Фрейд: История болезни

Глава первая ПСИХОАНАЛИЗ НАЧИНАЕТСЯ

В 1887–1892 годы доктор Зигмунд Фрейд продолжает принимать больных неврастенией или тех, кто считал, что он ею болен. В большинстве своем, как уже говорилось, это были женщины, и по мере роста популярности молодого врача его пациентки становились всё богаче. В 1888 году одной из таких пациенток стала жена банкира Анна фон Либен, которую позже в «Этюдах об истерии» Фрейд назвал Цецилией М.

Вероятно, Фрейд и Брейер познакомились с Анной на одном из устраиваемых ею светских коктейлей, на которые в числе прочих приглашались и модные врачи. Видимо, Анна фон Либен поначалу обратилась за помощью к более опытному и известному Брейеру, но тот (возможно, опасаясь повторения истории с Бертой Паппенгейм) поспешил передать ее Фрейду, оставив за собой роль «старшего», консультирующего партнера. И Брейера можно было понять: госпожа фон Либен требовала к себе врача едва ли не ежедневно, а то и по несколько раз на дню. Словом, налицо была не невралгия, как поначалу предположил Брейер, а самая что ни на есть, с точки зрения Фрейда, типичная истерия со всеми характерными симптомами: «галлюцинации, боли, спазмы, долгие напыщенные речи».

Фрейд лечил Анну фон Либен всё тем же гипнозом (которым он, по общему мнению, владел крайне слабо), электротерапией, гидротерапией, а также, возможно, морфием. Во всяком случае, иначе трудно понять, почему после того как Брейер и Фрейд наотрез отказались выписать ей «лекарство», у Анны начались галлюцинации, во время которых она увидела их обоих повешенными на дереве — это и в самом деле похоже на мстительный бред наркоманки, которой отказали в наркотике. Но главное заключалось в том, что, выслушивая «долгие напыщенные речи» фон Либен, после которых, как и в случае с Паппенгейм, наблюдалось облегчение состояния, Фрейд вновь убедился, что во время такого свободного словоизлияния можно немало узнать об источниках психологических травм пациента. Это, в свою очередь, было чрезвычайно важным шагом вперед в заложении основы будущего метода свободных ассоциаций.

Знакомство и сближение с Анной фон Либен имело для Фрейда и чисто практическую пользу, обладая огромными связями, она открыла начинающему врачу двери во многие богатые дома Вены, а будучи попечительницей благотворительной медицинской организации, поставляла ему всё новых пациентов, визиты которых сама же, по сути, и оплачивала.

Следующей «знаковой пациенткой» стала для Фрейда Эмми фон Н., подлинное имя которой было Фанни Мозер. В момент их встречи в 1889 году ей, как и Анне фон Либен, был 41 год. В 23 года она вышла за бывшего старше ее лет на тридцать богатого предпринимателя, в 26 овдовела и считалась в Вене «самой богатой женщиной Европы». В то же время дети ее покойного мужа от первого брака распускали слухи, что Фанни попросту отравила их отца, и это закрыло перед ней двери многих аристократических домов.

Фанни, как и Берта Паппенгейм, страдала от различных фобий и галлюцинаций: то ей время от времени мерещилось, что по ее руке пробегает огромная мышь; то ей виделись окровавленные головы, плавающие в море; то на нее нападало чудовище с клювом стервятника. Вдобавок у нее наблюдались боли в ногах и в желудке, тик лица и она непроизвольно прищелкивала языком при разговоре. Все эти синдромы наводят на мысль, что у молодой женщины было какое-то психиатрическое заболевание, но вряд ли оно было связано с органическим поражением мозга (Фанни Мозер прожила еще много лет и скончалась в 1925 году), или шизофрения (как раз зрительные галлюцинации встречаются при шизофрении крайне редко). Но сама женщина, анализируя свое состояние, панически боялась безумия и того, что в итоге ее упрячут в сумасшедший дом.

Первый визит Фрейда к Эмми фон Н. официально датируется 1 мая 1889 года, и Лидия Флем предлагает считать эту дату «днем зачатия психоанализа».

Фанни Мозер ожидала врача, лежа на диванчике и положив голову на кожаную подушку (этот диванчик, возможно, и стал прототипом знаменитой кушетки). «Не двигайтесь! Ничего не говорите! Не трогайте меня! Молчите и слушайте, и не нужно задавать вопросы, откуда взялось то или другое!»

Как выяснилось, Фанни была убеждена, что многие ее страхи и галлюцинации были порождены некими негативными впечатлениями детства. Одно это уже доказывает, что идеи о том, что прошлое человека влияет на его психику, даже если не осознается им, к тому времени уже витали в воздухе, и рано или поздно должен был появиться человек, который поднял бы их на щит и стал бы пытаться научно обосновать. Фрейд решил исследовать прошлое Фанни Мозер под гипнозом.

«Я поднял палец перед ее глазами и приказал ей заснуть; она стала клониться назад в состоянии оцепенения и потери рассудка. Я потребовал, чтобы она спала и чтобы наступило улучшение ее состояния… Она слушала меня, закрыв глаза… ее черты разглаживались, и умиротворение пробегало по ее лицу».

В течение семи недель почти ежедневно, а иногда по два раза в день Фрейд посещал Фанни Мозер, давая ей выговориться, всё реже и реже прибегая для этого к гипнозу. Таким образом, на Фанни Мозер он впервые сознательно применил катартический метод Брейера. Нельзя сказать, что он дал впечатляющие результаты. Судя по всему, Мозер продолжала страдать теми же синдромами до конца жизни, и Фрейд лишь скромно констатировал, что состояние этой пациентки после его визитов несколько улучшилось. Но зато теперь, следя за откровениями Мозер, он стал впервые осознавать, что если такой свободный словесный поток пациента записывать, а затем тщательно анализировать (вот и появилось слово «анализ»!), то из этих слов можно извлечь куда больше информации о его психической жизни, чем эти слова несут на первый взгляд.

Анализируя случай Фанни Мозер, Фрейд всё больше и больше склонялся к выводу, что причиной ее состояния являются не психические травмы детства, как она сама считает, а глубокая сексуальная неудовлетворенность, которой она стыдится и которую пытается загнать внутрь. Отсюда до рождения теории психоанализа уже и в самом деле оставался один шаг, хотя Фрейд и проделает его окольным путем. «Я подозреваю, — писал он позже, — что эта женщина страстного темперамента, способная испытывать сильные чувства, вела, вероятно, жестокую борьбу со своими сексуальными потребностями и была истощена психически… стараясь подавить этот инстинкт, самый мощный из всех».

Так как гипноз был на том этапе одним из основных методов, которые практиковал Фрейд, то он, естественно, следил за всей появляющейся в этой области литературой и стремился совершенствоваться в искусстве гипнотизера.

В 1888 году Фрейд обращает внимание на многочисленные работы в этой области профессора медицины из Нанси Ипполита Бернгейма, по праву считающегося одним из основоположников психотерапии. Бернгейм верил, что с помощью гипноза или даже путем внушения без гипноза можно снять многие болезненные симптомы, и в 1888 году Фрейд перевел его книгу «О внушении и его применении в терапии». Правда, вскоре после окончания работы над переводом он написал Флиссу, что книга не произвела на него особого впечатления и многие идеи Бернгейма кажутся ему сомнительными.

Тем не менее в июле 1889 года он решает (благо средства ему это уже позволяли) отправиться в Нанси, чтобы лично познакомиться с Бернгеймом и стажироваться у него. О двух или трех неделях, проведенных в Нанси, Фрейд потом вспоминал не раз.

«Бернгейм нам показал тогда, что лица, приведенные им в сомнамбулическое состояние, в котором они, по его приказанию, испытывали различные переживания, утрачивали память о пережитом в этом состоянии только на первый взгляд… Когда он их спрашивал относительно пережитого в сомнамбулическом состоянии, то они действительно сначала утверждали, что ничего не знают, но когда он не успокаивался, настаивал на своем, уверял их, что они все же знают, то забытые воспоминания всякий раз воскресали снова»[91].

Эти эксперименты подтвердили прежние догадки Фрейда и окончательно утвердили его в мысли, что, для того чтобы избавить человека от невроза, нужно докопаться до его истинной причины, заставить вспомнить, с чего всё началось. Но проблема как раз и заключалась в том, что когда человеку задается такой вопрос и он начинает обдумывать ответ на него, то ответ этот, каким бы логичным и искренним ни казался, на самом деле не только не содержит в себе правды, но и, наоборот, скрывает ее, уводит от нее в сторону. Человек не желает знать о себе правды, сопротивляется ей, прячет ее от себя — и этот внутренний конфликт в итоге и приводит к неврозу и порожденным им болезненным симптомам.

Таким образом, несмотря на очень короткое время пребывания у Бернгейма, Фрейд покидал Нанси, обогащенный новыми идеями, которые еще предстояло проверить. На этом основании Виттельс совершенно справедливо включает Бернгейма в число тех, кто стоял у колыбели психоанализа.

И вот тут возникает весьма щепетильный вопрос о том, чем же был психоанализ как метод лечения неврозов в исполнении самого Фрейда? Как известно, Фрейд упорно настаивал на том, что сеансы психоанализа не имеют никакого отношения к гипнозу, и упрекал врачей, использующих гипноз, в том, что они не достигают цели.

«Я заметил, что этот метод (психоаналитического лечения. — П. Л.) часто смешивают с гипнотическим внушением, заметил это потому, что сравнительно часто мои коллеги, у которых я обычно не пользуюсь особым доверием, посылают ко мне больных, разумеется, случайных больных, с просьбой их гипнотизировать, — отмечал Фрейд в докладе „Методика и техника психоанализа“. — Но уже около восьми лет я не прибегаю к гипнозу в целях терапии (исключая отдельные опыты) и обыкновенно возвращаю обратно присланных, дав совет тем, кто рассчитывает на гипноз, чтобы они сами его применяли. В действительности между суггестивной и психоаналитической техникой существует самая большая противоположность, та противоположность, которую великий Леонардо да Винчи выразил в формулах per via di pore и per via di levare. Живопись, говорит Леонардо, работает per via di pore (путем наложения, создания); она накладывает мазки красок там, где их раньше не было, на бесцветное полотно; скульптура, напротив, действует per via di levare (путем отнятия, высвобождения), она столько отнимает у камня, насколько он скрывает находящуюся в нем статую. Точно так же, м. г., суггестивная техника старается действовать via di pore, не задумываясь над происхождением, силой и значением симптомов болезни, а накладывая еще что-то, а именно внушение, ожидая, что оно окажется достаточно сильным, чтобы помешать проявлению патогенной идеи. Аналитическая терапия, напротив, не старается ничего накладывать, не вводить ничего нового, а отнимает, устраняет, и для этой цели она задумывается над происхождением болезненных симптомов и психической связью патогенной идеи, устранение которой составляет ее цель… Я так давно оставил технику внушения, а вместе с ней и гипноз, потому что отчаялся сделать внушение настолько сильным и стойким, как это необходимо для окончательного лечения»[92].

Однако ряд ведущих психотерапевтов XX века были убеждены, что в этих словах Фрейд явно лукавил. «Опираясь на работы Фрейда, относящиеся к 1886–92 гг., то есть к периоду его возвращения из Парижа и до появления „Предварительного сообщения“, охватывающего пять важнейших лет в развитии его учения, Нассиф прослеживает пройденный Фрейдом путь и остроумно замечает: если Фрейд и отказался от внушения, он никогда не отказывался от гипноза, — писал известный французский терапевт, один из создателей „гипноанализа“ Леон Шерток. — Поскольку гипноз в его время рассматривался как злоупотребление властью, заявление Фрейда о том, что он прекращает заниматься гипнозом, было просто уловкой с его стороны. В действительности же… вся, по выражению Нассифа, „декорация“ психоаналитического сеанса — кушетка, положение лежа и т. п. — ведет свое начало от гипноза. Язык психоанализа неотделим от этой „декорации“, он не может существовать без своего рода естественного обмена, в котором предметами обмена служат взгляд и голос… В „декоративно-сценической“ стороне психоанализа всегда присутствует элемент гипноза, гипноз всегда лежит в основе сеанса психоанализа, и сама теория психоанализа никогда бы не появилась на свет, если бы Фрейд не занимался гипнозом»[93].

Однако действительно ли Фрейд использовал гипноз во время сеансов психоанализа, неизвестно, а ортодоксальный психоанализ, апеллируя к словам Фрейда, категорически отвергает гипноз даже как сопутствующий метод. Тем не менее цитировавшийся выше Леон Шерток убежден, что отношение самого Фрейда к гипнозу было неоднозначным. Он напоминает, что один из учеников Фрейда Зиммель во время Первой мировой войны применял гипноз для лечения военных неврозов солдат и офицеров немецкой армии, и Фрейд полностью одобрил этот его опыт.

Как видим, внешняя канва жизни Фрейда в конце 1880-х годов хорошо прослеживается, но на самом деле в ней остается немало загадок.

К этому времени его быт вошел в некую наезженную колею. Его распорядок дня включал в себя ежедневный прием пациентов, визиты к ним, работу в Институте детских болезней и — как отдушину — регулярные походы в гости к старому другу Йозефу Панету, где обычно собирались для игры в тарок и другие его приятели — Оскар Рие, Людвиг Розенберг, Леопольд Кёнигштейн.

Иногда, впрочем, место сбора менялось: друзья собирались у Рие или Кёнигштейна, но почти никогда у самого Фрейда — Марта не очень любила гостей, да и присутствие маленьких детей не способствовало гостеприимству. Фрейд явно предпочитал встречаться у Панета: ему не очень нравилась еврейская кухня в доме Рие и Кёнигштейна, и на следующий день после их посещения он жаловался на запоры и боли в желудке. Психоаналитик вполне может увидеть в этом очередное подтверждение еврейского комплекса, «несварения еврейства» Фрейдом, желания «запереть» его в себе. Именно это, а отнюдь не особенности еврейской кухни, возможно, и вызывало фрейдовские запоры.

В любом случае за карточным столом во время таких посиделок не только играли, но и обсуждали последние новости, новинки литературы и, само собой, новые идеи в самых различных областях знаний. Не исключено, что именно в кругу этих четверых друзей Фрейд «обкатывал» приходившие ему в голову мысли, учитывая их контрдоводы и заодно проверяя, как эти идеи могут быть встречены научными кругами и широкой публикой.

То, что Фрейд не спешил домой, видимо, тоже было показательно. В 1889 году у него родился второй сын, названный в честь Шарко Жаном Мартеном, и Марта, занятая детьми и хлопотами по дому, всё больше напоминала ему обычную еврейскую матрону, «мадам еврейку». Период нежных писем остался позади, и хотя влечение к ней сохранилось, он уже не видел в супруге той романтической девушки, с которой хотелось делиться самыми сокровенными мыслями и планами.

Вдобавок, отказавшись под влиянием Фрейда от религиозного образа жизни, Марта, видимо, всё же соблюдала в какой-то степени еврейские законы ритуальной чистоты. Как известно, эти законы запрещают супружескую близость не только в период месячных, но и еще как минимум семь дней после них. Возможно, Марта придерживалась также и укоренившегося среди евреев предрассудка, по которому такая близость запрещена в первые 40 дней после рождения мальчика и в течение 80 дней в случае рождения девочки. Всё это, безусловно, обедняло сексуальную жизнь молодой семьи и не могло негативно не сказываться на настроении Фрейда и его взаимоотношениях с женой.

Оказавшись в Нанси, Фрейд пишет письма уже не Марте, а свояченице Минне, вновь, как это было и в Париже, рисуя себя скучающим и одиноким. «Да, мое утро проходит очень приятно, ибо если я не просыпаю, то позволяю себе окунуться в чудеса внушения. Но дни здесь скучны», — констатирует он.

Но говорит ли Фрейд в данном случае правду и только правду? Ряд исследователей сильно в этом сомневаются, особенно когда вспоминают, что одновременно с Фрейдом в Нанси — якобы исключительно для того, чтобы лечиться у того же Бернгейма — появилась Анна фон Либен. Посещая Бернгейма, она тем не менее продолжила лечиться и у Фрейда, и тот… ежедневно навещал фон Либен в ее номере.

Для фрейдофобов и вообще для исследователей, сомневающихся в высоких нравственных устоях Зигмунда Фрейда, всё в данном случае кажется очевидным. Почему, собственно говоря, 33-летнему симпатичному врачу не сблизиться со своей сорокалетней богатой, ухоженной и вдобавок привлекательной пациенткой? К тому же в июле Марта была на пятом месяце беременности, и, возможно, это затрудняло их физическую близость…

С этой точки зрения поездка в Нанси к Бернгейму представляется ловкой уловкой, позволившей любовникам провести наконец время без оглядки на супругов. А если учесть, что Фрейд ежедневно проводил по несколько часов в номере Анны фон Либен; что в письмах Флиссу он называл ее «своей примадонной» и «учительницей» (в чем — не в вопросах ли секса?!); что, по утверждению самой фон Либен, только с Фрейдом ей удавалось «по-настоящему расслабиться и освободиться от эмоционального напряжения», а у других врачей это не получалось, то вообще всё сходится!

Пол Феррис, не высказывающий прямо этой версии, но и не отвергающий ее до конца, обращает внимание на то, что именно случаю Анны фон Либен, которому Фрейд уделял так много внимания, в «Этюдах об истерии» отводится совсем мало места. «Было бы неудивительно, — пишет он, — если бы его посещения Анны фон Либен создали бы между ними некие эмоционально-интимные отношения с оттенком эротики, с которой он не мог справиться».

Вслед за этим возникает следующий вопрос, с которым мы еще не раз будем сталкиваться: изменял ли Фрейд своей Марте и если изменял, то с кем? Что вообще происходило между ним и пациентками в таинственной комнате с кушеткой?!

Но защитники чистоты образа Фрейда тут же приводят множество доводов в пользу того, почему между Фрейдом и фон Либен не могло быть интимных отношений. Возможно, говорят они, эти двое и в самом деле испытывали влечение друг к другу, но они были слишком скованы как буржуазными представлениями о нравственности, так и — еще больше — своим еврейским воспитанием, ужесточавшим эти представления до предела. Над Фрейдом вдобавок дамокловым мечом висела врачебная этика, категорически запрещающая врачу сексуальные контакты с пациентами. Таким образом, если между Фрейдом и фон Либен действительно пробежала искра страсти, то они поспешили вытеснить, загасить ее, чтобы ни в коем случае из искры не возгорелось пламя. Это, вне сомнения, лишь усугубило невроз, которым Фрейд страдал не в меньшей степени, чем его пациентка.

Кто в данном случае прав, а кто нет, наверняка уже сказать нельзя. Нам остается лишь строить гипотезы. Не исключено, что правы те, кто утверждает, что и к Фанни Мозер, и к Анне фон Либен Фрейд относился не более чем к очередным подопытным кроликам, призванным поставить ему материал для статей и книг, которые должны были принести ему вожделенные славу и богатство.

Глава вторая ДРУЗЬЯ И ВРАГИ

1890–1895 годы стали для Фрейда периодом семейных забот, попыток укрепить свой авторитет в медицинском мире и — самое главное — накопления экспериментального материала, который он будет потом на протяжении еще многих лет использовать для доказательства справедливости теории психоанализа.

О событиях того времени нам известно прежде всего из его писем Флиссу. Летом 1890 года, когда Марта была беременна их третьим ребенком — Оливером, он встретился с Флиссом в Зальцбурге. Оливер появился на свет в феврале 1891 года, а в июле Марта снова была беременной. К этому времени квартира на Рингштрассе явно стала мала для разросшейся семьи, и Фрейд — возможно, не без настойчивых постоянных напоминаний Марты — стал подумывать о переезде.

Согласно легенде, проходя однажды по улице Берггассе, Фрейд увидел на доме 19 объявление: «Сдается внаем», — и видимо, будучи утомленным упреками жены и желая решить проблему как можно быстрее, просто вошел в подъезд и подписал договор.

20 сентября Фрейды переселяются в этом дом, в котором они и жили вплоть до своей вынужденной эмиграции в июне 1938 года. По видимости, аренду квартиры на Рингштрассе оплачивал всё тот же Брейер, и долг Фрейда другу все эти годы продолжал расти.

Теперь же средства позволяли ему не только самому снимать большую квартиру, но и нанять горничную и кормилицу. Спальня Фрейда и Марты, детские комнаты и гостиная размещались в квартире на втором этаже, а апартаменты на первом этаже Фрейд приспособил для работы. Здесь размещались приемная, где пациенты ждали своей очереди, и два кабинета: один — для приема больных и другой — для работы над статьями и книгами, за которой Фрейд также засиживался обычно до глубокой ночи.

Результатом его научной деятельности того периода стала обширная статья «Психическое лечение» в вышедшем в 1890 году сборнике «Здоровье: сохранение, расстройство, восстановление», изданном под редакцией Р. Коссмана и Ю. Вейсса, а также вышедшая в 1891 году монография «О понимании афазий: Критическое исследование», которую он посвятил Йозефу Брейеру. Эта книга, посвященная афазиям (нарушениям речи) и детским параличам, была весьма высоко оценена в медицинских кругах, но при этом почему-то не вызвала восторга у Брейера. Но главное внимание Фрейда уже в те годы было посвящено всё тем же больным неврозами и попыткам проникнуть в механизм их заболевания. По словам биографов, он тщательно отслеживал мельчайшие нюансы и, если верить Шандору Ференци, мог часами лежать на полу рядом с пациенткой, бьющейся в припадке.

В середине 1892 года Фрейд сообщает Флиссу, что «Брейер заявил, что хочет совместно опубликовать нашу подробно разработанную теорию абреакции и другие умные вещи, связанные с истерией и принадлежащие нам обоим». Так началась работа над книгой «Этюды об истерии», причем под абреакцией Брейер имел в виду тот самый катартический метод, или «эффект исповеди». Последнее сравнение Брейера крайне не нравилось Фрейду-атеисту, и он (несмотря на точность аналогии) его никогда не использовал.

Следующим клиническим случаем, приблизившим Фрейда к теории психоанализа, стал «случай Элизабет фон Р.». Эта 24-летняя девушка обратилась к нему осенью 1892 года с жалобами на постоянную усталость и боли в ногах. Осмотрев пациентку, Фрейд пришел к выводу, что никаких органических заболеваний у нее нет. Следовательно, решил он, все ее недомогания носят истерический характер. Фрейд попытался добраться до причины этой истерии с помощью гипноза, но это ничего не дало и лишь усилило его сомнения в эффективности этого метода.

И вот тогда в поисках новых способов, которые позволили бы ему докопаться до причины заболевания, Фрейд начал подталкивать девушку к тому, чтобы она рассказала ему всю историю своей жизни. «Часто всё происходило так, будто она читала книжку с картинками, которую кто-то перелистывал у нее перед глазами», — вспоминал Фрейд. Если Элизабет на чем-то запиналась или вдруг отказывалась продолжить рассказ, Фрейд становился еще более настойчив, требуя, чтобы она вспомнила и рассказала обо всем до мельчайших подробностей.

Впоследствии в цикле лекций «О психоанализе» он конспективно изложил этот случай следующим образом:

«Молодая девушка, недавно потерявшая любимого отца, за которым она ухаживала, — ситуация, аналогичная ситуации пациентки Брейера, — проявляла к своему зятю, за которого только что вышла замуж ее старшая сестра, большую симпатию, которую, однако, легко было маскировать под родственную нежность. Эта сестра пациентки заболела и умерла в отсутствие матери и нашей больной. Отсутствующие поспешно были вызваны, причем не получили еще сведений о горестном событии. Когда девушка подошла к постели умершей сестры, у нее на один момент возникла мысль, которую можно было бы выразить приблизительно в следующих словах: теперь он свободен и может на мне жениться. Мы должны считать вполне достоверным, что эта идея, которая выдала ее сознанию несознаваемую ею сильную любовь к своему зятю, благодаря взрыву ее горестных чувств, в ближайший же момент подверглась вытеснению. Девушка заболела. Наблюдались тяжелые истерические симптомы. Когда я взялся за ее лечение, оказалось, что она радикально забыла описанную сцену у постели сестры и возникшее у нее отвратительно-эгоистическое желание. Она вспомнила об этом во время лечения, воспроизвела патогенный момент с признаками сильного душевного волнения и благодаря такому лечению стала здоровой»[94].

В «Этюдах об истерии» эта история описана куда более красочно. Когда Фрейд сообщил Элизабет, что, по его мнению, всё дело в том, что она влюблена в зятя и в какой-то момент обрадовалась смерти сестры, та начала категорически, с криком всё отрицать — и тут же ощутила ту самую боль в ногах, которая ее мучила. Фрейд же в ответ стал убеждать девушку, что люди не отвечают за свои бессознательные желания, и то, что она своей болезнью как бы наказала себя, как раз свидетельствует, что она является не развратной эгоисткой, каковой себя втайне считала, а высоконравственным человеком. Затем Фрейд встретился с матерью Элизабет и, выяснив, что ее брак с бывшим зятем невозможен, посоветовал смириться с такой превратностью судьбы.

Но самое главное заключалось в том, что в тот момент, когда тайна из бессознательного была впущена в сознание, Элизабет фон Р. и в самом деле стало легче и ее можно было считать излечившейся.

К той же мысли Фрейда подвела и история болезни мисс Люси Р., которую Фрейд лечил в том же 1892 году. Люси, молодая англичанка, работавшая гувернанткой детей директора одного из венских заводов, жаловалась на меланхолию, усталость и — самое главное — постоянно преследовавший ее запах горелого пудинга.

Фрейд решил испробовать на Люси Р. новый метод работы с пациентами, который давно уже вызревал в его голове. Предложив пациентке лечь на кушетку, он положил ей руку на лоб и заявил, что по мере того, как он будет слегка надавливать на лоб, у нее появится некая мысль, которая и станет ключом к разгадке причин ее заболевания.

Но Люси Р., казалось, отнюдь не нуждалась в такой стимуляции. Она прекрасно помнила, как запах сгоревшего пудинга начал преследовать ее с того дня, когда ей пришло письмо от матери из Глазго, а дети пытались его отобрать. Пока она отбивалась от воспитанников, в печи сгорел пудинг.

Но Фрейд счел этот рассказ недостаточным, и очень скоро Люси призналась, что к тому времени она уже хотела оставить дом директора, но ей было жаль расставаться с детьми. Более того, отъезд из дома стал бы нарушением той клятвы, которую Люси дала у постели умирающей матери своих воспитанников.

Фрейд начал расспрашивать о причинах, побудивших Люси просить расчета, на что она без колебаний назвала интриги и попытки оговорить ее со стороны других слуг. Однако Фрейд на основе исповеди Люси пришел к другому выводу: на самом деле причиной ее невроза является тайная любовь к хозяину. Сама Люси, поразмыслив, согласилась, что это правда, и… запах пудинга перестал ее преследовать. Но уже спустя несколько недель, в начале 1893 года, Люси снова появилась в кабинете у Фрейда с жалобой на то, что теперь ее навязчиво преследует запах сигарного дыма.

Позднее, работая с «Дорой», Фрейд придет к мысли, что «мания» табачного дыма часто связана у женщин с желанием поцелуя. Однако тогда столь оригинальное объяснение еще не пришло ему в голову, и он, положив ладонь на голову Люси, продолжил расспрашивать ее о возможных причинах ее состояния. И вновь сама Люси рассказала, что запах сигарного дыма ассоциируется у нее с неприятной сценой, когда один из гостей хозяина хотел поцеловать его детей, что вызвало у директора завода крайне резкую негативную реакцию.

Как и в случае с Элизабет фон Р., когда Люси осознала, что все ее проблемы — от любви к хозяину, но любовь эта абсолютно безнадежна и нужно смириться с этим и жить дальше, все ее истерические симптомы, если верить Фрейду, безвозвратно исчезли.

Фрейд обсуждал все эти случаи с Брейером и тщательно конспектировал их описание, готовя будущую книгу. В письмах Флиссу этого периода он признаётся, что считает главным для себя именно написание книг, а не работу с пациентами — последние являются для него лишь материалом для будущих сочинений.

В январе 1893 года в медицинских журналах Вены и Берлина появилась совместная статья Брейера и Фрейда «О психическом механизме истерических феноменов: Предварительное сообщение», призванная стать своего рода прологом к их будущей книге и «застолбить» за ними первенство в понимании этиологии неврозов. В этой статье Брейер и Фрейд впервые использовали заимствованное у И. Ф. Гербарта понятие «вытеснение» практически в том же смысле, в каком оно используется в теории психоанализа. Эту работу заметили немногие, но и те, кто заметил, не увидели в идеях авторов ничего сверхоригинального. Американский психолог Уильям Джемс, к примеру, в своем обзоре отметил, что идеи Фрейда и Брейера очень близки к идеям Жане, которому и отдавал приоритет в создании такого подхода.

Суть статьи заключалась в том, что «истерики страдают от своих же воспоминаний», которые загоняют, вытесняют глубоко в подсознание. А значит, и лечить их нужно, выводя тем или иным способом эти воспоминания наружу. Статья заканчивалась многозначительным пассажем о том, что «авторы приблизились к пониманию только механизмов истерии, а не ее симптомов». Многим фрейдистам в этой фразе видится начало конфронтации с Брейером. Возможно, считают они, Фрейд уже тогда захотел затронуть вопрос о сексуальной природе неврозов, но Брейер этому категорически воспротивился и согласился лишь на такую, весьма обтекаемую фразу.

Между тем Фрейд всё чаще и чаще расспрашивал своих пациентов об особенностях их сексуальной жизни, находя в них причины недомоганий и советуя в качестве исцеляющего средства прежде всего попробовать нормализовать эту жизнь. Нередко такой совет и в самом деле помогал, и по Вене поползли новые слухи об удивительном докторе, который расспрашивает «про это» и помогает в сложных случаях, когда другие врачи признали свое бессилие. Это, разумеется, вызвало новую волну пациентов, а точнее, пациенток к Фрейду.

Тем временем, в июле 1893 года, Марта родила пятого ребенка. Фрейд отправил ее отдыхать в дачный поселок Рейхенау, а сам в сопровождении Оскара Рие направился в расположенный в Восточных Альпах Заммеринг. Здесь Фрейд и Рие предприняли увлекательный двухдневный пеший поход по горе Ракс и 19 августа оказались в уютной гостинице «Отто Хаус». Если верить Фрейду, дочь владельца местной таверны, которую он назвал Катариной, узнав, что он врач, сама подошла к нему и пожаловалась на приступы, во время которых у нее возникали шум в ушах, головокружения и она начинала задыхаться. Одновременно у нее возникали приступы страха из-за того, что кто-то может напасть на нее сзади, а временами перед ней возникало некое «страшное лицо» — лицо ее «дяди».

И вновь, расспросив девушку, Фрейд пришел к выводу, что причиной ее недомогания явилась сексуальная травма. Это предположение подтвердилось: как оказалось, однажды она видела, как «дядя» занимался любовью с ее кузиной, а затем пытался совратить и ее, так что она почувствовала «прикосновение части ее тела». «Надеюсь, наша беседа пошла на пользу этой молоденькой девушке, так рано познавшей сексуальные переживания», — подытоживает Фрейд этот случай в «Этюдах об истерии» (1895).

Благодаря всё тому же Питеру Суэйлзу[95], мы сегодня знаем, что на самом деле Катарину звали Аурелия Кроних, а в качестве ее совратителя выступал отнюдь не дядя, а отец.

И вновь, когда сталкиваешься с реальными деталями истории Катарины, возникает немало вопросов. И самый главный из них связан с тем фактом, что не успел Фрейд познакомиться с Катариной, как в гостинице… появилась Марта. «Вдруг кто-то вошел совершенно раскрасневшийся в этот жаркий день, и я некоторое время смотрел на эту фигуру, пока не узнал в ней собственную жену», — пишет Фрейд. Марта настояла на том, чтобы они несколько дней провели вместе, и Фрейд почувствовал, что «не вправе лишить ее этого удовольствия».

Согласитесь, после этого сама собой возникает мысль, что Фрейд отправился в Альпы отнюдь не только ради увлекательных пеших прогулок, но и для неких иных приключений. В связи с этим не исключено, что это не очаровательная дочка хозяина отеля обратилась к нему за помощью, а Фрейд сам начал ухаживать за девушкой, обещая помочь ей в «познании самое себя». Видя, что дело принимает серьезный оборот, Рие позвонил Марте — и та, оставив детей на кормилицу, примчалась «спасать семью», несмотря на то что никогда не любила горы.

Причины же, которые могли побудить Фрейда обращать внимание на других женщин, по мнению Ферриса, следует искать в его крайней неудовлетворенности сексуальной жизнью. Напомним, что в течение этих лет Марта рожала практически одного ребенка за другим. Так как в личной библиотеке Фрейда были обнаружены сразу три брошюры, посвященные контрацепции, выпущенные в 1882–1884 годах, то очевидно, что эта проблема его крайне волновала. При этом Фрейд, как известно, отвергал презервативы, будучи убежден, что с ними мужчина теряет остроту ощущений, а прерванный половой акт считал — и не без оснований — причиной возникновения мужских неврозов. Видимо, он предложил Марте пользоваться женскими контрацептивами вроде маточного кольца, но та это отвергла. Тогда Фрейд, по Феррису, попытался реализовать с Мартой свою давнюю эротическую фантазию об оральном сексе, но и это Мартой было отвергнуто как по причине ее природной брезгливости, так и потому, что она считала такой способ «извращением»[96]. После рождения пятого ребенка супруги решили вообще воздерживаться от интимной близости, и именно в это время и состоялась встреча Фрейда с Катариной.

Однако внимательный анализ сочинений Фрейда наводит на другую мысль, которую до сих пор почему-то боятся озвучивать исследователи. Во всяком случае, автору этих строк кажется, что главной сексуальной фантазией, мучившей Фрейда, была фантазия об анальном, а не об оральном сексе. Отсюда — и многие его сны, и такой интерес к «анальной эротике», и явное преувеличение ее значения.

Надо заметить, что анальный секс в тот период в Европе, и особенно во Франции, практиковался многими супружескими парами в качестве метода контрацепции. Это, разумеется, вызывало многочисленные споры о «нормальности», «законности» и прочих аспектах такого рода сношения. В середине 1880-х годов, в тот самый период, когда Фрейд стажировался у Шарко, профессор Л. Мартино читал свои лекции по гинекологии, в одной из которых делал особый акцент на распространенность анального секса во французских семьях.

«Прежде всего, прошу вас помнить, — писал профессор Мартино, — что содомия (анально-генитальные контакты) встречается преимущественно у замужних женщин. Потому ли это, что женщина не понимает унизительности этого акта, или же она уступает нахальству и насилию, или же, наконец, подвергается ей добровольно из ревности и страха, что муж, ради насыщения своих извращенных половых вкусов, обратится к мужской или женской проституции».

Предположение Михаила Штереншиса, что Фрейд посещал лекции Мартино или, по меньшей мере, читал их, выглядит вполне убедительно[97]. Не исключено, что подобные фантазии мучили Фрейда давно, еще в период его увлечения Жизелой, и зарождались они при его знакомстве с Библией и комментариями к ней, где не раз упоминалось о такой близости между мужчиной и женщиной. Правда, во всех случаях данный вид соития трактуется как ненормативный, запретный и даже преступный, но вряд ли атеист Фрейд считал его таковым. И не эту ли нереализованность своих фантазий имел в виду Фрейд, когда говорил, что он всегда был за большую сексуальную свободу, но его личная сексуальная жизнь всегда была скромнее, чем ему хотелось бы?

Как бы то ни было, в этот период Фрейд (как на своем опыте, так и на опыте некоторых своих пациентов) всё больше и больше утверждается в мысли, что определяющим началом в жизни человека является именно его сексуальная жизнь. Нарушение ее нормального течения, неудовлетворенность ею являются основной причиной как неврозов, так и, возможно, многих других заболеваний.

Показательно, что именно в 1893–1894 годах, то есть в период, когда они с Мартой решили воздерживаться от интимной близости, Фрейд начал жаловаться на боли в сердце и на «невроз тревожности», проявлявшийся в состоянии подавленности и в приступах паники. В это же время он всё чаще пишет Флиссу о том, что ему, возможно, предстоит умереть молодым, пытается вычислить дату своей возможной смерти с помощью различных каббалистических приемов (отсюда следует, что уже в тот период Фрейд был знаком с основами каббалы); высказывает опасение, что проживет в лучшем случае до пятидесяти двух лет — возраста, который, согласно еврейской традиции, считается критическим для мужчины.

В разговоре с Брейером Фрейд высказал опасение, что у него хронический миокардит. Когда же Флисс предположил, что речь идет об обычном неврозе и стенокардии (что, вероятно, соответствовало действительности), то Фрейд решил, что друг скрывает от него его истинный диагноз. Это лишь еще раз показывает, насколько мнительным был он в то время. Беспокоясь о своем здоровье, Фрейд в апреле 1894 года даже решил последовать совету Флисса и бросить курить. Почти три недели он провел «без горящих предметов во рту», но затем решил, что жизнь без сигар — это вообще не жизнь, и снова вернулся к вредной привычке.

Необходимо отметить, что начавший терзать Фрейда страх перед смертью отнюдь не был простым страхом перед уходом в небытие. Читая письма Флиссу, начинаешь понимать, что больше всего Фрейд боялся умереть, не успев реализовать свою жизненную миссию и не оставив о себе памяти в истории человечества. Жажда «духовного бессмертия» по-прежнему была главной определяющей его бытия.

В те весенние дни 1894 года Фрейд окончательно приходит к мысли, что секс детерминирует все стороны жизни человека, и задается целью создать строго научную, почти математическую теорию о влиянии секса на состояние здоровья. Будучи учеником Мейнерта и фон Брюкке, а значит, и последователем механистических идей о том, что в живых организмах действуют те же законы, что и в неживой природе, Фрейд пытается сформулировать некий «закон сохранения сексуальной энергии». Эта энергия накапливается в организме и затем в ходе «нормального сексуального акта» выплескивается наружу, приводя организм в умиротворенное «нулевое» состояние. В случае же если эта энергия не находит выхода или же находит неправильный выход, то это приводит к выработке в организме неких отравляющих веществ, порождающих неврозы и другие заболевания. Таким образом, мужчины и женщины, страдающие от сексуальной неудовлетворенности, не дающие выход своим сексуальным запросам, наносят колоссальный вред своему организму и поневоле превращаются в неврастеников, а также, не исключено, начинают страдать и сердечными заболеваниями.

Не исключено, что эта теория возникла у Фрейда не только на основе наблюдения за пациентами, но и — как и все прочие его теории — на основе личного опыта сексуального воздержания. Очевидно, тогда же Фрейд поделился этими своими идеями как с Брейером, так и с партнерами по игре в тарок, но они явно не нашли у них понимания. Более того, видимо, Фрейд стал после этого объектом дружеских шуток по поводу его чрезмерной озабоченности вопросами секса — шуток, которые его втайне бесили. Иначе трудно объяснить его письмо Флиссу, датированное маем 1894 года. «Меня практически считают маньяком, — пишет он, — а я совершенно точно знаю, что прикоснулся к одному из величайших секретов природы». Реакция друзей на его «сексуальные бредни» означала только одно: если он предаст их гласности, обществом они будут восприняты еще более враждебно.

Расхождение во взглядах на значение сексуальности в физическом и психическом здоровье человека привело ко всё возрастающей напряженности между Фрейдом и Брейером. Судя по всему, Брейер категорически возражал против акцентирования на сексуальной этиологии истерии в их будущей совместной книге, и это опять-таки выводило Фрейда из себя. Видимо, он даже подумывал о том, чтобы отказаться от соавторства Брейера, но не мог этого сделать как минимум по двум причинам. Во-первых, история Берты Паппенгейм и само открытие катартического метода, как ни крути, принадлежали Брейеру. Во-вторых, имя такого авторитетного врача и ученого, как Брейер, необходимо было Фрейду для надежного прикрытия ряда своих смелых идей, которые он всё же надеялся «протащить» в книгу. Слишком смелое, подчас волюнтаристское перо Фрейда и в самом деле чувствуется в «Этюдах об истерии», но это ни в коем случае не означает правоту тех фрейдофобов, которые считают, что эту книгу написал исключительно Фрейд, а Брейер просто поставил на ней свою фамилию — может, даже не очень того и желая. Нет, Брейер, вне сомнения, контролировал написание «Этюдов…» — в противном случае эта книга была бы совсем другой.

В то же время свое раздражение Брейером Фрейд выплескивал в письмах Флиссу. Он обвинял своего недавнего друга и, по сути, наставника в медицине в том, что тот стал ему «препятствием на пути … профессионального роста»; жаловался, что задуманная книга «испаряется» из осторожности Брейера и т. д. Чем дальше, тем больше это раздражение перерастает в откровенную неприязнь, если не сказать больше — в ненависть. «Третьего февраля Брейер стал бабушкой», «Брейер, как царь Давид, радуется, когда кто-то умирает», — пишет Фрейд Флиссу.

В истории взаимоотношений с Брейером проявилась та отрицательная черта характера Фрейда, на которой сделал особый акцент Олег Акимов: он, по сути дела, ни с кем не мог поддерживать длительных дружеских отношений. Почти все его друзья на определенном этапе превращались в ненавистных и презираемых врагов. Фрейд увлекался новым знакомством, едва ли не влюблялся в очередного нового друга, интенсивно общался с ним, но затем охладевал к этому человеку и находил следующий объект для дружбы. Да и могло ли быть иначе у человека, страдавшего неврозом самоненависти, то есть у человека, который в первую очередь ненавидел самого себя и был врагом самому себе?! Но еще хуже Фрейд относился к тем друзьям, которые осмеливались подвергнуть сомнению его суждения. Дело в том, что, породив ту или иную идею, Фрейд нередко уверовал в ее истинность со всей страстью религиозного фанатика, и его ненависть к сомневающимся была сродни ненависти такого фанатика к еретикам или иноверцам. Ему нужен был постоянный «подогрев извне», некий враг, которому он мог бы противостоять и на которого мог проецировать собственные слабости и недостатки. Именно так всё происходило и с Йозефом Брейером.

В середине 1894 года, на фоне растущей напряженности с Брейером, Фрейд публикует статью «Неврозы защиты». Как следует из самого названия, Фрейд провозглашает в ней чрезвычайно важную для него идею о том, что невроз является, по сути дела, защитной реакцией сознания человека на неприемлемые для него в силу воспитания и принятых в обществе взглядов некие идеи и воспоминания о собственных поступках. Поставив барьер этим идеям, желаниям и воспоминаниям в сознании, человек отодвигает их в область бессознательного. Причем, пишет Фрейд далее, чаще всего такие нежелательные, «несовместимые идеи» связаны с сексуальными проблемами, так как «именно половая жизнь приносит с собой наибольшее количество случаев, которые могут вызвать появление несовместимых идей».

В качестве одного из примеров, доказывающих верность этого утверждения, Фрейд приводит историю молодой женщины, испытывающей желание помочиться каждый раз, когда она оказывалась в людном месте. По словам Фрейда, расспросив эту пациентку, используя метод свободных ассоциаций, он выяснил, что однажды, сидя среди публики в концертном зале, у женщины возникла эротическая фантазия, которую она оттеснила в бессознательное, объяснив свое желание потребностью помочиться.

По мнению Пола Ферриса, публикация этой амбициозной статьи была своего рода вызовом Брейеру и одновременно еще одним следствием страха смерти. «Возможно, из-за проблем с сердцем он хотел опубликовать хоть что-то на случай преждевременной смерти», — пишет Феррис.

В январе 1895 года Фрейд публикует еще одну статью, посвященную неврозу тревожности, который, как он понял на собственном опыте, может иногда проявляться в нарушениях работы сердца и в «псевдостенокардии».

Публикация статьи о неврозе тревожности почти совпала по времени с прижиганием носа, которое Флисс сделал Фрейду, чтобы вылечить его сердце. Эта процедура была самой обыкновенной профанацией, но Фрейд заявил, что именно после прижигания у него «как будто и следа от болезни не осталось». А вот дальше была крайне неприятная для них обоих история с Эммой Экштейн, семья которой дружила с родителями Фрейда.

Здесь, видимо, самое время остановиться и подробнее познакомиться с личностью Вильгельма Флисса, сыгравшего своего рода роль наперсника теории психоанализа. На протяжении ряда лет Фрейд считал Флисса своим самым близким другом и в письмах и беседах делился с ним наиболее сокровенными мыслями и замыслами, обтачивал и обсуждал с ним свои теории.

Флисса сближала с Фрейдом мечта обессмертить свое имя путем создания некой универсальной теории жизнедеятельности человеческого организма, которая связала бы между собой психику и физиологию. Будучи отоларингологом, Флисс оттолкнулся от мысли, что так как организм представляет собой единое целое, то и все его «выходные каналы» и системы жизнедеятельности связаны между собой, а значит, тот же нос самым непосредственным образом связан с половыми органами и генитальными отверстиями. То есть сексуальная жизнь человека в итоге отражается на функционировании его носоглотки и некие аномальные сексуальные склонности или та же неудовлетворенность может привести к неудержимым насморкам, носовым кровотечениям и т. д. В свою очередь, воздействуя на нос путем прижигания или неких хирургических операций, можно добиться нормализации сексуальной жизни и т. д.

Самое любопытное, что истоки этой идеи Флисса тоже следует искать в иудаизме. Дело в том, что после отправления естественных надобностей каждый религиозный еврей должен произнести следующее благословение: «Благословен Ты, Г-сподь, Б-г, Царь Вселенной, Который мудро создал человека, сотворив его тело с необходимыми отверстиями и внутренними полостями. Явно и ведомо Тебе, что если откроется одна из полостей или закроется одно из отверстий, то человек не сможет существовать и стоять перед Тобой. Благословен Ты, Г-сподь, исцеляющий всё живое, дела которого чудесны».

Флисс, как и Фрейд, был атеистом, но, будучи евреем, он не мог не быть знаком с этим благословением, а значит, и должен был задумываться над его смыслом. Кроме того, Флисс путем неких логических заключений и одному ему понятных математических вычислений пришел к выводу, что жизнь женщин подчиняется 28-дневному, а мужчин — 23-дневному биологическому ритму. При этом Флисс совершенно верно предположил, что существуют дни, когда вероятность забеременеть у женщины близка к нулю, и в эти дни она может свободно вести сексуальную жизнь, не прибегая к контрацептивам. По уже указанным выше причинам эти исследования необычайно интересовали Фрейда, но поверхностность, тяга к спекуляциям, нехватка экспериментальных данных не позволили Флиссу правильно установить, какие это дни.

Псевдонаучный, спекулятивный характер теорий Флисса был очевиден для большинства его современников, но Фрейд какое-то время в них искренне верил — возможно, потому, что чувствовал во Флиссе родственную душу, так как и сам тяготел к созданию подобного рода теорий.

В связи с этим становится понятным, почему Фрейд решил в начале 1895 года направить Эмму Экштейн к Флиссу. Эта тридцатилетняя женщина обратилась к Фрейду с жалобами на расстройство менструального цикла и периодически возникающие сильные кровотечения из носа. Следуя своему методу, Фрейд начал расспрашивать Эмму о ее интимной жизни, и та призналась, что в юности (а может, и не только в юности) занималась мастурбацией. Затем она рассказала, что впервые сильное кровотечение открылось у нее в 15 лет, когда она хотела, чтобы ее лечил «один молодой врач», в которого она, видимо, влюбилась. На этом основании Фрейд пришел к выводу, что кровотечения Эммы носят истерический характер (хотя, скорее всего, это было не так). Причины истерии и порожденного ею невроза он увидел в «аномальной сексуальной жизни» (то есть всё той же мастурбации) и сексуальной же неудовлетворенности.

Так как больше всего Эмму Экштейн беспокоили именно носовые кровотечения, то Фрейд решил, что пришло самое время проверить на практике теорию Флисса. 21 февраля 1895 года Флисс «занялся» Эммой, причем решил делать не свои обычные прижигания, а самую настоящую операцию на «проблемной» (как он считал) зоне носовых раковин. Фрейд, судя по всему, выступал на этой операции в роли ассистента.

После операции Эмма Экштейн вернулась в Вену, а 2 марта у нее началось кровотечение из носа. 6 марта состояние Эммы резко ухудшилось. К женщине вызвали профессионального хирурга, и тот обнаружил, что Флисс (а значит, и Фрейд) оставил в носовой полости… около полуметра марли. Когда марля была извлечена, кровотечение стало необычайно обильным, и его удалось остановить с огромным трудом.

Когда Фрейду сообщили об этом, у него начался сердечный приступ, затем он потерял сознание, и его отпаивали бренди. Но трудно сказать, чем именно была вызвана эта реакция — чувством ответственности за судьбу пациентки, страхом, что эта история нанесет сокрушительный удар по его репутации и он потеряет практику, или и тем и другим вместе. Биографы Фрейда сообщают, что Эмма начала поправляться лишь спустя два месяца, а сделанная Флиссом операция навсегда изуродовала ее лицо. Но странное дело: той весной 1895 года она еще не раз вызывала к себе Фрейда, что навело того на мысль, что молодая женщина попросту влюбилась в него и ухудшение состояния Эммы и новые кровотечения были порождены желанием встретиться с ним и, возможно, соблазнить его.

Фрейд пишет Флиссу, что у Эммы было «три неожиданных кровотечения и каждое длилось три дня, что наверняка имеет какое-то значение», а чуть выше добавляет, что Эмма использовала эти кровотечения как «безотказное средство вернуть мое расположение». Поведение Эммы Экштейн по отношению к нему лично, а также Берты Паппенгейм по отношению к Брейеру стало, вне сомнения, первым толчком к формулированию Фрейдом такого важнейшего понятия психоанализа, как перенесение (перенос, трансфер), то есть проекция пациентом на психоаналитика чувств и желаний, испытываемых им к другим людям, чаще всего к родителям.

Вместе с тем Фрейд, безусловно, ощущал некий душевный дискомфорт из-за того, что оказался причастен к столь очевидному медицинскому провалу. Не исключено, что возникшее у Эммы чувство к Фрейду было по меньшей мере отчасти взаимным и он надеялся, что Эмма скрасит ему сексуальное воздержание, которого в тот момент он еще, по его собственному признанию, придерживался в отношениях с Мартой.

«Я чувствую себя ужасно несчастным из-за нее еще и потому, что по-настоящему полюбил ее», — признаётся он Флиссу в письме от 17 марта. При этом Фрейд вроде бы ни в чем не винит друга и даже пишет, что ругает себя за то, что втянул его в эту историю. Но вместе с тем все биографы отмечают, что в письме Флиссу от 20 апреля явно слышится скрытый упрек, если не обвинение: «Я потрясен, что столь страшное несчастье произошло из-за операции, которая считалась совершенно безобидной». В этой фразе явно угадывается то, как она должна была звучать первоначально: «…которая, по твоему утверждению, считается совершенно безобидной».

И Лидия Флем, и Макс Шур, и Пол Феррис сходятся во мнении, что именно с истории с Эммой Экштейн возникла первая трещина в отношениях Фрейда с Флиссом. Но тогда они были еще слишком нужны друг другу, и потому Фрейд, дорожа, по сути дела, единственным разделявшим его поиски другом, оттеснил возникшую неприязнь к Флиссу в «бессознательное». Внешне в их отношениях ничего не изменилось. Более того, в письмах 1896 и 1897 годов Фрейд несколько раз подчеркивал, что не только ни в чем не винит друга, но и считает, что в целом его подход к случаю Эммы Экштейн носил верный характер.

В ту весну Фрейд активно работал над правкой «Этюдов об истерии», и в мае 1895 года книга вышла в свет. Она включала в себя предисловие авторов, главу, повторявшую «Предварительное сообщение», а затем описание случаев «Анны О.», «Цецилии М.», «Эмми фон Н.», «Люси» и «Катарины». Завершали книгу очерк Брейера и написанная Фрейдом статья «Психотерапия истерии», представлявшая собой, по сути дела, первое публичное изложение психоаналитической теории и метода «свободных идей» как способа выявления скрытых причин неврозов. Книга, выпущенная тиражом 800 экземпляров, осталась практически не замеченной широкой публикой, и за 13 лет было продано лишь 626 экземпляров «Этюдов…».

Сама разработка и широкое применение метода свободных ассоциаций выходили за пределы психоанализа, так как сам этот метод нашел широкое применение в различных областях. «Понятие „ассоциация“ — одно из древнейших в психологии… различным видам ассоциаций было посвящено множество психологических трактатов, — писал М. Г. Ярошевский, разъясняя суть и значение этой инновации Фрейда. — Во всех случаях ставилась задача изучить работу сознания. Фрейд же использовал материал ассоциаций в других целях. Он искал в этом материале путь в область неосознаваемых побуждений, намеки на то, что происходит в „кипящем котле“ аффектов, влечений. Для этого, полагал он, ассоциации следует вывести из-под контроля сознания. Они должны стать свободными. Так родилась главная процедура психоанализа, его основной технический прием. Пациенту предлагалось в расслабленном состоянии (обычно лежа на кушетке) непринужденно говорить обо всем, что приходит ему в голову, „выплескивать“ свои ассоциации, какими бы странными возникающие мысли ни казались. В тех случаях, когда пациент испытывал замешательство, начинал запинаться, повторял несколько раз одно и то же слово, жаловался на то, что не в состоянии припомнить что-либо, Фрейд останавливал на этих реакциях свое внимание, предполагая, что в данном случае его больной, сам того не подозревая, сопротивляется некоторым своим тайным мыслям, причем сопротивляется не умышленно, как бывает в тех случаях, когда человек стремится намеренно что-либо утаить, а неосознанно. Для этого, конечно, должны быть какие-то причины особой, „тормозящей“ активности психики. Еще раз подчеркнем, что такая особая, обладающая большой энергией сопротивляемость, открытая Фрейдом в его медицинском опыте, в кропотливом анализе реакций его пациентов, явилась принципиально важным новым словом в понимании устройства человеческой психики»[98].

Вместе с тем «Этюды об истерии» были в определенном смысле слова революционными не только и не столько потому, что содержали в себе целый ряд основополагающих тезисов будущего фрейдизма.

Как уже отмечалось, сам стиль или, как сейчас принято говорить, формат книги определял именно Фрейд, а не Брейер. И именно в «Этюдах об истерии» Фрейд и реализовал свою неутоленную жажду к писательской славе, создав некий новый жанр — «медицинская история». Фигура врача-писателя не была чем-то новым в мировой литературе, и многие врачи использовали в качестве сюжетов случаи из своей практики. Рассказы о душевной жизни женщины, в которые тесно вплетались ее самые интимные переживания, тоже уже были достаточно распространены в мировой литературе, и тут Фрейд вряд ли мог тягаться с Флобером или входившим в моду Цвейгом. Но в том-то и заключалась «изюминка», что Фрейд представлял все свои истории как абсолютно документальные, одновременно строя их вроде некого «медицинского детектива», в котором читатель оказывается в творческой лаборатории врача. Подлинная же тайна пациента раскрывается лишь ближе к концу, на основе исповеди, приоткрывающей те интимные стороны жизни, о которых в то время столь открыто говорить было еще не принято.

Добавьте к этому достаточно живое, в силу писательского таланта Фрейда, изложение — и мы получим главные компоненты того успеха, который впоследствии завоевали сочинения Фрейда у широкого читателя и что в значительной степени способствовало быстрой популяризации его теории.

Не случайно «Этюды об истерии» были весьма скептически встречены прочитавшими их специалистами по психиатрии и неврологии, но получили едва ли не восторженную оценку венского литературоведа профессора Альфреда фон Бергера. Не исключено, что фон Бергер написал эту рецензию по личной просьбе Фрейда, но когда он пишет, что «Этюды…» «пронизаны бессознательной и ненамеренно созданной красотой», «античной поэтической психологией» и т. д., это звучит вполне искренне. То, что от книги, заявленной как «научная», сильно отдавало беллетристикой, не только не смущало фон Бергера, но и, напротив, всячески им приветствовалось.

«Ученый, пустившийся в плавание по океану человеческой души, не может претендовать на холодную и трезвую объективность суждений, как бы он к этому ни стремился», — писал фон Бергер, расхваливая «Этюды…». При этом фон Бергер первым обратил внимание, что предлагаемая Фрейдом теория вполне может быть использована при анализе литературных произведений, с тем чтобы объяснить скрытые психологические мотивы литературных героев. Таким образом, фон Бергер, сам того не сознавая, стал, по сути дела, первооткрывателем «литературного» психоанализа.

Но, разумеется, расчет Фрейда строился на том, что читатель его историй — как любой читатель художественной литературы — начнет примерять проблемы своих героев на себя, копаться в собственной интимной жизни и в итоге признает справедливость основного посыла книги.

В сущности, почти все последующие книги Фрейда повторяли затем судьбу «Этюдов об истерии». Встречая скептическое, а подчас и откровенно враждебное отношение со стороны специалистов, они пользовались успехом у гуманитарной интеллигенции, находившей в проблемах пациентов Фрейда отголосок своих собственных проблем и их объяснение и использовавшей затем идеи Фрейда в различных областях творчества.

Еще не отойдя от работы над «Этюдами…», Фрейд оказывается буквально одержим новой грандиозной идеей: создать в духе позитивистов вроде фон Брюкке и Гельмгольца «подлинно научную психологию», которая свяжет ясными и четкими законами мотивы и поведение человека с работой клеток его мозга. 25 мая 1893 года, будучи уже весь во власти этой идеи, Фрейд пишет Флиссу: «Фактически удовлетворительная общая концепция психоневротических расстройств невозможна, если не связать их с четкими посылками относительно нормальных психических процессов. Последние недели я посвящаю этой работе каждую свободную минуту. С одиннадцати до двух ночи я провожу время в фантазиях, постоянно истолковывая свои мысли, следуя смутным проблескам озарения и останавливаясь, лишь когда оказываюсь в очередном тупике».

Окончательно новая теория выстроилась у Фрейда к осени, и он с присущим ему пафосом, искренне считая, что речь идет об историческом моменте, пишет 25 октября Флиссу: «На прошлой неделе, работая ночью и дойдя до состояния, близкого к легкому помешательству, в котором мой мозг функционирует лучше всего, я вдруг почувствовал, что преграды раздвинулись, завесы упали, и ясно различил все детали неврозов и понял состояние сознания. Всё встало на свои места, все шестеренки пришли в зацепление, и показалось, что передо мною как будто машина, которая четко и самостоятельно функционировала. Три системы нейронов, „свободное“ и „связанное“ состояния, первичные и вторичные процессы, основная тенденция нервной системы к достижению компромиссов, два биологических закона — внимания и защиты, понятия о качестве, реальности, мысли, торможение, вызванное сексуальными причинами, и, наконец, факторы, от которых зависит вся сознательная и бессознательная жизнь, — всё это пришло к своей взаимосвязи и еще продолжает обретать связность. Естественно, я вне себя от радости!»

Понятно, что это письмо написано не для Флисса, а для истории. Фрейд явно чувствует себя в нем Ньютоном, Коперником, Менделеевым и Дарвином вместе взятыми. Надо заметить, что и сегодня построенная Фрейдом теория выглядит весьма интересно. Фрейд предлагал выделить три группы нейронов: нейроны восприятия, нейроны памяти и нейроны сознания. Внутри нейронной системы выделяется группа нейронов, взаимодействие между которыми образует человеческое «Я». Эффект удовольствия, желания, сновидения — всё это объяснялось Фрейдом как процесс различного взаимодействия между нейронами, переходом их в возбужденное состояние, высвобождением энергии при переходе от возбуждения к состоянию покоя и т. д.

В этой теории были интересные идеи, но ей не хватало главного — проверки практикой, доказательной базы, а без этого она не могла считаться научной. Фрейд вновь близко подошел к фундаментальным открытиям, но так и не довел начатое до конца и ничего не сумел доказать. В результате его работа «Набросок научной психологии», датируемая обычно 1895 годом, имеет сегодня чисто историческое значение. Примерно четверть века спустя Фрейд вернется к этим идеям, но, разумеется, в значительно измененном виде.

Оценивая значение этой работы Фрейда, Роже Дадун справедливо замечает, что «…в „Наброске научной психологии“ удаляющийся поезд с названием „Биология“ и приближающийся поезд „Психология“ встретились на большой скорости, их контуры на мгновение слились, и само положение Фрейда представляется несколько неопределенным и запутанным…».

Макс Шур выражает сходную точку зрения: по его мнению, Фрейд в тот период «еще колебался между намерением сформулировать свои гипотезы в рамках нейрофизиологии и крепнущим пониманием, что ему надлежит развивать свои идеи исключительно в рамках психологии».

Между тем, если бы Фрейд и в самом деле сумел совершить прорыв в области «научной психологии», это и в самом деле стало бы подлинной революцией в науке, чем-то вроде «теории общего поля», которой, как известно, бредил Эйнштейн. Оставленный Фрейдом пробел не заполнен до сих пор, и именно с ним связаны многие претензии критиков психоанализа как «лженауки». «Сущность отношения между психическими и биологическими сторонами бессознательного осталась одним из белых пятен в теории психоанализа. Эта теория основана на гипотезе принципиального единства человеческой личности, которая мыслится как нерасторжимое психофизиологическое целое. На этом положении мы строим наши попытки объяснить, каким образом фантазмы — неосознаваемые представления — могут воздействовать на наиболее элементарные физиологические функции. Некоторые из важнейших понятий психоанализа — либидо, аффект, влечение — являются, впрочем, пограничными и располагаются на стыке этих областей. Однако деление на области остается нечетким, поскольку сами эти понятия сохраняют умозрительный характер и не получили строго научного обоснования. Одним из следствий такого положения является то, что механизм психотерапевтического воздействия в значительной степени еще недоступен нашему пониманию, и пробел этот становится всё более очевидным. Так, мы наблюдаем сегодня появление множества психотерапевтических методов, которые сулят положительные результаты, не давая для них — и не без причины — строгих теоретических обоснований»[99], — справедливо замечает Леон Шерток.

1895–1896 годы стали переломным периодом в жизни Фрейда.

В марте 1895 года он отказывается от сексуального воздержания в отношениях с Мартой, и та снова беременеет. Новая беременность жены несколько тяготит Фрейда, надеявшегося избежать ее с помощью расчетов Флисса, но в целом возвращение к полноценной сексуальной жизни резко улучшает его настроение, избавляет от всех недугов и наполняет новыми творческими планами. В приподнятом настроении он пишет Флиссу, что снова стал «человеком с человеческими чувствами». Кроме того, в этот же период он прекращает многократные попытки бросить курить, снова начинает выкуривать по 20 сигар в день, что также возвращает ему душевное равновесие.

В этот же период кончает жизнь самоубийством Эрнст Флейшль и тяжело заболевает отец Фрейда, что заставляет его задуматься о характере своих взаимоотношений и своем подлинном отношении к самым близким и дорогим ему людям.

Наконец, именно в этот период Фрейд оказывается на пороге тех самых открытий, которые в итоге и в самом деле обеспечат ему бессмертие.

Глава третья «БЛАГОВЕЩЕНИЕ»

Принято считать, что нам точно известно, когда Фрейд впервые задумался над тайным смыслом человеческих снов и начал свою книгу «Толкование сновидений».

В конце весны 1895 года он перевез беременную Марту с детьми в пригородный пансионат «Бельвю», чтобы жена могла немного отдохнуть и развеяться. Сам Фрейд появлялся в пансионате, когда у него выдавалось свободное время. Именно там, в «Бельвю», в ночь с 23 на 24 июля ему приснился «сон об Ирме», с которого, собственно, и начинается вторая глава «Толкования сновидений» — «Метод толкования сновидений. Образец анализа сновидения».

Вот как описывает тот свой «исторический» сон сам Фрейд:

«Сновидение 23/24 июля 1895 г.

Большая зала, много гостей, которых мы принимаем. Среди них Ирма, которую я беру под руку, точно хочу ответить на ее письмо, упрекаю ее в том, что она не приняла моего „решения“. Я говорю ей: „Если у тебя есть боли, то в этом виновата только ты сама“. Она отвечает: „Если бы ты знал, какие у меня сейчас боли в горле, желудке и животе, мне всё прямо стягивает“. Я пугаюсь и смотрю на нее. У нее бледное опухшее лицо. Мне пришло в голову, что я мог не заметить какого-то органического заболевания. Я подвожу ее к окну, смотрю ей в горло. Она слегка противится, как все женщины, у которых вставные зубы. Я думаю про себя, что ведь это ей не нужно. Рот открывается, я вижу справа большое белое пятно, а немного поодаль странный нарост, похожий на носовую раковину; я вижу его сероватую кору. Я подзываю тотчас же доктора М., который повторяет исследование и подтверждает его… У доктора М. совершенно другой вид, чем обыкновенно. Он очень бледен, хромает, почему-то без бороды… Мой друг Отто стоит теперь подле меня, а друг Леопольд исследует ей легкие и говорит: „У нее притупление слева внизу“. Он указывает еще на инфильтрацию в левом плече (несмотря на надетое платье, я тоже ощущаю ее, как и он)… М. говорит: „Несомненно, это инфекция. Но ничего, у нее будет дизентерия, и яд выделится…“ Мы тоже сразу понимаем, откуда эта инфекция. Друг Отто недавно, когда она почувствовала себя нездоровой, впрыснул ей препарат пропила, пропилен… пропиленовую кислоту… триметиламин (формулу его вижу ясно перед глазами)… Такой инъекции нельзя делать легкомысленно… По всей вероятности, и шприц был нечист…»[100]

Рассказ об этом сне предваряет вступление, в котором Фрейд повествует о своих отношениях с Ирмой («молодой дамой, которая находилась в тесной дружбе со мной и моей семьей»), с другом Отто, который высказал сомнение в правильности его лечения и т. д. После изложения сна Фрейд приступает к его подробному анализу и доказывает, что, хотя на первый взгляд сон кажется вполне ясным и вбирает в себя впечатления обыденной жизни, каждая его деталь на деле скрывает за собой нечто другое. И, наконец, следует вывод: «Сновидение осуществляет несколько желаний, проявившихся во мне, благодаря событиям последнего вечера… Результат сновидения: я неповинен в продолжающейся болезни Ирмы, виноват в этом Отто. Отто рассердил меня своим замечанием относительно недостаточного лечения Ирмы. Сновидение отомстило ему за меня, обратив на него тот же упрек. Сновидение освободило меня от ответственности за самочувствие Ирмы, сведя последнее к другим моментам (сразу целый ряд обоснований). Оно создало именно ту ситуацию, какую мне хотелось; его содержание является, таким образом, осуществлением желания, его момент — желание…»

«Согласно произведенному нами толкованию, сновидение является осуществлением желания»[101] — такой многозначительной фразой заканчивает Фрейд вторую главу «Толкования сновидений».

Отталкиваясь от слов самого Фрейда, почти все его биографы утверждают, что «сон об Ирме», будучи первым сном, подробно истолкованным Фрейдом, и является моментом рождения психоанализа. Ночь с 23 на 24 июля для поклонников психоанализа — это ночь «благовещения», если уподоблять фрейдизм своего рода религии.

Однако, вероятнее всего, речь идет о еще одной легенде, рожденной самим Фрейдом. Психоаналитическое толкование сновидений вряд ли пришло к Фрейду как откровение. Судя по всему, природа сновидений, их тайные механизмы занимали его уже давно, возможно даже с отрочества (не исключено, что Фрейд записывал свои сны в тех самых дневниках, которые впоследствии уничтожил).

Этот интерес явно усилился после того, как он всё шире стал использовать метод свободных ассоциаций и пациенты всё чаще стали делиться с ним содержанием своих сновидений. Весной 1895 года он сообщает Флиссу, что несколько недель спал на очень жесткой кровати, а когда наконец у него появился новый удобный матрас, то ему стали сниться очень яркие сны. В марте 1895 года он рассказывает Флиссу о том, как племяннику Брейера Руди, которому было очень тяжело вставать по утрам, приснился сон о том, что он уже на работе — и Руди с чистой совестью продолжил спать. Не нужно долго думать, чтобы понять: этот сон полностью подпадает под теорию Фрейда о том, что наши сны всегда показывают исполнение наших желаний.

В то же время со сном об инъекции Ирме всё далеко не так ясно, как это рисует Фрейд — особенно если следовать его же теории. Во-первых, биографы до сих пор толком не знают, кто такая Ирма. Предположения высказываются самые различные — некоторым мнится, что под Ирмой скрывается Берта Паппенгейм, другие называют Эмму Экштейн, что выглядит куда правдоподобнее; третьи — Анну Лихтгейм, единственную дочь любимого учителя Фрейда Самуэля Хаммершлага. Но еще более любопытна версия о том, что на самом деле речь идет о путаном сновидении (если Фрейд, конечно, его не придумал), в котором Ирма — это сначала Экштейн (перед которой Фрейд, с одной стороны, чувствовал вину, а с другой — боялся упреков в непрофессионализме), а затем — его жена Марта.

Последняя версия всё меняет. Упрек Ирме за то, что она «не приняла его „решения“», — это упрек Марте в том, что она отказалась пользоваться оральным или каким-либо другим «безопасным» видом секса, чтобы предохраняться от беременности. «Если у тебя есть боли, то в этом виновата только ты сама», — говорит Фрейд во сне Ирме, имея в виду, что Марта сама виновата в своей шестой беременности. Далее следует просьба к Ирме открыть рот, чтобы он мог посмотреть ее горло, а та слегка противится этому — как Марта противилась оральному сексу. Белый налет в горле, при такой трактовке, — это, безусловно, сперма, символ исполнения желания. «Ничего, у нее будет дизентерия, и яд выделится» — это уже фраза о грядущих родах. Фрейд явно не рад грядущему появлению шестого ребенка и считает, что это событие отравит им жизнь.

То, что на самом деле 24 июля «сон об Ирме» не произвел на него особого впечатления и анализировать его он начал позднее, свидетельствует тот факт, что в датированном этим днем письме Флиссу он упоминает не о самом сне, не о его анализе, а лишь выражает надежду на близкую встречу:

«Ты настоящий дьявол! Почему ты не пишешь мне? Как ты? Неужели тебе больше неинтересно то, что я делаю? Что там с носом, менструациями, родовыми схватками, неврозами, твоей дорогой женой и плодом? В этом году я все-таки нездоров и должен приехать к тебе. Что же произойдет, если волей случая мы останемся здоровы на целый год? Неужели мы только друзья по несчастью?..»

Фрейд посетил Флисса в Берлине спустя несколько месяцев — в сентябре. На обратном пути в Вену он прямо в поезде засел за окончательный вариант «Набросков научной психологии» и закончил его в течение нескольких недель. Во время работы у него снова начались боли в сердце, он опять, в который раз, попытался бросить курить, но продержался без сигар лишь несколько недель, заявив, что при его уровне загруженности врачебной практикой и научной работой он просто не может снять без курения нервное перенапряжение.

Вторая половина 1895 года, видимо, была связана для Фрейда с развитием метода свободных ассоциаций и всё более широкого применения его по отношению к пациентам, а также с напряженными размышлениями над первопричиной истерии (а точнее — той формы истерии, которой страдали его пациентки). В октябре 1895 года он пишет Флиссу, что наконец-то напал на след этой первопричины: по его мнению, она всегда вызывается первым сексуальным опытом человека, полученным им еще до достижения половой зрелости. Если этот опыт сопровождался страхом и отвращением, то он приводит затем к истерии, если удовольствием — к неврозу.

Одной из пациенток, на основе чьих симптомов Фрейд выстраивал эту свою теорию, была кузина Флисса, которую принято обозначать как «Г. де Б». Она страдала от экземы вокруг рта, нервного тика в виде сосательного движения губ и во время беседы поведала Фрейду, что в детстве испытывала затруднения с речью, словно у нее была каша во рту. На основе этого Фрейд пришел к выводу, что в детстве отец принуждал ее к оральному сексу, о чем она не помнит или, точнее, не желает помнить.

Услышав это, Г де Б. потребовала от отца объяснений, но тот клятвенно всё отрицал. Девушка предпочла поверить отцу, но Фрейд продолжал настаивать на своей версии, обвиняя отца Г. де Б. во лжи, а саму девушку — в нежелании признать правду (Фрейд поведал об этой истории Флиссу 3 января 1897 года, но из текста письма ясно, что он начал заниматься случаем Г. де Б. задолго до того). Противники Фрейда видят в этой истории яркое доказательство как его деспотичности, так и того, что он попросту вкладывал в головы своих пациентов нужные ему идеи.

3 декабря 1895 года у Фрейдов рождается шестой ребенок — Анна. В письме Флиссу, имея в виду еврейскую поговорку, что «каждый ребенок рождается со своим куском хлеба в руке», он пишет, что Анна принесла ему удачу — его практика удвоилась, и доходы резко возросли.

Видимо, в последние недели 1895 года он был занят написанием письма Флиссу, которое отправил уже 1 января 1896 года. Меньше всего значение этого послания сводилось к новогодним поздравлениям: почти все исследователи отмечают, что это письмо содержало первый вариант теории совращения. Понимая всю спорность своих тезисов, Фрейд назвал их «рождественской сказкой». Это был пробный шар, запущенный для того, чтобы проверить новые идеи поначалу на самом духовно близком ему в тот момент человеке.

В письмах Флиссу, датированных первой половиной 1896 года, Фрейд, по сути дела, выстраивает, «вычерчивает» контуры будущей цитадели теории психоанализа. Причем уже в первом письме этого года он четко обозначает свою главную цель: создать теорию, которая объясняла бы с точки зрения глубинных психологических процессов поведение не только невротиков, но и тех людей, которые считаются нормальными, а также дала бы объяснение с этих позиций всему ходу человеческой истории и развития общества.

«Я вижу, что, став врачом, ты стремился к своему идеалу — понять человека с помощью физиологии; я же втайне надеюсь тем же путем достичь другой цели — философии. Я стремился к этому с самого начала, даже когда еще не понимал своего места в мире», — писал Фрейд.

Эти слова — лучшее доказательство того, что Фрейд лгал (можно, конечно, сказать, «кокетничал»), когда утверждал, что никогда не интересовался философией, не понимал работ философов, а потому выход на глобальные философские проблемы через психоанализ оказался для него самого неожиданным. Разумеется, большинство его биографов догадывались об этой лжи, но до публикаций писем Флиссу у них не было тому доказательств.

Если отбросить имеющиеся в этих письмах жалобы на состояние здоровья (Фрейда по-прежнему время от времени мучили боли в сердце, мигрени, выделения из носа, трудности с дыханием, нелады с кишечником и т. д.; кроме того, он обратил внимание, что начал седеть), то письма этого периода представляют собой оживленный обмен идеями между друзьями. В феврале Флисс присылает Фрейду рукопись своей книги «Связь между носом и женскими половыми органами в их биологическом значении». Судя по письму, Фрейд понял, что большинство идей друга имеет характер антинаучного бреда, но то ли не захотел писать об этом прямо, то ли не решился пока признаться в этом даже самому себе. Однако идеи Флисса о важности доутробного развития и младенческого возраста во всей последующей жизни человека, безусловно, показались Фрейду ценными и повлияли на дальнейшее развитие его взглядов. Правда, следует помнить, что если Флисс говорил о важности этого периода в чисто физиологическом, то Фрейд — в психологическом или даже «метапсихологическом» смысле, впервые употребив термин «метапсихология» в своем письме Флиссу от 13 марта 1896 года.

В этот период Фрейд окончательно утверждается в мысли о своем призвании — открыть человечеству правду о самом себе. Он решает, что теперь делом его жизни должно стать написание книг, излагающих его взгляды. На тот момент главной его теорией была уже упоминавшаяся выше теория совращения, в верности которой его убеждали истории Катарины, «девушки с зонтом» и других пациенток, рассказывавших ему в порыве откровения о своих сексуальных отношениях с отцом. Во Флиссе в те дни он всё еще видит (или уже только притворяется, что видит?) партнера, который даст объяснение его теории о силе сексуального влечения с биологической точки зрения.

«Если нам двоим выпадет еще хотя бы несколько лет спокойной работы, то мы действительно сможем оставить после себя нечто, что оправдало бы наше существование. Зная об этом, я чувствую в себе достаточно сил, чтобы преодолеть все повседневные проблемы и трудности. Когда я был молод, для меня не было ничего желаннее философского озарения (опять то же признание в желании войти в историю именно как философ, а не как врач или физиолог. — П. Л.). Сейчас я нахожусь на пути к нему, повернув от медицины к психологии», — писал Фрейд Флиссу 2 апреля.

Это письмо было написано сразу же после того, как в конце марта во французском журнале «Ревю нероложик» вышла его статья «Наследственность и этиология неврозов». В ней Фрейд впервые употребляет термин «психоанализ» и поднимает на щит мысль, что причиной неврозов почти всегда является сознательная или бессознательная сексуальная травма, полученная до пубертации. Развивая идеи, заложенные в письмах Флиссу 1892–1895 годов, а также в «Этюдах об истерии», Фрейд намеком проводит в этой работе мысль, что большая сексуальная свобода могла бы значительно снизить число неврастеников в обществе. Сам термин «психоанализ» представляется Фрейду многозначным: это не только метод лечения невротических заболеваний, заключающийся в доведении до сознания пациента его бессознательных побуждений, но и новая теория, развивающая особые представления о структуре душевной жизни человека и особый подход к исследованию душевных процессов.

Статья эта была, безусловно, значимой и достойной широкой дискуссии как в медицинских кругах, так и в обществе, но вновь осталась практически незамеченной.

К тому времени Фрейд уже интенсивно занимается самоанализом, собирая и изучая воспоминания своего детства, убеждая себя, что он помнит о первых годах жизни куда больше, чем все остальные люди, и ищет объяснения своим поступкам и переживаниям в сфере бессознательного. Вскоре он встречается с Флиссом (сами они называли эти встречи «конгрессами»), а 16 апреля в новом письме другу пишет, что он чувствует себя как женщина в период овуляции. Что, видимо, следует понимать, как предчувствие рождения важнейших идей и связанное с этим состояние физического и душевного дискомфорта. Он признаётся, что помимо мигреней и синусита его время от времени одолевают приступы страха смерти, и объясняет эти приступы известием о кончине скульптора Виктора Тильгнера, скончавшегося в 1896 году в возрасте пятидесяти двух лет, за неделю до открытия своего знаменитого памятника Моцарту в Вене.

Макс Шур, вероятно, прав, когда считает, что Фрейд усматривал прямые аналогии между биографией нонконформиста и бессребреника Тильгнера, умершего от сердечного заболевания, и своей судьбой — Фрейд опасался, что из-за болей в сердце уйдет из жизни столь же рано, не успев свершить задуманное. Число «52» и в силу еврейского суеверия, и по ряду других причин казалось ему критическим, и он боялся, что не сумеет перевалить через этот возрастной барьер. Вдобавок, он мечтал отправиться в Рим, как это сделал Тильгнер в последний период своей жизни, но его мучил страх перед такой поездкой.

«Смогу ли я прожить достаточно долго и заработать достаточно много, чтобы увидеть Рим?» — писал он тому же Флиссу. При этом он уже тогда видел в себе — ни много ни мало — фигуру, сопоставимую с пророком Моисеем, который так и не вошел в Землю обетованную, куда вел евреев. «Доживу ли я до того времени, когда смогу увидеть свою Обетованную землю?» — вопрошал Фрейд, к которому на сороковом году жизни вернулась юношеская жажда мировой славы и духовного бессмертия.

«В период между Рождеством и весной 1896 года Фрейд написал три статьи, — пишет Пол Феррис. — В первой, опубликованной во французском журнале в марте (посвященной ученикам Ж. М. Шарко), он дает некую фактическую информацию, „чтобы противопоставить скептицизму, с которым я, вероятно, столкнусь“. Он сделал „полный психоанализ“ тринадцати случаев истерии и шести — навязчивого невроза. Некоторые были связаны с действиями старшего брата (здесь вновь встает вопрос о взаимоотношениях Фрейда с сестрами и племянницей и использовании для статьи личного опыта. — П. Л.), некоторые — с неизвестными взрослыми. Эти факты не слишком убедительны, и их приходится принимать на веру.

Во второй статье, опубликованной в мае в Германии (именно тогда на немецком языке был впервые употреблен термин „психоанализ“), упоминались те же тринадцать случаев, семь из которых были связаны с действиями старшего ребенка в семье (чаще брата по отношению к сестре). Среди взрослых, по словам Фрейда, чаще всего можно было упомянуть няней, гувернанток, слуг и учителей.

Чтобы вызвать истерию, эти совращения должны были включать в себя „непосредственное раздражение гениталий (в виде процессов, напоминающих копуляцию)“. Фрейд заявил, что в двух из тринадцати случаев первое совращение произошло „в самом начале воспоминаний о жизни вообще“, в возрасте полутора и двух лет. Несмотря на то, что в этих описаниях прослеживаются истории отдельных людей, ни один случай и его лечение не описываются должным образом.

Третья статья, „Этиология истерии“, была более серьезной, объемной, подробной и адресованной непосредственно коллегам, венским медикам. Фрейд представил ее в виде лекции Ассоциации психиатрии и психологии в апреле, а вскоре после этого опубликовал. Это стало его официальной заявкой на изобретение. Председателем собрания в тот вечер был Рихард фон Крафт-Эбинг, профессор психиатрии университета. Его труд о сексуальных извращениях, „Сексуальная психопатия“ (1886), пользовался большим авторитетом, хотя и был запрещен в Англии как очередная „грязная книжонка с континента“…»[102]

Сам Фрейд явно считал, что его лекция имеет историческое значение, и рассчитывал на понимание и поддержку, прежде всего со стороны Крафта-Эбинга. Свое открытие, что причиной истерии почти всегда является преждевременный, полученный еще в раннем детстве сексуальный опыт, Фрейд без ложной скромности называл «открытием истока Нила» и сравнивал с открытием Кохом бациллы туберкулеза. При этом, понимая, что приводимые им случаи звучат не очень убедительно, Фрейд заявил, что у него «есть доказательства, которые, знай вы историю болезни, были бы вам совершенно ясны». Надо заметить, что подобных фраз немало в книге Дарвина «Происхождение видов», но время на дворе стояло другое и подобные формулировки уже считались в научных кругах неприемлемыми. Рихард фон Крафт-Эбинг, вопреки ожиданиям Фрейда, заявил, что его лекция напоминает «научную сказку», тем самым, по сути дела, повторив слова, которые сам Фрейд написал Флиссу за несколько месяцев до того.

Пол Феррис, безусловно, прав, когда подвергает сомнению научную добросовестность Фрейда при подготовке этой лекции и вышеназванных статей. Он справедливо полагает, что за семь-восемь месяцев Фрейд попросту не мог физически уложиться в детальное изучение всех приводимых им девятнадцати или даже пятнадцати случаев, особенно если учитывать его утверждение, что на каждого пациента он потратил порядка ста часов работы. Утверждение, что данные о сексуальной этиологии истерии можно добыть только с открытым им методом психоанализа (причем, в чем именно заключался сам метод, тогда было вообще неясно), делало теорию Фрейда совершенно бездоказательной и превращало из науки в своего рода религию. Его заявления о том, что пациент сопротивляется извлечению воспоминаний о совращении и из него их надо «вытаскивать» или даже наводить его на нужные мысли, невольно вели к выводу, что если Фрейд и не придумывал сам истории своих пациентов, то внушал им нужные ему версии. Что, если учесть, что он работал с психически неустойчивыми натурами, было не так уж и сложно…

Всё это, повторим, верно, но… сама жизнь, все последующие социологические исследования, проведенные в различных странах мира, подтвердили правоту тех давних гипотез Фрейда. Цифры в этих исследованиях варьируют, но при этом безусловным остается одно: дети и в самом деле часто становятся жертвами сексуальных домогательств со стороны взрослых. Причем в большинстве (порядка 75 процентов) случаев в качестве «нападающей стороны» выступают люди из их близкого окружения: отцы, старшие братья и другие родственники, а также педагоги, друзья семьи и т. п. Таким образом, даже если в теории Фрейда было больше догадок, чем фактов, она отражала реальности жизни и была подлинно гениальным научным прозрением. В этом и заключается отличие Фрейда от Флисса и объясняется разница в их последующей судьбе: если теории Флисса были лженаукой, то теории Фрейда и в самом деле открывали «новый путь к знанию» (именно этими словами заканчивалась его венская лекция).

Трудность заключалась в том, что в XIX веке проблема инцеста казалась несуществующей или по меньшей мере крайне малораспространенной по той причине, что о ней не желали говорить. Фрейд, таким образом, опередил свое время, но, на свое счастье, ненадолго — идущие процессы либерализации общества распечатывали многие уста и снимали «табу» со многих прежде запретных тем. В XX и XXI веках стало ясно, что инцест — увы, довольно распространенное и болезненное явление, хотя многие семьи и стараются «не выносить сор из избы». Фрейдофобы нередко утверждают, что обострение этой проблемы как раз в немалой степени связано с той «сексуальной революцией», родоначальником которой, по сути, и является Фрейд, но сторонники психоанализа парируют этот довод остроумным замечанием, что в таком случае Галилея надо обвинять в том, что Земля вертится.

Но в том же 1896 году после его скандальной лекции многие коллеги и приятели отшатнулись от Фрейда, о чем свидетельствуют его письма Флиссу. Вероятно, процесс охлаждения отношений с друзьями начался еще раньше: тема одиночества и непонимания звучит в письмах уже в феврале 1896 года, но с конца апреля она нарастает.

«Ты не можешь представить, до какой степени я одинок. Вокруг меня — пустота…» — пишет он 4 мая. «Я живу в полной изоляции», — констатирует Фрейд в письме от 2 ноября.

Фрейду и в самом деле не на кого было опереться. Отношения с Брейером, который столько лет поддерживал его материально и которому он был должен крупную сумму, весной 1896 года подошли к разрыву (хотя их жены продолжали дружить).

Марту разглагольствования мужа о детской сексуальности, похоже, пугали еще больше, чем венских профессоров. И уж тем более она категорически воспротивилась проведению Зигмундом каких-то экспериментов и наблюдений над собственными детьми. Пропасть между ними росла и еще больше усилилась с улучшением жилищных условий, когда Фрейд занял освободившуюся внизу еще одну квартиру и стал принимать пациентов на первом этаже. Теперь он общался с Мартой и детьми только во время традиционных обедов, а вечера и часть ночи посвящал написанию статей и писем Флиссу. В то же время он, безусловно, был благодарен Марте за то, что она сняла с него все бытовые проблемы и была образцовой женой и хозяйкой. Знакомые Фрейдов вспоминали, что по утрам она выдавливала пасту на зубную щетку Фрейда — чтобы ему не надо было тратить время на подобные «усилия».

Как бы то ни было, свое сорокалетие 6 мая 1896 года Зигмунд Фрейд встречал не в самом лучшем расположении духа. Правда, в декабре 1895 года, помимо рождения Анны, в семье Фрейдов произошло еще одно чрезвычайно важное событие: к ним приехала сестра Марты Минна — и поселилась на Берггассе навсегда. Минна явно проявляла большее понимание Фрейда, чем Марта. Отношения отца психоанализа со свояченицей вообще полны тумана, и нам еще предстоит к ним вернуться.

30 июня 1896 года Фрейд сообщил Флиссу о тяжелом заболевании отца, из-за которого он вынужден был отменить их очередной «конгресс». Учитывая состояние Кальмана Якоба, Фрейд понимает, что дни его сочтены, и потому считает себя не вправе покинуть Вену даже на пару дней. «Впрочем, — пишет он в том же письме, — его состояние меня не угнетает. Он заслужил вечный покой, к которому стремится. Это звучит странно, но, в сущности, он даже счастлив. Его страдания невелики; он угасает спокойно и с чувством собственного достоинства. Я не желаю, чтобы его болезнь затянулась, как не желаю и лишних мучений для моей незамужней сестры, которой приходится ухаживать за ним и которая от этого сильно страдает…»

Спустя несколько недель состояние Кальмана Якоба стабилизировалось, и Фрейд позволил себе съездить в отпуск. В августе он вместе с братом Александром побывал в Северной Италии, а затем встретился с Флиссом. По возвращении Фрейд заболел и в письме, датированном сентябрем 1896 года, жалуется, что у него опять возникли проблемы с сердцем, и выражает сомнение, что дотянет «до заветной цифры 51», которая представляла собой сумму двух «критических периодов», «открытых» Флиссом, — «28» и «23».

Феррис справедливо отмечает, что этот страх ранней смерти мучил Фрейда и раньше, и в последующие годы.

«Он еще в 1894 году, — напоминает Пол Феррис, — рассказал Флиссу, что умрет от сердечного приступа между сорока и пятьюдесятью годами, то есть между 1896 и 1906 годом. Когда сердце перестало его так сильно беспокоить, возрастом смерти стал пятьдесят один год (столько ему должно было исполниться в 1907 году). Фрейд писал Флиссу об „этом известном возрасте“, который, что более вероятно, был придуман Фрейдом, а не рассчитан Флиссом.

Такие мысли появлялись благодаря предрассудкам относительно чисел, существующих у евреев… Фрейд понимал (как он позже говорил Карлу Густаву Юнгу), что „мой мистицизм имеет явно еврейское происхождение“, но для того, чтобы дать волю подобным предрассудкам, человек, гордившийся своим рациональным взглядом на жизнь, должен был страдать от определенного невроза»[103].

23 октября 1896 года после долгой агонии Кальман Якоб Фрейд скончался.

2 ноября 1896 года, вскоре после окончания семидневного траура по отцу, Фрейд признаётся в письме Флиссу: «Каким-то неясным образом, в обход формального сознания, смерть старика глубоко потрясла меня. Я высоко ценил его, очень хорошо понимал. Удивительным образом сочетая в себе глубокую мудрость с фантастической открытостью, он очень много значил в моей жизни. Можно сказать, что он умер еще задолго до своей физической смерти, но это событие разбудило целую бурю воспоминаний. Сейчас я чувствую себя совершенно убитым».

Холодный рационализм этого письма не может не заставить задуматься над тем, что же на самом деле испытывал Фрейд по отношению к отцу. Но его смерть и в самом деле на какое-то время выбила его из колеи.

Он начинает вновь много размышлять о неизбежности смерти, приходит к выводу, что он ни в коем случае не желает продлевать свое умирание (и в конце своих дней с помощью доктора Макса Шура воплотит это решение в жизнь, а точнее, в смерть). Одновременно он думает о том, как в случае своей смерти защитить интересы семьи. Всё это, а также отсутствие столь необходимого ему успеха в лечении пациентов, ввергает его в состояние хандры. Впрочем, по Флиссу или вопреки ему, такие состояния периодически наваливались на Фрейда, чтобы затем смениться творческим подъемом. Так было и в 1896 году. К декабрю его настроение начинает меняться. Он вновь активно занимается самоанализом и ищет всё новых подтверждений своей теории совращения.

6 декабря 1896 года он сообщает Флиссу о пациентке, которая извлекла из своего подсознания воспоминание о сексуальной сцене, которая произошла, когда ей было четыре года. «Ее отец, охваченный сексуальным возбуждением, лизал ноги кормилицы». В письме 17 декабря он явно приближается к идеям об анальной эротике: «Поверишь ли, но нежелание пациента пить пиво и бриться объясняется воспоминанием, в котором няня сидит с оголенными ягодицами в неглубоком тазу с пивом, чтобы ее лизали и так далее?»

В этом же письме Фрейд начинает развивать теорию эрогенных зон, которые позже определит как «участки тела, которые играют роль при получении сексуального наслаждения»[104]. Теорию эрогенных зон Фрейд будет затем развивать на протяжении всей жизни и на исходе жизни, в 1938 году, придет к выводу, что, «собственно говоря, эрогенная зона — это всё тело», то есть для извлечения сексуального наслаждения может быть использована любая часть тела.

Вдохновленный новыми идеями, Фрейд постепенно освобождается от хандры и новый, 1897 год встречает с явным воодушевлением. «Нас не постигнет неудача. Вместо брода, который мы ищем, мы можем найти океаны неведомого, которые будут исследованы теми, кто придет после нас… Дай мне еще с десяток лет, и я закончу с неврозами и новой психологией… Когда я избавлюсь от страха, я всегда буду готов бросить вызов любой опасности», — с пафосом пишет он Флиссу в первом письме этого года. Затем в течение месяца следует еще ряд писем, в которых он констатирует, что в выстраиваемой им теории сексуальной этиологии неврозов «ранний период до полутора лет становится всё более значительным». Он просит Флисса помочь ему с поиском случаев детского невроза, которые можно проследить от «сексуального совращения, а точнее, до лизания или пальцев в анусе?», так как ему самому попался пациент, эпилепсия которого, с точки зрения Фрейда, объяснялась тем, что няня лизала его анус.

Наконец, в феврале он пишет Флиссу уже упоминавшееся однажды в этой книге письмо, в котором называет своего покойного отца «старым извращенцем», «виновным в истерии моего брата и нескольких младших сестер». Нам остается лишь повторить, что совершенно непонятно, насколько это предположение Фрейда соответствовало действительности, а если и соответствовало, откуда он об этом узнал. Предположение Пола Ферриса о том, что ему могла рассказать об этом после похорон одна из сестер, звучит правдоподобно, но бездоказательно. Феррис дальше напоминает о сне, который приснился Фрейду после похорон и в котором он увидел в парикмахерской надпись «Будьте добры, закрывайте глаза!». По известной среди психоаналитиков гипотезе, таким образом во сне отразилось желание Фрейда «закрыть глаза» на совершенный отцом инцест.

Впрочем, у этой истории может быть и совершенно другая подоплека. Не исключено, что именно на рубеже 1896 и 1897 годов отношения Фрейда с Минной Бёрнейс переступили ту грань, за которой заканчиваются обычные отношения между свояком и свояченицей. С точки зрения еврейского закона (с которым Фрейд был, безусловно, знаком) интимные отношения с сестрой жены при жизни последней являются такой же «мерзостью», как и все остальные виды инцеста, включая отношения между родителями и детьми. Таким образом, переспав с Минной, Фрейд не просто изменил жене, но и совершил тяжелое сексуальное преступление, свидетельствующее — для него лично — об извращенности его натуры. Возможно, этим и объясняется его мрачное настроение в тот период. В поисках самооправдания он и придумывает с начала версию о том, что извращенцем был его отец, а затем, как и многие легко поддающиеся самовнушению натуры, сам уверился в этой версии.

Впрочем, и это не более чем версия.

Факты же заключаются в том, что на протяжении всей жизни Фрейд (и, очевидно, небезосновательно) подозревал себя в склонности к различным сексуальным перверсиям — в том числе к педофилии и гомосексуализму. В частности, в мае 1897 года он признался в письме Флиссу, что ему снилось, будто он испытывает сексуальное желание по отношению к своей дочери Матильде. По ряду намеков, разбросанных по письмам и книгам Фрейда, можно предположить, что в его снах, сопровождавшихся первыми поллюциями, в качестве сексуальных партнерш выступали мать и сестры. Не исключено, повторим, что записи об этих снах содержались в уничтоженных им после знакомства с Мартой детских и юношеских дневниках — она не должна была узнать об этом ни в коем случае.

Но тогда, в феврале 1897 года, он жалуется Флиссу, что «женщины» (то есть Марта и Минна) не дают ему «экспериментировать» с полуторагодовалой Анной, а детский врач Фрейдов Оскар Рие (видимо, опять-таки по просьбе «женщин») тоже настойчиво попросил его отказаться от подобных «экспериментов». О том, в чем именно должны были заключаться эксперименты, мы можем сегодня только догадываться.

Чувствуя, что у него самого что-то не в порядке с направленностью сексуального влечения, Фрейд всё больше погружается в «самоанализ». Само это сакраментальное слово было произнесено впервые в письме Флиссу от 14 августа 1897 года, в котором есть и вошедшие во все хрестоматии слова Фрейда: «Главный пациент, который меня занимает, — это я сам». И далее: «Моя незначительная истерия, очень осложнившаяся вследствие обилия работы, немного ослабла… Этот анализ труднее любого другого… Несмотря ни на что, я считаю, что нужно его продолжать, и он составляет необходимую промежуточную часть моей работы…»

Таким образом, если продолжить аналогию с историей христианства, эта дата может быть названа «рождеством» психоанализа, хотя, как уже было сказано, копаться в тайниках своей психики и вытаскивать оттуда завонявшее грязное белье Фрейд начал задолго до этого.

Правда заключалась в том, что смерть Кальмана Якоба Фрейда помогла ему осознать роль отца в жизни человека и в формировании его личности, и с этих пор фигура отца станет ключевой в теории психоанализа.

Глава четвертая БОЛЬШАЯ СТИРКА

Согласно Полу Феррису, одним из мотивов, побудивших Фрейда к самоанализу, «возможно, было желание избавиться от сомнений по поводу того, что Якоб сделал или не сделал». Погрузившись в собственное прошлое, Фрейд восстановил в памяти свои, как ему казалось, пронизанные сексуальностью отношения к няне, двусмысленные чувства к матери и племяннице, враждебное отношение к умершему в младенчестве брату и т. д., но при этом Фрейд не обнаружил в этих глубинах ничего, что касалось бы «недостойного поведения» отца.

Всё это невольно заставило его усомниться в верности собственной теории совращения и заставило искать другие объяснения природы неврозов и сексуальных влечений[105]. Он по-прежнему занимается пациентами, выпытывая у них воспоминания, призванные подтвердить теорию совращения, но в письме Флиссу от 16 мая 1897 года пишет, что «нечто во мне зреет и бурлит», и упоминает о своем желании написать книгу о толковании сновидений.

Тогда же, в мае, Фрейд подает ходатайство о присвоении ему звания экстраординарного профессора. Это ходатайство поддержали два светила — Нотнагель и фон Крафт-Эбинг. Тот самый Рихард фон Крафт-Эбинг, который за год до того отнес теорию совращения Фрейда к «научным сказкам». При этом, не скрывая своего скептицизма по поводу научной ценности выводов Фрейда, фон Крафт-Эбинг отметил, что исследования соискателя профессорского звания «доказывают неординарность его дарования и способность направлять научные поиски на новые пути». Точнее, пожалуй, не скажешь. Что же касается Нотнагеля, то он чрезвычайно ценил Фрейда как традиционного невролога, а к прочим идеям бывшего ученика относился просто как к чудаковатым фантазиям.

Но хотя рекомендация фон Крафта-Эбинга и Нотнагеля значила очень много, Фрейд понимал, что шансы на присвоение ему звания профессора были очень невелики — в ответ на появление значительного количества евреев среди ученых, врачей, адвокатов, литераторов, политиков и т. д. по всей Европе начал заметно усиливаться антисемитизм. Эти сомнения Фрейда в положительном ответе на его ходатайство и нашли затем свое отражение в известном сновидении, на примере которого Фрейд в «Толковании сновидений» показывает, как работают в наших снах феномены цензуры и искажения.

«Весной 1897 года, — пишет он в „Толковании сновидений“, — два профессора нашего университета внесли предложение о назначении меня экстраординарным профессором. Известие это было неожиданным для меня и обрадовало меня, как выражение дружеского отношения со стороны двух выдающихся ученых. Я подумал тотчас же, однако, что не имею никаких оснований связывать с этим каких-либо надежд. Министерство народного просвещения в последние годы не удовлетворило целый ряд таких ходатайств, и несколько моих старших коллег, совершенно равных мне по заслугам, уже много лет тщетно ожидают назначения. У меня не было никаких причин думать, что меня ждет лучшая участь. Я решил, таким образом, ни на что не надеяться…

Однажды вечером меня навестил один мой коллега, один из тех, участь которого заставила меня отказаться от надежд на назначение профессором. Он уже долгое время состоит кандидатом в профессора, титул которого, как известно, превращает врача в нашем обществе в полубога; он менее скромен, чем я, и время от времени наведывается в министерство, стараясь ускорить свое назначение. После одного из таких посещений он и явился ко мне. Он сообщил, что на этот раз ему удалось припереть к стене одно высокопоставленное лицо и предложить ему вопрос, правда ли, что его назначению препятствуют исключительно вероисповедные соображения.

Ответ гласил, что конечно — при теперешнем настроении — его превосходительство — в данное время не может и т. д. „Теперь я, по крайней мере, знаю, в чем дело“, — закончил мой друг свой рассказ. В последнем для меня не было ничего нового, и он только укрепил мое убеждение. Те же самые вероисповедные соображения стояли на пути и у меня.

Под утро после этого посещения я увидел следующее сновидение, чрезвычайно интересное также по своей форме; оно состояло из двух мыслей и двух образов, так что одна мысль и один образ сменяли друг друга…

1. Коллега Р. — мой дядя. Я питаю к нему нежные чувства.

2. Он очень изменился. Лицо его вытянулось, мне бросается в глаза его большая рыжая борода…»

Далее Фрейд подробно анализирует это сновидение, рассказывает про своего дядю Иосифа, про другого коллегу Н., также претендующего на звание профессора, и, наконец, приходит к выводу, что сновидение носило лицемерный характер и отражало страстное желание Фрейда стать профессором. Совмещение во сне образов столь не любимого Фрейдом дяди Иосифа, а также коллег Р. и Н. преследовало, по его мнению, вполне конкретную цель. «Если в отсрочке назначения моих коллег Н. и Р. играли роль „вероисповедные соображения“, то и мое назначение подвержено большому сомнению; если же неутверждение обоих обусловлено другими причинами, не имеющими ко мне никакого отношения, то я всё же могу надеяться. Мое сновидение превращает одного из них, Р., в дурака, другого, Н., в преступника; я же ни тот ни другой; общность наших интересов нарушена, могу радоваться своему близкому утверждению, что меня не касается ответ, полученный коллегой Р. от высокопоставленного лица»[106].

Этот сон (в котором, обратим внимание, нет никаких сексуальных мотивов) на самом деле отразил душевное состояние Фрейда той поры. В условиях усиления антисемитизма евреи Вены начали консолидироваться. В 1895 году в городе было создано отделение еврейской международной организации «Бней-Брит» («Сыны Завета»), ставящей своей целью сохранение национальной самоидентификации и связи с национальной культурой у начавшей ассимилироваться еврейской интеллигенции[107]. Но Фрейд в тот период всё еще старался держаться подальше от всего еврейского и убеждал самого себя, что слухи о росте антисемитизма сильно преувеличены. Это и нашло выражение в сне Фрейда, ключевым смыслом которого является фраза «общность наших интересов нарушена». Правда, при этом Фрейд признавал, что нигде не чувствовал себя так уютно, как в кругу своих соплеменников, и уже 2 мая 1896 года прочитал доклад о своем методе толкования сновидений перед группой молодежи в Еврейском научном читальном зале.

Но вернемся в 1897 год. В письмах Флиссу, датированных маем этого года, видно, что сомнения Фрейда по поводу теории совращения нарастают, и он признаётся, что, возможно, просто пытался подстроить факты под сложившуюся у него концепцию. Тогда же он впервые отмечает, что желание смерти родителей связано с неврозом, и сыновья, по его наблюдениям, обычно желают смерти отцов, а дочери — матерей. Таким образом, Фрейд вплотную приближается к одному из главных своих открытий — эдипову комплексу.

В июле он уже пишет о том, что многие воспоминания невротиков о совращении со стороны родителей и других взрослых являются, вероятно, сфальсифицированными, то есть отражают их нереализованные детские фантазии, которые они выдают за реальность (или, благодаря Фрейду, начали воспринимать как реальные события своего прошлого). Позднее Фрейд и его последователи придут к выводу, что подобные фантазии как раз являются защитным средством психики от страхов и неосознанных беспокойств перед сильным половым влечением. Как раз-таки этот защитный механизм наиболее полезен и наименее невротичен, чем другие. Фантазия — самый хороший способ справится с травмой «первого сексуального опыта», так как позволяет создать некоторое расстояние между самим собой и реальностью: всё самое страшное происходит в выдуманном мире, а не в реальности.

Он явно зашел со своей теорией совращения в тупик и опять-таки делится этим с Флиссом: «Никогда раньше я не представлял себе такого интеллектуального паралича… Мне кажется, я в каком-то коконе, и одному Богу известно, что за зверь выйдет из него на свет…» И вновь признаётся, что он сам болен, что у него тяжелый невроз, а точнее, его мучают мысли и желания, которых он сам боится.

Терзаемый сомнениями и «интеллектуальным параличом», Фрейд уезжает на отдых в Зальцбург… вместе с Минной. Затем он возвращается в Вену, чтобы установить памятник на могиле отца, и, наконец, едет к Марте и детям в Аусзее, а оттуда в августе отправляется с Мартой в Италию — видимо, в качестве компенсации за поездку с Минной в Зальцбург. В начале сентября, когда у Марты начались месячные, Фрейд с братом Александром и новым знакомым, доктором Феликсом Гаттелем предпринимает давно вожделенное путешествие по Северной Италии.

Фрейд увлеченно бродил по улицам итальянских городов, прикупал античные или выдаваемые за античные статуэтки, закладывая таким образом основу своей будущей коллекции антиквариата, но так и не смог преодолеть в себе «синдром Ганнибала» и посетить манящий его к себе Рим.

Вернувшись из Италии к концу сентября, Фрейд сразу же садится за письмо Флиссу, чтобы сообщить ему: «Я больше не верю в свою „невротику“…»

Найдя в себе смелость отказаться от одной созданной им теории, Фрейд тут же выдвигает следующую. Подводя итоги совершенного им «самоанализа», он пишет: «Я обнаружил и у себя тоже, что я был влюблен в мать и ревновал ее к отцу, и теперь я считаю это общим событием для всех людей в раннем детстве. Если это так, то можно понять, почему на людей производит столь сильное впечатление история о царе Эдипе. Эта греческая легенда основана на желании, знакомом каждому по своим собственным чувствам. Все когда-то в мечтах хотели быть подобными Эдипу, и каждый сжимается от ужаса, видя, как в этой легенде мечта становится реальностью…»

Фрейд отправил Флиссу письмо с этим своим поистине эпохальным (как к нему ни относись) открытием 15 октября, но проходит неделя, за ней другая, а Флисс явно не спешит с ответом. «Поскольку я еще не говорил об этом никому другому, представляя, как все будут озадачены, я бы хотел узнать твое мнение…» — пишет Фрейд Флиссу в ноябре.

Видимо, он опасался и еще одного разочарования, и еще одного провала, а потому его идея об Эдипе и сидящем в каждом мужчине влечении к матери и ревности к отцу была впервые опубликована лишь на страницах «Толкования сновидений», до выхода которого оставалось еще больше двух лет.

Продолжая самоанализ, Фрейд говорит, что он не только помог ему восстановить события прошлого, «первый испуг», «первые разногласия» и т. д., но и выявить в психике некие первичные феномены, возникшие при самом формировании человека разумного как отдельного биологического вида и с тех пор ставшие неотъемлемой частью его природы, переместившейся в сферу бессознательного. Поясняя, что он чувствует, спускаясь в глубины собственной психики (а значит, по убеждению Фрейда, и человеческой психики вообще), он цитирует стихи Гёте из посвящения к «Фаусту»: «И возникают дорогие тени, /А с ними, как забытая легенда, / И дружба первая, и первая любовь…»

В последующие месяцы Фрейд в письмах Флиссу развивает теорию детской сексуальности, следствием которой становится мастурбация, затем заменяемая алкоголем, наркотиками или табаком (как уже отмечалось, в данном случае просто невозможно отделаться от мысли, что Фрейд говорит о своем личном опыте борьбы с онанизмом).

В этот же период на фоне очередного всплеска антисемитизма Фрейд окончательно присоединяется к организации «Бней-Брит» и 7 и 14 декабря делает перед членами общества доклады о своей теории сновидений, которые затем войдут в его книгу «Толкование сновидений».

Вступление Фрейда в «Бней-Брит» странным образом совпало с пробуждением его интереса к двум темам — анальной эротике и бисексуальности.

В письме Флиссу от 14 ноября он высказывает гипотезу, что природа всех сексуальных перверсий кроется в сохранении древних сексуальных ориентиров, связанных «с анальной, ротовой и глоточной областями». Эти древние сексуальные зоны, по его предположению, были затем отвергнуты в ходе эволюции и стали восприниматься как «отталкивающие», потому что их использование не реализовывало функцию продолжения рода. Понимая всю рискованность подобных рассуждений, Фрейд даже в письмах Флиссу придает им полушутливый характер и называет «дреккологией» — «наукой о говне». Он также сообщает Флиссу, что открыл связь между анальной эротикой, испражнениями и страстью человека к деньгам. Что касается бисексуальности…

«Это случилось 12 ноября 1897 года, — с уже знакомым читателю пародийным пафосом пишет он в письме. — Солнце находилось в восточном секторе, Меркурий и Венера были в конъюнкции…» За этим шутливым замечанием Роже Дадун видит важное признание: «Меркурий и Венера — это Гермес и Афродита, их соединение порождает Гермафродита — фигуру с тысячелетней историей, олицетворяющей собой бисексуальность…»

Далее Фрейд пишет, что он «отказался от того, чтобы видеть в либидо мужской элемент, а в проявлении покорности — женский», и затем начинает развивать эти идеи, которые потом будет активно пропагандировать в различных работах.

В письме от 4 января 1898 года он отправляет Флиссу «номер 2 „Дреккологических докладов“» и одновременно пишет: «Я полностью принял твою концепцию бисексуальности и считаю ее самой важной, после концепции защиты, с точки зрения моих работ. И если, поскольку я несколько подвержен неврозу, личные мотивы заставляют меня испытывать некоторую неприязнь, то эта неприязнь направлена именно на идею бисексуальности, которую мы рассматриваем как несущую тенденцию к торможению».

Флисс продолжил развивать идею бисексуальности в свойственном ему духе, связывая между собой бисексуальность и билатеральность, так что в письмах друзья стали называть в шутку эту пару «би-би». Фрейд явно уже не относился к этим идеям Флисса серьезно (как, впрочем, и Флисс ко многим его идеям), но он не отметает саму идею бисексуальности. Напротив, как уже было сказано, всё больше в нее верит, пытается выявить в себе элементы «женского начала» и вот уже в одном из писем признаётся в своей «скрытой гомосексуальности».

Впрочем, думается, что внимательный читатель этой книги и сам давно мог бы заметить некую «скрытую гомосексуальность», которая явственно проявляется в его отношениях с Флиссом, копирующих по большому счету его добрачные отношения с Мартой — с обменом исповедальными письмами, периодическими встречами и т. д.

Однако в связи с этой направленностью поисков Фрейда неминуемо встает вопрос, насколько на него повлияли философские вечера в «Бней-Брит», где, помимо прочего, читались и доклады по еврейской религиозной философии, хасидизму и входившей на рубеже XIX–XX веков снова в моду каббале?

«Каббалисты утверждают, что цель творения — привести создания к высшему наслаждению. И потому создал Творец души — желание получить это наслаждение. Причем поскольку хотел насладить их до состояния насыщения, то и создал желание наслаждаться огромным, под стать желанию насладить. Таким образом, душа — это желание наслаждаться… Всё существующее относится или к Творцу, или к Им созданному, то до состояния желания насладиться, до сотворения душ, существовало лишь желание Творца насладить… Следовательно, единственное, что сотворено, что существует (помимо Творца) — это желание насладиться. И оно является материалом всех миров и их населяющих, а наслаждение, исходящее из Творца, оживляет и управляет всем»[108]. Это — азбука, основа основ, с которой обычно начинается изучение каббалы.

Чтение многих трудов Фрейда, а также прослеживание его биографии наводят на мысль, что совпадение по времени решающего поворота в его мировоззрении и вступление в «Бней-Брит» было не случайным. Знакомство с каббалой, утверждающей, что желание насладиться является основной силой, «движущей звезды и светила», каждым человеком в отдельности и всем ходом человеческой истории в целом не могло не произвести огромного впечатления на Фрейда. Будучи атеистом, он отверг понятие «Творца», но сама идея должна была показаться ему продуктивной.

О том, что Фрейд был знаком с каббалой и находился под ее впечатлением, доказывает также близость схем, с помощью которых он поясняет свои идеи в заключительной части «Толкования сновидений» со схемами, которыми принято иллюстрировать в лекциях по каббале взаимодействия между различными «сфирот».

Отказавшись от идеи существования Бога, но восприняв идею стремления к наслаждению как движущей силы всего сущего, Фрейд, по сути дела, создал каббалу для светского общества, провозгласив принцип удовольствия ключом к разгадке главных тайн человеческой психики, пониманию человеческой культуры, а затем и механизмов развития общества от первобытного племени до современных государств.

Мнение о знакомстве Фрейда с каббалой и использовании им ее идей одним из первых высказал профессор Йоркского университета Давид Бакан в работе «Зигмунд Фрейд и еврейская мистическая традиция»[109]. При этом Бакан был убежден, что Фрейд был сторонником так называемой «саббатианской каббалы», то есть учения лжемессии Сабтая Цви (1626–1676), считавшего, что, для того чтобы поднять человеческие души вверх, необходимо вначале «опуститься» на самое дно, где таятся наиболее низменные человеческие инстинкты. Существуют также свидетельства, что в библиотеке Фрейда были перевод на французский основополагающей книги каббалы «Зоар»[110], а также различные труды по еврейской мистике на немецком языке. Однако однозначно подтверждающих это фактов нет — как известно, значительная часть библиотеки Фрейда была оставлена в Вене и погибла.

Между сторонниками версии о знании Фрейдом базовых идей каббалы идет острая дискуссия насчет того, сознательно или бессознательно он использовал эти идеи. Впрочем, нельзя исключать, что мысль о стремлении всего живого к наслаждению Фрейд мог почерпнуть и не из еврейских источников — ее в том или ином виде высказывали многие философы еще в Древней Греции. «Все в этом мире твердо убеждены, что наша конечная цель — удовольствие, и спор идет лишь о том, каким образом достигнуть его. Противоположное мнение было бы тотчас отвергнуто, ибо кто стал бы слушать того, кто вздумал бы утверждать, что цель наших усилий — наши бедствия и страдания?» — писал Монтень, которого Фрейд, вероятно, прочел еще в юности.

Но дело в том, что идея изначальной бисексуальности человека также лежит в основе иудаизма — в первой книге Пятикнижия Моисеева. Расхожее христианское представление о том, что Ева была сотворена из ребра Адама, — не что иное, как следствие неверного перевода: на самом деле в оригинале Ева была не сотворена из ребра мужа, а отделена от него. «И навел Господь Бог оцепенение на человека, и он уснул; и взял Он одну из его сторон, и закрыл плоть под нею. И выстроил Господь Бог сторону, которую взял у человека женой… Эта названа будет женой (иша), ибо от мужа (иш) взята она»[111], — говорится в максимально приближенном переводе Пятикнижия, выполненном Фримой Гурфинкель. И далее, когда Пятикнижие возвращается к истории творения человека: «Это родословие человека: в день сотворения Богом человека в подобии Божьем Он содеял его, мужчиной и женщиной сотворил он их…»[112]

Каббала делает особый акцент на то, что человек был сотворен «мужчиной и женщиной», и объявляет сексуальное влечение, взаимное притяжение полов одной из главных, если не главной движущей силой мироздания. Сами взаимоотношения Бога с еврейским народом с этой точки зрения воспринимаются как взаимоотношения между супругами, а увлечение древними евреями идолопоклонством уподобляется супружеской измене. Если Фрейд слушал лекции, содержащие подобные идеи, то они просто не могли не повлиять на дальнейший ход его мыслей и прежде всего на возможность применения идей о сексуальной этиологии неврозов ко всем сторонам человеческой деятельности.

В 1896–1899 годах Фрейд, как и миллионы других евреев во всем мире, следил за делом Альфреда Дрейфуса. Как известно, для живущего неподалеку от Фрейда, на той же улице Берггассе журналиста и писателя Теодора Герцля процесс Дрейфуса стал поворотным и в осознании собственного еврейства, и в поисках путей решения «еврейского вопроса». Герцль стал вождем политического сионизма, приведшего в итоге к созданию государства Израиль.

Фрейд, безусловно, к Герцлю присоединяться не спешил, но дело Дрейфуса усилило его чувство причастности к еврейскому народу и его судьбе. Теперь он не пропускал ни одного заседания «Бней-Брит», обсуждал с его членами все перипетии процесса Дрейфуса, восхищался мужеством Эмиля Золя, решившего вступиться за оклеветанного офицера-еврея.

Посещение собраний общества имело для Фрейда и несомненную практическую пользу. Во-первых, оно приносило ему новых пациентов и пациенток. Во-вторых, после прочитанных им лекций о смысле сновидений многие члены общества обращались к нему с рассказами о своих снах или снах своих жен с полушутливой просьбой расшифровать их, и это давало всё новый материал для его книги о сновидениях, которую он втайне уже начал писать.

Сохранилось немало свидетельств того времени о, мягко говоря, двусмысленном отношении венцев к доктору Фрейду, прежде всего из-за его интереса к сексуальной жизни пациентов. Так, в одном из писем Флиссу этого периода он рассказывает, что одна из его пациенток во время приема зажимает в руке распятие — видимо, считая его самим дьяволом. Не исключено, что порочащие Фрейда слухи распускали некоторые его коллеги-медики.

Во всяком случае, в вышедшей в феврале 1898 года в «Венском клиническом обозрении» статье «Сексуальность в этиологии неврозов» Фрейд не только впервые представляет свою теорию детской сексуальности, но и дает жесткую отповедь врачам, игнорирующим особенности сексуальной жизни (и полученных в детстве сексуальных травм) пациентов при лечении неврозов. Конечно, пишет Фрейд, врачу стоит избегать разговоров с пациентами на эту тему, если «он понимает, что откровения сексуального характера вызовут в нем не научный интерес, а похотливое наслаждение». Таким образом, пафос статьи сводился к тому, что сам Фрейд интересуется интимными подробностями прошлого и настоящего своих пациентов исключительно ради их блага и ради науки.

В том же феврале он сообщает Флиссу, что прекратил заниматься самоанализом и целиком погрузился в написание книги о снах. Но весной, на Песах, он решил сделать перерыв и снова отправился с братом в Италию, на адриатическое побережье, где с удовольствием бродил по руинам античного периода. Естественно, он не мог не обратить внимания на статуи Приапа, увидев в этом греческом боге символ «исполнения желаний, противоположность психологической импотенции».

Тогда же Зигмунд и Александр Фрейды посетили сталактитовые пещеры, в одной из которых столкнулись с лидером венских антисемитов Карлом Люгером. В другой пещере внимание Фрейда привлекли не столько сталактиты, сколько проводник, в поведении и манере разговора которого он обнаружил все признаки невроза. Но больше всего Фрейду, разумеется, запомнился ответ проводника на вопрос брата, насколько глубоко можно спуститься в пещеру. «Это как с девственницей — чем глубже проникаешь, тем приятнее!» — ответил проводник, и формируемая Фрейдом коллекция символов, которые в сновидениях означают женские гениталии, пополнилась еще одной позицией.

Вообще, по меткому замечанию Пола Ферриса, в тот период «Фрейд не мог нейтрально воспринимать ничего, что с ним происходило, даже прогулки или сон»: во всем он искал «скрытые связи», некую подоплеку, доказывающую его собственную теорию о том, что любой сон представляет собой исполнение желаний, отцензурированное стражами подсознания.

Часть летнего отдыха 1898 года Фрейд провел с Мартой, а часть — с Минной, с которой снова отправился в Далматию, нынешний Дубровник.

В Боснии и Герцеговине с Фрейдом опять произошла забавная история: разговаривая с неким немецким адвокатом о живописи, Фрейд упомянул о поразивших его фресках в соборе итальянского города Орвието, но при этом не мог вспомнить имени художника. «Вместо искомого имени — Синьорелли — мне упорно приходили в голову два других — Боттичелли и Больтрафио; эти два подставных имени я тотчас отбросил как неверные, и когда мне было названо настоящее имя, я, не задумываясь, признал его. Я попытался установить, благодаря каким влияниям и путем каких ассоциаций воспроизведение этого имени претерпело подобного рода сдвиг… и пришел к следующим результатам…»[113]

Результаты своего самоанализа Фрейд, вернувшись домой, поспешил изложить в статье «К вопросу о психическом механизме забывчивости», которую тогда же и опубликовал. Впоследствии эта статья почти полностью вошла в книгу «Психопатология обыденной жизни».

Суть анализа Фрейда сводится к тому, что слово «господин» («герр» на немецком и «сеньор» на итальянском) несколько раз промелькнуло в разговоре его спутников, когда речь шла о национальном характере боснийских турок — в том числе и о их представлении, что без секса жизнь лишена смысла. Это утверждение наложилось на воспоминание, о котором Фрейд хотел бы забыть — о том, что, когда он был в Трафои, один из его пациентов покончил с собой, так как Фрейд так и не сумел вылечить его от полового расстройства. В результате первая часть имени художника — «Сеньор» — выпала у Фрейда из памяти, и вместо Синьорелли ему пришло в голову имя Боттичелли, а затем — в качестве напоминания о вытесненном в Трафои воспоминании — и Больтрафио.

Понятно, что о научности и даже логичности этого объяснения можно спорить. Однако сам факт обращения Фрейда к такому действительно хорошо знакомому феномену, как забывание собственных имен, которые «так и вертятся на языке», показывает, что Фрейда всё больше начинал интересовать весь круг проблем психики человека, а не только невротики.

Он искал объяснение феномену забывания с точки зрения своей теории подавления и вытеснения в бессознательное всего, что человеку неприятно знать или не хотелось бы вообще знать и помнить, — и находил их. Его вывод о том, что «забывание знакомых собственных имен происходит не случайно, а потому, что сложились некоторые условия, благоприятные для забывания, незадолго до того имела место попытка подавления неких неприятных воспоминаний и установление ассоциативной связи между забытым именем и подавленным воспоминанием»[114], вне сомнения, по меньшей мере заслуживает внимания. А статья 1898 года, безусловно, представляет собой еще один шаг к построению психоанализа как глобальной теории, охватывающей все виды психической деятельности.

После этой статьи Фрейд целиком и полностью сосредоточился на работе над книгой «Толкование сновидений», ставшей самым большим по объему его произведением.

Глава пятая СНОВИДЕЦ

Хотя сам Фрейд утверждал, что «Толкование сновидений» было почти полностью написано едва ли не к 1897 году, на самом деле годом ее написания, безусловно, является 1899-й. До этого Фрейд накапливал данные, делал наброски, но весь этот материал требовал систематизации, более глубокого анализа и обобщения, и по-настоящему он засел за книгу именно в 1899 году. Работа захватила его настолько, что он стал посвящать ей большую часть времени, сведя частную практику к минимуму и начав расходовать отложенные на черный день сбережения. В письмах Флиссу Фрейд не скрывает, что во время работы над книгой «приобрел новый порок» — каждые два часа он чувствовал потребность выпить хотя бы одну рюмку вина, чтобы взбодриться и обрести вдохновение.

Летом 1899 года он вывез семью на дачу в живописную баварскую деревушку Берхтесгаден, но это время вряд ли можно назвать отдыхом. Пока Марта и дети гуляли по окрестностям, Фрейд сидел в комнате на первом этаже большого сельского дома один на один с бутылкой своей любимой марсалы — и пил и писал, писал и пил, затем снова пил и писал. «Ни одна работа до сих пор не была настолько моей, моей кучей компоста, моим саженцем», — признавался он в письме Флиссу.

Не исключено, что его затворничество объяснялось еще и тем, что в тех же местах в это время отдыхали и Брейеры. Причем если Марта охотно общалась как с Матильдой, так и с Йозефом, то Фрейд категорически не желал видеться со старым другом, превратившимся в ненавистного врага. Встречи с Брейером (а избежать их полностью он не мог) невольно напоминали Фрейду о том, скольким он тому обязан, а потому были ему особенно неприятны. Сам Брейер не мог понять, что́ же произошло, и однажды, увидев идущего ему навстречу Фрейда, распахнул руки для приветствия, однако Фрейд тут же перешел на другую сторону улицы. Возможно, для символического мышления Фрейда это означало, что они теперь оказались «по разные стороны» и их пересечение отныне невозможно, как пересечение параллельных прямых.

Закончив часть книги, Фрейд отсылал рукопись машинистке в Вену, а получив отпечатанные экземпляры, отсылал один из них на суд Флиссу. К концу августа он приступил к работе над последней, самой сложной главой книги, и в первые недели сентября она была в целом закончена.

Вернувшись в Вену, Фрейд садится за редактирование и вычитку корректуры и признаётся в письме Флиссу, что прекрасно видит недостатки книги, но у него уже нет сил для работы и он не желает что-либо менять в книге, «будь в ней даже 2467 ошибок».

Но Фрейд не был бы Фрейдом, если бы не задался вопросом: почему он назвал именно это число? А задавшись, стал искать объяснение и в итоге вышел на новую идею — о том, что те самые цифры, которые вроде бы человек называет случайно, таят в себе скрытый смысл, значение которого следует опять-таки искать в его бессознательном.

«На скорую руку еще маленькое сообщение на тему психопатологии повседневной жизни, — спешит он написать Флиссу. — Ты найдешь в письме цифру 2467; ею я определяю произвольно, в шутку, число ошибок, которое окажется в моей книге о снах. Я хотел этим назвать любое большое число и в голову пришла эта цифра. Но так как в области психического нет ничего произвольного, недетерминированного, то ты с полным правом можешь ожидать, что здесь бессознательное поспешило детерминировать число, которое в моем сознании не было связано ничем. Непосредственно перед этим я прочитал в газете, что некий генерал Е. М. вышел в отставку в звании фельдцейхмейстера. Надо тебе сказать, что этот человек интересует меня. Когда я еще отбывал в качестве медика военную службу, он — тогда еще полковник — пришел однажды в приемный покой и сказал врачу: „Вы должны меня вылечить в неделю, потому что мне нужно выполнить работу, которую ждет император“. Я поставил себе тогда задачу проследить карьеру этого человека, и вот теперь (в 1899 году) он ее закончил — фельдцейхмейстером и уже в отставке. Я хотел высчитать, во сколько лет он проделал этот путь, и исходил при этом из того, что я видел его в госпитале в 1882 году. Стало быть, в 17 лет. Я рассказал об этом жене, и она заметила: „Стало быть, ты тоже должен быть уже в отставке?“ Я запротестовал: Боже меня Избави от этого. После этого разговора я сел за стол, чтобы написать тебе письмо. Но прежний ход мыслей продолжался, и не без основания. Я неверно сосчитал; о том свидетельствует имеющаяся у меня в воспоминаниях спорная точка. Мое совершеннолетие — стало быть, 24-й год — я отпраздновал на гауптвахте (за самовольную отлучку). Это было, значит, в 1880 году — 19 лет тому назад. Вот уже цифра 24, заключающаяся в числе 2467! Теперь возьми мой возраст — 43 — и прибавь к нему 24 года, и ты получишь 67. То есть на вопрос, хочу ли я тоже выйти в отставку, я мысленно прибавил себе еще 24 года работы. Очевидно, я огорчен тем, что за тот промежуток времени, в течение которого я следил за полковником М., я сам не пошел так далеко, и вместе с тем испытываю нечто вроде триумфа по поводу того, что он уже конченый человек, в то время как у меня еще всё впереди…»[115]

Впоследствии, как уже понял читатель, Фрейд разовьет эту мысль о детерминированности всего, что нам кажется случайным, а пока обратим внимание на то, что строки этого письма весьма характерны для того душевного состояния, в котором он тогда пребывал. С одной стороны, он считал, что добился к сорока трем годам куда меньше того, о чем мечтал в молодости — и прежде всего в том, что касается мировой славы, и эти мысли постоянно ввергали его в подавленное состояние. Чтобы выйти из этой парализующей его хандры, Фрейд утешал себя тем, что у него еще есть время — по меньшей мере до шестидесяти семи лет — возраст, который он считал уже стариковским.

4 ноября 1899 года венский издатель Дойтике отпечатал 600 экземпляров книги «Толкование сновидений» и выставил ее на продажу в своем книжном магазине. В качестве года выпуска он поставил 1900-й — понимая, что за оставшиеся до конца года месяцы распродать книгу нет никаких шансов.

Биографы Фрейда отмечают, что первые экземпляры «Толкования…» были отпечатаны Дойтике еще в октябре. Проходя мимо его витрины с сыном Оливером, Фрейд указал мальчику на книгу и не без гордости заметил: «Вот та книга, которую я заканчивал летом».

Надо сказать, что, несмотря на всю спорность этой работы, Фрейду и в самом деле было чем гордиться.

Фрейд изначально строил «Толкование сновидений» как солидную научную монографию, стремясь если не избежать, то по меньшей мере снизить пафос неизбежных попыток критиков сравнить эту книгу с банальным сонником. Поэтому первую главу книги он построил как фундаментальный, составляющий едва ли не пятую ее часть обзор научной литературы, посвященной проблемам сновидений. Эта глава показывает, что Фрейд и в самом деле «перерыл» все труды по данному вопросу, начиная с Аристотеля. Таким образом, никто не мог упрекнуть автора «Толкования…» в том, что он не знаком с тем, как подходили к этой проблеме ученые и философы с древности до современных ему дней.

Вторая глава — «Метод толкования сновидений. Образец анализа сновидений» — посвящена детальному рассмотрению «сна об инъекции Ирме», увиденном им в 1895 году, о чем мы уже подробно рассказывали.

В третьей главе — «Сновидение — осуществление желания» — Фрейд доказывает этот тезис на примере ряда своих снов, а также записанных им снов пациентов и знакомых детей. В основном речь идет о снах с прямым значением, практически не требующим расшифровки: человеку, мучающемуся жаждой, снится, что он пьет воду; ребенку, которому хотелось отведать вишни, — что он поел этих вишен до отвала. Правда, в этой же главе Фрейд растолковывает с позиций своего тезиса и чуть более сложные сны.

Например: «Один мой коллега, знакомый с теорией сновидений и рассказавший о ней своей жене, говорит мне однажды: „Знаешь, моей жене вчера снилось, что у нее началась менструация. Интересно, как истолкуешь ты это сновидение?“ Это очень нетрудно: если молодой женщине снилось, что у нее менструация, значит, в действительности ее не было. Я знаю, что ей хотелось бы до первого материнства попользоваться свободой. Это был удобный способ указать на признаки ее первой беременности»[116].

Четвертую главу — «Искажающая деятельность сновидений» — Фрейд начинает с утверждения, что осуществление желания является смыслом любого сновидения и что «нет других сновидений, кроме как сновидений о желании»[117], но тут же обращает внимание читателя на спорность этого тезиса. С одной стороны, то, что многие сны представляют собой осуществление тайных или явных желаний человека, вроде бы является прописной истиной — об этом говорят многие пословицы и поговорки, об этом до Фрейда писали многие философы и психологи. Главное открытие Фрейда на этом этапе как раз состояло в том, что любой сон отражает осуществление желаний — даже если кажется, что это совсем не так; даже если речь идет о кошмарах или о снах, которые неприятны человеку или в которых, как ему кажется, он видит то, чего он не желает и точно желать не может. И снова для доказательства этого тезиса Фрейд приводит содержание собственных снов и снов, записанных им со слов пациентов.

Таков уже упоминавшийся нами сон, приснившийся ему весной 1897 года, когда коллега Р. сказал Фрейду, что у них обоих очень мало шансов получить звание профессора, так как в министерстве просвещения не очень любят присваивать такие звания евреям. Произведя анализ этого сновидения, Фрейд приходит к выводу, что оно отразило его желание стать профессором и надежду, что Р. все-таки не совсем прав в своем суждении.

Таким образом, приходит к заключению Фрейд, любое сновидение отражает желания, причем иногда самые потаенные, неосознанные или которые человек в силу своих нравственных принципов не желает осознавать и вытесняет в сферу бессознательного. Во сне эти желания пытаются прорваться в сознание, но на его пути из одной части психики в другую возникает барьер, не пропускающий в сознание то, что сам человек не желает знать о себе или боится себе в этом признаться. В результате потаенные желания прорываются в сновидение в искаженном, замаскированном виде и подлинное понимание их смысла становится затруднительным.

В соответствии со своим литературным мышлением Фрейд находит аналогию этому явлению в политической цензуре. «В аналогичном положении, — пишет он, — находится и политический писатель, желающий говорить сильным мира сего горькие истины. Если он их высказывает, то власть имущий подавит его мнение… Писателю приходится бояться цензуры, он умеряет и искажает поэтому выражение своего мнения. Смотря по силе и чувствительности этой цензуры он бывает вынужден либо сохранять лишь известные формы нападок, либо же выражаться намеками, либо же, наконец, скрывать свои нападки под какой-либо невинной маской… Чем строже цензура, тем менее прозрачна эта маска, тем остроумнее средства, которые приводят читателя на след истинного значения слова»[118].

С этой позиции Фрейд и толкует приводимые в этой главе сновидения. Женщина, которой снится, что она хочет устроить ужин, но забыла закупить для него продукты, на самом деле попросту не хочет устраивать званый ужин и более всего не хочет приглашать на него свою близкую подругу, которую тайно ревнует к мужу. Женщине, которой приснилось, что она вынуждена провести лето на даче с нелюбимой свекровью, Фрейд объясняет, что на самом деле ее сон порожден… желанием, чтобы его теория о том, что любой сон отражает желание, оказалась неверной.

Сон, в котором одна его пациентка увидела в гробу младшего сына сестры, оказывается выражением тайного желания встретиться с первой любовью, с человеком, с которым ей в последний раз удалось поговорить при печальных обстоятельствах — на похоронах старшего племянника. Таким образом, Фрейд отверг опасения знакомой с его теорией пациентки в том, что сон отражает ее тайное желание, что лучше было, если бы вместо старшего племянника умер младший, так как старшего она любила больше.

Постепенно в эту главу входит сексуальная тема, которая была несколько приглушена в первом издании, но значительно расширена в последующих — как в тексте, так и в примечаниях.

Так, сон некого знакомого Фрейда, в котором его обвиняют в детоубийстве, оказывается сном «о желании нежелания» беременности его любовницы. Сон некого молодого человека, в котором гомосексуальные мотивы смешиваются с сообщением о продаже старшим братом их фамильного предприятия, оказывается выражением мазохистского желания наказания за то, что этот человек «мучил в ранние годы своего старшего брата, к которому был сексуально расположен»[119].

В заключение главы Фрейд вспоминает о своей статье 1895 года о неврозах страха и делает вывод, что «сновидения страха суть сновидения с сексуальным содержанием; либо превращается в них в страх»[120].

Пятая глава — «Материал и источники сновидений» — оказывается самой пространной в книге, наполненной воспоминаниями о событиях из личной жизни самого Фрейда, ставшими источниками тех или иных его сновидений. Прибегая к этому приему, он постепенно подводит читателя к мысли, что в сновидениях очень часто одни вещи и предметы замешаются другими, фразеологические обороты и эвфемизмы обретают буквальный смысл. Но при желании этот код, используемый нашей психикой, довольно легко расшифровать — если только принять за аксиому, что «невинных (в смысле ничтожности значения) сновидений не существует»[121] — за исключением сновидений детей и сновидений, связанных с некими конкретными ощущениями вроде той же жажды.

«Сновидение никогда не занимается пустяками; мы не позволяем, чтобы мелочи тревожили нас во сне, — настаивает Фрейд. — Мнимо невинные сновидения оказываются серьезными после их толкования; у них, если можно так выразиться, имеется камень за пазухой»[122].

К примеру, сон молодой дамы, в котором она слишком поздно приходит со служанкой на рынок, не может ничего купить, а торговка овощами хочет продать ей странный плод, связанный в пучок черного цвета, оказывается как отголоском бесед дамы с Фрейдом и вполне реальных событий, так и отражением тайного желания пациентки, чтобы Фрейд проявил по отношению к ней «непристойное, возбуждающее сексуальное поведение»[123].

Сон о ненастроенном рояле, по Фрейду, скрывает за собой недовольство женщины собственным телом; сон мужчины о зимнем сюртуке отражает его страх перед кондомами — ведь и кондом, и сюртук «натягивают» на некие части тела. Сон женщины о сломанной, плохо стоящей свече на самом деле порожден вульгарной песней «о свече Аполлона» и, таким образом, отражает переживания дамы по поводу импотенции мужа и ее желания заняться онанизмом (так как «свеча — предмет, способный раздражать женские половые органы»).

Таким образом, Фрейд приходит к далеко не новой уже в его время мысли о том, что в сновидениях в качестве исходного материала используются символы и ассоциации, а также давние и недавние события в жизни человека, сюжеты прочитанных им книг и т. д., в том числе (а может, даже в первую очередь) и те, которые кажутся ему напрочь забытыми. Вместе с тем в этой главе «Толкования сновидений» были и две существенные новации, неразрывно связанные в сознании человечества с именем Фрейда.

Первая новация связана с введением понятия знаменитого эдипова комплекса — проявлению бессознательной ненависти каждого мужчины к отцу и стремлению занять его место в жизни матери. Уже при анализе своего чрезвычайно длинного и запутанного «сна о графе Туне» (который, по признанию самого Фрейда, вскрывает такие черты его характера, как «неприятное хвастовство и довольно смешную манию величия») возникает «отцовская» тема.

Один из фрагментов этого сна, пишет Фрейд, состоял в следующем: «Я снова перед вокзалом, но с каким-то пожилым господином; я изобретаю план, как остаться незамеченным, но замечаю, что этот мой план уже приведен в исполнение. Вообще, мысли и переживания здесь слиты воедино. Спутник мой слеп, по крайней мере на один глаз, и я держу перед ним склянку для мочи (склянку мы должны были купить или уже купили в городе). Таким образом, я его санитар и должен держать перед ним склянку, потому что он слеп… При этом я пластически вижу позу моего спутника и его член при мочеиспускании…»[124]

Анализируя этот фрагмент, Фрейд приходит к следующему выводу: «Есть еще один эпизод из домашней жизни, относящийся к моему семилетнему или восьмилетнему возрасту, который прекрасно сохранился в моей памяти. Однажды вечером, перед тем как лечь спать, я, вопреки приказанию родителей, удовлетворил свою потребность в их спальне и при их присутствии. Отец, ругая меня, заметил: „Из тебя ничего не выйдет“. Это было, по-видимому, страшное оскорбление моему самолюбию, так как воспоминание об этом эпизоде постоянно проявляется в моих сновидениях и связано обычно с перечислением моих заслуг и успехов, точно я хочу этим сказать: „Видишь, из меня все-таки кое-что вышло“. Этот детский эпизод дает материал для последней ситуации сновидения, в которой, разумеется, в целях мести, роли перемешаны. Пожилой господин, очевидно, — мой отец, так как слепота на один глаз объясняется его глаукомой, уринирует теперь передо мною, как я когда-то перед ним. При помощи глаукомы же я напоминаю ему о кокаине, весьма помогшем ему при операции, — и этим как бы исполняю свое обещание. Кроме того, я насмехаюсь над ним; он слеп, и я держу перед ним склянку — это намек на мои успехи в области изучения истерии, которыми я очень горжусь»[125].

Далее Фрейд рассматривает различные виды сновидений.

Касаясь сновидений о смерти близких людей, он приходит к выводу, что пусть и не всегда, но достаточно часто эти сновидения, особенно у детей, отражают желание, чтобы этот близкий (обычно брат или сестра) и в самом деле умер, а точнее, исчез бы из их жизни. «Но если желание ребенка, чтобы умерли его братья и сестры, можно объяснить его эгоизмом… то каким образом объяснить желание смерти родителей, которые являются для ребенка источником любви?.. — пишет Фрейд далее. — Разрешению этой трудной задачи помогает то обстоятельство, что сновидения о смерти родителей в огромном большинстве случаев касаются родителя одного пола со спящим… Дело обстоит, грубо говоря, так, будто мальчики видят в отце, а девочки в матери — соперников своей любви, устранение которых может быть им только выгодно»[126].

При этом Фрейд подчеркивает, что прекрасно сознает, что конфликты между родителями и детьми могут иметь вполне рациональный характер; что сын может желать смерти отца и радоваться ей, так как отец всячески ограничивал его свободу и т. д., но Фрейд настаивает на том, что дело всё же не столько в этом, сколько в бессознательных побуждениях человеческой психики, базирующихся на сексуальной основе. «С неопровержимостью, исключающей какие-либо сомнения, подтверждается это предположение относительно невротиков при совершаемом у них анализе. Последний показывает, что сексуальные желания ребенка проявляются очень часто — поскольку они, конечно, в этом зачаточном состоянии имеют право носить название сексуальных — и что первая склонность девушки направляется на отца, а первая склонность мальчика на мать. Отец, таким образом, становится для сына, а мать для дочери соперниками…»[127]

Затем следует целый ряд примеров, на основании которых Фрейд утверждает, что открыл глобальный закон человеческой психики, во многом объясняющий не только причины неврозов и мотивы поступков невротиков, но и поведенческие мотивы обычных людей и выдающихся личностей на протяжении всей человеческой истории, а также многие культурные феномены. Для пущего впечатывания этого закона в память читателя и в историю Фрейду нужен был некий яркий пример, и он его находит в любимом с гимназической скамьи софокловском «Эдипе» — хотя, как показывает далее, для обозначения того же закона он мог бы воспользоваться и шекспировским Гамлетом (и тогда сейчас мы называли бы эдипов комплекс «гамлетовским»).

«Если, однако, царь Эдип потрясает современного человека не менее, чем античного грека, — объясняет Фрейд, — то причина этого значения греческой трагедии не в изображении противоречия между роком и человеческой волей, а в особенностях самой темы, на почве которой изображается это противоречие… Судьба его захватывает нас потому, что она могла бы стать нашей судьбой, потому что оракул снабдил нас до нашего рождения таким же проклятием, как и Эдипа. Всем нам, быть может, суждено направить наше первое сексуальное чувство на мать и первую ненависть и насильственное желание на отца; наши сновидения убеждают нас в этом. Царь Эдип, убивший своего отца Лая и женившийся на своей матери Иокасте, представляет собой лишь осуществление желания нашего детства. Но более счастливые, нежели он, мы сумели отщепить наше сексуальное чувство от матери и забыть свою ревность по отношению к отцу. Человек, осуществивший такое детское желание, вселяет в нас содрогание, мы отстраняемся от него со всей силой процесса вытеснения, которое претерпевает с самого детства это желание в нашей душе»[128].

Другая важная новация Фрейда заключалась в утверждении, что «большинство сновидений взрослых имеет в основе своей сексуальный характер и дает выражение эротическим желаниям»[129]. При этом Фрейд опять явно ссылается на собственные сновидения, хотя иногда и приписывает их некому неизвестному субъекту. Вот характерный пример одного из таких снов, который описывается от имени первого лица: «Между двумя дворцами стоит маленький домик; ворота его на запоре. Жена ведет меня по улице, подводит к домику, толкает дверь, и я быстро вхожу на двор, несколько поднимающийся в гору».

«Кто имеет известную опытность в толковании сновидений, тот сейчас же увидит в проникновении в тесные помещения и в открывании запертых дверей наиболее употребительную сексуальную символику и с легкостью истолкует это сновидение как изображение попытки coitus a posteriori (полового акта сзади), — анализирует Фрейд это сновидение. — Узкий двор, подымающийся в гору, несомненно, влагалище; помощь, оказываемая женой в сновидении, указывает на то, что в действительности лишь уважение к жене послужило препятствием для осуществления такой попытки…»[130]

И далее Фрейд развивает свою знаменитую сексуальную символику сновидений:

«Упомянув об этом, перечислю эти наиболее употребительные символы: король и королева изображают большей частью родителей спящего; принц или принцесса — его самого. Все продолговатые предметы, палки, трости, деревья, зонты (аналогия с эрекцией), все длинные и острые орудия — ножи, кинжалы, пики служат для изображения мужского полового органа…»

Коробки, жестянки, ящики, шкафы, печки соответствуют половой сфере женщины… Сновидение, в котором спящий спасается через анфиладу комнат, изображает публичный дом. — Лестницы, подъем по ним и схождение — символическое изображение коитуса.

Завершается пятая глава типичными примерами сексуальной символики в сновидениях, подкрепленными случаями из опыта пациентов Фрейда:

«1. Шляпа как символ мужчины (мужского полового органа)…

2. Малютка — половые органы; раздавливание — символ коитуса…

3. Изображение половых органов при помощи зданий, лестниц и шахт…

4. Мужские половые органы, символизируемые лицами, а женские — ландшафтами…» природы сновидений и взаимоотношения между сознательной и бессознательной деятельностью человека, получившей позже название «первой топики» Фрейда.

В шестой главе «Толкования…» — «Работа сновидения» — Фрейд подробно разбирает четыре основных механизма сновидения: сгущение реальности, смещение (когда мысли и чувства, связанные с одним предметом, переносятся на другой), преобразование на основе образности и вторичная обработка (попытка вспомнить сновидение и истолковать его, что чаще всего ведет к неверной интерпретации и уводит человека от скрытого смысла сновидения).

Седьмая глава — «Психология процессов сновидения» — представляет собой попытку создать некую стройную теорию природы сновидений и взаимоотношения между сознательной и бессознательной деятельностью человека, получившей позже название «первой топики» Фрейда.

Согласно этой теории, Фрейд выделяет три области человеческой психики: сознание («Сз»), бессознательное («Бсз») и расположенное между ними предсознательное («Псз»), «Псз» отделено от «Бсз» «цензурой», барьером, препятствующим проникновению в него идей и желаний из «Бсз». Само по себе «Бсз» проникнуть в «Псз» и оттуда в «Сз» не может, но оно может соединиться, «прикрепиться» к какому-либо незначительному представлению в «Псз» и, как бы прикрываясь им, перейти в систему предсознание — сознание («Псз — Сз»).

Вообще, две последние главы книги, безусловно, являются самыми глубокими и рассчитанными на подготовленного читателя. Вместе с тем в них немало ценных наблюдений и примеров, показывающих механизм возникновения кошмарных сновидений и различных фобий как у детей, так и у взрослых.

Биографы Фрейда, трактующие историю его жизни в романтическом ореоле, любят утверждать, что поначалу современники не поняли и не оценили всего значения «Толкования сновидений» и Фрейд якобы стал объектом травли и насмешек со стороны рецензентов.

В качестве подтверждения этого тезиса они приводят тот факт, что за два первых года после выпуска было продано всего 228 экземпляров «Толкования…», а также известные строчки из письма Флиссу, датированного 8 января 1900 года: «Новый век, самое интересное в котором для нас, может быть, то, что именно в нем мы умрем, не принес мне ничего, кроме глупой рецензии в „Цайт“ (она вышла 6 января. — П. Л.) Буркхарда, бывшего директора городского театра. Рецензия отнюдь не лестная, на редкость лишенная понимания и — что самое худшее — будет продолжена в следующем номере…»

Однако следует отметить, что помимо язвительной рецензии в «Цайт» («Время») были и другие. Была рецензия в журнале «Настоящее время», в котором «Толкование сновидений» называлось «новаторской работой». В ряде берлинских изданий появились статьи, в которых книга называлась «изобретательной», «вызывающей интерес», «заставляющей задуматься» и т. д.

Наконец, в том же январе 1900 года в берлинском еженедельнике «Народ» появилась рецензия поэта Дж. Дж. Давида, которую сам Фрейд назвал «доброжелательной и проницательной, хотя и несколько многословной». Давид, как и положено поэту, обратил внимание на огромный заложенный в книге литературный материал и высоко оценил многие толкования Фрейда и особенно его размышления «о темных тенях ранней сексуальности между родителями и детьми». Таким образом, Дж. Дж. Давид стал вслед за фон Бергером одним из первых, кто осознал, какие возможности таят идеи Фрейда для культурологии вообще и литературоведения в частности; какой мощный стимул к творчеству может придать художнику самоанализ в духе Фрейда.

Другое дело, что книга не принесла Фрейду той желанной оглушительной славы, на которую он, видимо, рассчитывал. Отзвуки этой надежды явно слышатся в словах письма Флиссу: «Время последователей еще не пришло. Слишком много нового и невероятного и слишком мало строгих доказательств».

Эти строки ясно доказывают, что уже в тот период Фрейд видел себя новым «Учителем человечества», несущим ему свет неведомых ранее высоких истин. Он жил предвкушением времени, когда у него, как у каждого Вождя и Учителя, появятся преданные ученики-апостолы. Сам он, похоже, чем дальше, тем больше утверждался в убеждении о своей гениальности и непогрешимости — и это становилось для него главным стимулом творчества.

12 июня 1900 года он пишет знаменитое письмо Флиссу, в котором выражает уверенность, что когда-нибудь на фасаде особняка «Бельвю» будет помещена мраморная доска с надписью (Фрейд обвел ее жирной рамкой): «Здесь 24 июля 1895 году доктору Зигм. Фрейду открылась тайна сновидений».

«Мне уже становится не важно, понравится людям книга о снах или нет, — пишет он Флиссу в июле 1900 года. — Сам я не нашел ничего, что нужно было бы там исправить. Всё верно и, без сомнения, остается верным».

На самом деле это, конечно, было не совсем так. Когда к Фрейду действительно пришла слава и «Толкование сновидений» начало переиздаваться (в 1908 году вышло уже второе издание книги, в 1911-м — третье, в 1914-м — четвертое, в 1918-м — пятое), в каждое новое издание Фрейд вносил существенные поправки и дополнения, вбирающие как его новый личный опыт, так и опыт всё ширящегося множества его последователей.

Разумеется, и в наши дни представление о научной и культурологической ценности «Толкования сновидений» остается далеко не однозначным.

Профессор Виленский, к примеру, безусловно, прав, когда говорит, что так как Фрейд не документировал своих научных наблюдений, то трудно установить, какие из снов действительно снились ему и его пациентам, а какие были Фрейдом просто придуманы или подредактированы так, чтобы отражать его теорию. Ряд толкований Фрейдом как снов, так и поведения его пациентов представляются ему откровенно натянутыми или «продиктованными гипертрофированным извращенным сексуальным мышлением самого Фрейда». Ну а усмотренная Фрейдом связь между сюртуком и презервативом на том основании, что оба эти предмета «натягивают на тело», по мнению Виленского, вообще напоминает анекдот.

Наконец, трудно отмахнуться и от утверждения, что даже если приведенные в книге сновидения и их толкование истинны, то из этого отнюдь нельзя делать общие выводы вроде того, что эдипов комплекс в той или иной степени присущ каждому мужчине или что большая часть сновидений отражает наши сексуальные проблемы. В конце концов, Фрейд имел дело с нездоровыми людьми, да и сам, как он неоднократно признавался, был отнюдь нездоровым, с точки зрения невролога и психиатра, человеком.

Всё это, безусловно, верно.

Многие страницы «Толкования сновидений» и в самом деле напоминают всё ту же изобретенную Фрейдом «медицинскую беллетристику», в которой он как бы набрасывает под видом рассказа о сновидении сюжет некой новеллы, а затем дает ее психологический анализ, поражающий неожиданными поворотами мысли автора. Показательно, что вскоре после выхода этой книги в свет сам Фрейд сделал в письме Флиссу признание, которое любят цитировать те, кто утверждает, что фрейдизм не имеет ничего общего с наукой: «Я, по сути дела, не ученый, не наблюдатель, не экспериментатор, не мыслитель. По темпераменту я всего лишь конкистадор-авантюрист, если хочешь, чтобы я это перевел, — со всеми любопытством, отвагой и целеустремленностью, характеризующими таких людей».

Это и в самом деле похоже на правду, но данное высказывание можно толковать и в пользу Фрейда. В своих попытках объяснить тайные мотивы человеческой деятельности и в итоге выйти на психологические механизмы, определяющие развитие человеческого общества, Фрейд и в самом деле напоминал конкистадора, ступавшего на неведомую землю и пытавшегося навязать другим свои представления об этой земле, вне зависимости от того, насколько они отвечали действительности.

Но, говоря о «Толковании сновидений», в любом случае нельзя не отдать должное тому мужеству, с которым Фрейд представил в этой книге в качестве материала для исследования свои собственные сны и переживания; исповедальной силе этой книги.

Наконец, следует вспомнить, что когда эта работа Фрейда дошла, наконец, до широкого читателя, она совершила настоящий переворот и в массовом сознании, и в культуре. Предложенные им принципы толкования тайного смысла сновидений, идея эдипова комплекса, законы проникновения бессознательного в сознание, наблюдения над природой детской сексуальности носили поистине революционный характер.

Само влияние этой книги нельзя объяснить не чем иным, как тем, что, возможно, далеко не во всем соглашаясь с Фрейдом, читатель находил в приводимых им примерах много общего с событиями своей жизни и не мог не признать, что в предлагаемых им объяснениях «что-то есть».

Тезис Фрейда о том, что мифы и литературные произведения разных эпох скрывают за своими сюжетами некие глубинные закономерности нашей психической и сексуальной природы, изменил сам подход к этим произведениям как специалистов, так и широкого читателя и в итоге породил юнгианскую школу психоанализа.

Вот почему «Толкование сновидений» при всех недостатках было и остается великой книгой.

«Фрейдовское толкование сновидений подвергается ожесточенным нападкам. Посредственности, монополизировавшие человеческий здравый смысл и издавна пользующиеся им для подавления всего разумного, по сей день не перестают качать головами. Но каждый, кто толкует сновидения по методам, найденным Фрейдом и разрабатываемым дальше его учениками, должен признать, что не остается ни малейшего сомнения в абсолютной правильности его открытия…

…Уже до Фрейда существовали мыслители, приписывающие осмысленность сновидениям… Однако существует разница между тем, сверкнула ли истина как искра гениального ума, или же она систематически становится достоянием науки, чтобы никогда больше не исчезнуть…

…„Сновидение — виа региа в бессознательное“. С тех пор, как мы понимаем язык сновидений (т. е. начиная с 1900 года, после перерыва в несколько тысячелетий), перед нами настежь распахнулись ворота в бессознательное, и мы безуспешно стали бы противиться вступлению на путь, ведущий в это подземное царство… Система затушевывания приходит к концу: начинается психоанализ. Если люди по натуре звери, то они должны знать об этом и не обманывать себя и других. Ведь зверь доступнее укрощению, если известны его страшная сила и коварство»[131], — писал Фриц Виттельс.

Ему вторил Стефан Цвейг: «Только с появлением Фрейда — по прошествии двух-трех тысячелетий — сновидение получает опять объективную ценность, как некий указующий на судьбу человека акт. Там, где другие видели только хаос, беспорядочное движение, глубинная психология вновь постигает закономерное действие сил… Сновидение является посредником между миром наших потайных чувств и миром чувств, подчиненных нашему сознанию; благодаря ему мы можем знать многое такое, что в состоянии бодрствования соглашаемся знать неохотно…»[132]

Споры о правильности идей «Толкования сновидения» в целом и точности предложенных Фрейдом толкований частных сновидений продолжаются до сих пор. Основная идея — что сновидения всегда являются исполнением желаний — давно опровергнута и отвергнута. Но в том, что эта книга и в самом деле представляла конкистадорский прорыв в неведомые до того тайны человеческой психики, сомневаются разве что самые заядлые фрейдофобы.

Профессор Арон Исаакович Белкин, вне сомнения, прав, когда утверждает, что ошибка многих критиков Фрейда в том, что они подвергают сомнению в первую очередь его вклад в науку и сосредоточиваются на «ненаучности» его трудов. Однако на самом деле заслуга Фрейда заключается не столько в открытии каких-либо новых законов человеческой психики (при их формулировке он и в самом деле часто ошибался), сколько в создании принципиально нового подхода к оценке и объяснению всех сторон человеческой жизни — и этот подход в полной мере проявился уже в «Толковании сновидений».

«Отвечая на вопрос о том, что внес в науку З. Фрейд, можно сказать: он первооткрыватель еще одного измерения Разума, — писал Белкин. — Не случайно различные специалисты в своих исследованиях опираются на труды З. Фрейда, заимствуя у него идеи, положения, мысли и получая мощный импульс для своего творчества. Врач находит здесь новые подходы к пониманию проблемы неврозов, извращений, эффективности нетрадиционной терапии; юрист обращает внимание на происхождение „немотивированных“ преступлений; для писателя, поэта, драматурга труды Фрейда не только неисчерпаемый источник тем, но и ключ к пониманию процессов творчества…

Специфика трудов Фрейда — это не научная логика, а скорее неведомый до сих пор стиль мышления, дающий обильные всходы. Ведь в психоанализе есть нечто такое, что будит творческую мысль даже тогда, когда оппонент отвергает учение»[133].

Глава шестая ВСЮДУ ЖИЗНЬ

Несмотря на уже упоминавшийся исповедальный характер «Толкования сновидений», Фрейд не включил в книгу целый ряд своих сновидений, носящих откровенно эротический характер. Об этом он не без сожаления о собственной «трусости» сообщал в письме Флиссу и в этом же признавался в предисловии к «Толкованию сновидений», прямо говоря, что не смог при написании книги «противостоять искушению при помощи различного рода сокращений и пропусков скрывать наиболее интимные подробности»[134].

В качестве своеобразной компенсации за эту сдержанность Фрейд осенью 1899 года написал и опубликовал статью «О маскирующем воспоминании», значительная часть которой была построена на уже упоминавшихся нами в первом разделе этой книги воспоминаниях раннего детства.

В этой небольшой работе Фрейд обратил внимание на распространенный психический феномен: «…в самых ранних воспоминаниях детства обыкновенно сохраняются второстепенные и безразличные вещи, в то время как важные, богатые аффектами впечатления того времени не оставляют (не всегда, конечно, но очень часто) в памяти взрослых никакого следа»[135].

В качестве объяснения данного феномена Фрейд и выдвигает теорию, что такие второстепенные («безразличные», как он их сам называл) воспоминания чаще всего прикрывают, маскируют то, что человек не хочет помнить о своем детстве, и уже затем приходит к выводу, что чаще всего люди «не хотят» помнить своего первого столкновения с сексуальностью. При этом Фрейд на основе собственных наблюдений пришел к выводу, что между прикрывающими воспоминаниями и теми событиями, которые они призваны прикрыть в памяти, существуют весьма причудливые временные связи: более ранние воспоминания могут выступать в качестве прикрытия более поздних воспоминаний и переживаний. Фрейд назвал такие прикрывающие воспоминания «предваряющими, забегающими вперед», но при этом не исключил и одновременных, и примыкающих воспоминаний.

В следующем году Фрейд развил эти идеи, одним из первых обратив внимание на значимость самых ранних воспоминаний человека в формировании его личности, его привычек, фобий и даже жизненных взглядов — пусть эти воспоминания и вытеснены в сферу бессознательного.

«На мой взгляд, мы слишком равнодушно относимся к фактам младенческой амнезии — утрате воспоминаний о первых годах нашей жизни — и благодаря этому проходим мимо своеобразной загадки, — писал он. — Мы забываем о том, какого высокого уровня интеллектуального развития достигает ребенок уже на четвертом году жизни, на какие сложные эмоции он способен; мы должны были бы поразиться, как мало сохраняется обычно из этих душевных событий в памяти в позднейшие годы, тем более что мы имеем все основания предполагать, что эти забытые переживания детства отнюдь не проскользнули бесследно в развитии данного лица; напротив, они оказали влияние, оставшееся решающим на все времена…»

В более позднем варианте этой статьи, вошедшей в качестве главы в книгу «Психопатология обыденной жизни», мы отчетливо видим, как движется мысль Фрейда и какой методологией он пользуется в работе. Сначала идут очень верные наблюдения об особенностях воспоминаний раннего детства — о том, что в отличие от более поздних воспоминаний они имеют зрительный, пластический характер. Затем Фрейд снова возвращается к своей гипотезе о том, что «так называемые ранние детские воспоминания представляют собой не настоящий след давнишних впечатлений, а его позднейшую обработку, подвергшуюся воздействию различных психических сил более позднего времени»[136].

И тут же Фрейд делает скачок, своего рода заявку на будущее, выдвигая гипотезу, что этот закон касается не только психологии индивидуума, но и всего общества: «Детские воспоминания индивидов приобретают — как общее правило — значение „воспоминаний прикрывающих“ и приобретают при этом замечательную аналогию с воспоминаниями детства народов, закрепленными в сказаниях и мифах»[137].

Как и следовало ожидать, Фрейд убежден, что с помощью психоанализа можно докопаться до того самого пласта памяти, который прикрыт «маскирующими воспоминаниями», и в качестве доказательства тому приводит два, скажем честно, не слишком убедительных примера.

Один из них представляет собой историю молодого человека, который сохранил в памяти, как тетка учила его распознавать буквы и ему никак не удавалось усвоить различие между такими вроде бы непохожими друг на друга буквами, как t и n. В итоге Фрейд приходит к выводу, что на самом деле это воспоминание скрывает появившийся у героя этой истории ранее интерес к тому, в чем заключается различие между мальчиками и девочками, и возникшее неосознанное сексуальное влечение к тетке.

Еще более странным выглядит другой пример — уже цитировавшийся ранее анализ Фрейдом собственного детского воспоминания о няньке и матери, которых он с подачи брата Филиппа искал в ящике шкафа.

Для любого психоаналитика данное здесь Фрейдом объяснение вряд ли является удовлетворительным. Скорее он увидит в нем доказательство того, что и на сорок третьем году жизни Фрейда мучила тайна его рождения и взаимоотношений матери с братом, а также истинная причина изгнания из дома и судебного преследования слишком хорошо знакомой с семейными тайнами Фрейдов няньки.

Однако для истории главное заключается в том, что статья «О маскирующем воспоминании» в итоге подсказала Фрейду идею и стала некой основой его следующей книги — «Психопатология обыденной жизни».

Это вновь был своеобразный прорыв: теперь Фрейда интересовали уже не невротики, а соотношение сознательного и бессознательного в жизни «нормальных», то есть не страдающих внешне какими-либо психологическими или психиатрическими проблемами людей. В течение большей части 1900 года он собирал материал для этой книги, к написанию которой он приступил осенью.

Если судить по письмам самого Фрейда и по его различным биографиям, это был один из самых противоречивых периодов жизни Фрейда. Он зарабатывал в тот период 500 флоринов в неделю (чтобы читатель понял, о какой сумме идет речь, скажем, что 40 флоринов в те времена в Вене стоил очень приличный мужской костюм). У него было время и на встречи с друзьями для игры в тарок и шахматы, и на чтение. Словом, вроде бы он с полным правом мог заявить, что «жизнь удалась». Однако вместо этого он пишет о постоянных «невротических колебаниях настроения», говорит о то и дело накатывающей неприязни к «мучителям»-пациентам, мечтает о долгом отдыхе и жалуется, что не может себе его позволить.

Одновременно он признаётся Флиссу, что «перестал заводить детей». Некоторые, особо наивные фрейдофилы трактуют эту фразу в том смысле, что в 1900 году Фрейд окончательно прекратил сексуальную жизнь. Однако, по мнению фрейдофобов, это означало, вероятнее всего, что Фрейд почти прекратил сексуальную жизнь с Мартой, но не исключено, что он продолжал ее с Минной, а также с некоторыми из учениц, а возможно, даже и пациенток (как мы увидим, многие его ученицы были одновременно и его пациентками).

Впрочем, на основании намеков, разбросанных по ряду писем, более серьезные биографы сходятся во мнении, что эта фраза попросту означает, что Фрейд наконец начал пользоваться какими-то методами контрацепции (скорее всего, презервативами). Во всяком случае, судя по оброненному в одном из писем признанию, его сексуальная жизнь с Мартой продолжалась как минимум до 1915 года, а может, и позже.

Когда в мае семья отметила его 44-летие, Фрейд с горечью констатировал: «Да, теперь мне действительно 44, и я старый, немного жалкий на вид еврей!»

Современные психологи наверняка определили бы состояние Фрейда как типичный кризис среднего возраста, но тогда этого понятия еще не знали. Накануне лета 1900 года Фрейд сделал в Венском университете заявку на чтение четырехмесячного курса «Психология сновидений», на который записались четыре человека — не так уж плохо, если считать, что в марте 1899 года на аналогичный курс записался только один человек.

На лето Фрейд снова вывез семью в «Бельвю», и первые его недели прошли во встречах с родственниками: из Англии приехали брат Эммануил с сыном Сэмом, из Америки — сестра Анна с тремя дочерьми. Фрейд в письме Флиссу отметил, что его племянницы настоящие красавицы и развиты не по летам, как и положено американкам. За этими фразами легко угадывается, что в какой-то момент он испытал к девочкам отнюдь не платонические родственные чувства, но, разумеется, подавил их в себе.

Но если с этими страницами жизни Зигмунда Фрейда всё более или менее ясно, то дальше начинается череда загадок.

Летом 1900 года наметился разрыв дружбы с Флиссом и произошла первая в их жизни ссора. Место и время ссоры приблизительно известны: с 31 июля до 4 августа Фрейд и Флисс провели на берегу альпийского озера Ахензее, окруженного крутыми скалистыми склонами. Фрейд, как известно, был любителем пеших прогулок по таким труднодоступным местам, в то время как Флисс отнюдь не разделял эту склонность друга. Могло ли это стать поводом для ссоры? В принципе да. И всё же более обоснованной выглядит версия, что причиной ссоры стало то, что Флисс позволил себе усомниться в правильности каких-то мыслей Фрейда и стал настаивать на том, что без учета его теории биоритмов психоанализ бессмыслен. Это вызвало у Фрейда вспышку ярости такой силы, что он набросился на друга с кулаками.

Спустя годы Флисс не раз утверждал, что тогда Фрейд пытался убить его, сбросив со скалы и инсценировав это убийство как несчастный случай. Фрейд, до которого доходили эти высказывания, объяснял их тем, что у Флисса в итоге развилась паранойя, и целый ряд исследователей полагают, что так оно и было. Но нельзя исключать и другое: что та вспышка насилия, которую вдруг позволил себе Фрейд по отношению к другу у Ахензее, как раз и была очередным проявлением параноидальных черт его собственной личности. Как бы то ни было, у Ахензее явно произошла какая-то неприятная история, ознаменовавшая начало конца отношений с Флиссом.

Дальше события того лета разворачивались следующим образом. Распрощавшись с Флиссом, Фрейд вместе с Мартой и Минной отправился в Италию, где снова с увлечением совершал горные походы. Спустя неделю Марта вернулась в Вену к детям, а Фрейд продолжил бродить по горам с Минной. Затем он на короткое время уехал со встреченными случайно друзьями в Венецию, но 26 августа снова встретился с Минной. 8 сентября Фрейд отвез Минну на горный курорт Мерано, где она почему-то должна побыть «в связи со слабостью легких», а сам 10 сентября вернулся в Вену.

Всё тот же Питер Суэйлз убежден, что проблема Минны заключалась отнюдь не в слабости легких, а в необходимости сделать аборт[138]. По мнению Суэйлза, глава «Забывание иностранных слов» из книги «Психопатология обыденной жизни» рассказывает как раз о переживаниях самого Фрейда. Герой этой главы приводит в ходе разговора цитату из Вергилия, но неожиданно забывает слово «aliquis». Затем в ходе анализа это слово расчленяется на «а» и «liquis» и возникает ассоциативный ряд «реликвии» — «ликвидации» — «жидкость», в результате чего выясняется, что герой думал «об одной даме», от которой мог «получить известие очень неприятное для обоих» — «о том, что у нее не наступило месячное нездоровье». А беременность Минны, вне сомнения, была неприятностью для обоих, так как рождение ребенка от свояченицы означало бы грандиозный скандал и крушение не только семьи Фрейда, но и всей его жизни. Но, повторим, другие биографы всё еще продолжают настаивать, что отношения Минны и Зигмунда носили исключительно характер платонической дружбы.

Как бы то ни было, вернувшись в Вену, Фрейд засел за работу над книгой в явной надежде создать психологический бестселлер, который заинтересует самую широкую публику. И в это самое время в его кабинете появляется Дора, она же Ида Бауэр — родная сестра одного из лидеров европейских социалистов Отто Бауэра.

Сегодня, когда все маски давно сорваны, мы знаем всех героев «случая Доры» под их подлинными именами. Отец Доры-Иды — Филипп Бауэр — был преуспевающим бизнесменом. Господин К. и его жена — это друзья семьи Бауэр Ганс и Пепина Зелленка. Бауэр, лечившийся у Фрейда в середине 1890-х годов от рецидива сифилиса (как у конвенционального невропатолога, а не психоаналитика), впервые привел дочь к понравившемуся ему врачу летом 1898 года.

«Впервые я увидел ее шестнадцатилетней, в начале лета, обремененной кашлем и хрипотой. Уже тогда я предложил психическое лечение, от которого потом отказались, так как и этот несколько дольше затянувшийся припадок прошел спонтанно», — писал Фрейд во «Фрагменте одного анализа истерии (История болезни Доры)» (1905). Далее Фрейд сообщает, что первые проблемы Доры начались еще тогда, когда ей было восемь лет (у нее случались приступы удушья «на нервной почве»), и со временем они только усиливались. Второй раз отец привел Иду к Фрейду в 1900 году, после того как родители обнаружили на ее письменном столе записку, из которой следовало, что девушка намерена покончить с собой. Понятно, что Ида хотела, чтобы родители увидели эту записку, обратили внимание на ее тяжелое душевное состояние и сделали выводы. Они и сделали — привели дочь к Фрейду, чтобы тот вернул ей душевное равновесие.

«Главным признаком ее болезни было дурное настроение и изменения в характере. Очевидно, она была недовольна близкими. Своего отца она встречала недружелюбно и вообще больше не переносила присутствия матери… Она пыталась избегать общения. Насколько усталость и рассеянность, на которые она жаловалась, могли позволить, она занималась слушанием докладов для дам и серьезной учебой».

Надо заметить, что, вопреки критикам, Фрейд отмечает, что у Иды с учетом истории ее семьи была явная наследственная предрасположенность к психическим заболеваниям, но подчеркивает, что не считает ее определяющей. Такая предрасположенность, по его мнению, может проявиться в жизни человека, а может и нет. И далее Фрейд начинает психоанализ Доры, в ходе которого выясняется, что девушка прекрасно знает, что у ее отца давний роман с госпожой Зелленкой, ухаживавшей за ним, когда он страдал от сифилиса; что она сама как-то спала с Пепиной Зелленкой в одной спальне и ее белое тело вызвало у нее восхищение. Попутно выясняется, что, когда Доре было 13 лет, Ганс Зелленка (который в очерке представлен как импотент) прижал и поцеловал девочку. В этот момент она почувствовала его эрегированный член (и это у импотента?!), что вызвало у нее отвращение. Спустя два года Зелленка повторил попытку соблазнить Дору, пожаловавшись, что ничего не может получить от жены. Девушка дала ему пощечину, а потом рассказала обо всем матери, а та пожаловалась на Ганса Зелленку мужу. В разговоре с Филиппом Бауэром Зелленка, естественно, всё отрицал.

На основе полученной в ходе психоанализа Доры-Иды картины Фрейд и выстраивает свою версию причин ее «невроза». Начинается всё с того, что Дора с детства испытывала тягу что-то сосать, то есть была ребенком с явной тягой к оральной эротике. Затем у нее возникло сексуальное влечение к отцу, далее — сексуальное влечение к Гансу Зелленке, которое она заставила в себе подавить, а также гомосексуальное влечение к его супруге, то есть любовнице отца. Зуд в горле и кашель — это проявление бессознательных фантазий об оральном сексе, которым ее отец занимался с любовницей и т. д. Болезнь Доры, приходит к выводу Фрейд, явилась следствием ее тайного желания, чтобы Зелленка развелся с женой и женился на ней.

Разумеется, большинство психологов и психиатров отнеслись бы к болезни Иды Бауэр по-другому. Психиатры, подобно профессору Виленскому, усмотрели бы в этой картине признаки параноидальной шизофрении. Психологи — подавленное состояние, вызванное нездоровой атмосферой в семье и небезосновательным ощущением девушки, что отец готов «подложить» ее под Ганса Зелленку, чтобы тот не устраивал скандала по поводу измены жены. Таким образом, в данном случае следовало бы начать сеансы психологической поддержки девушки, а заодно поработать с ее родителями. В любом случае ни один современный клинический психолог или психиатр со сделанными Фрейдом выводами не согласится.

Не согласилась с ними и Ида Бауэр, которая 31 декабря 1900 года заявила, что решила прекратить сеансы психоанализа. Фрейд, который считал, что «вот-вот» вылечит юную пациентку, был разочарован и пришел к выводу, что Дора приняла такое решение, перенеся на врача свое отношение к отцу и Зелленку — и это помешало продолжению курса.

Учитывая, что семья Бауэр была хорошо известна в Вене, Фрейд решился опубликовать «Историю болезни Доры» лишь в 1905 году, постаравшись как можно более тщательно завуалировать детали, по которым можно было узнать реальные прототипы. Разумеется, это не помогло — «сливки» венского общества мгновенно догадались, кто есть кто. Но к тому времени Ида Бауэр уже была два года замужем. Ее брак оказался несчастливым. На протяжении всей супружеской жизни она безосновательно обвиняла мужа в изменах. Она возненавидела всех мужчин. В 1922 году она обратилась за помощью к психоаналитику Феликсу Дейчу с жалобами на невыносимый шум в правом ухе. При этом она сама объясняла этот шум тем, что ее единственный сын увлекся женщинами и она напряженно ждала его возвращения, вслушиваясь в «звуки ночи».

Но все эти подробности, согласитесь, не имеют никакого значения для истории. Для последней значение имеет только то, что во «Фрагменте одного анализа истерии (Истории болезни Доры)» Фрейд впервые подробно описал процесс психоанализа, детально рассмотрел «перенос» пациентом своих эмоций на лечащего его психоаналитика и, само собой, страстно обосновывал идею сексуальной идеологии неврозов.

Фрейд этого и не скрывал. «Мне надо было также показать, — говорит он в финальной части очерка, — что сексуальность вмешивается не только в качестве лишь один раз появившейся dues ex machina в каком-нибудь характерном месте в ходе характерных для истерии процессов, но и является движущей силой любых единичных симптомов и каждого отдельного проявления какого-либо симптома. Проявления болезни, говоря прямо, являются сексуальной деятельностью больных».

В медицинских кругах «История болезни Доры» вызвала сарказм и насмешки, но большинство претензий к Фрейду сводилось не к тому, что данную работу можно было скорее отнести к беллетристике, чем к науке, а к его излишнему вниманию к сексуальности. Спустя почти 90 лет после публикации «Истории болезни Доры» одна из внучек Фрейда, доктор Софи Фрейд, выражая мнение современных американских феминисток, напишет, что случай Доры — «это история талантливой, умной еврейской женщины среднего класса, которая провела подростковый возраст в дисфункциональной семье в женоненавистнической и антисемитской Вене под эмоциональным гнетом враждебного окружения».

Но как бы то ни было, под именем Доры Ида Бауэр заняла свое место в галерее фрейдовских героев, и оттуда ее уже не вычеркнешь. Как не вычеркнешь и того, что в этом очерке Фрейд, по его собственному выражению, «назвал кошку кошкой» и провозгласил принцип относительности понятия о «нормативном сексуальном поведении» как с точки зрения медицины, так и с точки зрения общественных представлений. Он настаивает в нем на «отсутствии определенных границ, в которые можно было бы заключить так называемую нормальную половую жизнь, характерную для разных рас и эпох», и, апеллируя к личному опыту и опыту своих пациентов, утверждает: «Каждый из нас в своей собственной половой жизни то здесь, то там переходит узкие границы того, что считается нормальным». Идея о том, что попытка подавить в себе желание выйти за эти границы может стать причиной невроза, что каждый, по меньшей мере на своем супружеском ложе, имеет право реализовывать свои самые смелые сексуальные фантазии, станет в итоге неотъемлемой частью не только психоанализа, но и современной сексологии.

Пол Феррис, обращая внимание на несуразности и нестыковки этого очерка Фрейда, выдвигает теорию, что на самом деле Фрейд испытывал сексуальное влечение к Доре, а ее рассказы об интимных подробностях своей жизни его возбуждали. Не исключено, что это и в самом деле так: позже Фрейд признается, что процесс «переноса» может быть взаимным, и на определенном этапе лечения психоаналитик начинает испытывать сексуальное влечение к пациентке, которому порой очень нелегко противостоять.

Но всё это будет позже. Тогда же Фрейд был одержим работой над одной из самых своих необычных и знаменитых книг.

Если попробовать сформулировать суть книги «Психопатология обыденной жизни» в одной фразе, то она может быть сведена к известной еврейской мудрости: «Если у хасида на улице ветер сорвал шляпу, он должен остановиться и задуматься, почему это произошло именно с ним».

Но если еврейский мистицизм толкует эти слова в том смысле, что ничто в мире не случайно, а является волей Бога, и задача человека — понять, что именно хочет от него Всевышний, посылая ему любые, самые незначительные на первый взгляд знаки, то для атеиста Фрейда любое событие в жизни человека — это еще один ключ к познанию самого себя. На протяжении всей книги Фрейд пытается доказать, что на самом деле в поведении человека нет ничего случайного. Выпадение из памяти каких-то имен и понятий, обмолвки, описки, оговорки, якобы ошибочные действия — всё это игры бессознательного, прорывающегося время от времени в сознание человека, чтобы сказать ему о нем самом ту правду, которую он пытается от себя скрыть. Либо наоборот — это попытка скрыть от самого себя, оттеснить в бессознательное эту самую неприятную правду.

По большому счету эта работа и принесла Фрейду всемирную славу и сделала его самого частью «обыденной жизни» человечества. Сегодня мы говорим «оговорка по Фрейду», «описка по Фрейду» и т. д. почти автоматически, апеллируя при этом именно к идеям книги «Психопатология обыденной жизни».

Фрейд открывает книгу с уже упоминавшейся статьи «Забывание собственных имен», в которой он подробно анализирует, почему он в разговоре со знакомым забыл имя художника Синьорелли, и приходит к выводу, что имя художника выпало у него из памяти не случайно, а в связи с целым рядом, казалось бы, совершенно не связанных между собой событий его жизни. В финале этой главы Фрейд пытается сформулировать общий закон, побуждающий человека время от времени забывать имена, которые ему вроде бы хорошо известны: «1) известное расположение, благоприятное для забывания, 2) незадолго перед тем происшедшее подавление, 3) возможность установить внешнюю ассоциативную связь между соответствующим именем и подавленным элементом».

При этом он далеко не так категоричен в своих выводах, как это порой представляют его критики. «Я не решусь утверждать, — пишет Фрейд, — что к этому разряду могут быть отнесены все случаи забывания имен. Но думаю, что буду достаточно осторожен, если, резюмируя свои наблюдения, скажу: наряду с обыкновенным забыванием собственных имен встречаются и случаи забывания мотивированного, причем мотивом служит вытеснение».

Во второй главе — «Забывание иностранных слов» — Фрейд развивает эту идею, показывая, как из опасения беременности его любовницы и напряженного ожидания начала у нее месячных попутчик Фрейда не забыл слово «aliquis», так как в его бессознательном оно выстраивалось в звуковую ассоциативную цепочку «реликвия» — «ликвидация» — «жидкость».

При всей схожести этой истории со случаем забывания имени Синьорелли, Фрейд четко обозначает и ее различия. «Мы познакомились с еще одним механизмом забывания, — констатирует он. — Это: нарушение хода мысли силою внутреннего протеста, исходящего из чего-то вытесненного»[139].

Глава «Забывание имен и словосочетаний» начинается с блестящего анализа, почему люди время от времени вдруг забывают точные слова или подменяют их другими при цитировании стихов, которые они вроде бы знают наизусть. На примере того, как один господин не смог правильно процитировать «Коринфскую невесту» Гёте, а другой — «На севере диком…» Гейне, Фрейд блестяще показал, как бессознательное проецирует любое литературное произведение на обстоятельства личной жизни человека.

В этот момент он необычайно близко подошел к разгадке эмоционального воздействия литературы на человека, но не стал задерживать на этом внимание, а перешел к анализу случаев из собственной жизни. Всё это — чтобы подвести читателя к общему выводу о том, что:

«Механизм забывания имен (точнее: ускользания, временного забвения) состоит в расстройстве предположенного воспроизведения имени посторонним и в данный момент несознаваемым рядом мыслей.

Между именем, терпящим таким образом помеху, и комплексом, создающим эту помеху, существует либо с самого же начала известная связь, либо эта связь устанавливается часто путем искусственных на вид комбинаций при помощи поверхностных (внешних) ассоциаций.

Среди расстраивающих комплексов наибольшую силу имеют комплексы „самоотношения“ (личные, семейные, профессиональные).

Имя, которое, имея несколько значений, принадлежит в силу этого к нескольким кругам мыслей (комплексам), нередко, будучи в связи одного рода мыслей, подвергается расстройству в силу принадлежности к другому, более сильному комплексу.

Среди мотивов подобного расстройства явно видно намерение избежать то неприятное, что вызывается данным воспоминанием»[140].

Главы, посвященные обмолвкам, опечаткам и опискам, Фрейд наполняет собранными им курьезными случаями из газет, из его собственной врачебной практики и общения с пациентами и практики своих знакомых, чтобы убедить читателя, как многое можно узнать о личной жизни человека и о его тайных желаниях по сделанным им в разговоре обмолвках. При этом он признаёт, что, в сущности, в этих его идеях нет ничего нового — значимость обмолвок хорошо понималась многими писателями и часто использовалась ими в качестве приема выявления истинных мотивов поступков героев. В качестве доказательства Фрейд приводит знаменитую обмолвку Октавио в шиллеровском «Валленштейне», когда тот произносит «к ней» вместо «к нему».

Последующие главы — «Забывание впечатлений и намерений», «Действия, совершаемые по ошибке» и т. д. — также в основном строятся на историях из жизни автора и их анализе. При этом Фрейд приходит к выводу, что «…положение о том, что случайные действия являются в сущности преднамеренными, вызовет меньше всего сомнений в области сексуальных проявлений, где граница между этими категориями стремительно стирается». И тут же приводит пример, доказывающий этот тезис: «В одном близко знакомом мне доме я встретился с приехавшей туда в гости молодой девушкой; когда-то я был к ней не совсем равнодушен, и хотя я считал это делом давно минувшим, всё же ее присутствие сделало меня веселым, разговорчивым и любезным… В это время в комнату вошел ее дядя, очень старый человек, и мы оба вскочили, чтобы принести ему стоявший в углу стул. Она была быстрее меня, — и вероятно ближе к объекту, — схватила кресло первая и понесла, держа его перед собой спинкой назад. Так как я подошел позже и всё же не оставил намерения отнести кресло, то оказался вдруг вплотную позади нее и охватил ее сзади наперед руками так, что на момент они сошлись впереди, у ее бедер. Конечно, я прекратил это положение столь же быстро, как оно создалось. По-видимому, никто и не заметил, как ловко я использовал это неловкое движение…»

Можно, конечно, спорить, идет ли в данном случае речь об ошибочном действии или о злоупотреблении молодым Фрейдом ситуацией, но бесспорно, что все эти истории довольно занимательны и легко прочитываются.

В сущности, успех «Психопатологии обыденной жизни» (пришедший, как и к другим сочинениям Фрейда не сразу) был в значительной степени обусловлен, с одной стороны, тем, что Фрейд говорил в ней о хорошо знакомых почти всем явлениям и предлагал читателю под новым углом взглянуть на собственную жизнь, а с другой — занимательностью изложения. По сути, книга построена по тому же рецепту, что и рассказы Конан Дойла о Шерлоке Холмсе, или, если угодно, такие популярные телесериалы 2000-х годов, как «Доктор Хаус» или «Обмани меня»: читателю предлагается некий реальный случай, таящий в себе психологическую загадку, а затем появляется проницательный доктор Фрейд, который эту загадку разгадывает. Кстати, когда в 1913 году в Англии вышли первые переводы книг Фрейда, пресса стала называть его «Шерлоком Холмсом мозга». Эрнест Джонс считал это сравнение пошлым и оскорбительным, но самого Фрейда оно, похоже, не возмущало, а, напротив, даже где-то льстило ему.

Завершается «Психопатология обыденной жизни» выводом о том, что неврозы и истерия являются своего рода аномальным продолжением обычной психической деятельности человека, вечном конфликте между сознательным и бессознательным, а потому «граница между нормальным и ненормальным в области нервозности не прочна и… все мы немного нервозны».

Всё дело даже не в интенсивности симптомов, а в том, какие сферы затрагивает конфликт между сознательным и бессознательным. То есть пока он не касается важнейших психических функций и проявляется в относительно безобидных ошибках, оговорках и действиях, человека следует считать здоровым, а вот когда он проявляется в нарушении питания, сексуальной жизни, повседневном общении — речь следует вести о тяжелых случаях невроза.

Работу над «Психопатологией обыденной жизни» Фрейд закончил в феврале 1901 года, и в июле и августе того же года это произведение было опубликовано в двух номерах «Ежемесячника по психиатрии и неврологии». Но еще до выхода первых оттисков журнала Фрейд отправляет письмо Флиссу, из которого явственно следует, что их дружеские отношения подходят к концу.

«Ты выступаешь против меня и говоришь, что „тот, кто читает мысли, на самом деле проецирует собственные мысли на других людей“. Это значит, что вся моя работа бесполезна. Если ты так думаешь обо мне, то просто выбрось мою „Психопатологию“, не читая, в мусорную корзину. Она полна ссылок на тебя — явных, говорящих о том, что какой-то материал принадлежит тебе, и скрытых, связанных с твоим влиянием на мои мотивы», — говорится в письме.

Отсюда становится ясно, что причиной того, что Фрейд называл «отдалением друг от друга», была не только и не столько жена Флисса Ида, считавшая, что связь Фрейда и Флисса приобретает «странный характер» и начинает мешать ее браку, сколько всё углубляющиеся разногласия. Флисс — и это явно следует из текста письма — считал (и этого мнения потом будут придерживаться многие убежденные противники фрейдизма), что Фрейд ошибается, приписывая свои личные мысли и переживания всем людям и делая из них масштабные обобщения. Но Фрейду отнюдь не нужен был еще один критик его теорий (их хватало в его окружении и без Флисса). Нет, ему был нужен если не восторженный обожатель, то по меньшей мере внимательный и благосклонный слушатель, и как только Флисс стал выпадать из этой роли, их дружбе пришел конец.

Летом 1901 года Фрейд вывез семью на отдых к горному озеру Тумзее, и здесь Фрейды неожиданно столкнулись с группой антисемитов — как из числа местных деревенских жителей, так и из числа дачников. Стоит вспомнить, что это был тот самый год, когда в газетах появились печально известные «Протоколы сионских мудрецов» и в Австрии поднялась волна антисемитизма. Подстегиваемые газетными публикациями и ширящимися по стране антисемитскими инсинуациями, соседи Фрейдов то и дело выкрикивали в их адрес оскорбления, высмеивали еврейскую кухню, передразнивали, утрируя, еврейский акцент, которого у Фрейдов на самом деле не было и в помине, и т. д.

Рано или поздно всё это должно было закончиться прямым столкновением, и оно произошло. Когда Фрейд с сыновьями Мартином и Оливером возвращались с рыбалки, им преградила дорогу целая компания мужчин и женщин, вооруженных палками и зонтами, и явно намеренная поиздеваться над этим приехавшим из Вены интеллигентным евреем и его детьми. Вероятно, в этот самый момент Фрейд вновь вспомнил рассказанную давным-давно отцом историю о том, как во Фрейберге антисемит сбил с него шапку, а он безропотно сошел с мостовой и поднял ее из грязи. Вспомнил он и о том, какое горькое впечатление произвел на него этот рассказ о пережитом отцом унижении, как много отец потерял после этого признания в его глазах…

Сейчас он сам оказался в такой же ситуации, и пережить то же унижение, что когда-то отец, да еще и вдобавок дать пережить его детям Фрейд позволить себе не мог. И потому он решительным шагом, размахивая тростью, пошел прямо на заступившую дорогу толпу и… хулиганы вдруг перестали гоготать и расступились в стороны. Так он замкнул некий круг и избавился от комплекса, рожденного давней отцовской исповедью. В этот момент Фрейд как бы перерос своего отца, избавился от него, став отцом «ребенку в самом себе», и с этого момента взятие Рима, исполнение родовой клятвы стало возможным.

Вот почему в то лето Фрейд снова бредил поездкой в Рим и снова убеждал себя преодолеть страх перед Вечным городом. Наконец в сентябре 1902 года он решил, что пришло время бросить жребий.

Глава седьмая РИМ ДОЛЖЕН БЫТЬ РАЗРУШЕН!

Ряд биографов связывают первое посещение Фрейдом Рима с неприятным антисемитским инцидентом на берегу Тумзее. Думается, такая связь и в самом деле имела место. Для того чтобы понять это, достаточно вспомнить, как часто этот великий город снился Фрейду и сколько комплексов и фобий было у него с ним связано.

«…В другом случае я мог заметить, что желание, возбудившее сновидение, хотя и относилось к настоящему, но всё же было значительно подкреплено воспоминаниями детства. Речь идет о целом ряде сновидений, вызванном желанием попасть в Рим. По всей вероятности, это желание еще долгое время будет удовлетворяться одними сновидениями, так как в то время года, когда я имею возможность выезжать, пребывание в Риме для меня вредно по состоянию здоровья. Однажды мне приснилось, что я из окна вагона вижу Тибр и Мост ангелов. Поезд трогается, и мне приходит в голову, что я ведь в городе не был. Вид, открывшийся передо мною в сновидении, напоминал известную гравюру, виденную накануне в гостиной моей пациентки…» — писал Фрейд в «Толковании сновидений»[141].

И далее: «Четвертое сновидение, виденное мною вскоре после третьего, снова перенесло меня в Рим… Во время моего последнего итальянского путешествия, когда я между прочим проезжал мимо Тразименского озера, я увидел Тибр и, к глубокому моему сожалению, должен был повернуть обратно, не доезжая восьмидесяти километров до Рима; я нашел, наконец, подкрепление, которое черпает мое страстное желание увидеть Вечный город из внешних впечатлений. Я обдумал план поехать в будущем году в Неаполь через Рим, и мне неожиданно пришла на память фраза, которую я прочел, по всей вероятности, у одного из наших классиков: „Большой вопрос, кто усерднее бегал взад и вперед по комнате, решив, наконец, отправиться в Рим, корректор Винкельман или полководец Ганнибал“. Я шел ведь по стопам Ганнибала, мне, как и ему, было не суждено увидеть Рим. Он также отправился в Кампанью в то время, как весь мир ожидал его в Риме. Ганнибал, с которым у меня есть это сходство, был любимым героем моих гимназических лет; как многие в этом возрасте, я отдавал свои симпатии в Пунических войнах не римлянам, а карфагенянам. Когда затем, в старшем возрасте я стал понимать всё значение своего происхождения от семитской расы и антисемитские течения среди товарищей заставили меня занять определенную позицию, тогда фигура семитского полководца еще больше выросла в моих глазах. Ганнибал и Рим символизировали для юноши противоречия между живучестью еврейства и организацией католической церкви… Таким образом, желание попасть в Рим стало символом многих других горячих желаний, для осуществления которых надо трудиться со всей выдержкой и терпением карфагенян и исполнению которых пока столь благоприятствует судьба, как и осуществлению жизненной задачи Ганнибала»[142].

Итак, Рим был для Фрейда (если правильно понимать эвфемизм о «живучести католической церкви») цитаделью христианства и антисемитизма, противостоящего его еврейскому, семитскому происхождению. Рим, сровнявший с землей Карфаген, а затем Иерусалим, стал символом поражения и унижения семитской расы, и страх перед путешествием в Рим, заставлявший его вновь и вновь избегать посещения Вечного города, был, таким образом, страхом Фрейда перед антисемитами и страхом разделить судьбу Ганнибала, потерпеть фиаско в деле всей жизни. Он сам сознавал это, чувствовал необходимость преодолеть этот страх, и история на берегу Тумзее лишь укрепила в нем это чувство.

В ночь на 30 августа 1901 года Фрейд вместе с братом Александром отправился в Рим, и в полдень 2 сентября братья прибыли в город, чтобы провести там 12 счастливых дней. В письме домой Фрейд признавался, что сам удивлен, почему он так долго боялся Рима. «Это — кульминационная точка в моей жизни», — писал он, вспоминая посещение музеев Ватикана, свои первые встречи с шедеврами Рафаэля и Микеланджело, ошеломляющее впечатление, которое произвел на него вид на окрестности Рима с Альбанских холмов.

Некоторые биографы считают, что поездка в Рим продемонстрировала тяготение Фрейда к христианству и даже мучившие его сомнения, не стоит ли ему креститься и таким образом значительно облегчить себе жизнь. Однако такие предположения не просто лишены оснований, но и противоречат всем известным нам высказываниям Фрейда по этому поводу. В письме Флиссу, отправленном вскоре после возвращения из Рима, Фрейд пишет, насколько был покорен развалинами храма Минервы и античным Римом в целом, настолько отталкивающее впечатление вызвал «второй Рим» — христианский. «Меня преследовала мысль о моей собственной нищете и всей нищете вокруг нас, о которой мне хорошо известно. Я не могу вынести лживость попыток искупления людей, в своей гордыне обращающих лицо к небу», — писал он Флиссу в том же письме, датированном 19 сентября 1901 года.

Преодолев свой страх перед Римом, Фрейд вернулся домой окрыленным, куда более уверенным в своих силах и в собственном великом предназначении. Он предельно четко расставил систему своих приоритетов.

Во-первых, он должен укрепить свое материальное положение, сделать всё, чтобы его семья чувствовала уверенность в завтрашнем дне, вела обеспеченный образ жизни и могла с легкостью позволять себе подобные путешествия, для чего надо добиться успеха, высокого статуса в обществе. Во-вторых, он должен добиться мирового признания своей теории, стать для человечества новым Моисеем или Христом, открывающим ему новые истины и указывающим новые пути к познанию личности и истории и избавлению от вековых фобий и неврозов.

Для реализации первой из поставленных задач Фрейд решил во что бы то ни стало как можно скорее получить вожделенное профессорское звание, означавшее еще одно символическое покорение Рима. Поняв, что без солидной протекции его кандидатура будет отвергаться министерской комиссией по назначениям еще долго, Фрейд обратился за помощью к двум бывшим пациенткам, обладавшим огромными связями в правящих кругах, — Эллис Гомперц и баронессе Марии фон Форстель. Обе дамы, похоже, вступили в соревнование за то, кто именно из них добьется профессорского звания для доктора, которому они поверяли свои самые интимные тайны, а тот их так внимательно выслушивал.

В итоге решающую роль в этом деле сыграла фон Форстель. В разговоре с министром фон Гартелем она довольно прозрачно намекнула, что доктору Фрейду уже давно пора стать профессором, а министр в ответ поделился мечтой приобрести для своей коллекции одну картину, висящую в доме у ее тети. Баронесса в ответ заметила, что у тети очень дурной характер, и потому вряд ли отдаст эту картину, но вот у нее в доме висит картина того же художника, причем ничуть не хуже, и она с удовольствием подарит ее господину министру, если… тот не забудет ее просьбы о докторе Фрейде. Вскоре баронессе сообщили, что кандидатура Фрейда утверждена, решение комиссии уже отправлено на подпись императору, после чего картина благополучно перекочевала из особняка фон Форстелей в дом фон Гартеля.

Фрейд, безусловно, понимал всю унизительность такого способа получения звания экстраординарного профессора неврологии Венского университета, которое официально было присвоено ему в марте 1902 года. В письме Флиссу от 11 марта он с горечью признаётся, что для достижения желанного звания, резко повышающего его статус в обществе, а значит, и гонорары, ему пришлось «раболепствовать перед властью», но приходит к выводу, что игра стоила свеч.

«Уже начался поток поздравлений и цветов, — пишет он, — как будто Его Величество вдруг официально признало роль сексуальности, совет министров утвердил роль значимости снов, а две трети голосов парламента были отданы за необходимость психоаналитического лечения истерии. Очевидно, я снова стал уважаемым… Я понял, что Старый Свет управляется связями так же, как Новый — долларом. Я впервые поклонился власть имущим и теперь могу надеяться на награду».

В сентябре 1902 года Фрейд решает вознаградить себя за усилия по получению профессорского звания и отправляется в новое путешествие по Италии, во время которого он снова посетил Рим, Неаполь и остров Капри.

Одно из главных событий этого года, имеющее огромное значение для истории психоанализа, произошло в следующем месяце. Вот что писал о нем сам Фрейд в «Очерках истории психоанализа»: «С 1902 года вокруг меня собралось несколько молодых врачей с определенным намерением изучать психоанализ, применять его на практике и распространять его. Толчок к этому дал один мой коллега, испытавший на самом себе действие аналитической терапии. У меня собирались в определенные вечера, вели в установленном порядке дискуссии, старались разобраться в казавшейся странной новой области исследования и разбудить интерес к ней. Однажды к нам явился молодой человек, окончивший ремесленное училище, с рукописью, изобличавшей необычайно понимание психоанализа. Маленький ферейн приобрел таким образом надежного и усердного секретаря, я же нашел в лице Ранка верного помощника и сотрудника»[143].

«Одним моим коллегой», предложившим создать этот кружок, был молодой невропатолог и большой любитель женщин Вильгельм Штекель. В 1901 году он обратился к Фрейду с некими своими сексуальными проблемами и фантазиями, и метод психоанализа настолько увлек его, что в начале 1902 года Штекель опубликовал рецензию на «Толкование сновидений», в которой утверждал, что Фрейд «открывает новую эру в психологии».

Помимо Штекеля, Фрейд пригласил в свой кружок сына богатого зерноторговца, убежденного социалиста Альфреда Адлера, а также еще двух молодых врачей — Рудольфа Райтлера и Макса Кахане. Эта пятерка собиралась вечером по средам. «Вначале это были наставник и четверо восхищенных учеников. Они сидели за столом в приемной, пили черный кофе с кексами и заполняли комнату дымом. Фрейд в особенности „дымил как паровоз“. Те, кто присоединился к нему, не имели репутации, которую можно было потерять. В противном случае они не так охотно стали бы его союзниками»[144], — отмечает Пол Феррис.

До обретения психоанализом мировой популярности было еще довольно далеко. Но лед тронулся. Новый Мессия, каковым в глубине души считал себя Фрейд, обрел первых апостолов.

Автор этой книги, будучи соплеменником Фрейда, должен признаться, что поначалу у него напрашивалась совершенно другая ассоциация: с хасидским цадиком и его «двором». Именно так всё и происходило пару столетий назад в Галиции: вокруг харизматичного раввина, толкующего священные тексты и Галаху под новым, необычным углом зрения, собиралась поначалу небольшая группа восторженно внимавших ему учеников. Постепенно число последователей открытого им в той или иной степени нового направления в иудаизме росло; раввин объявлялся непререкаемым авторитетом и великим цадиком, а следовавшие его учению хасиды образовывали его «двор». Многие из них сами становились выдающимися раввинами, авторами серьезных религиозных сочинений, но все они лишь развивали мысли своего учителя. Любое покушение на авторитет цадика, высказывание сомнений по поводу верности тех или иных его идей воспринималось как святотатство. Если учесть, что и сам Фрейд, и почти всего его первые ученики были родом из Галиции, то в этом можно усмотреть некую иронию истории: как ни пытался Зигмунд Фрейд убежать от самого себя, он так и остался «галицианцем».

Но нет, ассоциация с основоположником христианства возникла не случайно: Фрейд ведь претендовал отнюдь не на открытие некого нового направления в уже существующих науках. Психоанализ, с его точки зрения, не являлся частью ни психиатрии, ни психологии, ни, тем более, неврологии. Фрейд видел себя именно создателем принципиально нового учения, вбиравшего в себя и психиатрию, и психологию, и философию, и социологию. Причем, как мы увидим, очень скоро у этого учения появились все признаки религии. Одним из первых это сходство бросилось в лицо Максу Графу, который позднее писал: «В комнате, где мы собирались, царила атмосфера зарождения новой религии».

В таком же «религиозном» духе трактует личность и учение Фрейда известный историк Пол Джонсон.

«Нет сомнения в том, — пишет он, — что Фрейд обладал динамизмом основателя религии или еретика… Фрейд воспринял многие элементы иудаизма. Его техника интерпретации снов в ряде отношений аналогична технике Зохара[145]. От своего друга Флисса он воспринял то, что называл в письме Юнгу „особой мистической природой моего мистицизма“, и прежде всего очарование важностью и предсказательной природой чисел. Он верил в явления типа двойников-призраков („Doppelganger“), причем настолько, что искренне боялся их, и писал изумленному Артуру Шницлеру: „Думаю, что мне удалось преодолеть твое нежелание встречаться с моим двойником“. Он страдал от ужасного страха смерти. Впрочем, если фрейдизм, подобно марксизму, есть в некотором роде система суеверий, если он обладает тем же „осмотическим“ свойством, что и мессианская каббала Натана из Газы, способная ассимилировать неудобные факты по мере их появления, то это и не удивительно, ибо они происходили из одного и того же источника, а западное наукообразие — не сущность, а лишь внешний налет. При этом еврейский элемент во Фрейде восходит не к хасидам, а к Моисею. Фрейд хотел основать новую систему квазирелигиозного закона, причем со всей силой и настойчивостью, какими обладал. Когда он говорил „мы владеем истиной“, то ни один религиозный лидер не мог бы сказать это столь же уверенно и догматически…»[146]

Таким образом, в 1902 году у Фрейда наконец появились первые ученики, благодарные слушатели и поклонники. А значит, потребность во Флиссе становилась всё меньше и меньше.

Глава восьмая ПСИХОЛОГИЯ СЕКСУАЛЬНОСТИ

«Психологическое общество среды», как поначалу называли себя первые последователи Фрейда, очень скоро начало разрастаться, хотя, возможно, и не столь быстрыми темпами, как этого хотелось Фрейду. Уже в 1902 году к кружку четырех примкнули музыковед и писатель Макс Граф, будущий издатель сочинений Фрейда Гуго Геллер и врач Альфред Майсль. В 1903 году по средам на Берггассе стали появляться врач Пауль Федерн; в 1905 году — доктор Эдуард Гичман (Хичман); в 1906-м — Отто Ранк и Исидор Задгер; в 1907-м Гвидо Брехер, Макс Штейнер и Фриц Виттельс, в 1908-м — Шандор Ференци, Оскар Рие и Рудольф Урбанчич.

«Собрания кружка, — вспоминал Виттельс, — происходили в приемной Фрейда. Мы сидели вокруг длинного стола; дверь из рабочей комнаты была открыта, оттуда виднелась большая библиотека. Фрейд любит собирать древности. В приемной стояла большая этрусская ваза, на его письменном столе многочисленные маленькие фигурки, главным образом египетского происхождения. В этой квартире всё нам казалось преисполненным значения. Начиная с дивана и позади него кресла с ручками, представлявшимися ареной, на которой Фрейд занимался толкованием сновидений, и кончая доносившимся издали шумом промывной воды, заставлявшим вспоминать о пациенте, который подкупил горничную Фрейда, чтобы тайком использовать именно это укромное местечко.

Фрейд сидел в конце стола и председательствовал. Перед ним лежал листок бумаги. После ужина подавались черный кофе и сигары. Сам Фрейд дымил безостановочно. Обычно вступлением к вечеру был доклад, не всегда непременно в области психоанализа. После этого начинались прения, в которых каждый должен был принимать участие. В небольшой вазе лежали жребии, и Ранк, назначенный вскоре секретарем, вынимал их и указывал, в каком порядке должны были выступать дискутирующие. Теперь у меня впечатление, будто Фрейд всегда говорил последним. Впрочем, может быть, я не слушал тех, которые выступали после него, и таким образом память обманывает меня…

…Вечера не всегда бывали интересны. Фрейд преследовал главным образом цель провести через горнило несколько знающих предмет, хотя и посредственных голов, свои собственные мысли. Поэтому ему не особенно желательны были независимые личности, честолюбивые сотрудники с сильно развитой критической мыслью. Мир психоанализа был его представлением и его волей. Кто принимал его представления, тому он был рад. Он хотел смотреть в калейдоскоп, который с помощью игры зеркал всюду отражал бы его собственную натуру»[147].

Эти нарциссизм и деспотичность натуры, нетерпимость к тем, кто выражал сомнение в его правоте, ощущение себя пророком, а то и кем-то большим отмечают почти все биографы Фрейда.

«Психологическое общество среды» нужно было Фрейду, во-первых, для пропаганды своих идей, а потому он привечал в нем активно печатавшихся во многих газетах Австрии и Германии Штекеля и Графа (по словам Виттельса, «ротационные машины всех немецких газет стонали под тяжестью его (Штекеля) хвалебных гимнов» в честь Фрейда), а во-вторых, для того, чтобы в ходе таких бесед с поклонниками оттачивать идеи новых книг. В 1902 году он уже, судя по всему, начал работать над «Тремя очерками по теории сексуальности» — одной из своих программных работ.

Не исключено, что этот труд появился бы в печати раньше, если бы не начавшееся в 1904 году столкновение с Флиссом, последовавшее после выхода в свет знаменитой книги философа и психолога Отто Вейнингера (1880–1903) «Пол и характер». Вейнингер, страдавший теми же комплексами, что и Фрейд (и прежде всего — самоненавистью к своему еврейскому происхождению и всему, что связано с евреями), но доведенными до паранойи, безусловно, оказал на Фрейда определенное — и немалое — влияние. В то же время, судя по всему, оно было взаимным.

Летом 1904 года Флисс наконец прочитал нашумевший труд Вейнингера. 20 июля он отправляет Фрейду письмо, в котором говорит, что пришел в ужас, увидев, что Вейнингер «украл» у него идею бисексуальности, которая, по сути дела, является стержневой в «Поле и характере». При этом, зная, что Вейнингер был близким другом венского психолога Германа Свободы, а Свобода, в свою очередь, приятелем Фрейда, Флисс пришел к выводу, что Вейнингер узнал о его идеях от Фрейда и потребовал от друга «откровенного ответа».

Надо заметить, что эти претензии Флисса были совершенно беспочвенны. Идея бисексуальности человека к тому времени уже активно разрабатывалась различными исследователями, и Флисс никак не мог считаться их первооткрывателем (так же как и Фрейд отнюдь не является первооткрывателем многих идей о сексуальности, как это ему приписывается). Но Флисс был убежден в своем авторском праве на эту идею и потому бросил в лицо Фрейду необычайно резкие обвинения.

Фрейд, в свою очередь, признал, что сам в последнее время активно использует идею бисексуальности в своих работах, но заявил, что если и делился со Свободой этой идеей, то в таком виде, что Вейнингер никак не мог построить книгу на основе бесед со Свободой. При этом он поспешил добавить, что не читал книгу Вейнингера до публикации, а потому и никак не мог обратить внимание молодого философа на «кражу» идей Флисса.

Но так как Флисс и не спрашивал его о том, когда именно — до или после выхода в свет — Фрейд прочел «Пол и характер», то этой фразой Фрейд выдал себя с головой, на что Флисс и поспешил обратить его внимание в следующем письме.

В своем ответе, датированном 27 июля, Фрейд признаётся, что действительно читал книгу Вейнингера до публикации, и ищет психоаналитическое объяснение тому, почему он сразу не мог об этом вспомнить. «Должно быть, в то время я уже пожалел, что через Свободу, как я уже понял, твоя идея перешла от меня к нему. Учитывая мои собственные попытки украсть у тебя оригинальные мысли, я теперь лучше понимаю свое поведение по отношению к Вейнингеру и последовавшее за всем этим забывание», — объясняет он.

Но сразу после этого, вместо того чтобы принести извинения, Фрейд бросается в атаку. Он называет всё происшедшее «мелким инцидентом» и обвиняет Флисса в том, что тот порушил подобными «придирками» их дружбу. «За последние несколько лет, — писал Фрейд, — как раз после того, как вышла „Психопатология обыденной жизни“, — ты больше не интересуешься ни мной, ни моей семьей, ни моей работой. Теперь я смирился с этим, и больше мне это не нужно. Я не упрекаю тебя и прошу на эти слова не отвечать».

В сущности, это был разрыв, конец многолетней дружбы. В последующие годы Флисс и его друзья еще не раз пытались обвинить Фрейда и Свободу в «краже идей», в том числе и в прессе, а Фрейд в ответ заявлял, что Флисс стал параноиком. Впрочем, как говорилось, параноиками для Фрейда становились многие из тех, кто со временем из близкого друга превращался в заклятого врага.

В дни обмена первыми острыми письмами с Флиссом Фрейд находился с семьей в отпуске в горной деревушке Кенигзее (сам Флисс в это время был в Вене). Но уже в конце августа — видимо, чтобы успокоиться после этой неприятной истории, — он отправляется с братом сначала в Италию, а оттуда — в давно уже «вымечтанную» поездку в Грецию — в Афины и Коринф, «на встречу с античной эпохой». Поездка эта оставила необычайно яркий след в душе Фрейда, и он с упоением не раз вспоминал о ней многие годы спустя. Кроме того, она, вне сомнения, оживила в его памяти былое гимназическое увлечение древнегреческой философией и литературой и подарила ему ряд новых идей.

Много лет спустя, в письме Ромену Роллану, Фрейд вспоминал, что в Афины они с братом попали в общем-то случайно, по совету одного жителя Триеста, и в этом городе Фрейд испытал странное чувство. «Когда вечером по прибытии я стоял на Акрополе и мой взгляд впитывал ландшафт, мне вдруг пришла удивительная мысль: „Значит, всё это в действительности так, как учили в школе!“…»[148]

Далее Фрейд предлагает и тут же отвергает объяснение, согласно которому, будучи гимназистом, он на уровне бессознательного не верил в существование Афин и в реальность всей истории Древней Греции. Нет, он связывает это с тем дурным настроением, в котором находился в Афинах, а также с давними сомнениями, что ему когда-либо вообще доведется увидеть своими глазами, и приходит к выводу, что всё совсем наоборот: это не он убеждает свое бессознательное в реальности Акрополя, а бессознательное пытается ему навязать чувство нереальности происходящего, которое Фрейд назвал «чувством отчуждения». И когда он попытался избавиться от этого чувства, ему пришлось прибегнуть к ложному высказыванию о прошлом — убеждать самого себя, будто раньше он во всё это не верил.

Но главное наслаждение от посещения Афин Фрейд увидел в исполнении своего давнего юношеского желания, в которое он не верил из-за пусть и не нищенского, но всё же и далеко не богатого образа жизни своих родителей. Он смотрел на Афины с Акрополя — и это означало, что он все-таки многого добился в жизни, пошел в ней дальше родителей.

«Неправда, что в гимназические годы я сомневался в реальном существовании Афин, — пишет Фрейд в финале письма Роллану. — Я сомневался только в том, что смогу увидеть Афины. Путешествовать так далеко, „так преуспеть“ — казалось, выходило за пределы моих возможностей. Это находилось в прямой связи с ограниченностью и скудостью моих жизненных условий в пору юности… Мне стало ясно, что значительная часть удовольствия от путешествия заключается в осуществлении этого раннего желания, а значит, коренится в недовольстве домом и семьей. Когда впервые видишь море, пересекаешь океан, познаёшь на собственном опыте реальность города и страны, которые так долго были далекими, недостижимыми предметами желания, то чувствуешь себя героем, совершившим невероятно великие подвиги…»[149]

Но Фрейд не был бы Фрейдом, если бы не задал вопроса о том, почему же он пытался испортить себе удовольствие от поездки в Афины, и приходит к выводу, что истоки его следует искать в амбивалентном отношении к отцу: с одной стороны, дети бессознательно презирают отца потому, что он не смог достичь того, чего достигли они; с другой стороны — испытывают чувство вины за то, что превзошли отца, потому что внутри каждого сидит некий внутренний запрет на превосходство перед родителем.

В этот же период — 1900–1905 годы — Фрейд вступает в активную переписку с жившим в Мюнхене психиатром Леопольдом Левенфельдом (1847–1923). Как и Фрейд, Левенфельд интересовался проблематикой сновидений, а потому выход «Толкования сновидений» стал отличным поводом для знакомства. В 1903 году Левенфельд работал над книгой «Психические проявления насилия», и Фрейд пишет для нее анонимную статью «Психоаналитический метод Фрейда», где подробно излагает свою концепцию сексуальной этиологии неврозов. В 1906 году в качестве приложения к четвертому изданию книги Левенфельда «Сексуальная жизнь и нервные расстройства» выходит статья Фрейда «Мои представления о роли сексуальности в этиологии неврозов».

Сотрудничество с Левенфельдом, вне сомнения, стало важным шагом вперед в пропаганде идей Фрейда в Европе, и прежде всего в Германии, однако это было лишь частью огромной работы, проделываемой в те годы Фрейдом. В 1904 году вышло первое отдельное издание его книги «Психопатология обыденной жизни», а в 1905-м тиражом в тысячу экземпляров были опубликованы «Три очерка по теории сексуальности» — книга, которая, несомненно, сохраняет свою значимость до сих пор, находя восторженных читателей в каждом новом поколении.

Ненавистники Фрейда среди других приписываемых ему «преступлений» перед человечеством нередко утверждают, что именно отец психоанализа якобы способствовал легитимации сексуальных перверсий, восприятию их обществом как вполне нормативного поведения — и, таким образом, «способствовал его нравственному и физическому вырождению».

До сих пор в ряде популярных изданий на русском языке утверждается, что именно Фрейд в «Трех очерках по теории сексуальности» якобы провозгласил мысль о врожденном характере гомосексуализма, с чего и началась, дескать, борьба за признание этой сексуальной перверсии чем-то вполне нормативным. Все подобные опусы доказывают лишь то, что, во-первых, их авторы не знакомы с историей этой проблемы, а во-вторых, еще раз подтверждают истину, что яростнее всего Пастернака осуждают те, кто его не читал или читал крайне невнимательно.

Первый из очерков и в самом деле действительно посвящен сексуальным перверсиям и в первую очередь гомосексуализму, но уже в самом начале Фрейд решительно отклоняет утверждения тех врачей своего времени, кто считал, что она носит исключительно врожденный характер. Вместо этого он предлагает различать три основные группы «инвертированных»: «абсолютно инвертированные», то есть те, у кого инверсия носит врожденный характер («их сексуальный объект может быть только одного с ними пола, между тем как противоположный пол никогда не может у них быть предметом полового желания… или даже вызывает у них половое отвращение»); «амфигенно инвертированы», то есть те, кого сегодня принято называть бисексуалами, и «случайно инвертированные» — люди, ставшие таковыми в силу особенностей своего развития или условий жизни.

Показывая, что у современной ему науки (так, впрочем, обстоит и сегодня) недостаточно фактов для обоснования как теории о врожденном характере гомосексуализма, так и о его приобретенной природе, Фрейд обращается к уже упоминавшейся в книге и столь лелеемой Флиссом теории бисексуальности. Он напоминает читателю о том, что, в сущности, активный гомосексуалист отнюдь не видит свой сексуальный объект существом абсолютно одного с собой пола, а ищет в нем «женские психические черты».

«Если бы было иначе, — поясняет Фрейд, — то оставалось бы совершенно непонятным, для чего мужская проституция, предлагающая себя инвертированным, — теперь, как и в древности, — копирует во внешних формах платья и манеры женщин; ведь такое подражание должно было бы оскорблять идеал инвертированных. У греков, у которых в числе инвертированных встречаются самые мужественные мужчины, ясно, что не мужественный характер мальчика, а телесное приближение его к женскому типу, так же, как и женские душевные свойства его, робость, сдержанность, потребность в посторонней помощи и наставлении разжигали любовь в мужчине. Как только мальчик становился взрослым, он не был уже больше половым объектом для мужчины, а сам становился любителем мальчиков. Сексуальным объектом в этих, как и во многих других случаях является не тот же пол, а соединение обоих половых признаков, компромисс между душевным движением, желающим мужчину и желающим женщину при сохранении условий мужественности тела (гениталий), так сказать, отражения собственной сексуальной природы»[150].

Корни этой теории опять-таки уходят в еврейскую мистику, согласно которой первый человек Адам был двуполым, и Ева, если переводить первую главу Пятикнижия дословно, является «отделенной стороной» Адама. При этом Фрейд (явно и на основе собственных потаенных сексуальных желаний) настаивает, что желание орального или анального секса отнюдь не является признаком инверсии. «Наоборот, — довольно резонно замечает он, — педерастия у мужчины обязана своим значением аналогии акта с женщиной».

И вот тут и в самом деле можно вменить в вину Фрейду снятие сексуального табу с анального и орального секса между женщиной и мужчиной. В главе «Отступление от сексуальной цели» Фрейд доказывает, что все утверждения о их отвратительности звучат неубедительно, ибо в таком случае с тем же успехом отвратительным может быть объявлен и обычный половой акт, осуществляющийся путем соприкосновения гениталий.

Далее Фрейд рассматривает все другие виды перверсий, расширяя высказанный ранее тезис, что и те сексуальные отношения, которые считаются нормативными, в сущности, содержат в себе некоторые элементы перверсии. В итоге он приходит к выводу, что «у всякого нормального человека имеется какое-нибудь состояние по отношению к нормальной сексуальной цели, которое можно назвать перверзией»[151]. Попытки вытеснить эти влечения в бессознательное, в свою очередь, могут стать причиной истерии или даже невроза с очень болезненными симптомами, то есть это не невротики склонны к перверсиям, как считалось прежде, а перверсии, в случае если человек вытеснил их или пытается от них отказаться, порождают невротиков.

«Мы слышали, что спорен вопрос, являются ли перверзии следствием врожденных условий или возникают благодаря случайным переживаниям, как это полагали о фетишизме, — пишет Фрейд в заключительной части первого очерка. — Теперь нам представляется решение, что хотя в основе перверзий лежит нечто врожденное, но нечто такое, что врожденно всем людям как предрасположение, колеблется в своей интенсивности и ждет того, чтобы его пробудили влияния жизни»[152].

Это и есть ответ Фрейда тем, кто настаивает на исключительно врожденном характере гомосексуализма. И несмотря на то, что с момента написания «Очерков…» прошло более столетия, сторонники схожей точки зрения и сегодня могут апеллировать к его авторитету, остающемуся, несмотря ни на что, достаточно высоким. Это особенно актуально в тех странах Запада, где теория врожденной, генетически обусловленной природы гомосексуализма одержала полную победу, а любой, кто в этом сомневается, подвергается остракизму.

Так, к примеру, в Израиле в 2010 году был уволен преподаватель медицинской этики Беэр-Шевского университета только за то, что, отвечая на вопрос студента-гомосексуалиста, высказал сомнение в том, стоит ли так называемым гомосексуальным семьям предоставлять право на усыновление детей, поскольку для нормального развития ребенка важно, чтобы его воспитывали и мужчина и женщина.

В 2012 году, после того как депутат кнессета Анастасия Михаэли (кстати, репатриантка из России) посмела публично высказаться против обилия материалов о гомосексуалистах в израильских СМИ (что, по ее мнению, может повлиять на детей и подростков и их сексуальную ориентацию в будущем), она подверглась жесткой травле во многих СМИ и была вынуждена уйти из политики. Так что актуальность вышеприведенных мыслей Фрейда и для XXI века не вызывает сомнений.

Правда, следует признать, что с годами взгляды Фрейда на гомосексуализм под влиянием борьбы самих гомосексуалистов за «равноправие» эволюционировали в сторону всё большего либерализма. Так, в 1935 году, отвечая на письмо женщины, обеспокоенной гомосексуальными склонностями сына, Фрейд писал:

«Гомосексуализм, несомненно, не преимущество, но в нем нет и ничего постыдного, он не порок и не унижение; невозможно его рассматривать и как болезнь; мы его считаем разновидностью сексуальной функции, вызванной известной приостановкой сексуального развития. Многие лица древних и новых времен, достойные высокого уважения, были гомосексуалистами, среди них — ряд величайших людей (Платон, Микеланджело, Леонардо да Винчи и т. д.). Преследование гомосексуализма как преступления — большая несправедливость и к тому же жестокость. Если Вы мне не верите, прочтите книги Хэвлока Эллиса.

Спрашивая меня, могу ли я помочь, думаю, что Вы имеете в виду, в состоянии ли я устранить гомосексуализм и заменить его нормальной гетеросексуальностью. В ряде случаев нам удается развить захиревшие было зародыши гетеросексуальных устремлений, имеющиеся у каждого гомосексуалиста. В большинстве же случаев это уже невозможно. Это — вопрос свойств и возраста пациента. Результат лечения предсказать нельзя.

Что же касается пользы, которую психоанализ может принести Вашему сыну, то это другое дело. Если он несчастен, невротичен, раздираем конфликтами, затруднен в отношениях с другими людьми, психоанализ может дать ему гармонию, душевное спокойствие, полную эффективность, независимо от того, останется ли он гомосексуалистом или изменится».

Второй очерк книги — «Инфантильная сексуальность» — был поистине революционным. В нем Фрейд решительно опровергает бытовавшее на протяжении столетий мнение, что половое влечение «в детстве… отсутствует и пробуждается только в период жизни, когда наступает юношеский возраст».

В сущности, речь идет об идеях, которые Фрейд уже высказывал в своих ранних работах, но здесь они представлены в необычайно концентрированном виде. Саму «инфантильную амнезию», то есть утрату большинством людей памяти о многих воспоминаниях детства, Фрейд связывает с вытеснением в бессознательное именно сексуальных переживаний этого периода. Вместе с тем, настаивал Фрейд, эти воспоминания продолжают влиять на всю психическую жизнь человека, определяя в итоге выбор его сексуальных предпочтений, а в ряде случаев и являясь причиной неврозов.

Уже акт сосания младенцем материнской груди, по Фрейду, несет в себе сексуальный элемент, так как затрагивает губы, язык, грудь — те части человеческого тела, которые впоследствии играют немалую роль в процессе сексуального возбуждения. Правда, пассаж Фрейда о том, что «нередко сосание сопровождается растирающими движениями рук» и поэтому «много детей переходят от сосания к мастурбации», вызывает сомнения, но Фрейд на нем и не особенно настаивает.

При этом Фрейд вольно или невольно вновь отталкивается от основного принципа еврейской мистики о том, что всё живое стремится к удовольствию, и таким образом, по сути дела, любое действие, приносящее физическое удовольствие, приравнивается к сексуальному. Это позволяет ему выйти на некие обобщения, касающиеся самой человеческой природы и — больше того — путей развития форм жизни на Земле.

«Сначала удовлетворение от эрогенной зоны соединялось с удовлетворением от потребности в пище. Сексуальная деятельность сначала присоединяется к функции, служащей сохранению жизни, а только позже становится независимой от нее, — объясняет он. — Кто видел, как ребенок насыщенный отпадает от груди с раскрасневшимися щеками и с блаженной улыбкой погружается в сон, тот должен будет сознаться, что эта картина имеет характер типичного выражения сексуального удовлетворения».

Сексуальный характер сосания, по Фрейду, обусловливает то, что одним из проявлений сексуальности становится поцелуй в губы или «перверзные поцелуи», а также пристрастие многих мужчин к пьянству или курению.

Идеи Фрейда о том, что в раннем детском возрасте особенно велико эрогенное значение зоны заднего прохода, вызывают у многих современных сексологов сомнение, и возможно, являются отражением фантазий самого Фрейда об анальном сексе с Мартой или с кем-то из женщин своего окружения. Но вот его наблюдения о младенческой мастурбации и «второй фазе детской мастурбации», свидетельствующие о хорошем знании детской физиологии, были затем подтверждены целым рядом наблюдений и исследований. Как, впрочем, и его замечания об интересе детей к своим гениталиям и гениталиям других людей — но лишь до того момента, когда Фрейд начинает говорить, что открытие мальчиком того факта, что у девочек нет пениса, приводит его к страху перед кастрацией (кастрационному комплексу), а у девочек такое открытие пробуждает зависть к мальчикам и, соответственно, желание стать мальчиком. Это, по мнению психологов и сексологов, уже в чистом виде спекуляция, возможно, родившаяся опять-таки из личных воспоминаний и детских впечатлений Фрейда.

Развитие нормальной сексуальности человека, по Фрейду, таким образом, заключается в переходе по мере взросления от автоэротичности к поискам сексуального объекта. Само взросление проявляется в росте внешних и внутренних гениталий и переключении сексуальной деятельности именно на гениталии, им отдается главная роль в сексуальном возбуждении, что понятно: основная цель сексуальных отношений — служить продолжению рода. Но детская сексуальность дается человеку совсем не зря: она закладывает тот фундамент, который в итоге не сводит взаимоотношение между полами к банальному совокуплению, а является соединением «нежного и чувственного». Взросление проявляется как раз в установлении этого нового взаимоотношения, уступая место детской сексуальности. Отсюда Фрейд приходит к парадоксальному, но, как ни странно, в целом верному выводу, что «все болезненные нарушения половой жизни можно с полным правом рассматривать как задержки в развитии».

Разумеется, в очерке о детской сексуальности было немало скандального. Чего стоил один намек, что дети могут «сотрудничать» со своим соблазнителем. Однако отсюда вовсе не следует, что Фрейд считал педофилию легитимной или утверждал, что ребенок также несет ответственность за «совращение» взрослого. Напротив, он четко обозначил сексуальное влечение к детям как отклонение, вызванное либо неспособностью взрослого удовлетворить свое сексуальное желание нормативным путем, либо — в случае если речь идет, скажем, об учителях или няньках — доступности детей как сексуального объекта.

В связи с этим крайне показательно, что Фрейд решительно осудил автора «Сексуальной жизни ребенка» Альберта Молла, обозвав его «животным». Выгнав Молла из кабинета, Фрейд брезгливо добавил: «Всю комнату провонял, как дьявол какой-то!»

Столь же сомнительны и попытки обвинить Фрейда в «мужском шовинизме» на основании его утверждения, что «либидо всегда — и закономерно — по природе своей — мужское, независимо от того, встречается ли оно у мужчины или женщины, и независимо от своего объекта, будь то мужчина или женщина»[153]. Основу этого суждения следует опять-таки искать в еврейской мистике, провозглашающей двойственную природу Бога, где активное начало Творца обозначается как «мужское» — то есть в данном случае Фрейд имеет в виду именно активный характер сексуальной энергии — что он и разъясняет далее и в примечаниях[154].

Анализ Фрейда природы сексуального возбуждения, порождающего конфликт «наслаждение — неудовольствие» и «требующее нарастания наслаждение», его рассуждения о том, что попытки дать только физиологическое объяснение сексуального влечения без учета психологии оказываются несостоятельны, вне сомнения, также сохраняют свою актуальность — пусть и с точки зрения современной сексологии порой звучат наивно.

Принципиальный характер для Фрейда в этой части книги носили также написанные позже главы, посвященные сексуальным взаимоотношениям между детьми и родителями, — «Сексуальный объект во время младенчества», «Инфантильный страх», «Ограничения инцеста», «Влияние инфантильного выбора объекта».

Главы эти, вне сомнения, основаны на наблюдениях Фрейда за собственной семьей и другими еврейскими семьями, где любовь матери к самому старшему или самому младшему сыну нередко принимает всепоглощающий характер. Этот так называемый феномен «аидише маме», еврейской матери, стал поводом для многих еврейских анекдотов и послужил сюжетом многим еврейским писателям. Он проявляется хотя бы в том, что еврейская мать может долго препятствовать женитьбе сына, диктуя ему выбор подходящей, с ее точки зрения, супруги, а затем нередко открыто ревнует к невестке и ведет с ней непрерывную войну за любовь сына.

Однако, думается, читатель согласится, что в той или иной степени подобный треугольник мать — сын — невестка существует у всех народов, и потому у Фрейда было право делать на основе наблюдений за соплеменниками общие выводы. Вдобавок тут невольно вспоминается известная шутка Михаила Светлова о том, что «все люди — евреи, но многие об этом пока просто не знают».

«Понятно, ребенку легче всего избрать своим сексуальным объектом тех лиц, которых он любит с детства, так сказать, притупленным либидо. Но благодаря отсрочке сексуального созревания получилось достаточно времени, чтобы наряду с другими сексуальными задержками воздвигнуть ограничение инцеста, впитать в себя те нравственные предписания, которые совершенно исключают при выборе объекта любимых с детства лиц, кровных родственников. Соблюдение этого ограничения является, прежде всего, культурным требованием, которое должно бороться против поглощения семьей всех интересов… поэтому общество всеми средствами добивается того, чтобы расшатать у каждого в отдельности, особенно у юношей, связь с семьей, имеющую только в детстве решающее значение»[155], — писал Фрейд.

Для девушки установившаяся в детстве слишком близкая, сексуальная по своей психологической основе связь с родителями, поясняет далее Фрейд, приводит к тому, что «в последующем браке у этих девушек не хватает возможности дарить своим мужьям то, что им следует. Они становятся холодными женами и остаются анестетичными в сексуальных отношениях»[156].

В последующие издания очерков включалась и написанная позже работа «О нарцизме»[157], к которой мы еще вернемся. Спорные мысли, возможно, содержащиеся в этой работе, были восприняты его современниками как откровения, в немалой степени определившие представления западной цивилизации о природе любви и о взаимоотношениях между полами. Значительная часть расхожих обывательских высказываний, что «каждый человек любит, в сущности, самого себя», что излюбленным сексуальным типом мужчины являются женщины, похожие на его мать, а женщины — похожими на отца, что «женщина любит ушами» и т. д., берут свои истоки именно в рассуждениях Фрейда в очерке «О нарцизме».

Приведем только несколько характерных цитат из этого очерка:

«…Глубокая любовь к объекту, в сущности, характерна для мужчины. В ней проявляется такая поразительная сексуальная переоценка объекта, которая, вероятно, происходит от первоначального нарцизма ребенка и выражает перенесение этого нарцизма на сексуальный объект. Такая сексуальная переоценка делает возможным появление своеобразного состояния влюбленности, напоминающего невротическую навязчивость, которая объясняется отнятием либидо у Я в пользу объекта. Иначе происходит развитие у более частого, вероятно, более чистого и настоящего типа женщины… Особенно в тех случаях, где развитие сопровождается расцветом красоты, вырабатывает самодовольство женщины, вознаграждающее ее за то, что социальные условия так урезали ее свободу в выборе объекта.

Строго говоря, такие женщины любят самих себя с той же интенсивностью, с какой их любит мужчина. У них и нет потребности любить, а быть любимой, и они готовы удовлетвориться с мужчиной, отвечающим этому главному для них условию…

Но и для нарцистических, оставшихся холодными к мужчинам женщин остается открытым путь, ведущий их к настоящей любви к объекту. В ребенке, которого они родят, находят они как бы часть собственного тела в виде постороннего объекта, которому они могут подарить всю полноту любви к объекту, исходя из нарцизма»[158].

«…Мы указали, что быть любимым составляет цель и дает удовлетворение при нарцистическом выборе объекта.

Далее легко наблюдать, что либидо, привязанное к объектам, не повышает самочувствия. Зависимость от любимого действует принижающим образом: кто влюблен — тот удручен. Кто любит, тот, так сказать, лишился части своего нарцизма и может вернуть его, лишь будучи любимым..»[159]

Историки науки любят подчеркивать, что во многих своих идеях о природе сексуальности Фрейд был далеко не оригинален. Более того, по их мнению, подчас он якобы откровенно использовал и выдавал за свои чужие идеи, причем не только Флисса. Когда же ему говорили об этом, он становился в позу оскорбленной невинности и, как это было в случае с идеей свободных ассоциаций Берна, утверждал, что не читал называемых ему в качестве первоисточников авторов, то есть пришел к этим идеям независимо от них. Если же сразу или позднее его уличали во лжи, то Фрейд признавался в том, что, конечно, что-то читал, но затем, видимо, запамятовал, отослав эту информацию в область бессознательного. Пол Феррис называет помимо Флисса еще как минимум трех ученых, которые одновременно с Фрейдом в начале XX века работали в сходном направлении: Рихард фон Крафт-Эбинг и Мориц Бенедикт в Австрии, Хэвлок Эллис в Англии…

И всё же разница между ними и Фрейдом огромная. Фрейд в своих работах, кажется, и в самом деле идет по стопам своих коллег. Более того, во многих книгах он честно приводит список использованной им литературы.

Однако, во-первых, при этом он почти всегда оказывается на полшага впереди них. Но это те самые полшага за незримый занавес, доходя до которого все остальные исследователи останавливались, так как не готовы были подпасть под огонь критики, тем более такой, которая разрушила бы их карьеру. Ситуация, известная по знаменитому четверостишию Евтушенко об ученом — сверстнике Галилея, вновь и вновь повторялась. Возможно, они приходили к тем же или почти тем же выводам, что и Фрейд, но не решались сказать об этом вслух.

Фрейд же в силу самой своей истерической натуры, будучи конкистадором по характеру, жаждал скандала и желал быть в центре внимания. Ему нужна была если не слава, то известность — пусть и со скандальным оттенком. И потому он не боялся говорить то, о чем предпочитали молчать его коллеги.

Во-вторых (и это напрямую связано с «во-первых»), если, заботясь о своей научной репутации, тот же фон Крафт-Эбинг облекал все свои труды в сугубо наукообразную форму и адресовал их специалистам, то Фрейд в тех же «Трех очерках по теории сексуальности» обращался к самой широкой публике, строя свои сочинения как научно-популярные. А учитывая интерес к теме сексуальности, он рано или поздно должен был этого широкого читателя найти. Что, в сущности, и произошло с «Тремя очерками…»: только в период 1910–1924 годов книга выдержала пять изданий, постоянно уточняемых и дополняемых автором. К этому же времени она была переведена на целый ряд языков, так как «пересмотр на основании психоаналитического объяснения традиционной морали, осуждающей сексуальные отклонения, сделал книгу Фрейда заметным фактом европейской культуры первых десятилетий XX века»[160].

Таким образом, «Три очерка…» изначально несли в себе не столько медицинское, сколько культурологическое значение. Не случайно первая положительная рецензия на книгу принадлежала не врачу, а романисту Отто Сойке: в своей статье в «Факеле» этот писатель назвал труд Фрейда «первым исчерпывающим объяснением чистой физики любви».

Безусловно, многие идеи Фрейда далеко не бесспорны, что он и сам подчеркивал. Небесспорны прежде всего потому, что он нередко абсолютизировал частные случаи своей личной биографии и биографии своих пациентов, делая на их основе даже не общие, а поистине глобальные выводы. Фрейд порой, что называется, «перегибал палку» (да простит читатель всю двусмысленность этого выражения в данной книге), причем иногда делал это намеренно — возможно, ради той же скандальности. Как замечает Цвейг, «в творчестве его и в его практике действительно имеет место некоторая переоценка сексуального, но это усиленное подчеркивание было исторически обусловлено предшествовавшей, десятилетиями практиковавшейся системой замалчивания и недооценки полового чувства».

Разумеется, «Три очерка…» с момента своего выхода в свет и вплоть до сегодняшнего дня подвергались и подвергаются жесткой критике, и его оппоненты выискивают в концепции Фрейда всё новые и новые противоречия.

«Небезынтересно коснуться и объяснений Фрейда, сделанных им в отношении сексуальных перверсий в целом, — пишет в своей уже упоминавшейся здесь „антифрейдовской“ монографии О. Г. Виленский. — По его утверждению, источник половых извращений следует опять-таки искать в раннем детстве, так как они связаны с фиксацией на впечатлениях этого возрастного периода либо с возвратом этих впечатлений. Не исключено, что в этом есть какая-то доля истины, и подобное объяснение, возможно, приемлемо для таких сексуальных перверсий, как мастурбация у взрослых и вуайеризм (подглядывание за чужой сексуальной жизнью). Здесь можно усмотреть какую-то логику. Но остается совершенно непонятной связь всех остальных впечатлений детства — особенно если речь идет о таких перверсиях, как зоофилия и некрофилия. Но Фрейда, как всегда, такие „мелочи“ не смущают. Психическую импотенцию „отец психоанализа“ также выводит из детской сексуальности, „материнского комплекса“ и страха перед инцестом, т. е. мужчина (подсознательно) видит в возможной сексуальной партнерше свою мать — и это парализует его потенцию. Но ведь выше приводится тезис того же Фрейда о том, что мужчина (опять-таки подсознательно) выбирает женщину, напоминающую ему родную мать. Если это так, психическая импотенция должна стать массовым явлением, практически поголовным. Этого же, однако, почему-то не происходит. Опять противоречие!»[161]

На самом деле Виленский тут лукавит: в «Трех очерках…» Фрейд дает свое разрешение этому противоречию: инцестуальные устремления человека, с его точки зрения, в итоге подавляются и вытесняются общественными установками, направленными на сохранение и развитие общества. Именно для преодоления биологической природы любое человеческое сообщество «уводит» мужчину всё дальше и дальше от семьи, ослабляя его связи с ней. Если эти связи не разорваны до конца, то это может привести к неврозу и тем или иным сексуальным патологиям — вот, в сущности, в чем идея Фрейда.

По большому счету, все обвинения Фрейда в развращении человечества, преувеличении значения сексуального начала и придании ему определяющей роли беспочвенны. Напротив, его учение на самом деле сводится к чисто еврейскому, талмудическому мировоззрению: человек только тогда и становится человеком, когда оказывается способен преодолеть в себе необычайно сильное сидящее в нем животное, биологическое начало — «йецер ха-ра». Но для такого преодоления, считал Фрейд, он должен это начало осознать, ввести его с бессознательного на уровень сознания.

В том же 1905 году выходит и другая книга Фрейда — «Остроумие и его отношение к бессознательному», являющаяся своеобразным продолжением «Толкования сновидений» и «Психопатологии обыденной жизни».

Согласно воспоминаниям всех учеников, Фрейд был большим любителем юмора, сам был не прочь рассказать в компании что-нибудь смешное и наряду с антикварными безделушками коллекционировал еврейские анекдоты. Это увлечение и дало толчок к написанию книги, которая, очевидно, начала создаваться вслед за «Психопатологией обыденной жизни», но писалась урывками.

Фрейд начинает с того, что целью остроумия является всё то же получение удовольствия, и приходит к выводу, что «там, где острота не является самоцелью, т. е. там, где она не безобидна, она обслуживает только две тенденции, которые могут быть даже объединены в одну точку зрения; она является либо враждебной остротой (которая обслуживает агрессивность, сатиру, оборону), либо скабрезной остротой (которая служит для обнажения)»[162].

Одновременно Фрейд дает свое, весьма остроумное и правдоподобное объяснение целей, которым служат сальности: «Известно, что понимается под сальностью: умышленное подчеркивание в разговоре сексуальных обстоятельств и отношений… Доклад об анатомии половых органов или о физиологии совокупления не имеет, несмотря на это определение, ни одной точки соприкосновения, ничего общего с сальностью. К этому присоединяется еще и то, что сальность направлена на определенное лицо, которое вызывает половое возбуждение и которое благодаря выслушиванию сальности должно узнать о возбуждении говорящего и благодаря этому должно само прийти в сексуальное возбуждение. Вместо этого возбуждения оно может быть также пристыжено и приведено в смущение, что означает только реакцию на возбуждение и таким окольным путем признание этого возбуждения. Таким образом, сальность первоначально направлена на женщину и должна быть приравнена к попытке совращения. Если мужчина затем забавляется в мужском обществе, рассказывая или выслушивая сальности, то этим изображается вместе с тем и первоначальная ситуация, которая не может быть осуществлена вследствие сексуальных задержек. Кто смеется над слышанной сальностью, тот смеется как очевидец сексуальной агрессивности».

И далее: «Сальность — это как бы обнажение лица противоположного пола, на которое она направлена. Произнесением скабрезных слов она вынуждает лицо, к которому они относятся, представить себе соответствующую часть тела или физиологическое отправление, и показывает ему, что произнесший эти слова сам представляет себе то же самое. Нет сомнения, что первоначальным мотивом сальности является удовольствие, испытываемое от рассматривания сексуального в обнаженном виде»[163].

Анализу этой работы во фрейдологии обычно уделяется меньше места, чем остальным. И это понятно: в сущности, в ней не так уж много новых идей, и она носит скорее литературоведческий характер, посвященный анализу природы и психологии комического, чем проникает в новые глубины бессознательного.

Но интересно другое: приводя на страницах книги целый ряд еврейских анекдотов, в том числе и про галицийских евреев, Фрейд еще раз доказывает, что и на пятом десятке жизни он — возможно, из-за захлестнувшей в те дни Австрию антисемитской истерии — испытывал мучительное раздвоение по отношению к собственному еврейскому происхождению, да еще и принадлежности к «ост-юден», галицийским евреям. Именно поэтому приводимые им анекдоты то балансируют на грани антисемитизма, то отражают его невольное восхищение еврейским законом и еврейским укладом жизни — даже если сам Фрейд считает, что анекдот несет в себе критику этого уклада.

«Другая история гласит, — читаем в книге, — проситель встречает на лестнице в доме одного богатого человека своего товарища по ремеслу, который советует ему не продолжать свой путь. „Не ходи сегодня наверх, барон (имеется в виду барон Ротшильд. — П. Л.) сегодня не в духе; он никому не дает больше одного гульдена“. — „Я все-таки пойду наверх, — говорит проситель. — Почему я должен подарить ему этот один гульден? Разве он мне что-нибудь дарит?!“

Эта острота пользуется техникой бессмыслицы, заставляя просителя утверждать, что барон ему ничего не дарит в тот самый момент, когда он собирается выпросить у него подарок. Но эта бессмыслица только кажущаяся. Почти верно, что богатый не дарит ему ничего, так как закон (еврейский. — П. Л.) обязует дать ему милостыню, и, строго говоря, он должен быть благодарен, что проситель доставляет ему случай сделать благодеяние»[164].

Вот, оказывается, насколько хорошо Фрейд был знаком с Пятикнижием и еврейским законодательством! Метания, мучившие его в детстве, продолжались, и мы еще не раз столкнемся с этим его двойственным отношением и к еврейской крови, и к еврейской религии.

Глава девятая НА ПЕРЕЛОМЕ

К 1906 году жизнь Фрейда, казалось, окончательно вошла в наезженную колею. Его рабочая неделя состояла из приема пациентов, работы над книгами и статьями, которая нередко затягивалась далеко за полночь, встреч по средам с ближайшими учениками и сподвижниками, а также лекций, которые он давал в качестве неординарного профессора студентам и аспирантам по субботним вечерам.

К тому времени, о котором идет речь, уже детально были отработаны и техника психоанализа со знаменитой кушеткой для укладывания пациента и сидящим у него в голове психоаналитиком, и метод свободных ассоциаций.

Теперь Фрейд уже сам мог выбирать себе пациентов, и вскоре четко определился круг лиц, которые его интересовали. «Пролетарии и принцы», по его собственному определению, туда не входили — так как (опять-таки, по его личному мнению) и те и другие могли удовлетворять свои сексуальные потребности, не испытывая конфликта с условностями среды и не оттесняя свои желания в бессознательное, то они в психоанализе не нуждались.

В число его пациентов должны были входить образованные, «цивилизованные» (то есть скованные «культурными ограничениями») и обладающие значительным интеллектом люди. «Если врачу приходится иметь дело с никудышным характером, он вскоре теряет к нему интерес, который необходим для глубокого проникновения в психическую жизнь пациента», — объяснял Фрейд. Его как врача (а точнее, как психоаналитика, так как психоанализ всё дальше и дальше расходился с традиционной медициной) интересовали только «самые тяжелые случаи», пациенты, «навсегда исключенные из нормального существования», которым ничем не могла помочь традиционная психиатрия того времени.

Правда, когда начинаешь вчитываться в сочинения Фрейда, то понимаешь, что меньше всего его интересовало их исцеление. Да и достигал он последнего отнюдь не так часто, как это любил представлять. Пациенты были нужны ему прежде всего как материал для новых наблюдений, подтверждающих и развивающих его теорию либидо как главной силы, формирующей личность человека, — теории, в которую он верил куда более истово, чем ревностный христианин верит в непорочное зачатие.

Вдобавок ко всему, его пациенты должны были быть богаты. Сеанс психоанализа стоил недешево, а еще в 1904 году он определил, что курс лечения психоанализом должен составлять от полугода до трех лет — за это время пациенты выкладывали Фрейду целое состояние, позволявшее ему безбедно существовать, хорошо отдыхать летом, удовлетворять свою страсть к коллекционированию древних артефактов и чувствовать уверенность в завтрашнем дне. Как ехидно замечает Пол Феррис, операция на мозге стоила значительно дешевле.

Фрейд настаивал на том, что гонорар психоаналитика должен быть как можно бо́льшим, и в письме одному из ближайших учеников Карлу Абрахаму пишет, что тот напрасно не прислушивается к нему в вопросах оплаты и берет с пациентов очень скромные суммы. По сути дела, с преодоления барьера, вызванного щепетильным вопросом о деньгах, по мысли Фрейда, и начинался подлинный, предполагающий предельную откровенность контакт между пациентом и психоаналитиком.

«Важными пунктами в аналитическом лечении являются условия относительно времени и денег, — подчеркивал Фрейд. — В отношении времени я придерживаюсь принципа назначения определенного часа. Каждый пациент получает определенный час рабочего дня, которым я располагаю, этот час — его, и он за него отвечает даже в том случае, если не использует его. Такое назначение, само собой понятное в нашем хорошем обществе по отношению к учителю музыки или языков, кажется по отношению к врачу слишком суровым или даже недостойным. Явится желание указать на многие случайности, могущие помешать пациенту приходить всегда в тот же час, и будут требовать, чтобы врач считался с многочисленными случайными заболеваниями, которые могут произойти в течение длительного аналитического лечения. Однако мой ответ следующий: иначе невозможно. При более ограниченной практике „случайные“ отказы настолько учащаются, что врач рискует своим материальным существованием. При строгом соблюдении этого назначения оказывается, наоборот, что мешающих случайностей вообще не бывает, а случайные заболевания бывают очень редко…

…Я работаю с моими пациентами ежедневно за исключением воскресенья и больших праздников, т. е. обыкновенно шесть раз в неделю. В легких случаях или при продолжении уже хорошо наладившегося лечения достаточно и трех часов в неделю. В противном случае ограничение во времени не приносит пользу ни врачу, ни пациенту; в начале лечения оно совсем не годится…

…Неприятный для врача вопрос, который больной ему с самого начала ставит, как долго может продолжаться лечение. Сколько вам нужно времени, чтобы освободить меня от моего страдания?.. На самом деле едва ли можно дать ответ на вопрос о предполагаемой длительности лечения…

Ближайший пункт, который должен быть разрешен в начале лечения, составляют деньги, гонорар врачу. Аналитик не обращает внимания на то, что деньги следует рассматривать, в первую очередь, как средство к самосохранению и приобретению влияния, но он утверждает, что в оценке денег принимают участие могучие сексуальные факторы. Он при этом может сослаться на то, что культурное человечество относится к денежным делам с таким же образом, как и к сексуальным вещам — такой же двойственностью, осторожностью и ханжеством. Он поэтому наперед должен решиться не принимать в этом участия, а в вопросе о денежном вознаграждении поступать с пациентом с такой же откровенностью, с какой он его хочет воспитать в вопросах сексуальной жизни…»[165]

Итак, базисными пунктами лечения психоанализа являются следующие: лечение осуществляется на основе метода «свободных ассоциаций», оно должно быть регулярным (желательно шесть сеансов в неделю по пятьдесят минут — одному часу), без определенного срока длительности и оплачиваемым.

Впрочем, сам Фрейд пишет, что были случаи, когда он брался лечить пациентов бесплатно (более того, он рекомендовал ученикам брать одного-двух пациентов бесплатно, «чтобы не коммерциализировать психоанализ»). Наконец, широко известна история, как к Фрейду, по рекомендации его профессора, пришел студент, будущий писатель Бруно Гец, и в ходе беседы тот настолько напомнил Фрейду его самого в молодости, что отец психоанализа растрогался. Выписав Гецу рецепт глазных капель и посоветовав есть побольше отбивных, Фрейд отказался его анализировать и отправил домой, вручив конверт «с небольшой платой за то удовольствие, которое вы доставили мне своими стихами и рассказом о своей молодости». В конверте было 200 крон — весьма внушительная сумма по тому времени.

Надо заметить, что и этот поступок Фрейда был «чисто еврейским». Еврейская традиция предписывает поддерживать учащихся ешив, сосредоточенных на изучении Торы, — кормить их обедом, помогать материально. Ассимилированные немецкие и австрийские евреи преобразовали эту традицию в поддержку еврейских студентов университетов. В доме родителей Эйнштейна, к примеру, каждую неделю обедало несколько еврейских студентов; сам Эйнштейн после получения Нобелевской премии оплачивал учебу и выдавал стипендии студентам-евреям. Каждый его стипендиант раз в месяц получал приглашение в фешенебельный ресторан, где за обедом великий физик пытался понять, нужна ли его подопечному еще какая-то помощь. Фрейд, судя по всему, на такие широкие жесты способен не был, но иногда, как видим, и на него накатывало желание соблюсти верность традиции.

Безусловно, важной частью его жизни были встречи по средам, посещения общества «Бней-Брит» каждый второй вторник месяца и лекции по субботам, где он получал тот самый энергетический заряд обожания, который был необходим ему для того, чтобы двигаться дальше.

«Впервые я увидел Фрейда на его лекции, — вспоминал Фриц Виттельс. — Он читал каждую субботу от семи до девяти вечера. Тогда ему было около пятидесяти, но он выглядел еще очень моложаво. Слушателей у него было не особенно много. Заняты были, да и то не вполне, лишь первые три скамьи аудитории…

…Не пользуясь никакими письменными заметками, он говорил почти два часа подряд и никогда не утомлял слушателей… Его манера читать напоминала манеру немецкого гуманиста, но была смягчена тоном легкой беседы, которую Фрейд, может быть, привез с собой из Парижа. Ни тени напыщенности или манерности. Что он говорил и как он говорил, находилось в известной степени в противоречии. Любезным и вкрадчивым голосом занимательного собеседника он сворачивал шею официальной психологии, как Сатана у Гауффа добродушно уговаривает жертву: „Подойдите поближе, это не больно“…

…Фрейд прибегал часто к Сократовскому методу. Прерывая себя, он задавал вопросы или вызывал возражения. Немногочисленные возражения парировались затем Фрейдом с большой находчивостью и остроумием.

После лекции, которая происходила в старой психиатрической клинике больницы, мы с триумфом провожали Фрейда через дворы на улицы. Там он садился на извозчика и исчезал в темноте. На небольшом расстоянии от аудитории до главных ворот мы старались всеми силами выдвинуться перед Фрейдом… Мы… чувствовали себя избранными, как ученики Аристотеля, до того, как его работы попали в массы.

Однажды Фрейд сказал, что всё сообщаемое им он отдает на общее пользование…

Итак, дозволено пользоваться мыслями Фрейда. Он настолько не любит, чтобы его ученики развивали собственные мысли, что предпочитает уделять им от собственного изобилия. У одного из исследователей Фрейда, пользующегося уже в течение десятилетий его особым благоволением, на вопрос, почему ученики Фрейда не развивают его учения, всегда наготове стереотипный ответ: „Он заранее всё сделал сам и не оставил ничего, что мы могли бы открыть“. В этом гипнозе живет ортодоксальная школа Фрейда»[166].

Эта пространная цитата еще раз подтверждает, что Фрейд строил свое учение как некую новую религию, в которой он был богом и пророком одновременно. Его непринужденная манера разговора, доброжелательность, чувство юмора сочетались с нетерпимостью по отношению к любому, кто подвергал сомнению истинность его идей — в разговоре, статье или рецензии. Такие люди для Фрейда мгновенно попадали в разряд «отвратительных», а то и «параноиков». Догматизм Фрейда бросался в глаза уже на этом этапе, но его убежденность, смелость и новизна идей привлекали к нему всё новых и новых последователей, призванных разнести его идеи дальше по миру. На многих из них, судя по воспоминаниям современников, Фрейд смотрел исключительно с этой утилитарной точки зрения, будучи при этом невысокого мнения о них как о людях.

Психоаналитическая практика, работа над книгами, лекции (к которым Фрейд обычно не готовился, предпочитая довериться своему потоку сознания и выплескивая на слушателей идеи новых статей) — всё это, безусловно, свидетельствует о поистине колоссальной работоспособности Фрейда. Но к 1906 году эти его усилия начали приносить свои плоды: у психоанализа появились первые последователи за рубежом. Главными из них для Фрейда стали будущий знаменитый психоаналитик Шандор Ференци в Венгрии и главврач психиатрической клиники Бургхольцли Эйген Блейлер, вошедший в историю медицины как создатель термина «шизофрения».

Блейлер был одним из немногих, кто в 1900 году прочел только что вышедшую книгу «Толкование сновидений», нашел содержащиеся в ней идеи интересными и стал рекомендовать ее своим сотрудникам. В числе них оказался и Карл Густав Юнг (1875–1961), решивший провести серию любопытных экспериментов, используя фрейдовский метод свободных ассоциаций. В ходе экспериментов пациенту зачитывались слова, на которые он должен был отвечать первым пришедшим ему на ум словом. С помощью секундомера замерялось время ответа, и замедленная реакция трактовалась как попытка подавить бессознательный конфликт — так был сделан первый шаг к созданию детектора лжи.

В апреле 1906 года Юнг послал Фрейду результаты своих исследований. Последнему явно польстило внимание молодого швейцарского врача к его теории — и он написал Юнгу благосклонную записку. Так начались взаимоотношения двух этих личностей, взгляды которых оказали в итоге огромное влияние на всю западную цивилизацию. Вскоре после отправки письма Юнгу, 6 мая 1906 года, Фрейд отпраздновал свое пятидесятилетие. Когда ученики преподнесли ему в подарок юбилейную медаль, на одной стороне которой был выгравирован его профиль, а на другой изображен обнаженный Эдип, стоящий опираясь на палку, возле Сфинкса, Фрейд неожиданно растрогался.

По словам Эрнеста Джонса, он побледнел и изменившимся голосом спросил: кто это придумал? Затем Фрейд признался, что в юности мечтал, что в будущем его бюст будет помещен в университете рядом с бюстами Ньютона, Фарадея, Дарвина и других великих ученых и под ним будет та же надпись, которая выгравирована на оборотной стороне медали: «Человек, который разгадал загадку Сфинкса».

Так Фрейд впервые открыто признался, что главным в жизни для него была мировая слава, желание стать в один ряд с корифеями науки. Что ж, к тому времени он еще не был знаменит, но уже явно находился на подступах к мировой славе.

Летом 1906 года Фрейд, как обычно, отдыхал и посвящал немало времени своим любимым прогулкам на природе в живописном Тироле. В августе, когда он вместе с шестнадцатилетним сыном Мартином попытался взойти на одну из окрестных гор, у него случился сердечный приступ. Подъем пришлось отложить, и это происшествие изрядно напугало Фрейда. Он вновь ощутил дыхание смерти, перед ним снова замаячила роковая каббалистическая цифра «52», и его опять начали одолевать мысли, что он умрет именно в этом возрасте. А ведь сделать еще хотелось так много!

Осенью 1906 года Фрейд приступает к изучению «случая маленького Ганса» — трехлетнего сына входивших в его «общество по средам» музыковеда Макса Графа и его жены Ольги (в девичестве Хениг). Это исследование в итоге привело к появлению одного из пяти самых известных психоаналитических очерков Фрейда «Анализ фобии пятилетнего мальчика» (1909). Сам этот случай нужен был Фрейду исключительно для того, чтобы обосновать и развить свою теорию детской сексуальности, и в этом очерке (как, впрочем, и в других) отчетливо проявилась вся тенденциозность Фрейда, его стремление любым путем подогнать факты под свои воззрения — даже когда они вроде бы явно этому противоречили.

В жизни «маленького Ганса» звали Гербертом, и он появился на свет в апреле 1903 года. Позже Макс Граф, типичный ассимилированный венский еврей, признавался, что он подумывал о том, чтобы «воспитать сына в христианской вере» и не делать ему обрезания, дабы таким образом оградить в будущем от антисемитизма. Однако Фрейд категорически отговорил своего молодого поклонника от этого шага и настоял на том, чтобы мальчику сделали обрезание в точном соответствии с предписаниями иудаизма.

«Если вы не позволите своему сыну расти как еврею, вы лишите его тех энергетических источников, которые ничем нельзя заменить. Ему придется бороться как еврею, и вы должны развить в нем ту энергию, что понадобится ему в его борьбе. Не лишайте его этой поддержки!» — сказал Фрейд Графу.

Любопытно, что в «Анализе фобии пятилетнего мальчика» тот же Фрейд утверждает, что именно обряд обрезания порождает комплекс кастрации и является одной из базовых причин антисемитизма, так как возбуждает у других народов отношение к евреям как к «кастратам». Что еще раз доказывает, какая ожесточенная внутренняя борьба вокруг «еврейского вопроса» шла внутри самого Фрейда. Вероятнее всего, именно она, как уже говорилось, и была причиной его личного невроза, а также его отношения к людям, которое очень часто переходило от горячей дружбы, почти обожания, в не менее горячую ненависть, как только эти люди осмеливались с ним не соглашаться. Всё это было, несомненно, отражением самолюбви-самоненависти, сидящей в нем самом.

Но в данном Графу совете сквозила прежде всего приобретенная Фрейдом житейская мудрость. К этому времени он понял, что любые попытки убежать от своего еврейства, притвориться австрийцем или немцем тщетны: рано или поздно еврею напомнят, кто он такой, и куда лучше, если он сам с детства будет знать это, обладать национальным самосознанием и готов к возможным насмешкам антисемитов.

Появление Герберта Фрейд воспринял как счастливую возможность провести исследование детской сексуальности, так как Марта, как мы помним, не позволяла ему это делать с их детьми. «Разве невозможно изучить у ребенка во всей свежести те его сексуальные желания, которые мы у взрослого с таким трудом должны извлекать из-под многочисленных наслоений?..

С этой целью я уже давно побуждаю своих друзей и учеников собирать наблюдения над половой жизнью детей, которая по обыкновению по тем или иным причинам остается незамеченной или скрытой. Среди материала, который, благодаря моему предложению, попадал в мои руки, сведения о маленьком Гансе заняли выдающееся место. Его родители, оба мои ближайшие приверженцы, решили воспитать своего первенца с минимальным принуждением…»[167] — сообщает Фрейд во введении в очерк.

Таким образом, Герберт изначально стал объектом психоаналитического эксперимента, но для того, чтобы он окончательно превратился в «пациента», нужен был какой-то повод. И осенью 1906 года такой повод был найден: увидев напротив своего дома белую лошадь, «маленький Ганс» вдруг стал испытывать страх перед лошадьми и вообще крупными животными.

С этого момента мальчик оказывается под наблюдением Фрейда: отец и мать начинают тщательно записывать все его слова и поступки, докладывать о них учителю и следовать его указаниям о том, как именно надо излечить ребенка от этой фобии.

Тот, кто читал «Анализ фобии пятилетнего мальчика» и помнит себя в этом возрасте, не может не согласиться с тем, что в очерке имеется немало очень точных наблюдений, характеризующих развитие мальчика, его собственной сексуальной идентификации. Интерес к гениталиям, как своим собственным, так и окружающих и животных, детский онанизм как следствие автоэротизма, ревность к младшему брату или сестре, пробуждение интереса к девочкам, первые влюбленности — всё это и в самом деле весьма типичные и знаковые этапы развития психологии мужчины, что потом неоднократно было подтверждено другими исследователями.

Проблема этого очерка заключается не в искажении фактов, не в их тенденциозном подборе, а в том, как эти факты трактуются. К примеру, уже на первых страницах очерка приводится следующий факт:

«Пятилетний кузен находится в гостях у Ганса (которому теперь четыре года). Ганс много раз обнимает его и однажды при таком нежном объятии говорит: „Как я тебя люблю“».

И тут же следует вывод:

«Это первая, но не последняя черта гомосексуальности, с которой мы встречаемся у Ганса»[168]. Но значит ли это, что дружеская привязанность, которая так часто возникает в четыре-пять лет между мальчиками, всегда означает проявление гомосексуальности? Если это так, то большая часть мальчиков гомосексуальна по своей природе! Но почему бы не предложить другое объяснение: речь идет об обычном признании симпатии к сверстнику, тем более сильной, что «маленького Ганса», как это следует из очерка, долго лишали нормального общения с другими детьми?!

И далее, когда оказывается, что с девочками ребенок хочет дружить не меньше, чем с мальчиками, Фрейд роняет парадоксальную фразу: «Наш Ганс, несмотря на свои гомосексуальные наклонности, при расспросах матери ведет себя как настоящий мужчина»[169]. То есть вопрос о гомосексуальных, а точнее, бисексуальных наклонностях четырехлетнего мальчика, непонятно почему, кажется Фрейду уже решенным.

Отец мальчика, Макс Граф, видит ситуацию глазами Фрейда, и когда у сына возникает страх перед укусом лошади, спешит найти именно сексуальное объяснение этой фобии. «Сексуальное возбуждение, вызванное нежностью матери, вероятно, является причиной нервного расстройства, но вызывающего повода я указать не в состоянии. Боязнь, что его на улице укусит лошадь, быть может, связана с тем, что он был где-нибудь испуган видом большого пениса. Как вы знаете, он уже раньше заметил большой пенис лошади, и тогда он пришел к заключению, что у матери, так как она большая, Wiwimacher должен быть как у лошади», — писал Граф Фрейду.

Фрейд, разумеется, выдвигает свое объяснение природы фобии: он связывает ее с попыткой мальчика вытеснить сексуальное влечение к матери, проявляющееся в стремлении находиться с ней в постели, в потребности в ее ласке и, наконец, в эдиповом комплексе — стремлении тем или иным путем устранить отца, остаться с матерью вдвоем.

«Он действительно маленький Эдип, который хотел бы устранить отца, чтобы остаться самому с красивой матерью, спать с ней. Это желание появилось во время летнего пребывания в деревне, когда перемены, связанные с присутствием или отсутствием отца, указали ему на условия, от которых зависела желаемая интимность с матерью. Тогда, летом, он удовольствовался желанием, чтобы отец уехал. К этому желанию позже присоединился страх быть укушенным белой лошадью, — благодаря случайному впечатлению, полученному при отъезде другого отца. Позже, вероятно, в Вене, где на отъезд отца больше нельзя было рассчитывать, уже появилось другое содержание: чтобы отец подолгу был в отсутствии, был мертв», — разъясняет Фрейд.

В итоге, благодаря данным Фрейдом советам, родители маленького Ганса ведут с ним откровенные разговоры о природе человеческого тела, объясняют ему, что за его страхом перед лошадьми кроется страх перед большим пенисом, мастурбацией и т. п. — и Ганс «излечивается». Причем, будучи освобожден от своего детского страха, он одновременно избавляется от невроза, который мог бы, развившись на почве вытеснения этого страха, поразить его в будущем.

Заканчивается очерк, разумеется, одой психоанализу и рекомендацией родителям быть как можно более откровенными с детьми в вопросах секса. Рекомендация эта, как известно, была принята к сведению и оказала огромное влияние на последующее развитие дошкольной психологии и педагогики в Европе и США, которое, впрочем, разные исследователи оценивают по-разному.

Вопрос заключается в том, какова реальная научная ценность содержания и выводов этого очерка.

Повторим: факты, приведенные в нем, интересны, вызывают доверие, и потому он читается любителями подобного рода литературы с увлечением — подобным, скажем, тому же, с каким увлечением читается замечательная книга Корнея Чуковского «От двух до пяти». Но пристрастный читатель наверняка обратит внимание, что, находясь в плену своей сексуальной концепции, и автор, и отец «маленького Ганса» буквально навязывают ему собственные взгляды и мысли.

Приведем опять в качестве примера только несколько цитат.

«Когда Лицци должна была уезжать, перед ее домом стоял экипаж с белой лошадью, чтобы увезти ее на вокзал. (Лицци, как он мне рассказывает, это девочка, живущая в соседнем доме.) Ее отец стоял близко около лошади; лошадь повернула голову (чтобы его тронуть), а он и говорит Лицци: „Не давай пальцев белой лошади, а то она тебя укусит“. Я говорю на это: „Слушай, мне кажется, что то, что ты думаешь, вовсе не лошадь, a Wiwimacher, которого нельзя трогать руками“.

Он: „Но ведь Wiwimacher не кусается“.

Я: „Всё может быть!“

На что он мне весьма оживленно старается доказать, что там действительно была белая лошадь»[170].

Итак, как видим, Ганс, по его словам, испугался белой лошади, однако отец пытается его убедить, что его страх связан именно с Wiwimacher, то есть с пенисом, что вызывает у ребенка возражение. Фрейд, тем не менее, разделяет мнение отца и дает этому весьма малоубедительное обоснование: «…при ощущении зуда в головке члена, которое заставляет прикасаться к нему, дети говорят обыкновенно: „Меня кусает“»[171].

«…Утром 13 марта я говорю Гансу: „Знаешь, когда ты перестанешь трогать свой Wiwimacher, твоя глупость начнет проходить“.

Ганс: „Я ведь теперь больше не трогаю Wiwimacher“.

Я: „Но ты этого всегда хотел бы“.

Ганс: „Да, это так, но хотеть не значит делать, а „делать“ — это не „хотеть““»…

Поистине, возникает впечатление, что ребенок в данном случае умнее и более сексуально выдержан, чем отец.

Далее:

«В Шенбрунне он проявляет страх перед животными. Так, он ни за что не хочет войти в помещение, в котором находится жираф, не хочет войти к слону, который обыкновенно его весьма развлекает. Он боится всех крупных животных, а у маленьких чувствует себя хорошо. Среди птиц он на этот раз боится пеликана, чего раньше никогда не было, вероятно из-за его величины.

Я ему на это говорю: „Знаешь, почему ты боишься больших животных? У больших животных большой Wiwimacher, а ты на самом деле испытываешь страх перед большим Wiwimacher“.

Ганс: „Но я ведь никогда не видел Wiwimacher у больших животных“.

Я: „У лошади ты видел, а ведь лошадь — тоже большое животное“.

Ганс: „Да, у лошади — часто…“

<…>

Я: „…и ты, вероятно, начал бояться, когда однажды увидел у лошади большой Wiwimacher. Но тебе этого нечего пугаться. У больших животных большой Wiwimacher, у маленьких — маленький“.

Ганс: „И у всех людей есть Wiwimacher, и Wiwimacher вырастет вместе со мной, когда я стану больше; ведь он уже вырос“…»[172].

Когда Гансу после похода в зоопарк приснился сон о двух жирафах, изображение жирафа вдобавок висело над его кроваткой («Ночью в комнате был один большой и другой измятый жираф, и большой поднял крик, потому что я отнял у него измятого. Потом он перестал кричать, а потом я сел на измятого жирафа»), сон этот немедленно толкуется как отражение попыток Ганса понять взаимоотношения между отцом и матерью и попытку занять место отца («сесть на „измятого“ жирафа»).

Затем отец подталкивает Ганса именно к такой трактовке его сна: «В вагоне я разъясняю ему фантазию с жирафами. Он сначала говорит: „Да, это верно“, а затем, когда я ему указал, что большой жираф — это я, так как длинная шея напомнила ему Wiwimacher, он говорит: „У мамы тоже шея как у жирафа, я это видел, когда мама мыла свою белую шею“…»[173].

Список этих примеров можно продолжать еще долго, и из них невольно напрашивается вывод: ребенку буквально навязывают сексуально окрашенное видение мира, приучая за каждым явлением видеть пресловутый Wiwimacher. Между тем «маленький Ганс», как и все дети, и в самом деле интересовался этой стороной жизни, но — и это опять-таки следует из приводимых в очерке фактов — лишь до определенного предела, порога, за которым начиналось нечто, о чем он пока не хотел знать. Однако отец и Фрейд почти силой толкали его за этот порог, что в итоге и в самом деле могло привести к неврозу, если бы этот эксперимент в какой-то момент не прекратился.

Остается лишь удивляться, что Герберт Граф после всех проделанных над ним опытов в итоге остался нормальным ребенком, а затем вырос во вполне здорового в сексуальном отношении мужчину и стал одним из выдающихся оперных режиссеров Европы. Причем одной из самых знаменитых его постановок стала «Волшебная флейта» Моцарта, которую он с равным успехом ставил как в Зальцбурге, так и в Нью-Йорке. Конечно, при желании и довольно извращенной фантазии можно усмотреть связь между «Волшебной флейтой» и Wiwimacher, но давайте не будем этого делать.

Что касается его фобии, то тут трудно согласиться как с Фрейдом, так и с О. Г. Виленским, утверждавшим, что по описанию Фрейда у мальчика развилась бредовая идея и «…при нынешнем уровне медицины он подлежал бы лечению нейролептиками»[174]. На самом деле речь идет об обычном детском страхе — явлении, хорошо знакомом детским психологам, педагогам и родителям и преодолеваемом без всяких лекарств и психоанализа. «Маленький Ганс» боялся именно белой лошади и вообще всех крупных животных, что вполне естественно для его возраста, и Wiwimacher тут совершенно ни при чем. Впрочем, и сам Фрейд, похоже, понимал, что «наш Ганс был болен не сильнее, чем многие другие дети»[175]. «Анализ фобии пятилетнего мальчика» вложил еще один кирпич в построение здания теории психоанализа, в которой вполне рациональные и ценные идеи, увы, нередко смешаны с «притянутыми за уши» домыслами.

Впрочем, мы несколько забежали вперед: как уже понял читатель, наблюдение за «маленьким Гансом» продолжалось несколько лет, и очерк о нем вышел только в 1909 году. А до этого должно было произойти еще множество событий.

В том же 1906 году, в который мы возвращаемся, Фрейд написал небольшую, но чрезвычайно важную и глубокую статью «Художник и фантазирование». Появление ее было, безусловно, не случайным — статья была призвана еще раз подчеркнуть, что психоанализ отнюдь не замыкается на объяснениях проблем невротиков, а призван дать объяснение всем сторонам человеческого бытия, стать глобальным мировоззренческим учением.

Участники встреч по средам активно обсуждали различные философские учения, классические и современные им литературные произведения, интерпретируя их с точки зрения психоанализа.

В «Художнике и фантазировании» Фрейд, используя опять-таки прежде всего свой личный опыт неудавшегося писателя, пытается проникнуть в психологию творчества. И следует признать, что это удается ему куда лучше и убедительнее, чем попытка объяснить «фобию» «маленького Ганса».

Истоки художественного творчества Фрейд видит в детской игре. Наслаждение, которое испытывает как гений, так и графоман от творческого процесса, он выводит из всё того же принципа удовольствия. Это — то же самое удовольствие, которое ребенок получал в детстве от игры и от которого, как и от любого другого вида наслаждения, раз попробовав, человек уже не может отказаться.

«Ведь и поэт, подобно играющему ребенку, делает то же: он создает фантастический мир, воспринимаемый им очень серьезно, то есть затрачивая на него много страсти, в то же время четко отделяя его от действительности»[176], — писал Фрейд в этой работе.

В принципе фантазирование — это процесс продолжения игры, а так как фантазии, являющиеся, в свою очередь, «осуществлением желания, исправлением неудовлетворяющей действительности», свойственны всем, то в той или иной степени все люди склонны к творчеству.

Чрезвычайно важной, точной и не утратившей своей актуальности и сегодня является и мысль, что практически все герои романов являются… самим писателем, который как бы «проигрывает» внутри себя все сюжетные линии. Примеряя роль то одного, то другого героя, писатель приписывает им свои как сознательные, так и бессознательные склонности и душевные конфликты: «Психологический роман в целом обязан, видимо, своим своеобразием склонности современного писателя расчленять свое Я на части и, как результат, персонифицировать конфликтующие устремления своей жизни в нескольких героях»[177].

Безусловно верно и наблюдение Фрейда, что значительную часть материала для своих произведений большинство художников черпают из впечатлений своего детства.

Но главный вывод Фрейда заключается в финале статьи, когда он объясняет механизм эмоционального воздействия художественного произведения. Согласно Фрейду, каждый человек несет в себе некие фантазии, которых он стыдится, и это ощущение стыда, необходимость вытеснения фантазий в бессознательное, создает определенное душевное напряжение. Если бы поэт или писатель поделились с читателем своими подобными фантазиями в открытой форме, они бы вызвали у него только отторжение. Однако эстетическая привлекательность художественного произведения, те изменения и сокрытия, к которым прибегает автор, нивелируют это отторжение. А так как читатель нередко видит в произведении реализацию и своих фантазий, то оно таким образом помогает снять душевное напряжение, даря тем самым подлинное наслаждение.

Мысль эта, безусловно, не бесспорная, но, думается, многие согласятся, что в ней есть рациональное зерно, и она, как верно замечает Фрейд в последних фразах статьи, заслуживает дальнейшего исследования и развития.

На этом, пожалуй, можно попрощаться с 1906 годом в жизни Фрейда и перейти к поистине переломному — 1907-му.

«С 1907 года положение против ожиданий сразу изменилось, — писал Фрейд в „Очерке истории психоанализа“. — Оказалось, что психоанализ постепенно пробудил к себе интерес и нашел друзей, что имеются научные работники, готовые признать его. Блейлер письмом известил меня, что мои труды изучаются и применяются в Бургхольцли. В январе 1907 года прибыл в Вену первый представитель цюрихской клиники, д-р Эйтингон; скоро затем последовали и другие посещения…»

Под «другими посещениями» Фрейд имеет в виду исторический приезд в Вену Карла Густава Юнга — создателя «аналитической психологии», имя которого в истории неразрывно связано с именем Фрейда.

По первоначальным планам, Юнг должен был приехать в Вену в конце марта, на Песах, когда в течение всей праздничной недели Фрейд почти не работал и мог уделить внимание гостю. Решение Юнга отправиться весной на отдых на Адриатику и потому появиться в Вене на несколько недель раньше застало Фрейда врасплох и даже вызвало у него некоторое раздражение. Это начало символизировало всё будущее развитие их отношений: Юнг оказался не способен к роли верного ученика, трепетно глядящего в рот учителю и делающего всё, что тот требует.

Но выказывать это раздражение Фрейд не стал, так как Юнг, с которым он до того уже обменялся восемнадцатью письмами и в котором видел сподвижника и единомышленника, был ему крайне нужен. Уже в этих письмах Юнг проявлял строптивость, соглашаясь с идеей Фрейда о том, что неврозы имеют сексуальную природу, но одновременно осторожно утверждая, что у них порой могут быть и другие причины. Однако Фрейд, оставаясь нетерпимым к любым возражениям, списывал эти «заблуждения» на счет его неопытности и не сомневался, что после личной встречи швейцарец окончательно уверует в «непреклонность бога Эроса».

Юнг был нужен Фрейду, во-первых, потому, что был иностранцем, то есть нес с собой прорыв психоанализа за границы Вены и Австро-Венгрии в целом, а во-вторых, по той причине, что он, в отличие от всех остальных приверженцев Фрейда на тот период, не был евреем. На фоне австрийского антисемитизма за психоанализом в Вене прочно утвердилась репутация «еврейского учения», созданного евреем, развиваемого евреями и предназначенного исключительно для объяснения психических проблем евреев.

Сам Фрейд вольно или невольно способствовал этому мнению и даже поддерживал его. Так, в том же 1907 году на одном из заседаний своего кружка он, касаясь еврейской темы, заявил, что «религия Израиля — это навязчивый невроз, который продолжается уже сотни лет». Даже Макс Эйтингон, побывавший в Вене в январе по поручению Блейлера, желавшего получить от Фрейда ответы на ряд конкретных вопросов, касающихся психоанализа, тоже оказался евреем (причем российским евреем, приехавшим учиться в Швейцарию из Могилева). Нееврейские ученики были, таким образом, нужны Фрейду как воздух.

Тридцатилетний Юнг появился в доме на Берггассе в сопровождении молодой жены Эммы, дочери крупного бизнесмена, и своего аспиранта Людвига Бинсвангера — сына главврача психиатрической клиники «Бельвю» Роберта Бинсвангера.

Молодые люди и Фрейд понравились друг другу, и в последующие дни Юнг и Бинсвангер проводили в доме Фрейда долгие часы. В один из этих визитов Фрейд предложил гостям истолковать их сны. Бинсвангер в ответ рассказал Фрейду, что ему снился дом на Берггассе, в котором идет ремонт, и старая люстра, прикрытая куском материи. Фрейд истолковал этот сон молодого человека как желание жениться на его дочери Матильде и одновременное осознание, что не стоит жениться на девушке из столь необеспеченной семьи, «живущей в доме с такой убогой люстрой». Бинсвангера такое толкование удивило, и Пол Феррис остроумно замечает, что если смысл сна Бинсвангера остается непонятным[178], то его толкование Фрейдом явно отражает его личное желание как можно скорее выдать Матильду замуж.

Юнгу, в свою очередь, приснилось, что Фрейд идет рядом с ним как «очень дряхлый старик». Фрейд истолковал этот сон как то, что Юнг видит в нем соперника, хотя, думается, для выросшего в семье пастора и привыкшего уважать старость Юнга этот сон скорее отражал его восприятие Фрейда как пожилого человека, которому не стоит перечить. Впрочем, и трактовка Фрейда, увидевшего в символике сна соперничество, в данном случае, безусловно, имеет право на существование.

В среду Фрейд пригласил Юнга и Бинсвангера на заседание своего кружка, на котором прочел новую статью. Сами участники кружка произвели на швейцарских гостей крайне неприятное впечатление. Они показались им группой вульгарных евреев, в которых отталкивало всё: манера разговора, в котором свободно допускались «непристойные выражения» (Фрейд и сам не чурался таких словечек); сальные шуточки; явная любовь к выпивке…

Вдобавок ко всему, сам Фрейд, похоже, тоже разделял это мнение, так как, отведя Бинсвангера в сторону, с явной иронией произнес: «Что ж, теперь вы увидели эту компанию!»

Возможно, Фрейд в данном случае просто повторил фразу раввина из одного известного еврейского анекдота. Но вопрос заключается в том, насколько порядочно было говорить нечто подобное в адрес тех, кто его боготворил и рекламировал по всей Вене; тех, кто, по сути, и начал раздувать пламя из зажженной им искры. Самой этой фразой Фрейд словно хотел отделить себя от «вульгарных евреев», показать, что он и они — совсем не одно и то же. Это было, таким образом, своего рода самоотречением, проявлением всё того же комплекса «галицианца». В любом случае, этот эпизод с Бинсвангером говорит не в пользу Фрейда и явно не делает ему чести.

Юнг потом вспоминал дни пребывания в Вене, делая особый акцент на поразившие его «странные» отношения между Фрейдом и Минной, невольно наводившие на мысли о их близости — несмотря на оговорку Фрейда, назвавшего свояченицу «сестрой» — а может, и благодаря ей. Поразило его также мещанское поведение Марты, проявившееся в болезненной привязанности к вещам.

«Ближе к концу недели, когда мы — я с Эммой и Бинсвангером — были приглашены в квартиру на ужин, госпожа Бёрнейс, сестра его жены, вела себя как хозяйка, говорила с гостями, в отличие от жены, сосредоточенной на том, чтобы всем улыбаться и следить за тем, чтобы в миске была горячая вода, которой можно очистить пятно со скатерти, если кто-то прольет соус, — писал Юнг. — Молодой Бинсвангер ухитрился оставить у основания рюмки след от красного вина (которое он вообще-то не пил, потому что мы все в „Бургхольцли“ сейчас убежденные трезвенники, тут же была вызвана служанка, чтобы стереть ненавистное пятно. Бедный Бинсвангер покраснел и заерзал, а Эмма, стараясь его успокоить, начала говорить о сумасшедшем доме — или клинике „Бельвю“, как принято говорить в приличной компании, — на озере Констанс, которой Бинсвангеры управляли как семейным делом и которая, несомненно, скоро перейдет к молодому Б.

Я был поражен, когда услышал от нее: „А это не туда Брейер отправлял ту странную девушку Паппенгейм?“ Некая Берта Паппенгейм была прототипом Анны О. в книге об истерии. Б. был тогда слишком молод, и ему было практически нечего сказать, но я нашел интересным, что госпожа Бёрнейс так хорошо осведомлена о старых случаях.

Она и Фрейд обращались друг с другом с шутливой интимностью („Ой, не глупи, как это тебе не нравится цыпленок!“ — сказала как-то она), за которой скрывалась взаимная приязнь. Я редко ошибаюсь в подобных делах.

Я увиделся с ней снова, за день до отъезда, когда зашел к ним, а Фрейд всё еще совершал свою послеобеденную прогулку по доброй половине Вены. Она отвела меня в мрачную приемную, посадила на его стул и расположилась на кушетке. „Профессор рассказывает вам обо всех своих пациентах?“ — спросил я. „Ну конечно же! — произнесла она таинственным голосом, возможно, шутя. — У нас нет друг от друга секретов, у Зигмунда и у меня. Я его свояченица, которую воспринимают как лишенное пола существо и подходящее доверенное лицо“.

Она, несомненно, могла многим меня удивить. „Вы несправедливы к себе“, — сказал я просто из вежливости (видимо, но можно ли быть в этом уверенным?). „Очень может быть, — отвечала она. — Жизнь старой девы имеет массу неприятных недостатков. Но, знаете ли, есть и компенсация“.

Не успел я открыть рот, как мы услышали, что открывается дверь парадного входа, и до нас донесся дым сигары.

„Так вы анализируете мою сестру“, — сказал он, войдя.

Она улыбнулась и ускользнула (скорее утопала — у нее тяжелая походка). Бог его знает, в какие игры они играют. Когда я рассказал обо всем Эмме, она сказала: „Он бы не осмелился“».

Согласитесь, что эта сцена невольно вызывает ощущение, что Минна пыталась соблазнить Юнга и символически предложила ему занять место Фрейда в ее жизни. Ее замечание о том, что ее воспринимают как «лишенное пола существо», тоже звучит крайне двусмысленно. Добродетельная Эмма Юнг отмела предположение мужа об интимной связи Фрейда со свояченицей утверждением «он бы не осмелился», но на самом деле мы и сегодня плохо себе представляем, на что мог «осмелиться» Фрейд, а на что — нет.

Как бы то ни было, встреча с Фрейдом произвела огромное впечатление на Юнга. Он вернулся в Цюрих с тем же душевным подъемом, какой чувствует новообращенный в «истинную веру». В написанном весной 1907 года письме Фрейду Юнг с библейским плодом с древа познания добра и зла рассыпается в утверждениях верности учителю.

«Я уже не сомневаюсь в правоте вашей теории, — писал Юнг. — Я надеюсь и даже мечтаю, что мы сможем увидеть вас в Цюрихе следующим летом или осенью. Ваш визит был бы огромным счастьем для меня лично».

Фрейд не замедлил с ответом, в котором выразил уверенность, что наконец-то обрел равного себе по таланту последователя, который будет способствовать победному шествию психоанализа по планете. «Нет человека, более способного, чем вы, чтобы продолжить и завершить мою работу», — написал он.

Юнг и в самом деле был нужен Фрейду, так как олицетворял для него ту респектабельность, те иные «арийские» черты характера, которых, по собственному убеждению Фрейда, ему категорически не хватало. «Я окончательно убедился, что всё в моей личности, мои слова, мои идеи, вызывает в людях неприятие, тогда как для Вас их сердца открыты», — говорит он в следующем письме швейцарскому ученику.

Именно Юнгу и созданной им швейцарской школе психоанализа мы обязаны появлением понятия комплекса как «совокупности аффективно заряженных мыслей, интересов и установок личности, воздействие которых на актуальную психическую жизнь, как правило, бессознательно»[179]. Термин этот настолько пришелся по вкусу Фрейду, что он стал использовать его в последующих сочинениях, формулируя понятия об «эдиповом комплексе» (и «комплексе Электры» как его женской разновидности) и «кастрационном комплексе». Знаменитое понятие «комплекс неполноценности» принадлежит уже мятежному ученику Фрейда Альфреду Адлеру.

Одной из «знаковых» работ Фрейда 1907 года стало его эссе (или, как он сам называл его, «этюд») «Бред и сны в „Градиве“ В. Йенсена», посвященный рассказу этого, ныне почти забытого немецкого писателя.

Рассказ этот произвел столь большое впечатление на Фрейда и так много значил для него (настолько много, что Фрейд даже раздобыл гипсовый слепок с рельефным изображением римлянки, напоминающий тот, о котором идет речь в рассказе, и повесил его в своем кабинете) потому, что в перипетиях его сюжета Фрейд увидел художественное подтверждение своих взглядов. Значительную часть «этюда» составляет изложение рассказа: молодой археолог Норберт Ханольд получает рельеф изображения прекрасной юной римлянки, которую называет Градивой, и домысливает ее биографию, делая ее одной из жертв извержения вулкана в Помпеях. При этом — что крайне важно — Ханольд не интересуется женщинами, поглощен наукой и вообще ведет себя как асексуал. Однако Градива является ему во сне, в котором он и она оказываются в день гибели в Помпеях, и герой рассказа начинает бредить встречей с этой девушкой, пусть и мертвой. В один из дней, решив не уподобляться сидящей в клетке на окне соседнего дома канарейке, Норберт едет в Помпеи, бродя по руинам которых встречается с девушкой, удивительно похожей на Градиву — молодой немкой по имени Зоя («Жизнь»). Поначалу он уверен, что встречается с призраком. Девушка, как ни странно, начинает подыгрывать ему, но затем убеждает в своей абсолютной реальности. Более того, она оказывается той самой особой, что живет в доме напротив, в квартире с канарейкой, и в детстве они с Норбертом дружили и даже любили друг друга. После этого археолог окончательно излечивается от своей навязчивой идеи, и завершается всё, разумеется, свадьбой.

Судя по всему, «этюд» первоначально был написан для доклада на кружке, и данный Фрейдом анализ рассказа выглядит вполне обоснованно. Любовь к Градиве с рельефа с последующим переходом в навязчивое состояние была, по Фрейду, следствием вытесненной сексуальности героя, а сам способ, который Зоя избрала для излечения молодого человека, был, в сущности, психоаналитическим. Любовь к призраку, к девушке, изображенной на рельефе, объясняет Фрейд, была порождена вытесненным воспоминанием о детской и подростковой любви (конечно, с элементами сексуальности — как тут не вспомнить опыт самого Фрейда с племянницей на одуванчиковом лугу, а затем и с Жизелой) к девочке, похожей на это изображение. То есть Норберт полюбил Градиву потому, что она была похожа на Зою, а ее походка, запечатленная на рельефе, была походкой Зои, а не наоборот.

Однако если бы Зоя прямо сказала об этом одержимому навязчивым состоянием археологу, то она не только не излечила бы его, но и, возможно, напротив, усугубила его паранойю. Именно подыгрывая ему, говоря о том, что, возможно, они уже встречались в Помпее две тысячи лет назад, девушка медленно, но верно возвращает мужчину, в которого она с детства тайно влюблена, к реальности. В итоге все мистические мотивы Градивы получают вполне реалистическое, почти медицинское обоснование.

Такой анализ фабулы рассказа кажется нам сегодня очевидным и даже банальным, но это — исключительно потому, что за минувшее столетие идеи Фрейда прочно вошли в наш культурный обиход, нравится это кому-то или нет. В 1907 году подобная интерпретация была поистине новой, почти революционной. Показательно, что когда Фрейд направил Йенсену свой «этюд» и предложил сотрудничество, тот с негодованием отказался, заявив, что ничего такого не имел в виду, что Градива — не более и не менее, чем плод его фантазии, не имеющий ничего общего с домыслами Фрейда. Категорически отверг Йенсен и версию Фрейда о том, что рассказ свидетельствует, что в детстве писатель испытывал сексуальное влечение к сестре.

Фрейд, таким образом, увидел в Градиве целый ряд достоинств. Во-первых, сны его главного героя отлично поддавались расшифровке и прекрасно вписывались во фрейдовскую теорию, изложенную в «Толковании сновидений». Во-вторых, как уже было сказано, рассказ подтверждал в художественной форме, что психоанализ действительно способен излечивать различные психические отклонения.

Правда, отмечал Фрейд, Зоя оказалась в более выгодном положении, чем психоаналитик: она изначально была знакома с прошлым Норберта. Врач же, поясняет Фрейд, «наблюдает больного не с начала болезни и не имеет осознанных воспоминаний о том, как в нем работает бессознательное, и потому вынужден прибегать к сложной технике, чтобы восполнить этот изъян. Он должен научиться по осознанным мыслям и рассказам больного с высокой степенью достоверности сделать вывод о том, что вытеснено в нем, расшифровать бессознательное там, где оно проступает за осознанными высказываниями и действиями больного»[180].

В-третьих, то, что Йенсен не принял его версии рассказа, стало для Фрейда еще одним доказательством роли бессознательного в художественном творчестве. «Наш метод состоит в сознательном наблюдении анормальных процессов у других людей для того, чтобы уметь разгадывать и формулировать их законы. Художник, видимо, продвигается иначе; он направляет свое внимание на бессознательное в собственной душе, прислушивается к возможностям его развития и выражает их в художественной форме вместо того, чтобы подавлять средствами осознанной критики»[181].

Так был сделан еще один существенный шаг вперед в познании психологии творчества и по большому счету в мировом литературоведении. И остается вновь повторить, что сегодня мы часто даже не замечаем, что читаем многие книги глазами доктора Фрейда.

Фрейд, как показывают его переписка и воспоминания учеников, продолжал в тот период живо интересоваться самой разнообразной литературой и в письме антиквару Хинтербергеру назвал «10 хороших книг, которые приходят в голову без всяких раздумий»: «Письма и сочинения» Мультаули, «Книга джунглей» Киплинга, «На белом коне» Франса, «Плодовитость» Золя, «Леонардо да Винчи» Мережковского, «Люди из Селдвила» Келлера, «Последние дни Гуттена» Конрада Мейера, «Эссе» Томаса Маколея, «Скетчи» Марка Твена и «Греческие мыслители» Теодора Гомперца.

Если у самого Йенсена анализ Фрейда поначалу восторга не вызвал, то он был высоко оценен целым рядом писателей и литературоведов, увидевших в психоанализе огромные возможности для проникновения в глубинный смысл многих произведений. Этим и объясняется тот, приводимый обычно в упрек Фрейду факт, что его учение получило в первую очередь признание у европейской богемы, а не у серьезных специалистов.

Любопытно, что Фриц Виттельс был убежден, что, открыв тайные пружины творчества, Фрейд оказал дурную услугу литераторам и деятелям культуры в целом. Многие писатели, объясняет он, после этого начали «конструировать» сюжеты своих книг и выстраивать поведение героев с учетом теории Фрейда. Но на самом деле, поясняет Виттельс, Фрейд имел в виду совершенно обратное: он учил видеть в литературном произведении стихийное проявление бессознательного художника, что в значительной степени и обусловливало ценность этого произведения, а не существование некой «технологии», по которой можно изготавливать «шедевры».

Еще одной чрезвычайно важной работой Фрейда 1907 года стал очерк «Навязчивые действия и религиозные обряды». Мы уже упоминали фразу Фрейда о том, что «иудаизм — это невроз евреев». В «Навязчивых действиях…» он распространяет этот тезис на все религиозные культы и утверждает, что «религия — общечеловеческий синдром навязчивости».

Для обоснования этой формулы он обращает внимание читателя на то, что одной из главных составляющих религии является культ — обряды, ритуалы, посты, молитвы, жертвоприношения и пр. Регулярное участие в культовых действиях, требование их скрупулезного исполнения становятся для религиозных людей частью жизни; отказ от них или неточное исполнение порождает у верующего чувство вины, страх и подавленность. Но точно так же, указывает Фрейд, ведут себя люди, страдающие синдромом навязчивости: они совершают повторяющиеся стереотипные действия (при одевании, отходе ко сну) и т. д., неуместность и бессмысленность которых очевидна для окружающих, но которым, по сути дела, подчинена их жизнь. Отказ от этих действий вызывает у таких невротиков страх и подавленность, а их выполнение, наоборот, приносит облегчение. Таким образом, по мнению Фрейда, разница между навязчивыми действиями и культовыми церемониями невелика.

«Легко видеть, — писал Фрейд в этой работе, — в чем состоит сходство невротической церемонии со священнодействием ритуала: в угрызениях совести при неисполнении в полной изоляции (запрещение мешать) и в добросовестном выполнении мелочей. Но столь же очевидны различия… большее индивидуальное разнообразие церемоний в противоположность стереотипности религиозного обряда (молитвы и т. п.); частный характер первого и публичность второго. Но главная разница предполагает символический и разумный смысл, тогда как аксессуары церемоний невротического характера кажутся нелепыми и бессмысленными». На основании подобных рассуждений Фрейд в итоге делает вывод, что «невроз навязчивости делает здесь полукомическую-полутрагическую карикатуру частной религии».

Разумеется, Фрейд при написании статьи отталкивался от работ своих предшественников — в первую очередь от Уильяма Джемса, собравшего огромное количество случаев религиозного психоза и психиатрических заболеваний глубоко верующих людей, а также Людвига Фейербаха, называвшего в «Сущности христианства» любую религию «психопатологией». Но вместе с тем статья Фрейда содержит в себе и немало новых, как обычно, весьма спорных идей.

Важность ее заключается в том, что это первая работа, в которой Фрейд с точки зрения своей теории пытается объяснить сущность религии и психологическую природу религиозности, то есть снова, как конкистадор, врывается на «чужую территорию» и использует психоанализ не как метод исцеления невротиков, а как всеобъемлющее учение.

Но вопрос состоит в том, что именно побудило Фрейда написать эту статью — ведь все его работы так или иначе связаны с его личными душевными переживаниями и жизненным опытом. Безусловно, толчок к работе над статьей дали бесконечные споры о сути религии (под которой, разумеется, понимался иудаизм) на традиционных встречах по средам. Понятно, что споры эти велись в том же ключе, что и во многих домах еврейских буржуа и интеллигентов того времени: можно ли сохранить веру в Бога и остаться в лоне иудаизма, отказавшись от его культовой стороны; не противоречит ли сам культ, обросший за тысячелетия множеством «мелочей», первоначальным идеям Моисея и других пророков, и т. д.?

Но, думается, подлинное объяснение мотивов этой работы заключается в том, что сам Фрейд не мог отказаться от этих «мелочей» и таким образом диагностировал у себя синдром навязчивости. Он был атеистом, не соблюдал почти никаких еврейских заповедей, но в Песах, следуя вековым требованиям Библии, не работал и вместо хлеба, ворча, ел мацу. Его лекции по субботам начинались после семи вечера — когда, как правило, суббота, в которую евреям запрещено работать, ездить на лошадях и т. д., уже закончилась. Он не соблюдал кашрут, но избегал есть свинину и другие запрещенные евреям Библией блюда. Словом, как он ни пытался убежать от своего еврейства, порвать с самим еврейским образом жизни, оно притягивало его, словно он был привязан к нему резинкой.

Наконец, в 1902 году произошло еще одно малоизвестное событие. Раввин Йосеф Шнеерсон, шестой Любавичский ребе (Рашаб), тогдашний лидер мощного хасидского течения Хабад, привез к Фрейду своего сына. Занимаясь лечением молодого человека, Фрейд много общался с самим ребе, и мощь интеллекта этого человека, его эрудиция и умение с железной логикой вести спор с атеистом поразили Фрейда. Не исключено, что в тот момент он почувствовал притяжение к религии предков, и это испугало его[182]. Чтобы отделаться от «религиозного морока» и объяснить самому себе, что́ именно с ним происходит, он и написал очерк «Навязчивые действия и религиозные обряды».

Как увидим, Фрейд поступит так еще раз в конце жизни — в ответ на пробуждение в себе религиозного чувства он ответит написанием атеистической и почти откровенно антисемитской книги.

Летом 1907 года Фрейд снова провел четыре дня с Минной во Флоренции.

«Когда я окончательно преодолею свое либидо (в обычном смысле слова), я сяду писать книгу „Интимная жизнь человечества“», — написал он Юнгу позже, из Рима, куда поехал один. Думается, эти слова можно принять за признание, что в 51 год Фрейд был еще вполне сексуально активен и его время от времени мучил характер отношений с Минной. Марта, похоже, смирилась с происходящим и, не желая знать правду о муже и сестре, вытеснив ее в бессознательное, уверилась в придуманный ею самообман.

Тогда же в Риме Фрейд впервые в жизни посмотрел кинофильм, демонстрировавшийся на экране, установленном на крыше дома на площади у его гостиницы, и признался, что почувствовал себя «великовозрастным ребенком», и оставался до конца фильма на месте, «как заколдованный».

Осенью 1907 года в Амстердаме состоялась Международная конференция психологов, одной из задач которой было дать бой Фрейду, книги которого постепенно приобретали популярность в Европе, и игнорировать их становилось всё труднее. Однако Фрейд счел себя не готовым к бою и предложил Юнгу представлять его на конференции. Все выступавшие на конференции, включая такого авторитетного психолога, как Пьер Жане, обрушились с резкой критикой на психоанализ. Ряд ораторов позволили себе откровенно антисемитские выпады. Так, некий доктор Альт назвал всех фрейдистов «грязными и нечистоплотными» — характерные для немцев эпитеты по отношению к евреям.

Юнг попытался отстаивать психоанализ, заявил, что его личный опыт врача подтверждает теорию Фрейда, но в итоге вынужден быт демонстративно покинуть зал конференции. Тем не менее на конференции Юнг познакомился с еще одним сторонником психоанализа — Эрнестом Джонсом, которому предстояло стать главным биографом Фрейда.

К тому времени у Джонса уже была довольно скандальная репутация: в 1906 году он был арестован по подозрению в педофилии, и лишь благодаря ловкости его адвоката дело не дошло до суда. Именно Джонс, будучи поклонником Фрейда, и предложил Юнгу собрать в ответ на Амстердамскую конференцию съезд психоаналитиков, причем проводить его ежегодно. Юнг тут же согласился, написал об этой идее Фрейду и в качестве предварительной даты проведения первого такого съезда назвал весну 1908 года. «Так никому не известный Джонс, еще не познакомившись с Фрейдом, заложил основу всемирного распространения психоанализа», — замечает Пол Феррис.

Фрейд продолжал сближаться с Юнгом, и если поначалу он обращался к нему в письмах как «дорогому коллеге», то в ноябре 1907 года звучит уже «дорогой друг и коллега!», а в начале 1908-го — просто «дорогой друг!». Юнг, в свою очередь, поблагодарил Фрейда за «незаслуженный дар … дружбы», но, узнав из писем самого же Фрейда историю его дружбы с Флиссом, продолжил обращаться «дорогой профессор Фрейд!» и написал, что хотел бы видеть их отношения «не отношениями между равными, а отношениями между отцом и сыном». Если сделать поправку на эдипов комплекс, то это замечание уже тогда можно было счесть весьма двусмысленным.

1 октября 1907 года официально датируется начало работы Фрейда с «крысиным человеком» — Эрнстом Ланцером, которому он в «Заметках о случаях навязчивого невроза» дал псевдоним Поль. Ланцер слышал «внутренние голоса», приказывавшие ему ужасные вещи: перерезать себе горло, убить бабушку своей подруги Жизелы, спрыгнуть в пропасть и т. п. Молодой человек осознавал, что болен, как мог противился этим «приказам», обращался за помощью к лучшим венским психиатрам, но всё было бесполезно. У него появилась навязчивая идея, что ночью к нему должен явиться призрак отца, в ожидании которого он доставал свой пенис и смотрел на него в зеркало. Это продолжалось до тех пор, пока Ланцер не убедил себя, что таким образом наносит ущерб душе отца на том свете.

Летом 1907 года болезнь Ланцера обострилась. Попав на резервистские сборы в Галицию, он стал страдать от навязчивой мысли о крысах, которые могут что-либо сделать с его отцом или Жизелой. Эта фобия появилась у Ланцера после того, как некий капитан рассказал о существующей на Востоке казни, при которой приговоренного привязывают к горшку с голодной крысой (или крысами), и та начинает прогрызать в его теле ход наружу.

Чтобы предотвратить «казнь крысами» Жизелы и покойного отца, Ланцер начал изобретать различные способы самонаказания, в том числе и изобрел ритуал бессмысленной траты денег, чтобы с его помощью «откупиться» от ужасной кары. В это же время он прочел книгу Фрейда «Психопатология обыденной жизни» и обратился к нему как к последней надежде.

Для Фрейда случай Ланцера стал еще одним доказательством того, насколько живучи бывают детские страхи и как развивающаяся детская сексуальность может стать причиной невроза. Он выяснил, что отец Ланцера в детстве наказывал его за мастурбацию; что у самого Ланцера были садистские наклонности, которые он в себе подавил и оттеснил в бессознательное; выявил в его детстве пугающие воспоминания — и в итоге, объяснив их пациенту, добился, как утверждал Фрейд, «восстановления его психического здоровья».

Дальнейшая судьба Ланцера известна. Он женился и, судя по всему, больше не обращался к врачам; в 1914 году был призван в армию, попал в плен и скончался где-то в России.

Рассказ о «крысином человеке», в сущности, явился продолжением создаваемого Фрейдом цикла полубеллетристических новелл с условным названием «И тут появился психоаналитик». Написанные легким, увлекательным языком, они были призваны убедить читателей — как профессионалов, так и широкую публику — в том, что его учение всесильно, а потому верно. Схема остается всё той же: страдающий неврозом пациент обращается к конвенциональным специалистам, но всё тщетно. Сама причина его невроза или фобии остается загадкой — пока на сцене не появляется профессор Зигмунд Фрейд, не докапывается до истоков этих загадок в истории жизни пациента — и дарует ему исцеление.

И снова один из страстных критиков Фрейда, профессор психиатрии О. Г. Виленский говорит: «Не верю!» — и настаивает на том, что Фрейд подтасовал факты.

«Вся психопатологическая симптоматика пациента, — пишет Виленский, — четко укладывается в хорошо известный синдром психического автоматизма Кандинского — Клерамбо, то есть в такое состояние, когда больной чувствует, что „кто-то“ диктует ему „чужие мысли“ и управляет его действиями. Больной пытается сопротивляться, но чаще всего безуспешно. То есть речь идет о бреде, определяющем поведение пациента, и всё укладывается в рамки параноидной шизофрении. Итак, этот пациент Фрейда был отнюдь не легким салонным невротиком, а тяжелым душевнобольным»[183].

Впрочем, вывод Виленского кажется автору этой книги несколько категоричным, чем, увы, по моему опыту, грешат многие психиатры. В любом случае, эта статья Фрейда несет в себе опять-таки немало интересных идей, а его попытка связать усиление фобий Ланцера с захлестывающим Вену и австрийскую армию антисемитизмом представляется вполне логичной. Обосновывая эту идею, Фрейд явно опирался и на собственные биографию и самоощущения и в итоге пришел к уже знакомому нам выводу о том, что все евреи страдают неврозом навязчивости, обусловленным ритуальным характером иудаизма.

Виленский называет эту идею бредовой и видит в ней еще одно доказательство параноидального характера личности Фрейда. Что ж, возможно, это снова отчасти верно, но дело ведь не в самой идее, а в ее объяснении. По мнению автора этих строк, возникший в детстве у Ланцера страх перед крысами усугубился на фоне того, что во многих антисемитских карикатурах евреи изображались как крысы или похожими на крыс. Больше всего на свете Ланцер, как и покончивший самоубийством Вейнингер, ненавидел собственное еврейство и своего отца — но не за то, что последний наказывал его за мастурбацию, а потому, что родил его евреем. Один из героев романа «Голем» Густава Майринка (одного из самых выдающихся писателей Австро-Венгрии того периода), движимый этим комплексом, вскрывает себе вены на могиле отца, чтобы ненавистная ему еврейская кровь стекла в могилу.

Эта самоненависть явилась платой евреев за стремление стать органической частью тех народов, среди которых они жили, и феномен этот, скажем вновь и вновь, хорошо известен. Излечение от нее, как показывает опыт, обычно достигалось возвращением человека к своим еврейским корням и стимулированием у него чувства не стыда, а гордости от ощущения принадлежности к «избранному народу». Таким образом, невроз навязчивости был порожден не иудаизмом, а отходом от него, а вот исцеление невроза как раз и заключалось в возвращении к иудаизму. Но, повторим, это исключительно личная точка зрения автора этой книги, основанная опять-таки на его личном опыте.

Нам же остается констатировать, что 1907 год получился для Фрейда и в самом деле предельно напряженным и насыщенным. Стоит заметить, что, помимо всего прочего, он в этом году улучшил свои жилищные условия: в этом году сестра Фрейда Роза, ее муж Генрих Граф и их двое детей, жившие в соседней с Фрейдами квартире, переехали, и Фрейд объединил две квартиры в одну, перебравшись с нижнего этажа в более просторные апартаменты. Теперь его «рабочее пространство» включало в себя две комнаты. А впереди уже маячил 1908 год с его «роковым» числом «52». Он всё чаще говорит о себе как о «старом еврее» и о своей готовности уступить место «более молодым». Впрочем, 1908 год стал для Фрейда не годом смерти, а годом великих свершений.

Глава десятая «ВСТАВАЙТЕ, СИР, ВАС ЖДУТ ВЕЛИКИЕ ДЕЛА!»

В начале 1908 года Фрейд был занят лихорадочной подготовкой 1-го Международного психоаналитического конгресса. К этому времени венский кружок последователей Фрейда насчитывал уже 22 члена. В феврале к ним присоединился венгерский психолог Шандор Ференци (1873–1933), которому предстояло стать одним из самых выдающихся учеников Фрейда.

Как и любой подобного рода кружок, он объединил вокруг себя самую разношерстную публику, которую сближали разве что еврейское происхождение и жизнь в «еврейских районах», прилегающих к центру Вены. Штекель, Адлер, Виттельс, Ранк, Федерн, Граф, Саджер — каждый из них оставил какой-то след в истории психоанализа. Все они были относительно молоды, соперничали друг с другом за сердца одних и тех же женщин и — самое главное — за внимание и благожелательность Фрейда. Как следствие, внутри кружка то и дело вспыхивали склоки и скандалы, и дело доходило до того, что Фрейд время от времени угрожал распустить кружок, превратившийся в террариум единомышленников.

В начале года Юнг окончательно остановил свой выбор места будущего конгресса на Зальцбурге. Фрейд был изрядно обеспокоен тем, как он появится на этом форуме в окружении членов своего кружка, насколько прилично они будут себя там вести и т. д., — он открыто опасался, что вся эта шумная венская компания отпугнет первых зарубежных последователей психоанализа. Старые галицийские комплексы проснулись в нем с новой силой. Возможно, он не раз вспоминал в те дни старый еврейский анекдот, в котором на вопрос о том, почему Моисей водил евреев 40 лет по пустыне, следует ответ: «Потому что с таким народом ему было стыдно показаться в приличном городе».

Тем не менее 15 апреля, накануне конгресса, произошло важное событие: кружок Фрейда получил название «Венское психоаналитическое общество», что звучало вполне солидно.

26 апреля, в понедельник, в Зальцбурге состоялось торжественное открытие 1-го Международного психоаналитического конгресса, в котором приняли участие 42 делегата. Более половины из них составляли члены Венского психоаналитического общества, шестеро приехали из Швейцарии, пятеро — из Германии, двое (Эрнест Джонс и его друг Уилфред Троттер) — из Англии, еще двое — из Венгрии и один — доктор Абрахам Брилл — из США. Всего на конгрессе было заслушано девять докладов.

«Я никогда не видел более полного триумфа, чем тот, которого добился Фрейд на этом конгрессе, — писал Виттельс. — Осторожные швейцарцы имели кое-какие возражения. Но Фрейд опрокинул их силой и убедительной ясностью своей речи. Он чувствовал, что он, с помощью швейцарской школы, найдет смычку с мировой наукой, и не подозревал еще, какое разочарование ему предстояло. Но и венские ученики Фрейда также выдвинулись. Так, Задгер впервые сделал сообщение о гомосексуальном мужчине, которого он вылечил психоанализом. Штекель говорил о фобиях»[184].

Сам Фрейд выступил на конференции первым, положив в основу своего доклада «случай крысиного человека». Начав выступать в восемь утра, он говорил до одиннадцати часов, затем предложил сделать перерыв, но восторженные слушатели попросили его продолжить, и в результате доклад продолжался до полудня. Собравшихся увлекла не только сама история, но и то, что в докладе Фрейд впервые подробно раскрыл методику психоанализа, рассказал, как именно он осуществляет на практике то, о чем прежде он старался вообще не говорить либо говорил урывками. По словам Эрнеста Джонса, во время того доклада он «утратил чувство времени» и два дня спустя написал Фрейду письмо о том, что всё еще находится под впечатлением от его лекции, «которая показалась… самим совершенством. Всё остальное было просто „водой“, маловразумительной и бессодержательной болтовней».

На конгрессе было принято решение издавать «Ежегодник психоаналитических и психопатологических исследований», редактором которого был избран Юнг, а все расходы и заботы по изданию взяли на себя Э. Беллей и Фрейд. Это издание просуществовало до 1924 года.

После конгресса Джонс уехал в Канаду, так как жить в Англии с его репутацией было больше невозможно. Одновременно он взял на себя пропаганду идей психоанализа в этой стране. Брилл был полон решимости исполнить ту же миссию в Нью-Йорке, Ференци — в Будапеште, Абрахам — в Берлине, Юнг и его коллеги — в Швейцарии. Всё это вызвало у Фрейда необычайный прилив сил, и он вопреки своему обычному настроению лучился оптимизмом и был полон планов на будущее.

В последний день конгресса из Лондона в Зальцбург приехал брат Фрейда Эммануил, и когда все участники конгресса уехали, они провели несколько дней вместе, наслаждаясь туристическими достопримечательностями этого прелестного уголка Австрии. Некоторые биографы Фрейда убеждены, что Эммануил прибыл в Зальцбург по просьбе брата: Зигмунд страшился своего приближающегося 52-го дня рождения и хотел, чтобы жизнелюбивый и оптимистичный Эммануил, которому к тому времени было уже 75 лет, подбодрил его.

Лето 1908 года Фрейд провел с семьей в Берхтесгадене, деля время между прогулками на природе и работой над «Анализом фобии пятилетнего мальчика». Осенью он впервые за прошедшие 33 года посетил Англию, чтобы навестить живущую там родню и, по сути, попрощаться со стремительно старевшими старшими братьями. Проведя с родственниками одну неделю и погуляв с Эммануилом по прибрежным курортам, Фрейд вторую неделю пробыл в Лондоне, наслаждаясь городом, его жителями и в особенности экспозициями Британского музея и Национальной галереи.

Вернувшись, он направился в гости к Юнгу, как раз строившему себе особняк на озере Цюрих. Туда же Фрейд пригласил для совместного времяпрепровождения и… Минну. Сближение с Юнгом и Ференци продолжалось, в обоих Фрейд видел «дорогих друзей» и наследников, но последнее слово он применил в письме только по отношению к Юнгу — Ференци, будучи евреем, на роль наследника не годился. При этом Фрейд продолжал мыслить в образах, характерных именно для еврейской, а не европейской культуры. «Если я Моисей, то ты Иешуа (Иешуа Бен-Нун — Иисус Навин. — П. Л.), которому будет принадлежать земля обетованная психиатрии, на которую я могу смотреть лишь издалека», — писал он Юнгу в январе 1909 года.

Одновременно Фрейд продолжал интенсивно работать как в качестве практикующего аналитика, так и над новыми статьями. В 1908 году увидели свет уже упоминавшаяся ранее статья «Художник и фантазирование», а затем и «Истерические фантазии и их отношение к бисексуальности» и «„Культурная“ сексуальная мораль и современная невротика».

Однако наибольшее внимание и наиболее яростную критику встретили в 1908 году две статьи Фрейда.

В первой из них — «О детских сексуальных теориях» — он впервые развивает мысль о том, что основу женской сексуальности составляет возникающая еще в детстве у девочек зависть к пенису мальчиков. Позднее эту мысль Фрейд включил в новые издания «Трех очерков по теории сексуальности».

«Предположение у всех людей таких же (мужских) гениталий составляет первую замечательную и важную по своим последствиям инфантильную сексуальную теорию, — утверждал Фрейд. — Ребенку мало пользы в том, что биологическая теория оправдывает его предрассудки и видит в женском клиторе настоящий заместитель пениса. Маленькая девочка не попадает под власть подобных отрицаний, когда она замечает иначе устроенные гениталии мальчика. Она немедленно готова признать их, и в ней пробуждается зависть по поводу пениса, которая вырастает до желания, имеющего впоследствии важное значение — также быть мальчиком…»[185]

В «Трех очерках…» Фрейд делает к этому, мягко говоря, весьма спорному выводу важное примечание: «С полным правом можно говорить о кастрационном комплексе у женщин. И мальчики, и девочки создают теорию, что у женщины первоначально имелся пенис, утерянный вследствие кастрации. Явившееся в конце концов убеждение в отсутствии пениса у женщины оставляет у мужского индивида часто навсегда пренебрежительное чувство к другому полу»[186].

Не менее странной была и опубликованная в «Психиатрическо-неврологическом еженедельнике» статья Фрейда «Характер и анальная эротика», в которой он развил идеи, обсуждавшиеся им еще в период интенсивной переписки с Флиссом. Основной тезис заключался в том, что такие черты характера, как бережливость, переходящая в скупость, аккуратность и упрямство, обычно свойственны людям, которые в раннем детстве испытывали особое удовольствие от анальных ощущений и потому задерживали процесс дефекации.

«Обычно можно без труда установить, что инфантильная задержка кала в младенческие годы существовала у них сравнительно гораздо дольше, чем это бывает обыкновенно, и что неприятности в области этой функции случались с ними иногда и в более поздние годы детства. По-видимому, они принадлежали к той категории младенцев, которые имеют обыкновение не опорожнять кишечник, когда их сажают на горшок, так как акт дефекации доставляет им удовольствие, и они извлекают из него как бы некоторую побочную выгоду… Но так как всё это бывает только в раннем детстве и в дальнейшем ничего от этих слабостей и особенностей не остается, то мы должны допустить, что эрогенное значение анальной зоны утрачивается, теряется в процессе развития. И вот мы делаем предположение, что указанная нами триада черт (аккуратность, бережливость, упрямство. — П. Л.) и ее постоянство в характере данных субъектов могут быть поставлены в связь с этим поглощением и исчезновением анальной эротики»[187], — пишет Фрейд в начале статьи.

Уже первые критики этих идей Фрейда обратили внимание, что они совершенно и априорно бездоказательны: мы не можем получить от тех, о ком идет речь — детей самого раннего возраста, — опровержение или подтверждение этих мыслей Фрейда, а потому он может громоздить в этой области одну фантазию за другой. Но ведь и сам Фрейд не мог не понимать, что просто бросать в воздух подобные теории он не может — ему требовалось привести некие доказательства. И Фрейд усматривает такое доказательство в том, что в сознании людей и в их повседневном (то есть немецком) языке кал, деньги и золото оказываются часто довольно тесно связаны.

«Что общего, казалось бы, между комплексом дефекации и денежным комплексом? — продолжает он. — А между тем оказывается, что между ними очень много точек соприкосновения. Каждый врач, применяющий психоанализ, хорошо знает, что с помощью этого метода можно избавить нервных субъектов от самых упорных, застарелых, так называемых привычных запоров.

Это обстоятельство перестает особо удивлять нас, если мы вспомним, что внушение тоже способно сильно влиять на эту функцию. С помощью психоанализа указанное действие достигается, однако, только в том случае, если мы коснемся денежного комплекса нашего пациента и побудим его отдать себе полный отчет в этом комплексе во всех отношениях. Людей, слишком боязливо расходующих свои деньги, в просторечии называют „грязными“ или „валяными“… Может показаться, что в данном случае психоанализ просто подхватывает намек обыденной речи. Однако подобный взгляд был бы слишком поверхностен.

Архаический способ мышления во всех своих проявлениях постоянно приводит в самую тесную связь деньги и нечистоты: так обстоит дело в древних культурах, в мифах и сказках, суеверных обычаях, в бессознательном мышлении, в сновидениях и при психоневрозах. Дьявол дарит своим любовницам золото, а после его ухода оно превращается в куски кала… Существует суеверие, приводящее в связь процессы дефекации и находки кладов… Уже по древневавилонскому вероучению „золото только адские извержения“…

Это условное отождествление золота и кала, может быть, находится в связи с переживанием резкого контраста между самым ценным, что известно человеку, и вовсе лишенным ценности, рассматриваемым, как отбросы»[188].

Конечно, при желании подтверждение этих экзерсисов Фрейда можно найти и в русском языке — вспомним хотя бы известную поговорку «У него денег — что грязи». Но вся эта «психолингвистическая» система доказательств выглядит надуманной, если не сказать больше — абсурдной, и порой и в самом деле несет в себе черты параноидального бреда.

Мы можем лишь предполагать, что послужило Фрейду основанием для этой гипотезы. Но чтобы выстроить более или менее правдоподобную версию, следует задаться вопросом: кто именно в окружении Фрейда обладал триадой качеств «аккуратность — бережливость — упрямство»? В качестве ответа на этот вопрос мгновенно приходят на память две фигуры: сам Фрейд и его жена Марта. А это, в свою очередь, означает, что, выдвигая идею анальной эротики с задержкой дефекации, Фрейд, весьма вероятно, в который раз опирался на свой личный опыт, на собственные детские воспоминания, их переоценку и распространение их на всё человечество в целом. С другой стороны, такой интерес к анальной эротике, возможно, объясняется его фантазиями, связанными с анальным сексом, которые, видимо, так и остались нереализованными с Мартой. Фрейд пытался убедить себя в том, что изначально Марта могла бы быть готова к анальному сексу и даже получать от него удовольствие, но эти ее склонности сублимировались в другие качества характера.

Таким образом, идеи о формирующей человеческий характер анальной эротике и в самом деле были бредом, а сам этот бред был порожден неудовлетворенной сексуальностью Фрейда.

Но всё вышесказанное на самом деле означает только одно: теория психоанализа «работает».

Тем временем начавшееся в Цюрихе распространение психоанализа по планете продолжалось. Абрахам Брилл, отобравший вместе с Фрейдом ряд его работ для перевода на английский, по возвращении в Нью-Йорк увлеченно приступил к работе, и вскоре эти переводы один за другим начинают выходить в США. В том же 1908 году психоанализом заинтересовался пастор Оскар Пфистер, и Фрейд вступает с ним в переписку. «Психоанализ сам по себе ни религиозен, ни безрелигиозен. Он — беспартийный инструмент, которым на любительском уровне может пользоваться и священнослужитель, если это служит делу очищения и исцеления», — писал Фрейд Пфистеру в начале 1909 года.

Но самое главное заключалось в том, что в декабре 1908 года Фрейд получил приглашение Университета Кларка в Вустере (штат Массачусетс) прочитать в июле 1909 года серию лекций о психоанализе. Инициатором приглашения стал ректор университета, отец американской экспериментальной психологии профессор Гренвилл Стэнли Холл. Если верить современникам, Фрейд был крайне недоволен этим предложением. Во-первых, предложенный гонорар показался ему крайне маленьким, да и сумма в 400 долларов, которые университет выделил на дорожные расходы, очень небольшой (хотя ее вполне хватило, чтобы прихватить с собой в Штаты и Ференци), и Фрейд непрестанно ворчал по этому поводу. Во-вторых, он не мог позволить себе отправиться за океан в июне, так как в это время он всё еще принимал пациентов, а пациенты приносили доход, от которого «бережливый» Фрейд отказываться не желал. В-третьих, он выражал опасения, что в «ханжеской Америке» могут испугаться сексуального подтекста психоанализа и «вывалять нас в грязи».

Однако факты говорят следующее: Фрейд принял предложение Холла, попросив лишь перенести его лекции с июня на сентябрь, и эта просьба была удовлетворена. При этом Фрейд еще поторговался и увеличил свой гонорар до 750 долларов, а также получил обещание, что ему будет присвоено звание почетного профессора. Затем Фрейд оповестил о приглашении всех учеников и предложил Юнгу и Ференци сопровождать его в этой поездке. И еще за семь недель до отъезда начал лихорадочно складывать чемоданы. Всё это означает только одно: выражая недовольство, Фрейд лукавил, а если и брюзжал, то исключительно по привычке, продолжая разыгрывать из себя старого, не довольного жизнью еврея. На самом деле поездка в США была для него крайне важна; она означала еще одну ступеньку к мировой славе и признанию психоанализа, и он рассчитывал вернуться из Штатов триумфатором. К концу марта Фрейд ждал в Вене Юнга, чтобы обсудить с ним статьи для первого выпуска «Ежегодника…», а заодно и план лекций в Америке. Однако 7 марта Юнг написал Фрейду письмо, в котором сообщил, что не может приехать из-за возникших у него личных неприятностей.

Неприятности звали Сабиной Шпильрейн. Еврейская девушка из Ростова-на-Дону, она была отправлена родителями изучать медицину в Швейцарию и там встретила Юнга. Дальше, как говорится, версии сторон расходятся. Юнг утверждал, что вылечил девушку от стойкого невроза, а она оклеветала его и «устроила мерзкий скандал лишь потому, что я отказал себе в удовольствии сделать ей ребенка». Историки психоанализа в один голос утверждают, что у Сабины и в самом деле была бредовая идея родить от Юнга ребенка, который стал бы сверхчеловеком, соединив в себе лучшие черты семитской и арийской рас. Ребенка Юнг Сабине Шпильрейн не сделал, но вот в удовольствии, по мнению тех же историков, не отказал, и девушка некоторое время была его любовницей — что отчетливо видно по их переписке 1908 года. Когда Юнг понял, что отношения с юной еврейкой из России зашли слишком далеко, он попытался прервать их, для чего даже вступил в переписку с матерью девушки. Сабине Шпильрейн это явно не понравилось, и в марте она выскочила из рабочего кабинета Юнга в клинике Бургхольцли с окровавленным ножом в руке и с криком «Это не моя кровь, а его! Я убила его!».

Скандал этот отнюдь не пришелся по душе главврачу Бургхольцли профессору Брейлеру, и Юнг понял, что ему придется покинуть клинику. Впрочем, к этому всё шло давно. Чем больше Юнг сближался с Фрейдом, тем напряженнее становились его отношения с Блейлером. Последний готов был признать ценность психоанализа как метода лечения в некоторых особых случаях, но отнюдь не разделял все взгляды Фрейда, а после статьи о характере и анальной эротике и вовсе стал относиться к нему с предубеждением.

Юнг появился в Вене с женой уже после своего увольнения из клиники, 25 марта, и в течение всех его четырех дней пребывания в столице Австро-Венгрии учитель и ученик провели вместе немало часов. Во время этого визита Юнга между ним и Фрейдом произошла первая размолвка, показавшая на самом деле, насколько эти двое были далеки друг от друга и что разлад между ними был неизбежен. Случилось это, когда они сидели в квартире у Фрейда и Юнг завел разговор об оккультизме, в который, как известно, глубоко верил. Больше того, Юнг был убежден, что и сам обладает сверхъестественными способностями, в том числе и способностью усилием воли передвигать вещи, распахивать дверцы шкафов и т. д. Убежденный атеист и рационалист Фрейд, разумеется, назвал всё это чушью. Юнг разозлился, вышел из себя — и в ответ раздался громкий треск в книжном шкафу. Затем в течение всего вечера Юнг демонстрировал явно растерявшемуся Фрейду свои паранормальные способности.

«Тот последний вечер с вами, к счастью, избавил меня от подавляющего ощущения вашей отцовской власти, — писал Юнг Фрейду по возвращении в Швейцарию. — Мое бессознательное отпраздновало это впечатление великим сном, который занимает меня уже несколько дней. Я только что завершил его анализ. Надеюсь, теперь я свободен от всех ненужных помех. Ваше дело должно и будет процветать».

Как позже признается Юнг, в «великом сне» он шел вдоль границы Австрии и Швейцарии и встретил там старого таможенника, который был как бы мертвым и в то же время «одним из тех, кто никак не может умереть». Смысл сна понятен: таможенником в нем был Фрейд, которому суждено бессмертие, граница между странами — необходимость проведения границы между ним и Фрейдом и, одновременно, тайное желание Юнгом смерти Фрейда.

Сам Фрейд, ничего не зная об этом «великом сне», безусловно, догадался о его содержании: человеку, открывшему, что в каждом homo sapiens сидит тайный отцеубийца, достаточно было слов об «избавлении от отцовской власти». В ответном письме Фрейд напоминает, что во время пребывания Юнга в Вене он назвал его своим «крон-принцем», и пишет: «…ты лишил меня моего отцовского достоинства, и это, похоже, доставило тебе не меньше удовольствия, чем мне, с другой стороны, присвоение тебе этого звания». Во второй части письма Фрейд вспоминает их разговор об оккультизме, списывает увлечение им на молодость Юнга и говорит, что он тоже порой увлекается иррациональными материями, но при этом понимает, что им должно быть рациональное объяснение. Но тут Фрейд опять-таки явно лукавил — и сильно лукавил. На самом деле он верил в мистику не меньше, чем Юнг, но это была другая, еврейская мистика. Всё дело в том, что признавался себе Фрейд в этой вере с крайней неохотой.

В мае 1909 года на одной из традиционных сред Фрейд представил свою новую работу — «Очерки по психологии любви: Об одном особом выборе объекта мужчиной».

В этом произведении Фрейд пытается проанализировать, почему некоторые мужчины «никогда не избирают объектом своей любви свободную женщину, а непременно такую, на которую предъявляет права другой мужчина: супруг, жених или друг»? При этом для этих мужчин «чистая, вне всяких подозрений женщина никогда не является достаточно привлекательной, чтобы стать объектом любви, привлекает же в половом отношении только женщина, внушающая подозрение — верность и порядочность которой вызывают сомнения»[189]. Судя по всему, к такому типу мужчин относился ряд пациентов Фрейда, и следует признать — что бы ни говорили многочисленные критики отца психоанализа, — что он и в самом деле довольно часто встречается в жизни.

В поисках объяснения этого феномена Фрейд обращается к тому же эдипову комплексу. То, что первое сексуальное влечение мальчика направлено именно на мать, для Фрейда было несомненно. При этом мать всегда представляется «личностью высокой нравственной чистоты». Когда же ребенок слишком рано и в искаженном виде узнаёт о характере интимных отношений между родителями, для него это нередко становится тяжелой травмой. Сами сексуальные отношения между взрослыми он воспринимает как «грязные», и мать, соответственно, начинает у него ассоциироваться с «падшей женщиной», чуть ли не с проституткой. Но отказаться при этом от любви к матери мальчик не может, а так как любой сексуальный объект — это «заменитель матери», то он и направляет свое внимание на женщин, которые уже кому-то принадлежат (как в свое время мать принадлежала отцу) или даже просто не очень строгих правил. При этом такие мужчины видят свой долг в том, чтобы спасти этих женщин от дальнейшего падения — подобно тому как они хотели в свое время спасти от этого мать.

Несмотря на всю критику этой концепции Фрейда, на выявление в ней целого ряда внутренних противоречий, она отнюдь не является бредовой, как это подчас представляется в антифрейдистской литературе. Напротив: думается, многие мужчины, опираясь на собственный опыт, согласятся, что в ней есть рациональное зерно — по меньшей мере в том случае, когда Фрейд говорит о том, что открытие того факта, что его мать занимается с отцом сексом, становится для многих мальчишек одной из первых серьезных психологических травм.

Трудно понять другое: как согласуется этот вывод Фрейда с его выводами по «случаю маленького Ганса», где он рекомендует начинать половое просвещение ребенка как можно раньше?!

Чуть позже, но, судя по всему, в том же 1909 году Фрейд продолжил развивать тему семейных отношений в статье «Семейный роман невротика», которая затем была, по сути, подарена им Отто Ранку и вошла с соответствующей ссылкой в его книгу «Миф о рождении героя». В этой работе Фрейд утверждает, что многие дети (прежде всего мальчики) отчасти по сексуальным причинам, отчасти из-за невнимания родителей, а частично и просто из зависти к детям из более благополучных семей начинают фантазировать, что на самом деле они являются не родными, а приемными детьми в семье, и у них есть другие, «настоящие родители». Но так как происхождение от матери является непреложным и вдобавок на нее направлена инфантильная сексуальность, то чаще всего на следующем этапе развития начинает представляться более богатый, более могущественный и т. д. «настоящий» отец. Как следствие, у малыша возникают мысли о неверности матери отцу и т. д.

Именно такие фантазии, по версии Отто Ранка (и Фрейда), и лежат в основе многих мифов и сказок разных народов, в которых герой, рожденный в царской семье, воспитывается бедными приемными родителями, чтобы затем после многих приключений занять полагающийся ему по закону трон.

«Такими невротическими детьми, — говорится далее, — оказываются главным образом те, кого родители наказывают, чтобы отучить от вредных сексуальных привычек (то есть от онанизма; и то, что Ранк и Фрейд избегают этого слова, говорит о многом. — П. Л.). Такие дети своими фантазиями мстят родителям. Самые младшие в семье в особенности склонны лишать своих предков их превосходства (в точности как в исторических сюжетах). Интересная вариация обычного семейного романа сводится к восстановлению законности рождения самого сочиняющего героя, тогда как другие дети выставляются при этом как незаконные. Кроме того, семейный роман может подчиняться особым интересам, всевозможного рода влечениям, дающим начало выдумкам самого разнообразного характера. Например, юный романтик таким образом может избавиться от отца с сестрой, которая привлекает его в сексуальном плане»[190].

Правда, вслед за этим тут же следует важное разъяснение:

«Тот, кто в ужасе отворачивается от этой развращенности детского ума или, скажем, оспаривает вероятность такого положения дел, должен принять во внимание, что все эти с виду неблаговидные фантазии в конечном итоге не имеют такого пагубного смысла и что под их тонкой личиной всё равно сохраняется изначальная любовь ребенка к своим родителям. Неблагодарность и предательство со стороны ребенка являются лишь видимостью, ибо, исследуя более детально самую распространенную из этих романтических фантазий, а именно замену обоих родителей или только одного отца более высоко стоящими лицами, можно увидеть, что эти новые, знатного происхождения родители во всем наделяются качествами из реальных воспоминаний о настоящих, простых родителях, так что по существу ребенок не устраняет своего отца, а возвышает его. Стремление заменить реального отца на более выдающегося в целом является просто выражением желания ребенка вернуть „добрые старые времена“, когда отец еще казался самым сильным и благородным, а мать — самой милой и прекрасной женщиной»[191].

И снова нельзя не признать, что эти мысли Фрейда, вне сомнения, отражают определенный феномен детской психологии. Но сами эти наблюдения, опять-таки вне сомнения, почерпнуты Фрейдом из его личного опыта и исповедей его пациентов, большинство из которых были евреями.

Достаточно вспомнить, какое неизгладимое впечатление и какой страшный осадок оставил в душе Фрейда рассказ его собственного отца, как тот спасовал перед антисемитом, сбившим с него на улице шапку. Поэтому «семейный роман невротика» — это прежде всего «семейный роман» живущего в нееврейском, а то и в антисемитском окружении еврейского мальчика и мечтающего о том, чтобы у него были родители-неевреи; чтобы тот факт, что он — еврей, оказался бы ошибкой.

Один известный израильский журналист в беседе с автором этих строк как-то признался, что когда он в московском детском саду впервые услышал антисемитские высказывания и вдобавок с удивлением узнал, что он тоже еврей, то, придя домой, спросил деда, правда ли это.

«Да, — ответил дед (кстати, всемирно известный ученый, академик). — Мы все — евреи: и я, и бабушка, и папа, и мама, и ты, и твой братик Боря…»

«Вот и будьте евреями, если вам не стыдно! — ответил будущая звезда израильской журналистики. — А у меня есть другие родители!» После этого он ушел из дома и шесть часов прятался в каких-то кустах, где его и нашли насмерть перепуганные родители.

Именно «семейный роман невротика» в итоге заставит Фрейда настаивать на том, что Моисей был египтянином. Но это произойдет позже. Много позже.

20 августа 1909 года «трое в лодке, не считая собаки» (так как никакой собаки и не было), то есть Фрейд, Юнг и Ференци, встретились в Бремене, чтобы сесть здесь на пароход «Джордж Вашингтон», следующий не куда-нибудь, а в самые что ни на есть Соединенные Штаты Америки.

Разумеется, у них было время, чтобы поменять валюту, осмотреть местные достопримечательности, включая Бременский собор, в подвале которого хранятся несколько мумифицированных трупов горожан. Потом был обед в ресторане, за которым Юнг провозгласил, что отказывается от воздержания от спиртного, за что все трое дружно выпили. И вот после этого у Фрейда случился странный приступ слабости, который Юнг впоследствии называл обмороком, и, возможно, так оно и было. Причиной обморока стали начатые Юнгом разговоры о мертвых, навеянные посещением собора, но Фрейд увидел в них свидетельство того, что Юнг желает ему смерти.

Путешествие на корабле также было полно впечатлений, причем не самых приятных. Фрейд вскоре обнаружил, что вместе с ним на пароходе находится профессор философии Вильям Штерн, который также должен был читать лекции в Университете Кларка. Штерн, выдающийся ученый, в свое время написал не очень лестную рецензию на «Толкование сновидений» и с тех пор воспринимался Фрейдом исключительно как «негодяй» и «отвратительная личность» — как, впрочем, Фрейд относился ко всем, кто осмеливался критиковать его в прессе.

Узнав, что в списке пассажиров имя Штерна записано правильно, а его — с ошибкой, как «Фрейнд», Фрейд пришел в ярость (позже эту ошибку повторят американские газеты). Когда же Фрейд заметил, как «негодяй Штерн» о чем-то беседует на палубе с Юнгом, то поспешил позвать ученика и таким образом прервать разговор. В своем дневнике Фрейд назвал Штерна «потрепанным евреем», еще раз выразив таким образом свое презрение к галицийским евреям, а значит, по большому счету и к себе самому.

Пока корабль плыл, все трое развлекались тем, что «анализировали друг друга», но, судя по всему, в итоге этот анализ доставил каждому из путешественников мало радости. Вдобавок именно на корабле Юнг и Ференци поняли, что Фрейд, как и многие мужчины после пятидесяти, страдает от увеличения простаты и вынужден слишком часто бегать в туалет.

Наконец вдали показалась статуя Свободы, и все пассажиры собрались на палубе. «Неужели они не знают, что мы везем им „чуму“?» — растроганно сказал Фрейд Юнгу, глядя на берег. Таким образом, он вновь чувствовал себя конкистадором и не сомневался, что сумеет покорить Америку — так же, как уже начал покорять Европу.

До начала конференции, организованной в честь двадцатилетия создания Университета Кларка, на которой Фрейд и Штерн были только одними из многих выступающих, оставалось еще много времени, и Фрейд и его спутники с азартом приступили к осмотру достопримечательностей Нового Света. В роли экскурсовода по Нью-Йорку и его окрестностям выступил Абрахам Брилл, живший в районе Центрального парка. Одна экскурсия сменяла другую: Метрополитен-музей, Американский музей естественной истории, кинотеатр, психиатрическая клиника, в которой работал Брилл, Колумбийский университет, попытка навестить сестру Фрейда Анну, которой не оказалось дома, — всё это превратилось во вращающийся с бешеной скоростью калейдоскоп впечатлений. Во время прогулки вдоль Гудзона, если верить Юнгу, они никак не могли найти общественный туалет, и Фрейд, не сдержав позыва, намочил брюки. Юнг, вспомнив, что в «Анальной эротике» Фрейд утверждал, что ночным недержанием мочи часто страдают люди с непомерными амбициями, предложил проанализировать этот случай, хотя любому врачу было бы понятно, что причиной неприятности являются проблемы с простатой. Любому — но не психоаналитику, который привык во всем видеть проявление невроза, а в неврозе искать проявление бессознательной сексуальности. Таким образом, Фрейд, по сути дела, первым оказался в роли героя анекдота, который вбегает в кабинет психоаналитика с криком: «Доктор, где здесь туалет?! Мне нестерпимо хочется в туалет!» «Что ж, — спокойно отвечает психоаналитик, — давайте об этом поговорим…»

Но Пол Феррис, безусловно, прав, когда говорит, что пенять в данном случае Фрейду надо было только на самого себя — он сам приучил своих учеников мыслить таким и только таким образом.

Впоследствии Фрейд в разговоре с Эрнестом Джонсом в качестве одного из главных недостатков Америки называл именно отдаленное расположение туалетов во всех общественных зданиях — до них приходилось добираться через «целые мили коридоров», теряя «драгоценные» минуты.

Приятной неожиданностью для Фрейда оказалось то, что он встретил в Вустере немало своих сторонников или «почти сторонников». Ректор Университета Кларка Холл был хорошо знаком с работами Фрейда и принимал значительную часть его идей. Справедливость базовых основ психоанализа признавал профессор неврологии Гарвардского университета Джеймс Дж. Патнем. Обоим мэтрам было в то время сильно за 60, и Фрейд был поражен тем, насколько пожилые американцы менее консервативны и более открыты ко всему новому, чем их сверстники (да и не только сверстники, но и куда более молодые люди) в Европе.

В то же время Фрейд продолжал брюзжать об американской ментальности, пищи (от которой у него, Ференци и Юнга был непрестанный понос) и, само собой, по поводу американских порядков. Чтобы показать, что он не позволит американцам навязывать ему свой образ жизни, Фрейд демонстративно курил в здании университета под табличкой «Просьба не курить!», хотя уборщица попросила его этого не делать.

Наконец, 7 сентября Фрейд приступил к чтению своих лекций по психоанализу. Всего до 11 сентября он прочитал пять лекций, которые затем восстановил по памяти и издал отдельной брошюрой. И сегодня эти лекции можно по праву считать одной из лучших книг, позволяющих неискушенному читателю понять, что же такое психоанализ.

Если бы Фрейд читал эти лекции в наши дни, он, несомненно, назвал бы их «Психоанализ для чайников» — настолько осторожно, просто и вместе с тем достаточно глубоко он раскрывает в них азы своей теории. Фрейд начинает с истории — отдавая дань Брейеру как «предтече» психоанализа и довольно подробно останавливаясь на случае «Анны О.». Вслед за этим он прибегает к замечательной аллегории, раскрывающей суть психоанализа. Настолько замечательной, что автору этой книги не раз приходилось слышать ее на самых различных лекциях по психологии и истории этой науки.

«Пожалуй, — заявил Фрейд, — я решусь иллюстрировать вам процесс вытеснения и его неизбежное отношение к сопротивлению одним грубым сравнением, которое я заимствую из настоящей ситуации. Допустите, что в этом зале и в этой аудитории, тишину и внимание которой я не знаю, как восхвалить, тем не менее, находится индивидуум, который нарушает тишину и отвлекает мое внимание от предстоящей мне задачи своим смехом, болтовней, топотом ног. Я объявляю, что не могу при таких условиях читать далее лекцию, и вот из вашей среды выделяются несколько сильных мужчин и выставляют после кратковременной борьбы нарушителя за дверь. Теперь он „вытеснен“, и я могу продолжать свою лекцию. Для того чтобы нарушение порядка не повторилось, если выставленный будет пытаться вновь проникнуть в зал, исполнившие мое желание господа после совершенного ими вытеснения пододвигают свои стулья к двери и обосновываются там, представляя собой сопротивление. Если вы теперь, используя язык психологии, назовете оба места (в аудитории и за дверью) сознательным и бессознательным, то вы будете иметь довольно верное изображение вытеснения…

…Подумайте о том, что с удалением нарушителя и установлением стражи перед дверью дело еще может не кончиться. Может случиться, что выставленный, огорченный и решивший ни с чем не считаться, еще займет наше внимание. Правда, его уже нет среди нас, мы отделались от его иронического смеха, от его замечаний вполголоса, но в известном отношении вытеснение осталось без результата, так как он производит за дверьми невыносимый шум и его крики и стук кулаками в дверь еще более мешают моей лекции, чем его прежнее неприличное поведение. При таких обстоятельствах мы с радостью будем приветствовать, если наш уважаемый президент д-р Стэнли Холл возьмет на себя роль посредника и восстановителя мира. Он поговорит с необузданным парнем и обратится к нам с предложением вновь впустить его, причем он дает слово, что последний будет вести себя лучше. Полагаясь на авторитет д-ра Холла, мы решаем прекратить вытеснение, и вот снова наступает мир и тишина. Это и на самом деле вполне подходящее представление той задачи, которая выпадает на долю врача при психоаналитической терапии неврозов»[192].

Далее Фрейд популярно объясняет природу неврозов с точки зрения психоанализа: вытесненное в бессознательное желание продолжает существовать и посылает от себя в сознание «искаженного, ставшего неузнаваемым заместителя. Это замещающее вытесненную мысль представление — симптом — избавлено от дальнейших нападений со стороны обороняющегося Я, и вместо кратковременного конфликта наступает бесконечное страдание…»[193].

Следующую лекцию Фрейд посвятил путям, с помощью которых можно проникнуть в сферу бессознательного. Начал он, разумеется, с метода свободных ассоциаций, подчеркнув, что «возникающая у больного мысль не может быть идентичной с забытым представлением… Чем сильнее искажение под влиянием сопротивления, тем меньше сходства между возникающей мыслью-заместителем вытесненного и самим вытесненным. Тем не менее эта мысль должна иметь хоть какое-нибудь сходство с искомым в силу того, что она имеет то же происхождение, что и симптом… Случайная мысль должна относиться к вытесненной мысли как намек…»[194].

Отсюда Фрейд легко переходит к сущности остроумия, которое обычно как раз и построено на намеках, и далее к сновидениям, которые называет «via Regia к познанию бессознательного» — выражение, ставшее крылатым.

Любопытно, что то и дело отдавая в ходе лекции дань своим ученикам Юнгу и Ференци, Фрейд как бы между делом выдвигает идею, которая, по сути, станет основой юнгианской философии: о существовании не только индивидуального, но и коллективного бессознательного. «Бессознательное, — заявил он, — пользуется, особенно для изображения сексуальных комплексов, определенной символикой, которая частью индивидуально различна, частью же вполне типична и которая, по-видимому, совпадает с той символикой, которой пользуются наши мифы и сказки…»[195]

Следующей тропинкой, ведущей в бессознательное, Фрейд, как и ожидалось, назвал «ошибочные действия», которые на самом деле «всегда полны смысла и легко могут быть истолкованы из тех ситуаций, в которых они происходят»[196].

Наконец, завершил Фрейд эту лекцию блестящим, почти софистическим пассажем о том, что самые яростные противники психоанализа на самом деле понимают его истинность, но вытесняют это понимание в бессознательное. «Следовательно, психоанализ должен вызывать у этих лиц то же самое сопротивление, которое возникает и у больного»[197]. То есть если вы страстно не приемлете психоанализ, то это означает лишь то, что в глубинах подсознания вы являетесь самым страстным его сторонником.

Впоследствии этот тезис возьмут на вооружение борцы за права гомосексуальных меньшинств. Многие из них и сегодня настаивают на том, что самые яростные «гомофобы» — это на самом деле «латентные гомосексуалисты».

Лишь после такого софистического трюка в следующей лекции, и то крайне осторожно, Фрейд начал разговор о сексуальности как основе и неврозов, и повседневного поведения обычных людей. Этиологическое значение сексуальности являлось краеугольным камнем теории Фрейда, и он был убежден, что тем, кто в это пока не верит, просто еще предстоит убедиться в его правоте.

Далее Фрейд перешел к наиболее скандальной части его теории — к детской сексуальности, к тому, что «только переживания детства дают объяснение чувствительности к будущим травмам, и только раскрытием и доведением до сознания этих следов воспоминаний, обычно почти всегда позабытых, мы приобретаем силу для устранения симптомов»[198].

В какой-то момент лекции Фрейд забыл обо всем и встал в позу пророка. «Оставьте сомнения и последуйте за мной для исследования инфантильной сексуальности с самых ранних лет!»[199] — провозгласил он. И далее пошли уже хорошо знакомые нам идеи об эрогенности слизистых оболочек рта, заднего прохода, мочеиспускательного канала; об автоэротизме, о выборе сексуального объекта, первым из которых для мальчика становится мать, а для девочки отец, что, соответственно, определяет многие движения души ребенка и отношения в семье и т. д. Фрейд не сказал в этой лекции ничего нового, но необычайно сконцентрировал в ней свои основные идеи.

Чрезвычайно важной и оказавшей огромное влияние на всё последующее развитие человечества стала заключительная лекция Фрейда, в которой он провозгласил полноценную нормальную сексуальную жизнь основой полноценной жизни человека вообще. Да, неудовлетворенная сексуальность, вытесненные фантазии могут в итоге сублимироваться в творчество и помочь человеку подняться на вершины духа, но куда чаще они становятся основой неврозов и сексуальных перверсий. А значит, пришло время отказаться от старой, ханжеской сексуальной культуры и стать более свободными в этом смысле. Однако обратим внимание, что это — отнюдь не проповедь половой распущенности. Это, по сути дела, опять-таки реализация древнего еврейского принципа интимной жизни, которая должна осуществляться только в браке, но при этом супругам разрешено делать друг с другом всё, что приносит наслаждение им обоим.

«Известная часть вытесненных эротических стремлений имеет право на прямое удовлетворение и должна найти его в жизни, — говорит Фрейд в заключительной части последней лекции. — Наши культурные требования делают жизнь слишком тяжелой для большинства человеческих организмов; эти требования способствуют отстранению от действительности и возникновению неврозов… Мы не должны возвышать себя до такой степени, чтобы не обращать внимания на животное начало нашей природы, и мы не должны забывать, что счастье каждого отдельного индивидуума также должно входить в цели нашей культуры»[200].

Это была уже не лекция, а крик души. Ах, Марта, Марта! Если бы ты была не такой закрепощенной!

Успех лекций Фрейда был полным.

Фрейд, Юнг и Ференци получили степени почетных докторов Университета Кларка, причем Фрейд был, похоже, тронут этим куда больше своих учеников, о чем они оба весьма язвительно написали потом в воспоминаниях. Фрейду было важно чувствовать, что он оставляет за собой в так и оставшейся ему чуждой Америке новых последователей, которые должны были стать основой будущей школы психоанализа в Новом Свете. Уже в 1910 году вокруг Брилла и Патнема образовалась группа «психоаналитиков», а в 1911 году они создали Нью-Йоркское психоаналитическое общество, которое и сегодня является одним из самых богатых и влиятельных пропагандистов фрейдизма.

Фрейд больше никогда не был в Америке, несмотря на то что в последующие годы ему поступали приглашения на лекции, куда более престижные и выгодные, чем от Университета Кларка. Он так и «не простил» Америке ни своего расстройства желудка, ни слишком далеко расположенных туалетов, ни общепринятого панибратства. Но на обратном пути, окрыленные триумфом, Фрейд, Юнг и Ференци начали подготовку ко 2-му Международному психоаналитическому конгрессу, с которого должно было начаться победное шествие психоанализа по всему миру.

По возвращении в Европу Фрейд продолжил нежную переписку с Юнгом, который то и дело мерещился ему на улицах. Фрейд упорно отказывался замечать, что ученик всё больше от него отдаляется и относится к нему иронически. Если бы автор книги не боялся обидеть фрейдистов, он бы предположил, что, как и в случае с Флиссом, Фрейд чувствовал к Юнгу гомосексуальное влечение. Впрочем, автор не одинок — на такой характер отношений между Фрейдом и Юнгом намекала позднее в своих письмах и жена последнего. Однако, как и с Флиссом, ни до какой телесной, плотской близости, разумеется, дело не дошло. Возможно, мы вслед за Фрейдом начинаем видеть то, чего не было. Просто доктор Фрейд был необычайно увлекающейся натурой, и если уж дружил, то со всей силой своего большого сердца. И с той же силой он умел ненавидеть.

Глава одиннадцатая ОТЕЦ И ДЕТИ

Давайте для начала позволим рассказать о том, как развивались события в том достопамятном 1910 году, самому Фрейду.

«Спустя два года после первого состоялся второй частный конгресс психоаналитиков, на этот раз в Нюрнберге (март 1910 г.), — писал он в „Очерке истории психоанализа“. — За этот промежуток времени под впечатлением того приема, который был оказан психоанализу в Америке, всё возрастающему враждебному отношению в немецких странах и неожиданному усилению психоанализа вследствие присоединения цюрихской школы, у меня возникло намерение, которое при содействии моего друга Ш. Ференци я и привел в исполнение на этом втором конгрессе. Я решил организовать психоаналитическое движение, перенести его центр в Цюрих и поставить во главе его человека, который позаботился бы о его будущем. Так как учреждение это вызвало среди сторонников психоанализа много разногласий, я хочу подробнее изложить мои мотивы. И я надеюсь тогда на оправдание, если бы даже оказалось, что я действительно не сделал ничего разумного. Я считал, что связь с Веной молодому движению не в пользу, а во вред. Центр вроде Цюриха, сердца Европы, где академический преподаватель дал психоанализу доступ в свой институт, сулил мне куда больше надежд. Далее я полагаю, что второй помехой является моя личность, оценка которой слишком спуталась из-за партийной ненависти и пристрастия; то меня сравнивали с Дарвином, Кеплером, то ругали паралитиком. Я хотел поэтому отодвинуть себя на второй план, так же, как и тот город, где возник психоанализ. К тому же я уже не был молодым, видел перед собой долгий путь, и мне было тяжело, что на мою долю в таком возрасте выпала обязанность быть вождем. Но ведь должен же кто-нибудь быть вождем, думал я… Мне было поэтому важно передать эту авторитетную роль более молодому человеку, который после моей смерти, разумеется, стал бы моим заместителем. Таковым мог быть только К. Г. Юнг, так как Блейлер приходился мне ровесником, в пользу же Юнга говорили его выдающееся дарование и уже внесенные им вклады в анализ, его независимое положение и впечатление уверенной в себе силы, которая производила его личность. К тому же он готов был вступить со мной в дружеские отношения и отказался ради меня от расовых предрассудков, которыми раньше он был заражен. Я и не подозревал тогда, как неудачен был этот выбор при всех его выгодах…»[201]

Всё, разумеется, было и так, и не так одновременно. Но как бы то ни было, первые месяцы 1910 года Фрейд и в самом деле напряженно занимался подготовкой 2-го Международного психоаналитического конгресса, продолжая одновременно принимать пациентов, выдвигать новые идеи, писать статьи и улаживать неприятности.

Неприятностей, надо заметить, хватало.

Увлекшись «психобиографиями», члены Венского психоаналитического общества начали публиковать в австрийской и немецкой прессе статьи, в которых искали сексуальные мотивы в творчестве великих писателей, художников и композиторов, копаясь в их жизнях. Когда дело дошло до Гёте и до утверждений, что творец «Фауста» («это наше всё!» для любого немца и австрийца) явно занимался в юности онанизмом, терпение издателя либеральной газеты «Факел» Карла Крауса лопнуло. До того симпатизировавший психоанализу, он открыто перешел в лагерь его противников.

Фриц Виттельс, который соперничал с Краусом в борьбе за любовь актрисы Ирмы Крачевской, представил в январе 1910 года собранию психоаналитиков «психобиографию» Крауса под названием «Невроз „Факела“». По сути дела, это был памфлет, представляемый как научный труд. Виттельс высмеивал в ней «маленький орган „Факел“», испытывающий комплекс неполноценности по сравнению «с большим органом „Нойе фрайе прессе“».

Фрейд был отнюдь не в восторге от этой статьи Виттельса, содержание которой, как он и предполагал, очень скоро было передано Краусу той же Крачевской. В ответ Краус набросился на психоаналитиков с новыми нападками, и 13 февраля Фрейд в письме Ференци жаловался, что «психоанализ оказался под угрозой из-за яростных нападок „Факела“ в связи с лекцией Виттельса».

Фрейд призвал учеников сдерживаться и не лезть в дискуссию, но Виттельса уже понесло — он засел за сатирический роман против Крауса. И снова — разумеется, через «общую подругу» — отрывки из романа попали к Краусу. На этот раз Краус обратился к адвокату, но направил его не к Виттельсу, а к «папе Фрейду». Адвокат пригрозил судом. Фрейд немедленно потребовал, чтобы Виттельс показал ему гранки уже набранного романа. Последний пытался отказаться, но Фрейд настоял, заявив, что не позволит какой-то «необдуманной книге» вредить судьбе психоанализа. В итоге Фрейду удалось лишь оттянуть выход роман Виттельса — тот все-таки был издан осенью 1910 года и повлек за собой иск Крауса против Виттельса. Что, как и рассчитывал Виттельс, лишь увеличило объем продаж его книги.

Тем временем подготовка ко второму конгрессу шла полным ходом, и Фрейд с Ференци и Юнгом тщательно продумывали его расписание. Разумеется, Фрейд произносил в переписке с ними те же слова, которые он потом повторил в «Очерке истории психоанализа», о том, что он уже стар, что движению нужен молодой лидер, и в качестве такого лидера называл Юнга.

Сама конференция состоялась на самом деле не в апреле, а 30–31 мая 1910 года в нюрнбергском отеле «Гранд». Согласно разработанному плану Ференци почти с ходу призвал организовать Международное психоаналитическое общество и предложил Юнга на роль его президента. Причем президента пожизненного, с правом подвергать цензуре и даже запрещать к публикации любую статью или лекцию любого психоаналитика.

Это условие, разумеется, никак не могло понравиться членам Венского общества — во-первых, потому, что они справедливо увидели в нем покушение на входившую в моду демократию, а во-вторых, по той причине, что им не нравился Юнг. В зале поднялся невообразимый шум, и конференцию пришлось приостановить. Венская группа во главе со Штекелем собралась на закрытое заседание, «забыв» пригласить на него Фрейда. Но Фрейд явился без приглашения и решил здесь, в узком кругу, за закрытыми дверьми, говорить без обиняков. Он осмотрел собравшихся и напомнил, что они все до единого — евреи, и если лидером мирового психоанализа будет еврей, то он окончательно начнет восприниматься как «еврейская наука», будет подвергаться нападкам со стороны антисемитов и в итоге так и не получит должного признания. Выход оставался только один: передать бразды правления не-евреям и вместе с ними добиваться поставленных целей.

«Евреи должны довольствоваться участью служить удобрением для культуры. Я должен войти в соприкосновение с наукой, я стар и не хочу всегда и всюду наталкиваться лишь на враждебное отношение. Мы все в опасности…» — горячо произнес Фрейд.

После этих слов он взялся за отворот сюртука и продолжил: «Мне не оставят даже этого сюртука… Швейцарцы спасут нас — спасут меня и всех вас тоже!»[202] — закончил он.

Виттельс не случайно замечает, что предложенная Фрейдом, Юнгом и Ференци структура напоминала ему организацию католической церкви. Это и в самом деле, по сути, было так: Фрейду отводилась роль бога, Юнгу — римского папы (назначаемого пожизненно), а главам региональных отделений — роль кардиналов, власть и авторитет которых на местах объявлялись непререкаемыми.

В итоге компромисс был достигнут, и конгресс возобновил свою работу. Председателем Международного психоаналитического общества был избран Юнг, но не пожизненно, а сроком на два года. Фрейд получил должность председателя научных собраний, Адлер — председателя Венского психоаналитического общества. Кроме того, Адлер и Штекель настояли на том, чтобы Юнг был лишен права цензуры, и на своем праве издавать в Вене «Центральный журнал по психоанализу».

С этого времени начинается стремительное распространение психоанализа по Европе. Психоаналитические общества создаются в Германии, Швейцарии, России, а затем чуть позже и во Франции. Фрейд в этот период всерьез заговорил о том, что психоанализ может стать «заменителем религии» (а не «новой религией», как порой неверно цитируют, хотя разница, скажем честно, невелика).

Он отметил, что количество неврозов в обществе значительно увеличилось по мере распространения атеизма, и причина этого заключалась в том, что религия играла своего рода психотерапевтическую роль и была тем непререкаемым мировоззренческим авторитетом, без которого большинство людей обходиться просто не могут. Следовательно, помогая освобождаться человечеству от комплексов, психоанализ должен стать мировоззренческим авторитетом, способным объяснить все стороны как физической, так и социальной и духовной жизни человечества. Борьба за победу психоанализа, предрекал Фрейд, будет нелегкой, но в итоге мир вынужден будет признать его правоту. Для самого Фрейда это означало достижение не просто славы, а того самого духовного бессмертия, о котором он мечтал в отрочестве.

К открытию конгресса в Нюрнберге Фрейд написал программную статью «Будущие перспективы аналитической терапии», в которой впервые обратил внимание на «процесс обратного воздействия, который наблюдается у врача в результате влияния пациента на подсознание своего аналитика». В ней Фрейд также провозглашает «самоанализ» обязательной частью работы психоаналитика, так как аналитик «может довести до конца свое лечение лишь постольку, поскольку ему позволяют сделать это собственные комплексы и внутреннее сопротивление… Тот, кто не может заниматься подобным самоанализом, должен без колебаний отказаться от лечения больных этим методом».

В другой статье этого года — «К вопросу о так называемом „диком“ психоанализе» — Фрейд поднял вопрос, который затем не раз становился предметом острых дискуссий в психоаналитических кругах: может ли человек, не являющийся врачом, то есть не получавший систематического медицинского образования, заниматься психоанализом? Фрейд поначалу вроде бы дает на этот вопрос отрицательный ответ, настаивая на том, что психоанализ должен осуществляться «по строгим техническим правилам». Правда, уже в этой статье он признаёт, что «по правде, „стихийные“ аналитики больше вредят психоаналитическому делу, чем своим больным, потому что часто у последних общее улучшение наступает „само по себе“…» — то есть фактически признаёт, что психоанализ может играть роль placebo.

Впоследствии, как известно, Фрейд, особенно после появления в его окружении принцессы Мари (Марии) Бонапарт, смягчил свою позицию в этом вопросе. В итоге психоаналитики решили допускать в свой круг людей, не имеющих медицинского образования, но оговорили, что направить к такому психоналитику может только профессиональный врач, исключивший диагноз органического заболевания. К тому же по меньшей мере первое время психоаналитик-неврач должен работать под патронатом своего коллеги-врача.

Летом 1910 года Фрейд отправился с женой в Нордвик, на побережье, чтобы дать Марте возможность попрощаться с умиравшей матерью. Вскоре в Нордвике со своей богатой любовницей Лоу Канн появился Эрнест Джонс. Во время совместных прогулок вдоль берега моря он жаловался Фрейду на несносных канадцев; на то, что его травят за лекции и статьи, в которых он пытается пропагандировать психоанализ; что одна из пациенток, став жертвой эмоционального переноса, обвинила его в том, что он с ней переспал (многие полагают, что так оно и было), и угрожала ему пистолетом. Джонс впоследствии вспоминал, что во время прогулки Фрейд то и дело ковырял песок и водоросли тростью. На вопрос о том, что он хочет там найти, Фрейд ответил фразой, необычайно точно характеризующей его как человека и исследователя: «Что-нибудь интересное. Заранее никогда не знаешь». Он и в самом деле порой не знал, куда его заведет за письменным столом свободно текущая мысль, и иногда сам удивлялся собственным выводам.

В эти же самые дни Фрейд встретился с Густавом Малером, занимавшим тогда пост директора Венской оперы — небывалый успех для еврея — выходца из провинциальной Богемии. Малер, живший в Вене неподалеку от Фрейда, никогда не искал до того встречи со скандальным профессором, но тут вдруг прислал телеграмму с просьбой о немедленной консультации. Однако, когда Фрейд дал свое согласие, великий композитор стал раз за разом откладывать время встречи — предстоящий разговор явно пугал и тяготил его. Наконец они встретились в одном из ресторанов Лейдена, у самой кромки моря, и во время прогулки Малер поделился с Фрейдом своими проблемами.

Судя по всему, Малер в тот, последний период своей жизни пребывал в депрессии по поводу измены своей жены Альмы (которая была младше его больше чем на 20 лет) и, возможно, страдал психической импотенцией. Фрейд во время беседы открыл Малеру, что тот сосредоточен на образе своей матери и потому порой даже свою Альму хочет назвать именем матери — Марией. По словам Фрейда, за эти четыре часа беседы он «многого достиг» в психоанализе и лечении великого пациента. «Интересно, как при нехватке времени годы анализа можно свести к нескольким часам!» — саркастически восклицает Пол Феррис. Впрочем, это было не так уж и сложно: Фрейд в ходе беседы попросту поверял биографию Малера своей собственной.

Можно иронизировать по данному поводу сколько угодно, но все знавшие чету Малер отмечали, что после встречи с Фрейдом отношение композитора к жене разительно изменилось. В нем как будто заново проснулась давняя страсть, и он посвящает молодой жене одну великую симфонию за другой. Судя по всему, проделанный Фрейдом анализ при всей его, с нашей точки зрения, банальности показался Малеру величайшим открытием и перевернул последний год его жизни. И еще один знаменательный факт: уже после того, как в мае 1911 года Малера не стало, Фрейд прислал его жене счет за свою консультацию. За что Альма Фрейда, разумеется, возненавидела.

В сентябре Фрейд отправился вместе с Ференци на Сицилию. Поездка в целом была хороша, но в итоге обе стороны оказались разочарованы и ею, и друг другом.

Ференци мечтал о том, что они с учителем целыми днями будут вести умные беседы о психоанализе и продуцировать новые идеи. Фрейд же, изрядно уставший за минувшие девять месяцев, хотел просто отдыхать и развлекаться, как самый обычный турист. Когда Ференци предложил Фрейду совместно проанализировать «случай Шребера» — известного судьи, страдавшего шизофренией с относительно долгими ремиссиями, Фрейд вроде бы согласился. Но очень скоро Ференци понял, что для Фрейда сотрудничество означало, что он будет просто записывать под диктовку Фрейда его мысли о Шребере. А когда понял, то оскорбился и ответил, что «ожидал лучшего задания».

Одновременно Ференци постоянно «грузил» Фрейда своими проблемами, видя в нем прежде всего психоаналитика. Ференци в то время как раз разрывался между Жизелой и Эльмой Палос — матерью и дочерью, — не зная, на ком же из них окончательно остановить свой выбор. Фрейд, понимая, что Ференци является одним из самых талантливых и верных учеников, всё это терпеливо сносил, хотя и жаловался в письмах Юнгу, что Ференци относится к нему «слишком инфантильно», то есть видит старшего, умудренного опытом человека, престарелого отца, а никак не друга и попутчика.

С Юнгом тоже не всё было гладко: тот явно не мог взять бразды управления Международным обществом в свои руки; постоянно жаловался в письмах на «интриги» и «махинации» венцев, и прежде всего Адлера. Всё это было предвестием бури, которой скоро, очень скоро предстояло разразиться.

Что касается Шребера, то в итоге Фрейд статью о нем все-таки написал, увидев в признаниях судьи о тяге к кастрации, желании стать женщиной и т. д. блестящее подтверждение своей теории бисексуальности, развития эрогенных зон, страха кастрации т. д. Хотя, как выяснилось позже, Шребер, как и его сошедший с ума и покончивший самоубийством младший брат, вероятнее всего, были жертвами «образцового немецкого воспитания», которое давал им отец, доводя муштру сыновей до патологических масштабов.

Как уже было сказано выше, на протяжении всего 1910 года Фрейд не только занимался организационной деятельностью, но и много и плодотворно работал.

Для вышедшего в мае специального «Приложения к „Медицинской газете“», посвященного пятидесятилетию давнего друга Фрейда профессора-окулиста Леопольда Кёнигштайна, Фрейд написал статью «Психогенное нарушение зрения в психоаналитическом восприятии». В статье не просто отмечалось, что неврозы могут вызывать в числе прочего и проблемы со зрением, а вводился термин «влечение к самосохранению» (или «влечения „Я“»), обозначающий базовые потребности человека, не связанные с сексуальностью. Вместе с сексуальными влечения к самосохранению были отнесены Фрейдом к группе «влечений к жизни». «Все органические влечения в нашей психике могут быть разделены, как сказал поэт, на Голод и Любовь», — пояснял Фрейд.

Осенью 1910 года вышла в свет одна из самых знаменитых работ Фрейда «Одно детское воспоминание Леонардо да Винчи» — его первый опыт психобиографии, созданный под явным влиянием романа Дмитрия Мережковского.

Статья эта является одним из самых замечательных примеров того, как ошибка при переводе или ошибочный базовый тезис может стать основанием для весьма глубокомысленных, могущих даже показаться оригинальными, но при этом совершенно беспочвенных выводов. Пытаясь дать разгадку личности одного из величайших людей эпохи Возрождения, Фрейд обращается к его детству. Для него нет сомнений, что гениальные прорывы Леонардо да Винчи в живописи, механике и других областях были сублимацией вытесненной сексуальности, а значит, объяснив характер сексуальных склонностей да Винчи, можно дать объяснение его личности и всем загадкам его творчества.

В поисках этого объяснения Фрейд обращается к тому, что да Винчи якобы считал одним из своих самых ранних воспоминаний: «Кажется, что заранее мне было предназначено так основательно заниматься коршуном, потому что мне приходит в голову как будто очень раннее воспоминание, что когда я лежал еще в колыбели, прилетел ко мне коршун, открыл мне своим хвостом рот и много раз толкнулся хвостом в мои губы».

Фред подчеркивает, что сохранение человеком воспоминаний о своем младенческом возрасте возможно, хотя и крайне маловероятно, но уж совсем невероятно, что у младенца осталось подобного рода странное воспоминание. Следовательно, делает он вывод, «эта сцена с коршуном не есть воспоминание Леонардо, а фантазия, которую он позже создал и перенес в свое детство». Фантазия эта двояка, объясняет Фрейд, с одной стороны, она, безусловно, вызывает ассоциацию «с отвратительной (именно так, хотя раньше Фрейд ее таковой не считал. — П. Л.) сексуальной фантазией об оральном сексе». Но сам оральный секс, поясняет он тут же, является переработкой «первого жизненного наслаждения» — сосания груди матери.

Мать, по версии Фрейда, заменяется у Леонардо коршуном потому, что, будучи человеком образованным, он знал, что у египтян богиня Мут (чье имя созвучно с немецким словом «муттер» — «мать») изображалась с головой коршуна, большой женской грудью и большим фаллосом, то есть несла в себе мужское и женское начало. Кроме того, оказывается, у египтян коршуны были символом материнства, так как считалось, что у этого вида птиц есть только самки и они в полете открывают влагалище и зачинают от ветра. Таким образом, Леонардо, будучи внебрачным сыном, который первые годы рос без отца, считал себя «детенышем коршуна».

Леонардо, как и все мальчики, продолжает Фрейд, чувствовал детское влечение к матери и при этом считал, что у нее такой же пенис, как у нее. В то же время, не будучи в этом уверен, он — как и все дети — испытывал жгучее любопытство к гениталиям матери и хотел посмотреть на них. «Хвост коршуна в фантазии Леонардо мы можем истолковать таким образом: в то время, когда мое младенческое любопытство обратилось на мать, я ей приписывал еще половой орган, как у меня. Это и есть дальнейшее доказательство раннего сексуального исследования Леонардо, которое, по нашему мнению, стало решающим для всей его жизни»[203], — писал Фрейд.

Именно отношение Леонардо к матери, его сильная связь с ней, а затем и влияние на него мачехи Альбиеры и определили, по Фрейду, гомосексуальные склонности Леонардо да Винчи.

И дальше в очерке идет глубокое, обоснованное, поистине необычайно актуальное и в наши дни объяснение природы гомосексуальности:

«Гомосексуальные мужчины, которые в наше время предприняли энергичную деятельность против законодательного ограничения их половой деятельности, любят представлять себя через своих теоретиков как с самого начала обособленную половую группу, половую промежуточную ступень, как „третий пол“. Они — мужчины, которые органически с самого зародыша лишены влечения к женщине, и потому их привлекает мужчина. Насколько охотно из гуманных соображений можно подписаться под их требованиями, настолько же осторожно надо относиться к их теориям, которые выдвигаются, не принимая во внимание психического генезиса гомосексуальности. Психоанализ дает возможность заполнить этот пробел и подвергнуть проверке утверждения гомосексуалистов. Он пока мог выполнить эту задачу только у ограниченного числа лиц, но все до сих пор предпринятые исследования дали один и тот же удивительный результат. Это главным образом исследования И. Саджера (Sadger), которые я могу подтвердить собственным опытом.

Кроме того, мне известно, что В. Штекель (Stekel) в Вене и Ференци (Ferenczi) в Будапеште пришли к тем же результатам. У всех наших гомосексуальных мужчин существовало в раннем, впоследствии индивидуумом позабытом детстве очень интенсивное эротическое влечение к лицу женского пола, обыкновенно к матери, вызванное или находившее себе поощрение в слишком сильной нежности самой матери и далее подкрепленное отступлением на задний план отца в жизни ребенка.

Саджер указывает, что матери его гомосексуальных пациентов часто были мужеподобными женщинами, женщинами с энергичными чертами характера, которые могли оттеснить отца от подобающего ему положения; мне случалось наблюдать то же самое, но более сильное впечатление произвели на меня те случаи, где отец отсутствовал с самого начала или рано исчез, так что мальчик был предоставлен главным образом влиянию матери. Это выглядит почти так, как будто присутствие сильного отца гарантирует сыну правильное решение для выбора объекта в противоположном поле.

После этой предварительной стадии наступает превращение, механизм которого нам известен, но которого побудительные причины мы еще не постигли. Любовь к матери не может развиваться вместе с сознанием, она подпадает вытеснению. Мальчик вытесняет любовь к матери, ставя самого себя на ее место, отождествляет себя с матерью и свою собственную личность берет за образец, выбирая схожих с ним объектов любви. Таким образом, он стал гомосексуальным; в сущности, он возвратился к аутоэротизму, потому что мальчики, которых теперь любит взрослый, всё же только заместители и возобновители его собственной детской личности, и он любит их так, как мать любила его ребенком. Мы говорим, он находит свои предметы любви путем нарцизма, потому что греческая сага называет Нарциссом юношу, которому ничто так не нравилось, как собственное изображение, и который был обращен в прекрасный цветок, носящий это имя.

Более глубокие психологические соображения оправдывают утверждение, что ставший таким путем гомосексуальным в подсознании остается фиксированным к образу воспоминания своей матери. Вытеснением любви к матери он сохраняет эту любовь в своем подсознании и остается с тех пор ей верен. Если кажется, что он, как влюбленный, бегает за мальчиками, то на самом деле он бежит от других женщин, которые могли бы сделать его неверным. Мы могли бы также доказать прямыми единичными наблюдениями, что кажущийся чувствительным только к мужскому раздражению на самом деле подлежит притягательной силе, исходящей от женщины, как и нормальный; но он спешит всякий раз полученное от женщины раздражение перенести на мужской объект и повторяет, таким образом, опять и опять механизм, посредством которого он приобрел свою гомосексуальность»[204].

И уже отсюда Фрейд ищет объяснение всем загадкам творчества и личной жизни гения. К примеру, в улыбке Джоконды он видит улыбку матери художника. В том, что Леонардо бросал свои произведения неоконченными, — аналогию с тем, как его отец бросил своего ребенка, то есть самого Леонардо, и т. д.

На многочисленные противоречия и нестыковки в этом очерке обращали внимание многие критики Фрейда. Все они подчеркивали бредовый характер идей, связанных с фантазией о коршуне и богине Мут — хотя бы потому, что имя богини ассоциируется со словом «мать» только в немецком языке; что Леонардо да Винчи не мог видеть фресок с изображением богини и знать, каким иероглифом обозначается ее имя, так как жил за столетия до открытия египетских древностей и расшифровки египетской письменности Шампольоном. Словом, по мнению уже не раз цитировавшегося здесь страстного фрейдофоба профессора Виленского, «понять эти рассуждения Фрейда с позиции логики и здравого смысла невозможно, зато всё это укладывается в рамки бредовой идеи на фоне аутистического и символического мышления»[205].

Окончательно абсурдность рассуждений Фрейда о коршуне становится понятной, если учесть, что при написании очерка о да Винчи Фрейд пользовался неудачным переводом. На самом деле в оригинале речь идет не о коршуне, а о грифе, что кардинальным образом всё меняет — никто никогда не считал, что у грифов есть только самки.

Но тут мы снова сталкиваемся с уже не раз упоминавшимся в этой книге «парадоксом Фрейда»: даже столь грубые ошибки и подтасовки не зачеркивают и не умаляют ценности и глубины его стержневых идей. Необычайно точно эту особенность Фрейда подметил в своей оценке очерка «Одно детское воспоминание Леонардо да Винчи» великий русский философ Николай Александрович Бердяев. «У Фрейда нет обычной психиатрической затхлости, у него есть свобода и дерзновение мысли, — писал Бердяев. — Фрейд научно обосновывает ту истину, что сексуальность разлита по всему человеческому существу и присуща даже младенцам. Он колеблет обычные границы нормально-естественной сексуальности… Но склонность школы Фрейда объяснить всё, вплоть до религиозной жизни, неосознанной сексуальностью принимает формы маниакальной идеи, характерной для психиатров. Ведь и этот пансексуализм может быть объяснен неосознанной сексуальностью его создателей, если применить тот метод сыска и вмешательства в интимную жизнь, которую допускает школа Фрейда. Натяжки Фрейда в объяснении типа Леонардо или объяснении снов доходят до комического. И всё же Фрейд помогает осознанию сексуальности»[206].

Но в том, 1910 году никто в окружении Фрейда никаких натяжек и ничего комического в работе о Леонардо не усмотрел. Этюд был принят на ура. Идея о коршуне так всем понравилась, что первый пастор-психоаналитик Оскар Пфистер утверждал, что в картине Леонардо «Мадонна с младенцем Иисусом и Св. Анной» разглядел образ коршуна в голубой ткани, прикрывающей бедра Марии. Юнг утверждал, что разглядел контуры коршуна в другом месте: так, что его клюв расположен в области лобка. Когда Ференци показали «коршуна» на картине, он искренне удивился тому, что «не замечал его раньше». Что еще раз доказывает, что при желании в подлинно великом произведении искусства можно увидеть всё что угодно и как угодно это произведение интерпретировать.

Глава двенадцатая БУНТ НА КОРАБЛЕ

1911 год начался для Фрейда с борьбы с восставшим против него Альфредом Адлером и группой его сторонников. В сущности, это было продолжением конфликта, начавшегося на втором конгрессе, и, как всегда при подобных конфликтах, идеологическое противостояние в нем было самым тесным образом связано с личными мотивами — и Фрейд, и Адлер обладали непомерным честолюбием и властолюбием.

Входивший в венский кружок с самого его основания, Адлер поначалу работал в русле традиционного фрейдизма, став, по сути дела, автором такого понятия, как «комплекс неполноценности». Однако, будучи социалистом по убеждениям, хорошо знакомым с марксизмом и предпочитавшим оказывать помощь неимущим пациентам-пролетариям, Адлер по определению не мог смотреть на мир глазами Фрейда, бывшими для него глазами благополучного буржуа. Ему были чужды «интеллигентские замашки» Фрейда, и он рубил в своих статьях сплеча, называя все вещи своими именами. Но главное заключалось в том, что уже с 1907 года Адлер стал подвергать сомнению авторитет Фрейда. Гениальность Фрейда, утверждал Адлер, заключалась в том, что он обратил внимание на роль бессознательного в жизни человека, создал новую методологию. Но его учение — не догма, а руководство к действию, к дальнейшему познанию природы человека и — через него — путей развития общества.

Чтобы не утомлять читателя слишком длинным пересказом взглядов Адлера, приведем достаточно емкую справку о его жизни и мировоззрении из «Философского словаря»:

«Адлер Альфред (1870–1937) — австр. врач и психолог. С 1902 г. сторонник Фрейда, в 1911 порвал с ним, выработав собственную концепцию „индивидуальной психологии“ (в 1924 создана Международная ассоциация индивидуальной психологии). Умер в США, где его взгляды оказали влияние на психиатрию и педагогику. В качестве осн. движущей силы развития человеческой психики Адлер постулировал стремление к преодолению чувства недостаточности, „неполноценности“. Это стремление становится стимулом творческой активности индивидуума, развития его дарований, позволяющих компенсировать те или иные физические недостатки, ущербность социального положения и т. д. А. доказывал, что сновидения, фантазии и пр. психические феномены являются не искаженным выражением прошлых травматических переживаний, как утверждал Фрейд, а попытками „предвидения“ перед лицом жизненных проблем личности. Задачей „индивидуальной психологии“ А. считал выявление и соответствующую корректировку „жизненной линии“, бессознательного „проекта“, „плана“, к-рый, по его мнению, формируется в самом раннем детстве, образуя стержень („шаблон“) жизненного поведения личности, определяя характерные поступки, манеру преодолевать жизненные трудности и т. д. Взгляды А. оказали влияние на тех представителей неофрейдизма, к-рые подчеркивали важность социальных факторов воздействия на человеческую психику, а также на экзистенциональный психоанализ Сартра»[207].

Фрейд на том этапе развития психоанализа видел слабость концепции Адлера в том, чем потом грешил сам, — в попытке создания глобальной философской системы.

«Психоанализ поставил своей ближайшей задачей объяснение неврозов и взял за исходные пункты оба факта сопротивления и перенесения и, принимая во внимание третий факт — амнезии, дал им объяснение в теориях о вытеснении, сексуальных двигательных силах невроза и о бессознательном… Теория Альфреда Адлера идет гораздо дальше этой цели; она хочет поведение и характер людей объяснять тем же приемом, что и невротические и психотические заболевания…» — писал Фрейд[208].

Далее Фрейд справедливо указывал, что обращение Адлера к социальным мотивам, попытка заменить сексуальность «желанием властвовать» (что было характерно для самого Адлера), по сути дела, ведет к «рационализации бессознательного», то есть убивает саму идею психоанализа.

Наконец, он обращал внимание и на несостоятельность «биологической» части концепции Адлера. «Кажется совершенно невозможным и противоречит прямым наблюдениям, что ребенок — мальчик или девочка начертали план своей жизни, основываясь на первоначальном презрении к женскому полу… Картина жизни, которая вырисовывается из системы Адлера, основана целиком на агрессивном влечении; она не оставляет места для любви. Приходится удивляться, что столь безотрадное мировоззрение обратило на себя внимание, но не следует забывать, что стонущее под игом половой потребности человечество готово воспринять что угодно, если только приманки выставить „преодоление сексуальности“…» — писал Фрейд, не то чтобы не замечая, что некоторые суждения Адлера о мужской и женской сексуальности являются экстраполяцией его собственных взглядов, но выступая против подобной экстраполяции как таковой.

Адлер, надо заметить, не менее четко выявлял слабые стороны учения Фрейда. Он обратил внимание, что Фрейд вращается в порочном кругу, объясняя причины вытеснения в бессознательное влиянием культуры и одновременно объявляя культуру причиной возникновения вытеснения.

Опасность Адлера, как объяснял Фрейд в письме Юнгу в конце 1910 года, заключалась в том, что «он сводит на нет сексуальное желание, и наши оппоненты могут заговорить об опытном психоаналитике, выводы которого радикально отличаются от наших. Естественно, в своем отношении к нему я разрываюсь между убеждением, что его теории однобоки и вредны, и страхом прослыть нетерпимым стариком, который не дает молодежи развернуться».

Но полная правда, как уже было сказано, заключалась в том, что идеологические разногласия между Адлером и Фрейдом чем дальше, тем больше накладывались на растущую взаимную личную неприязнь. Фрейд видел в Адлере «массу мелочной злобы, которая искажает его труды, и черты необузданной страсти, которые скрываются в них»[209]. Адлер не оставался в долгу и обвинял Фрейда в схожих грехах, прежде всего в желании быть богом и держать всех остальных в тени своей славы. Самое интересное, что правы в своих обвинениях были оба.

В январе 1911 года Фрейд решил, что пришло время решительно выкорчевать «ересь» Адлера. Поводом для первой атаки стали небольшие ошибки в «Центральном журнале по психоанализу», которые Фрейд объявил недопустимыми. В январе и феврале Венское психоаналитическое общество провело собрания, на которых резко осудило вероотступничество Адлера. «Теории Адлера слишком далеко отклонились от правильного пути. Пришло время открывать против него фронт… Конечно, я всегда ставил во главу угла желание быть терпимым и не давить авторитетом, но в жизни это не удается», — писал Фрейд в феврале пастору Пфистеру.

После этих собраний Адлер сложил с себя полномочия президента Венского психоаналитического общества, но всё еще продолжил оставаться в его рядах. Соратник Адлера Штекель даже на какое-то время примирился с Фрейдом и вернул себе его расположение, но колесо конфликта продолжало раскручиваться. В мае, после очередной острой дискуссии с Фрейдом об этиологии неврозов, Адлер покидает Венское общество.

Любопытно, что тогда же, в январе, Фрейд стал страдать от головной боли и забывчивости. Он решил, что это признаки старости и сужения артерий, и запаниковал. Однако вскоре выяснилось, что в его настольной лампе постоянно происходила утечка газа, но из-за своих сигар Фрейд не чувствовал запаха газа и медленно себя отравлял. Дело вообще могло бы закончиться взрывом, но, к счастью, всё обошлось. Фрейд написал Юнгу, что, заметив ослабление памяти: «…я не приписал всё неврозу и очень этим горжусь».

21 сентября в Веймаре организуется новый конгресс психоаналитиков, в котором принимают участие 55 делегатов. По окончании конгресса всем последователям Адлера было предложено либо присягнуть на верность учению Фрейда, либо покинуть Психоаналитическое общество.

Окончательный откол адлерианцев состоялся в октябре. Вскоре вместе с еще девятью бывшими учениками Фрейда Адлер создал Общество свободных психоаналитических исследований (в пику «несвободных» исследований Фрейда), которое в 1912 году было преобразовано в уже упоминавшееся Общество индивидуальной психологии.

Какие-либо контакты между двумя обществами не допускались, а Фрейд объявил Адлера жертвой тяжелого невроза, переросшего в паранойю, — как, впрочем, он делал и до, и после того со многими бывшими друзьями.

Таким образом, казалось, ряды психоаналитиков были очищены, и можно было продолжать плодотворную работу.

Между тем в 1912 году судьба готовила Фрейду новый удар.

Первые тучи в отношениях между Фрейдом и Юнгом появились уже на раннем этапе их общения, но Фрейд упорно не замечал их, убеждая себя, что наконец нашел «сына» и подходящего преемника. Так же, как и Адлер, Юнг был слишком амбициозен и самостоятелен, чтобы пребывать в тени Фрейда, по меньшей мере до конца жизни последнего. Он искал свой путь в науке, свое место в будущей истории человеческого духа и в январе 1911 года, в те самые дни, когда в Вене бушевали страсти вокруг Адлера и Штекеля, кажется, начал нащупывать его.

«Опасно яйцу пытаться быть умнее курицы. И всё то, что заключено в яйце, должно в конце концов набраться храбрости и выбраться наружу», — писал он Фрейду 18 января 1911 года. Намек был более чем прозрачный, но Фрейд, во-первых, всё еще безоговорочно верил Юнгу и в Юнга, а во-вторых, был слишком занят борьбой с Адлером, чтобы обратить на это внимание. Известие Юнга о том, что он собирается написать очерк по мифологии, также нисколько не встревожило Фрейда — напротив, он считал, что мифы представляют собой огромное поле деятельности для психоаналитика, так как несут в себе информацию о первичных неврозах человечества. Он сам в это время приступил к написанию книги «Тотем и табу», но работа не клеилась — возможно, начала сказываться многолетняя усталость и трата сил на войну с тем же Адлером, да и возраст, безусловно, уже давал о себе потихоньку знать.

Тем временем Юнг упорно не хотел посвящать Фрейда в детали своей работы и в письмах уходил от вопросов о ней. Впервые он решил раскрыть карты осенью 1911 года, на уже упоминавшемся Веймарском конгрессе. В своем докладе он рассказал о наблюдениях за рядом своих пациентов-шизофреников, а также «провидцев» (в наши дни мы бы назвали их экстрасенсами или просто людьми с паранормальными способностями). В ходе изучения их фантазий Юнг, по его словам, обнаружил, что все они в той или иной степени могут быть сведены к мотивам, встречающимся в мифах разных народов. Отсюда он сделал вывод, что существуют некие универсальные мифологические мотивы, которые, проникая в бессознательное людей, делаясь частью их психики, могут в итоге определить характер психопатических явлений, от которых они страдают. «Таким образом, — констатировал Юнг, — при шизофрении пациент страдает от воспоминаний человечества», то есть, по сути дела, перефразировал Фрейда, заменив личные воспоминания на память всего человечества.

Как уже говорилось, у Фрейда были сходные идеи, и потому даже когда первая часть очерка Юнга «Трансформации и символы либидо» вышла в свет, он не увидел в нем ничего, что противоречило бы классическому психоанализу. Лишь когда Эмма Юнг в письмах Фрейду рассказала, что Юнг опасается того, как Фрейд воспринял его очерк, отец психоанализа насторожился, перечитал «Трансформации…» более внимательно и попытался выяснить у Юнга, куда же тот «гнёт» во второй части очерка.

В ноябре Юнг наконец признался, что во второй части он подходит «к фундаментальному обсуждению теории либидо» и… собирается расширить это понятие. Для Фрейда эти слова прозвучали как удар грома: либидо как всеобъемлющее сексуальное желание было базовым понятием психоанализа, и любое изменение этой трактовки означало осквернение святая святых.

Словно предчувствуя возможный поворот событий, Фрейд пишет статью о библейской эпохе, проявляя неожиданный интерес к истории христианства. Точнее, к одному ее эпизоду: созданию апостолом Павлом общины в Эфесе, которая затем предала его и попала под влияние апостола Иоанна. Посыл был ясен, особенно если учесть, что Юнг вырос в семье пастора и был и без Фрейда хорошо знаком с этой историей. Но Юнг уже сделал выбор. В своих лекциях он уже начал подвергать сомнению всеобъемлющий характер сексуальности, а также высказывал скептицизм по поводу существования детской сексуальности и эдипова комплекса — одних из базовых положений теории Фрейда. Он понимает, что Фрейд считает его еретиком, но пишет ему, что он таков по самой своей натуре: он бы никогда не примкнул к Фрейду, если бы в его крови изначально «не было ереси».

В мае 1912 года произошло событие, которое сам Юнг назвал «кройцлингским жестом» Фрейда: отправившись в гости к Людвигу Бинсвангеру, жившему относительно недалеко от Юнга, Фрейд слишком поздно известил об этом своего «кронпринца». В результате Юнг уже отправился в путешествие по озеру Цюрих на яхте, и они не смогли встретиться. Впрочем, если Юнг считал, что это Фрейд не пожелал с ним встречаться, то Фрейд думал с точностью до наоборот (и именно так трактуют это и сегодня все убежденные фрейдисты).

К этому времени всё уже было ясно, и Фрейд, совсем недавно утверждавший, что неевреи не могут и не должны руководить мировым психоаналитическим движением, пишет письмо Ференци, призывая всех сторонников его теории объединиться против Юнга и его сподвижников, апеллируя в числе прочего и к национальной еврейской солидарности. «Неважно, чем это закончится, но похоже, что мое намерение объединить евреев и гоев[210] в служении психоанализу не осуществилось. Они не смешиваются, как масло и вода».

Ференци немедленно подхватывает тему и называет Швейцарское общество психоанализа «бандой антисемитов», что, кстати, было не так уж далеко от истины — сам Юнг изначально был не чужд антисемитских настроений, которые отступили назад после знакомства с Фрейдом, но время от времени накатывали на него. Со временем, как мы увидим, Юнг также, независимо от Фрейда, стал рассматривать конфликт с Фрейдом, как конфликт между евреями и христианами, и к нему вернулась прежняя антипатия к евреям. Все представители швейцарской школы выражали свои симпатии «нововведениям» Юнга. Верность Фрейду — что было любопытно и, как поймет чуть позже читатель, неожиданно — из всех «швейцарцев» сохранил только пастор Пфистер.

В ответ летом 1912 года вокруг Фрейда сплотились его ближайшие сподвижники — Шандор Ференци, Карл Абрахам, Отто Ранк, Ганс Закс (Сакс) и Эрнест Джонс. Как легко заметить, неевреем в этом списке был только Джонс, чья любовница Лоу Канн была еврейкой. Собственно, он и появился у Фрейда в надежде, что тот поможет Лоу избавиться от пристрастия к морфию. Фрейд назвал эту организацию «тайным комитетом», или просто «комитетом», призванным стоять на страже чистоты теории психоанализа, выявлять и пресекать любые попытки «еретического» толкования базовых положений Фрейда. Он и в самом деле был тайным, так как Фрейд запретил предавать факт его существования огласке. Не по возрасту пылкий Джонс сравнил это братство с гвардией Карла Великого, проводящего политику своего владыки. Хотя если продолжить аналогию между психоаналитическим обществом и католической церковью, то правильнее говорить об инквизиции. Сам Фрейд писал: «Мне было бы легче жить и умереть, если бы я знал, что существует организация, которая будет защищать мое творение».

Забегая вперед скажем, что на состоявшемся 25 мая 1913 года заседании «комитета» Фрейд вручил всем его членам греческую гемму с изображением головы Зевса. Все члены «комитета» вставили свои геммы в перстни, и это было их тайным знаком. Сначала таких колец было шесть, затем, когда в состав «комитета» ввели Макса Эйтингона, их стало семь, а Фрейд, соответственно, стал повелителем «ордена семи колец».

Осенью 1912 года Джонс, будучи у друга в Баварии, сумел познакомиться с гранками второй части очерка «Трансформация и символы либидо», которую Юнг собирался опубликовать в «Психоаналитическом ежегоднике». Очерк, по оценке Джонса, был бессвязным, значительную его часть составлял простой пересказ мифов разных народов, но главное было ясно: у Юнга либидо перестало быть исключительно сексуальным. Фрейд тут же поспешил списаться с Эммой Юнг и вскоре уже сам мог прочесть гранки второй части очерка «преемника». Работа эта, по его собственному признанию, произвела на Фрейда удручающее впечатление.

Вслед за этим Фрейд получил письма от активистов Американского общества психоанализа с их впечатлениями о лекциях Юнга, прочитанных им осенью в Америке. По их мнению, в трактовке Юнга психоанализ утратил главное — свой материалистический, естественно-научный характер, превратившись в метафизическое учение. Вместо либидо он стал использовать понятие «жизненная сила», влияние эдипова комплекса свел к минимуму, детскую сексуальность игнорировал.

В ноябре 1912 года Юнг пишет Фрейду одно из последних личных писем, в котором настаивает, что его лекции в Америке стали крупным успехом и способствовали росту популярности международного психоаналитического движения. «Я нашел, что моя версия психоанализа убедила многих людей, которых до того отталкивала проблема сексуальности в неврозе. Как только у меня появятся оттиски, я с удовольствием пришлю вам копию своих лекций в надежде, что вы постепенно примете некоторые нововведения, на которые уже есть намеки в моей работе о либидо», — сообщал Юнг.

Но в том-то и дело, что принять эти доводы Фрейд не мог. Отказаться от идеи сексуальности для него было так же немыслимо, как признать, что Земля плоская и покоится на трех слонах. Между тем сами обстоятельства приближали их личную встречу. Дело заключалось в том, что «еретик» Штекель упорно отказывался покидать пост редактора «Центрального психоаналитического журнала», считавшегося официальным органом Международного психоаналитического общества, и с этим надо было что-то делать.

Списавшись с Юнгом как председателем общества, Фрейд договорился о том, что семь членов его правления соберутся для обсуждения сложившейся ситуации 24 ноября в Мюнхене, в гостинице «Парк». Встреча состоялась, но Эрнест Джонс, прибыв на нее, рассказал, что узнал о точной дате встречи от Лоу — Юнг в направленной ему открытке назвал дату 26 ноября. Фрейд увидел в этой описке проявление бессознательного стремления Юнга к срыву встречи и сочувствия Штекелю.

В итоге предложение Фрейда о лишении «Центрального психоаналитического журнала» статуса официального органа было принято, и после этого Фрейд с Юнгом отправились на прогулку для выяснения отношений. В письме Ференци Фрейд рассказал, что поначалу ему показалось, что Юнг капитулировал, но затем оказалось, что это было лишь еще одно проявление его «лживой натуры». «Он был совершенно сломлен, пристыжен и затем признался, что уже давно боялся, будто близость со мной или другими повредит его независимости, и поэтому решил отдалиться; что он несомненно видел меня в свете своего отцовского комплекса и опасался, что я скажу ему о его изменениях… Я высказал ему всё. Спокойно сказал, что дружбу с ним не могу сохранять, что он сам создал эту близость, которую затем так жестоко разрушил; что в его отношениях с людьми не всё в порядке, не только со мной, но и с другими… Я думаю, это было ему полезно».

После этого тяжелого разговора Фрейд с Юнгом вернулись в гостиницу, где все участники мюнхенской встречи собрались на обед. Во время обеда Фрейд неожиданно обмяк и упал без сознания со стула. Могучий Юнг поднял его на руки и отнес на диван. Когда Фрейд пришел в себя, он оглядел присутствующих и сказал: «Как приятно, должно быть, умирать!» Юнг в своих мемуарах утверждает, что он в те минуты поймал взгляд Фрейда, смотревшего на него так, как ребенок смотрит на отца.

О том, что стало причиной этого обморока, так и осталось неясным. Психоаналитики, разумеется, пытаются дать этому глубокое объяснение: по одной из версий, за обедом кто-то заговорил о египетском фараоне Аменхотепе, приказавшем стереть со всех памятников имя отца. Фрейд увидел в этом параллель между собой и Юнгом и своим обмороком бессознательно хотел убедить Юнга в преступности его замысла. Сам Юнг думал почти так же, но чуть позже стал подозревать, что обморок был не более чем «спектаклем», устроенным «старым евреем». Однако, думается, всё объяснялось проще: разговор с Юнгом и слова о том, что их дружбе пришел конец, стоили Фрейду слишком большого нервного напряжения.

Вернувшись в Вену, Фрейд нашел покаянное письмо от Юнга, где тот признавал свои ошибки и выражал надежду, что их личные отношения продолжатся. Фрейд в ответ поблагодарил Юнга за заботу и попросил забыть о происшествии в гостинице, которое, по его мнению, было «следствием небольшого невроза, которым мне стоит заняться». Что касается «Трансформации…», то Фрейд назвал эту работу «великим откровением, хотя и не тем, которое мы планировали».

Дальше события разворачивались следующим образом.

3 декабря 1912 года. Юнг в письме сетует на то, что Фрейд недооценивает его работу, и советует отнестись к «небольшому неврозу» как можно серьезнее.

5 декабря 1912 года. Фрейд отвечает, что каждому лучше обращать внимание на собственные неврозы, а не на неврозы ближнего.

11 декабря 1912 года. Письмо Юнга об Адлере, где он пишет: «…даже дружки Адлера не считают меня вашим» — хотя из текста ясно видно, что автор письма описался и изначально вместо «вашим» хотел написать «своим».

16 декабря 1912 года. Резкое, саркастическое письмо Фрейда по поводу этой описки.

18 декабря 1912 года. Юнг решает высказать в письме Фрейду все, что он о нем думает: «Вы вынюхиваете все симптоматические поступки у людей вокруг вас, и все они опускаются до уровня сыновей и дочерей, которые смущенно сознаются в своих пороках. А вы остаетесь наверху как отец. Ловко устроились!.. Видите ли, дорогой профессор, пока вы этим занимаетесь, меня абсолютно не трогают мои симптоматические поступки. Они ничто по сравнению с солидным бревном в чужом глазу — глазу Фрейда… Я буду по-прежнему поддерживать вас публично, не отказываясь от собственных взглядов, но в частных письмах начну говорить то, что думаю о вас на самом деле…»

3 января 1913 года. Фрейд в письме Юнгу предлагает «полностью прекратить… личные отношения».

6 января 1913 года. Юнг принимает это предложение и добавляет, что «никому не навязывает своей дружбы».

7–8 сентября 1913 года. На 4-м Международном психоаналитическом конгрессе в Мюнхене после долгих споров пятьюдесятью двумя голосами против двадцати двух Юнг был снова избран президентом Международного психоаналитического общества. Одним из тех, кто голосовал против, был Эрнест Джонс. По окончании голосования Юнг подошел к нему и сказал: «Я думал, вы — христианин!» — имея в виду, что конгресс превратился в схватку между евреями и христианами. Здесь же, в Мюнхене, происходит одна из последних встреч Фрейда с Юнгом.

Эта сухая хроника, разумеется, не дает представления о том, как тяжело дался этот разрыв обоим. И Фрейд, и Юнг (даже в куда большей степени) пережили в 1913–1914 годах значительные нервные срывы, слышали внутренние голоса, вели нескончаемые разговоры с воображаемыми собеседниками, совершали неадекватные поступки и т. д., что заставляет некоторых психиатров подозревать, что оба они страдали шизофренией. Любопытно, что, несмотря на приведенные выше заявления, их переписка продолжалась еще как минимум до 1923 года. Но, разумеется, о былой теплоте и дружбе после писем 1913 года уже не могло быть и речи.

Сам Фрейд в «Очерке истории психоанализа» объяснял эволюцию взглядов Юнга типичным страхом «культурного европейца» перед сексуальностью и отношением к ней, как к чему-то предосудительному, олицетворяющему низменное начало в природе человека и потому противостоящее духовному. «Все изменения, которые Юнг предпринял в психоанализе, — писал Фрейд, — обнаруживают стремление устранить всё предосудительное в семейном комплексе, дабы не обрести его вновь в религии и этике. Либидо было заменено абстрактным понятием, о котором можно утверждать, что оно осталось одинаково таинственным и непонятным, как для мудрецов, так и для глупцов. Эдиповский комплекс понимается только „символически“, мать в нем означала недостижимое, от которого надо отказаться в интересах культурного развития; отец, которого убивают в мифе об Эдипе, это „внутренний“ отец, от которого надо освободиться, чтобы стать самостоятельным…

Исследование каждого отдельного человека установило и всегда установит, что в нем живы сексуальные комплексы в их первичном смысле. Поэтому исследование индивидуума отошло на задний план и было заменено обсуждением по указаниям из области народоведения… Мы слышали, что актуальный конфликт невротика становится понятным и разрешенным только тогда, когда его сводят к прошлой истории больного, идут тем путем, который проделало его либидо при заболевании. Какой вид приняла неоцюрихская терапия при таких тенденциях, я могу сообщить со слов одного больного, который вынужден был испытать ее на себе самом. „На этот раз и помину не было о том, чтобы обратить внимание на прошлое и перенесение“»[211].

Пожалуй, точнее всех личные и идеологические мотивы, приведшие сначала Адлера, а затем и Юнга к противостоянию с Фрейдом, объяснил Фриц Виттельс.

«В начале своей психоаналитической деятельности Юнг написал ряд работ, показывающих, что он еще всецело находится в фарватере Фрейда. Фрейд дарил идею, а Юнг с удивительной ловкостью разрабатывал ее. Но наступил, по-видимому, момент, когда этот высокомерный дух спросил себя: „Что я — приспешник его? Зачем мне прозябать в его тени?“… В своей области Фрейд был непобедим… И вот честолюбивые ученики в заботе о своей собственной личности смотрят по сторонам. Не осталось ли где клочка не обследованной учителем территории. Так, Адлер нашел „мужской протест“, а Юнг „генетическое понимание теории либидо“. В дальнейшем обнаружится, что понимание Юнга не лишено эвристического и философского значения. Но Фрейд, твердо держа в руке вожжи своей колесницы, не имел желания свернуть с дороги, на которую ступил двадцать лет тому назад. Великолепная уверенность, с которой он держался за свои убеждения, предназначала его в классики, если его злой дух бессознательного не сделал бы его романтиком.

Адлер сказал, что человеком движет воля к могуществу. Сексуальность (либидо) есть лишь частичное проявление этой воли. Напротив, Юнг со своей стороны выставляет утверждение, что сексуальность (либидо) сперва была всем и что часть этой первичной силы была десексуализирована в процессе человеческой культуры, и теперь противопоставляет себя остатку сексуальности, как нечто иное, враждебное. Оба исследователя, стало быть, в известном смысле монисты. Их утверждения только по видимости противоположны. На самом деле оба они приходят к тому, что Шопенгауэр задолго до них назвал волей…»[212]

Виттельс отмечает, что по большому счету вся концепция Юнга сводится к развитию мыслей, изложенных Фрейдом еще в «Толковании сновидений», — о том, что невротики в своих снах и фантазиях как бы опускаются «на старую, оставленную ступень мышления». Однако, продолжает он, эта базовая мысль Юнга и его школы ничего не дает для достижения той цели, ради которой и был, собственно говоря, создан психоанализ, — для лечения неврозов. «Швейцарцы назвали эту ступень мышления архаической; усердным трудом, в котором принимала участие вся школа, они выяснили, что психически больные и невротики до деталей повторяют мифы, космогонии и примитивные научные представления древних и древнейших народов. Они все ловят пациентов на таких архаических фантазиях и останавливаются на этом. Правда, я не могу понять, как можно помочь больному указанием: „Видите, сейчас вы повторяете миф о божестве ацтеков Вицли-Пуцли“. Пациент, вероятно, будет очень поражен аналогией, будет немного смущен, что его мысль протекает по таким заброшенным путям, но какой для него толк, если — как правильно замечает Ференци — одно неизвестное, а именно его собственное свихнувшееся „я“ разъясняется ему при помощи другого неизвестного, которое называется Вицли-Пуцли?»[213]

Далее Виттельс не называет вещи прямо, но явно намекает на то, что противостояние Фрейда и Юнга в итоге свелось к противостоянию между иудаизмом и христианством, исповедующими две противоположные точки зрения на сексуальность. Если иудаизм видит в сексуальности одно из проявлений божественного начала, то для Юнга божественное, духовное в человеке противостоит сексуальному. Более того, будучи представителем кальвинизма, самого асексуального течения в протестантизме, Юнг изначально, на уровне бессознательного находился в оппозиции к Фрейду. Сам Фрейд, как уже говорилось, использовал некоторые идеи еврейской мистики в своем учении, но при этом искренне стремился переплавить их в некое атеистическое, вполне материалистическое учение. Однако в той же степени, в какой Юнг оставался христианином, на бессознательном уровне Фрейд продолжал оставаться евреем и с точки зрения религиозности.

В заключение Виттельс подводит под конфликт Фрейда и Юнга психоаналитическую основу. «Существуют аналитики, которые, подобно Штекелю, не считают комплекс Эдипа как раз центральным пунктом невроза, но не может быть психоаналитика, который сомневался бы в реальности этого комплекса. Чтобы найти объяснение, как могли усомниться в нем швейцарцы (священник Пфистер, оставшийся верным учению Фрейда, составляет исключение), придется в данном случае прибегнуть к психоаналитическому методу. Даже самая очевидная истина вытесняется, если она неприятна. Швейцарскому филистеру Эдиповский комплекс казался драконом. Ввиду того, что Кальвин и Фрейд не могут одновременно уместиться в сердце, швейцарцы, естественно, остановились на своем национальном герое»[214].

Это объяснение очень похоже на правду.

Для современников Фрейда и Юнга их идеологическая схватка была прежде всего в значительной мере схваткой между рационалистом и иррационалистом. Это свое значение она сохраняет и в наши дни, в эпоху постсекуляризма, когда наблюдается массовое возрождение интереса к религии как одного из путей нравственного и духовного возрождения общества.

«В противоположность Фрейду, видевшему в религии невроз навязчивости, — объясняет в своей монографии М. И. Попова, — Юнг рассматривал невроз как следствие утраты религиозного взгляда на мир. Религии, указывал он, принадлежит ряд важных функций, без которых невозможна продуктивная жизнедеятельность ни отдельного индивидуума, ни общества в целом; она выполняет компенсаторскую функцию, примеряя человека с тяготами жизни и в то же время не давая им полностью поработить его, выступая в качестве мощной интегрирующей силы…

Считая религию необходимым условием здоровья личности, Юнг связывал наблюдающийся в современном буржуазном обществе рост психических заболеваний с прогрессирующим упадком религиозной жизни. Предотвратить надвигающуюся катастрофу, по его мнению, могла бы опять же только религия. Однако тщетно было ожидать помощи от такой религии, которая сама нуждается в незамедлительном спасении. Иудео-христианская традиция, констатирует Юнг, переживает глубокий кризис…

Собственную миссию Юнг видел в том, чтобы вдохнуть новую жизнь в обветшавшие религиозные догмы, чтобы создать миф, соответствующий современной ситуации…

В отличие от Фрейда, видевшего спасение человечества в обуздании бессознательного, Юнг связывал надежды на духовное обновление человека и общества с возвратом к иррациональным, коллективно-бессознательным переживаниям…»[215]

Фриц Виттельс отмечает, что во время их дружбы Фрейд так щедро осыпал Юнга своими идеями, что последний разрабатывал их и выдавал за свои еще в течение многих десятилетий. Однако и Фрейд признавал, что в работах Адлера и Юнга он находил интересные мысли и идеи, которые затем использовал в своих трудах — разумеется, переработав их в духе «чистоты» своей теории психоанализа.

Сам Юнг в своей написанной в 1929 году статье «Противоречия Фрейда и Юнга» настаивал, что главный недостаток теории Фрейда заключается в его склонности «рассматривать человека под углом своих собственных дефектов и патологии», и отмечал, что Фрейд никогда не решался критиковать свои исходные психиологические предпосылки, поскольку такая критика мгновенно выявила бы несостоятельность многих из них. Перефразируя знаменитые слова Ленина, можно сказать, что Юнг пришел к выводу, что учение Фрейда не всесильно, поскольку не совсем верно, хотя, безусловно, содержало в себе немалую долю истины и представляло мощный рывок вперед в развитии психологии и психиатрии.

Сегодня личные дрязги Фрейда с двумя первыми отколовшимися от него учениками представляют собой историю, интересную разве что очень узкому кругу специалистов. Но вот работы, написанные Фрейдом в этот период, с интересом читаются и в наши дни, а потому на них стоит остановиться более подробно.

Глава тринадцатая ОТЕЦ ПЕРВОБЫТНОЙ ОРДЫ

К написанию книги «Тотем и табу» Фрейд приступил еще в 1911 году, но непрестанно жаловался, что она продвигается крайне медленно из-за того, что он вынужден отвлекаться на дрязги с Адлером и Юнгом. Правда, видимо, заключается в том, что и ключевые мысли книги, и ее содержание непрестанно менялись по мере развития самих этих дрязг, вбирая в себя новый душевный опыт ее автора.

Первые главы «Тотема и табу» были опубликованы в начавшем выходить в январе 1912 года психоаналитическом журнале «Имаго»[216], редакторами которого стали ближайшие и самые верные на тот момент ученики Фрейда Ганс Закс и Отто Ранк.

Открывающая книгу глава — «Боязнь инцеста» — написана явно в пику своим оппонентам. Как и Адлер, а затем и Юнг, Фрейд обращается к «детству человечества», к повседневной жизни первобытного племени или современных племен, оставшихся на первобытной стадии развития. При этом он ставил целью выявить, с одной стороны, истоки неврозов современного человека как естественное следствие подавления сексуальности и вытеснения ее в бессознательное, начавшееся на самой ранней стадии развития человеческого общества, а с другой — доказать, что именно это и привело к рождению морали и обусловило дальнейшие пути развития общества. При этом Фрейд опирался в своих изысканиях на модные в то время научно-популярные работы «Золотая ветвь» Джеймса Джорджа Фрэзера и «Первобытная культура» Эдуарда Тэйлора.

Не секрет, что многие страницы «Тотема и табу» вызывают у профессиональных антропологов и этнографов, мягко говоря, недоумение, причем буквально с первых страниц книги.

Пересказав вычитанные им в популярной литературе сведения об аборигенах Австралии, у которых якобы действует категорический запрет на брак и любые сексуальные отношения между представителями каждого племени, поклоняющимися одному тотему, Фрейд делает странный и совершенно неверный вывод, что такой запрет характерен для всех народов, задержавшихся на первобытной стадии развития. Следовательно, идет он дальше, запрет на эксогамные браки был характерен и для всего человеческого общества на том этапе. То есть мужчина, принадлежащий к племени с одним тотемом, должен был непременно жениться на женщине из другого племени, с другим тотемом, и при этом его дети считаются принадлежащими к тотему отца и уже не могут вступить в интимные отношения с женщинами этого тотема. Причину такого запрета Фрейд видит в возникшем уже на самом раннем этапе развития боязни инцеста и стремлении путем запрета брака внутри тотема запретить возможные сексуальные контакты между отцом и дочерьми, а также между матерью и сыном и братьями и сестрами.

Подобранные Фрейдом примеры впечатляют и убеждают в его правоте, но только в случае, если забыть, насколько тенденциозно эти примеры подобраны — как, впрочем, тенденциозны и следующие из них выводы.

Во-первых, при желании можно найти не меньше, а то и больше широко известных примеров из жизни древних народов, в которых такие близкородственные сексуальные контакты были разрешены, а подчас считались и обязательными (например, среди представителей некоторых династий египетских фараонов).

Во-вторых, в истории многих народов мы не только не встречаем эксогамный брак, принятый у австралийских аборигенов, но и наоборот — категорический запрет на подобные браки с требованием жениться исключительно на женщинах из своего народа или клана (касты). При этом Фрейду не было нужды обращаться за подобными примерами к брачным законам японцев или индусов: он не мог не знать, что иудаизм категорически запрещает браки с неевреями, не мог не помнить как рассказа Библии об Ездре, велевшем евреям изгнать жен-неевреек, так и того, что именно Пятикнижие является первым древнейшим документом, четко определяющим, какие сексуальные отношения следует считать инцестом, и запрещающим их на том основании, что этими отношениями грешили народы Ханаана. При этом иудаизм разрешает браки между кузенами, и в период Фрейда они были широко распространены в еврейской среде. Но Фрейд почему-то все эти факты в «Тотеме и табу» упорно игнорирует — как, впрочем, и любые другие факты и доводы, имеющие отношение к Библии.

Эта тенденциозность базовых постулатов в итоге определила тенденциозность и весьма спорную научную ценность всей книги, которая, тем не менее, благодаря писательскому таланту Фрейда с интересом читается любителями подобной литературы и в наши дни.

Кроме того, несмотря на вышеуказанные недостатки, по всей книге разбросано, как это часто бывает у Фрейда, немало любопытных и достойных обсуждения идей. К примеру, если в попытке объяснить страх некоторых древних народов перед инцестом Фрейд явно потерпел неудачу, то его объяснение сути взаимоотношений между зятем и тещей, а также того, почему некоторые народы (в том числе, скажем, и современные адыги) ограничивают взаимоотношения этих родственников, и в самом деле звучит интересно и правдоподобно:

«Известно, что отношение между зятем и тещей составляет и у цивилизованных народов слабую сторону организации семьи… Иному европейцу может показаться актом глубокой мудрости, что дикие народы, благодаря закону об избегании, сделали наперед невозможным возникновение несогласия между этими лицами, ставшими близкими родственниками. Не подлежит никакому сомнению, что в психологической ситуации тещи и зятя существует что-то, что способствует вражде между ними и затрудняет совместную жизнь. То обстоятельство, что остроты цивилизованных народов так нередко избирают своим объектом тему о теще, как мне кажется, указывает на то, что чувственные реакции между зятем и тещей содержат еще компоненты, резко противоречащие друг другу…

…Говорят, что родители молодеют со своими детьми; это в самом деле одно из ценных психических преимуществ, которое родители получают от своих детей… Это вживание в чувство дочери заходит у матери так далеко, что и она влюбляется в любимого мужа дочери, что в ярких случаях, вследствие сильного душевного сопротивления против этих чувств, ведет к тяжелым формам невротического заболевания. Тенденция к такому влюблению, у тещи во всяком случае, бывает очень часто, и или это самое чувство, или противодействующее ему душевное движение присоединяется к урагану борющихся между собой сил в душе тещи. Очень часто на зятя обращаются неприязненные садистические компоненты любовного движения, чтобы тем вернее подавить запретные нежные.

У мужчины отношение к теще осложняется подобными же душевными движениями, но исходящими из других источников. Путь к выбору объекта, возможно, вел его через образ матери, может быть, еще и сестер к объекту любви; вследствие ограничения инцеста его любовь отошла от обоих дорогих ему лиц детства с тем, чтобы остановиться на чужом объекте, выбранном по образу и подобию. Место его родной матери и матери его родной сестры теперь занимает теща. Развивается тенденция вернуться к выбору первых времен; но всё в нем противится этому. Его страх перед инцестом требует, чтобы ничто не напоминало ему о генеалогии его любовного выбора; то обстоятельство, что теща принадлежит к актуальной действительности, что он не знал ее уже с давних пор и не мог сохранить в бессознательном ее образ неизменным, облегчает ему отрицательное отношение к ней. Особенная примесь раздражительности и озлобленности в этой амальгаме чувств заставляет нас предполагать, что теща действительно представляет собой инцестуозное искушение для зятя, подобно тому, как нередко бывает, что мужчина сперва открыто влюбляется в свою будущую тещу прежде, чем его склонность переходит на дочь»[217].

Безусловно, последний пассаж основан на знакомстве Фрейда с историей любовных похождений Ференци. Несомненно, этот отрывок учитывает его личный анализ того, почему он остановил свой выбор на Марте, и опыт собственных неприязненных отношений с тещей. И тем не менее, думается, читатель согласится, что эти размышления Фрейда приложимы в той или иной степени ко многим вполне нормативным семьям.

Во второй главе — «Табу и амбивалентность чувств» — Фрейд явно отталкивается от известной мысли Фейербаха о том, что моральные установки человечества возникли из первоначальных запретов (табу) на те или иные действия. Он пытается доказать на примере одной из своих пациенток, что табу нередко приводят к возникновению у общества симптомов, схожих с симптомами навязчивого невроза, и в итоге «становятся причиной церемониальных действий и заповедей». Здесь он вновь утверждает уже высказанную им мысль, что любая религия — это форма невроза, формирующегося в результате запретов (причем запретов в первую очередь сексуального характера), вытесненных в итоге в бессознательное. Таким образом, Фрейд вновь становится в оппозицию Юнгу, считавшему, что к неврозам как раз приводит отказ от религиозности.

«Табу, — утверждал Фрейд, — является очень древним запретом, наложенным извне (или каким-нибудь авторитетом) и направленным против сильнейших вожделений людей. Сильное желание нарушить его остается в их бессознательном. Люди, выполняющие табу, имеют амбивалентную направленность к тому, что подлежит табу…»[218] Как справедливо указывает Валерий Лейбин, даже если принять на веру все высказываемые Фрейдом в «Тотеме и табу» идеи, его попытка построить свою теорию возникновения этики оказалась явно неубедительной.

Не менее спорной является и высказываемая далее Фрейдом идея о том, что само возникновение тотема и развитие первоначальной религии берет начало из всё тех же расстройств — эдипова комплекса и комплекса кастрации. На примере девятилетнего пациента одесского психотерапевта М. Вульфа, уже знакомого нам «маленького Ганса» и его ровесника Арпада, которым занимался Ференци, Фрейд выстраивает теорию, согласно которой страх кастрации и сексуальное соперничество с отцом, свойственные мальчикам, обычно переносятся на то или иное животное, перерастая в детскую фобию. У пациента Вульфа эти страхи трансформировались в боязнь собаки, у Ганса — в испуг перед лошадью, у Арпада — перед петухом. Но если учесть, что мышление человека на первобытной стадии его развития было подобно мышлению ребенка, продолжает Фрейд, то «всё становится на свои места»: «На основании этих наблюдений мы считаем себя вправе вставить в формулу тотемизма на место животного-тотема мужчину-отца. Тогда мы замечаем, что этим мы не сделали нового или особо смелого шага. Ведь примитивные народы сами это утверждают и, поскольку и теперь еще имеет силу тотемистическая система, называют тотема своим предком и праотцем. Мы взяли только дословно заявления этих народов, с которыми этнологи мало что могли сделать и которые они поэтому охотно отодвинули на задний план. Психоанализ учит нас, что, наоборот, этот пункт нужно выискать и связать с ним попытку объяснения тотемизма.

Первый результат нашей замены очень замечателен. Если животное-тотем представляет собой отца, то оба главных запрета тотемизма, оба предписания табу, составляющие его ядро — не убивать тотема и не пользоваться в сексуальном отношении женщиной, принадлежащей тотему, по содержанию совпадают с обоими преступлениями Эдипа, убившего своего отца и взявшего в жену свою мать, и с обоими первичными желаниями ребенка, недостаточное вытеснение которых составляет, может быть, ядро всех неврозов. Если это сходство больше, чем вводящая в заблуждение игра случая, то оно должно дать возможность пролить свет на происхождение тотема в незапамятные времена»[219].

Предвидя последующие возражения критиков, что на основе всего нескольких индивидуальных случаев детских фобий он делает алогичный вывод о том, что те же закономерности присущи и человеческому коллективу, то есть лежат в основе развития общества, Фрейд берет в себе союзники такого бесспорного авторитета своего времени, как Чарлз Дарвин. Он напоминает, что, согласно Дарвину, произойдя от высших приматов, первобытные люди на ранней стадии своего развития жили по тем же законам, что и обезьянье стадо, были «первобытной ордой». В этой орде самый сильный самец фактически присваивает себе всех самок, подавляя сексуальные притязания других, более слабых самцов, включая собственных сыновей, а то и изгоняя их из «орды», чтобы устранить подрастающих и набирающих силу соперников. Однако на определенном этапе снедаемые сексуальным голодом сыновья восстают против отца и совместными усилиями убивают его, чтобы завладеть самками, и даже поедают его. Но после такого отцеубийства в силу амбивалентности их чувств к отцу в них вновь вспыхивает любовь к нему и просыпается чувство вины, приводящее к его обожествлению и теперь уже добровольному запрещению для себя самок отца, то есть своих матерей:

«Ссылка на торжество тотемистической трапезы позволяет нам дать ответ: в один прекрасный день изгнанные братья соединились, убили и съели отца и положили таким образом конец отцовской орде. Они осмелились сообща и совершили то, что было бы невозможно каждому в отдельности. Может быть, культурный прогресс, умение владеть новым оружием дал им чувство превосходства. То, что они, кроме того, съели убитого, вполне естественно для каннибалов-дикарей.

Жестокий праотец был, несомненно, образцом, которому завидовал и которого боялся каждый из братьев. В акте поедания они осуществляют отождествление с ним, каждый из них усвоил себе часть его силы. Тотемистическая трапеза, может быть, первое празднество человечества, была повторением и воспоминанием этого замечательного преступного деяния, от которого многое взяло свое начало: социальные организации, нравственные ограничения и религия.

Для того чтобы, не считаясь с разными предположениями, признать вероятными эти выводы, достаточно допустить, что объединившиеся братья находились во власти тех же противоречивых чувств к отцу, которые мы можем доказать у каждого из наших детей и у наших невротиков, как содержание амбивалентного отцовского комплекса. Они ненавидели отца, который являлся таким большим препятствием на пути удовлетворения их стремлений к власти и их сексуальных влечений, но в то же время они любили его и восхищались им. Устранив его, утолив свою ненависть и осуществив свое желание отождествиться с ним, они должны были попасть во власть усилившихся нежных душевных движений. Это приняло форму раскаяния, возникло сознание вины, совпадающее с испытанным всеми раскаянием. Мертвый теперь стал сильнее, чем он был при жизни… То, чему он прежде мешал своим существованием, они сами себе теперь запрещали, попав в психическое состояние хорошо известного нам из психоанализа „позднего послушания“. Они отменили поступок, объявив недопустимым убийство отца тотема, и отказались от его плодов, отказавшись от освободившихся женщин. Таким образом, из сознания вины сына они создали два основных табу тотемизма, которые должны были поэтому совпасть с обоими вытесненными желаниями Эдиповского комплекса»[220].

Отсюда, по Фрейду, развивается идея бога-отца, все более отдаляющегося и возвышающегося над людьми, перенос такого отношения на обожествляемых царей и вождей одновременно с возникновением мифов, призванных еще больше уменьшить чувство вины за давнее убийство прародителя — мифов, в которых сам бог убивает олицетворяющее его животное. По мере роста роли сыновей в семье рождаются мифы, в которых молодые божества осуществляют инцест с матерью назло отцу, убиваются им и затем воскресают. Вершины своего развития эти мифы достигают в основной идее христианства.

«В христианском мифе первородный грех человека представляет собой несомненно прегрешение против бога-отца. Если Христос освобождает людей от тяжести первородного греха, жертвуя собственной жизнью, то это заставляет нас прийти к заключению, что этим грехом было убийство. Согласно коренящемуся глубоко в человеческом чувстве закону Талиона, убийство можно искупить только ценой другой жизни; самопожертвование указывает на кровавую вину. И если это приношение в жертву собственной жизни ведет к примирению с богом-отцом, то преступление, которое нужно искупить, может быть только убийством отца.

Таким образом, в христианском учении человечество самым откровенным образом признаётся в преступном деянии доисторического времени, потому что самое полное искупление его оно нашло в смерти сына. Примирение с отцом тем более полное, что одновременно с этой жертвой последовал полный отказ от женщины, из-за которой произошло возмущение против отца. Но тут-то психологический рок амбивалентности требует своих прав. Вместе с деянием, дающим отцу самое позднее искупление, сын также достигает цели своих желаний по отношению к отцу. Он сам становится богом наряду с отцом, собственно, вместо него. Религия сына сменяет религию отца»[221].

В заключении книги Фрейд, по сути дела, признает плодотворность разработанной Юнгом его идеи коллективного бессознательного, однако при этом настаивает на вполне рациональном, материалистическом толковании этого понятия без всякого юнговского налета метафизики. «Без допущения массовой психики, непрерывности в жизни чувств людей, дающей возможность не обращать внимания на прерываемость душевных актов вследствие гибели индивидов, психология народов вообще не может существовать. Если бы психические процессы одного поколения не находили бы своего продолжения в другом, если бы каждое поколение должно было бы заново приобретать свою направленность к жизни, то в этой области не было бы никакого прогресса и почти никакого развития»[222], — провозглашал Фрейд.

«Тотем и табу» вышли в свет отдельной книгой в 1913 году в издании Гуго Геллера. Серьезные ученые отнеслись к книге так же, как в свое время профессор фон Крафт-Эбинг отнесся к лекции Фрейда о совращении — как к «антропологической сказке». Они были недалеки от истины. Это и в самом деле была своего рода «сказка», рассказанная неисправимым романтиком Фрейдом, переплавившим историю своего конфликта с Адлером и Юнгом во всеобщую историю человеческой культуры и цивилизации, начавшуюся с восстания сыновей против безграничной власти отца. «Убив» своего духовного отца Фрейда, чтобы занять его место, Адлер и Юнг теперь до конца жизни были обречены на чувство вины, и какие бы идеи они ни развивали, эти идеи всё равно брали свои истоки в его учении.

Конечно, многие построения Фрейда в «Тотеме и табу» выглядят натянутыми и спекулятивными. Подобранные им для обоснования этих построений факты, как уже было сказано, весьма тенденциозны. Особенно это бросается в глаза, когда обнаруживаешь, что, аргументируя свои выводы примерами из мифологии и религии разных народов, Фрейд, как уже опять-таки отмечалось, игнорирует Священную историю собственного народа. Он словно не желает замечать, что центральным событием своей истории евреи считают жертвоприношение не отца, а сына — именно готовность Авраама принести в жертву Исаака по воле Бога, согласно иудаизму, и лежит в основе обетования Господа вечности еврейского народа и его особого пути в истории. Сам этот рассказ открывает огромные возможности для психоанализа, но Фрейд словно забывает об этом, вытесняя историю жертвоприношения Авраама в самые глубины своего бессознательного.

«Наворачивать» версии о том, почему он решил об этом «забыть», можно до бесконечности. Скажем, предположить, что таким образом Фрейд хотел стереть из памяти, что он, подобно Аврааму, в жертву целостности и верности своего учения принес дружбу с Юнгом, которого называл «любимым сыном». Фрейд еще сделает идею отцеубийства центральной в своей последней работе «Моисей и единобожие», в которой он попытался дать свое объяснение происхождению иудаизма и окончательно свести счет с религией предков.

М. И. Попова, безусловно, права, когда пишет, что «историко-религиоведческая концепция Фрейда при всей ее завораживающей неожиданности грешит множеством серьезных недостатков. К их числу относятся: 1) несоблюдение простейших норм научного исследования; 2) сознательное игнорирование достижений соответствующих отраслей знания; 3) произвол в отборе фактов и научных теорий; 4) односторонность и догматизм их интерпретации; 5) необоснованное стирание различий между нормой и патологией, психологическим и социальным; 6) подмена исторической правды художественным вымыслом. Но, по-видимому, самым убедительным показателем научной несостоятельности психоаналитических новаций в области истории религии является тот факт, что ни „Тотем и табу“, ни „Моисей и единобожие“ почти не цитируются в серьезных академических изданиях. Если они и упоминаются в обзорах литературы, то исключительно как исторический курьез, как пример несостоявшегося открытия»[223].

В то же время не следует забывать, что книга «Тотем и табу» оказала немалое влияние на развитие мировоззрения европейской интеллигенции, всё дальше и дальше отходившей от религии. Многие современники Фрейда попросту не замечали всех недостатков и несуразностей этой книги, ведь она помогала им выстроить некую мировоззренческую систему, в которой достижения современной физики, дарвинизм и социальные учения укладывались в единую схему. Физика, биология, история, философия, психология, социология в этой схеме одна другой не противоречили и многое взаимообъясняли, что и обеспечивало среднестатистическому светскому культурному европейцу необходимый психологический комфорт и избавляло его от «онтологического невроза». Эти идеи Фрейда (пусть и без упоминания его имени) активно использовались авторами учебников и «монографий» по научному атеизму и потому хорошо знакомы многим бывшим советским и современным российским интеллигентам, продолжая составлять часть их мировоззрения. Зачастую именно на этих идеях они и выстраивают «критику религии» в дискуссиях со своими верующими оппонентами.

Тем временем психоанализ стремительно набирал популярность, несмотря на все сотрясающие его изнутри скандалы. Состоятельные люди со всей Европы, включая Россию, направляли к модному венскому доктору своих детей (подобно Сержу Панкееву), едва им казалось, что у их отпрысков появились признаки невроза. А так как за подобные признаки они порой принимали обычное непослушание и капризы, то и у Фрейда, и у его ближайших учеников пациентов было более чем достаточно. Причем пациентов, готовых платить поистине астрономические гонорары. Состояние Фрейда непрерывно росло, и материальное благополучие позволяло ему частично финансировать издание различных психоаналитических трудов. Другую часть этого финансирования обеспечивали щедрые пожертвования всё тех же поклонников и пациентов.

В октябре 1913 года перед «паладинами Фрейда» пал один из последних бастионов Европы — чопорная, поджимающая губы при каждом упоминании о сексуальности Англия. Эрнест Джонс и его молодой коллега Дэвид Эдри создали Лондонское психоаналитическое общество, назначив друг друга президентом и секретарем. Оба очень скоро стали популярны в британской столице (и это — несмотря на подмоченную репутацию Джонса!), и оба вели безбедную жизнь, не испытывая недостатка в пациентах. Незадолго до этого Ференци создал в Будапеште Венгерскую психоаналитическую ассоциацию.

В этот же период вокруг Фрейда складывается довольно большой круг ближайших учеников и поклонников обоего пола. Можно сравнивать этот круг с «двором» хасидского цадика или — с королевским двором, но по самой своей сути они были той самой «первобытной ордой», которую Фрейд описал в «Тотеме и табу».

Одной из первых в этот круг вошла та самая Сабина Шпильрейн, у которой в 1909 году был роман с Юнгом. Сабина попыталась тогда искать утешения у Фрейда, но он занял двойственную позицию, предпочитая верить Юнгу, что речь идет о девушке, страдающей тяжелым неврозом навязчивости и одержимой идеей родить нового мессию, в крови которого смешались бы еврейская и арийская расы. В ответ на жалобы Шпильрейн Фрейд отвечал, что он убежден, что «Юнг не способен на такие легкомысленные и неделикатные поступки». Однако по мере нарастания конфликта с Юнгом Фрейд начал доверять ее рассказам о «низком поведении» Юнга.

С осени 1911-го по весну 1912 года Шпильрейн находилась в Австрии и за это время окончательно сблизилась с Фрейдом. Узнав, что она вышла замуж за врача-еврея Пауля Шефтеля и ждет от него ребенка, Фрейд поспешил написать ей, как он рад этому событию: «Теперь я могу вам признаться, что мне совсем не нравилась ваша навязчивая идея родить Спасителя от смешанного брака. Во время своей антисемитской фазы Бог уже сотворил его, выбрав для этого самую лучшую расу — еврейскую. И пусть это всего лишь предрассудки!.. Что касается меня, то я уже излечился от всех последствий преклонения перед арийцами, и мне бы хотелось надеяться, что ваш ребенок — если, конечно, родится мальчик — станет сионистом. Нужно, чтобы он был брюнетом, или, во всяком случае, стал им. И — никаких блондинов!»

Лидия Флем, цитируя это письмо, считает, что слово «сионист» было совершенно несвойственно лексикону Фрейда. Однако это, безусловно, не так. Будучи членом «Бней-Брит», Фрейд следил за развитием родившегося в Вене сионистского движения и, по мнению Виттельса, с годами всё больше и больше склонялся к поддержке идеи создания еврейского национального очага. Другое дело, что внешне он этого никак не выказывал. Во всяком случае, когда его сын Эрнст вступил в сионистский кружок и не без опасения сообщил об этом отцу, скупой на нежности Фрейд обнял и поцеловал сына, благословляя его выбор. В 1917 году Фрейд горячо приветствовал декларацию Бальфура, обещавшую евреям возродить их национальное государство в Палестине.

Но вернемся к Сабине Шпильрейн. 20 апреля 1913 года, когда отношения с Юнгом уже были разорваны, Фрейд писал молодой женщине: «Мои отношения с вашим швейцарским героем окончательно прерваны. Его поведение было слишком отвратительным. Со времени вашего первого письма мое мнение о нем очень сильно изменилось».

В 1913 году с Фрейдом сближается другая бывшая ученица Юнга — так же, как и Шпильрейн, в будущем очень известный психоаналитик Евгения Сокольницкая. Выпускница медицинского факультета Сорбонны, она прибыла в Вену, чтобы пройти здесь психоанализ, а затем и сама стала практиковать. Еще до этого, в ноябре 1912 года, в доме Фрейда появилась легендарная Лу Андреас-Саломе. Ровесница Марты, она не была обременена детьми и к своим пятидесяти годам сумела сохранить женскую красоту и привлекательность…

Потом, в разные годы, к «орде» присоединились Абрам Кардинер, Джозеф Уэртис, Смайли Блантон, Хильда Дулитл, Мари Бонапарт и др. Но костяк долгое время оставался тем же: Ференци, Ранк, Закс, Джонс, Абрахам. Фрейд подавлял как их самих, так и их женщин своей харизмой, был для них отцом и богом одновременно. Все любовницы и жены его учеников проходили у Фрейда психоанализ, и потому он знал все тайны своих верных рыцарей.

Вопрос вопросов заключается в том, вступал ли Фрейд в интимные отношения со своими пациентками, включая жен и любовниц учеников (скажем, с той же Лоу Канн и юной Эльмой Палос, подругой Шандора Ференци), или нет. Фрейдофобы убеждены, что именно так всё и было, так как в свои пятьдесят с лишним лет Фрейд, вероятнее всего, еще сохранял вполне приличную сексуальную активность. Сторонники идеализации образа Фрейда, напротив, уверены, что их кумир никогда не позволял себе такого нарушения врачебной этики, хотя и имел для этого возможность — ведь согласно его же теории все пациентки влюбляются в своих психоаналитиков, так как переносят на них вытесненные сексуальные влечения.

Сам Фрейд в 1912–1913 годах явно обихаживал и Лу Андреас-Саломе, и Лоу Канн, даря обеим цветы и выказывая другие знаки внимания. Но при этом Фрейд утверждал, что у него с этими женщинами был исключительно «интеллектуальный роман» и он испытывал к ним новое, незнакомое ему прежде чувство, в котором, возможно из-за возраста, не было былой примеси сексуальности (то есть раньше эта примесь точно была!).

Андреас-Саломе, удивительная женщина, пленявшая многих выдающихся мужчин Европы, ставшая роковой любовью Фридриха Ницше и первой любовницей Райнера Марии Рильке, всерьез увлеклась психоанализом, с 1914 года стала практиковать, а ее книга «Эротика» стала в Европе бестселлером. Она же и познакомила Фрейда с Рильке.

Как бы то ни было, даже если Фрейд и в самом деле физически не посягал на женщин своей «орды», он в любом случае отобрал их у своих «сыновей» в духовном смысле этого слова. Для всех вышеназванных женщин на первом месте был великий Фрейд, любым указаниям которого они были готовы слепо следовать, а уже затем мужчина, числящийся их мужем или любовником.

Вместе с тем нельзя не признать, что Фрейд извлек определенные уроки из истории с Адлером и Юнгом — перестал рубить сплеча и стал намного деликатнее обращаться с учениками. Когда Ференци и Закс увлеклись необычайно модными в тот период паранормальными явлениями вроде телепатии, телепортации, спиритизма и пр., Фрейд, будучи рационалистом, не стал на этот раз спешить с отповедями и обвинениями, а даже немного «подыграл» ученикам. Он сделал вид, что поверил в реальность подобных явлений, но заявил, что им следует найти естественно-научное объяснение — возможно, что речь идет еще об одном способе проявления бессознательного в человеке. Результатом сдвига учеников в это направление стала вышедшая в конце 1913 года книга Отто Ранка и Ганса Закса «Значение психоанализа в науках о духе».

Из других работ этого периода следует отметить статьи «Мотив выбора ларца» и «„Моисей“ Микеланджело», в которых Фрейд продолжает начатые в «Бреде и снах в „Градиве“ В. Йенсена» попытки приложить психоанализ к произведениям литературы и искусства.

В «Мотиве выбора ларца» он обращается сразу к двум произведениям Шекспира — к «Венецианскому купцу», где Порция, следуя завещанию отца, заставляет трех претендентов на ее руку выбрать один, «правильный» из трех ларцов (золотого, серебряного и свинцового), и к «Королю Лиру», решившему поделить королевство между тремя своими дочерьми. Фрейд напоминает читателю, что в этом сюжете нет ничего нового: во многих сказках и мифах юный герой выбирает одну возлюбленную из трех, да и старый Лир должен, в сущности, выбрать одну из трех женщин, являющихся его дочерьми, а три ларца Порции подобны трем женщинам. Далее Фрейд выдвигает весьма спорную версию о том, что герой чаще всего останавливает свой выбор на той, которая хранит молчание (как и Корделия в «Короле Лире») и эта немота означает стремление к смерти. Далее, чтобы подтвердить, что в сновидениях немота является «изображением смерти», Фрейд приводит историю «высокоинтеллигентного человека» (на самом деле это личная история Ференци, видевшего в ней доказательство существования телепатии и загробной жизни) о том, как «ему приснился друг, от которого очень долгое время не было никаких вестей и которого он не переставал упрекать за молчание. В ответ на его упреки друг хранил молчание. Позднее обнаружилось, что примерно в это самое время он покончил жизнь самоубийством»[224].

В итоге Фрейд приходит к выводу, что в «Короле Лире» Шекспир изображает «три неизбежных для любого мужчины отношения к женщине: женщина-роженица, друг и губительница. Или три формы, в которых предстает перед нами образ матери в разные периоды ее жизни — собственно мать, возлюбленная, которую мужчина выбирает по образу и подобию матери, и, наконец, мать-земля, берущая его в свое лоно. Однако напрасно старик добивается любви женщины в том виде, в каком он получил ее от матери; лишь третья из олицетворяющих судьбу женщин, молчаливая богиня смерти, примет его в свои объятия»[225].

Вне сомнения, поводом для написания этой довольно путаной статьи послужили, как обычно, какие-то личные переживания самого Фрейда, но какие именно, мы можем только догадываться. Возможно, она родилась от беспокойства за болезнь матери (хотя, напомним, до смерти Амалии Фрейд-Натансон оставалось еще 17 лет и она была весьма крепкой женщиной). Не исключено, что Фрейда в это время начали вновь посещать мысли о приближающейся смерти, особенно в связи с его недавним обмороком. А может, он вдруг с грустью обнаружил, что на фоне угасающей сексуальности утратил прежнюю мужскую привлекательность для своих пациенток и теперь ему остается довольствоваться любовью лишь «молчаливой богини смерти».

Однако для истории важны не эти переживания Фрейда, а то, что именно в этой работе впервые мелькнула идея, которая позже будет развита в других его статьях — о диалектическом единстве Любви и Смерти, Эроса и Танатоса.

Анализ статуи Микеланджело «Моисей», которой Фрейд в течение долгого времени любовался во время пребывания в Риме в 1901 году, отразил его восхищение этой работой гения. В своем анализе Фрейд исходил из того, что Микеланджело был блестящим знатоком не только анатомии человека, но и его психологии и знал, что каждое движение человека отражает его психологическое состояние в данный момент. Поэтому в статуе не могло быть ни одной случайной детали: и поворот головы Моисея, и его поза, и то, как он придерживает бороду, и то, как держит скрижали, должно быть исполнено глубочайшего смысла.

В письме Эрнсту Вайсу, датированном апрелем 1933 года, Фрейд утверждает, что потратил на изучение статуи три недели, в течение которых «ежедневно стоял в церкви перед статуей, изучал ее, измерял, зарисовывал, пока не достиг того понимания, которое отважился выразить в статье…».

В «„Моисее“ Микеланджело» Фрейд отвергает как ту точку зрения, согласно которой великий скульптор изобразил в Моисее некий обобщенный образ пророка, так и то, что он показал Моисея в состоянии аффекта, незадолго до того, как тот, возмутившись создавшими золотого тельца евреями, разобьет о землю скрижали Завета.

«В его фигуре, — писал Фрейд, — угадывается не начало действия, а последняя фаза завершенного движения. Вначале, в пароксизме бешенства, он действительно хотел вскочить с места, осуществить акт мести, забыв при этом свои скрижали. Однако он преодолел искушение: так он и останется сидеть теперь, преодолев свой гнев, с выражением боли и презрения на лице…

Вертикальный план фигуры как бы делится на три части. В выражении лица отражаются аффекты, средняя часть фигуры выдает следы подавленного движения, в постановке ноги угадывается неосуществленное намерение — можно предположить, что процесс самоукрощения идет как бы сверху вниз…

Нам могут, однако, возразить: ведь это же не тот Моисей, которого мы знаем по Библии, который в действительности воспламенился гневом и разбил скрижали, бросив их наземь.

Этот Моисей вызван к жизни ощущением художника, позволившего себе изменить текст Священного Писания и исказить характер Божьего человека…»[226]

И далее:

«Более существенным, чем нарушение священного текста, представляется нам то превращение, которое, согласно нашей трактовке, претерпел характер Моисея. В библейской традиции Моисей предстает перед нами человеком вспыльчивым, склонным к бурному проявлению страстей… Микеланджело установил, однако, на гробнице папы совсем другого Моисея, который во многом превосходит как Моисея Библии, так и Моисея — реальное историческое лицо. Он переработал мотив разбитых скрижалей, разгневанный Моисей не разбивает скрижалей, наоборот, видя, что скрижали могут разбиться, он обуздывает свой гнев. Этим Микеланджело вложил в фигуру Моисея нечто новое, возвышающее его над людьми: мощное тело, наделенная исполинской силой фигура становятся воплощением высокого духовного подвига, на который способен человек — подвига подавления своих страстей, повинуясь голосу высокого предназначения»[227].

Остается заметить, что на самом деле в такой трактовке образа Моисея нет ничего нового: многие еврейские комментаторы Пятикнижия за сотни лет до Фрейда, анализируя текст, приходили к выводу, что в момент, когда Моисей разбивал скрижали, он вовсе не находился в состоянии аффекта. Нет, это был глубоко продуманный, исполненный огромного смысла шаг, так как за 80 прожитых лет Моисей многое понял и научился справляться со своими страстями. Но Фрейд то ли не знал этих комментариев, то ли «забыл» о них — как «забывал» о Бёрне, Шопенгауэре, Вейнингере…

В любом случае, и эта статья была в определенном смысле слова заявкой на будущее: она высветила интерес Фрейда к образу «Моисея», который в итоге выльется в написание одной из самых спорных его работ.

Фрейд явно стоял на пороге обновления своей жизни, новых идей, нового, куда более зрелого, приходящего с возрастом видения реальности. Но до начала этого нового этапа должно было произойти немало важных событий.

Одной из знаковых работ Фрейда 1914 года стала статья «К введению в нарциссизм», где он разрабатывает идеи, уже высказанные им в «Трех очерках по теории сексуальности». И эта статья опять-таки в значительной степени посвящена полемике с Юнгом и в первую очередь его утверждению, что «теория либидо оказалась несостоятельной при шизофрении», и введенному им понятию «интроверзия либидо». Для Фрейда важно было доказать, что в основе многих психических нарушений лежит нарциссический невроз, при котором либидо перенагружает «Я», юнговская интроверсия (то есть обращение либидо на внутренний мир человека, а не на внешние объекты), как следствие того же нарциссического невроза, в котором либидо переносится на фантазмы.

В этой статье Фрейд вновь повторяет уже высказывавшуюся им ранее мысль о нарциссическом выборе сексуального объекта и «выборе по примыканию», когда любовь переносится на объект, сходный по образу с родителями человека; а также идею о том, что «зависть к пенису» и его отсутствие ведут к образованию «кастрационного комплекса» у девочек, что в значительной степени затем определяет природу женской сексуальности.

Однако важной новацией этой работы стало введение в психоанализ термина «идеал-Я», под которым Фрейд понимал образование в психике каждого человека некого образца, которому он хотел бы следовать, — и связь этого «идеал-Я» с нарциссическим влечением.

«То, что человек ставит перед собой в качестве идеала, есть лишь замена утраченного нарцизма его детства, когда он видел идеал в себе самом», — утверждал Фрейд.

Как уже понял читатель из этого беглого обзора двух работ Фрейда начала 1914 года, конфронтация с Юнгом в течение всего этого времени нарастала, и 20 апреля Юнг сложил с себя полномочия президента Международного психоаналитического общества.

В июне в шестом томе «Ежегодника психоаналитических и психопатологических исследований» появился уже пространно цитировавшийся на страницах этой книги очерк «К истории психоаналитического движения». В нем Фрейд подробно излагал суть своих разногласий с Адлером и Юнгом, и если читатель вспомнит, что именно там было написано о Юнге, то поймет, что после такого швейцарец попросту не мог оставаться в рядах Международного психоаналитического общества. Спустя месяц последовал вполне ожидаемый шаг: к торжеству Фрейда, Юнг и его сторонники наконец заявили о своем выходе из рядов общества. «Итак, мы избавились от них — от этой святой скотины Юнга и его ханжеских попугаев», — писал Фрейд Абрахаму 26 июля 1914 года.

Помимо новых идей и изгнания «любимого сына», покусившегося на авторитет и права «отца», Фрейда занимали в это время и другие заботы. В мае 1914 года проблемы с желудком навели Фрейда на подозрение, что у него рак прямой кишки. Когда обследование показали несостоятельность этих опасений, Фрейд написал, что он «заново вернулся к жизни» — то есть в предшествующие месяцы он в очередной раз был озабочен приближением смерти.

В это же время младшая дочь Фрейда Анна успешно сдала экзамены на должность школьной учительницы. Анна была последним ребенком, оставшимся дома, — остальные дети к тому времени уже вылетели из родительского гнезда. Сыновья вели самостоятельный образ жизни, две старшие дочери вышли замуж: Матильда — в 1909-м, а Софи — в 2013 году. В качестве подарка за успешно сданные экзамены родители решили сделать Анне подарок — девушка впервые в жизни одна отправилась в путешествие по Англии. Сначала ей предстояло жить в специальном пансионате для девушек, затем у родственников в Манчестере, а в экскурсии по Лондону ее должен был сопровождать верный ученик отца Эрнест Джонс.

Любопытно, что такой вроде бы большой знаток человеческих душ и сексуальности, как Фрейд, совершенно не понял, какому коту он доверяет сметану. Понадобилось срочное письмо от бывшей любовницы Джонса Лоу Канн, ставшей «миссис Герберт Джонс», чтобы у него открылись глаза: старый холостяк Джонс решил, что пришло время создать семью и что Анна Фрейд будет вполне подходящей для него партией. Озабоченный Фрейд тут же засел за письма дочери и Джонсу.

В письме Анне он писал, что если ее сестрам была предоставлена полная свобода в выборе будущего мужа, то ей — в силу неопытности и инфантильности — «покажется гораздо сложнее принять такое жизненно важное решение без нашего — в данном случае моего согласия». Он предупредил дочь, что «знает из самых надежных источников, что у доктора Джонса есть намерения ухаживать» за ней и что она должна самым категорическим образом пресечь эти попытки.

В письме Джонсу он предостерегал ученика и соратника, чтобы тот оставил его дочь в покое, и утверждал, что Анна в свои 18 лет «не претендует на то, чтобы к ней относились как к женщине, потому что всё еще далека от сексуальных желаний и довольно-таки холодна к мужчинам».

К Джонсу это письмо попало в руки почти сразу после того, как он встретил Анну на вокзале с огромным букетом в руке. В ответном письме он довольно холодно дал понять, что его неправильно поняли, и добавил, что Анна, «несомненно, позже станет замечательной женщиной, если сексуальное подавление не причинит ей вреда», — более прозрачного намека на то, что Фрейд может своей отцовской любовью помешать обычному женскому счастью дочери, сделать было невозможно.

Самое грустное заключается в том, что Джонс оказался прав. Безусловно, такой зять не устраивал Фрейда не только из-за своего, мягко говоря, очень фривольного прошлого, но и потому, что он не был евреем. Последнее, несмотря на весь его атеизм и «автоантисемитизм», для Фрейда было немаловажно. Но истина заключается в том, что Анна Фрейд, прожив долгую и творчески насыщенную жизнь, так никогда и не вышла замуж. Она стала пациенткой, нянькой, ближайшей сподвижницей, душеприказчицей, страстным пропагандистом и продолжательницей учения отца, но вот семью создать так и не смогла. И ответственность за то, что ее судьба сложилась так, а не иначе, видимо, и в самом деле несет Зигмунд Фрейд.

28 июня 1914 года Анна Фрейд прогуливалась с Джонсом по Лондону, а в венском парке Баден для чинно прогуливающихся пар духовой оркестр играл «Дунайские волны» Штрауса. Неожиданно дирижер прервал мелодию посередине — по телеграфу поступило сообщение об убийстве в Сараеве эрцгерцога Франца Фердинанда…