Фридрих Барбаросса

Вводные замечания. Фундамент нашего знания

Биография является столь же традиционным, сколь и распространенным жанром сочинений в научной, а равно и в популярной литературе: написанные в этом жанре произведения востребованы читателем. Изучение личности, исследование ее реакций и поступков в современном ей историческом окружении издавна вызывали широкий интерес. Причем именно личности властителей, представляющих все времена и культуры, всегда стояли и стоят в центре подобных сочинений. Хотя в этом отношении и произошел существенный поворот, когда вследствие взлета исследований по общественной и экономической истории среди историков утвердился значительно более широкий и глубокий взгляд на проблематику исторического окружения той или иной персоны.

Личность Фридриха Барбароссы, первого императора из дома Штауфенов, уже с момента появления первых научных исторических сочинений встретила внимание и интерес со стороны авторов исторических биографий. Правда, как правило, далеко не последнюю роль играл исторический фон, современный самим биографам. В результате далекие времена императора нередко изображались своего рода идеалом — в противоположность современному состоянию государства, мыслимого автором как пребывающее в упадке^[1], или когда вообще вся эпоха Штауфенов описывалась — в ту же эпоху романтизма — в таких выражениях, как «ослепительное сияние и непревзойденная вершина»^[2].

Точно так же исторические исследования второй половины XIX века черпали новый импульс из актуальных политических обстоятельств, из обсуждения вопроса о смысле и правомочности штауфеновской итальянской политики, поднятого в связи с созданием на основе Пруссии Второй Германской империи. Упрек в том, будто бы Штауфены, делая акцент на итальянской компоненте своей политики, слишком мало уделяли внимания немецким территориям, в первую очередь проблеме восточной колонизации, и даже прямо пренебрегали ими, настойчиво отвергал мюнхенский историк Вильгельм фон Гизебрехт. Его монументальный труд «История эпохи германских императоров», пятый и шестой тома которого (последний после смерти Гизебрехта был закончен Бернардом фон Зимзоном, 1880–1895) посвящены эпохе Фридриха Барбароссы, по сей день представляет собой лучшее, с точки зрения обеспеченности источниками, сочинение о времени правления первого императора из дома Штауфенов^[3].

Если осмысление современных дискуссий на фоне «великой», с точки зрения современников, исторической эпохи нередко давало важный импульс к детальным, фундированным исследованиям, то в нашем столетии подобные прецеденты вели к идеологически мотивированным перегибам и даже прямым извращениям в интерпретации истории. Не в последнюю очередь именно деконструкция традиционного противопоставления Барбароссы как «итальянского политика» и его кузена со стороны Вельфов, Генриха Льва, как «восточного политика» дала возможность назвать русский поход Адольфа Гитлера «Планом Барбаросса»^[4]. Таким образом, после окончания Второй мировой войны Штауфен, подчас с неизбежностью, должен был восприниматься как «символ общеизвестной агрессивности немцев»^[5]. В связи с этим одной из основных задач медиевистики после 1945 года стало заново представить исторический образ Барбароссы в неискаженном свете. Однако для выполнения этой задачи было настоятельно необходимым новое осмысление источников. Ряд биографий Штауфена, вышедших в свет с тех пор, можно признать показательными в этом отношении^[6]. Порой — в противоположность прежнему превознесению и героизации эпохи Штауфена — возникала в высшей степени критическая точка зрения, заметная, например, в труде Фридриха Хеера. Негативную оценку Барбароссы этим исследователем следует рассматривать во многом как реакцию на предшествующее прославление, возможно, также завышенное. Чрезвычайно характерным является то обстоятельство, что именно в это время усилия по публикации грамот этого государя, предпринимавшиеся в рамках серии Diplomata «Исторических памятников Германии» еще с конца XIX века^[7], и переработка «Регест» Бёмера^[8] дали, наконец, возможность составить адекватную картину его эпохи. И, собственно, вершиной популяризации образа Штауфена явилась необыкновенная по своему размаху посвященная ему выставка, открытая в 1977 году в Штутгарте, поводом к которой — типичным ввиду пиетета нашего времени к юбилеям — стало 25-летие федеральной земли Баден-Вюртемберг^[9].

Подобную в некоторых отношениях эволюцию можно заметить и в итальянской историографии. И там на образ Штауфена начиная с середины XIX века наложило печать Рисорджименто с его стремлением к политическому единству и самоопределению. Что могло быть проще, чем рассматривать длившуюся десятилетиями яростную борьбу городов-государств против императора — во всех ее сколь жестоких, столь же и героических аспектах — в качестве прообраза собственной эпохи и видеть в императоре Штауфене просто «врага»? Отмеченная здесь черта, так сказать, мировоззренческого свойства, нашла свое отражение в непревзойденной до сих пор ни одним современным исследованием работе Чезаре Виньяти о союзе североитальянских коммун, так называемой Ломбардской лиге^[10]. Однако и в Италии историческая наука в конце концов отказалась от такой интерпретации образа императора и его эпохи и перешла на базе строгого следования источникам к объективному рассмотрению исторического развития. Работы Джины Фазоли^[11] и Паоло Брецци^[12] — упомянем здесь лишь некоторые имена, опустив многие другие, — сделали решающие шаги в этом подлинно прогрессивном направлении. Дальнейшие исследования показали, что политику коммун^[13] нельзя рассматривать как единую и постоянную, напротив, среди населения городов, как, впрочем, и среди знати^[14], существовали различные партии. И только дифференцированное и дифференцирующее изучение может сделать понятным историческое развитие во всей его многогранности.

В этом обзоре историографии эпохи Штауфенов нам постоянно приходится отмечать, в какой мере близки к источникам упоминаемые работы. Очевидным недостатком многих биографий является то, что их авторы не ссылаются на исторические источники в том объеме и с теми подробностями, с каковыми следовало бы. Впрочем, это не в последнюю очередь может быть объяснено ограниченным объемом подобных работ^[15] и, без сомнения, касается и настоящей книги. Чтобы хоть в некоторой степени компенсировать это обстоятельство, следует хотя бы в общих чертах обрисовать проблемы, связанные с рукописной традицией, и указать на многообразие источников, относящихся к данной эпохе и заслуживающих рассмотрения, и на то, какие трудности при этом следует иметь в виду.

Центральное значение для наших представлений об эпохе ранних Штауфенов имеют, без сомнения, правовые акты того времени, и в особенности императорские грамоты или дипломы. Они представляют собой прочный фундамент любой исторической рукописной традиции, и они же демонстрируют нам все пространство Империи эпохи высокого Средневековья посредством упоминания в них не только отдельных получателей — духовных лиц и мирян, но и целых городов. Они позволяют нам взглянуть на правовые отношения Империи. Упомянутые в них имена свидетелей демонстрируют общественную структуру окружения штауфеновского двора, а указанием на место подписания и дату совершения акта они отмечают перемещения императора внутри Империи^[16]. При этом последний пункт служит гораздо большему, нежели простому удовлетворению культурно-исторического интереса к «путешествиям» двора. Отсутствие в Империи разветвленной системы административного управления в эту эпоху приводило монарха к необходимости осуществлять свои властные полномочия непосредственно через свое личное присутствие. Он правил, разъезжая по Империи, и его итинерарий — тот путь, который он проделывал в течение своего правления, можно, следовательно, с полным правом назвать «каркасом имперской истории»^[17]. В результате исследования императорских актов можно также составить представление об отношениях внутри имперской канцелярии, этого функционального ядра типично средневековой формы администрирования. Это учреждение, институциональный характер которого никак не может быть определен в современных категориях, было во многих отношениях чем-то вроде «пульта управления», определявшего развитие событий в Империи. Наиболее важные советники государя — крупные исторические фигуры, определявшие штауфеновскую политику, — так или иначе поддерживали связь с канцелярией: сами входили в ее штат или же когда-то сделали в этом учреждении свою карьеру, чтобы потом быть привлеченными императором к осуществлению более важных задач^[18].

Наряду с императорскими актами следует назвать документы папской канцелярии и, конечно же, необозримое море так называемых «частных актов» (грамот, изданных от имени архиепископов, епископов, аббатов, настоятелей, князей, знати и городов), которые тоже нельзя не упомянуть. Папские акты, относящиеся ко времени Барбароссы^[19], имеют значение для истории Империи отнюдь не только когда речь идет о непосредственных контактах Апостольского престола с императором. Вследствие продолжавшейся с 1159 по 1177 годы схизмы и связанного с ней вынужденного пребывания папы Александра III во Франции эти документы становятся ценными свидетельствами касательно различных партий в среде клира на территории Империи, а также отражают папский итинерарий. Упомянутые выше «частные акты»^[20] тоже существенным образом дополняют наши знания об истории Империи. Нередко духовные и светские князья издавали документы «по поручению государя» (iussu / mandato domini imperatoris). «Частные акты», которые составлялись на придворных съездах (хофтагах), расширяют наши представления о составе их участников, а также очерчивают круг обсуждавшихся на них политических вопросов. Городские акты, особенно исходящие от итальянских коммун с их самостоятельной политикой, являются важными документальными свидетельствами об отношениях имперской власти и этих новых общественных сил. Здесь в первую очередь следует назвать союзные договоры^[21], заключавшиеся с 1167 года в рамках Ломбардской лиги. Наконец, особое место занимают составленные в правление Барбароссы, прежде всего в Италии, акты имперских легатов^[22], этот важнейший исторический источник, свидетельствующий о попытках выстроить имперское управление.

Если актовый материал представляет главным образом правовые, экономические и социальные отношения эпохи, и благодаря ему зачастую можно лишь опосредованно представить картину политической реальности, то многочисленные послания, дошедшие до нас от эпохи ранних Штауфенов, напротив, следует рассматривать как первостепенные источники, свидетельствующие именно о политике императора. Связь этих документов с рукописной традицией — в подавляющем большинстве случаев они дошли до нас в составе так называемых «письмовников»^[23] — не всегда позволяет с легкостью дать им соответствующую интерпретацию и удовлетворительно ответить на вопрос об их исторической достоверности^[24]. Как пример собрания, не оставляющего никаких подозрений относительно его исторической достоверности, следует упомянуть переписку Вибальда, аббата Ставло и Корвея, — пожалуй, самого крупного государственного деятеля времени Конрада III и первых лет правления Фридриха Барбароссы. Его переписка имеет основополагающее значение для истории взаимоотношений Империи и папства, равно как Империи и Византии^[25]. Письма Иоанна Солсберийского^[26] — при всей их пристрастности и неприятии «немецкого тирана», — в свою очередь, во многом способствуют пониманию развития схизмы и отношений Империи с Англией и Францией. В обоих случаях — как Вибальда, так и Иоанна — речь идет о достаточно информированных людях, суждения которых, с учетом их тенденциозности в ряде моментов, могут претендовать на высочайшую степень достоверности. Существуют, правда, и другие «собрания писем» того времени, в отношении которых анализ и оценка содержащихся в них посланий несравнимо труднее^[27]. Но даже тексты, которые однозначно следует квалифицировать как «стилистические упражнения» — подразумевая под ними составленные в целях обучения образцы писем, — имеют, при соответствующей интерпретации, большую историческую ценность и заключают в себе важные сведения об эпохе^[28].

Для всех описанных выше носителей рукописной традиции характерно отсутствие такого значимого элемента их исторического содержания, как последовательное изображение происходящего. В противоположность этому есть огромное количество собственно исторических описаний, памятников историографии^[29], для которых как раз этот элемент является основополагающей характеристикой. При всей осторожности, необходимой в отношении тенденциозно искаженных сведений, и при всем внимании, требующемся для бережной и дифференцирующей их интерпретации, эти источники с давних пор представляют главный интерес для исследователей. В них биографии находят своих, уже собственно исторических, восходящих ко временам Барбароссы, предшественников. Раз уж мы хотим сделать несколько замечаний об историописании эпохи ранних Штауфенов, то следует полностью отдавать себе отчет во фрагментарности находящегося в нашем распоряжении материала. Однако мы полагаем, что в главе о фундаменте нашего исследования нельзя обойтись без нескольких примеров.

Если мы ограничимся немецким кругом и будем двигаться от сочинений, современных событиям, к трудам, возникшим позднее, то в первую очередь следует указать на епископа из дома Бабенбергов, бывшего по матери сводным братом Конрада III и, следовательно, дядей Барбароссы — на Оттона Фрейзингенского^[30] и на его «Деяния Фридриха» («Gesta Friderici»). Уже в своем первом историческом произведении, «Хронике», он проявил себя подлинным мастером в изображении широких исторических взаимосвязей. Находясь со Штауфеном в особо доверительных отношениях благодаря своему родству с ним, Оттон получил в 1157 году официальное поручение составить «Деяния» государя. Труд Оттона, продолженный после его смерти в 1158 году его секретарем Рагевином до 1160 года (а в приложении доведенный вплоть до конца 1160-х годов), является главным памятником раннештауфеновской историографии, на который так или иначе опираются все позднейшие описания. В «Деяниях», составленных Оттоном по желанию его племянника-императора, отразились разнообразные аспекты многогранной личности автора. Будучи цистерцианцем, теснейшим образом связанным с религиозными идеалами и духовным миром своей эпохи, он был при этом имперским епископом, умевшим очень вдохновенно и убедительно представлять интересы своей церкви. Связи Оттона при дворе не выходили за пределы обычного, но благодаря его прежней историографической деятельности именно ему в глазах государя было предназначено составление исторического описания монарших деяний.

Если «близость ко двору» можно расценивать как особое специфическое свойство составленных Оттоном «Деяний»,^[31] то существует также целый ряд других созданных его современниками произведений, имеющих явный «придворный» отпечаток, значение которых не меньше, но рассматривать которые следует несколько иначе. Они — и это также справедливо в отношении огромного числа анналов — содержат сообщения о фактах общеимперского масштаба только в тех случаях, когда речь идет о «великих» событиях (выборы короля, коронация императора, подчинение Милана, заключение в Венеции мира с Александром III и т. д.), или если имперская власть непосредственно вторгается в преимущественно описываемое ими пространство, или когда стоящая в центре повествования личность вступает в контакт с государем (участие в общеимперских походах, придворных съездах и т. п.). В качестве примера подобного вида источников можно привести «Славянскую хронику» Гельмольда из Босова и ее продолжение, написанное Арнольдом Любекским. Как будто в результате следования определенной модели подобная схема присутствует и в анналах пражского каноника Винцента, который, благодаря неизменному участию богемцев в ранних итальянских походах Барбароссы 1158–1166/67 годов, неоднократно становился очевидцем событий, в связи с чем, вероятно, сообщает о них из первых рук.

Не только «придворность», но и большая временная удаленность от описываемых событий является характерной чертой некоторых сочинений конца XII — начала XIII веков, которые тем не менее способствуют — при критической оценке их известий — расширению наших познаний. В особенности это относится к «Деяниям» («Gesta») графов Геннегау, авторства Гислеберта Монсского, а также к хроникам Оттона Санкт-Блазинского и Бурхарда Урсбергского^[32]. Некоторыми особо ценными сведениями мы обязаны именно им. При этом произведение настоятеля Урсберга отличается широким использованием более ранних исторических сочинений: в основе его лежит не только названная хроника Санкт-Блазинской обители, присутствуют извлечения и из итальянских хроник.

С только что упомянутыми источниками, которые нередко следует отнести к литературно преувеличенным изложениям событий, соседствует такой в высшей степени характерный для средневековой историографии тип произведения, как «анналы»^[33]. К ним постоянно приходится обращаться при биографических исследованиях. В противоположность хроникам и «Деяниям» мы не встречаем здесь связного описания, напротив, как правило, речь идет о кратких и четких единичных сообщениях, для исторической оценки которых важную роль играют такие уже отмеченные прежде моменты, как уровень и значение сообщаемой информации. И здесь, как правило, удостаиваются записи только «крупные» события имперской истории. В иных случаях они повествуют о происходящем в их узком мире, то есть «Регенсбургские анналы» сообщают о событиях баварских или регенсбургских, «Магдебургские анналы» — о саксонских или магдебургских, и т. д.

«Кёльнская королевская хроника» («Chronica regia Coloniensis») занимает пограничное положение между хрониками и анналами, отличаясь детальными, подробными, наиболее достоверными сообщениями о событиях имперской истории.^[34] Осведомленность ее автора является не в последнюю очередь результатом «близости к королю» Кёльнского архиепископа.

Немецкое историописание высокого Средневековья по преимуществу представляет собой выражение исторического интереса со стороны клира и потому складывается, как правило, в окружении тех или иных церковных институтов. В качестве примера исторического труда, который, напротив, происходит из мира дворянства и сконцентрирован на истории одной знатной фамилии и ее судьбе, можно назвать повествование о семействе Вельфов с особым акцентом на южнонемецкой ветви этого дома — «Historia Welforum»^[35]. Единственное, что полностью отсутствует в немецкой историографии XII века, — это настоящее городское историописание.

Зато итальянская историография эпохи ранних Штауфенов, напротив, представлена преимущественно этим последним типом. Структурные различия между севером и югом, проявляющиеся на уровне политических реалий эпохи, неизменно возникают и здесь. Этот историографический феномен определенным образом отражает ключевое значение итальянских городов-государств. В качестве основных мотивов, нашедших выражение в появлении этих исторических сочинений, следует назвать интерес к главенствующей в жизни коммун полемике с имперской властью, осознание значения собственной городской истории, любовь к городской «отчизне», а также очарование, исходившее от личности Фридриха Барбароссы. И само собой разумеется, что в этих сочинениях отражается про- или антиштауфеновская позиция той или иной коммуны. Классические примеры такого рода историописания прежде всего дала Ломбардия. С одной стороны — миланские «Деяния Фридриха» («Gesta Frederici»), название которых, никак не обоснованное, в позднейшем издании^[36] с полным правом было заменено на «Повесть об утеснении и покорении Ломбардии» («Narratio de Longobardie obpressione et subiectione»). С другой — историческое сочинение двух граждан Лоди, Оттоне и Ачербо Морены, а также его анонимное продолжение, доходящее до 1168 года^[37]. Изложение истории Империи предшествует в нем шаблонному изображению городской истории коммуны Лоди, находившейся в постоянном конфликте с Миланом^[38]. Подобно обоим авторам из Лоди, игравшим в своем родном городе видные роли, генуэзец Каффаро, бывший государственным деятелем, полководцем и флотоводцем, также имел в высшей степени влиятельное положение. Его «Генуэзские анналы»^[39], в подавляющей своей части сосредоточенные прежде всего на истории великого морского города, сообщают об Империи только в случае тех или иных контактов с государем. Тем не менее труд Каффаро, особенно в сочетании с «Пизанскими анналами» Бернардо Марагоне^[40], является необычайно важным источником по эпохе ранних Штауфенов и проливает свет на богатые кризисами отношения двух приморских городов, разворачивавшиеся на фоне имперской политики.

В отмеченных выше источниках превалируют события, разворачивавшиеся внутри Империи, в то время как внешнеполитическое измерение, так же как и отношения со священством, оказываются скорее на периферии повествования. Поэтому в заключение стоит упомянуть еще несколько важных сочинений, касающихся именно этих направлений исторического развития. В центре «Понтификальной книги» (Liber pontificalis)^[41], которую продолжал в эпоху ранних Штауфенов кардинал Бозон, стоят жизнеописания римских пап. Это чрезвычайно значимый исторический источник, свидетельства которого, впрочем, ввиду частых трений между папой и императором, нередко тенденциозны и нуждаются в коррекции.

Продолжая разговор о Средиземноморье, отметим, что не отличающиеся постоянством отношения с королевством норманнов в Сицилии являлись значимым фактором в имперской политике, который, в свою очередь, был теснейшим образом завязан на отношения Империи с папством и с Восточной Римской империей Комнинов. Основным источником здесь является хроника архиепископа Салернского Ромуальда, первая известная всемирная хроника средневековой Италии, которую следует назвать также главным источником в отношении Сицилии. Ромуальд начинает более подробный рассказ с 1125 года и дает чрезвычайно детальные сведения высочайшей степени достоверности, прежде всего о мирных переговорах в Венеции в 1177 году; этот фрагмент составляет по меньшей мере десятую часть всего сочинения^[42].

Историография Византийской империи Комнинов XII века — представленная историческими сочинениями Иоанна Киннама и более молодого Никиты Хониата — дает ценные сведения о политике Империи эпохи Штауфенов в отношении Восточного Рима^[43]. С нею связано также решающее представление о Венгерском королевстве как о государстве, являющемся буфером между Востоком и Западом. Определенную трудность при обращении к византийской рукописной традиции далеко не в последнюю очередь составляет несовершенная хронологическая привязка тех или иных известий. Нельзя отбрасывать и вопрос об исторической достоверности этой традиции, в связи с чем необходима ее перепроверка по данным других источников. Следующую находящуюся за пределами Империи территорию, важность которой определялась главным образом как раз нестабильностью политических отношений в описываемом регионе — отношений между Византией, Венгрией, Сицилией и папством, — представляет собой приморский город Венеция. В XII веке она переживает решающий этап своего превращения в великую экономическую и политическую державу Европы. Сведения из «Истории венецианских дожей» (Historia ducum Veneticorum) являются главным источником по этому вопросу^[44].

Наконец, если мы обратим свое внимание на окружение штауфеновской Империи на западе и на севере, то следует задаться вопросом об источниках, характеризующих отношения с королевствами Франция, Англия и Дания. С одной стороны, следует, конечно же, указать на принципиальную необходимость привлечения источников, местом происхождения которых является сама Империя, особенно те из ее областей, которые граничат с тем или иным «зарубежьем». Это касается не только, например, уже упомянутого сочинения Гельмольда из Босова, когда речь идет об отношениях с Данией. То же самое справедливо и в случае с различными восточносредненемецкими анналами и тем, что они сообщают по поводу отношений с Польшей. Во-вторых, конечно, имеются источники из соответствующих политических образований за пределами Империи. Этим историографическим сочинениям — так же как и в отношении уже описанных источников, принадлежащих к типу посланий (письмовник Иоанна Солсберийского), — свойственна, в сущности, та же характерная черта, какую мы уже отметили для источников, обозначенных как «придворные». Они не отражают никакого прямого интереса к происходящему в Империи, ограничиваясь скорее фиксацией «международно-значимых» событий (коронация императора, разрушение Милана) и — прежде всего — известиями о непосредственных контактах своих стран, и, соответственно, их правителей, с главой Империи. Для этого типа исторических текстов весьма показателен пример сочинения Саксона Грамматика, который носит явно антиимператорский и национально-датский отпечаток^[45]. Из круга французских произведений следует указать на историю монастыря Везеле, принадлежащую перу Гуго из Пуатье, значение которой для истории Империи объясняется единственно тем обстоятельством, что не только переговоры между Фридрихом Барбароссой и Людовиком VII о прекращении схизмы происходили поблизости от монастыря — в местечке Сен-Жан-де-Лон на Соне, — но и тем, что именно через монастырь в эти дни и недели шел основной поток сведений^[46]. Близость к событиям «мирового политического» значения и возможность получить о них детальную информацию привела к тому, что важность локального исторического источника необыкновенно возросла.

На этом примере с территории французского королевства мы бы хотели остановиться. Пусть обзор дошедшей до нас исторической традиции, относящейся к эпохе ранних Штауфенов, дан в виде отдельных примеров; несмотря на свою фрагментарность, он все же призван показать возможности и условия исторического поиска и анализа. Наше знание о Барбароссе покоится на пестрой, разрозненной мозаике источников разных видов — мозаике, элементы которой не всегда просто подогнать один к другому. Эти источники есть и будут фундаментом этого знания, и их следует использовать во всей их совокупности для любого исторического описания эпохи, интерпретируя с максимальной осторожностью и вниманием.