободного государства является невозможность нанести правам и имуществу граждан какой бы то ни было ущерб без приговора сената или народа, или же людей, которые были бы назначены, были судьями в том или ином деле»³⁵. Из приведенных отрывков ясно, что римляне даже в эпоху, когда они повиновались царям, придерживались того священнейшего закона, который выше мы оценили как нерушимый: «благо народа — вот высший закон». И я не думаю, чтобы где-либо и когда-нибудь существовало бы государство (за исключением турок и им подобных), в котором граждане не сохраняли бы хоть какое-то понятие о свободе, пусть даже и основанное на единственном праве проводить собрания.

Таким образом, наши предки при создании государства обошли эти трудности так, как если бы они избегали опасных падений и установили, что государство будет управляться общим собранием всех сословий. Король, вельможи и те, кто избран от каждой провинции, собирались в заранее определенное время года для того, чтобы проводить этот совет. Нам стоит заметить, что подобный же обычай соблюдался и у многих других народов. Выше мы показали на «Записках» Цезаря, что впервые этот обычай стал использоваться в нашей свободной и древней Галлии, что она управлялась собранием избранных людей.

Но уж если мы затронули конституционные обычаи королевства и стали их перечислять, то будет уместно сказать, что в древности в Греции царь Амфиктион, сын Девкалиона, учредил совет Амфиктиона³⁶ (как Свида³⁷ и прочие авторы свидетельствуют). Амфиктион постановил, что в определенное время года представители двенадцати греческих государств встречаются у Фермопил и там должен проводиться общий совет, где обсуждают наиболее важные вопросы королевства и государства. По этой причине Цицерон называет его «всеобщим советом Греции»³⁸, а Плиний³⁹ — «общественным советом Греции»⁴⁰. Аристотель также пишет в третьей книге «Этики», что во времена Гомера, когда признавали царей, у греков существовал обычай сначала выносить такие вопросы на совет народа⁴¹. Точно также и Геродот сообщает, что двенадцать государств в Ионии часто проводят общие советы, и по этой причине они называют их πανιωνιον, так же как государства в Эолии имели свой такой совет — παναιτωλιον⁴². Впоследствии по их примеру и наш Бюде называл совет нашей Франкогаллии — πανκελτικον.⁴³

Похоже, что германцы проявили подобную же мудрость при создании Германской империи⁴⁴, где император представляет монархию, князья — аристократию, а посланцы городов — демократическое начало. И все, что имеет отношение к благу всего германского государства, может быть учреждено, постановлено и введено на вечные времена лишь в том случае, когда это утверждено на собрании трех сословий. Тому же способствовало знаменитое и прекрасное установление лакедемонян, чтобы эфоры действовали, ограничивая царя, а последний правил государством при их совете и могуществе (об этом нам рассказывает Платон)⁴⁵. Плиний же в двадцать второй главе шестой книги упомянул о таком же явлении в царстве на острове Тапробон, где царская власть дополнялась тридцатью правителями, выделенными народом, а их советы использовались при управлении государством⁴⁶. Ибо если бы царям дозволялась неограниченная власть над гражданами, то они относились бы к гражданам так, как если бы те были рабами или скотом. Похоже, что нечто подобное утвердилось в империи турок, где закон требует преклонения перед тираном не только от частных лиц и граждан (с которыми там и обращаются как со скотом), но также и ото всех близких, родственников его по крови или по браку и даже от братьев монарха.

Конечно же, ничего подобного нельзя сыскать в государственных порядках у англичан, что и отметил Полидор Вергилий⁴⁷ в своей «Истории Англии». В своем сочинении он пишет: «До этого времени (он писал о жизни короля Генриха I⁴⁸) короли не привыкли собирать народные собрания, существовавшие для того, чтобы дать совет, но редко созывавшиеся. Поэтому можно с уверенностью утверждать, что хотя это учреждение и было установлено Генрихом, изобретено оно было еще в древнейшие времена и всегда имело столь глубокие корни, что сохранилось и до наших дней. Это произошло потому, что все то, что, как считалось, имеет отношение к благу и сохранности государства, было подчинено совету; и если какой-нибудь указ был издан либо по воле одного короля, либо одного народа, то он не имел силы до тех пор, пока не был утвержден положенным образом властью совета. А чтобы совету не воспрепятствовали суждения неопытной и вульгарной черни, неспособной судить о чем-либо мудро, с самого начала было ясно определено особым законом, кто из общности духовенства, кто и в каком количестве от остального народа должен быть представлен в этом совете. Они обычно называют его “парламент” в соответствии с французскими обычаями, так что каждый король, как правило, созывает его в начале своего царствования, а позднее собирает его по своему решению так часто, как это по его суждению требуется»⁴⁹. Таковы слова Вергилия. Некий старинный автор, который когда-то являлся канцлером Англии⁵⁰, изложил то же мнение в тридцатой главе своего сочинения под названием «А learned commendation»: «король, — говорит он, — не может лично или же через своих министров вводить налоги, субсидии или же другие поборы (какие бы то ни было) для своих подданных, он также не может изменять их законы, или же издавать новые законы без согласия и поддержки всего королевства, выраженных в воле парламента»⁵¹.

Однако изо всех этих законов (а они существуют почти у всех народов) ни один не представляется мне столь замечательным, и достойным упоминания, как испанский. Когда на своем арагонском всеобщем совете определяют королей Арагона, то присутствующие разыгрывают нечто вроде представления, чтобы этот вопрос у всех закрепился в памяти навечно. Они вводят человека, которого титулуют как «Правосудие Арагона» и по решению народа объявляют его более великим и более могущественным, чем король. Затем они обращаются к королю с торжественной речью, в которой определяются четкие условия и порядки. И при этом звучат слова, которые мы желаем привести здесь из-за их необычайности и исключительности смелости этого народа, сумевшего обуздать своих королей: «Nos qui valemos tan in que manda mas que vosto come vos у podemos mas qui vos vos eligimos rey con estas у estas conditiones intra vos у nos un que manda mas que vos», то есть «Мы, кто обладает не меньшим достоинством, чем ты, и можем совершить больше тебя, избираем тебя королем на следующих условиях. Пусть между нами стоит тот, чья власть выше твоей!». Текст хроники Испании Иоанна Вассеуса⁵² под годом 639 важен: «Эрминус⁵³ был избран королем голосами народа и был помазан и коронован на некоторых определенных условиях, а именно: он должен был использовать законы одинаково по отношению ко всем, и между королем и народом должен был стоять некий посредник на случай, если вдруг между ними завяжется спор. Этот-то судья и зовется «Правосудие Арагона»⁵⁴. И Лука Маринео в восьмой книге [записал]: «правитель избирается, однако, на некоторых условиях, так что он соблюдает их законы, а к ним также добавлен судья, который является посредником между ними и зовется он “Правосудие Арагона».

Херонимо Зурита⁵⁵ записал под годом 849: «Иоанн Симений Сердан на протяжении долгих лет исполнял должность, которую называют «Правосудие Арагона», пока не достиг преклонных лет. Этот превосходнейший человек, обладавший огромной властью над многими людьми и имевший самый высокий ранг, объявил, что его должность, которой подчиняются все важнейшие дела, была учреждена еще при возникновении королевства. И подобно тому, как у лакедемонян эфоры противостояли царям, у арагонцев это должностное лицо противостоит яростной силе или беспомощности королевской власти, в отдельных же случаях выступает как верховный блюститель и страж свободы. Арагонцы ввели эту должность как поддержку в деле защиты всех свободных людей, и в делах, связанных с защитой свободы, ее могущество приобрели исключительный характер, так что ни один человек не рискует потерять свои законные права, если только он сам не отказался от них. Впоследствии это должностное лицо стало как бы убежищем для людей, утративших свободу или же ограниченных в ней; поскольку [арагонцы] хотели, чтобы их свобода оставалась неприкосновенной и нерушимой, они изобрели эту поразительную должность по имени «Правосудие». И совершенно очевидно, что эта должность охранялась и только усиливалась мощной поддержкой арагонских законов и учреждений (что можно заметить, изучая развитие арагонских законов). А так как королевство претерпело много случаев ограничения свободы, то государственные деятели былых времен в результате пришли к решению, что свободу надо обезопасить, иначе по прошествии времени свобода окажется подорванной чрезвычайным могуществом короля или же ее достоинство уменьшится».

Под годом 1114 Зурита сообщает нам: ««Правосудием» Арагона был Педро Симениус. Сначала эту должность называли «Верховный судья», так как добились от королей высшей власти и могущества, но позднее она была так ограждена и усилена законами, что стала как бы всеобщим убежищем и защитой для всех так, чтобы можно было охранять свободу от [посягательств] верховной власти и отмщать ей»⁵⁷.

И вновь он отмечает под годом 1344: «по окончании событий король приказал, чтобы ренты и выгодные должности были переданы и дарованы Антонио Фокки. Тот же просил, чтобы этот процесс был отложен из-за вмешательства и запрета Гарсиа Фернандеса де Кастро, «Правосудия Арагона», и возникло юридическое противоречие. Королевские адвокаты попытались сместить «Правосудие Арагона», но тот отказался. Они отказались было принять его требования и отрицали существование закона, согласно которому такие вопросы как спор с королем решались и утверждались в общественном собрании. Они также не согласились и с тем, что король согласно праву и справедливости может подвергаться суду высокого собрания и королевское достоинство не будет унижено принятым этим собранием решением в пользу другой стороны, за исключением дел, касающихся знатных вельмож или же тех случаев, когда король сам выступал как истец, или тех случаев, когда решения могли быть направлены против королевских судей»⁵⁸.

Под годом 1348 Зурита записал следующее: «В целях установления всеобщей свободы, которая определялась и защищалась древними законами, «Правосудие Арагона» стал использовать свою власть так, что никому не было недостатка в помощи против верховной власти, приказов и распоряжений королевских служителей и ни один человек не был подавлен незаконными действиями могущественных людей, короче, чтобы в общественных или частных раздорах не могла использоваться сила. И столь нерушимы были его постановления, что если частные лица или государственные чиновники не подчинялись его решениям, то по отношению к ним применялись тяжелейшие наказания и влияние этого человека полностью было уничтожено в государстве. Конечно же, значение подобной должности охранялось такими постановлениями, так что более смиренные люди и те, кто в государстве находятся в самом низу, могли смотреть на себя как на равных с великими мира сего. И наши предки вполне могли усмотреть смысл в изобретении законов, усиливающих эту должность так, чтобы она могла противостоять королевским судьям подобно тому, как эфоры в Спарте противостояли Феопомпу⁵⁹ и спартанским царям или как народные трибуны у римлян противостояли консулам⁶⁰.

Но репутация и власть этой должности никогда не могла уменьшиться или стать ниже, все люди обязаны были соглашаться с повелением высшего закона, в то время как закон всегда говорил со всеми одним и тем же языком, так что тогда, разумеется, благо народа являлось высшим законом и главной опорой свободы, в то время как все люди, как уже отмечалось, были соединены, словно бы связаны, святой цепью закона. Было установлено то мудрейшее ограничение, что никто не мог ставить вопрос об этой должности, происходя из низкого сословия, равно как и те, кто использовал народное решение, уже не мог этой должности домогаться, или же тот, кто был отмечен военными почестями или был приближен к королю. Эта должность было установлена предками как умеряющая сила, не подчиненная и воздействию народного мнения, но она занимала гораздо более прочное положение, чем магистратура эфоров, введенная некогда в Спарте. Последние же настолько привыкли говорить невежливо, что завели и установили обычай сидеть на своих местах в судебных зданиях и не вставать в присутствии царей, равно как и не оказывать им никаких почестей. В особые месяцы спартанские цари связывались религиозной клятвой следовать законам своих отцов, но сами эфоры выказывали почтение воле царя до тех пор, пока последние соблюдали законы и общеизвестные постановления своих предшественников. Так и случилось — государство избежало смуты и упадка и благодаря существованию этой должности смогло следовать обычаю и закону без необоснованного сопротивления королевским должностным лицам. Поддержка народа и его согласие оказались естественным следствием этих обычаев. Позднее вспыхивали мятежи, находились и их подстрекатели, но они подавлялись и внутренние разногласия умиротворялись без восстаний и беспорядков».

Другой отрывок у Зуриты относится к 1386 году: «король⁶¹ лишил своего сына Хуана⁶² управления королевством и повелел, чтобы ни один человек не повиновался его первенцу. Хуан был возмущен этим решением и, когда он удостоверился во враждебности своего отца и мачехи⁶³, то стал искать помощи у закона против королевской власти, обратившись к Доминику Сердану — «Правосудию Арагона». Хуан попросил у него убежища и покровительства, даруемого законом против королевской власти. В соответствии с тем, как было обычно принято, «Правосудие Арагона» запретил использование силы. Общий принцип свободы настолько уважался, что король счел для себя необходимым лично явиться к этому должностному лицу, дабы иметь возможность обсудить вопросы, относящиеся к его клятве и законам, так как должность принимает тот человек, который был назначен на нее королем. Когда было обнародовано запрещение судьи, то всем показалось, будто ничего не остается от королевской власти или ее верховного могущества, пока судья не даст свое собственное заключение о законе, запрещающем наследование. Он же объявил свое суждение — особый статус короля не должен распространяться на всеобщее право равенства перед законом и король не должен принуждать [подданных] силой благодаря своей чрезвычайной власти.

В этом известном деле Сердан продолжал проявлять непоколебимое постоянство, достойное высших похвал в отношении принятого и доведенного до сведения всех решения. Ведь наши предки хотели, чтобы власть «Правосудия Арагона» вмешиваться и запрещать осуществлялась самым священным и нерушимым образом. Они желали, чтобы этой власти подчинялись все без исключения, так. чтобы те, кто был насильно подавлен, ограничен в правах, лишен их или же повергнут силой, мог восстановить свои права. А потому такая добросовестность охранялась, и считалось, что в ней всегда [состоял] смысл порядка. Могущество «Правосудия»” выражалось в том, что он мог отдавать распоряжения королевским судьям с целью воспрепятствовать их нападению или тому, что они предпринимали против его запрещения или вмешательства. И потому [арагонцы] чтят этот бастион так, словно он является оплотом их благосостояния общества, законов и обычаев. Они тщательно придерживаются порядка и охраняют его, так что все города в королевстве гордятся тем, что прирожденный наследник королевства получил помощь от этих стражей закона»⁶³.

Именно таким образом велись государственные дела и именно так (как я посмел бы утверждать) было всегда — имелся общий закон у всех народов и племен, которые, как правило, имеют царственную власть, а не тираническое господство: «благо народа — высший закон». И совершенно ясно не только то, что знаменитая свобода сохранять общественный совет является частью международного права, но и то, что короли, которые пытаются подавить эту священную свободу своими злобными измышлениями, и должны рассматриваться не как короли, но как тираны, так словно они являются нарушителями этого права, общего для всех народов, существами, выключенными из человеческого общества.

Хотя мы их и называем тиранами, не следует ли нам использовать для них какое-либо другое, более отвратительное определение? Ведь когда Флавий⁶⁴ правил как тиран в Галлии в царствование юного Гонория, то он не смел нарушать нашу древнюю галльскую конституцию, но сохранил ее в неприкосновенности. В его столице — Арле, с тех пор именуемой Константиной, он постановил, что общественный совет народа станет проводиться там ежегодно, согласно древнему обычаю. Собрание это представляло семь провинций — Вьенну, обе Нарбонны, обе Аквитании, Новемпопулану и Приморские Альпы. Все это стало известно из его эдикта, который недавно был обнаружен благодаря усердию и доброте двух выдающихся людей. Сам же эдикт звучит так: «Император Константин Агриколе, префекту претория в Галлии. Мы знаем о превосходном предложении вашего великолепия, касающемся неотложных оставшихся нужд государства. Нашей властью мы издаем данный эдикт на вечные времена, чтобы данные установления должны были соблюдаться в наших семи провинциальных управлениях, поскольку мы уверены, что их будут приветствовать в самих провинциях. Как частные, так и общественные потребности отдельных городов и провинций, равно как и благоденствие собственников земли и интересы общего управления, одним словом, все требует созывов собрания наиболее выдающихся должностных лиц или направляемых сюда представителей. Мы сочли это крайне необходимым и подобающим и верим, что этот обычай будет сохранен и впредь для них, чтобы в дальнейшем собирать совет провинций в подходящее время в центральном городе, то есть в городе Арле. Поскольку в нем могут участвовать как отдельные лица, так и общины, мы полагаем, что, во-первых, должно быть собрание ведущих лиц (optimarum), чтобы было обеспечено всеобщее расположение ко всему этому. Собрание должно проводиться в присутствии светлейшего префекта, который может вовлекаться в наиболее полезные обсуждения, касающиеся важнейших дел. Далее, какие вопросы бы ни выносилось на обсуждение, все должно обсуждаться и решаться между наиболее могущественными провинциями соответственно их положению, но эти провинции все же не должны получать больших преимуществ, так как необходимо соблюдать видимость равенства и справедливости для тех провинций, которые там не представлены.

Мы верим, что помимо удовлетворения общей потребности обсуждения вопросов для нас окажется выгодным также и распоряжение, чтобы совет проводился в городе Константине в строго определенные годы. Ведь это место является широко известным, в нем изобилие купцов, оно часто посещается путешественниками, так что вне зависимости от того где, и что производится, все может быть легко распределено именно здесь. Ни одна другая провинция так не процветает в своем производстве, как Арль, а его изобилие товаров обеспечивает ни с чем не сравнимое богатство. Какие бы богатства не были найдены на Востоке, какие сладчайшие ароматы не были бы известны в Аравии, какие бы предметы роскоши не нашлись в Ассирии, какие бы не производились продукты в плодоносной Африке, какие бы не привозились сокровища Испании, какие бы превосходные товары не принесла наша плодовитая Галлия — все это может быть обнаружено и здесь в изобилии так, как если бы все эти великолепные товары отовсюду производились бы здесь.

Теперь в отношении земли: при поездке по течению Родана и назад по землям Турона повсеместно земля рядом с ними или между ними все равно окажется либо соседской, либо пограничной, так что необходимо, чтобы, следовательно, земля послужила городу, сколько бы она ни стоила, и пусть все, что производят в других местах, привозится на корабле или на повозках, по земле, морю или реке, так, чтобы все люди поверили, что немногие страны превосходят нашу Галлию, когда мы предписываем, чтобы это собрание проводилось именно в этом городе. Может ли быть иное место, столь божественно благословенное, где нашлись бы столь великие возможности для торговли и коммерции? Хотя этот, несомненно, разумный план и одобряется всеми, знаменитый муж Петроний передаст предписания о том, как все это должно быть организовано.

Агриколе, нашему дорогому и возлюбленному родственнику, мы также указываем, что все [памятники], которые могли быть повреждены с течением времени или леностью тиранов, должны быть восстановлены единой властью нашей мудрости. Ваше известное великодушие обязано по нашему указанию постоянно заботиться о лучшем обеспечении вашей столицы и увериться, что это будет и впоследствии. В дни между седьмыми календами и идами сентября ведущие лица и судьи отдельных провинций должны узнать, что совет проводится в Арле ежегодно. Если дела воспрепятствуют магистратам из отдаленных провинций (то есть из Новемпопуланы и Аквитании II) прибыть, то в соответствии с обычаем должны быть посланы их представители. Благодаря этому предупреждению мы узнаем очень много от наших провинциальных управлений, что послужит [всем] на пользу. Пусть будет известно, что в наши намерения входит значительная помощь величию города Арля, чьей верности (по сообщению и суждениям нашего патриция и родственника) мы очень обязаны. Пусть же ваше великолепие ведает, что любой судья будет оштрафован на пять фунтов золота, а менее значительные должностные лица на три фунта золота, если они не явятся в установленное время в течение времени, которое мы определили»⁶⁵.

Глава XIII (X) О королевском величии и ежегодном собрании народа Франкогаллии, известном также как «Placitum», «Curia» и «Parlamentum»

Возвращаясь к главному вопросу, следует отметить, что наше государство, как мы уже продемонстрировали выше, было учреждено мудростью наших предков, которые в высшей степени заслуживают похвал, поскольку оно оказалось смешанным государством, включающим в себя все три формы государства, так что ежегодно и даже чаще (если этого требовали обстоятельства) собирался торжественный общественный совет. Собрание называлось парламентом трех сословий, так как это выражение подразумевает собрание и съезд людей, собранных вместе из многих областей в одно место ради того, чтобы обеспечить всеобщее представительство. Ведь созванные подобным образом собрания предназначались для установления мира или заключения договора с врагами и в наших хрониках они всегда назывались старинным именем парламента. Король возглавлял совет, восседая на своем золотом троне. Ниже него располагались принцы и должностные лица королевства, а ниже их — те посланцы, которые представляли отдельные провинции. В обиходе их обычно называли депутатами. Когда наступал день, назначенный для совета, король сопровождался к месту встречи так, словно бы это был самый августейший и священный храм галльского правосудия, с церемониями, которые, как нам кажется, более подобают народной скромности, чем царственному великолепию.

Мы не сомневаемся в том, что в наши расточительные времена все это становится только поводом для насмешек со стороны придворных льстецов, но мы, тем не менее, приведем рассуждение, извлеченное из наших старых хроник, поскольку восхищение мудростью собственных предков является в некотором роде проявлением благочестия. Король доставлялся к месту собрания в повозке, запряженной волами, которыми управлял возница со стрекалом. Когда же король появлялся в зале, или скорее в священнейшем месте государства, то знатные люди провожали его к золотому престолу, а все остальные, как мы уже отметили выше, занимали свои места в соответствии со своим положением и рангом. Это было святилище, король на этом совете восседал со штатами и воплощал королевское величие. И даже теперь мы можем отметить знаменитое напоминание обо всем этом в изображении, нанесенном на королевской или на канцлерской печати, как обычно ее называют. Ведь на ней король изображен не в воинском одеянии на коне или же на колеснице, запряженной четверкой лошадей, словно бы во время триумфа, а в торжественном облачении и в короне, восседающим на своем троне, с королевским скипетром в правой руке и со скипетром правосудия в левой, как бы возглавляющим торжественный совет. А потому можно без сомнений и по справедливости использовать почетный титул «королевское величество», когда король вершит совет во имя благополучия государства; совершенно иное дело, как это бывает теперь, когда распространился обиходный и невежественный обычай употреблять это понятие при обстоятельствах, когда король развлекается на балу, или танцует и дурачится, или же болтает с женщинами, или шутит над глупостями, словом при обстоятельствах, обычных при дворе.

Помимо того, что мы уже рассказали, предложим несколько доказательств по этому вопросу, выбранных нами из многих суждений, имеющих к нему отношение. Первое почерпнуто нами из сочинения Эйнгарда, который был канцлером Карла Великого и написал жизнеописание этого короля: «куда бы король ни отправлялся, он ехал в двуколке, которую влекли запряженные быки, управляемой по сельскому обычаю пастухом. Так он имел обыкновение приезжать ко дворцу, на публичные собрания своего народа, куда ежегодно стекалось множество людей, и также он возвращался домой»¹. То же самое известно из добавлений к сочинению Гунибальда, переложенных в труде Иоганна Тритемиуса. Иоганн Навклер рассказывает почти в тех же словах при описании этого обычая в своей хронике². То же самое делал и составитель «Больших хроник» в двадцать шестой книге, в разделе, описывающем начало жизни Карла Великого. Кажется, что все это не должно вызывать слишком большого изумления, поскольку в те времена имелся обычай, согласно которому короли, королевы и их дети должны были ездить на волах. Свидетельством чего является также место в двадцать шестой главе третьей книги Григория Турского: «А Деотерия ³ (которая была женой короля Хильдеберта⁴), видя, что ее дочь (отцом которой был ее первый муж) становится уже совсем взрослой, боялась, как бы король не почувствовал к ней вожделения и не взял ее себе, и сбросила ее с моста, посадив в закрытые носилки, привязанные к диким быкам»⁵. Эймон писал о золотом троне, на котором сидел король, в тридцатой главе четвертой книги в следующих выражениях, когда рассказывал о короле Дагоберте: «Он издал общее постановление о том, что собрание состоится в Бигарге, месте, которое он определил для этого, куда знать Франкии поспешно стала стекаться и собралась в майские календы, когда король, усевшись среди них на золотом троне, начал свою речь»⁶. Эймон также и в сорок первой главе той же книги, где писал о короле Хлодвиге, отметил: «Восседая среди них на своем золотом троне, он изложил вступление к своей речи»⁷. Также и Сигиберт в своей хронике записал под годом 662: «у королей франков, — говорит он, — существовал обычай председательствовать в присутствии всего народа в майские календы, приветствовать свой народ и принимать приветствия от народа, а также получать их клятвы в верности и дары»⁸. Георгий Кедрин описывает эту церемонию почти в тех же выражениях — «καθα δε τον Μαιον μηνα προκα θεζεσθαι επι ραντοσ τον εθνουσ και προσκυνειν αυτοισ και αντιπροσκυνειςσθαι υπ αυτων, δωροφορεισθαι τε καστα συνηφειαν και αντιδδονα αυτοισ», «когда в мае месяце он председательствовал при собрании народа, то приветствовал его и принимал знаки почтения, а также согласно обычаю получал принесенные дары и клятвы в верности».

В другом отрывке (в сорок первой главе четвертой книги) у Эймона можно найти свидетельство того, что существовала власть народа на собраниях в совете. Это свидетельство находится в том месте, где он писал о Хлодвиге И: «хотя, — провозглашает король, — забота о нашем земном государстве требует от нас, о граждане франкского рода, испрашивать у вас совета в общественных делах»…⁹ Также в семьдесят четвертой главе Эймон пишет: «в начале лета он прибыл в Саксонию, и там собрал общественный совет, точно также, как это было принято во Франкии». И в тринадцатой главе, когда он пишет о Карле Великом, он сообщает: «он возвратился с охоты в Аахен проводить всеобщее собрание народа в соответствии с торжественным обычаем»¹⁰. Эймон приводит и другой пример в сто шестнадцатой главе, когда сообщает: «император провел два собрания: одно — в Нуайоне, а другое — в Компьене, на которых он получил ежегодные дары»¹¹. Нечто подобное [можно прочесть] и в сто семнадцатой главе: «в августе месяце он прибыл в Вормс, где провел всеобщее собрание, получил дары, принесенные ему в соответствии с торжественным обычаем, и дал аудиенцию многим посланцам»¹². И снова встречаем в тридцать первой главе пятой книги труда Эймона: «он провел всеобщее собрание в июньские календы в деревне Дузиаке, где и получил свои ежегодные дары»¹³.

Столь много свидетельств об этом торжественном совете, который в результате искаженного использования латинского языка французские и германские историки иногда называют «курия», иногда — «всеобщее собрание» (conventus generalis) и чаще всего «встреча» (placitum). Пример этого можно увидеть и у Григория Турского как, например, в следующем отрывке из четырнадцатой главы седьмой книги: «Итак, поскольку время для собрания приближалось, оно было созвано королем Хильдебертом»¹⁴. Или в двадцать первой главе шестой книги: «но когда во время этого собора король Хильдеберт и его вельможи собрались»¹⁵. И Эймон писал в сто седьмой главе четвертой книги своей хроники: «в середине месяца общественный совет проводился в городе Тионвилле, который был переполнен народом франков»¹⁶. И далее он продолжает: «на этом собрании было проявлено совершенно исключительное милосердие этого благочестивейшего императора»¹⁷.

Ведь существовал обычай, согласно которому на этих советах со всех сторон королевства направлялись дары королю. Это было описано во многих сочинениях и совет там называется «общественным собранием (conventus generalis)». Эймон рассказывает в шестьдесят четвертой главе книги четвертой, когда пишет о короле Пипине: «он заставил их пообещать покориться его воле во всех отношениях и представлять ежегодно на общественном собрании в знак уважения подарок из трехсот лошадей»¹⁸. В восемьдесят пятой главе той же книги он сообщает: «он учел вероломство саксов и провел общественное собрание за Рейном в поместье Кюссенштайн в соответствии с торжественным обычаем»¹⁹.

Так вот на самом деле Совет также назывался и другим именем «суд (curia)». Отсюда берет начало выражение в народе, когда кто-либо направлялся туда, где находился король, ко двору, то говорили, что он отправлялся за правосудием в королевский суд, поскольку к королю люди могли приблизиться исключительно во время объявленного совета и собрания, да и тогда это разрешалось редко и лишь в связи с важнейшими делами²⁰. Ив Шартрский писал в двухсот шестом своем письме: «король дал нам согласие на то, чтобы мы сопровождали его в его суд, который собрался в его родной провинции Орлеане, а там позволил общаться с ним и вести переговоры с принцами королевства в связи с проблемой — насколько возможно сохранить единство королевства. То, что было достигнуто, то и было обнародовано, и, собравшись на суд, мы ознакомили его с нашей петицией. Но поскольку суд не согласился с нами, то мы не смогли достичь полного мира до тех пор, пока названный архиепископ не сделал знак и не дал клятву королю, которую и в былые времена все архиепископы Реймса и другие епископы королевства франков также давали королям, его предшественникам. Этот поступок взволновал всех собравшихся и вельможи, прибывшие на суд, сделали то же самое»²¹.

Эймон в пятидесятой главе книги пятой приводит и другой пример: «Карл, сын Датского короля²², — писал он, — счел подобающим добиваться решения суда в отношении некоторых вельмож Фландрии»²³. И далее в следующей главе он снова указывает: «после смерти Генриха²⁴, римского короля, в Майнце была проведена верховная и всеобщая курия по упомянутому вопросу»²⁵. И Оттон Фрейзингенский записал в сороковой главе первой книги своего труда, посвященного Фридриху I: «затем государь прибыл в Баварию и там он проводил всеобщую курию в феврале месяце»²⁶. И далее в сорок третьей главе тот же автор рассказывает: «Конрад²⁷, римский король, созвал всех принцев вместе и определил город Франкфурт как место проведения всеобщей курии для Восточной Франкии»²⁸.

В позднейшие времена курия во Франции стала иногда называться курией собрания трех сословий, иногда же — курией короля Франции, а иной раз — предельно точно собранием сословий, как мы покажем в дальнейшем. Отсюда то, что говорит юрисконсульт, известный под именем Наблюдателя²⁹: «можно понять обычай курии короля Франции, где право определять продолжительность сессии, предоставлено самим членам парламента в целях сокращения срока присутствия для тех, кто добирается на заседания из отдаленных областей»³⁰. О том же обычае упоминает и Жан де Фор³¹ в своем трактате о торговле: «курия Франции обыкновенно постановляла, что в случае, когда король портил монету, то ее должны были принимать вместо более полновесной, а когда он увеличивал ценность монеты, то следовало уважать период существовавших договоров». Другой схожий пример встречается в «Истории Англии» Томаса Уолсингема³² под годом 1273: «в это время Гаско де Биерна притеснялся английским королем и, воспользовавшись соглашением, заключенным между королем Эдуардом³³ и им самим, обратился к курии французского короля. Король Эдуард признал верховную юрисдикцию французского короля, поскольку сам недавно признал его и как своего верховного сеньора в своих владениях во Франции, и он не пожелал восстановить короля Франции против себя. А потому король Эдуард направил своих советников защищать свое дело против Гаско в курии французского короля»³⁴

Глава XIV О священной власти общественного совета и о том, какие дела в нем вершились.

Теперь настало время и место для нас рассмотреть, как вершились дела в этом торжественном совете и соответственно восхищаться мудростью наших предков при установлении государственных учреждений. Коротко говоря, можно заметить, что в самых общих чертах совет занимался следующими делами: во-первых, возведением на престол и низложением королей; далее, вопросами войны и мира, общественными законами, назначением на величайшие государственные должности, различными поручениями, определением части наследия детям умершего государя или установлением приданого его дочерям (все это они называли германским словом «апанаж», как бы выделенная часть). Кроме того, совет занимался денежными и финансовыми делами. И, наконец, всеми теми делами, которые и сейчас среди простого народа в обиходе обычно и именуются государственными делами (negotia statuum), поскольку не протяжении многих столетий их, как я уже сказал, не имели права решать никакие государственные ведомства или учреждения, за исключением совета сословий или их представителей.

Об избрании и низложении королей мы уже говорили выше и достаточно доказательно, включая завещание Карла Великого и опираясь на великое множество свидетельств разных авторов. Но все же нельзя обойти молчанием то, о чем во второй книге под годом 806 и далее писал Регинон, где он рассказывал о Карле Великом: «он созывает собрание вельмож и знати франков для того, чтобы установить и упрочить мир между своими сыновьями и разделить свое королевство»¹. Подобным же образом и Эймон в семнадцатой главе пятой книги замечает о Карле Лысом²: «на всеобщем собрании, проведенном в Кариньяне, он пожаловал своего сына Карла знаками достижения совершеннолетия, то есть вручил ему меч. А затем надел ему на голову королевскую корону и предназначил ему Нейстрию, в то время как Пипину отец определил Аквитанию³»⁴. Как уже отмечалось выше, королевские сыновья пользовались на этих всеобщих собраниях великими привилегиями, но, тем не менее, даже если они и были обозначены как наследники согласно завещаниям своих родителей, это решение должно было все равно подтверждаться народом. Отсюда можно понять, что ни один король не оставлял завещания, в котором распоряжался королевством, и подобное установление отца по своему собственному праву никакой юридической силы не имело, но обязательно должно было утверждаться народом на всеобщем собрании сословий. Это можно уподобить тому порядку, который излагался в римском праве и являлся общепринятым: назначение исполнителей отцовского завещания недействительно без утверждения преторов. Все это тем более являлось обычаем не только наших западных франков, но также соблюдалось и у восточных франков. От тех времен сохранилось большое количество точных свидетельств разных авторов, но особенно прекрасное сообщение приводится Видукиндом в его книге «О деяниях саксов», в которой в частности, изложив, каким образом император Генрих⁵ назначил своего сына Оттона⁶ своим наследником, автор отмечает: «после того, как умер Генрих {отец отечества, величайший и наилучший из королей} весь народ франков и саксов избрал своим государем его сына Оттона, назначенного уже некогда отцом в короли; когда же намечалось место [для проведения] общих выборов [короля], то было решено произвести их во дворце Аахена»⁷. А немногим дальше Видукинд излагает, как архиепископ Майнца, в торжественном облачении и со всей подобающей ситуации пышностью и церемониалом, обратился с речью к народу, ожидающему появления Оттона: ««Вот, — сказал он, — я привожу вам Оттона, которого бог избрал, государь Генрих некогда назначил, а теперь все князья произвели в короли; если вам это избрание по душе, то покажите это, подняв правую руку к небу». [В ответ] на эти слова весь народ поднял правые руки кверху и громким голосом пожелал новому герцогу благополучия»⁸.

Изо всего этого и очень многих других подобных выдержек должно быть легко усвоено, что подобный порядок при избрании своих государей был присущ как западным, так и восточным франкам. И, действительно, те, кто в свое время происходил из единого отечества и центра, а также и те, кто в течение длительного времени находился под властью [франкских] королей и государей, сохраняли одинаковые обычаи.

Что же касается регентства в королевстве, то здесь имеется важное свидетельство у того же автора в тридцать пятой главе пятой книги, где он рассказывает о Карле Лысом: «когда Карл должен был отбыть в Рим, то он собрал великое собрание в календы июня в Компьене, и там же постановил, чтобы его сын Людовик⁹ вместе с его верными и ведущими лицами в королевстве, будет управлять Франкией до тех пор, пока он не вернется из Рима»¹⁰. В сорок второй главе той же книги дальше он пишет, рассказывая о Карле Простоватом: «так как вельможи королевства Франкии единодушно сочли, что он слишком молод для того, чтобы править (как это и было в действительности), то знать (Франки, Бургунды и Аквитаны) решила обсудить эти неотложные дела и, собравшись на совет вместе, избрала Одо, хранителя Карла, правителем королевства»¹¹.

Так вот, относительно характера законов и установлений мы можем также предложить в качестве свидетельства одну выдержку из «Жизнеописания святого Людовика», принадлежащего [перу] Гагена¹², «когда Людовик прибыл в Париж, то он созвал всеобщее собрание и провел в государстве реформы, — сообщил он, — вводя превосходные законы, судьи могли вершить правосудие прямо, каждому человеку и запрещалась продажа должностей»¹³.

С другой стороны, относительно вопроса о порядке назначения на высокие должности и почести достойных людей имеется свидетельство у Эймона в тридцать шестой главе книги пятой, где он рассказывает о Карле Лысом: поскольку Карл назначал на государственные должности в королевстве своим собственным решением еще до помазания на царство, то вельможи королевства стали требовать созыва торжественного собрания и отправили приглашение на него и королю и не позволяли ему короноваться до тех пор, пока он не воспользовался их советом и властью для назначения этих должностных лиц. И далее он пишет: «величайшие вельможи в королевстве вознегодовали, потому что он предоставил некоторым лицам должности без их согласия, а по этой причине они составили заговор против него и провели тогда свое собрание в городе Витмаре, откуда они и отправили к Людовику вестников. Однако Людовик направил к ним своих посланцев и т. д.¹⁴»¹⁵. Другой пример встречается у Регинона в книге второй его труда: «Карл проводил всеобщее собрание в Компьене и там он принял с советом вельмож решение назначить Родиберта¹⁶ герцогом области между Луарой и Сеной»¹⁷. Кроме того, имеется указание и в дополнениях к Григорию Турскому (пятьдесят четвертая глава книги одиннадцатой): «в этом году, — пишет он, — Хлотарь собрал вместе знать и левдов — свободных людей Бургундии в Труа, где он обсудил с ними, желают ли они, чтобы он, поскольку Варнархер¹⁸ умер, назначил другого человека на должность майордома, которую прежде занимал умерший. Но все они единодушно и решительно отказались, что у них совершенно не имеется никакого желания избирать майордома, и они умоляли его королевскую милость столь упорно, что в результате он согласился с ними»¹⁹. В десятой главе Григорий отмечает, рассказывая о смерти короля Теодориха: «франки избрали Хлодвига его юного сына, королем, а после его смерти через несколько лет в королевстве была снова восстановлена власть его брата Хильдеберта²⁰. Однако Гримоальд²¹ был избран майордомом над франками при короле Хильдеберте»²².

К этому же числу примеров должны быть отнесены и распри между принцами, которые, как мне представляется, имели опасные последствия для государства, так как они разрешались также тем же советом. Эймон в книге четвертой (первой главе) рассказывая о Хлотаре, сыне Хильперика, у которого Брунгильда потребовала королевство Австразию, сообщает: «Хлотарь ответствовал, что она должна созвать собрание франкской знати и после всеобщего обсуждения получить ответ по вопросам, касающимся всех. Он же сам решил подчиниться во всех отношениях их решению и пообещал не препятствовать их постановлениям»²³. Это также упоминается в дополнениях к Григорию Турскому: «Хлотарь ответил, что он исполнит любое постановление представителей франков, касающееся любых вопросов и решений, которые могут быть вынесены франками относительно их в пользу единственного правителя, как повеление»²⁴.

Подобным же образом у Григория Турского описывается, как Бозо Гунтрам был осужден и приговорен общественным советом франков за осквернение могилы: «когда Хильдеберт и его верховные должностные лица присоединились к собранию, а Гунтрамн, который был глубоко обеспокоен этими обвинениями, тайно бежал, все то имущество, которое он приобрел в Оверни благодаря своей фискальной должности, было от него отнято»²⁵. Эймон в двенадцатой главе книги пятой рассказывает и о другом случае, когда описывает, как король Людовик Благочестивый был растревожен враждой и раздорами своих сыновой: «когда стала приближаться осень, те, кто замышлял против императора, стали стремиться созвать всеобщее собрание так, чтобы провести его где-нибудь во Франкии»»²⁶. В тринадцатой главе он снова отмечает: «он предписал, чтобы весь его народ собрался в городе Тионвилле»²⁷. Немногим далее он сообщает: «через некоторое время он созвал свой народ вместе в день святого Мартина и пожелал снова призвать к себе своего ранее изгнанного сына Пипина, однако, последний остался вдалеке²⁸»²⁹. Гаген по этому же поводу говорит: «однако, когда заговорщики обнаружили, что они не могут низложить государя без собрания вельмож, то приложили все свои силы и сделали все возможное для того, чтобы провести это собрание во Франции. Однако Людовик расстроил их намерения, и по указанной причине он назначил Майнц как место для проведения этого и он повелел, чтобы ни один человек при оружии не был бы допущен на это собрание. Однако, его сыновья³⁰, которые злоумышляли против своего отца, опасались, что общественная власть может им не предоставить необходимой поддержки, а поэтому они настояли на том. чтобы совет проводился в Компьене. Тот совет состоял из епископов и знати, которые собрались со всего королевства. Лотарь освободил своего отца из заключения и привез его в Компьен³¹»³². Или снова у Эймона в тридцать восьмой главе пятой книги, где он описывает, как Людовик Косноязычный проводил совет в Марсуе и вынес на него вопрос о заключении мира со своим двоюродным братом³³, отмечается: «на этом собрании, — рассказывает он, — все текущие вопросы были разрешены с согласия всех их вассалов, что, как предполагалось, способствовало упрочению договора»³⁴.

А теперь перейдем к остальным вопросам из тех, которые мы разбираем. Так, я обнаружил, что существовал следующий обычай: если какой-нибудь государь или человек, принадлежавший к знатному роду, обвинялся в любом преступлении, то он призывался на судебное заседание этого совета, где был принужден сам излагать свое дело. Так во времена короля Хлотаря, когда обвинялась Брунгильда³⁵ и была приговорена к смерти за многие тяжкие преступления, ей было предъявлено обвинение на совете Франкогаллии и, согласно Эймону (первая глава книги первой), король так повелел сословиям, в следующих словах: «вы можете определить, о мои доблестные друзья и соратники, и знатнейшие вельможи Франкии, какой каре ее эту негодную женщину подвергнуть за страшные ее преступления»³⁶. Адо под годом 583 записывает: «франки вынесли ей в присутствии короля приговор и приговорили ее к тому, чтобы ее привязали к диким лошадям»³⁷.

В отношении прав при разделе домена и определения апанажей имеется свидетельство Эймона, в девяносто четвертой главе пятой книги, где он рассказывая о Карле Великом, сообщает следующее: «по решении всех этих вопросов император созвал собрание вельмож и знати франков для того, чтобы установить мир, сохранить его между своими сыновьями и разделить свое королевство на три части так, чтобы каждый из них правил своей частью и оборонял ее в случае, если переживет его»³⁸. В том же месте, где Эймон сообщает нам о разделе между детьми короля Люловика Косноязычного, он пишет в 40 главе пятой книги: «они прибыли в Амьен и когда обнаружили там своих верноподанных, то разделили между собой королевство своего отца³⁹»⁴⁰. Далее в 41 главе Эймон пишет о Карломане, который собрал совет в Вормсе: «Гуго⁴¹ стремился к созыву этого совета, чтобы представить ему свои требования, касавшиеся той части королевства, которую его брат Людовик добился в качестве апанажа»⁴².

Более того, можно заметить на основании других свидетельств, что когда король намеревался совершить значительные расходы, такие как, сооружение церквей или основание школ и монастырей, то он испрашивал согласия совета. Эймон упоминает об этом в сорок первой главе четвертой книги, говоря о Хлодвиге II, восседающем на своем троне перед торжественным собранием: «он начал, — говорит Эймон, — свою речь так: “о граждане, франки родом, хотя ответственность нашей власти на земле требует от нас призывать вас на обсуждение вопросов общественной важности…”»⁴³

Таким образом, уже вполне достаточно этих примеров. Я думаю, что они отчетливо дают понять, как мы уже говорили в начале, что наши предки поистине являлись франками и подлинными стражами свободы, не ставили себя под власть какого-либо тирана или палача, который мог бы относиться к своим гражданам так, как если бы они являлись скотом; скорее они ненавидели всякую тиранию и в особенности господство любого тирана по турецкому образцу. И они строго придерживались божественного установления: «благо народа — высший закон». Разумеется, наши примеры показывают, что вся власть в управлении королевством явно принадлежала общественному совету, который, как мы уже говорили, прежде именовался placitum, то есть предписание. Подобный термин использовался анонимным хронистом Дижона в следующем разделе: «в 764 году король Пипин держал великий placitum среди франков в городке Кариньяне». Но само происхождение этого слова было позабыто и причина этого состояла в том, что строгое употребление данного латинского понятия означало результаты споров и переговоров многих людей при обсуждении вопроса и решение, которого они в конце концов достигали путем соглашения друг с другом, отсюда и выражение placitum среди философов. Именно в этом значении это понятие и употребляли Цицерон и другие мыслители древности. Так Геллий⁴⁴ в восемнадцатой книге говорил: «спартанский народ имел привычку обсуждать все, что было полезно и почетно и служило величайшему благу в государстве»⁴⁵. И продолжил: “совет, который они давал и был принят и подтвержден всеми гражданами”. Подобным же образом и в Риме, те решения, которые выносил сенат на основании мнения большинства сенаторов, начинались следующими словами: «placere senatui» — сенат постановил. Этот очевидный факт достаточно широко известен от многих других писателей того времени, равно как и из выдержек из их сочинений в наших собственных источниках (см., например, «Дигесты», титул «За исключением этого» двадцатой книги или титул «О требовании наследства» второй книги «Дигест», и «К Веллеянову сенатусконсульту» двадцать четвертой книги)⁴⁶. Немногие понятия встречаются в этих книгах чаще, чем понятие «placitum», которое означает решение, с которым согласно несколько человек (см. в последней книге «Кодекса» «О залогах»), как, например, ныне общее собрание рыцарей, откуда и происходит более привычное использование этого термина (см. в тридцать третьей книге «Кодекса» «О сделках» и «О договорах», а также титул «О сервитутах» в «Дигестах»⁴⁷, а кроме них еще сотни различных источников).

А поскольку все это именно так, то я верю, что предположение, которое я уже выдвигал в некоторых своих книгах, не может показаться нелепым, так что эта обычная фраза «такова наша воля — (placitum)», которую королевские секретари даже теперь приводят в конце законов и постановлений, происходит от слова placitum. Все эти постановления в старину обычно писались на латинском языке (что, как мы считаем, является совершенно ясным на основании свидетельств Эймона, «Капитулярия» Карла Великого и других сочинений такого же рода), однако, когда королевские должностные лица начали использовать их у нас на народном языке, то они бессознательно, или же, что, скорее, со злым умыслом, перевели это выражение как «саг tel est notre plaisir»⁴⁸.

Ведь существует еще одно доказательство власти народа в «Капитулярии Карла Великого»: если какие-либо новые положения добавлялись к закону, то народ должен был обсудить их, и, когда все соглашались на эти дополнения, то они ставили свои подписи и подтверждали эти положения. Из этих слов совершенно ясно, что народ Франции некогда был связан только этими законами, которые они и утверждали своим собственным голосованием на всеобщих собраниях. Это разумно и отразилось и в формулах определения закона, данных юристом Марцианом⁴⁹ в «Дигестах»⁵⁰, а он уж использовал слова Демосфена: «νομοσ εστι πολεωσ ουνθηκη κοινη», то есть «закон есть договор и соглашение граждан, и решение государства в интересах общества» ⁵¹. Это положение относится к нашим собственным установлениям. Более того, закон аламаннов завершается словами: «так постановлено королем, его князьями и единым христианским народом, который поселился на территории королевства Меровингов». Можно найти и другие доказательства, например, у Эймона в главе 38 пятой книги: «на этих собраниях они приходят к соглашению друг с другом и при поддержке своих сторонников относительно того, как будут решаться текущие вопросы. Это соглашение было заключено между славнейшими королями с одобрения и согласия всех их подданных»⁵². Но, пожалуй, не существует более явного доказательства по этой проблеме, чем выдержка из второй книги франкских законов, на которую мы уже ссылались. Она касается обращения Людовика Благочестивого ко всем сословиям своего королевства: «хотя представляется, что верховная власть в управлении королевством является принадлежащей нашему царственному достоинству, заключенному в нашей особе, все же известно, что божественным волеизъявлением и человеческим постановлением наше могущество так должно распределяться, чтобы каждый из вас, находясь на своей должности, мог считаться наделенным частицей нашего могущества»⁵³. Подобное указание дается и в главе двенадцатой нашего капитулярия: «каждый из вас, как представляется, наделен наряду с остальными частицей власти в управлении королевством»⁵⁴. И еще раз в 21 капитулярии: «мы издали постановление в нашем капитулярии относительно вопроса об общем согласии наших верных подданных»⁵⁵. И, наконец: «мы также желаем, чтобы постановление, которые теперь, как и на все времена, издаются нами при совете наших верных подданных с нами, могли быть получены через канцлера или архиепископов и графов»⁵⁶.

После этого можно утверждать, что едва ли мы упустили хоть какой-то момент. В заключение следует сказать, что власть названного совета была столь велика в представлении других народов, что даже иноземные государи иногда обращались по вопросам, относительно которых у них возникали разногласия, к совету за его суждением. Свидетельство этого находим в дополнениях к Григорию Турскому: «в двенадцатый год его правления, та область Эльзаса, в которой Тьерри⁵⁷ вырос и которой он владел по повелению своего отца Хильдеберта⁵⁸, перешла к Теодеберту⁵⁹ согласно варварскому обычаю. Соответственно и было постановлено обоими королями провести собрание в крепости у реки Заалы, для того, чтобы вопросы могли быть решены голосованием и суждением всего франкского народа»⁶⁰.

Глава XV (XII) О королевских должностных лицах, которые назывались майордомами

Много еще можно рассказывать относительно столь долго продолжавшейся власти общественного совета, однако, прежде чем мы к этому перейдем, обязательно нужно упомянуть о тех должностных лицах, которые в эпоху Меровингов именовались майордомами или же дворцовыми или палатными управителями. На протяжении некоторого времени они претендовали на королевскую власть, и, в конце концов, им все же представилась возможность заполучить эту власть в свои руки. Их должностное положение, приближающее их к особам наших королей, кажется, имеет много общего с тем, которое существовало при римских императорах в отношении префекта претория, который также назывался префектом двора. Майордомы назначались тем же самым советом или собранием, которые избирали и короля, и обычно они являлись руководителями и исполнителями всех общественных дел. В сочинениях наших хронистов нередко можно встретить упоминания, подобные этим: «они избрали его на верховную должность майордома»; «по смерти майордома Эрхиноальда¹ франки назначили на эту должность Эброина, так что он стал управляющим расходами королевского двора»; «они подняли над собой Хильдериха как своего короля и Вульфоальда² как майордома». Эти упоминания сразу же могут служить для подтверждения содержания предшествующей главы нашей книги, где мы доказывали, что майордомы и другие высшие должностные лица не назначались королем по собственному волеизъявлению, но, как было показано, обязанности, связанные с этой должностью, обычно возлагались на людей выдающейся верности и способностей торжественным советом.

Однако с данной должностью, несомненно, произошло примерно то, о чем Плутарх рассказывает в жизнеописании Лисандра³, когда спартанцы направили к своей армии Агесилая⁴ как главнокомандующего и Лисандра как его заместителя. «На сцене случается, что трагический актер, играющий какого-нибудь вестника или слугу, стяжает восторженные похвалы, и роль его делается первой, властителя же в диадеме и со скипетром зрители едва слушают; так было и здесь: все достоинства царской власти принадлежали царскому советнику, самому же царю не осталось ничего, кроме титула»⁵. Именно так тут и произошло: действительная власть в командовании перешла к заместителю Лисандру, в то время как царю остался только голый и пустой титул. То же самое имело место и в нашей Франкогаллии, а благодаря тому, что бездеятельность и леность многих королей с течением времени все более возрастала, для этого предоставился удобный случай. Среди ленивых королей можно упомянуть Дагоберта. Хлодвига, Хлотаря, Хильдериха и Тьерри⁶. Ведь мы читаем и в книге Павла Диакона о деяних лангобардов: «в те времена в Галлии короли франков становились убогими и утрачивали свою обычную силу и могущество, в то время как те, кто получал должность майордомов, стали иметь власть, подобную королевской, и занимались теми делами, которые обычно вершатся королями»⁷. В том же смысле высказывается и автор истории франков, на которую часто открыто ссылается Венерик Верцеллин⁸. Он пишет об этом в следующих выражениях: «во времена Хлотаря, отца Дагоберта, королевство франков стало управляться и им стали руководить тем, кто был известен под именем управителей королевского двора или майордомов»⁹. Готфрид из Витербо в шестнадцатой части своей хроники утверждает это еще более уверенно, то же самое делает и составитель хроники монастыря близ Дижона: «в это время, — пишет он, — у королей недоставало необходимой им силы и и ответственность за управление всеми делами королевства перешла к герцогам и принцам из их окружения»¹⁰.

Таким образом, в то время как эти майордомы господствовали над всеми должностными лицами государства и командовали войсками, когда велась война, те же, кто довольствовался голым и пустым титулом короля, жили в безделье во дворце вследствие своей лености. Под конец дела зашли настолько далеко, что когда восемнадцатый король Хильдерих, последний из рода Меровингов, царствовал, майордом Пипин, который вел длительные и необходимые войны от имени короля и сокрушил саксов, взял власть в собственные руки и не упустил случая захватить королевский титул, в особенности же благодаря тому, что в его руках находилась победоносное и славное войско. К этому сводятся все доказательства данного вопроса у различных авторов. Прежде всего, стоит упомянуть двенадцатую главу пятой книги хроники Готфрида из Витербо, где он пишет следующее: «вплоть до времени Пипина Великого, который являлся майордомом, короли Франции не участвовали в организации управления, в то время как майордомы полностью осуществляли управление королевством»¹¹. Под годом 662 об этом же пишет и Сигиберт, рассказывая о Хлотаре, сыне Хлодвига¹²: «С этого времени короли франков утратили столь привычную для них силу и отвагу, а вся власть в их государстве осуществлялась через майордомов. В описываемые времена короли царствовали только номинально, так как вошло в обычай, что они правили лишь по видимости, поскольку принадлежали к царственному роду, хотя в действительности они ничего не делали и ни какие дела не контролировали»¹³.

Однако при чтении всех этих сообщений следует соблюдать осторожность. Ведь похоже, что как Пипин, так и его сыновья, испытывали огромную зависть и стремились захватить королевство у Хильдериха. Они отыскивали способных людей, чтобы те заклеймили бездеятельность Хильдериха и леность предшествующих королей. Среди таких историков мы можем выделить канцлера Карла Великого Эйнхарда, который посвятил себя целиком до самой своей смерти пользе императора. В самом начале своей книги он записал следующее: «род Меровингов, от которого обыкновенно производили себя франкские короли, существовал вплоть до царствования Хильдериха, который по приказу римского папы Стефана¹⁴ был низложен, пострижен и препровожден в монастырь. Может показаться, что род [Меровингов] пришел к своему концу во время правления Хидерика, однако, уже давно в роду том не было никакой жизненной силы, и ничего замечательного, кроме пустого царского звания. Дело в том, что и богатство и могущество короля держались в руках дворцовых управляющих, которых называли майордомами; им и принадлежала вся высшая власть. Ничего иного не оставалось королю, как довольствуясь царским именем, сидеть на троне с длинными волосами, ниспадающей бородой и, приняв вид правящего, выслушивать приходящих отовсюду послов; когда же послы собирались уходить — давать им ответы, которые ему советовали или даже приказывали дать, словно по собственной воле. Ведь кроме бесполезного царского имени и содержания, выдаваемого ему из милости на проживание, очевидно, дворцовым управляющим, король не имел из собственности ничего, за исключением единственного поместья и крошечного дохода от него; там у него был дом и оттуда он [получал для себя] немногочисленных слуг, обеспечивающих необходимое и выказывающих покорность»¹⁵.

При записях от 662 года Сигиберт использует слова Эйнхарда и то же самое я лично обнаружил в дополнениях к Гунебальду в изложении Тритемиуса и выяснил, что все они обрушили на прежних королей одни и те же бранные слова: «Был у них обычай царствовать лишь по видимости. Поскольку они принадлежали к царствующему роду, хотя сами они ничего не делали и ни за чем не следили. Они просто жили в своем дворце, ели и пили, как будто являлись неразумными существами»¹⁶. При этом следует указать, что это недомыслие и бездеятельность были присущи далеко не всем нашим древним королям, поскольку они часто обладали невиданной храбростью и силой духа, подобной той, которая была присуща Хлодвигу. Весь все историки рассказывают, что он не только разгромил огромные войска германских племен, вторгавшихся в Галлию в сражении при Тольбиаке¹⁷, но также изгнал из пределов Галлии еще остававшихся в ней римлян.

А что мы должны говорить о Хильдеберте I и Хлотаре I, которые изгнали вестготов и остготов и искоренили их в Провансе и Аквитании, где те обосновались. В жизнеописаниях всех этих королей не имеется ни малейшего намека на майордомов, сами они только назначали должностных лиц, как одних из исполнителей воли верховной королевской власти, как в том случае, когда Григорий Турский в восемнадцатой главе пятой книги говорит о Гундовальде¹⁸ и в двух еще аналогичных случаях (в девятой главе шестой книги и в сорок пятой главе седьмой книги)¹⁹. Более того, эта должность существовала и при дворе и совете королев, не только королей. В другом отрывке Григорий Турский упоминает о некоем Ваддо как о майордоме королевы Ригунты²⁰. И во многих случаях Григорий Турский и Эймон упоминают о должностных лицах королевского двора и дворца.

Как мы уже отмечали, происхождение этой должности и ее вознесение по сравнению с другими должностными лицами началось при Хлотаре II, где-то около 588 года, то есть через сто тридцать лет после возникновения Франкогаллии. Это можно уточнить у историка, на сочинения которого так часто ссылается Венерик. Однако, имеются еще два историка, у которых вообще отсутствуют свидетельства об этом вопросе — Сигиберт и Тритемиус. Они относят происхождение и утверждение сильной власти майордомов к правлению Хлотаря III, чей майордом по имени Эброин был человеком поразительным, и он превосходил всех по своей подлости и жестокости. Однако, может вполне случиться и то, что историки часто называли дворцовых управителей другими именами, например, такими как графы дворцового управления, правители двора, графы дворца, а также герцоги и графы, ответственные за управлением делами дворца. Впоследствии же они стали даже именоваться сенешалами Франции. Сигиберт пишет под годом 1170: «сын английского короля²¹ прибыл в Париж в день праздника очищения святой девы и сидел за столом короля Франции, как если бы он являлся сенешалом Франции. Роберт, французский король, дал эту должность сенешала, или же, как она называлась в древние времена, майордома, Гауфриду²²» ²³.

Глава XVI (XIII) О том, стал ли Пипин королем властью папы или же властью совета Франкогаллии

Выше мы уже описали, каким образом Пипин (находившийся на должности майордома) был возведен на престол, когда глупый король Хильдерих, на котором династия Меровингов и завершилась, был свергнут. И вот теперь именно здесь вполне уместно спросить — какая же власть передала ему королевство. Ведь папа Геласий¹ излагает эту проблему в пятнадцатой главе шестого вопроса канонического права и говорит так: «римский папа по имени Захария² низложил короля франков не столько из-за его недостойных поступков, сколько потому, что тот оказался бесполезен для такого владычества, и заменил его Пипином, отцом императора Карла, освободив всех франков от присяги на верность [Хильдериху]». И едва ли найдется хоть один исследователь, включая Адо, Ламберта³, Регинона, Эймона и Ландульфа, который не соглашался бы с этим свидетельством, то есть с тем, что решение о переходе короны принял упомянутый папа. И даже Венерик Верцеллин, в сочинении, на которое мы уже ссылались, приводит следующие слова из письма папы Григория VII⁴ Германну, епископу Меца: «один из римских пап низложил короля франков, не столько из-за его дурных поступков, сколько потому, что тот был не в состоянии править, и он поставил на его место Пипина, освободив всех франков от клятвы верности, которую они приносили»⁵. Таковы были его слова. И Оттон Фрейзингенский, рассказывая об этом в двадцать третьей главе пятнадцатой книги, и Готфрид Витербский (в семнадцатой части хроники) также отмечают: «Именно благодаря этому событию римские папы громко и провозглашают свое право распоряжаться вопросом о смене властителей королевств»⁶.

Но давайте все же рассмотрим, была ли достаточно достоверна истинность этой истории; ведь ни один человек не может отрицать того, что из огромного количества франкских королей, которые (как мы ясно показали выше) либо избирались, либо низлагались, не было ни единого, которому предоставлялась власть короля или которого ее лишали властью папы. Напротив, мы с полной достоверностью доказали, что абсолютное право возводить королей на престол или же низлагать их принадлежало общественному собранию народа, так что было бы странно и невероятно, если бы франки в этом одном-единственном случае пренебрегли использованием этого права. И к чему нам по подобному поводу тратить лишние слова? Венерик Верцеллин предлагает свидетельство старинного автора, который писал о деяниях франков, и это сочинение доказывает, что вся выше изложенная история лжива. Доказано с полной очевидностью, что Хильдерих был низложен и заменен Пипином в соответствии с обычным правом франков и по древнему установлению их предков. Пипин заменил его на троне по решению торжественного собрания народа, который один обладал таким правом, что уже и было доказано выше⁷. Вот слова названного историка: «по совету и с согласия всех франков было послано сообщение апостолическому престолу и, когда было получено суждение папы, то этот величайший человек Пипин был возведен на престол избранием всего народа, он был помазан епископами и принял присягу князей»⁸. Из приведенных слов становится совершенно ясно, что Пипин вовсе не был поставлен королем папой, но был избран народом, его представителями и сословиями. В предшествующем фрагменте Венерик разъясняет этот вопрос очень четко и, следуя за этим франкским историком, говорит: «так как майордом Пипин, казалось, уже осуществлял обязанности короля и обладал властью, то он и был избран и возведен на трон как первый среди должностных лиц двора. Дополнительно до этого события было получено решение папы Захарии, поскольку совет и согласие римского папы, как казалось многим, по данному вопросу было необходимо». В следующей главе он отмечает: «папа Захария рассудил, что предложения послов были справедливы и необходимы, и согласился поэтому с тем, что они предлагали. Таким образом, Пипин стал королем согласно всеобщему избранию князей»⁹.

Адо Вьеннский пишет по поводу того же мнения под годом 727: «к Захарии были направлены посланцы, чтобы испросить его совета — должен ли король франков оставаться королем, если у него нет действительной власти и он должен довольствоваться только королевским, титулом. Папа Захария ответил им, что королем должен именоваться скорее тот, кто правит государством. По возвращении посланцев, Хильдерих, который носил в это время титул короля, был низложен, а франки поступили согласно совету послов и решению папы и избрали Пипина своим королем»¹⁰.

В дополнение к авторам, на которых мы ссылались выше, мы можем привести еще и свидетельство Эймона, который делает вывод в конце своего рассказа: «в этом году Пипин был провозглашен королем франков и в соответствии с франкским законом он был возведен на престол в городе Суассоне»¹¹. И, кроме того, Готфрид Витербский в четвертой главе семнадцатой книги своей хроники сообщает: «Пипин по избранию франков был объявлен королем франков папой Захарией, а ленивый король Хильдерих был отправлен франками в монастырь»¹². Схожее описание этого события присутствует и у Сигиберта под годом 752, у Оттона Фрейзингенского в двадцать первой, двадцать второй и двадцать третьей главах книги пятой и у автора книги под заглавием «Историческая коллекция»¹³. Из [слов] всех этих авторов легко сделать вывод о том, что хотя франки и провозгласили Пипина королем после того, как узнали мнение папы, он стал королем не властью и могуществом папы. Ведь одно дело — возводить на трон, а другое — дать совет об избрании; одно дело — иметь право возводить на трон, а другое — иметь право дать совет об избрании, хотя ни один человек не имеет права давать подобный совет в вопросах такого рода, если этот совет не спрашивается.

Я еще могу предложить просто великолепный по своей недвусмысленности отрывок (который был мне прислан) из старинной рукописи неизвестного автора. Он содержит следующую речь архиепископа Майнца к Пипину: «моей рукой франки с согласия всех сословий возлагают на твою голову эту королевскую корону, чтобы ты носил ее с честью и восчувствовал бремя власти. И они сочтут тебя личностью, противоположной Хильдериху, род которого и память о его предков они почитают, но отвращаются от того, что прежние привычные качества позабыты им, в то время как они любят и чтят светоч твоей доблести. Ведь если они посчитают, что гордость уменьшает этот великий свет в тебе или же его яркость затмевается леностью, как ты полагаешь, что они с тобой сделают? Все, что ты получаешь, ты приобретаешь по их милости, а поскольку ты получаешь королевство согласно их решению (а не благодаря чему-либо иному), полагаешь ли ты, что суд, который они станут творить, не окажется столь же справедлив, сколь и суров? Узнай же, о Пипин, как должен действовать король, чуждаясь данного примера [Хильдериха] и его постоянной опасности, изведай, как же употребить все свои помыслы и заботы для блага своего народа?»¹⁴.

Впоследствии же никто не разъяснил этот вопрос более ясно, чем Марсилий Падуанский¹⁵, который в царствование Людвига Баварского¹⁶, написал книгу о судьбах империи. В шестой главе этого сочинения он выразился так: «Пипин, сын Карла Мартелла, человек решительный и опытный в военных делах, как рассказывают, был вознесен к верховной власти в королевстве папой Захарием. Однако Эймон пишет более правильно в своем сочинении о деяниях франков, что Пипин был законно избран королем франков и возведен на престол знатью королевства. Конечно же, Хильдерих, который расточал себя в удовольствиях, сохраняя королевский титул, был пострижен в монахи. Таким образом, Захария не низложил его, а как утверждают некоторые [исследователи], просто согласился с теми, кто это совершил. Ведь подобное низложение короля и избрание другого согласно справедливым доводам не принадлежит никоим образом ни одному епископу, ни одному духовному лицу или даже коллегии духовных лиц, но всем гражданам, живущим в данном государстве, или же знати, или могущественным лицам»¹⁷.

Таковы слова Марсилия, и мы можем отыскать и более поздние по времени суждения, согласные с ним. Так, например, в отрывке из дополнений к сочинению Гунибальда в изложении Иоганна Тритемиуса написано: «в том же году знать всего королевства, собравшись из-за необходимости низложения бездеятельного короля Хильдериха, стала держать совет. И они все единодушно постановили низложить короля Хильдериха, который не был наделен ни могуществом, ни способностями для того, чтобы править, и возвысить Пипина, в чьем распоряжении находилась верховная власть во всем королевстве, до положения короля. Но Пипин не пожелал согласиться с этим постановлением без того, чтобы сначала испросили совета у римского папы Захарии и тот высказал бы свое мнение»¹⁸. Таковы его слова.

Теперь уж я полагаю, что для всех людей очевидно, что претензии папы на право низлагать или возводить на престол королей — бесстыдное измышление, которое «доказывает» [наличие] у них святости и чистой совести… Но помимо этой подделки, которая сама по себе оказывается непреложным доказательством бесчестия и злобности пап, достойно упоминания некое поразительное письмо папы Стефана, которое было специально изготовлено, дабы послужить этой басне. А благодаря ему любой человек в силах судить о глупости и безумии старого ловкача. Это письмо приводится в хронике Регинона, монаха бенедиктинского ордена и аббата Прюмского, под годом 753 и является неопровержимым свидетельством правоты моих слов. Оно звучит так: «Стефан, епископ, раб рабов божьих. Ни один человек не должен хвастаться своими собственными заслугами, однако, деяния Бога, которые осуществляются через святых, без того, чтобы их собственные заслуги умалялись, должны открыто обнародоваться, подобно тому, как ангел повелел Товии¹⁹. Из-за преследований святой церкви со стороны короля Айстульфа²⁰, этого жесточайшего, кощунствующего и недостойного имени государя, я бежал во Францию к наилучшему и наивернейшему слуге св. Петра государю Пипину, христианнейшему королю; прибыв во Францию, здесь я тяжко занемог и некоторое время оставался в окрестностях Парижа, в достопочтенном монастыре во имя блаженного мученика Дионисия. Поскольку все врачи отчаялись в возможности моего исцеления, то я в один прекрасный день молился под колокольный звон в церкви во имя названного святого мученика и вдруг увидел перед алтарем государя Петра и государя Павла, наставника язычников. Я узнал их своим откровением по их одеждам. А затем я узрел и благословенного господина Дионисия (худого и высокого), стоявшего по правую руку государя Петра. И тогда наш добрый пастырь государь Петр сказал: «этот наш брат молит о возвращении ему здоровья». А блаженный Павел сказал: «он тотчас будет исцелен». И подойдя поближе, по-дружески положил руку на грудь господина святого Дионисия и взглянул на господина Петра. А государь Петр весело сказал государю Дионисию: «твоею милостью он исцелен». А государь Дионисий взял кадило с ладаном, и, держа пальмовую ветвь в руке, в сопровождении священника и диакона, которые находились за ним, подошел ко мне и сказал: «да будет с тобою мир, брат. Не бойся. Ты не умрешь, пока не возвратишься в безопасности на свой престол. Восстань здрав и посвяти сей алтарь господу и апостолам Петру и Павлу, коих ты зришь перед собой, возносящими благодарственную молитву». Вскоре я был исцелен и пожелал исполнить то, что было мне предписано. Те же, кто был со мной при этом, утверждали, что я впал в безумие. Я поведал о том, что видел по отдельности королю и его двору, а также о том, что я исцелился. И исполнилось все, что мне было показано в видении. Все это произошло в день воплощения господа нашего 13 августа 753 года. И я, поскольку благодаря Христу обрел свои силы, в период между временем, когда я освятил указанный алтарь, и принесением на нем жертвы, помазал Пипина и его двух сыновей Карла и Карломана королями франков, а также и Бертранду²¹, жену Пипина, одетую в царственные одеяния. Более того, именем господа я милостью семиобразного святого духа дал франкской знати и народу апостолическое благословение и, склонившись перед властью, доверенной Христом самому апостолу Петру, они поклялись и обещали за себя и своих потомков никоим образом никогда впредь не брать королей из любого другого рода на все грядущие времена»²¹.

Именно так и писал папа Стефан и, поскольку его достойное осмеяния безумие должно быть очевидно для всех нас, то нам, разумеется, непременно следует «опасаться» проклятия, которое он обрушил на головы всех тех, кто только мог получить королевство, не принадлежа к роду Каролингов. Можно найти лишь один-единственный пример такой же глупости — это рассуждения в недавно изданной книге, написанной с целью опровергнуть нашу «Франкогаллию» каким-то автором по имени Матарель²² (не знаю уж, кто это такой), шумным, бесстыдным и не брезгливым малым. Он ссылается на это предельно неумное письмо папы Стефана и тем самым демонстрирует всем и свою собственную поразительную глупость. То же самое можно отнести и к другому достойнейшему человеку по имени Папир Массон²³ (опять-таки никому неизвестному), иезуиту в галльском капюшоне, глупцу, ренегату, продажному льстецу, которого следует отправить в сумасшедший дом св. Матюрена в Париже, где заботятся о фанатиках такого рода, и сечь кнутом до смерти²⁴.

Глава XVII (XIV) О коннетабле и пэрах Франции

Помимо майордомов, о которых мы уже говорили выше, нам следовало бы обсудить еще одну верховную должность, существовавшую прежде. Это просто необходимо, поскольку, если только доверять памяти наших предков, представляется, будто она заменила должность майордомов. Ведь некогда существовали королевские графы конюшен, и именно отсюда в результате искажения понятий в конце концов возникли слова — сначала comestabile, а затем и коннетабль. Итак, со времен поздних римских императоров все те лица, которые получали высшие должности при дворе и сыграли свою роль в управлении государством, обычно именовались графами. Именно таков был обычай, и наши предки не отвергли его, как мы уже показали прежде в некоторых наших книгах. Так, Цицерон неоднократно называет Каллисфена¹ «графом² Александра Великого»³. Эта должность коннетабля очень напоминает ту, которая у римлян называлась «магистром всадников», то есть «командующий конницей», поскольку командир конницы отвечал и за положение дел в императорской конюшне и обычно именовался также и «оружничим» (scutieros) или «конюшим». Так Григорий Турский в тридцать девятой главе книги пятой отмечает: «королевский конюший Хуппа притащил из Буржа Хлодвигова⁴ казначея. Надев на него оковы, он передал его королеве⁵»⁶. Он также в сорок восьмой главе далее рассказывал и о Левдасте⁷: «она⁸ страстно желала, чтобы он находился рядом и назначила его хранителем лучших лошадей. Он же был охвачен суетностью, и преисполнясь гордыней, получил должность графа конюшен. Когда же он добился этой должности, то начал презирать всех и смотреть на всех сверху вниз»⁹.

Из этих примеров становится ясно, что хотя заботу о лошадях обычно и считали почетнейшей должностью, она была гораздо ниже должности коннетабля. Эймон также доказывает очевидность этого утверждения в тринадцатой главе третьей книги, когда он пишет о том же Левдасте в следующих словах: «он был очень близок с королевой и был назначен управителем конюшни. Затем он сделался графом конюшен над всеми остальными, а после смерти королевы Хариберт сделал его графом Труа»¹⁰. Далее в главе 70 [Эймон отмечает]: «Леодегизил, префект королевских конюшен, который обычно именуется графом конюшен, был назначен королем главнокомандующим над войсками и приказал, чтобы были доставлены военные машины»¹¹. Или Эймон еще в девяносто пятой главе четвертой книги, где он пишет о Карле Великом, рассказывает: «в том же году он послал своего коннетабля Буркхарда с флотом против Корсики»¹². И Регинон описывает эти же события: «в том же году он направил Буркхарда, графа конюшен (понятие, которое мы привыкли определять как «коннетабль»), с флотом против Корсики»¹³. А в дополнениях к Григорию Турскому эта должность называется «коннетабль»: «Брунгильда, — пишет автор, — была доставлена из поместья коннетаблем»¹⁴

Вот поэтому и случилось, что Альберт Кранц и взял на себя смелость утверждать в сорок первой главе своей книги, посвященной истории шведов, что должность коннетабля соответствует должности, которую немцы называют маршал. «Они назначали правителя, — пишет он, — из знаменитых воинов, который был наделен властью созывать собрание и вести почти все дела в отсутствие государя. Мы зовем его «маршал», в то время как французы называют его «коннетаблем»»¹⁵. Это может представляться еще более вероятным, поскольку в нашей Франкогаллии невозможно обнаружить ни единого упоминания о маршалах у старинных авторов. Хотя позднее у французских королей, может быть, и вошло в привычку использовать обычай германцев. Мне совершенно ясно это, и мое мнение подтверждается старинным отрывком, позаимствованным из анналов Томаса Уолсингема, который записал под годом 1293: «и вскоре король франков¹⁶ повелел коннетаблю¹⁷ именем французского короля захватить герцогство Аквитанское силой оружия»¹⁸.

У меня нет никаких сомнений в том, что должность «графа конюшен» восходит к обычаям римских императоров, хотя если (это так), то она мало связана с нашими традициями, особенно же с тех пор, когда она выросла до должности префекта претория. Однако в более ранние времена эта должность была подобна должности «военного трибуна». Аммиан в двадцать шестой книге, где он пишет об императоре Валентиниане, сообщает: «прибыл ускоренным маршем в мартовские календы в Никомедию. Здесь он назначил своего брата Валента¹⁹ начальником императорской конюшни в ранге трибуна»²⁰. Эта должность упоминается и в первом титуле «О комитах и трибунах дворцовой охраны» «Кодекса» Юстиниана²¹, где считается великой и почетной должностью, так что (ее носитель) мог присутствовать на императорском пиру и носить пурпур. Упоминание о той же должности встречается и в трех разделах «Кодекса» Феодосия²², причем последнее из них связано с положениями о праве требовать контрибуцию с тех провинций, которые обеспечивают содержание военной конницы для использования ее императором.

Теперь нам остается только определить особый статус тех, кто занимал те должности, которые обычно называются «пэрами Франции», хотя, несмотря на все предпринятые нами поиски, так и не удалось найти какие-то сведения о них. И среди всего огромного множества книг, известных как анналы или хроники Франкогаллии, не существует такой, где сообщалось бы хоть что-то достоверное об этом учреждении. А о том немногом, что рассказано Гагеном и каким-то итальянским автором Павлом Эмилием²³ (который в большей мере является историком папства, чем французских королей), и другими общеизвестными авторами, то есть о том, что эти должности были изобретены либо Пипином, либо Карлом Великим, то ясно же, что все это — ерунда. И следует понять, что нет у них другого доказательства, кроме этого, поскольку ни один из множества германских историков, писавших свои сочинения либо во время правления этих государей, либо вскоре после их смерти, не сохранил ни одного упоминания, не привел ни ясного свидетельства, ни даже малейшего намека на существование подобной должности. Даже Эймон, чья история обычаев и деяний франков доходит до правления Людовика Благочестивого, а дополнения к ней были доведены до Людовика Младшего, тридцать седьмого короля²⁴, нигде не упоминает об этих пэрах.

Итак, вплоть до того времени, когда кто-либо сможет просветить [в этом вопросе] меня получше, я могу считать, что учреждение этого статуса должно относиться только к правлению Гуго Капета, который захватил королевство безо всякого законного наследственного права. Он полагал, что те вельможи, которые получат новые почести и милости, будут обязаны ему своей верностью, а в результате они все станут соглашаться с тем, что он будет предпринимать. Более того, довольно легко понять, каким именно образом эти установления выросли из феодального закона, согласно которому те вассалы, которые получают владения непосредственно от своего верховного сеньора и повелителя, между собой стали именоваться пэрами, то есть они как бы имели равную почесть. У них имелось тройное право — во-первых, те, кто включался в этот круг вассалов, допускался в него только собранием их самих (вторая книга феодов, титул второй); во-вторых, они могли свидетельствовать по вопросу об инвеституре в случае, если их спрашивали (вторая книга феодов, титул девятнадцатый)); и, наконец, если между ними возникал спор, или же он поднимался между ними и сеньором, то они сами осуществляли гражданский и уголовный суд по отношению к ним (вторая книга феодов, титул пятый и шестой)). И, конечно же, пэры Франции, в соответствии с этими законами, не могли быть назначены без этой коллегии, и не могли быть выведены из нее без решения их собрания, а, кроме того, никто из них не мог призываться к ответу на иной суд, чем суд своих собратьев. Короче, собрание пэров получило особую власть, так что они могли наслаждаться правом решения всех своих вопросов в собственном кругу.

Но Бюде²⁵, человек величайших познаний, называет этих пэров именем патрициев, и указывает, что согласно его представлениям, данный институт был учрежден одним из наших королей, который присоединил германскую империю. Вследствие этого Юстиниан говорит, что эти patres были избраны императором как покровители и стражи государства. Я не опровергаю мнение столь ученых людей, особенно потому, что это повышает статус пэров, поскольку была некогда должность патрициев в эпоху поздних римских императоров, как свидетельствует Свида, патриции почитались отцами отечества. С ними консультировались императоры, они наслаждались теми же знаками почета, что и консулы, и они были наделены большей властью и почестями, чем префект претория, хотя и меньшей, чем власть консулов. Все это в частности может быть установлено по «Новеллам» Юстиниана, Аполлинарию Сидонию, Клавдиану и Кассиодору²⁶.

Однако я не считаю, что когда титул империи перешел к германцам, то узурпирована была ими и эта почесть, и едва ли можно допустить, что ни один из германских историков не упомянул о том, что был установлен подобный род патрициев каким-либо германским императором, который одновременно являлся и королем Франкогаллии. Тот же Бюде отмечает (хотя и с некоторым колебанием) в отрывке, на который мы уже ссылались, что впоследствии звание пэра также использовалось и у некоторых соседних народов, и что в королевских комментариях под годом 1224 записано, что некий Иоанн Нигелланус Фландрский, который имел процесс здесь, во Франции, апеллировал от имени графини Фландрской к пэрам Франции. Он сначала поклялся, что обратился со своим делом к пэрам Фландрии, но не мог добиться справедливости в разборе дела с их стороны, и графиня Фландрская отменила решение пэров Фландрии, приказав ему обратиться со своим делом к пэрам Франции²⁷. Бюде, однако, не объясняет причину перенесения судебного казуса, а ведь тот, кто так хорошо разбирается в феодальном праве, не должен был бы пренебрегать этой задачей.

Давайте же теперь несколько более подробно и ясно разъясним вопрос о происхождении этого звания. Прежде всего, позвольте мне повторить то, что я сказал уже раньше, а именно, я считаю твердо установленным благодаря сочинениям всех писателей — понятие «пэры» невозможно обнаружить ни у германских историков, ни у французских вплоть до периода [правления] королей из династии Капетингов. Но поскольку я заметил, что некоторые старинные источнику недавно были обнаружены и стали доступны благодаря тому, что их издали, и в этих сведениях содержится и несколько отдельных упоминаний о правах пэров, я полагаю, что все же следует изложить некоторые краткие сведения, которые мы отметили в упомянутых сочинениях. Я сделаю это тем более охотно, поскольку все эти сведения были искажены тем автором, который недавно сделал эти источники доступными для читателя. Истина же и разум нам говорят нечто иное. Итак, я прежде всего замечу, что существовало две причины для учреждения института пэров. Во-первых, пэры играли главную роль при церемонии торжественного вступления короля в должность или же, как тогда выражались, при его инвеституре. Это означало, что они торжественно украшали короля символами и знаками его верховной власти в собрании принцев и вельмож. Далее, если кто-либо из числа принцев или знати Франции был обвинен в уголовном преступлении, то они сами судили его. Ведь в древние времена подобные суды осуществлялись общественным советом народа (о чем мы подробно уже рассказали выше), а поскольку вскоре после прихода к власти Капетингов возник новый обычай передавать право высшего суда парламентам (о чем еще мы поговорим позднее), а принцы королевства не сочли (подобающим), чтобы их судьба оказалась просто в распоряжении парламента, то в итоге короли сочли, что наиболее подобающим будет учредить в дополнение к парламентскому суду особый суд для пэров, который и именовался судом пэров, чей ранг и количество, однако, время от времени изменялись.

Ведь далеко не всегда существовало именно двенадцать пэров, а ведь как раз это, как я вижу, глупо утверждается всеми, кто привык ссылаться на сомнительные источники; иногда их числилось много, а иногда всего несколько, в зависимости от того, насколько это было необходимо, по мнению короля, который и награждал этим званием как величайшей почестью и отличием. Здесь будет уместно привести пример из рукописных источников, на которые мы ссылаемся, из которых самым ранним можно считать относящийся к 1216 году²⁸ ко времени правления Людовика Толстого²⁹: «таково суждение пэров нашего королевства, а именно архиепископа Реймсского, епископов Готье Лангрского, Готье Шалонского, Филиппа Бовезского и Этьена Нуайонского, герцога Бургундского Эда³⁰, вместе со многими другими епископами и баронами нашими, а именно епископами Осера, Шартра, Санлиса и Лизьё, графа Понтье, Р., графа Дрё, Бретани, Р. графа Сен-Поль, Ж., графа де Рош, Жуаньи, Ж., графа Бомона и Р. графа Алансона, вместе с сенешалом Анжу. Это суждение вынесено в нашем присутствии и с нашего одобрения»³¹. Из сказанного можно удостовериться, что в это время пэры не являлись теми же самыми пэрами Франции позднейших времен, и что многие из них были архиепископами и епископами из-за предрассудков того времени³². Ведь когда создавались престолы епископов в каких-либо областях и щедрость королей воплощалась в предоставлении им богатых и плодородных поместий и, если так можно выразиться, сатрапий, то гордыня духовенства с готовностью возрастала благодаря подобному богатству. В дальнейшем церковные бенефиции стали передаваться лицам, принадлежащим к знатным родам не по тому, что те могли должным образом исполнять функции духовного сословия, но из-за количества богатства и могущества, предоставляемого им. Об этом записал Сигиберт под годом 500: «король Хлодвиг передал много поместий Реймской церкви и святой Ремигий³³ решил, что большая их часть должны быть переданы церкви Лана и там следует учредить епископскую должность»³⁴.

Но вернемся к вопросу о происхождении пэров. Из множества источников по этому поводу можно привести такой: приговор пэров против Пьера Моклера или Зломыслящего³⁵, правителя Бретани: «в 1230 году. Мы Готье, Божией милостью архиепископ Санса, Готье, Божией милостью епископ Шартра, и Гийом, Божией милостью епископ Парижа, а также граф Фландрский Тома³⁶, Тибо, граф Шампани, граф Неверский, граф Блуа, граф Шартрский, граф де Монфор, граф Вандомский, граф Руси, Матье де Монморанси, коннетабль Франции, Жан де Суассон, Этьен де Сансерр, виконт де Бомон³⁷ и т. д. объявляем, что мы в присутствии нашего возлюбленного сеньора Людовика, короля Франции единодушно приговариваем, что Пьер, ранее граф Бретонский, по справедливости лишается должности бальи Бретани вследствие деяний, которые он предпринял против указанного государя короля и что бароны Бретани и все прочие, кто только приносил ему присягу или оммаж в качестве его положения бальи, полностью освобождаются от упомянутых присяги или оммажа»³⁸.

Еще более примечательный отрывок под годом 1315 обнаружен, относящийся к царствованию Людовика Сварливого³⁹, из которого можно понять, что, во-первых, звание пэров часто возлагалось на различных принцев по желанию королей, и далее, что позднее обычно прибавляли к их постановлениям имена других, из числа представителей французской знати и церковных сатрапов. В результате же в числе пэров иногда оказывались иностранные государи и князья, если они случайно становились владельцами какой-нибудь провинции из тех, которым было присвоено звание пэрства. И вот слова этого постановления: «мы, упомянутые пэры, собрались в королевском суде в городе Париже по распоряжению и повелению короля и провели суд с другими двенадцатью лицами — прелатами или же высокопоставленными людьми — архиепископ Руана, епископы Сен-Бри и Сен-Маклу, Филипп, сын короля Франции, граф Пуатье⁴⁰, Луи, граф Эврё⁴¹, Шарль, граф де ла Марш⁴², Ги, граф де Сен-Поль, Гоше, сир де Шатийон и Порсиан, коннетабль Франции⁴³, старший сын графа де Клермон, Жан, сир Клермона и Шаролэ⁴⁴, сир де Маркей и Миль, сир де Нуайе⁴⁵. Эти лица были избраны нами для проведения суда в нашем присутствии как пэры в суде под защитой королевской власти, которая заявляет, что не в силах включить большее число пэров, поскольку герцог Аквитанский, сиречь король Англии, который был приглашен, принес свои извинения по случаю войны с Шотландией⁴⁶, а герцог Бургундский⁴⁷ просил его извинить по причине занятости другими делами, в то время как епископ Нуайонский умер, а епископ Шалонский содержится в заключении за доказанные преступления»⁴⁸.

К этим старинным замечательным свидетельствам можно прибавить еще положение, которое содержится в постановлениях под годом 1360, и благодаря ему можно понять, что (как мы несколько раз уже повторили) первоначально существовало определенное и ограниченное количество пэров, хотя верховная власть в их назначении и принадлежала королевской власти. Более того, эта должность не являлась тем, что называется «патриций», как верил Бюде и все те, кто шел за ним, но скорее связана со словом «pariatus», хотя в более поздние времена и слово «pariatus» и слово, почерпнутое из нашего обычного галльского языка «perria» относятся именно к этому званию. Приводим здесь подлинный текст постановления: «так как мы желаем прибавить почесть к почести, мы сопровождаем этот герцогский титул званием пэра Франции, устанавливая его так, чтобы столь долго, сколько сам носитель этого титула⁴⁹, а также и впредь все его потомки по мужской линии, рожденные в законном браке, будут жить, они станут именоваться герцогами Беррийскими и Овернскими и пэрами Франции и станут наслаждаться статусом герцога и пэра со всей подобающей титулатурой, правами и всеми прочими привилегиями»⁵⁰. Почти тот же самый смысл содержится и в грамоте, выданной королем Иоанном⁵¹ в 1363 году, в котором это звание называется не «patriciatus», но «pariatus»: «мы даруем герцогство Бургундское в качестве пэрства (in pariatu) со всеми правами и собственностью, которыми мы только обладаем в нем (но это не относится к бургундскому графству из наследия нашего родственника Филиппа, последнего герцога) нашему дражайшему сыну Филиппу⁵², чтобы он держал его и владел им, равно как и его наследники, происходящие от него законным путем от брака, навечно согласно наследственному праву, в мире и безопасности»⁵².

Однако, позднее, как мы уже говорили, из языка простого народа было воспринято иное обычное выражение, что можно понять из постановления от 1414 года; в нем было записано следующее: «Да будет ведомо всем, впоследствии, что в результате этого предписано: так как мы желаем изменить положение нашего родственника Иоанна, возвысив его и изменив его титул на более высокий и славный, то мы возводим нашего родственника вышеназванного Иоанна в герцоги, а графство (Алансон) в герцогство; мы желаем также, чтобы названное герцогство стало пэрством (in Perria seu Paritata) точно на таких же условиях, на каких наш вышеназванный родственник Иоанн ранее держал графство»⁵³.

Все это было почерпнуто, как я уже сказал, из французских комментариев и в них имеется еще одно замечание, которое как мне кажется, достойно того, чтобы о нем рассказать и его запомнить, но, однако, без доказательств; когда герцог Бретонский был провозглашен виновным в оскорблении величества, то встал вопрос, кто собственно этот суд должен вершить; и когда Филипп Отважный, [герцог] Бургундский спросил [об этом] у короля, то король ответил, что пэра к суду может привлечь только суд пэров (в соответствии с постановлением, принятому в 6 ноны марта 1386 года). И впоследствии, когда короля Карла VII парижский парламент спросил, кто должен вести процесс по тяжким уголовным делам в отношении пэров, то ответ гласил (12 календы мая 1458), что, как сказано выше, это в соответствии с феодальным правом принадлежит суду пэров. Но время уже вернуться к предпринятому нами труду.

Глава XVIII (XV) О сохранении власти священного общественного совета в правление Каролингов

Мы полагаем, что рассказали уже вполне достаточно, о том, каким образом наше государство было устроено в правление рода Меровингов и какова была в нем власть общественного совета. Теперь же нам следует высказаться о том, каким оно было при Каролингах. Из сочинений всех наших историков, а также и германских историков, становится совершенно очевидно, что та же власть сословий или штатов полностью сохранялась, и что верховные суд и решения по любым вопросам были связаны не с Пипином или Карлом или Людовиком, но с королевским величеством. Как мы уже показали раньше, подлинное и подобающее место пребывания этого величества заключалось в общественном собрании и это установление покоилось на непоколебимом согласии множества поколений.

Первое доказательство этого содержится во второй книге хроники Регинона под годом 806, где автор рассказывает о Карле Великом: «император, — пишет он, — проводил собрание вельмож и знати франков для того, чтобы создать и сохранить мир среди сыновей и разделить королевство»¹. Немногим дальше он отмечает: «он сделал дополнения к своему завещанию относительно этого раздела и все это было подтверждено клятвой, данной франками»². У Эйнхарда в его произведении, на которое мы уже насколько раз ссылались, имеется свидетельство о том, что же именно произошло после смерти Пипина, и он говорит так: «франки торжественно собрались на свое всеобщее собрание и избрали обоих его сыновей своими королями при условии, что все королевство будет разделено и что Карл будет управлять той его частью, которой владел его отец Пипин, в то время как Карломан получит часть, которой управлял их дядя Карломан»³.

Из приведенной выдержки легко заключить, что та власть, которую сословия королевства имели при Меровингах на протяжении почти трехсот лет, сохранялась за ними и после падения Меровингов. Так, хотя умерший король и оставил сыновей, они все же достигали трона не столько в силу своих наследственных прав, сколько благодаря выбору и воле сословий. Подобным же образом, если сын короля, переживший отца, был еще несовершеннолетним, для него собранием народа определялся регент. Эймон пишет об этом в сорок второй главе книги пятой: «когда Людовик умер, его сын Карл, который впоследствии был прозван Простоватым, утратил отца, еще находясь в чреве матери⁴. Вельможи сочли, что в таком возрасте еще слишком рано управлять государством (и, конечно же, так оно и было) и созвали совет по этому поводу. Знать Франкии, Бургундии и Аквитании собралась вместе и выбрала Одо как хранителя мальчика Карла и правителя королевства»⁵.

Конечно же, существовали также и другие важные государственные вопросы, которые обычно выносились на этот совет. Свидетельство наличествует во второй книге хроники Регинона, где он записал: «в 763 году король Пипин провел свое собрание в Невере»⁶. В другом отрывке под годом 764 он указывает: «король Пипин провел собрание в Вормсе»⁷. Под годом 765 он снова отметил: «король Пипин провел свое собрание в Аттиньи»⁸. Позднее он еще раз заметил: «он провел свое собрание в городе Орлеане»⁹, Эймон в семьдесят первой главе второй книги, где хронист описывает саксонскую войну, рассказывал: «при первом же дыхании весны король отправился в Нуайон, и так как он должен был проводить всеобщее собрание своего народа в местечке, которое называлось Падерборн, то он двинулся в Саксонию с многочисленным войском»¹⁰. И далее: «в соответствии со священнейшим обычаем, когда окончилась зима, он провел всеобщее собрание своего народа в месте под названием Падерборн»¹¹. А в семьдесят девятой главе Эймон еще раз упоминает: «так как он встретился со своей супругой в Вормсе, то решил провести там всеобщее собрание своего народа»¹².

В этой и других предшествующих выдержках Эймон постоянно говорит о короле Карле, который в результате своих великих деяний присоединил к своему королевству почти всю Европу и который с согласия всех народов получил прозвище «Великий». Но даже Карл Великий не мог лишить франков их прирожденного права и свободы, и он никогда не предпринимал ничего важного, не выяснив прежде мнения народа и решения знати. Более того, не подлежит сомнению, что когда Карл Великий расстался с жизнью, то его сын Людовик управлял королевством на тех же самых условиях

В дополнениях к десятой главе книги пятой Эймон рассказывает: «после смерти Карла Великого император Людовик, действуя как бы в предвосхищении событий, собрал всеобщий совет народа в Теотуаде»¹³. Далее в тридцать восьмой главе, где описывает мир, заключенный между королем Людовиком и его кузеном того же имени¹⁴. Эймон пишет: «они созвали собрание и там, с согласия своих верных людей, договорились соблюдать условия, которые перечисляются далее»¹⁵; и на этом собрании было постановлено при всеобщем согласии, что сами короли должны сопровождаться охраной, etc. Далее в двадцать первой главе, где описывается правление Карломана, сына Людовика Косноязычного: «так он оставил Нормандию, чтобы возвратиться в Вормс, где в ноябрьские календы должно было проводиться им собрание»¹⁶. И опять-таки и в следующей главе, где рассказывается о Карле Простоватом: «франкские вельможи сочли, что в его возрасте не подобает править, и собрали совет о делах государства»¹⁷.

Также составитель анналов Реймса под годом 935 отмечает: «в то время как король Рудольф находился в Лане, там произошло в праздник Пасхи столкновение между королевскими войсками и солдатами епископа, а во время этого волнения многие священники и миряне были ранены или убиты. По этому поводу король провел собрание вельмож королевства в Суассоне»¹⁸. Он приводит более ясный пример под годом 946, когда на таком же собрании обсуждался вопрос о восстановлении короля в его королевстве: «английский король Эдмонд¹⁹, — записал хронист, — направил послов принцу Гуго²⁰ по вопросу о возвращении короля Людовика. И принц соответственно созвал общественное собрание со своими племянниками²¹ и другими вельможами королевства»²².

Чуть дальше хронист записал: «с одобрения Гуго²³, сына Ришара, и других вельмож королевства Гуго, герцог франков, возвратил короля Людовика его королевству после того, как тот содержался в заключении около года²⁴»²⁵. Давайте также приведем и выдержку из этих анналов (содержащуюся под годом 961) для того, чтобы не упустить ничего из того, что имеет отношение к явлению, которое автор этих анналов называет королевским собранием (placitum regale) или общественным советом народа: «Одо, сын покойного принца Гуго²⁶, прибыл к королю Людовику в период пасхи в Лан. Там присутствовали некоторые лица из Франции и Бургундии, кто желал созыва королевского собрания. Собрание различных принцев было проведено в Суассоне. Ришар²⁷, сын Гийома Нормандского, выступил против этого препятствия его планам (если только собрание может быть названо так), когда его силы были окружены некоторыми сторонниками короля и, после того, как некоторые из его людей были убиты, он повернулся и бежал²⁸»²⁹.

Однако если приводить каждый отрывок, который имеет отношение к рассматриваемому вопросу, то работа окажется бесконечной, и, с моей точки зрения, почти бессмысленной. Ведь мы полагаем, что из примеров, которые приведены в огромном количестве, совершенно ясно каждому, что вплоть до Карла Простоватого, то есть на протяжении более чем пятисот пятидесяти лет, суд и решение всех важных дел принадлежали собранию народа, или как мы выражаемся теперь, собранию сословий или штатов, что это установление наших предков соблюдалось как нечто священное на протяжении столь длительного времени, так что я не могу надивиться в должной мере на мнения тех близких к нам по времени писателей, которые не стыдятся утверждать в своих книжонках, что общественный совет был учрежден лишь при короле Пипине. В особенности [это странно] потому, что Эйнгард, канцлер Карла Великого, решительно утверждает, что при всех королях из династии Меровингов было обычаем проводить общественное собрание своего народа ежегодно в майские календы и появляться на этом собрании в повозке, влекомой быками.

Глава XIX О главном различии между королем и государством

А теперь, конечно же, давайте рассмотрим вопрос, решение которого имеет огромное значение для наших рассуждений, а заодно обдумаем мудрость наших предков, которая и проявилась в этом установлении. Изо всего того, о чем столько говорилось в этой книге, разве неясно, что все авторы наглядно показывали, что существует различие между королем и королевством? Ведь вопрос ставился так — принцепс является единственным и исключительным государем и как бы главой государства; в то время как само королевство — это совокупность граждан и подданных и является как бы телом государства, и это различие между ними проводилось также и юристами. Ведь Ульпиан¹ определял врага [общества] как человека, который «враждебно настроен в душе либо против государства, либо против государя»². А в последней главе своих «Установлений» он заявляет: «закон Юлия об оскорблении величества направляет свою силу против тех, кто замышляет что-нибудь против императора или государства»³. В пятой книге судебных постановлений Павла⁴ можно прочесть следующее: «тот, кто обращается к прорицателям о здоровье государя или же о великих государственных делах, должен быть наказан смертью вместе с тем человеком, который даст ему ответ»⁵. А в третьем титуле Саксонского капитулярия [говорится]: «тот, кто замышляет против королевства или короля франков, должен быть наказан смертью»⁶.

С другой стороны, король так же связан с королевством, как отец — со своей семьей, наставник — с учеником, опекун с подопечным, кормчий — с пассажирами и путешественниками на его корабле, пастырь — со своей паствой, а командующий — со своим войском. Следовательно, поскольку не ученик создан ради своего наставника, не корабль — для кормчего, не паства — для пастыря, и не войско — для командира, а все было наоборот, все последние существуют из-за наличия первых, то и народы не были созданы и приготовлены для королей, но скорее наоборот, короли — для народа. Поскольку народ без короля вполне может существовать. Он может подчиняться совету знати или же состоящему из равных себе, так, как это делается во время междуцарствия. Но сама мысль, что король может существовать без народа, столь же невообразима, как и мысль о пастыре — без паствы. «Как ты думаешь, — спрашивает Сократ⁷ у Ксенофонта⁸ в «Воспоминаниях о Сократе», — почему Гомер назвал Агамемнона «пастырем народов»¹⁰? Как пастырю необходимо заботиться, чтобы овцы были целы, чтобы они имели коры и чтобы достигалась цель, ради которой их держат, так и служение государя должно быть таким, чтобы он обеспечивал счастье и благоденствие своих граждан»¹¹.

Ну, давайте рассмотрим также и прочие различия. Король, как частное лицо, является смертным, королевство же — вечно и о нем известно (как иногда нам говорят), что оно бессмертно, как утверждает Исократ¹² о государствах в своей речи о мире, как выражаются и юристы, когда говорят о коллегиальных организациях и корпорациях. Король может быть недалек умом или же вообще лишиться его, как это было с нашим Карлом VI, отдавшим так опрометчиво свое королевство англичанам¹³. Другие люди бывают, которые соблазняются наслаждениями плоти и увлекаются обольщеньями женщин, и даже отвергают равновесие разума и страстей. Но королевство сохраняет свою подлинную и надежную мудрость в своих сенаторах и вельможах, которые обладают опытом в ведении дел и образуют все вместе как бы голову государства. Король может потерпеть поражение в одной-единственной битве или даже в один день, или же он может быть захвачен врагами и оказаться в их власти, или же даже отправлен в оковах на их территорию. Как известно каждому, именно это произошло со святым Людовиком, Иоанном и Франциском I¹⁴. Однако, при этом, хотя королевство и утратило своего короля, само оно может оставаться непострадавшим, если в подобном случае, немедленно, так скоро, как только получено известие о подобном несчастье, созывается общественный совет и собираются вельможи; все вместе сообща встречаются, а общественный совет изыскивает сверхординарные средства и субсидии, чтобы противостоять возникшим неприятностям лицом к лицу. И именно это и в перечисленных ситуациях и было сделано.

Кроме того, из-за беспомощности в силу своего малого возраста или же легкомысленного характера король может быть развращен и испорчен любым жадным, прожорливым или развратным советником, равно как и распущенными молодыми людьми, его ровесниками. Точно таким же образом он может оказаться очарованным и порабощенным какой-то молодой женщиной, но даже может передать подобным лицам чуть ли не всю полноту власти в делах управления государством. Как я полагаю, широко известно, сколь часто случались подобные дурные примеры, о которых сообщается в наших анналах. И все же королевство всегда опирается на совет и мудрость своих сенаторов. Соломон, наимудрейший из людей, даже в старости нередко прельщался молодыми женщинами¹⁵, Ровоам¹⁶ — подростками, Нин вводился в соблазн собственной матерью Семирамидой¹⁷, Птолемей, по прозвищу Авлет¹⁸ — флейтистами и арфистами. Наши же предки оставляли за своими королями [право выбора] своих частных советников, следивших за их личными делами. [Выбор] же сенаторов, которые управляют государством, дают советы, касающиеся всего общества, и показывают королю, как следует управлять государством, был сохранен за общественным советом. В 1356 году, когда король Иоанн был захвачен в плен англичанами и отвезен в Англию¹⁹, общественный совет был проведен в Париже. Когда некоторые из королевских советников появились там, то им было предписано покинуть собрание, и им было указано, что представители общественного совета не станут собираться впредь, если советники не прекратят посещать это священнейшее место поклонения всего королевства. Свидетельство об этом событии имеется в «Больших хрониках», написанных по-французски, во втором томе (лист 169), относящемся к королю Иоанну²⁰.

Никогда не было такой эпохи, когда не соблюдалось бы это очевидное и ясное различие между королем и королевством. Согласно свидетельству Ксенофонта, спартанский царь и эфоры, которые были как бы царскими телохранителями и стражами, ежемесячно обменивались торжественными взаимными клятвами в верности. Царь давал клятву, что будет управлять в соответствии с писаными законами, а эфоры — что они будут оберегать царскую власть тогда, и только тогда, когда царь будет рабом своей клятвы. В своем письме к Бруту²¹ Цицерон говорит: «ты знаешь, что я всегда желал, чтобы наше государство избавилось и от царя, и от царской власти»²². В своем сочинении «О законах» он писал: «поскольку монархическая форма государства была однажды принята, а позднее отвергнута по вине скорее царей, чем царства, может показаться, что был, отвергнут только царский титул и т. д.»²³. И наконец во второй «Филиппике» Цицерон констатирует: «Ведь я, будь я в их числе, уничтожил бы в государстве не одного только царя, но и царскую власть вообще»²⁴.

Однако наши предки не оставили нам более ясного доказательства этого различия, большего, чем в статусе и титуле должностных лиц. Поскольку те из них, кто получает частицу королевского достоинства лично от короля, называются его слугами, и если король умирает или низлагается, то они немедленно утрачивают свое могущество. В конце концов, их должность может быть отнята у них и по решению самого короля, так словно бы объявлялась вещью, дарованной по просьбе. Среди должностных лиц такого рода — все те, кого обычно называют управляющим королевским дворцом, королевским постельничим, главным ловчим, да и все должностные лица королевского двора. Но наши предки обособляли от них тех, кто являлся должностными лицами королевства и всего государства, прибавляя к их званиям гораздо более значительное определение «Французский»! И этот обычай мы сохраняем и теперь, когда говорим о коннетабле Франции, адмирале Франции, канцлере Франции. В древнейшие времена эти должности предоставлялись не королем, но народом, и в силу этого они не переходили в другие руки после смерти короля или при каких-то изменениях в государственных делах, а те, кто их исполнял, не могли быть освобождены от них по королевскому волеизъявлению и не отказывались от них по собственному решению. Итак, даже теперь те, кого в народе называют должностными лицами короны, не перестают быть должностными лицами после смерти короля. Они также не могут быть лишены своей должности в течение своей жизни, если только они не осуждены за государственные преступления²⁵.

Для того чтобы нам не пропустить ни один аспект верховной власти народа, следует также отметить, что в трех сферах управления — военной, юридической и финансовой — те должностные лица, которые стоят выше всех и наделены верховной властью в этих вопросах, назначаются не королем, а французским королевством. Например, мы обычно называем того, кому принадлежит высшая власть в делах военных, как мы уже отмечали, коннетаблем Франции или маршалом Франции, или же (как о том свидетельствует Сигиберт) сенешалом Франции; именуем того, кому подчиняется флот и корабли, адмиралом Франции; тот, кому предоставлена верховная власть над законами, является канцлером Франции; ну а тот, кто контролирует налоги и казну, зовется сюринтендантом Франции.

Глава XX (XVI) О роде Капетингов и о том, каким образом к нему перешло королевство Франкогаллия

Выше уже было показано, что на протяжении двенадцати столетий королевство Франкогаллия управлялось только тремя династиями. Первой из них стал род Меровингов, а второй — Каролингов, причем обе династии получили свое название по имени их основателей и родоначальников. Так как, хотя королевство передавалось (о чем уже говорилось неоднократно) не по наследству, а по выбору совета, франки (как говорил Тацит) охотно сохраняли обычай германцев: «царей они выбирают из наиболее знатных, а вождей — из наиболее доблестных»¹. Так, они обычно избирали своими королями тех, кто был рожден от царственной крови и кто воспитывался и наставлялся в царственных обычаях, были ли эти лица сыновьями королей или же из числа их близких родственников.

Однако в 987 году после смерти тридцать первого короля Франко-галлии и двенадцатого короля из династии Каролингов Людовика V в королевстве произошли решительные изменения, и скипетр перешел в чужие руки. Ведь Карл, герцог Лотарингии, дядя умершего короля по отцу, оказался единственным выжившим представителем своей династии и, согласно обычаям народа, казалось, что он унаследует королевство; однако, тогда поднялся Гуго Капет, внук сестры императора Оттона I Хедвиг², и сын Гуго, графа Парижского, муж знаменитый, достигший великой: военной славы, и захотел, чтоб его предпочли [Карлу], поскольку он не раз оказывался там, где все другие не появлялись и приносил государству подьзу, так что, как сам заметил, он и в самом деле «в отличие от иностранца заслужил королевство»³. Так как уже несколько раз вспыхивали разногласия между королевством Галлией и Германской империей, а Карл проявил себя в них как страстный приверженец партии империи и иностранцев в королевстве Галлии, то по этим причинам он утратил привязанность и доброжелательство очень многих французов.

Итак, Карл собрал войска и в бешенстве вторгся в Галлию, получив при этом поддержку многих городов. Капет, который опирался на дружбу и благожелательность вельмож Франкогаллии, прибыл к городу Лану на границе Шампани со всеми силами, которые ему удалось собрать. Вскоре после этого произошло яростное сражение, в ходе которого Капет был разбит и бежал в глубь Галлии, где, собрав новое войско, возобновил войну. А в это время Карл распустил свое войско и преспокойно оставался в городе Лане со своей супругой⁴. А на следующий год он был окружен Капетом и осажден большим войском. В городе находился некий Ансельм, который был епископом города. Хитрыми обещаниями наград Капет соблазнил этого человека на то, чтобы тот предал короля и город. Одержав подобным образом победу и обезопасив город⁵, он отправил плененного Карла и его жену в Орлеан, где и содержал их обоих в тюрьме. В течение двух лет, что король провел в заключении, у него родились два сына — Людовик и Карл; однако спустя непродолжительное время они все умерли. Так Капет заполучил всю Галлию свободно и без споров⁶, а, сделав своего сына Роберта своим соправителем в королевстве, он позаботился и о том, чтобы последний был определен как его преемник. Впоследствии после всего этого слава и память о роде Каролингов исчезла на двухсот тридцать седьмом году со времени их вступления на трон. Сигиберт излагает всю эту историю в своей хронике под годом 987⁷. И она также содержится и в сорок второй и сорок пятой главах пятой книги дополнений к хронике Эймона⁸.

Из различных данных^можно заключить, что Гуго Капет приходился сыном Гуго Великому, герцогу франков, который в свою очередь был сыном Роберта, а тот в свою очередь являлся сыном⁹ Одо, которому (как мы уже поведали) франки передали королевство после смерти Карла Толстого в совершенно исключительных обстоятельствах¹⁰. [Гуго] был правнуком Роберта, герцога Анжуйского, великого и знаменитого государя. Изо всего этого, а также из сочинения Видукинда Саксонского можно узнать, что Гуго Капет не принадлежал к какой-то неизвестной семье с темными корнями (как это утверждают иные итальянские писатели¹¹), но скорее был выходцем из чрезвычайно знаменитого рода¹². Ведь он являлся потомком Роберта Анжуйского, о котором Эймон сообщает, будто тот происходил из рода саксов¹³. От него был рожден сын Одо или Отто, человек столь великих способностей, что когда король Карл Толстый назначил его командующим войском франков против датчан, то он уничтожил сто тысяч врагов в одной битве. Франки же, которые отклонили юного Карла Простоватого, сына Карла Толстого¹⁴, доверили Одо королевство таким образом, как это было описано нами выше. Сыном этого Одо был Роберт, от которого родился Гуго, уже настолько великий, что стал герцогом Франции; а сыном последнего являлся упомянутый Гуго Капет, достигший трона таким путем, который мы описали выше. Кроме того, достоин упоминания и еще один факт, рассказанный нам Видукиндом: когда Одо восстановил на троне Карла Простоватого, император Арнульф силой оружия захватил королевство Галлию. Император предложил Одо (именно так должно читаться это имя, а не «Ода») корону, скипетр и другие королевские знаки отличия, а Одо добился правления для своего повелителя по милости императора Арнульфа¹⁵. «Вследствие этого до сего дня между потомками Каролингов и преемниками Одо идет борьба из-за королевства, а также идет спор между Каролингами и восточными франками из-за королевства Лотаря… ибо Гуго, отец которого Роберт, сын Одо, был ослеплен в войске Карла, подослал [туда людей] и хитростью захватил [Карла] и заключил его под государственную стражу до конца жизни»¹⁶.

Кажется, что нельзя обойти молчанием и хитрый план Капета при установлении совета нового королевства. Ведь в прежние времена должностные лица и советники королевства, которые назывались герцогами и графами, обычно становились ими на собраниях народа. То были испытанные и проверенные люди, которые исполняли свои обязанности в виде милости (как говорят юристы). Все это было уже показано, когда мы разъясняли вопрос о власти общественного совета. Однако Гуго Капет стал первым королем, кто для того, чтобы добиться согласия всей знати и привлечь ее души к себе, превратил эти должности в постоянные, хотя они прежде и были временными. Он также постановил, чтобы те, кто добился их, могли удерживать их законным путем благодаря наследованию и имели бы право передать их своим детям и потомкам вместе с остальным наследием»¹⁷ по свидетельству юриста Франсуа Коннана¹⁸ в 9 главе второй книги его «Комментариев». Не подлежит сомнению, что благодаря данному злодеянию власть общественного совета существенно сократилась, хотя в условиях того времени еще нельзя было и представить, что он сам окажется в состоянии добиться такого сокращения власти самостоятельно, без помощи и согласия совета.

Глава XXI (XVII) О соблюдении власти общественного совета при династии Капетингов

Ведь можно узнать из сочинений Фруассара¹, Монстреле², Гагена, Коммина,³Жиля ⁴ и всех прочих историков, что власть общественного совета соблюдалась во всех делах при Капетингах точно так же, как и в правление двух предшествующих династий; более того, тот принцип (и нельзя считать, будто его повторяют слишком часто или же слишком пылко) «благо народа — высший закон» сохранял свою действенность и в их правление; я полагаю, что ни один вид тиранического правления не мог никогда существовать, пока люди оставались людьми, за исключением турок, у которых к гражданам относятся скорее как к скоту, а не как к человеческим существам. И я просто не могу не поражаться предельному невежеству тех людей, которые, будучи хотя бы поверхностно ознакомлены с римским правом, выуживают из наших книг сообщение о том, что по закону о величестве римский народ уступил свое господство и могущество императору и утверждают, что вследствие этого существовала постоянная, свободная и ничем неограниченная власть королей, которую они именуют варварским, негодным словом «абсолютная». Ведь я разыскал, что как будто даже римским царям, как поведал нам юрист Помпоний, помогали в заботах о государстве куриальные собрания. А если даже и правда то, что римские императоры обладали неограниченной властью, то, значит, истинно и то, что всем царям власть была передана народом. И кроме того не следует из частного случая делать вывод о всеобщем правиле, а совершенно ясно, что на протяжении длительного времени обычаи королевств Польши, Дании, Швеции и Испании отличались, и это известно любому человеку, который не является невеждой. «Германские цари, — писал Тацит, — не обладают у них безграничной и безраздельной властью»⁶. «Король Англии, — утверждает Коммин, — не имеет права вводить налоги до тех пор, пока не получит согласия сословий и их представителей»⁷. Тот же автор подтверждает этот принцип относительно других вопросов и в главе 18 пятой книги своего труда⁸.

В конце концов, достаточно ясно, что ни в одной области (или используя привычный термин «провинции») Галлии, которая находилась или передавалась королю (во владение), ему не предоставлялась в них полная власть подобно тому, как эту власть передавал императору римский народ. Напротив, он не имел прав и не владел всей собственностью, но ограничивался условиями и соглашениями, согласно которым ему вверяли власть и закон, подобающие королю. Блестящим доказательством этого является определенный порядок: когда дело касалось всего общества в целом, каждая область созывала свои собрания, которые проводились ради благоденствия всей провинции, обеспечивавшегося общественным советом. Так, когда во всем королевстве объявляется созыв всеобщего совета, из местного собрания избирается тот или иной представитель, который отправляется посланником своей провинции для участия в общем совете, чтобы он изложил там ее мнение. Нам приятно предложить вниманию читателя пример из подобной практики, который мы обнаружили в сочинении известного доктора права из Тулузы Гийомом Бенедикта⁹ в его комментарии к понятию et uxorem в разделе трактата по каноническому праву «Декреталии» (лист 499). Его превозносил благородный юрист и президент парламента Бордо Никола Бойе¹⁰ в одном из своих постановлений (126). «Относительно союза Тулузского графства и провинции Лангедок с королевством Францией, — писал он, — источники полностью изложены в документах, относящихся к хартиям сословий упомянутых провинций. Три вопроса, связанных с этим союзом, изложены в форме договора между королем и провинцией. Во-первых, все привилегии провинции и местное право будут сохранены в неприкосновенности. Во-вторых, король не назначит губернатора, род которого не связан с данной провинцией. В-третьих, никакие налоги или другие поборы не будут вводиться королем без согласия провинциальных штатов и не станут вводиться никакие новшества. В исключительных ситуациях в эти провинции будут направлены комиссии для объяснения провинции нужд всего королевства, так что субсидия может быть направлена королевству в соответствии с общенародными обстоятельствами и потребностями. Провинция остается в подчинении королю до тех пор, пока король соблюдает ее привилегии, и ее устраивает все остальное внутри данного союза, и он будет продолжаться до тех пор, пока ее вследствие существования названного союза не станут захватывать»¹¹.

Однако, поскольку описывать каждый отдельный пример — задача не столько трудоемкая, сколь бесконечная, то вместо этого следует изложить несколько наиболее показательных случаев, избранных нами из великого множества подходящих к делу. Так, наш первый пример относится к 1328 году, когда (как мы говорили выше) после смерти короля Карла Красивого¹², скончавшегося без сыновей и оставившего после себя дочь, родившуюся уже после его смерти¹³, английский король Эдуард¹⁴, родившийся от Изабеллы¹⁵, сестры Карла Красивого, настоятельно потребовал, чтобы трон Галлии перешел к нему по праву наследования. А в руки общественного совета не мог быть передан более важный или более значительный спорный вопрос. И сам тот факт, что обсуждение подобного вопроса было передано общественному совету, можно считать явным доказательством того, что власть совета оставалась более высокой, чем власть короля, так как оба короля подчинились в этом вопросе его суду и решению. И это подтверждается не только нашими историками, но и Полидор Вергилий также свидетельствует в девятнадцатой книге своей «Истории Англии»¹⁶. Даже юрист Папон оставил свое суждение по этому вопросу в первой главе книги четвертой книге постановлений и клянется, что полагается на достойных доверия авторов¹⁷. Ту же самую точку зрения изложил Томас Уолсингем в своей «Истории Англии»¹⁸. Об этом говорит и Гаген: «так как Эдуард и Филипп спорили о наследии, то собрался совет франков, которое обычно называют собранием трех сословий, где имели место длинные и сложные споры относительно законности прав претендентов, но все же в конце концов те, кто имел власть, изучили доводы [сторон] и королевство было присуждено Филиппу. И король Эдуард не отвергнул этого решения, так как через несколько лет он принес клятву верности Филиппу за герцогство Аквитанское»¹⁹. И даже архиепископ Марселя Клод де Сейсель также утверждал в своей книжечке, которую написал о «Французской монархии», что на этом совете присутствовали и оба короля лично. Когда при обсуждении спор достиг высшего накала, то на совет знати было призвано собрание народа и сословий. Большинство собравшихся посчитало и решило, что претензии представителей по мужской линии следует предпочесть и охрану беременной королевы следует препоручить Валуа. А заодно было постановлено, что если она родит дочь, то и королевство присуждается Валуа²⁰; обо всем этом рассказывается у Фруассара (в двадцать второй главе первого тома), или в первой главе второго раздела постановлений Папона, при описании царствования Филиппа Валуа у Гагена²¹ и крайне подробно во второй главе четвертой книги сочинения Сейселя, на которую я уже ссылался.

Другим примером снабдил [нас] 1356 год, в то время король Иоанн²²проиграл сражение англичанам при Пуатье и был ими взят в плен и отправлен в Англию. Когда новость о таком страшном несчастье была получена, то оставалась только одна надежда — на власть совета. Итак, немедленно было созвано собрание в Париже, и, не взирая на то, что у короля имелось три сына — Карл, Людовик и Иоанн²³, причем старший из них уже был в возрасте, когда уже мог править [королевством], были избраны иные испытанные лица (по двенадцать человек от каждой провинции), которым и было доверено управление государством; на этом собрании было постановлено, что в Англию для подписания договора с англичанами будет направлено посольство. Сообщение (об этом встречается] в сто семидесятой главе первого тома у Фруассара, в четвертой книге (лист 118) [сочинения] Жана Буше и Никола Жиля в [разделе] хроники, посвященном королю Иоанну²⁴.

Третий пример предоставляет 1375 год, когда было обнародовано завещание короля Карла V, прозванного Мудрым. Согласно этому завещанию опекуном сыновей²⁵ короля назначался брат его жены²⁶ герцог Бурбонский²⁷, а брат короля Людовик, герцог Анжуйский, должен был стать правителем королевства до тех пор, пока сын [умершего] короля Карл находится под его защитой. Тем не менее, был проведен совет в Париже, и завещание было признано не имеющим силы, кроме того, там постановили, что правление королевством будет поручено дяде мальчика по отцу Людовику. По этому постановлению утверждался следующий порядок: Людовик будет осуществлять управление в соответствии с суждениями некоторых лиц, утвержденных на этом совете, а охрана и образование мальчика были доверены [герцогу] Бурбонскому. Одновременно был издан и закон, согласно которому наследник трона должен принять клятвы в верности тех, кто принял ответственность, а коронован по достижении им тринадцати лет. Об этом нам рассказывают Фруассар в шестидесятой главе книги второй, Буше в четвертой книге (лист 124) и «Анналы Англии и Британии»²⁷.

Четвертый пример относится к 1392 году, когда король Карл VI ²⁸внезапно впал в безумие и сначала был препровожден в Ле Ман, а потом в Париж. Там был проведен совет, и властью совета сословий было постановлено, что правление королевством возлагается на герцогов Беррийского и Бургундского. Так, во всяком случае, это было описано Фруассаром в сорок четвертой главе четвертого тома его сочинения²⁹.

И, конечно же, нам не следует пропускать упоминание о событии, имевшем место в наши дни в Парижском парламенте. Об этом свидетельствует нам в десятом титуле четвертой статьи пятой книги Папон³⁰. Когда король Франциск I³⁰ пожелал, чтобы часть его домена была отчуждена, то [парламент заявил], что все отчуждения, совершенные подобным образом, недействительны, если они делались только от имени короля, то есть, были осуществлены без утверждения советом, или же, по словам самого Папона, не утверждались тремя сословиями.

Наш шестой пример обнаружился в 1426 году, когда Филипп, герцог Бургундский³¹, и Хэмфри, герцог Глостер³², постоянно доставляли хлопоты смертельной враждой друг с другом к великой беде для государства. В конце концов, они договорились между собой о том, чтобы положить конец своим распрям поединком. Тогда вмешался в спор совет и постановил, что каждый из них обязан сложить оружие, и тогда разрешили они свой спор по закону, но не оружием. Это событие описано Параденом³³ в третьей книге «Бургундских хроник» под годом 1426.

Седьмой пример относится к 1468 году, когда возник спор между королем Людовиком XI³⁴ и его братом Карлом³⁵ и был созван общественный совет в Туре в декабрьские календы. На том совете было постановлено, что король должен согласно закону (и я это особо подчеркиваю) выделить своему брату какое-либо герцогство со статусом апанажа и с ежегодным доходом, который был бы не менее чем двенадцать тысяч ливров, а дополнительно король обязан был предоставить особую сумму в шестьдесят тысяч ливров ежегодно из своей казны для выплаты своему брату. Эта история была детально описана составителем Бретонской и Армориканской хроники в четвертой книге³⁶.

О восьмом случае сообщается в 1484 году, когда после смерти Людовика XI его сын Карл³⁷ находился в возрасте всего тринадцати лет. Совет тогда собрался в Туре и постановил, что образование мальчика должно быть вверено его сестре Анне³⁸, а попечение о государстве передано нескольким испытанным мужам из совета, избранных этим советом, несмотря на то, что Людовик, герцог Орлеанский³⁹, требовал передачи управления королевством ему как ближайшему родственнику короля по мужской линии. Свидетельство всего этого содержатся в протоколах этого совета, опубликованных в Париже, у Филиппа де Коммина в восемнадцатой главе пятой книги его «Мемуаров», а также в «Бретонской хронике» (четвертая книга) и у Жана Буше в четвертой книге его труда (лист 167)⁴⁰.

Мы также не должны пренебречь в завершение необычайно важным свидетельством, изложенным Гийомом Бюде в тридцать четвертой книге его труда «О монете», о том, что цена денег определяется верховным правом, то есть право увеличивать или уменьшать стоимость денег всегда оставалось за народом франков⁴¹. И даже самый наш усердный исследователь денежных вопросов Шарль Дю Мулен в заключении к своим комментариям относительно договоров и права пользовании свидетельствует, что в архивах парламента и счетной палаты он обнаружил огромное количество франкских законов, согласно которым запрещалось производить изменения в стоимости монеты без согласия на то народа, и всегда при таких изменениях согласие народа было в прошлом обязательным, поскольку, разумеется, это — предельно важно для народа⁴². По этому поводу у юристов принято говорить: «личность, интересы которой затрагиваются в данном деле, всегда имеет право участвовать в его решении». То есть [утверждался принцип]: «Что касается всех людей, должно всеми и подтверждаться».

Обо всем этом можно прочитать также в глоссе Офрие, касающейся прагматической санкции⁴³ и в дополнительных замечаниях Бенедикти относительно браков несовершеннолетних под номером 53⁴⁴.

Глава XXII(XVIII) О власти общественного совета в величайших делах, связанных с религией

Мы уже показали, что власть общественного совета была верховной во всех величайших и важнейших делах государства, и она оставалась такой с общего согласия на протяжении многих веков. Теперь же, рассмотрим, как действовала власть народа в делах, связанных с религией. Наши анналы доставляют нам доказательство действенности этой власти и в данном вопросе в 1300 году, когда римский папа Бонифаций VIII¹ направил своих посланцев к королю Филиппу Красивому и сообщил ему, что папа является не только в духовных, но также и в светских делах властелином всех королей и государей христианского мира (именно эти слова и отметили наши хронисты). Он твердо потребовал по этому праву, чтобы король Филипп признал его верховным повелителем и государем и передал ему королевство, которое унаследовал. Далее папа потребовал от короля, чтобы тот признал, что получил королевство по милости и щедрости папы. Если же король откажется все это сделать, то папа (пообещал) объявить короля еретиком и наложить интердикт на королевство².

Когда посланцев папы заслушали, король созвал общественный совет в Париже, на котором и было зачитано письмо папы: «Мы, епископ Бонифаций, слуга слуг божьих, Филиппу, королю франков, (привет шлем). Страшись Бога и повинуйся его повелениям. Мы желаем, чтобы ты знал, что поскольку ты подчиняешься нам в вопросах духовных и светских, то назначения и сборы пребенд не принадлежат твоей власти, и если ты делал это в отношении вакансий, то должен сохранять доходы для тех духовных лиц, которые станут преемниками умерших. Если же ты их собрал, мы заявляем, что эти сборы должны считаться захваченными, если же такие сборы производились, мы это отменяем. Мы полагаем, что все люди, которые мыслят иначе, грубо заблуждаются. Дано в нашем Латеранском дворце в четвертые ноны декабря шестого года нашего понтификата». Когда эти слова были зачитаны и выслушано мнение вельмож и обсужден вопрос, то было постановлено, прежде всего, что папское послание будет сожжено на площади перед королевским дворцом в присутствии народа, затем, что послы должны быть выставлены на поругание и посмеяние и отправлены на площадь палачом в телеге, испачканной грязью и выставлены там на оскорбление и поругание черни. И, наконец, решили, что от имени короля должно быть отправлено папе такое письмо: «Филипп, милостью Божией король Франции, Бонифацию, именующему себя римским папой, посылает невеликий привет или же не шлет его вообще. Да будет известно ведомо вашей несравненной глупости, что мы никому не повинуемся в земных делах, что собирание доходов от церкви и пребенд во время вакансий принадлежит нам по королевскому праву, что эти сборы могут нами собираться и удерживаться вопреки любым притязаниям³. Мы объявляем всех, кто думает иначе, даже не дураками, но безумцами». Так излагает эти события автор «Бретонской и Армориканской хроники» в четвертой книге, Никола Жиль в четырнадцатой главе четвертой книги своей хроники Галлии⁴ и к ним следует прибавить еще [мнение] юриста Папона, изложенное в двадцать седьмой статье пятого титула в первой книге его «Декреталий»⁵.

Но детальнее всего об этом деле рассказывает и Жан Дю Тийе⁶, советник Парижского парламента, который в других случаях очень далек от описания подобного рода историй. На 172 странице своего сочинения он пишет: «некий кардинал представил повеление папы Бонифация VIII Филиппу Красивому, королю Романскому и королю Английскому; когда был в 1297 году добавлен еще и штраф при угрозе папского сурового осуждения, Филипп Красивый по совету своих вельмож и советников ответил, что он приготовился, что он повинуется святому престолу в делах, которые имеют отношение к его душе и духовной жизни, но никого, кроме Бога, не признает выше себя в том, что касается дел его королевства и не желает подчиняться в земных и смертных делах его королевства. Когда же Бонифаций услыхал об этом, то он отправил буллу, в которой дал знать, что король подчинен ему как в земных, так и в духовных делах и обязан повиноваться ему и одновременно он объявил еретиками всех, кто думал иначе. Заявление папы было встречено неистовым протестом, и булла немедленно был сожжена в присутствии короля, судей и принцев»⁷. Увы, ныне этим принцам и должностным лицам присуща черта, которую я бы окрестил «папиманией» и они, хотя и видят немыслимую гордыню и надменность этого тирана, тем не менее, доходят до такой крайности, что действуют так, словно испили питья Цирцеи⁸, и простираются ниц, пытаясь лобызать его ноги, как будто бы почитают некоего доброго бога, спустившегося к ним с небес.

Но все же никто не дал лучшего описания всех этих событий, чем английский историк Томас Уолсингем; он — монах и в других отношениях слепо предан папистским предрассудкам, так что полностью посвятил свой труд защите идеи, что власть пап является высшей по отношению ко всем другим носителям власти. Итак, поскольку, как я слышал, теперь в Галлии невозможно разыскать его сочинение в продаже, и я полагаю, что вполне достойно моего труда привести здесь описание всей этой истории словами названного монаха. Итак, папу Целестина⁹, человека, который вел жизнь отшельника, Бенедикт Каэтани хитростью уговорил уступить ему понтификат и ввести закон, согласно которому любой папа получал право уступить должность папы какому-то другому лицу. Однако когда Бенедикт стал папой под именем Бонифация VIII, он отменил этот закон. Обо всем этом Целестин высказался прямо и предсказал грядущее в следующих выражениях: «ты проберешься к власти подобно лисе, ты будешь править, как лев, но ты умрешь, как пес!» Когда же Бонифаций стал папой, то Филипп, король Французский, оказывал ему сопротивление во многих делах. Французский епископ Памье поддерживал папу и по этой причине был обвинен в заговоре против короля Франции, «был призван на королевский суд и приговорен к заключению. Впоследствии он был в феврале освобожден по требованию государя папы и ему было предписано покинуть королевство вместе с папским посланцем. Папа впал в ярость при этом известии и отменил все пожалования, предоставленные его предшественниками королям Франции, а вскоре после этого метнул на короля молнию — приговор об отлучении от церкви». Но ни один человек не осмелился довести этот приговор до короля или же огласить его во Французском королевстве. Папа же повелел всем французским прелатам вместе с докторами теологии и канонического и гражданского права прибыть в Рим, так, чтобы оказаться там в первые календы ноября. В ответ на это король Франции опубликовал эдикт, по которому всем без исключения запрещалось вывозить из королевства в Рим золото, серебро или любые иные доходы. Он также тщательно заботился о том, чтобы установили слежку за всеми лицами, которые покидали его королевство или же приезжали в него. Прелаты Франции направили троих епископов из своего числа к папе, что они не смогут прибыть ко дню, предписанному вызовом на суд и просят за это прощения. А когда французские епископы не явились к папе, то он направил во Францию монаха Иоанна, которого возвел в кардинальское достоинство, который должен был собрать всех прелатов в Париже и провел с ними тайное совещание.

Позднее в праздник св. Иоанна Крестителя в Париже собрались рыцари вместе с духовенством и народом и обвинили папу Бонифация во многих страшных преступлениях, например, подозрение в ереси, симонию и убийство. На этих основаниях против него был возбужден процесс королем, в интересах которого все это и было предпринято. Папу попросили прибыть на заседание совета и очистить себя от преступлений, в которых он обвинялся. Во время праздника Рождества пресвятой Девы (точнее в канун рождества) сильный вооруженный отряд, без предупреждения отправленный королем Франции, внезапно прибыл на заре к воротам города Ананьи, где укрывался папа, который в этом городке когда-то провел молодость. Ворота этого городка оказались открытыми, и отряд вошел в город, где государя папу вскоре подвергли глумлению. Для жителей города скоро стало ясно, что сенешал короля Франции Гийом де Логаретто¹⁰ (имя его должно читаться как Ногаре) прибыл низложить или же умертвить папу. Зазвучал тотчас городской набат, жители собрались, и гражданами был избран предводитель по имени Аднульфи, о котором они и не ведали, что он был заклятым врагом государя папы. Весь народ бросился к папе, его племяннику и тем кардиналам, которые еще не ускользнули через отхожее место, с одним желанием предложить им обещания в своей помощи. Однако те сочли, что было бы недостойно их пытаться оказать сопротивление рядовым наемникам. И по сей причине государь папа, опасавшийся за собственную безопасность, стал искать перемирия.

Когда воины ворвались к папе, то многие оскорбляли его презрительными словами. Когда же от него потребовали ответ [на вопрос], желает ли он отречься от папской власти, то он твердо отказался, заявив, что он скорее расстанется с жизнью, и произнес по-итальянски: «ессо la cole, ессо il capo!», что означало «вот моя шея, вот моя голова». И он неожиданно провозгласил перед всеми присутствующими, что пока жив, никогда не отречется от папства. Тогда воины бросились по дворцу и разграбили папские покои и казну, утащив все его расшитые одеяния вместе с золотом и серебром и со всем добром, которое только сумели отыскать. И в самом деле, было сочтено, что ни один король в мире не мог за год истратить столько денег из своей казны, сколько в тот день было украдено из папского дворца.

Папа же оставался под стражей и охраной в течение трех дней. Однако, жители Ананьи тайно встретились и собрали отряд в десять тысяч человек, чтобы освободить папу. Но до этого все видели, что наемники арестовали папу, посадили его на неоседланную лошадь лицом к хвосту и заставили ее сказать в разных направлениях до тех пор, пока папа чуть не задохнулся и не умер от голода. Рассказывали, что все это продолжалось до момента, когда жители Ананьи не освободили его. А после освобождения жители Ананьи доставили папу на открытую площадь, где он молился столь проникновенно, что исторг у своих слушателей слезы. А в конце своей проповеди он сказал: «Добрые люди, вам прекрасно известно о том, что пришли мои враги и отобрали у меня все мое имущество и не только мое, но благой церкви, и это сделало из меня нищего, как некогда Иова. Я вам поведаю правду — вследствие всего этого мне нечего даже есть и пить и вплоть до настоящего времени я голодал. И если какая-нибудь добрая женщина от своего милосердия пожелает помочь мне, дав хлеба и вина (а если уж у нее нет вина, то пусть даст хоть немного воды), то я дам ей и свое и божье благословение и освобожу от всех грехов всех тех, кто принесет мне хоть что-нибудь, пусть даже немного». И тогда все те люди, которые слушали папу, завопили: «Да здравствует святой отец!» А затем женщины охотно побежали во дворец и несли с собой хлеб, вино и воду в столь великих количествах, что папская комната оказалась забитой продовольствием. А когда не нашлось нужного количества кувшинов для хранения вина, то они вылили большое количество вина и воды прямо во двор папского жилища. И любой, кто желал это сделать, мог войти внутрь и говорить с папой так, как они могли разговаривать с любым нищим. После этого папа дал отпущение жителям этого города всех их грехов.

После всех этих событий папа внезапно и неожиданно для всех удалился из городка Ананьи и направился в Рим с большой вооруженной охраной. Но когда он прибыл в град святого Петра, то вскоре умер от ужаса, которым проникся во время его пребывания в плену, и скорби о неисчислимых потерях. Так быстро исполнилось пророчество его предшественника, молвившего: «Ты проберешься к власти подобно лисе, ты будешь править, как лев, но ты умрешь, как пес!»¹¹ Именно в этих словах Уолсингем изложил события периода правления Эдуарда I в своей книге «История Англии», а затем в его книге анналов под годом 1307, где он приписал: «В это время король Франции потребовал через своих послов от государя папы Бенедикта¹², чтобы кости его предшественника Бонифация были преданы огню, поскольку тот был еретиком»¹³.

Глава XXIII (XVIII) О приснопамятной власти совета в его борьбе против Людовика XI.

Сколь велики и сколь священны были сила и могущество совета и собрания сословий совершенно ясно из ранее приведенных свидетельств. И если уже мы заговорили по этому поводу, то кажется, что не следует нам проглядеть еще один случай, когда на памяти наших отцов могущество этого совета оказалось направлено против короля Людовика XI, который считается наиболее хитрым и ловким изо всех предшествующих королей, о которых мы упоминали. И по данному примеру можно легко уяснить, как неоднократно мы говорили по многим поводам, что наши предки не ставили над собой какого-либо свирепого тирана или мясника, который относился бы к подданным как к скоту, но они принимали себе короля, который являлся стражем их прав и свобод и защитником справедливости.

Итак, в 1460 году Людовик управлял королевством таким образом, что во многих делах было бы желательно правление доброго государя, любящего свою страну¹. В результате возникла потребность в восстановлении власти совета, чтобы добрые граждане могли действовать, сообразуясь с общественным благом. А поскольку все были убеждены в том, что меньше всего король стремится подчиниться этой власти, то вельможи королевства, которые неусыпно следили за постоянными жалобами и обидами со стороны простого народа, собрали свои отряды на местах и стали готовиться к войне, чтобы обеспечить общественное благо, и, по словам Филиппа де Коммина (во второй главе первой книги), «выразить королю протест против дурного порядка и отсутствия справедливости при его правлении, и если он не пожелает исправить положение, то принудить его к этому силой. Так началась война, впоследствии названная войной за общественное благо»². Коммин, Жиль и Ла Марш³ перечислили имена этих вельмож: это — герцог Бурбонский, брат короля — герцог Беррийский, графы Дюнуа, Невер, Арманьяк, Альбре, герцог Шароле⁴, которому принадлежало высшее командование. Куда бы они ни направлялись, то повсюду повелевали объявить, что войну они начали ради достижения общественного блага. Они предписывали освобождение от налогов и поборов, а также направили послов с письмом в Парижский парламент, к духовенству, и ректору университета с тем, чтобы те не считали, будто войска были собраны для того, чтобы погубить короля, в то время как они только жаждали обратить его к его же долгу, чтобы он правил как добрый король, то есть так, как этого требовали потребности общественного блага.

Более того, отрывок из «Анналов», озаглавленный «Хроника Людовика XI» и напечатанный в Париже Галлиеном де Пре⁵, гласит следующее: «их первое и основное требование состояло в следующем: чтобы было проведено собрание трех сословий, так как для всех людей на протяжении многих веков оно оказывалось единственным лекарством ото всех бедствий и это собрание всегда обладало властью разрешать трудности всякого рода». На 28 странице читаем: «24 числа была предоставлена аудиенция в Парижской Ратуше для посланцев знати, где присутствовали представители университета, парламента и чиновничества. Посланцам был дан ответ, гласивший, что их требования представляются справедливыми и должен быть созван совет сословий⁶». Повторяю, таковы слова историка, и, кажется, будто они подтверждают старое и справедливейшее присловье Марка Антония⁷: «Хотя все мятежи всегда бывали тягостны, однако все же некоторые из них были справедливы и прямо неизбежны»⁸. Однако наиболее законными и необходимыми среди всех нам представляются те выступления, [которые происходят в случае,] когда народ подавлен зверствами тирана и с плачем взывает о помощи со стороны законного собрания граждан. Как! Неужели положение граждан должно быть ниже, чем было положение рабов в былые времена, когда те были настолько подавлены некогда варварством своих хозяев, что, как поведал нам о том Ульпиан, сбегались к префекту города и робко жаловались на своих господ⁹?

Таким образом, Гаген в своем жизнеописании этого самого Людовика при описании ответа герцога Карла Бургундского королевским посланцам рассказывает: «Карл выслушал послов и ответил им, что нет ничего, что так способствовало бы заключению мира, как собрание трех сословий, где приличествовало бы собраться по поводу подобных раздоров независимо от того, были они вооруженными или же происходили без оружия. Когда же послы через вестников сообщили об этом ответе Людовику, то король стал возлагать надежду на проволочки и в итоге назначил совет в Туре на апрельские календы 1667 года. Ко времени, определенному для этого собрания, прибыли люди со всего королевства и т. д.»¹⁰. То же самое крайне многословно сообщается в анналах, о которых мы упоминали, и в четвертом томе «Больших хроник», где также прибавлено нечто такое, что (как нам кажется) необычайно важно отметить и запомнить, а именно, что некие испытанные люди должны были быть избраны от каждого сословия, чтобы восстановить порядок в государстве и обеспечить закон и справедливость¹². Далее мы обнаруживаем у Никола Жиля: «после битвы при Монтлери, ряд крайне мудрых и благоразумных людей был избран в качестве стражей общественного блага точно таким образом, как это было согласовано между королем и вышеназванными вельможами. И первым среди них согласился граф Дюнуа, который был и первым инициатором восстания»¹³.

Как мы уже отмечали выше, существовал старинный обычай (возникший после того, как предельно возросло могущество духовенства) разделять население на три сословия, духовенство добилось того, чтобы считаться первым из них. Когда же были учреждены стражи государства, то их избирали по двенадцать достойных людей от каждого сословия. Так в этом совете было установлено, что будут учреждены тридцать шесть стражей государства для того, чтобы устранялись общие трудности общим старанием. В четвертом томе своей хроники Монстреле писал об этом так: «Прежде всего, было постановлено впредь избирать тридцать шесть людей, наделенных властью, которая была равна королевской, чтобы привести в порядок государство и облегчить ношу простого народа от бремени поборов. Двенадцать человек должны были принадлежать к духовенству, столько же — представлять дворянство, а двенадцать — лдодьми сведущими в законе и праве. Этим мужам должна была быть доверена власть изучать, какие именно беды и трудности испытывало королевство и пускать в ход средства против пороков. Король же дал клятву и обещал своим королевским словом (обычно использовалась именно эта фраза), что он будет считать имеющим юридическую силу то, что постановят эти тридцать шесть человек»¹⁴.

Таковы слова Монстреле и его сообщение подтверждается почти теми же словами в тридцать пятой главе исторического сочинения бельгийца Оливье де Ла Марша. Он также записал, что стражей государства было назначено тридцать шесть человек. А ко всему этому он еще и добавил, что поскольку король не сдержал слова и нарушил данную клятву, которую принес публично, то во Франкогаллии вспыхнула крайне прискорбная война, которая продолжалась тринадцать лет. Таким образом, клятвопреступление короля было искуплено как его собственным позором, так и уничтожением народа¹⁵.

Как бы то ни было, очевидно, что меньше века назад свобода Франкогаллии и власть торжественного совета процветали и совет мог обратить свое могущество против короля, который вышел из малолетства и не был безумен, но которому было более сорока [лет] и был он наделен талантами больше, чем любой другой из наших королей. Из этого легко можно усвоить, что наше государство, которое было основано и учреждено на соблюдении принципа свободы, удерживало это свободное и священное состояние больше чем одиннадцать столетий и даже сопротивлялось власти тиранов силой оружия.

Кажется, что мы не должны также позабыть о знаменитом кратком описании, оставленном по этому поводу известным человеком и великим историком Филиппом де Коммином, который в восемнадцатой главе пятой книги своего сочинения описал эти события и упомянуть о нем. Его слова мы переведем дословно: «Продолжим свою речь. Хочу спросить есть ли такой король или государь на земле, который мог бы облагать налогом своих подданных без пожалования и согласия тех, кто должен его платить, не совершая при этом насилия и не превращаясь в тирана? Могут, пожалуй, возразить, что бывает иногда так, что нет времени для созыва собрания, ибо надо начинать военные действия. На это отвечу, что в такой спешке нужды нет и времени на все достаточно. Скажу еще, что короли и государи становятся более сильными и внушают больший страх своим врагам, когда они действуют, руководствуясь советами своих подданных»¹⁶.

В следующем разделе он пишет: «У нашего короля изо всех сеньоров мира меньше всего оснований произносить слова: «я имею право, взимать со своих подданных столько, сколько мне угодно», поскольку ни они и никто другой не имеет подобной власти. И никакой чести не окажут ему те, кто подскажет ему такие слова с тем, чтобы представить его более могущественным, ибо подобные речи способны вызвать страх и ненависть соседей к нему и те ни за что не согласятся оказаться под его властью. Но вот если бы наше король сам или по внушению тех, кто хочет его возвеличить и превознести, говорил: «У меня столь добрые и верные подданные, что они ни в чем мне не откажут, о чем бы я ни попросил, и они боятся меня, подчиняются и служат мне лучше, чем любому государю на земле, и терпеливее всех сносят все беды и невзгоды. И менее всех вспоминают о прошлых потерях», то, как мне кажется, это было бы поистине похвально; это не то, что слова: «Я беру сколько хочу, и у меня есть на то неотъемлемое право». Король Карл V так не говорил. Не слышал я такого и от других королей, но слышал, зато от некоторых их советников, которые полагали, что подобными речаййи оказывают им большую услугу».

Но, по-моему, они дурно поступали по отношению к своему сеньору, ибо держали такие речи лишь для того, чтобы показать себя добрыми слугами и не понимали, что говорят…

Приводя примеры доброты французов в наше время, достаточно напомнить о собрании штатов в Туре после кончины нашего доброго повелителя короля Людовика — да помилует его господь! — в 1483 году. Тогда некоторые полагали, что собирать их опасно, а кое-кто из захудалых и недостойных людей не раз высказывался и до и после заседания штатов, что-де вести речь о собрании сословий — значит оскорблять величество и умалять власть короля; но это именно они оскорбляют Бога, короля и общественное дело, поскольку такие речи служили и служат тем, кто недостойно пользуется властью и авторитетом и не способен ими пользоваться, ибо привык только нашептывать на ухо да рассуждать о вздорных вещах', и потому они боятся больших собраний, опасаясь того, что их самих разоблачат и дела их осудят»¹⁷.

Из слов Коммина, приведенных дословно, а также сообщений и других авторов, о которых мы упомянули раньше в связи с вопросом о сохранении могущества общественного совета при Людовике XI, можно легко понять, что наиблагоразумнейший принцип, столь чуждый турецкой тирании «благо народа — высший закон» сохранял свое значение вплоть до царствования Людовика XI. Но придворные подлизы, королевские льстецы и все те, кто добивается власти злыми чарами (как об этом говорит Коммин), уничтожили свободу общественного совета величайшими усилиями и напряжением всех сил, на которые они только оказались способны. Бюде писал об этом в четвертой части своего сочинения «О монете» так: «поэтому, в соответствии с нашими обычаями те, кто занимает верховную должность теперь, или же те, кого, похоже, собираются назначить на эту должность в последствии, приглашаются на расследование по настоянию сословий на их собрание, и иные часто (те, которые желают казаться людьми острого ума) напускают на себя важность, но без сомнения все увидят, что эти люди именно то, чем они и являются на самом деле»¹⁸.

Бюде писал это примерно в то время, когда король Франциск I, попавший в плен, возвратился из Испании чтобы собрать сумму денег, назначенную за его выкуп. Однако король не приказывал им своею властью, не попросил субсидии у трех сословий королевства, но скорее (и это подтверждают все авторы) добивался дополнительных поборов от сословий без благодарности и признательности. По этому поводу Никола Децис писал в своем сочинении следующее: «в декабре 1527 года наш государь созвал совет епископов (не только тех, кто принадлежал к благородным семействам, но и всех остальных любого происхождения) с представителями от королевства и также с представителями парламентов (по одному президенту и двух советников, избранных по жребию от каждого). Эти лица согласились с тем, что король может ввести новый налог и определить его размер до двух миллионов ливров для внесения своего выкупа»¹⁹.

Глава XXIV Еше одно замечательное решение совета относительно осуждения и непризнания папы Бенедикта XIII

Мы полагаем, что достаточно разъяснили вопрос о границах власти общественного совета Франкогаллии при рассмотрении вопроса об осуждении безумных действий папы Бонифация VIII¹. Теперь можно предложить и другой пример проявления той же власти в осуждении и отказе признать власть папы Бенедикта XIII². Некогда управление Галлией осуществлялось Карлом VI, и в этот чрезвычайный период возник длительный конфликт между множеством антипап³. Это положение продолжалось больше чем тридцать лет при возникновении опасных партий и всеобщего беспорядка во всех сферах жизни, а благочестивые души оплакивали положение дел и пришли в состояние волнения, и чуть ли не отчаяния. В христианском мире не было ни единого государя, будь то король или император, который не прилагал бы всю свою энергию для того, чтобы прекратить роковое и злосчастное разделение церкви, уничтожить существование антипап. Все это описано у Платины⁴, Кранца, Гагена, но наиболее полное изложение у всех событий приводится в третьей книге сочинения «О расколе» Дитриха Нимского, являвшегося ревностным наблюдателем этих трагических событий⁵. Однако, поскольку мы предпочли посвятить свою книгу нашим соплеменникам, то полагаем, что более нам подобает следовать за изложением Ангеррана де Монстреле, чье сочинение широко известно почти всем жителям Галлии, и кратко привести его исчерпывающее описание упомянутых событий.

Вот что записал Монстреле в своей хронике, слово в слово: «После избрания Бонифация (имя должно читаться как Бенедикт) XIII папскими послушными слугами для голосования король Карл VI сообщил Пьетро де Луна (то есть Бенедикту) через своих послов следующее: если избранный папа не положит конец роковому спору в срок, установленный общим соглашением всех христианских государей, и не приведет к окончанию соперничества нескольких пап, король Галлии и весь народ Галлии созовут общий совет и не окажут поддержку ни одному из пап. Папа Бенедикт в ярости отвергнул это заявление. Однако ему удалось скрыть свой гнев, и он отправил послов обратно с кроткими словами, заверив их в том, что он вскоре отправит свой ответ королю через надежного посланца. И по прошествии нескольких дней он отправил королю через какого-то посланника документ (известный под названием «буллы»), в котором он отлучал от церкви короля и всех его подданных и воспрещал отправление всех религиозных обрядов для крайне неблагочестивых нечестивцев. Когда эта булла была тщательно рассмотрена, а слух и сообщение о ней облетели всю Галлию, король созвал общественный совет в Париже. Там были приняты следующие постановления при всеобщем одобрении представителей сословий: «во-первых, папа Бенедикт впредь должен рассматриваться как раскольник, еретик и возмутитель спокойствия христианской церкви; никакое повиновение ему не должно оказываться; все его постановления без исключения должны аннулироваться; булла, которую он направил королю, будет объявлена нечестивой, преступной и оскорбляющей королевское величество, а потому она должна быть всенародно разорвана на куски перед глазами народа, и, наконец, что оскорбление, нанесенное королю и королевству столь велико, что необходимо отмстить папе, его посланцам и вообще всем лицам, которые являются сторонниками его партии в церкви.

Когда эти постановления были публично оглашены на собрании представителей сословий, ректор Парижского университета сразу же поднялся со своего места, взял буллу и собственными руками разорвал ее в клочья на глазах у короля и в присутствии вельмож и представителей сословий. Более того, папский посланец, который привез эту буллу, вместе с другим посланником папы, были облечены в длинные одеяния, достигавшие их лодыжек, на которых вверх ногами были намалеваны папские инсигнии; на их головы были водружены митры, на которых была большими буквами изображена следующая надпись: «Эти люди — предатели короля и церкви». Затем их вывели из тюрьмы, где они содержались, на открытое пространство перед дворцом в Париже, поставили на быстро сооруженное деревянное возвышение и затем бичевали в знак папского позора и бесчестия; а потом их выставили на посмешище, и осмеяние их стало всеобщим развлечением для обитателей Парижа. Наконец, на третий день после этих событий их снова поместили на телегу и провезли по улицам города, а там они подвергались оскорблениям, освистанию, воплям всех жителей, так что они едва спаслись от унижения, которому их подвергал народ»⁶.

Глава XXV О том, что король Франкогаллии не владеет безграничной властью в своем королевстве и о том, что она ограничена строго определенным правом и особыми законами

Таким образом, мы убеждены (и это было убедительно доказано) в том, что безграничная и необузданная власть не была дозволена королям Франкогаллии их подданными; а потому нельзя утверждать применительно к ним, что государи свободны от всех законов. Скорее, напротив, они как бы обуздываются определенными законами и соглашениями. Выше мы уже показали, что наиболее значительным из них и наиболее древним являлся тот закон, по которому они обязаны соблюдать власть общественного совета как нечто священное и нерушимое и обязаны оказывать честь своим присутствием этому собранию так часто, как только это могут потребовать интересы государства. Конечно же, существует множество великих законов, созданных ради того, чтобы ограничивать власть королей. Но мы, прежде всего, рассмотрим только те из наших собственных законов, относительно которых никто не отважится отрицать то, что они действительно достойны изложения (если, разумеется, человек не является безумцем или же не сомневается, что он — враг своей страны, своих родителей и собственных детей).

Первый из этих особых законов может быть сформулирован следующим образом: королю не дозволяется единолично без власти общественного совета решать что-либо из тех вопросов, которые имеют отношение к государству в целом. Здесь мы выдвигаем на передний план неопровержимое доказательство из опыта прошедших времен: да и, в самом деле, существует очень ясный и точный след былого обычая, который сохранен и до нашего времени: парламент Парижа (а он в значительной мере имел притязания на власть древнего парламента), не позволяет зарегистрировать ни королевские законы, ни королевские эдикты, если они не были рассмотрены парламентом и не получили его одобрение, а также и подтверждены решением парламентских судей. Так что, вероятно, не будет преувеличением утверждать, что власть парламента оказывается подобной власти античных народных трибунов, которые, как описывает Валерий Максим¹, приходили ожидать в помещении перед сенатом, когда им вынесут его постановления. Они изучали данные постановления по поручению сената, чтобы рассмотреть, окажутся ли эти постановления на пользу простому народу и подписывали их буквой Т как знаком и указанием своего согласия с ними. Однако если они не соглашались с этими постановлениями, то накладывали вето и препятствовали данному решению.

Однако ученейший муж Бюде утверждает, что сходство между этими институтами существует и с другой точки зрения. «Справедливо, поскольку это было необходимо, — пишет он, — для римского народа выяснить, что же именно должно было вершиться властью сената, того, который мы называем греческим словом homologare; также необходимо и теперь придавать законам наших государей силу установлений таким образом, чтобы подвергать судебным санкциям тех, кто имеет отношение к управлению государством и призывать должностных лиц в суд». А дальше Бюде заявляет: «В суде губернаторы и судьи провинций, которые у нас зовутся бальи, сенешалами и тому подобными именами, обычно клянутся соблюдать законы. В этом суде, как правило, регистрируют публичные решения, документы и королевские пожалования, так что они могут стать постоянными и никогда не утратят своей силы. При помощи судебной власти постановления государей либо утверждаются, либо теряют силу, когда сами государи не протестуют. Это — единственный суд, через который наши государи (а ведь они свободны от законов) действуют так, чтобы дать законы самим себе, так как если бы они проникнуты гражданственным духом, который и сами государи хотели бы видеть узаконенным, освященным и объявленным благодаря собственным ордонансам. Вместо того чтобы желать, чтобы их законы и эдикты были изъяты из сферы критики и обсуждения на совете, они желают, чтобы их предписания благодаря постановлениям совета могли стать священными на столетия»². Таковы слова Бюде. Итак, либо сенат тиранически узурпировал эту власть, чтобы противостоять королевским указам и повелениям (чему, конечно же, верить нельзя), либо необходимо, чтобы мы признали, что королям в старину не предоставлялась свободная и неограниченная власть во всех делах. Это также подтверждается Офрие³, Бойе, Монтенем⁴, Шасне⁵ и другими сведущими юристами, пользующимися авторитетом во Франции. При этом они совершенно не колеблются и высказываются единодушно.

Хорошо, давайте же рассмотрим остальные августейшие законы. А среди них первым является тот, согласно которому король не имеет права усыновления равно как и распоряжаться королевством, как при жизни, так и оставив завещание. Скорее сохраняется установленный предками обычай перехода короны, согласно которому наследование короны переходит к старшему из сыновей. Ведь в своем трактате Жан де Терруж⁶ писал: «короли Франции никогда не могли передавать своему потомству королевство по завещанию, или же определять своих первенцев в качестве наследников или кого-либо еще. Да и теперь ни один современный король не в праве этого делать». Далее с тех пор, как наследственная власть утвердилась в силу обычая во французском королевстве, она не может передаваться наследнику четко выраженной волей короля, как путем завещания, так и любым другим образом. В то же время король не может распорядиться установлением, которое не соблюдено формально, как в том случае, когда король умирает за пределами королевства. Но только установленный обычай передает королевство наследнику»⁷. Таково было мнение Терружа. Хотя вся наша древнейшая история подтверждает это, но едва ли найдется в ней пример более памятный, чем тот, о котором я собираюсь поведать.

В 1420 году, когда король Карл VI пообещал свое королевство после своей смерти королю Генриху Английскому⁸ и определил его своим наследником, народ, отвергая это, неожиданно апеллировал к общественному собранию народа. Там и было постановлено при полном согласии всех собравшихся, что этот дар не имеет никакой силы с точки зрения права и является недействительным, что король Франции не имеет права отчуждать какую бы то ни было часть своего королевства без общего согласия своего народа. Об этом примере рассказывают Ангерран Монстреле в двадцать пятой главе своего исторического труда и Гийом Бенедикти в глоссах на какую-то декреталию канонического права. «Поскольку Карл VI, — писал он, — имел законного сына, который и должен был унаследовать королевство, то он не мог усыновить короля Англии в ущерб своему собственному законному и прирожденному сыну. А потому усыновление являлось недействительным и не имело юридической силы, и королевство вместо этого перешло к Карлу VII»⁹. В другом из своих комментариев (под 151 номером), когда он упоминает о том же случае, он констатирует: «данный аргумент может быть опровергнут и его ложность всецело запутывает дело, так как по закону не имел силы мирный договор, когда английские притязания были урегулированы между королями Карлом VI Французским и Генрихом V Английским следующим образом — упомянутый государь Карл¹⁰ дает свою дочь госпожу Екатерину¹¹ в жены упомянутому Генриху и признает последнего своим сыном. Своей собственной властью, без участия вельмож, он провозгласил, что корона Франции будет принадлежать Генриху, а после смерти самого Карла должно достаться ему и все королевство Франция. Однако этот договор был отвергнут вельможами королевства, которые избрали и короновали его сына Карла». Так писал Бенедикти, таковым и является второй закон королевства Франкогаллии.

Давайте же приступим к рассмотрению третьего закона, суть которого состоит в следующем: в случае смерти короля наследственное право на королевство переходит к его старшему по рождению сыну, и ни королю, ни его младшему сыну не дозволяется опережать (в правах) старшего сына, или же установить любое другое лицо в качестве наследника. В отношении этого применяется наилучший довод, — поскольку родители и могут лишить своих детей всего, что принадлежит самим родителям лично, они не наделены правом над своими детьми в отношении всего того, что принадлежит им по воле природы или же согласно закону и обычаю их предков. В поддержку этого суждения мы можем привести текст двадцать второй книги «Дигестов», «Об усыновлениях» (фрагмент «Если усыновляется») и третьей книги «Дигест», посвященной запрещениям и сосланным¹². Старший сын по рождению приобретает свое личное право и ожидание наследства не в качестве блага, пожалованного родителями, но скорее как блага, предоставляемого законами и обычаями его предков. Все ученейшие доктора права совершенно справедливо соглашаются (и при этом единодушны в своем мнении), что король Франции не может лишить первородства, и надежды на правление своего первенца, и король не властен передать это право ни младшему сыну, ни любому другому лицу. В этом мы можем сослаться на Иоанна Андреаса¹³, Вальда (в книге его комментариев к феодальным обычаям), Панормитана (в третьем параграфе второй книги)¹⁴, Ясона де Майано (фрагмент «Никто не может» первой книги его сочинения «О легатах»)¹⁵, опять-таки на Вальда (на сей раз на его книгу о феодальном праве герцогства Марш), но, прежде всего на Жана де Терружа, на тот раздел его сочинения, где он пишет: «короли Франции никогда не могли оставлять завещания, касающиеся передачи (короны), но только в силу обычая наследие переходило только к старшей ветви представителям рода по прямой мужской линии, когда же эта линия завершалась, то право наследия приобретали представители по мужской линии, принадлежавшие к наиболее близкой ветви рода». И далее в девятой, десятой, двадцать второй и двенадцатой главах Терруж заключает, что во французском королевстве переход короны — не наследственный и не вотчинный, но представляет собой прямое наследование, то есть помазание старшего по рождению сына или же ближайшего родственника по мужской линии. При этом данному порядку королевство обязано только благодаря закону или обычаю королевства. Старший сын обязан только закону королевства, а не отцу или же любому предшественнику.

Таким образом, право первородства, по крайней мере, там, где его придерживаются в королевстве в силу закона королевства, а не по воле отца, не является ни наследственным, ни вотчинным правом, но скорее принадлежит претенденту по простому праву филиации или крови. Итак, король не может распорядиться королевством по завещанию даже в пользу того же старшего сына или же ближайшего родственника, которым оно и так должно было бы перейти, потому что совершенно невозможно, чтобы власть имущий получил бы королевство благодаря силе завещания или другому отцовскому распоряжению, поскольку любое подобное установление является недействительным. Король владеет своим королевством только благодаря мощи и могуществу непоколебимого закона королевства, благодаря которому он и призывается к этой должности. Гийом Бенедикти придерживается того же мнения и [выразил его] в своей глоссе на декреталии, где он высказался о законах наследования так: «природа королевства Франции требует и настаивает, чтобы никакие завещания, постановления и прочие распоряжения не делались относительно него. Ведь и Жан де Терруж делает вывод в некоей книге, которую он озаглавил «Вертоград церкви», говоря, что поскольку французское королевство должно переходить к перворожденному сыну только согласно обычаю королевства, которое переходит старшему сыну в силу власти обычая. Ведь французские короли никогда не могли составить завещания в отношении королевства, и наш нынешний король Карл VII не в праве делать этого, даже назначая своего старшего сына и наследника господина дофина, так как французское королевство должно переходить старшему сыну в наследство без завещания и не по требованию короля, который умирает за пределами страны, но только благодаря закону и обычаю королевства. Итак, король не может передать королевство даже своему старшему сыну, и он не может отчуждать хотя бы часть его на протяжении своей жизни, точно так же, как он не вправе делать это путем составления завещания или добровольных обязательств, или обещаний лишить наследства. И причиной тому является следующее — перворожденный сын держит свое королевство, не как полученное от отца, но [приобретенное] благодаря закону и обычаю государства. И поскольку отец не обладает властью вмешиваться в вопросы наследования и не может вносить такие изменения в официальные положения такого рода, равно он не может и делать что-либо, дабы воспрепятствовать праву первородства. Это право не зависит от суждения отца, но утверждается законом и сын не может быть лишен его тем, кто отказывает ему в его привилегиях и преимуществах». Таковы слова Бенедикти.

Теперь следует четвертый закон королевства, который мы уже обсуждали выше в десятой главе — пусть ни одна женщина или девушка не допускается к наследованию королевства, но в случае смерти короля его ближайший родственник по мужской линии предпочитался бы женщине, даже если у нее больше прав в силу более близкого кровного родства. Благородный юрист Пьер Якоби писал об этом законе в шестьдесят третьей главе своей «Золотой практики» следующим образом: «по смерти Карла (который был королем Франции и Наварры) дочь его брата Людовика унаследовала корону Наварры, поскольку это королевство могло наследоваться по женской линии¹⁵. Однако она не унаследовала корону Франции, поскольку женщина не допускалась [к наследованию ее], пока имелся хотя бы один представитель рода — [потомок] по мужской линии. Таким образом, Филипп, сын Карла Валуа, и унаследовал ее, а Филипп был связан с усопшим королем в четвертой степени родства (в то время как дочь королевского брата находилась в третьей степени родства)»¹⁶. В этом вопросе мы можем сослаться и на Гийома Бенедикти: «итак, ни [сами] дочери, ни мужчины, потомки этих дочерей не имеют права, согласно законам и обычаям французского королевства, унаследовать это королевство, и, конечно же, если не осталось выживших детей мужеска пола, то согласно преимущественному праву степени родства корону наследуют другие оставшиеся родственники и члены семьи»¹⁷. Бенедикти подтверждает эти выводы очень большим количеством примеров также и в двух последующих ссылках.

В предисловии к «Прагматической санкции» Косма Гимье¹⁸ также пишет: «французское королевство столь благородно и знаменито именно потому, что его никогда не наследует женщина, хотя это и разрешается в Наваррском королевстве. Вопрос, связанный с этим, поднимался после смерти короля Франции Филиппа Красивого, который оставил единственную дочь Изабеллу и троих сыновей¹⁹. Названная Изабелла стала супругой Эдуарда, английского короля, и он имел от нее единственного сына, также носившего имя Эдуард. Этот сын уже после смерти вышеназванного Филиппа и унаследовал английскую корону. Трое сыновей Филиппа один за другим стали королями Франции. Но так как все они умерли бездетными, то Филипп, сын Карла Валуа, который был братом Филиппа Красивого, наследовал им во французском королевстве с согласия и подтверждения двенадцати французских пэров, которые не пожелали передать королевство названной Изабелле, королеве Английской, или же ее сыну Эдуарду. Из всего этого и выросла великая война между королями Англии и Франции, но, конечно же, случившееся было несправедливо, поскольку если дочь короля не наследует французскую корону, то и ее сын также не наследует ее. Стоит только посмотреть на соответствующий раздел феодального права, и его первую главу, касающуюся дочерей и наследования, соответствующего семейным отношениям. Ведь когда исключается претендент, то также исключаются и его потомки. Это установлено в двух разделах «Кодекса». Поэтому названный Эдуард, сын упомянутой Изабеллы, не мог претендовать по какому бы то ни было праву на французскую корону, как утверждает Бальд в своем комментарии к «Кодексу». Но никто не разъяснил этот вопрос более полно, чем Клод де Сейсель, архиепископ Турина, в своей книге о Салическом законе, где он рассматривает во всех деталях претензии английских и французских королей и подчинении конечном итоге их обоих решению общественного совета или же трех сословий.

Пятый закон касается королевского домена, который мы уже рассматривали в соответствующей главе. Он заключается в том, что ни один король не обладает правом отчуждения любой части своего домена без постановления общественного совета, поскольку домен был предоставлен только королю и король пользовался им для того, чтобы поддержать свое царственное достоинство, так что он имеет над ним примерно такую же власть, какую муж получает над приданым жены. Так, в 1399 году, когда король Карл VI даровал какую-то часть своего домена графу де Сен-Поль и уступил ему другие владения без достаточных на то оснований, то сенат или парламент Парижа вмешался в это дело на основании прав древнего парламента и объявил отчуждение королевского домена не имеющим силы, если это решение только не утвердит парижский парламент. Папон приводит это постановление среди других своих понятий в десятом титуле пятой книги, и он перечисляет много других распоряжений подобного же рода, но все они служат для подтверждения того, что отчуждение домена, совершенное королем без подтверждения того, что это было известно парламенту и санкционировано им, является недействительным в силу самого существования этого закона. А при процедуре подтверждения предметом пристального внимания становятся следующие вопросы: Нельзя ли изыскать деньги иным способом? Действительно ли в них существует столь острая необходимость? Является ли достаточным это количество денег? И соответствует ли оно наилучшей и предельной цене на публичном аукционе?

В отношении решения всех финансовых вопросов наилучшее свидетельство присутствует в сочинении Клодом де Сейсель, чьи слова мы можем процитировать из десятой главы первой книги «Французской монархии»: «третья узда, которой сдерживаются французские короли, — это учреждения и обычаи королевства, которые освящены многими веками и подтверждены длительным обычаем. Короли не в состоянии добиться их отмены, а если они когда-нибудь и попытаются это сделать, то их усилия окажутся тщетными, так как [их решения] будут отменены. Поскольку все эти вопросы не находятся в распоряжении правительства и спорные моменты, касающиеся домена и королевских владений могут быть расследованы самым законным путем, то короли не имеют права отчуждать домен без важных и существенных причин. А потому эти причины положено изучать и подтверждать в совете, суде парламента и Счетной палате… Эта процедура осуществляется осторожно, заботливо, а расследование проводится крайне тщательно, так что только очень немногие причины обнаруживаются для оправдания отчуждений такого рода. Более того, если короли даже и имеют право, когда они контролируют правительство распределять доходы и прибыль в королевстве по своему собственному усмотрению, все же основания доля ординарных и экстраординарных — расходов может быть затребовано в суд и комиссию по расследованию Счетной палаты. Эти должностные лица могут обуздать траты королевских должностных лиц в случае, если покажется, будто те действуют, не посоветовавшись с ними. Данный весьма существенный закон государства особенно полезен при сбережении. Он действует и в такое время, когда королевский домен истощен, и становится обычаем истребовать помощь в форме субсидий, поборов и экстраординарных налогов, которыми обременяется простой народ. И обойду молчанием то, что этот вызывающий восхищение закон королевства обуздывает излишнюю щедрость государя, которая может привести его к разорению всего августейшего имущества»²⁰.

В десятой главе второй книги своего сочинения Сейсель приводит и дополнительные рассуждения: «Позвольте мне повторить это снова. Король не может выразить Богу более приятную для последнего покорность, равно как не в силах проявить большее внимание к благу собственных подданных, равно как и к собственному достоинству, чем в случае, когда он соблюдает эти законы королевства. Ведь благодаря этому он сумеет добиться прозвища доброго и наихристианнейшего короля и отца своей страны, наряду со всеми прочими наименованиями, которые только способен заслужить великий и славный государь. Однако, с другой стороны, если он преступит упомянутые предписанные ограничения и пределы и начнет использовать вместо разума услужливую волю, то в будущем ему суждено быть причисленным к числу нечестивцев, тиранов, людей, которым присуща жестокость и нетерпимость, а по всем этим причинам он приобретёт ненависть как Господа, так и своих собственных подданных»²¹. Таково мнение архиепископа Туринского де Сейселя, ближайшего советника короля Людовика XII. Другие лица, которые высказывают аналогичное мнение по данному вопросу (французскому королю недозволено отчуждать города своего собственного домена), — это Гостиниенсис²² и Иоанн Андреас в комментарии к «Декреталиям», а также и Мартин Лауденсис²³ в трактате о заговорах.

В качестве шестого закона королевства можно упомянуть закон, по которому король не имеет права аннулировать наказание за государственные преступления без решения парламента или же воздерживаться от исполнения этого наказания; в этом королевстве, как говорит Бойе, преступники должны быть заключены в тюрьму, а письма об освобождении, отпуске под залог или помиловании должны предоставляться парламенту. Все это Бойе излагает в своем труде «Установления Бордо».

Седьмой закон состоит в том, что королю не дозволяется освобождать от должности должностных лиц французского королевства или государства без того, чтобы совет пэров рассмотрел это дело и утвердил его, выразив свое согласие с доводами. Этот закон настолько хорошо известен и на него так часто ссылаются во Франции, что дополнительные подтверждения не нужны.

Восьмым законом королевства можно считать то правило, что короли не имеют права менять содержание монеты без согласия общественного совета. В своем труде «О монете» Гийом Бюде приводит примеры и из других сочинений о порядке установления метрической системы и изменения ее, то есть о праве повышать и уменьшать цену монеты, которое всегда принадлежало народу. Ги Дю Мулен, наиболее видный специалист в монетном деле, указывает в конце своих комментариев, что они лично разыскал в документах парламента и Счетной палаты много франкских законов, согласно которым нельзя изменить ценность монет без согласия народа, а согласие народа всегда было необходимо в подобных вопросах, поскольку дело здесь касается большинства населения; а как обычно выражаются юристы, когда дело касается интересов людей, то для решения его требуется их согласие, или же иначе выражаясь, то, что затрагивает интересы отдельных лиц, должно быть одобрено ими. И Гостиниенсис, признанный мэтр, пользующийся величайшим влиянием среди ученых, пишет в своем исследовании о цензорах: «спрашивается — имеет ли право король Франции самовольно изменять качество монеты или же вводить новую? Я отвечаю: Хотя многим и может показаться, что эти проблемы требуют почтения [к власти], так как они связаны с законами (так ответил на этот запрос папа), но мне так не кажется, поскольку в подобном случае народ предоставил бы ему власть, которая дарована только императору, как сказано в втором титуле «О происхождении права» книги первой «Дигест» ²⁴.

Глава XXVI О том, запрещалось ли законами Франкогаллии женщинам не только наследовать корону, но и управлять государством

Поскольку предпринятое нами исследование касается, прежде всего, управления государством и многих вопросов организации этого управления, представляется, что мы не должны обходить молчанием вопрос о том, исключались ли женщины из управления государством, подобно тому, как это делалось при наследовании королевства. Прежде всего, я хочу открыто заявить, что мы не станем обсуждать законы римлян или других народов, но только порядки, существовавшие в нашей Франкогаллии. Ведь всякому известно, что согласно римскому законодательству женщины всегда находились под опекой и не допускались ни к общественным, ни к частным делам по причине слабости их способности к рассуждению. Но у других народов, живших согласно иным обычаям, женщины добивались верховной власти. Тацит сообщает в «Жизнеописании Юлия Агриколы»: «применительно к верховной власти над войском они не делают различия между полами»¹.

Выяснив это и изложив наше мнение открыто и ясно, приступим к рассмотрению вопроса. Ведь в связи с ним существуют примеры, как будто доказывающие, что в королевстве Франкогаллии некогда имелся обычай, согласно которому им управляли королевы, в особенности вдовы или матери королей, находящихся еще в детском возрасте, либо же пребывающих за пределами своей страны. Среди этих примеров едва ли можно отыскать пример доблести у женщины, более достойный упоминания, чем та, которую проявила королева Бланка², мать святого Людовика. Она приняла на себя верховную власть в управлении государством, а также и над духовенством и епископами, когда король, ее сын, отправился на войну в Африку. Как это было достигнуто, можно узнать из нескольких различных источников, которые недавно были опубликованы. [В них] говорится: «мы желаем и даруем нашей дорогой госпоже и матери королеве следующее — пусть во время нашего отсутствия она имеет полную власть в ведении дел королевства так, как она считает необходимым, [получит право] освобождать от должности тех, кого следует, по ее мнению, снять. Она также может назначать на нашу службу бальи, шателенов, лесничих и других и она может назначать и снимать должностных лиц нашего королевства. Она также вправе возводить на вакантные должности духовных бенефициев. Она может принимать клятвы от епископов и аббатов и осуществлять королевское правосудие, действуя ради нашей пользы. Она может даровать хартии и разрешения на созыв духовных ассамблей»³.

Но с другой стороны в спорах используются и разумные возражения против подобной практики, поскольку если женщина не наделена правом стать королевой, то она не имеет права и на власть и правление. Женщина не может быть королевой по своему праву, и наследственные права на корону не могут быть переданы ей или ее потомкам. Если же они и именуются королевами, то лишь по воле случая, так как они вышли замуж за королей, мы уже показывали это на старых источниках на протяжении двух тысячелетий. К тому, о чем мы уже говорили выше, можно еще прибавить, что поскольку вся власть в избрании и низложении королей принадлежит общественному собранию, то ему же принадлежит и право назначать регента или правителя королевства. Даже после избрания королей верховная власть в управлении остается за советом, и даже века не прошло с тех пор, как этим советом были определены тридцать шесть стражей для деятельности, схожей с той, которую осуществляли эфоры. И все это произошло, когда правил умный и хитрый Людовик XI. И уж если мы рассматриваем вопрос о власти во времена наших предков, то можем привести прекрасное свидетельство в хронике Эймона, где он пишет о Брунгильде, матери короля Хильдеберта: «в это время, поскольку выяснилось, что Брунгильда пожелала сохранить в своих руках верховную власть в королевстве, знать франков, которая так долго презирала управление и господство женщин и т. д.»⁴.

Франсуа Коннон, советник парламента, сообщает нам следующее: «Панормитан⁵ сделал большую ошибку, когда заявил, что королевы имеют какие-либо права у франков согласно обычаю. Ведь нет народа, менее расположенного к правлению женщин, поскольку Салический закон, то есть закон франков, отстраняет их от наследования королевства. Таким образом, мы видим, что после смерти мужа королевы почти полностью утрачивают свой статус, так что не сохраняют и тени королевского достоинства»⁶.

Конечно же, бывало и так, что и женщины добивались власти в управлении государством во времена наших предков, но это всегда вызывало крайние бедствия и приводило к большим несчастьям в государстве. Было некогда время, когда королева Клотильда, мать королей Хильдеберта и Хлотаря, имела власть. Она любила со страстью, граничившей с безумием, сыновей другого своего сына по имени Хлодомир⁷, уже умершего, и вызвало множество раздоров, пытаясь отвести здравствующих сыновей и обеспечить внукам королевское достоинство. Поэтому-то она в соответствии с обычаем, который мы уже описали выше, стала заботиться об их длинных волосах. Когда оба брата-короля узнали о ее намерениях, они тотчас послали некоего Аркадия к ней, который показал ей обнаженный меч и ножницы и предоставил ей выбор — что она предпочтет для прикосновения к головам ее внуков⁸. «Но королева, — рассказывает Григорий Турский, — испуганная известием и полная горестного отчаяния, особенно при виде обнаженного меча и ножниц, преодолевая скорбь и не сознавая от горя, что она говорит, только сказала: «если они не будут коронованы, то для меня лучше видеть их мертвыми, чем остриженными»⁹. И каждый из ее внуков был убит перед ее глазами¹⁰. В другом месте тот же автор добавляет, что эту-то королеву любил простой народ, так как она сделала большие пожертвования монашеским орденам¹¹.

Как любил говорить Катон: «если вы ослабите узду на женщинах, как на нечестивых и неукротимых зверях, то всегда может произойти нечто непредвиденное»¹². И каким же неукротимым зверем стала дочь короля Теодориха¹³, итальянка по рождению, которая безумно влюбилась в своего слугу¹⁴. А когда она обнаружила, что он убит по распоряжению ее матери, то притворилась, будто бы примирилась с матерью и выразила желание причаститься с нею. И она с кощунственной нечестивостью и чудовищной жестокостью примешала яд к причастию. Григорий Турский рассказал нам об этом: «а были они в то время арианами, и так как у них был обычай, что короли, подходя к алтарю, причащались из одной чаши, а простой народ — из другой, то в ту чашу, из которой должна была причащаться королева, дочь всыпала яд. Как только королева выпила [содержимое], она тотчас же умерла»¹⁵.

Прекрасно, давайте же посмотрим на другие примеры. Фредегонда¹⁶, королева-мать и вдова Хильперика I, добивалась власти. Еще при жизни мужа она продолжала сожительствовать с человеком по имени Ландри. Когда они заметили, что Хильперик обо всем узнал, то жена убила его, и, как королева-мать, быстро захватила управление королевством от имени своего сына короля Хлотаря, удерживая власть в течение тринадцати лет. Сперва она отравила дядю своего сына и его жену. Затем подняла гуннов против его сыновей и вызвала гражданскую войну в государстве. Наконец, она вдохновляла все пожары, которые охватывали на протяжении долгих лет Франкогаллии. Вот о чем Эймон написал даже дважды, а кроме него еще и автор Дижонской хроники¹⁷.

Королева Брунгильда, мать Хильперика¹⁸ и вдова Сигиберта, также правила. При ней всегда был клеврет, некий итальянец по имени Протадий¹⁹, и она оказывала ему любые почести. Она взрастила своих сыновей Теодеберта и Теодориха в бытность их подростками в таких дурных нравах,"что они стали смертельными врагами друг друга и постоянно вели ожесточенную борьбу. Она убила Меровея, сына Теодеберта и своего внука собственными руками. Она отравила Теодориха²⁰. Надо ли продолжать? Как уже говорилось, по мнению Катона: «если вы ослабите узду на женщинах, как на нечестивых и неукротимых зверях, то всегда может произойти нечто непредвиденное»²¹. Она стала причиной гибели десяти принцев крови. А когда один из епископов попрекнул ее и попросил вести себя более умеренно, то она приказала бросить его в реку. В конце концов, был созван совет Франкии и она подверглась суду, была им приговорена к смерти и разорвана на куски дикими лошадьми. Об этом повествуют Григорий Турский, Адо, Оттон Фрейзингенский, Готфрид Витербский и Эймон. А в дополнениях к Григорию Турскому есть и такие слова: «на ней лежала ответственность за гибель десяти франкских королей, а именно — Сигиберта, Меровея, его отца Хильперика, Теодориха, его сына Хлотаря, Меровея, сына Хлотаря, Теодориха и его трех детей, которые были недавно преданы смерти. А потому было приказано, чтобы ее в течение трех дней пытали разными способами. Ее сперва посадили на верблюда (полагаю, что это слово должно пониматься как вьючная лошадь) и провезли перед всей армией, а затем ее за руку, ногу и волосы привязали к хвосту диких лошадей, которые, колотя копытами и, лягаясь, рвались и разорвали ее на части»²². Я нашел описание этих событий и в хронике Дижонского монастыря. Автор изложил его так: «ее посадили на верблюда, а затем возили вокруг всего войска. Все содрогались от ужаса от ее воплей, таких, словно бы она повелела своему телу и душе низвергнуться в глубины ада. Ее привязали к четырем диким лошадям и те разорвали ее на части, когда рванулись в стороны. Затем развели огонь, и ее останки вместе с описанием ее преступлений были брошены туда чернью». В другом месте тот же автор записал: «столько было бедствий и такие реки крови пролились во Франкии вследствие советов Брунгильды, что исполнилось пророчество Сивиллы — Вруна придет из Испании и под ее взором погибнут народы, но и она сама будет разорвана на куски под копытами лошадей»²³

Ну что ж, давайте, взглянем и на других. Власти добилась Плектруда, которая была вдовой даже не короля, но его советника Пипина²⁴. Тот в свою очередь добился королевской власти, в то время как Дагоберт II носил лишь пустой титул короля²⁵. Пипин отверг Плектруду из-за ее супружеских измен и распущенной жизни. А после смерти мужа она стала причиной многих раздоров в государстве. Она вынудила храбрейшего из людей майордома Карла Мартелла отказаться от должности и поставила вместо него некоего Тебальда, скверного и хитрого человека²⁶. А затем она разожгла пожар гражданской войны с тяжелейшими последствиями для франков, которые, по словам Эймона, «варварски убивали друг друга»²⁷ в разных сражениях. Более того, неизвестный автор книги «Положение королевства франков при Дагоберте II» излагает дело в следующих выражениях: «поскольку франки не смогли стерпеть ярость и безумные поступки Плектруды и не видели никакой надежды в короле Дагоберте, то избрали своим королем некоего Даниила, который уже прежде стал монахом, и назвали его Хильпериком»²⁸. Все это мы уже описывали в другом месте книги.

Рассмотрим теперь остающиеся примеры. Власть была захвачена королевой, матерью Карла Лысого, по имени Юдифь, которая была женой Людовика, прозванного Благочестивым, короля [не только] Франкогаллии, но и Германии и Италии. Она разожгла роковую и разрушительную войну между Людовиком и своими пасынками в результате чего возник такой их заговор против отца, что они вынудили его отречься от престола и уступить им свою власть к ущербу почти всей Европы. Все историки возлагают большую часть вины за эти бедствия на Юдифь, королеву-мать²⁹, например аббат Урспергский, Микеле Рициус³⁰, Оттон Фрейзингенский. «Людовик, — пишет Оттон, — был изгнан из королевства из-за дурных дел своей жены Юдифи»³¹. Точно так же об этом пишет и Рициус в своей хронике под годом 838: «Людовик был лишен своего права властвовать своим собственным народом и был отправлен в заключение, а корона была возложена на его сына Лотаря по избрании того франками. Более того, это низложение было связано с многочисленными супружескими изменами его жены Юдифи»³².

В позднейшее время власть принадлежала королеве Бланке, которая была женой Людовика и матерью святого Людовика. Когда она захватила кормило государства, знать Галлии взяла в руки оружие под руководством герцога Филиппа³³, графа Булони и дяди короля. Как писал превосходнейший автор Жан де Жуанвиль, «знать заявила, что не может вынести того, чтобы столь великое королевство управлялось женщиной, да к тому же еще и чужестранкой. Так знать отвергла Бланку и избрала графа Филиппа в качестве регента королевства. Но Бланка упорствовала в своей цели и искала помощи, где могла. В результате и все остальные объединились в лиге вместе с Фердинандом, королем Испании³⁴. Герцог Бретонский³⁵ и его брат граф Эврё, объединились с герцогом Филиппом и внезапно захватили ряд городов, поставив в них гарнизон»³⁶. Жуанвиль не только описывает все это, но и разъясняет, что бурный конфликт, вспыхнувший во Франции, был вызван тем, что управление государством было захвачено королевой-матерью. Так случилось, что король уехал на время в Этамп, и отправился туда по военным делам по воле своей матери. Знать тут же стеклась туда со всей Франции и, окружила короля в названном городе, но не для того, чтобы причинить ему вред, а, как говорит Жуанвиль, чтобы вызволить его из-под власти его матери. Новости настигли ее, когда она еще находилась в Париже, и она быстро приказала парижанам вооружиться и двигаться к Этампу. Это ополчение еще не успело достичь Монтлери, как король, которого освободили из заточения, прибыл к ним и вместе с ними возвратился в Париж. Когда Филипп увидал, что у него в наличии лишь небольшие силы, то он стал искать помощи у королевы Кипра³⁷, которая по каким-то своим судебным делам находилась в королевстве. Она вторглась с большими силами и разгромила провинциальное ополчение. Тем не менее, Бланка оставалась тверда в своих намерениях. В ответ знать обратилась к англичанам, в провинции, граничившие с королевством. Те в свою очередь разграбили Аквитанию и прочие прибрежные провинции, а все эти несчастья произошли из-за страстей и честолюбия королевы матери. Все это детально описано Жуанвилем.

Поскольку среди нас бытует и другое мнение относительно Бланки, возможно, оно и более привычное, поскольку вызвано лестью тех, кто писал в те времена. Ведь писатели нередко колеблются, размышляя над тем, следует ли им критиковать королев-матерей, и [руководствуются] либо страхом перед наказанием, либо чувством уважения к королям, их сыновьям. Мне представляется, что не следует пренебрегать замечанием Жуанвиля о том, что она имела над сыном огромную власть и довела его до такого состояния робости и отчаяния, что редко позволяла королю даже разговаривать со своей женой Маргаритой³⁸, своей невесткой, которую она ненавидела. Так, когда король отправлялся в путешествие, Бланка приказывала всем тем, кто отвечал за организацию остановок, предоставлять королеве апартаменты отдельно от короля. Если же король когда-либо тайно отправлялся ночью к жене, то оставлял на страже слуг. Если те замечали, что приближается Бланка, то должны были дать пинка собакам, а их вой служил королю сигналом для того, чтобы прятаться. Нужно ли к этому добавлять что-нибудь еще?

«В один прекрасный день, — записал Жуанвиль, — королева Маргарита плохо себя чувствовала из-за беременности, а король пришел в ее покои навестить ее ради любви к ней. Внезапно появилась Бланка. Король был предупрежден тем, что собаки заскулили, и спрятался за углом постели, завернувшись в занавеси. Однако королева-мать отыскала его и при всех схватила и выволокла короля из комнаты. «Нечего тебе тут делать, — заявила она, — убирайся!» Но беременная королева так сильно восприняла это оскорбление, что потеряла сознание, и слуги были вынуждены позвать короля назад. По его возвращении королева пришла в себя, и к ней возвратилось сознание»³⁹. Таково описание (очень изысканное и сдержанное) Жуанвиля.

Другой пример имел место позже, когда власть оказалась в руках Изабеллы⁴⁰, вдовы безумного Карла VI. Прежде, когда управление королевством было поручено совету из опытных избранных людей, то возникало много споров из-за честолюбия некоторых⁴¹. В шести случаях вспыхивали раздоры и шесть раз их заглушали соглашением. Наконец, вдова Изабелла⁴² покинула Париж и удалилась в Шартр. Там она нашла ловкого человека по имени Филипп де Морвилье и созвала парламент, на котором она председательствовала, а Морвилье был канцлером⁴³. По его совету она заказала королевскую печать (обычно называемую канцлерской) и приказала изобразить на ней самое себя, сложившую руки для молитвы. Она использовала такую надпись: Изабелла, милостью Божией королева Франции, которая по причине болезни короля управляет королевством. Однако, когда государство потрясалось многими бедствиями и казалось, что рушится уже все, то Генеральные Штаты выслали ее в Тур, где к ней были приставлены четыре стража, дабы удерживать этого дикого зверя в покоях и следить, чтобы она ничего не сотворила и ни в коем бы случае не писала бы писем без их разрешения. Полное описание всех этих событий приводится у Монстреле.

Существует и гораздо более древний пример подобной же суровости в отношении Плацидии, матери короля Хильдеберта, которая из-за ее крайнего богохульства, осуществленного при преследовании епископа Квинциана, и безумия, проявленного ею при нарушении права церкви, была заключена в городе Кагоре. За все эти кощунства франкогаллы приговорили ее лишить богатств и изгнать. Об этом сообщает нам Григорий Турский.⁴⁴

Глава XXVII О парламентах и судах Франции

При владычестве династии Капетингов во Франкогаллии и родилось судейское королевство (уж не знаю, как его еще и назвать), о чем, как нам представляется, все же следует кое-что сообщить вследствие невероятного искусства его созидателей и неслыханной никогда до этих пор ловкости. С тех пор и до наших дней в Галлии господствует некий род людей, который одними именуется юристами, другими — адвокатами, а иными — и сутягами. За последние триста лет или около этого такова была ловкость этих лиц, и они выказали столько хитрости, что им удалось не только полностью подавить власть общественного совета (о котором мы уже рассказывали выше), но также принизить и всех принцев королевства и величие королевской власти перешло, как говорится, под их руку, и они даже унизили могущество королевской власти. Итак, во всех тех городах королевства, где они обосновались, чуть ли не треть горожан и нотаблей обратилась к изучению и науке этого ремесла крючкотворства, так как это давало огромные выгоды, так что это можно заметить, прежде всего, в Париже, который можно по праву считать первым среди этих городов. И кто же может не заметить, находясь в этом городе хоть три дня, что треть граждан поглощена искусством и делом тяжб.

Можно заметить, что Верховное собрание адвокатов (которое мы называем верховной палатой парламента) столь исполнено достоинства и кичится своим богатством, что уже представляет собой не собрание советников, а скорее сборище царьков и сатрапов (подобно тому, как некогда Югурта¹ высказался о римском сенате согласно рассказам историков). Ведь независимо оттого, что эти члены собрания происходили из низов общества, если уж они туда попали хоть один раз, и состояли в нем не более четырех до пяти лет, большинство из них всего за несколько лет приобретают богатства и столько владений, что они оказываются почти равными королевским. А потому все остальные города борются отчаянно за то, чтобы также иметь у себя подобную судебную палату. Сейчас насчитывается же семь самых знаменитых парламентов — в Париже, Тулузе, Руане, Гренобле, Бордо, Эксе, Дижоне. Все они учреждены и утверждены. Восьмой же, который не имеет постоянного места нахождения и переносится, зовется Верховной палатой. Девятый же был дарован Бретани эдиктом короля Генриха II в 1553 году. Внутри границ этих «королевств» существуют и другие суды, или, если можно так их назвать, сатрапии, которые подражают (насколько это в их силах) величию вышестоящих и обычно называются президентскими судами. Короче, настолько велика сила и зараза этой болезни, и так она укоренилась и широко расползлась по всему королевству, что, подобно тому, как некогда большая часть египтян под властью своих тиранов была вынуждена заниматься строительством пирамид и возведением подобных же сооружений, предельного и исключительного величия и ради ублажения своего тирана, так и огромное количество людей из населения Галлии втянуто в упражнения в тяжбах и ябедничестве и в писание жалоб.

В XV главе сочинения, написанного архиепископом Марселя Клодом де Сейселем (известного под названием «Французская монархия»), имеются следующие слова: «на мой взгляд, только во Франции больше писцов, прокуроров, адвокатов и подобных им бродяг, чем во всем остальном христианском мире, если всех прочих удалось бы собрать в едином месте»². Нечто похожее встречается и у Филиппа де Коммина, где он рассказывает о королевском вмешательстве Людовика XI так: «он хотел ввести в королевстве общие кутюмы и единые меры, и чтобы все кутюмы, переложенные на французский язык, были сведены в одну хорошую книгу, дабы покончить с плутовством и грабительством адвокатов, от которых в этом королевстве страдают гораздо сильнее, чем в любом другом, и наши дворяне хорошо это знают»³. Именно так высказался Коммин.

На языке наших предков само слово «парламент» означало «собеседование», собрание многих лиц, прибывших отовсюду, чтобы совместно обсудить общие дела, подобно тому как. В наших старых хрониках назывались всегда парламентами переговоры, которые подписывались или обещались двумя государями или военными предводителями, когда те желали подписать и согласовать вместе условия мира. И по этой-то причине общественный совет сословий на нашем старинном языке и звался парламентом, который имел то могущество и власть, которые мы уже описали выше. И это же название сохранилось вплоть до наших дней в Англии. Томас Уолсингем записал в «Истории Англии» под годом 1287: «в этом году король Англии⁴ отправился в Галлию и, прибыв в Амбуаз, принес оммаж французскому королю⁵ за земли, которые он держал от него в королевстве Франции, прибыл в Париж и присутствовал на собрании парламента, который проводил король Франков».⁶

Филипп де Коммин отметил в первой главе четвертой книге своего сочинения: «король Английский не мог предпринять такой поход, не собрав парламента, который равнозначен штатам»⁷. Собрание представителей сословий Арморики Бретанской всегда называлось именно этим именем. Это можно легко установить по их анналам и, прежде всего по сведениям, приведенным в третьей книге, куда включен текст договора 1230 года между никчемным герцогом Моклером и королем Франции: «подписывая этот договор, герцог пожелал, чтобы в по другим вопросам он обращался бы из своего парламента в парламент Франции, но на заседания только двух палат». Немногим дальше в этих анналах можно прочесть: «с жалобами могут обращаться к парламенту Франции на несправедливые и плутовские решения бретонского парламента»⁸.

Все это также именовалось судом парламента трех сословий, так что благородный адвокат Этьен Офрийе, президент парламента Бордо, свидетельствует в своих комментариях, посвященных судебной процедуре парламента: «конечно же, я заметил, что Бартоло⁹ и другие итальянские доктора права используют это понятие для обозначения общественного совета или же народных собраний в любой области. Ведь в своем трактате, посвященном посольствам, Бартоло писал в десятой главе второй книги: «наместник провинции собирает парламент провинции и там предлагает все, что относится к общественному благу для всех сословий». Далее Бартоло пишет: «следует отметить, что наместник провинции созывает весь парламент провинции. Это не означает, что туда должен отправиться каждый ее житель, но в обязательном порядке делегаты всех городов должны представлять свой город». Джованни де Платеа¹⁰ пишет в книге, на которую мы уже ссылались: «когда что-либо, выходящее за рамки обычных дел, должно решаться для всей провинции, то следует созывать всеобщей совет или парламент. Не каждый житель провинции направляется туда, но предполагается, что от города прибудут делегаты или синдики, представляющие весь город. На этом-то собрании или парламенте и должны, как предполагается, быть предложены здоровые и полезные советы»¹¹. И Лука делла Пенна записал: «способ принятия предложений на общественном совете или же парламенте — именно тот, который требуется, если должно предлагаться мудрое и полезное решение»¹².

И Бюде писал по поводу «Пандектов»: «тем не менее, я с трудом могу поверить в сомнительное утверждение, будто бы происхождение Парижского парламента восходит к тем судебным собраниям, где некогда принцы по обыкновению присутствовали и председательствовали на них, поскольку они никогда не объявлялись только в одном, строго определенном месте или же в одно и то же установленное время. И можно с уверенностью считать, что парламенты не были связаны с каким-то точно установленным центром, подобно тому, как это было с верховным (pretorium) советом государя»¹³.

Поскольку верховной была власть совета, то короли из рода Капетингов стремились ее приуменьшить и постепенно покончить с ним, заменив этот совет определенным количеством назначенных ими судей. А потом к ним и перешло царственное имя парламента, и оно, как и судебная власть, была передана этим судьям. Постепенно они достигли великого могущества и им были даны большие привилегии. Прежде всего, они постановили, чтобы, во-первых, ни один королевский закон или указ не мог быть введен до тех пор, пока эти советники не утверждали и не давали им свое одобрение, во-вторых, ни одно должностное лицо по всей Франции (будь-то гражданские чиновники или даже военные) не могло вступить в свою должность прежде, чем, этот человек не появился перед сборищем судей и не принес клятву соблюдать законы; в-третьих, не имелось права апелляции относительно их решений, и их постановления были окончательными и обжалованию не подлежали. Коннан утверждал в своем трактате: «когда суд вершит правосудие, он — государь и не склоняется ни перед кем, кроме как перед самим королем»¹⁴. Однако в этом рассуждении Коннан позабыл о канцлере, которому этот государь-судебная палата уступает в превосходстве, так как (как отмечал Бюде), канцлер — глава всех должностных лиц. В конце концов, все права власти, господство и могущество, которые, как мы уже показали выше, принадлежали общественному совету и парламенту сословий на протяжении стольких лет, были узурпированы этим поддельным сенатом, и даже короли оказались в их числе, по крайней мере те, которых они сочли, что они не будет препятствовать их решениям. А тогда этот орган был назван судом парламента, что находит подтверждение в английской книге, озаглавленной «Ученые комментарии»¹⁵. В пятьдесят второй главе там отмечено: «конечно же, во французском королевстве существует обращение к верховному суду, который там называется судом парламента, но процесс там может разрешиться более чем через тридцать лет. Мне лично был известен казус, который продолжался уже десять лет и вполне возможно, что его решение потребует не менее еще десяти лет». Чуть раньше, в сорок восьмой главе автор записал: «во Франции также все адвокаты в суде парламента обязаны излагать дело на французском языке»¹⁶

Здесь мы приостановимся и поразмышляем о происхождении и корнях, и средствах, благодаря которым парламент смог достичь такого высочайшего положения. Прежде всего, в Париже был воздвигнут царственный дворец правосудия, великолепнейшее по размерам и роскоши здание, сооруженное, как утверждают многие [историки], по повелению короля Людовика, носившего прозвище, означавшее на нашем старом языке «Сварливый» (прозвище вполне соответствует тому, кто первый возвел это сооружение тяжб и раздоров). Другие же придерживаются того мнения [в своих книгах], что оно было завершено около 1314 года по приказу короля Филиппа Красивого, благодаря усилиям и усердию Ангеррана де Мариньи, графа де Лонгвиль¹⁷, который спустя несколько лет и сам был повешен на парижской виселице за растрату королевской казны. Кто бы ни был за это в ответе, мы можем утверждать, что именно короли Франкогаллии позаботились о том, чтобы оставить в наследство потомкам искусство ведения тяжб, подобно тому, как древние египетские цари (как нам рассказывают историки) — о том, чтобы заставить своих подданных трудиться на сооружении пирамид. А среди этих фараонов особо памятен фараон Хенпис¹⁸ из-за того, что на постройке одной-единственной пирамиды использовал триста шестьдесят тысяч человек. А в своей истории царствования Людовика Сварливого Гаген записал: «этот Людовик постановил, чтобы суд парламента обосновался в Париже и не должен был оттуда передвигаться, дабы тяжущиеся не было неудобств от частой смены мест». Вот что говорит Гаген.

Иные [историки] заявляют, будто ответственность за учреждение парламента лежит на Пипине или Карле Великом; мы можем доказать, что это утверждение — просто нелепо, благодаря свидетельствам, оставшимся от самого упомянутого государя. Ведь сохранилось множество законов и указов, изданных этим самым Карлом Великим, и ни в одном из них не встречается упоминания ни о парламенте, ни о еще более могущественном сенате. Он просто отдавал распоряжение о том, что в назначенных местах будут проводиться судьями судебные заседания и там же должно проходить собрание, которое он по своему обыкновению называл placitum. В 35 главе четвертого тома законов франков есть постановление: «он должен не более трех всеобщих судебных заседаний за год. За исключением тех случаев, когда кто-то совершил тяжкое преступление, или же похитил чужую собственность, или же должен быть призван для свидетельствования»¹⁹. И есть еще многие другие законы того же содержания, которые были установлены этим королем, и благодаря им мы можем судить о том, сколь ничтожным было по своим масштабам сутяжничество в те времена по сравнению с нашими днями. Мне представляется достаточно соответствующим истине то, что рассказывают наши писатели той эпохи, а именно: семена всех тяжб, ложных обвинений и доносительства были посеяны папой Климентом,²⁰ который перенес место пребывания папского престола в Авиньон во времена Филиппа Красивого. Его придворные и адвокаты вовлекли наш народ в свою практику, широко распространившуюся с тех пор, и были посеяны среди наших обычаев семена римского искусства судебного крючкотворства и испортили нравы.

Но не будем заходить так далеко. Ведь Эйнхард отметил в «Жизни Карла Великого»: «когда он одевался и обувался, то принимал не только друзей, но даже если дворцовый управляющий говорил, что возник некий спор, который не могли окончить без его постановления, он тотчас же приказывал привести спорящих, и, будто сидя на своем судейском кресле, разобравшись, выносил приговор»²¹.

В капитулярии того же Карла Великого имеется и такой указ: «пусть наши посланцы доведут до сведения знати и народа, что раз в неделю мы желаем проводить заседания для выслушивания судебных дел».

Посмотрим теперь на другие примеры. Около 1230 года проводил суд король, известный всем как св. Людовик, жизнеописание которого оставил его современник Жан де Жуанвиль. Мы уже неоднократно упоминали это сочинение. Из его рассказа становится ясно, сколь редкими были тяжбы и ложные судебные обвинения в это время во Франции, а также и то, как часто король Людовик либо судил лично, либо же передавал эти дела кому-либо из своей свиты для решения дела. И Жуанвиль в девяносто четвертой главе записал: «он обычно приказывал сеньору де Нэль и сеньору де Суассон или мне разбирать дела, с которыми обращались к нему. Затем он приглашал нас к себе и осведомлялся о состоянии дела и о том, действительно ли оно было таким, что не могло быть решено никем без его вмешательства. И частенько случалось, когда мы излагали ему суть дела, что он приглашал тяжущихся предстать перед его особой и выносил приговор по этому вопросу по правде и справедливости. Иногда ему нравилось отправляться в Венсен, где он лично устраивался на траве у корней дуба и повелевал нам усесться вокруг него. Если у кого-нибудь имелось какое-то дело, то он призывал их [на суд]. Ну конечно же, он громко объявлял, что если у кого-либо имеется тяжба, то он должен приблизиться и изложить суть своего дела. Если же кто-то приходил, то король выслушивал его со вниманием, а когда дело было изложено сторонами, то выносил приговор по справедливости и правде. В других случаях он давал Пьеру Нонтену и Жоффруа Виллету задачу — выслушать тяжущихся и решить дело. Я сам видел нередко, как добрый король направлялся в сады за городом, облачившись в простое одеяние и, распорядившись там покрыть скатертью стол. Затем, когда устанавливалось молчание, он приказывал подвести к нему тяжущихся и, после того, как они изложили свое дело, он быстро вершил правосудие»²². Вот что писал Жуанвиль. Любой человек может сам рассудить, сколь немногочисленным было количество судебных дел и тяжб в те времена, а также и о том, с какой заботой король избегал судебных притеснений и терний тяжб.

Не стоит нам пренебрегать тем, что рассказывает один из наших писателей, который известен под именем Наблюдателя²³, в разделе своего труда, посвященном празднествам. В то время (то есть около 1270 года) важнейшие дела и споры обычно рассматривались на общественном совете (который, как мы уже упоминали, и назывался парламентом). Решение вопросов там осуществлялось в соответствии с законом, [принятым] во многих областях королевства. Согласно обычаю заседания проводились даже в праздничные дни для того, чтобы удовлетворить тех, кто прибыл издалека. И, возможно, писал Наблюдатель, и для того, чтобы изменить судебные обычаи французских королей, вершивших правосудие раз в год, когда парламенты собираются на сессии, чтобы все те, кто прибыл из отдаленных мест, все же сумели бы добиться того, чтобы их дела рассматривались поскорее». Однако с течением времени из-за искусства сутяжничества, которое беспрепятственно распространялось, подобно гангрене, стало вполне обычным делом изучение юриспруденции в течение долгих лет равно как стало и более распространенным и обучение юриспруденции.

Мне хочется предложить [читателю] выдержку из ордонанса Филиппа IV, прозванного Красивым, от 1302 года: «Для большего удобства наших подданных и скорейшего рассмотрения судебных дел, мы постановляем и повелеваем, чтобы в Париже проводилось два парламентских суда и два в Руане и чтобы продолжительность времени [заседания] суда была увеличена вдвое ежегодно, а если население области согласится, то парламент Тулузы будет проводиться так, как это делалось прежде. Далее, в связи с тем, что множество важных дел между великими и знатными людьми также ведутся в нашем парламенте, мы желаем и повелеваем, чтобы два прелата и два других значительных лица из нашего совета (мирянина) или же, в крайнем случае, один прелат и один мирянин, постоянно присутствовали в наших парламентах, чтобы они заслушивали эти дела и выносили решение по ним». Мы можем благодаря этой выдержке сделать вывод о том, что, во-первых, как редко в те времена проводились судебные сессии, и, во-вторых, как мало судей заседало в этом парламенте. О продолжительности деятельности других провинциальных парламентов и бальяжей можно судить по указу того же Филиппа Красивого от того же 1302 года в той же самой книге, где говорилось: «Мы добавляем к сказанному [следующее]: наши сенешалы и бальи обязаны проводить свои судебные заседания без промедления по всем сенешальствам и бальяжам по крайней мере раз в два месяца»²⁴.

Более того, в уже приведенном нами выше отрывке Бюде отметил, что в 1293 году король Филипп Красивый постановил, что в парламентах должны заседать три рода лиц — прелаты, бароны и духовенство вперемежку с мирянами, поскольку, как говорит Бюде. Светские лица избираются частично от рыцарей, а частично от обыкновенных людей, не наделенных привилегиями». Он приказал также, чтобы прелаты и бароны порекомендовали лиц из третьего сословия, которые им показались бы подходящими для того, чтобы вершить правосудие и чтобы в то же время они избирали трех человек для того, чтобы направить их в провинции, дабы те осуществляли писаные законы и вершили правосудие. В случае же, если им придется столкнуться с каким-нибудь тяжким уголовным делом, то они должны брать с собой людей, хорошо сведущих в праве, чтобы те могли дать совет. Здесь Бюде описывает нам практику своего времени, то есть царство судейских и в то же время он отмечает отвратительные судебные привычки этих крючкотворов, настоящих коршунов своего времени, облеченных властью судей (заимствуя здесь мысль Апулея²⁵). Приводя строчку из Ювенала²⁶, он буквально кричит: ««было время, когда первобытные люди жили только согласно обычаю», как сказал поэт; и продолжая мысль поэта, он добавляет: мне хочется заметить, что в те древние времена, когда это королевство процветало (что не вызывает сомнений хотя бы уже потому, что тогда чеканили монету из чистого золота), существовал простой и легкий способ вершить правосудие, а сами судебные тяжбы были очень редки и непродолжительны, а не становились, как теперь, бесконечными, когда они ведутся вплоть до смерти людей. Эти канальи, толкователи законов еще не вторглись в общество, и не считалось, что знание законов простирается до бесконечности. Скорее все полагали, что честность и справедливость, и судия, наделенный благоразумием, бескорыстием и беспристрастием, стоили больше шестисот томов, [посвященных] праву. Теперь не найдешь ни единого человека, который бы не разглядел, какой оборот приняло дело, но каждый красноречив и своим молчанием»²⁷. Так говорил Бюде, без сомнения, самый горький и авторитетный противник мастерства крючкотворства.

Возвратимся же теперь к нашей истории и выясним, каким же образом было вызвано к жизни это царство крючкотворства, благодаря каким исходным моментам и основам это произошло. Как писал Цицерон: «древние понтифики из-за множества жертвоприношений решили выделить особую коллегию жрецов из трех человек Эпулонов для устройства священных пиршеств на играх, хотя Нума возложил на них самих эту заботу»²⁸. Подобным же образом это крохотное количество судей породило неисчислимую поросль судей и советников, дабы встречать все возрастающее количество тяжб. Сначала же, как мы уже отметили выше, была сооружена чрезвычайно дорого обошедшаяся великолепная и громадная базилика либо по велению Людовика Сварливого, либо Филиппа Красивого; далее вместо умеренного количества судей было создано три палаты — Великая палата, палата докладчиков и палата следователей. Об этом разделении упоминает и Бюде в том же месте своего сочинения, а более детально рассказывает Гаген в жизнеописании Людовика Сварливого. Однако я обнаружил, что Этьен Офрийе в своем описании суда парламента перечисляет столько же палат, но при этом отмечает: «сначала, конечно же, имелось только две палаты, так как палата докладчиков — низший трибунал; но впоследствии была добавлена третья, которую называют большой палатой расследования. Однако, в 1522 году король Франциск, чтобы раздобыть шестьдесят тысяч золотых, создал еще и четвертую палату из двадцати новых советников, и от каждого он получил три тысячи золотых. А вследствие этого суд и был крайне ухудшен. Позднее количество президентов также было увеличено ради извлечения дохода. И снова король в 1543 году назначил двадцать судебных должностей ради денег»²⁹.

Мы не должны здесь опустить кое-что из уже упомянутого и тем и другим и это достаточно поразительно, чтобы навеки заклеймить эту практику. А именно — собрание судей не было, как теперь, постоянным и продолжительным, но проводилось в соответствии с распоряжением государя и обычно не проводилось, если только не имелось его особого распоряжения. Для созыва был необходим королевский эдикт, который и издавался ежегодно в начале ноября, дабы возобновить суд. Гаген сообщил об этом и отмечал как несомненный факт, что именно король — создатель этого священного союза³⁰, так как королевские рескрипты издавались ежегодно и приурочивались ко дню праздника св. Мартина, то есть ко вторым идам ноября³¹. Судейскому парламенту передавалась вначале власть короля. Быстрое и поразительное расширение судебного царства можно подтвердить еще и тем, что почти столетие спустя, во времена царствования Карла VII (в 1453 году) король издал по этому же вопросу постановление: «начиная с праздника Пасхи и до окончания парламента, президенты и советники обязаны собираться в своих палатах в шесть часов утра. А после дня св. Мартина они должны собираться после названного часа». Чуть дальше в этом постановлении указывалось: «необходимо, чтобы президенты и советники двора прибыли в парламент после обеда, чтобы вершить суд и рассматривать дела».

Так [указывал] Карл VII. А во времена Карла Великого, который владел королевством втрое большим по размеру, чем Франция была при Карле VII, использовался иной способ вершить суд, что можно легко усвоить из множества указов, приведенных в собрании франкских законов: «пусть граф не вершит суд, если только он не соблюдал пост».

А теперь, поскольку уже достаточно сказано о понятии «парламент» и о могуществе этого имени, следует указать, что когда в земле аллоброгов, которая теперь называется Дофине, был в древности учрежден сенат, то он обладал верховной властью и назывался Советом Дофине. Однако Людовик XI, заботившийся о том, как бы оказать милость населению Дофине (жители, несомненно, ее и заслуживали), переименовал сенат в парламент, хоть и ничего не прибавил во власти и привилегиях. Ги Пап рассказывает об этом в своих «Судах Гренобля».

Более того, в этих судах парламента и царстве крючкотворства творится много такого, что заставляет достойных и благоразумных людей поступать с неудовольствием и горечью. Прежде всего, следует перечислить четыре момента: имеет место открытый торг, то есть должностные лица открыто организуют мошенничество; кроме того, парламенты превратились в рассадник судебных раздоров; далее, чуть ли не треть населения Франции вовлечена в ремесло крючкотворства. Что касается первого замечания, то сколько можно среди них насчитать таких, кто не покупал и не продавал судебную должность за деньги? Как говорил Александр Север (и это представляется непреложной истиной): «кто покупает, тот неизбежно и продает…стыдно наказывать человека, который купил и продал»³². Сенека утверждал в первой книге своих «Благодеяний»: «неудивительно, что любой суд может переходить от одного лица к другому при помощи денег, поскольку законное право людей — продавать то, что они сами купили»³³. Достойные люди называют это подкупом судопроизводства Франции, грязной торговлей, общественным разбоем, поскольку должность, которая должна была быть священнейшей в общественных делах, превратилась в предмет торговли, объект купли-продажи наличными. И все это наносит вред какому бы то ни было уважению, которое питали другие народы к Франции, если должность предлагается по сходной цене, а потом ее отправление разделяется между несколькими персонами, подобно тому, как мясник покупает быка целиком по одной цене, а потом распродает его мясо по кускам на рынке.

Я призываю Всемогущего Бога, солнце, небеса вместе со всеми ныне живущими людьми и теми, кто будет жить после нас, в свидетели этого беззакония. И я спрашиваю — разве нет у меня заслуженного права оплакивать это отвратительное падение нашей страны и ее позор, бесчестие и бесславие. И не отвлечет меня распутное бесстыдство Матареля и Массона³⁴, и не ведаю еще каких паршивых крючкотворов и лжеобвинителей того же сорта и меня не свернуть с пути [истины] крючкотворством наемника или придворного клеветника, когда я желаю помочь моей родине своей книгой, если только на это будет Божье соизволение. Как?! Найдется ли человек, который был бы способен даже думать без слез о том, что клиенты и бенефициарии римского папы, клирики, повязанные с ним клятвой, и жирные верховные жрецы получают большую часть этих должностей и в довершение всего, те, кто зовет себя мирянами, желают передать своим детям бенефиции такого рода, приобретенные благодаря тирании пап, продавая свою религию и веру?

И что же можно сказать о клятвопреступлении, которое ныне заполонило всю Францию? Существует древний закон императора Феодосия, который, как я полагаю, подтверждается практикой и обычаем всех народов: те лица, кто принимают должность, обязаны публично поклясться в том, что [не будут] давать и обещать ничего именем своей должности как лично, так и через посредничество другого человека. Это положение находится в последней книге «Кодекса». Во Франции эта клятва также требуется ото всех, кому препоручается должность, купленная в Парижском или ином парламенте. Но разве то, что я сказал, оплачивается? При нынешнем положении дел, просто возмутительно, что должности принимаются и подтверждаются упомянутыми словами, поскольку во всей Франции всего несколько человек (я даже сказал бы, что таких просто нет), кто не положил бы требуемую сумму за свою должность в руку казначея, и правосудие [у нас] — торг. А первый шаг к успехам в этом деле во Франции обеспечен принятием священных обетов.

Посмотрим же на все оставшееся. Ведь кому не известно, что многие собрания судей были учреждены для приведения в порядок судебных дел и освободить граждан от приставаний, превращаются нечто иное, подобное мастерским и эргастулам сутяжничества. И кому же во Франции неизвестно, что раз начатый процесс не только становится бесконечным благодаря ухищрениям этих людей, но также еще и расширяются во множество других процессов? Кто не видит несчастье и позор оттого, что французский народ (над которым сияет солнце на благо добрых искусств и в особенности литературы, процветает образование, а также многое достигнуто в науке благочестия) тратит свои силы на ведение тяжб, на практику обмана, на упражнения в доносах, короче на сутяжничество, так, словно бы они теряли силы в клоаке или отхожем месте? И этот-то народ, который еще три столетия тому назад избегал тяжб, это общество, ведавшее, что общественное процветание заложено в ежегодных всеобщих собраниях, ныне допустило, что занимается этими отвратительными и грязными делами, а всю заботу о государстве передало нескольким доносчикам и раболепным приживальщикам государей!

Чем больше я изучаю происхождение этой заразы крючкотворства, которую мы поистине можем называть галльской моровой язвой, тем больше я уверяюсь в правоте мнения, которое высказал прежде. Это явление (как и поветрие предрассудков и множество других заболеваний) проистекает из интриг римских пап, как и практика в искусстве судебного крючкотворства, пришли к нам из римского суда. Ведь хорошо известно, что оно повсеместно распространилось через несколько лет после обнародования «Декреталий». Ведь в декреталиях Грациана включено письмо папы Льва (которого они причисляют к списку святых) Людовику II, который являлся и королем Франции, и императором. В нем сказано, что папа повинуется законам и указам императоров и праву, установленному ими. В продолжении письма говорится, что папа взывает к императору о милосердии и сожалеет о том, что повсюду соблюдаются законы согласно римскому праву. Конечно же, существуют декреталии папы Гонория III, где ясно показано, что вплоть до этого времени папы соблюдали законы римского права и постановления христианских императоров, содержавшиеся в «Кодексе» Юстиниана. И все это использовалось в судебных процессах, где приносились клятвы.

Кто-нибудь может поинтересоваться: да мыслимо ли предложить средства против подобного бедствия? Очевидно, что причины всех этих несчастий лежат отчасти в нечестивости, отчасти в невероятных предрассудках нашего народа, которые на протяжении всего этого времени проистекают все из того же самого источника. Они окутали весь христианский мир, подобно густому туману, и, когда погас единственный светоч христианской религии, а священное писание христианской веры утаивалось и было погребено, то все дела оставались покрытыми густой тьмой предрассудков. Вследствие чего, если нам будет дозволено теми, кто считает себя Аласторами среди безумных разжигателей гражданских войн, или (как нам скорее следовало бы выразиться), если бы господь даровал нам единственную милость: чтобы власть священного Писания ценилась бы во Франции превыше всего, и молодежь нашей страны посвятила бы все свои силы его изучению. Вот тогда без сомнения тьма будет развеяна восходящим солнцем, а искусство судебного крючкотворства, как и предрассудки, почерпнутые из того же источника, будут привлечены к ответственности. Пусть же Господь, всеблагой и всемогущий, дарует это нашему поколению во имя сына своего Христа и славы нашего Спасителя, а нам подобает возносить к нему беспрестанно молитвы.