Фронт без линии фронта

Рихард Зорге… Это имя так широко известно, что вряд ли книга о нем нуждается в рекомендации. Всего несколько слов.

Это первая книга о Зорге, написанная в нашей стране. Ее авторы — специальные корреспонденты газеты «Советская Россия» — задались благородной целью: воссоздать правдивый облик героя, его друзей и близких в противовес шумной сенсации и всяким небылицам, которые сопутствовали имени Зорге на Западе.

В эту небольшую книжку вложен большой труд: поиски и находки, изучение многих документов, беседы с десятками людей. Читатель впервые познакомится с воспоминаниями друзей героя, с его донесениями в Центр, с письмами жене — Екатерине Максимовой и другими новыми фактами и материалами. Да, здесь факты, документы, воспоминания и интервью. Но они потрясают, ибо ярче всяких других слов рассказывают о необыкновенной жизни и трагической судьбе героя-разведчика, коммуниста товарища Зорге.

Человек из легенды

«План Барбаросса» — план войны с Советским Союзом — был одной из важнейших тайн гитлеровской Германии. О нем знали считанные люди. Этим планом определялась и точная дата начала войны. Дата — тайна в тайне. И все-таки (теперь это известно) Сталина заранее предупреждали о 22 июня, но он пренебрег полученной информацией. Один из сообщавших, человек, на осведомленность которого можно было положиться, за три месяца до нападения фашистов на СССР раскрыл планы гитлеровского генштаба и назвал дату: 20—22 июня.

Этим человеком был Рихард Зорге.

Осенью сорок первого года под Москвой и зимой сорок второго в битве на Волге были остановлены и разгромлены отборные фашистские войска. В победном исходе грандиозных сражений, определивших дальнейший ход второй мировой войны, существенную роль сыграли свежие, отлично оснащенные сибирские дивизии. Они были переброшены с Дальнего Востока после того как удалось установить, что в тот момент Советскому Союзу не угрожало нападение со стороны Японии. Серьезным основанием для этого послужило сообщение из Токио от человека, на осведомленность которого можно было положиться.

Этим человеком был советский разведчик Рихард Зорге.

О нем писали —

Начальник штаба разведки Мак-Артура генерал Уиллоуби в документальном издании «Шанхайский заговор»:

Бывший шеф Центрального разведывательного управления США Аллен Даллес в книге «Искусство разведки»:

Английский литератор Чарлз Уайтон в книге «Величайшие разведчики мира»:

Военное министерство США в документе «Меморандум для печати. Прилагается доклад штаба Дальневосточного командования. Разведывательная организация Рихарда Зорге»:

Немецкий писатель Г. Кирст:

Мы прочли книги зарубежных авторов. И все-таки еще слишком мало знали о нем, а сами сведения были разрозненны и не очень правдоподобны, когда в одном из московских архивов в ответ на телефонный запрос сказали: «Приезжайте!» Скромная служащая в сером халате, откуда-то из глубин хранилища возникшая на пороге с папкой в руках, легко помогла нам преодолеть расстояние от легенды до повседневности. На стол заведующего легла учрежденческая фотокарточка лобастого молодого человека в вельветовой куртке и широком галстуке, заполненная его рукой анкета:

«Профессия — интеллигент.

Призвание — партийный работник.

Профсоюз — работников просвещения…»

То, что казалось вымыслом, становилось реальностью. Легенда отступала. Жизнь во всей простоте, обыденности предъявляла на героя свои права. Это были прекрасные минуты! Ведь «земная» природа подвига едва ли не самое удивительное в подвиге.

Прослеживая шаг за шагом необыкновенную судьбу этого человека, не раз испытываешь чувство, близкое к потрясению. Но те первые мгновения, когда заведующий архивом развязал матерчатые тесемки папки с надписью «Зорге», определили главную особенность нашего подхода к теме: документальность.

Факты, приведенные в очерке, подтверждены документами, диалоги заверены живыми людьми, нашими собеседниками. Мы еще очень мало знали о нем, а каждый день приносил сведения, одно любопытнее другого. Мы позвонили по телефону генералу и попросили помочь в сборе материалов о Рихарде Зорге. Генерал согласился, но сказал, что сможет принять нас только на следующей неделе.

— Может быть, вы дадите поручение кому-нибудь из своих заместителей?

— Могу дать поручение, но полагал бы, что нам стоит встретиться. Я знал Рихарда Зорге и хорошо помню его…

— Рихард Зорге? — переспросил профессор-этнограф А. З. Зусманович. — Как же, я знал Зорге в двадцатые годы. Видел его нередко в библиотеке Немецкого клуба погруженным в книги. Слушал его выступления. Очень организованный аналитический ум. Он уже тогда производил впечатление незаурядного человека, и я предполагал, что Зорге станет крупным ученым.

— А я всегда считал, что ему суждено внести свой вклад в развитие дипломатии, — возразил сотрудник МИДа. — Он прирожденный дипломат.

— Так это был Зорге… Я знала его как Зонтера, — сказала Елизавета Львовна Канфель. — Это муж моей лучшей подруги.

— Мы часто сталкивались в книжном магазине на Тверской, — рассказал ученый Павел Христофорович Кананов. — Он был страстный библиофил. Знаете, это угадывается по тому, как человек держит в руках книгу…

— Хороший агитатор, умный социолог и очень мужественный товарищ, — отозвался о Рихарде старый немецкий коммунист.

— Зорге? Специалист по Японии? Читал его статьи. Знаю его отличные репортажи о японо-китайской войне, — заметил журналист-международник.

— Для нас он был Ика. Ну да, уменьшительное от Рихард, — пояснила москвичка Вера Иосифовна Избицкая. — Мы вместе встречали Новый год. Потом он куда-то уехал. Это правда, что он казнен в Японии?

Так отвечали нам еще совсем недавно. И приходилось объяснять, почему нас интересует именно этот человек. Мы делились с каждым тем, что успели узнать у предыдущего. Мы рассказывали о подвиге коммуниста. И всякий, кто узнавал о жизни Рихарда Зорге, становился нашим союзником.

Постепенно образ вырисовывался полнее, жизненнее и вступал в явное противоречие со многим из того, что мы уже успели прочесть о Рихарде Зорге в зарубежных источниках. Каждый из его буржуазных биографов пытался по-своему решить «загадку» Зорге и каждый не мог преодолеть штампов и шаблонов, ставших для зарубежных произведений о разведчиках традиционными. «Разведчик-философ», «разведчик-фанатик», «разведчик-идеалист» — все эти определения стали уже принадлежностью определенного сорта литературы. Но главная сущность личности Зорге, источники его мужества при этом ускользали… Сказать о нем «разведчик» — значит почти ничего не сказать. Писать только о его удачливости, отваге, преданности долгу — значит объяснить очень мало. Его буржуазным биографам не дано было раскрыть человека — Рихарда Зорге.

Все эти соображения и определили круг наших поисков, ограничив его преимущественно Москвой. Говорить о том, чего мы не знаем, не хотелось. Между тем Москва давала большие возможности для сбора совершенно нового материала. Ведь это город, которому, где бы ни находился Зорге, была посвящена его работа, город, откуда он ждал приветов и указаний, куда мечтал вернуться…

Здесь живут люди, хорошо знавшие его. Здесь хранятся документы, наиболее точно и полно удостоверяющие его личность. Здесь, наконец, мы увидели его письма и донесения из Японии. Собрать эти материалы, подготовить их к печати, прокомментировать — сама по себе благодарная для журналиста задача. Ею и руководствовались авторы настоящего очерка. В нем читатель не найдет ни захватывающих дух приключений, ни мелодраматических страстей, ни баронесс и других очаровательных особ из свиты блестящего разведчика, но, может быть, нам удастся ответить на вопрос: «Кто вы, доктор Зорге?»

Так кто же такой Рихард Зорге? Почему сейчас, через двадцать лет после гибели, его имя не сходит с печатных страниц? Чем притягательна эта личность?

Есть человеческие судьбы, наиболее полно отразившие свое время. Такой была судьба Рихарда Зорге, потому что в ней слились воедино и героика, и трагизм многотрудной революционной эпохи, потому что в этой судьбе мы находим ответы на многие вопросы, волнующие людей и сегодня. Биография Зорге — биография сына своего времени. Человек неотделим от эпохи. Творя ее, он сам создается ею. Из способностей она формирует ум, из темперамента — характер. Так возникает личность.

Предоставим слово Зорге и его эпохе.

Зорге, внук Зорге

Сохранилось немало его фотографий. Но друзья утверждают, что ни на одном из снимков Рихард не похож по-настоящему на того человека, которого они знали.

…В ту зиму они собирались в Нижне-Кисловском у Кати Максимовой. Вина не пили, тогда это было не принято, пили чай с желтым сахаром, пели песни, спорили о спектаклях Мейерхольда и Станиславского, о театре «Семперанте», о Бетховене и Скрябине, о живописи.

Один из гостей, широкоплечий парень в синем свитере, больше молчал, улыбался. Никто не удивлялся его молчаливости: он немец, хозяйка комнаты давала ему уроки русского языка. В те годы в Москве было много иностранных коммунистов, все сочувствовали их борьбе, и никто не расспрашивал о деталях. Здесь, в Кисловском, Рихард был своим среди своих. Потому и по сей день друзья сохранили в памяти спокойное, доброе, открытое выражение его лица, выражение, не схваченное фотообъективом.

Он был несколько старше всех остальных. Четыре года назад он переехал в Советский Союз из Германии. Четыре года назад его приняли в ВКП(б), а до этого — целая жизнь…

Своим московским друзьям Рихард как-то шутливо заметил:

— Вообще-то я могу вполне считать себя азербайджанцем. Только вот беда — ни слова по-азербайджански не знаю…

Да, он действительно родился в Азербайджане, в селении Аджикенд, в семье инженера нефтяной компании. Рядом с селом раскинулось высокогорное озеро с поэтическим названием Гек-Гель. К нему ведет крутая, петляющая среди скал и зеленых пастбищ дорога. Бурная, в клочьях седой пены речушка. Виноград, обвивающий голые камни, заросли кизила и жимолости.

Позже, в токийской тюрьме Сугамо, Рихард будет писать: «Мое детство прошло безмятежно, так же как у многих моих сверстников из обеспеченных немецких семей… Единственное, что отличало его от детства других ребят, — это сознание того факта, что я родился на Кавказе в России». И еще одна особенность семьи Зорге была известна юноше:

«Я знал, что сделал для рабочего движения мой дед…»

Действительно, фамилию Зорге мы встречали. В полное собрание сочинений Маркса и Энгельса включена их обширная переписка с другом и соратником по борьбе — Фридрихом Альбертом Зорге.

После разгрома революции 1848 года в Германии один из вожаков Баденского восстания Фридрих Альберт Зорге был приговорен к смертной казни. Ему удалось бежать. Он эмигрировал в Швейцарию, затем в Америку. Провинциальный учитель музыки, вскоре он стал известен как выдающийся марксист, видный деятель международного рабочего движения. На Гаагском конгрессе I Интернационала Зорге избрали секретарем Генерального Совета. О ветеране Интернационала тепло отзывался Ленин.

Переписка Маркса и Энгельса с Зорге длилась более двадцати лет и касалась самых разных сторон жизни. «Твой сын всем здесь понравился, — писал Маркс Фридриху Альберту Зорге из Лондона 20 июня 1881 года, — …мы с ним примерно раз в неделю непринужденно беседовали часок-другой. Он вообще способный, дельный малый, к тому же хорошо образован, с приятным характером и, что самое главное, полон энергии».

«Надеюсь, что твоему Адольфу повезет в новом деле. Ведь он знает его и достаточно энергичен, к тому же это дело не носит особенно спекулятивного характера, что в Америке так же опасно, как и здесь, так что я не вижу, почему бы ему не иметь успеха», — через пять лет замечает Ф. Энгельс.

Упоминание об Адольфе, беспокойство по поводу его не слишком, видимо, удачных коммерческих предприятий содержится во многих письмах Энгельса и последующих лет. «Надеюсь… твой сын снова нашел работу, — пишет он 12 мая 1894 года, — такой способный и опытный в делах молодой человек, который к тому же в результате практической деятельности, наверное, уже отделался от многих иллюзий, всегда сможет встать на ноги в Америке».

Но Адольф уже не в Америке. Он поступает на службу в нефтяную компанию Ротшильда и едет в Россию.

В ответных письмах Энгельсу и Марксу Фридрих Альберт высказывает огорчение тем, что сына захватил предпринимательский дух. Впоследствии Рихард Зорге был еще более категоричен в оценке Адольфа Зорге: «Отец на всю жизнь остался под впечатлением своей юности, когда только и разговоров было, что о силе и могуществе Великой Германской империи. Он был националист и империалист, страшно гордился своим состоянием и тем положением, которого ему удалось добиться…»

Дед-революционер и отец-предприниматель… Семья Зорге как бы отразила две стороны главной тенденции времени: развитие капитализма и нарастание революционного пролетарского движения.

Не отец, а дед станет для юного Зорге примером. Интернационал — было написано на знамени деда. Интернационализм будет знаменем внука.

Им не довелось лично узнать друг друга. Рихард растет в Германии. Фридрих Альберт живет в Америке. Однако все, что рассказывали о деде, не могло не восхищать мальчика, не волновать его пытливого воображения. Образ незаурядного человека, резкого и отзывчивого, непримиримого и великодушного одновременно, образ человека, для которого собственное благополучие ничего не значило в сравнении с добровольно принятой на себя задачей служения обществу, — вся эта яркая личность так явно противостояла бюргерской посредственности погрязшего в материальных заботах буржуа, его благонамеренной ограниченности, культивируемой кайзеровской империей!

Путь к деду лежал через океан… Много воды утечет, прежде чем полудетское восторженное поклонение, юношеская влюбленность перерастут в приверженность, единомыслие. Путь к деду лежал через мировую войну.

Автор документальной книги генерал Уиллоуби видит жизненный путь Рихарда Зорге совсем по-другому, иначе представляя его начало и итог. Публикуя автобиографию Зорге, которую мы уже цитировали выше, мистер Уиллоуби комментирует: «Это редкая возможность… проследить за психологической эволюцией человека, который из молодого, патриотически настроенного немецкого солдата превратился в орудие Кремля». Нет, эволюция Зорге была гораздо более сложной и совсем не такой, какой представляет ее этот автор, тут же, впрочем, опровергающий свои не слишком оригинальные логические построения фактами и документами своей же книги. Зорге думающий, действующий, говорящий, каким он предстает с ее страниц, меньше всего похож на «орудие». Да и начало было иным.

Как видим, «премьер-министр» не имеет четкой «политической платформы», когда в первые же дни империалистической войны добровольно уходит в армию и со школьной скамьи сразу попадает в окопы. А приняв участие в нескольких кровопролитных сражениях, пережив гибель фронтового товарища, получив первое ранение, Рихард начинает понимать бессмысленность и преступность развязанной капиталистами бойни. Его погибший друг, каменщик из Гамбурга, был первым социал-демократом, которого ему довелось встретить в жизни. Лежа в лазарете, Рихард вспоминал рассказы друга о тяжелом положении немецких рабочих, об их борьбе, и вместе с отвращением к войне в нем рос интерес к социальным проблемам.

Неузнаваемо повзрослевший, приехал он домой на лечение. Не слишком внимательный прежде к материальной стороне жизни, новыми глазами вглядывался в безрадостный быт военной Германии, Нехватка продуктов. Чудовищно возросшие цены. Спекуляция… Вглядывался не только Рихард. Целое поколение переоценивало ценности. Во время короткой побывки он сдает экзамены в школе и поступает на медицинский факультет. Но его снова ждут окопные «университеты». На этот раз Рихард попадает на Восточный фронт.

Еще одно ранение. И снова окопы. Вот что говорил сам Рихард Зорге об этих днях:

Знавшая в те годы семью Зорге Доротея фон Дюринг характеризует Рихарда как волевого, открытого, целеустремленного юношу. «Мы все любили Ику, — вспоминает она, — и хотя не разделяли тех убеждений, с которыми он связал себя позже, неизменно оставались в дружеских отношениях с ним… Он всегда был немного романтиком. У меня где-то хранится стихотворение, написанное рукой Рихарда. В нем есть строки: «Вечный странник, обрекающий себя на то, чтобы никогда не знать покоя…»

У романтика была теперь ясная цель. Открытый, добродушный юноша научился ненавидеть.

Рот-Фронт

Однажды, когда Рихард Зорге уже жил в Москве, ему привезли привет от Эрнста Тельмана.

— Я встречался с Тельманом, много говорил с ним, — сказал нам человек, ездивший в двадцатые годы в Германию, — Тельман высоко ценил Зорге. Он считал его одним из тех людей, на кого можно было положиться.

…Демобилизовавшись, Зорге продолжает образование в Кильском университете. К медицине его сердце уже не лежит. Он поступает на факультет социологии и политэкономии. Вступает в ряды независимой социал-демократической партии. Создает социал-демократическую организацию среди студентов и становится ее руководителем. Его часто видели на рабочих собраниях. Он выступал с лекциями перед военными моряками. В Киле он узнает о революции в России.

Десять дней пролетарской революции в России потрясли весь мир. Все человечество с сочувствием, ненавистью, тревогой, опаской, восхищением вглядывалось в то, что происходит в стране, свергнувшей капитализм. Удивлялись всему. Парламентариям с пулеметными лентами на груди. Красногвардейцам в лаптях, противоборствующим броневикам Антанты. Ленину, «кремлевскому мечтателю», чьим сердцем и волей жила вся эта огромная, полудикая, непонятная страна. Но уже миллионы людей во всех концах земли сказали себе — «моя революция», уже подрастала в мире молодежь, которая с верой и надеждой ловила каждое слово Москвы.

Париж. Молодой сорбоннский студент — серб Бранко Вукелич просиживает ночи над работами Маркса и Ленина. Дня ему не хватает. Бранко немногим более двадцати, а за плечами демонстрации, забастовки, югославская тюрьма. Он уже успел выполнить несколько партийных поручений в Праге. Французская полиция не оставляет его в покое. Вукелич выступает в коммунистической печати, участвует в организации стачек. С братом и друзьями он часто бывает в маленьком парижском кинотеатре на Монмартре, где идут советские фильмы, а ночами наряду с марксистской литературой читает все, что удается достать о Советском Союзе.

Токио. Те же книги изучает ровесник Вукелича японский студент Ходзуми Одзаки. Сын корреспондента газеты «Ници-ници симбун», еще в юности он стал убежденным пацифистом. Знакомство с революционной литературой в Токийском университете углубило взгляды Одзаки. Как и Вукелич, после окончания университета он становится журналистом, не скрывающим своих прогрессивных взглядов, своих симпатий к Советской России.

Лос-Анжелос. Судьба забросила сюда одного из соотечественников Одзаки — Иотоку Мияги. В Америке он закончил художественное училище и сблизился с левыми кругами. Выполняет различные партийные поручения… «Я не хочу сказать, — говорил он позже об этом периоде своей жизни, — что влияние моих друзей или чтение правдивой литературы для меня ничего не значили. Но особенно я был поражен действительными фактами, внутренними противоречиями американского капитализма, тиранией правящих классов и сверх всего — бесчеловечностью общественной дискриминации, жертвой которой являлись азиатские народы. Я заключил, что лекарство от всех этих зол — коммунизм».

Однажды в советском порту пришвартовалось германское судно «Нептун». В числе других моряков на нашу землю ступил коренастый, немного неуклюжий матрос. Он смотрел вокруг сначала с недоверием, потом с откровенным любопытством. В отличие от Вукелича, Одзаки и Мияги Максу Клаузену не пришлось много читать. Он не был интеллигентом. Юношей угодил в окопы, служил в войсках связи. После войны большую часть времени тратил на поиски работы, пока наконец в Гамбурге не нанялся на «Нептун». Нелегкая молодость заставила и Макса задуматься над тем, правильно ли устроен мир, нельзя ли его переделать. Ответ он получил, ступив на советский берег. «Я увидел бурный рост промышленности, колоссальные достижения русских и еще больше убедился в том, что только коммунизм может обеспечить людям счастье», — вспоминал он позже о тех днях, когда все четверо они еще не знали друг друга. Но уже тогда их объединяла общая ненависть к войне.

Нищая, разоренная войной и разрухой, осаждаемая кольцом врагов Страна Советов находила в себе силы братски помогать тем, кто в этом нуждался. 14 ноября 1918 года от Белорусского вокзала столицы отправился первый эшелон с хлебом, который голодающая Россия посылала бастующим рабочим Германии. Хлеба не хватило, два вагона пришлось наполнить черными сухарями.

А на другой день рабочие, красногвардейцы, крестьяне внимали словам своего вождя:

«Правда» выходит под броскими шапками:

Хроника фиксирует каждый шаг германской революции:

Среди откликов — приветствие рабочим Киля и Гамбурга от пролетарских организаций Нижнего Новгорода. Красноармейские митинги на фронтах.

В событиях, за которыми следил Советский Союз и весь мир, участвовал Рихард Зорге.

Во время демонстрации революционных матросов Киля его можно видеть в центре колонны; он выступает на импровизированных митингах перед моряками и портовыми рабочими, руководит уличными боями с полицией.

После убийства в Берлине Карла Либкнехта и Розы Люксембург, после подавления кильского восстания центр революционного движения перемещается в Гамбург. Сюда переезжает и Зорге, отчасти для того, чтобы в здешнем университете завершить научную работу и защитить докторскую степень, а главным образом — чтобы получить новое ответственное задание. В Гамбурге после слияния спартаковцев с независимой социал-демократической партией Германии активный революционер Рихард Зорге становится коммунистом. Отныне вся его партийная работа в Германии будет связана с деятельностью секретаря Гамбургской организации, а позже секретаря КПГ Эрнста Тельмана. Руководство партии дает Зорге несколько ответственных поручений.

Первое было связано с контрреволюционным капповским путчем. Власть в Берлине захватил крупный государственный чиновник Капп, сгруппировавший вокруг себя реакционеров и политических авантюристов, наемных убийц и генералов добровольческих корпусов. Правительство во главе с президентом Эбертом постыдно бежало в Штутгарт. Спасти республику могли только трудящиеся. Среди бойцов вооруженной рабочей самообороны был и Рихард Зорге.

В 1921 году ему поручают работу в Аахене. Это был центр пролетарского района. Зорге считает, что больше пользы он принесет, работая в массах. Посоветовавшись с партийным руководством, он переезжает в Аахенский горнорудный район, устраивается на шахту.

«Наконец мне удалось найти место чернорабочего, — вспоминал он позже. — Это была тяжелая жизнь. Мне было трудно, в особенности из-за тех серьезных ранений, которые я получил на фронте. Но я никогда не жалел о принятом решении. Опыт и знания, которые я получил в те дни, оказались столь же ценными, как те опыт и знания, которые я приобрел в окопах».

После оккупации Рейнской области войсками Антанты Зорге отправляется в Берлин. Затем товарищи посоветовали Рихарду перебраться во Франкфурт-на-Майне.

Там он был выбран в руководство партийной организации города и начинает выступать в коммунистической печати. Возможно, что именно тогда Зорге завязывает связи с журналистскими кругами Франкфурта, связи, которые так успешно использует позже. В этом городе он был человек новый. Поэтому, после того как Компартия Германии оказалась под запретом, он осуществлял связь Центрального комитета в Берлине с местной парторганизацией. Ему направляли партийные фонды и пропагандистскую литературу. А когда в Саксонии произошло вооруженное восстание и была создана рабочая республика, именно Зорге по заданию ЦК партии поддерживал секретную связь с восставшими.

Заканчивая рассказ о работе Зорге в Коммунистической партии Германии, нужно отметить главное: это были для него годы политического созревания.

В 1925 году по совету руководителей КПГ Зорге едет в Советский Союз.

Ему легко дышалось, хорошо работалось в Москве. Работоспособность его была неистовой, иначе не назовешь. Утром товарищи встречали Рихарда в дверях Института марксизма-ленинизма.

— Куда спешишь? Чем сейчас занимаешься? — спрашивали его.

— Фридрих Энгельс, — отвечал он. — Война. Энгельс о войне. Я должен успеть, понять…

Днем он диктовал машинистке и только под вечер замечал, что та буквально валится от усталости. Спохватывался, извинялся — пора отдыхать и… спешил в библиотеки, чтобы сесть за японские и китайские книги: его интересовал Дальний Восток.

Рихард нередко чуть-чуть иронизировал над своей немецкой размеренностью, пунктуальностью, даже над своим извечным — «я должен». Но с утра опять вставал, как по команде, делал зарядку, обливался холодной водой.

Всегда бодрый, подтянутый, серьезный, он заражал окружающих своим трудолюбием и упорством. Впрочем, в полной мере свойственно ему было и чувство юмора, и широта натуры, и непосредственность, и способность увлекаться, загораться.

«Как ты все успеваешь? — спрашивали друзья. — Как выдерживаешь такую нагрузку?» «Я отдыхаю», — отвечал он совершенно искренне. Он уже бывал в заграничных поездках, уже складывалась жизнь москвича, аспиранта-вузовца, научного работника, казавшаяся ему отдыхом.

У него в Москве было много друзей. В доме тринадцать по бывшему Гранатному переулку на первом этаже находилась квартира, в которой он часто бывал. Здесь жила семья Г. Б. Смолянского, революционера-профессионала, секретаря ВЦИКа в октябрьский период. Сын Смолянского — Владимир Григорьевич, журналист — помнит, как отец знакомил его с Рихардом.

Ум и воля, которыми были отмечены черты тридцатилетнего Зорге, делали этого человека значительным. Он был высокого роста, крепко скроенный, светловолосый. Резко, круто очерченные брови, взгляд прямой, может быть, несколько суровый, решительная складка губ. Однако он не казался ни угрюмым, ни углубленным в себя.

Он умел слушать других — свойство, не присущее людям замкнутым, внутренне равнодушным. В эти минуты на его лице отражались все оттенки «сопереживания». Когда он улыбался, его светлые глаза, становились чуть-чуть раскосыми. Это было неожиданно, и иногда собеседник удивлялся вслух. А он, посмеиваясь, говорил что-то насчет «русско-татарского» происхождения матери. Но вообще-то в своем грубошерстном свитере или желтоватой вельветовой куртке он все-таки выглядел иностранцем.

В компании в Нижне-Кисловском он скоро совсем освоился. Ему нравились Катины друзья, молодая советская интеллигенция. Теперь он живо участвовал в общем разговоре, и все смогли убедиться, что молчаливый Ика сведущ в живописи и скульптуре, любит поэзию, по-немецки знает наизусть Гейне, а по-русски — многие стихи Блока.

Он говорил все еще с сильным акцентом, и над ним добродушно посмеивались. Рихард был интересным рассказчиком, много знал, много видел, но иногда застывал среди фразы и беспомощно махал у виска рукой, подыскивая слово поточнее, и, не найдя его, обращался к Верочке Избицкой, знавшей французский, по-французски. Но чаще он обращался к Кате.

Катя Максимова, хозяйка комнаты, казалась спокойной, сдержанной. Но друзья знали, что она способна на неожиданные решения. Выпускница Ленинградского института сценического искусства, которую ее педагог Л. А. Вивьен помнит как способную актрису, в двадцать девятом году вдруг заявила, что хочет пойти на завод, «в рабочую гущу». И пошла. Работала сначала аппаратчицей, потом — бригадиром, мастером, начальником цеха завода «Точизмеритель». С Рихардом ее связывала больше чем дружба, и в 1933 году она станет его женой. Комната в Нижне-Кисловском — первый его московский дом. Здесь в углу и после отъезда стояли его лыжи, сюда он свез книги.

Но не забегая вперед, стараясь охватить взглядом всю калейдоскопическую сложность московской жизни тех лет, проследить московские маршруты и московские связи Рихарда Зорге, расскажем сразу же о самом важном. В Москве в конце двадцатых годов Зорге встретил Яна Берзина.

…Легендарный Берзин! Большевик-подпольщик, политкаторжанин, комиссар дивизии латышских стрелков в годы гражданской войны, человек, лично знавший Ленина и не раз упомянутый в ленинских статьях и письмах. Это был тот самый Берзин, которого партия, не колеблясь, посылала на самую трудную работу.

Все, кто знал его, проникался к этому человеку любовью и уважением. Его влияние на Зорге было огромным. Те, кто видел их вместе, утверждают, что даже внешне они были чем-то схожи…

Знакомство с Берзиным и открыло новую страницу жизни Рихарда Зорге, которая стала предметом внимания политиков, писателей, кинематографистов.

Доктор социологии

1929 год. Эта дата еще стоит на документах, связывающих его с Москвой. На читательском билете, членской книжке Немецкого клуба, письмах из Германии.

Отныне подавляющая часть его документов и снимков будет воспроизводить облик корреспондента «Франкфуртер цейтунг» Зорге, основателя кафедры немецкой филологии в Токийском университете д-ра Рихарда Зорге, пресс-атташе германского посольства в Японии, главы нацистов немецкой колонии в Токио герра Зорге.

Позже, когда его не станет, когда разведка Макартура опубликует обнаруженные в японских секретных архивах документы о казненном в тюрьме Сугамо советском разведчике Рихарде Зорге, пресса всего мира единодушно восхитится искусством, с каким он сыграл свою труднейшую роль. Его назовут человеком с тремя лицами. Его возведут в ранг величайших разведчиков мира только лишь для того, чтобы низвести до ранга якобы себе подобных. Для него не пожалеют самых превосходных степеней, чтобы сделать всего лишь правофланговым в ряду уже известных истории героев тайной войны.

При этом не забудут восхититься подготовкой высококвалифицированных разведчиков, организованной русскими. Пять лет в Москве его «обучали» — чему? Секретам шифровки? Приемам джиу-джитсу? Не знаем. Не знаем, владел ли Зорге приемами джиу-джитсу, умел ли стрелять из любого кармана. А вот то, что он отлично владел другим оружием, не вызывает сомнений.

С 1925 по 1927 год только в одном из издававшихся в Москве теоретических журналов опубликовано семнадцать серьезных статей. И. Зорге, или Р. Зонтера (псевдоним), не считая двух книг, изданных примерно в то же время. В два месяца — статья! И каждая содержит громадный фактический материал, свидетельствуя об обширной эрудиции автора, глубоком знакомстве с марксистской литературой, умении анализировать сложнейшие проблемы современности.

Вот названия только некоторых из них: «Экономическая депрессия в Германии», «Таможенная политика Германии», «Своеобразный характер возрождающегося германского империализма», «Пан-Европа», «Восемь лет стабилизации мирового хозяйства», «Позиция Второго Интернационала в отношении послевоенного империализма», «Материальное положение пролетариата в Германии», «Советско-скандинавское профсоюзное единство», «Национал-фашизм в Германии», рецензии на книги Э. Рейнгарда «Империалистическая политика на Дальнем Востоке», Луи Фишера «Империализм нефти», Скотта Ниринга и Иозефа Фримана «Дипломатия доллара», Ф. Тенцлера «Из рабочей жизни Америки», Макса Адлера «Герои социалистической революции», Отто Нейрата «Хозяйственный план и расчеты натурой. О социалистическом строе и будущем человеке»…

В Москве на партийном собрании среди вопросов, заданных Рихарду Зорге товарищами, был и такой:

— Ваше образование?

— Доктор социологии.

Он получил эту степень в Гамбургском университете еще в 1919 году, защитив диссертацию «Имперские тарифы Центрального союза немецкого объединения потребителей».

Через два года молодой ученый издал книгу «Роза Люксембург и накопление капитала». Сам он относился к этой своей работе скептически, называя ее «постыдным плодом своей писанины». Но на самом деле эта книга — очень точное и ясное изложение сложных теоретических положений, выдвинутых выдающейся марксисткой. В московских библиотеках сегодня можно получить и брошюру «План Дауэса и его последствия», написанную Рихардом Зорге в 1925 году. Эту работу и следующую — о германском империализме — сам автор расценивает как серьезное исследование.

Он был прозорливым политиком, некоторые его суждения и по сей день поражают точностью и дальновидностью. Иногда трудно поверить, что та или иная его статья написана не вчера, а почти сорок лет назад.

Две страны занимают ум и сердце Зорге: Германия и Советский Союз. Но граница, которая их разделяет, отнюдь не та, что проходит между двумя государствами. Для интернационалиста Зорге это граница между империализмом и социализмом. Он пристально следит за развитием Германии как империалистического государства.

Теперь мы знаем, какую политическую конъюнктуру он предвидел — ту, что привела к власти Гитлера, что повлекла за собой Мюнхен и вторую мировую войну. Многим буржуазным политиками обывателям казалось тогда, что Германия вычеркнута из списков мировых империалистических держав. Только коммунисты боролись против возрождающегося германского империализма. Зорге изучал литературу о войне. Как и ко всякому делу, к своей работе публициста и исследователя он относился в высшей степени добросовестно. Он прочитывал огромное количество книг, заполнял бесчисленные тетради выписками из статистических справочников, экономических обзоров, штудировал работы Энгельса о войне и материалы о Версальском мире, ежедневно прочитывал кипы немецких газет. Каждое положение его статей было результатом огромного труда и потому представляется особенно весомым. А он писал в той же статье:

Можно только удивляться тому, каким даром социального и политического провидения обладал этот человек. Еще в 1929 году, за четыре года до прихода Гитлера к власти, в статье «Национал-фашизм в Германии» он пишет:

Опасность войны как угрозы мировому революционному движению, опасность войны против советских республик — оплота революционного пролетариата — волновала коммуниста Рихарда Зорге. Будущее для Зорге воплощалось в Советской России, в СССР. «Та роль, которую СССР теперь играет, — писал он в 1927 году, — вызвана тем, что революционные силы… фактически видят в СССР единственного союзника… СССР является единственной антиимпериалистической страной, от которой можно ожидать поддержки».

Много лет спустя, уже находясь в японской тюрьме Сугамо, он повторил, что для него социализм и мир, Советский Союз и мир — синонимы. «Главная моя цель заключалась в том, — говорил он, — чтобы защищать социалистическое государство, чтобы оборонять СССР, отводя от него различного рода антисоветские политические махинации, а также угрозу военного нападения».

Начиная с 1927 года среди теоретических работ Зорге все чаще встречаются статьи о политическом и экономическом положении дальневосточных стран. Написаны они с той же основательностью, точностью и глубоким знанием, которые всегда отличали работы Зорге. Его внимание к Дальнему Востоку отнюдь не случайно.

Многие острые противоречия империалистических держав сосредоточились на Дальнем Востоке, откуда исходила и непосредственная угроза Советскому Союзу. «В настоящее время должен быть решен вопрос о гегемонии американского, английского и японского империализма», — пишет Зорге. И вывод, который он делает в статье 1927 года, определил, может быть, его судьбу революционера, его личную судьбу:

«…Как раз на почве взаимоотношений в Азии обострились противоречия между тремя сильнейшими империалистическими державами, и война должна неизбежно наступить».

Зорге был марксист и в силу своих убеждений ненавидел войну. К тому же Рихард Зорге был солдат не в переносном, а в буквальном смысле этого слова. Он сам сидел в окопах, он сам стрелял и в него стреляли. Его глушили разрывами тяжелых снарядов, засыпали землей, травили газами и жгли огнеметами. Это его друзья умирали рядом, и это он, лично он, солдат такого-то полка Рихард Зорге, стонал от боли и терял сознание, когда санитары тащили его по полю и врачи вытаскивали из него осколки.

Он был на Сомме. На той французской реке, где с июня по ноябрь 1916 года убили 400 000 немцев, 360 000 англичан, 200 000 французов. И когда он в сдержанных выражениях, подобающих автору научной статьи, писал: «Война не является результатом злой воли или безумия, но результатом империализма. Устранить современную войну — значит устранить империализм», — можно поверить: к такому выводу его привели не только личные убеждения, но и личные чувства. Зорге выстрадал эту мысль. Она стала частью его жизненной программы, которую он с такой последовательностью, с таким мужеством отстаивал до конца.

В хоре похвал советскому разведчику приходилось слышать и скептические голоса: революционер, ученый, и вдруг — разведка… Что определило такой «странный» переход? Но в свое время еще больше скепсиса, если не сказать яда, слышалось в нападках на Дзержинского, Берзина. Как же это большевики-подпольщики, чистейшие из чистейших, пошли на работу в ВЧК! «…Это обывательские толки, ничего не стоящие», — говорил об этих нападках Ленин. Он высоко ценил деятельность тех органов, которые являлись «разящим орудием против бесчисленных заговоров, бесчисленных покушений на Советскую власть со стороны людей, которые были бесконечно сильнее нас». «Сейчас стоит вопрос о жизни и смерти… — писала «Правда» в сообщении о покушении на В. И. Ленина. — Пролетариат не любит подставлять другой щеки…»

Еще у подростка Рихарда, увлекавшегося историей, были свои любимые периоды в развитии человечества. Более всего он преклонялся перед французскими революционерами. Позже он мог прочесть у Ленина: «Мы знаем, как во Франции в 1848 году расправлялись с пролетариями, и когда нас упрекают в жестокости, мы недоумеваем, как люди забывают элементарнейший марксизм». Рихард Зорге хорошо усвоил «элементарнейший марксизм». Он хорошо разбирался в том, какие ошибки погубили дорогую ему Парижскую коммуну. И зло, едко смеялся в своих статьях над новоявленными пацифистами и чистоплюями и над теми болтунами, кто верит, «будто одним голым констатированием действительности можно преодолеть действительность».

Пролетарский гуманизм был всегда присущ ему, как дыхание. Нет, Зорге и после отъезда из Москвы не стал другим. И сам никогда не делил свою жизнь на «до двадцать девятого» и «после двадцать девятого»…

«Я был прав», — скажет он на процессе в Токио.

«Вторая мировая война, которая продолжается вот уже третий год, и в особенности война Германии с Советским Союзом подтвердили мою убежденность в том, что выбор, который я сделал двадцать лет назад, был правильным. Я говорю об этом, принимая во внимание все, что произошло со мной за последние двадцать пять лет, и в особенности то, что произошло со мной за последний год», — так писал Зорге далеко от Москвы, в токийской тюрьме Сугамо, приговоренный к смертной казни.

Теперь на Западе пытаются изобразить товарища Зорге послушным «орудием в руках Кремля». И в известном фильме, и в зарубежных романах за каждой операцией изобретательного разведчика нам хотят показать железную фанатичную волю красного генерала Белдина. Дело даже не в том, что этот мрачновато-таинственный Белдин совсем не похож на человечного, душевного Берзина, который был для Зорге другом, единомышленником, товарищем по борьбе. Дело в том, что шаг, который предпринял Рихард Зорге в 1929 году, меньше всего можно объяснить чьим-то влиянием или понуждением.

«С какой бы меркой мы к нему ни подходили, — признает автор книги «Величайшие разведчики мира» Чарлз Уайтон, — нельзя не согласиться с тем, что человек он был выдающийся: доктор философии, наделенный недюжинным умом, в совершенстве знающий немецкий, английский, французский, русский, японский и китайский языки… Можно не сомневаться, что Зорге добился бы огромных успехов в любой области, какую бы он ни выбрал».

Молодая республика давала огромный простор для применения разнообразных способностей Рихарда.

Но он сам выбирает свой путь. Он берет на себя задание трудное, опасное, требующее повседневного героизма, задание, для выполнения которого придется мобилизовать весь свой опыт, все свои знания и способности. Складывающиеся исторические обстоятельства подсказывают ему выбор. Их повелительную силу испытал на себе не только Рихард Зорге, не он один.

Жена югославского полковника, живущая с сыновьями в Париже, записала однажды в своем дневнике:

А вот строки из дневника ее сына, Бранко Вукелича: «Уже в 1929 году я был преисполнен желания принять непосредственное участие в защите революционных завоеваний Советского Союза».

Почти через полтора десятка лет те же слова скажет на процессе в Токио обвиняемый Ходзуми Одзаки. Подлинный японский патриот, он понимал, что защита первого в мире социалистического государства отвечает интересам народа Японии.

«Возложенная на нас миссия… — подчеркнет на допросе и другой японский патриот Мияги, — продиктована исторической необходимостью».

Зорге острее и раньше многих почувствовал историческую необходимость своей миссии. Страна, ставшая ему родным домом, была окружена кольцом врагов. Они устраивали провокацию за провокацией, угрожали ее границам, стреляли в ее послов и дипкурьеров, злобно клеветали на нее в печати.

Рихард к тому времени уже очень любил Маяковского и по-русски читал друзьям наизусть:

Да, ему нравилась тишина библиотек, он чувствовал вкус к путешествиям по каталогам, его влекла научная работа. Но письменный стол казался тогда укрытием. «Революция в России указала мне курс, которым должно было следовать международное рабочее движение. Я решил не только поддержать это движение теоретически и идеологически, но и стать активной частью его, — напишет Зорге в автобиографии. — Все, что я сделал позже, что определило весь мой последующий образ жизни, вытекало из этого решения».

Шанхай — Берлин — Токио

Кабинет генерала. На столе папки документов, атлас мира. Генерал листает бумаги, читает их, задумывается, надолго замолкает. Он вспоминает о товарище.

Генерал и Зорге почти сверстники. Они примерно в одни годы познакомились с Берзиным. Теперешний генерал командовал тогда полком. Он выступал на совещании в Главном политическом управлении Красной Армии, и Берзин захотел узнать его поближе. Пригласил к себе, долго беседовал, Потом стал известен отзыв Берзина: хороший получится командир.

— Мы были с Рихардом в одной партийной организации, — сказал генерал. — Часто встречались с ним, беседовали, советовались. Ему первому из нас предстояла серьезная поездка за рубеж…

И генерал подробно рассказал, что это была за поездка.

В Китай Зорге прибыл как специальный корреспондент немецкого журнала «Дас зоциологише магазин» и представитель некоторых американских газет.

Там деятельностью Зорге ряд лет непосредственно руководил мужественный и опытный человек. В иностранной литературе о советской разведке его называют обычно Алекс, поясняя, что его подлинную личность установить не удалось. Ну что ж, теперь мы можем не скрывать его фамилию. Это пламенный коммунист-ленинец, комиссар гражданской войны Лев Александрович Борович.

Центр ждал от Рихарда Зорге точной информации о происках Японии в Китае. Армия Страны Восходящего Солнца уже открыто вторглась на территорию Маньчжурии, и можно было с уверенностью сказать, что на этом она не остановится…

Вот где неистовая работоспособность Рихарда нашла себе применение! Чтобы держать руководство в курсе событий, нужно наладить сбор и передачу сведений. Зорге ездит из конца в конец огромного Китая — из Ханькоу в Нанкин, из Нанкина в Мукден, из Мукдена в Кантон и снова в Шанхай. В поездках его часто сопровождает коренастый, немногословный человек, новый шанхайский знакомый Макс Клаузен. Он работает простым механиком в гараже, а на досуге занимается конструированием радиоаппаратуры. В скромном любителе Зорге обнаружил специалиста высокого класса. Собранный его руками мощный коротковолновый передатчик казался по тем временам чудом техники: Макс легко наладил связь с советской радиостанцией, находящейся в районе Владивостока. Сравнительно небольшие по габаритам его передатчики обеспечивали надежную связь на 2,5—3 тысячи километров.

Шанхай — Токио недолгий рейс океанского лайнера; если море спокойное, поездка займет не более суток. Для Рихарда этот путь оказался длинным, тяжелым и полным риска: из Шанхая в Токио решено было добираться… через Берлин. Ему предстояло побывать в логове пришедших к власти фашистов.

Дерзкая миссия! Но риск был оправдан. Руководители Зорге сознавали это, потому что в случае удачи… Нет, даже они не могли тогда предполагать, какие плоды принесет в будущем кругосветный вояж с заездом в Берлин.

А пока Зорге приходится нелегко. Об этом свидетельствуют его берлинские донесения Центру:

9 июня: «Положение мое здесь не очень привлекательно, и я буду рад, когда смогу отсюда исчезнуть».

3 июля: «Интерес к моей личности становится чересчур интенсивным».

Человек свободной профессии, журналист, испытывающий интерес к Дальнему Востоку, имеющий определенные познания в этой области и предлагающий свои услуги немецким газетам, — фигура, сама по себе подлежащая тщательной проверке. А если за плечами активная деятельность в Германской компартии, знакомство с Тельманом, если не забыты книги Зорге, а их автор живет в Берлине и Франкфурте под своей фамилией…

— Вас это удивляет, — говорит генерал, — понимаю. Да, Рихард Зорге поехал в Берлин, а затем на нелегальную работу в Японию под своей фамилией, к тому же — столь известной в Германии. Но Берзин исходил из реального положения вещей, не преувеличивая силы немецкой контрразведки. Фашисты только что пришли к власти, и им, в опьянении успехом, некогда было заниматься изучением биографии каждого. Расчет оказался верным, а конспираторские способности Зорге превзошли все ожидания.

И снова, слушая рассказ генерала, нельзя не удивляться безудержной энергии, напористости Зорге, его беспощадной требовательности к себе. Другой бы свалился с ног от страшного нервного напряжения. А он жалуется в Центр: «Опротивело пребывать в роли праздношатающегося». И это в тот момент, когда ценой невероятных усилий ему удалось добиться серьезных успехов.

Первой крупной удачей было заключение договора с «Франкфуртер цейтунг». Эта весьма авторитетная либерально-буржуазная газета пользовалась большим влиянием среди интеллигенции, хорошо читалась за границей. Она и при нацистах долго сохраняла свой солидно-благонамеренный облик, избегая крайностей крикливой гитлеровской пропаганды. Видимо, Геббельс надеялся использовать традиционную популярность «Франкфуртер цейтунг» в своих целях. Стать собственным корреспондентом газеты, в которой охотно сотрудничали видные журналисты, известные писатели, экономисты, было, разумеется, непросто. Помогли образованность Зорге, его культура и эрудиция.

И вот 30 июля из Берлина пришло известие от Зорге: «Я не могу утверждать, что поставленная мной цель достигнута на все сто процентов, но большего просто невозможно было сделать, а оставаться здесь дальше для того чтобы добиться еще других газетных представительств, было бы бессмысленно. Так или иначе надо попробовать, надо взяться за дело… Пока что могу лишь сказать, что предпосылки для будущей работы более или менее созданы».

Этими предпосылками, помимо письменно заверенного договора с «Франкфуртер цейтунг», были соглашения с журналом «Технише рундшау» и голландской «Амстердам хандельсблат». Они и составляли самое ценное достояние пассажира, который 6 сентября 1933 года сошел с борта парохода на набережную Йокогамы.

Линия фронта

«Тот, кто в эти новогодние дни впервые попал на улицы Токио, мог вернуться домой, обрадованный великолепием красок, приведенный в восторг трогательно веселым, праздничным настроением японцев и слегка напуганный азиатским шумом Гиндзы — главной торговой улицы Токио». Такой предстала перед журналистом японская столица, такой он однажды отобразил ее на страницах «Франкфуртер цейтунг».

Его встречали на пресс-конференциях и в редакциях, в телеграфных агентствах и на официальных дипломатических приемах. Его видели на спектаклях театра «Кабуки» и в картинных галереях. Вскоре читатели «Франкфуртер цейтунг» отметили, что статьи корреспондента по Японии отличаются глубоким знанием экономики, политики и культуры. Он оказался большим эрудитом и глубоким журналистом, этот д-р Зорге…

В короткий срок Зорге стал одним из лучших заграничных корреспондентов «Франкфуртер цейтунг», и это нас не удивляет. Еще в Германии, а особенно в Москве он приобрел достаточно высокую журналистскую квалификацию.

Да, к газетной работе Зорге относился вполне серьезно, и материалы, опубликованные, как правило, на первой и второй полосах, а зачастую и на месте передовой статьи под инициалом «S», содержат глубокий экономический и политический анализ событий.

Его формальная принадлежность к нацистской партии не наложила сильного отпечатка на статьи и репортажи во «Франкфуртер цейтунг». О нем говорят: блестящий журналист. Да, если иметь в виду не чисто словесную, литературную орнаментацию его статей, а их сущность. Статьи Зорге — это статьи ученого, исследователя, бесстрастного на первый взгляд аналитика. Они суховаты, очень содержательны, но сама эта суховатость, обоснованность, удачно выбранный факт, точно найденное выражение говорят о своеобразном почерке журналиста Зорге.

Может показаться странным, но в статьях во «Франкфуртер цейтунг» мы не нашли мест, где бы Рихарду Зорге приходилось совершать насилие над собой. Он, естественно, многого не договаривал, но то, что он говорил, было результатом объективного анализа и соответствовало истинному положению дел. Ему, видимо, вообще претила газетная трескотня и способность некоторых газетчиков легко принимать желаемое за действительное. В той же «Франкфуртер цейтунг» он вышучивал своих японских коллег, «постоянно воюющих друг с другом за «лучшую историю»… Воспеваются подвиги, совершаемые с помощью обнаженного меча или ружейного приклада, самопожертвование мелких отрядов «камикадзе» — смертников… Начинает казаться, что читаешь самурайскую легенду».

Но, разумеется, в своих статьях, зачастую очень полемических, он воевал не с журналистами. Эти статьи дают довольно ясную картину тех противоречий, которые существовали в японском обществе, противоречий между интересами японского народа, для которого война чужда и пагубна, и официальным внешнеполитическим курсом на милитаризацию. Можно только удивляться, что одна из крупнейших газет третьего рейха предоставляла свои страницы для таких смелых по тем временам высказываний!

К еще более решительным выводам на этот счет пришел кандидат исторических наук Ю. Орлов, изучающий деятельность Зорге-журналиста: «В своих корреспонденциях, — пишет он, — Зорге рассказывал о событиях, которые оказались прологом ко второй мировой войне. В них нашло свое отражение то, что внутренне переживал, но не мог открыто высказать Зорге: его ненависть к войне и фашизму. И хотя основным в деятельности Зорге была разведывательная работа, но и как журналист он оставался борцом за то великое дело, за которое отдал жизнь».

Марка «Франкфуртер цейтунг» обеспечивала ему твердое положение в обществе, но не избавляла от многих неприятностей, с которыми, впрочем, сталкивался любой иностранец, попавший в Токио.

Условия, в которых пришлось работать в Японии, Зорге описал в одном из своих донесений: «Трудность обстановки здесь состоит в том, что вообще не существует безопасности. Ни в какое время дня и ночи вы не гарантированы от полицейского вмешательства. В этом чрезвычайная трудность работы в данной стране, в этом причина того, что эта работа так напрягает и изнуряет».

Однажды в Токио приехал любящий путешествовать известный немецкий писатель Фридрих Зибург. Он попросил Зорге сопровождать его в поездках по Японии. Позже Зибург писал в своем очерке:

Зибург посмеивается и удивляется на каждом шагу. Зорге относится к слежке за собой вполне серьезно. Он не удивляется.

Еще 7 января 1934 года Зорге сообщил в Москву: «Я особенно не боюсь больше постоянного и разнообразного наблюдения и надзора за мной. Полагаю, что знаю каждого в отдельности шпика и применяющиеся каждым из них методы. Думаю, что я их всех уже стал водить за нос».

Перед Рихардом Зорге стояла задача — «глубокое врастание в немецкие круги». Этими «кругами» было прежде всего германское посольство в Токио. Спустя какое-то время его сотрудники стали считать за честь принимать у себя известного журналиста. Из многочисленных знакомств, завязанных Зорге, наиболее перспективным оказалось знакомство с Эйгеном Оттом.

Полковник Отт приехал в Токио осенью 1933 года военным наблюдателем. Он должен был изучить политическую обстановку и к весне 1934 года подготовить доклад о результатах работы. Весьма осведомленный, имеющий широкие связи корреспондент «Франкфуртер цейтунг» заинтересовал полковника.

Уехав в Германию с докладом, Отт вернулся оттуда военным атташе. О том, как сложились его дальнейшие отношения с журналистом, можно судить по одному из донесений группы:

«Когда Отт получает интересный материал или собирается сам что-нибудь написать, он приглашает Зорге, знакомит его с материалами. Менее важные материалы он по просьбе Зорге передает ему на дом для ознакомления, более важные секретные материалы Зорге читает у него в кабинете».

29 апреля 1938 года «Франкфуртер цейтунг» сообщила своим читателям, что «новый посол в Токио генерал-майор Отт вручил императору свои верительные грамоты». Это было, пожалуй, самым крупным успехом в выполнении Зорге операции «врастания». Он получил неограниченный доступ к информации из первых рук.

С тех пор они встречались ежедневно. Вместе просматривали по утрам дипломатическую почту, обсуждали текущие проблемы.

Иногда Зорге оставался в посольстве на ночь, чтобы писать за Отта доклады его берлинскому начальству, а утром вновь, стараясь скрыть смертельную усталость, входил к послу в кабинет…

А между тем, если поверить многочисленным писателям, очевидцам и неочевидцам, жизнь его в Токио протекала так:

Из бара «Рейнгольд», где висели полотнища со свастикой, он в обнимку с глубоко декольтированными женщинами перекочевывал в ресторан «Фледермаус», где не было полотнищ со свастикой, но был знаменитый шотландский виски. Приемы и гейши, прогулки на белоснежных яхтах и фотопленки в букетах роз, легкие победы и крепкое вино, неуловимый, вездесущий, таинственный — таким обычно выглядит Зорге под пером зарубежных «популяризаторов».

Это ложь. Никогда не существовало Рихарда Зорге супермена и супершпиона. Рихард Зорге был другим. И в мелочах и в главном.

Вот, скажем, как он сам объясняет секрет своего успеха в Токио:

Или:

Достаточно прочесть это, чтобы еще раз усомниться в правдивости образа, созданного «искусством» определенного рода. Портрет получился, мягко говоря, неполным, как если бы художник, сосредоточив весь свой дар на фраке, забыл написать глаза. Существенный пробел!

К середине тридцатых годов в Токио сложилась и начала действовать группа Рихарда Зорге. В нее входили японский журналист и общественный деятель Ходзуми Одзаки, прибывший в Токио незадолго до Зорге, корреспондент французского еженедельника «Ви» и белградской «Политики» Бранко Вукелич, немецкий коммерсант Макс Клаузен и художник Мияги. С Клаузеном и Одзаки Рихард познакомился и подружился еще в Шанхае. С Вукеличем они быстро сошлись, как люди похожей судьбы. Мияги сразу понравился Зорге своей сдержанностью и требовательностью к себе. «Прекрасный парень, — сообщал Зорге в Москву, — самоотверженный коммунист, не задумываясь, отдаст жизнь, если потребуется. Болен чахоткой. Посланный на месяц лечиться, удрал…»

Даже Уиллоуби вынужден отдать должное Зорге и его товарищам и признать, что «все члены группы Зорге работали не для денег, а исключительно ради идеи».

Это были идейно зрелые люди, интернационалисты, видевшие смысл своей жизни в борьбе за мир, предотвращение кровопролития. И, думается, не случайно в 30-е годы судьба свела их в Токио.

Тот же Уиллоуби и другие, кто писал о группе Зорге, не могли скрыть удивления: на протяжении восьми лет группа не имела ни одного провала по вине ее членов! И объясняли это подавляющим авторитетом Зорге в глазах помощников, его волевым превосходством, умением подчинить себе людей, заставить работать на себя. Дисциплина, основанная на страхе, на жестокости… Даже известный фильм Ива Чампи не исключает возможности угроз и насилия со стороны Зорге.

Действительно, его авторитет был велик. Действительно, Зорге во многом превосходил своих более молодых сподвижников. Но это были авторитет и превосходство особого рода. Будучи идейным единомышленником Одзаки, Вукелича, Клаузена и Мияги, доктор социологии превосходил их образованностью, знаниями, способностью к анализу, теоретической зрелостью. Каждый из них самостоятельно пробовал изучать марксистскую теорию, и Одзаки, и Вукелич добились значительных успехов в том, в чем Зорге великолепно разбирался! Все они ненавидели войну, но никто из них не мог так глубоко обосновать свою ненависть, как Зорге. Все они симпатизировали Советской России, но никто так, как Зорге, не умел столь неопровержимо раскрыть роль СССР в борьбе трудового человечества за справедливое общественное устройство. Все они посвятили себя разведке, но только Зорге умел так верно, так глубоко определить высокий смысл их труднейшей, нечеловечески тяжелой работы. Зорге был для них источником мужества, и их рискованный труд приносил им огромное удовлетворение.

Позже на допросе в тюрьме Мияги скажет, какую значительную роль в его личной судьбе сыграла встреча с немецким революционером Зорге. «Рихард Зорге был настоящим коммунистом, — подтвердил и Клаузен, — и ничто никогда не могло заставить его изменить своим убеждениям, своему долгу…» «Для меня это было высокой честью, — скажет Макс Клаузен через двадцать лет после гибели своего руководителя, — общаться с этим выдающимся человеком и коммунистом. Рихард был чудесным парнем. Ради победы социализма он шел в логово зверя. Его верность интернациональному рабочему движению была неизмерима».

Но, пожалуй, еще больше значил Зорге для Одзаки. Этот вдумчивый, серьезный человек, человек удивительной идейной и нравственной чистоты и взыскательности, обрел в «шпионе» Рихарде Зорге друга. Он больше, чем другие, был подвержен сомнениям. Ему казалось, что убеждения интернационалиста и тем более совместная работа с Зорге противоречат его глубокой любви к Японии, он мучился в поисках цельного мировоззрения. Зорге помог ему в этом. Вечно занятый Зорге не жалел времени для Одзаки. Их беседам, спорам, встречам не было конца. В итоге Зорге сумел убедить Одзаки в том, что преданность социалистическим идеям не исключает патриотизма, если речь идет о патриотизме подлинном, а не мнимом. Возможно, он прибегал к тем же доводам, которые потом приводил и на процессе: «Советский Союз не желает политических и военных столкновений с другими странами. Нет у него также намерений совершать агрессию против Японии… Именно эта идеологическая основа отличает нас от тех, кого обычно называют шпионами».

Возможно, опираясь на свои московские статьи, утверждал, что социализм и мир, Советский Союз и мир — неделимы. Так или иначе утонченный Одзаки, чьи письма к жене, изданные под названием «Любовь — падающая звезда», и по сей день считаются в Японии образцом эпистолярной лирики, стал убежденным коммунистом, самым полезным, самым стойким соратником Зорге.

Восемь лет слаженной безукоризненной работы без единого провала — это объясняется единственно тем, что вся токийская пятерка была связана между собой отношениями рабочей дисциплины, партийного товарищества, взаимной критики и взаимного уважения, связана единой целью.

Еще со времени оккупации Маньчжурии милитаристские круги Японии вынашивали планы вооруженного нападения на нашу страну. Один из таких планов японского генерального штаба назывался «План Оцу». В соответствии с ним большое внимание уделялось увеличению численности и вооружению Квантунской армии. Вот цифры, которые как нельзя лучше характеризуют эти агрессивные приготовления: на 1 января 1932 года численность Квантунской армии составляла 50 тысяч человек, в ее распоряжении было 40 танков, 300 орудий, 180 самолетов. К январю 1937 года численность армии увеличилась в 5 (!) раз. Возросло соответственно и вооружение — 439 танков, 1193 орудия, 500 самолетов.

Лихорадочно вооружается и Германия. По улицам Берлина, Гамбурга, Франкфурта, Аахена маршируют головорезы со свастикой. Едкая гарь рейхстага мешается с дымом книжных костров. Тельман брошен в тюрьму… Немецкие хозяйки перешли на маргарин, львиная доля государственного бюджета идет на пушки и самолеты.

А между этими двумя — восточным и западным — очагами войны протянулась страна, где люди возводили плотины, встречали в полях трактора, радовались своим, непривозным станкам. Катя Максимова уже возглавила бригаду, ее подруга Лиза Канфель освоила новые, только что поступившие на завод аппараты, друзья по Нижне-Кисловскому Борис и Соня Гловацкие уехали с театром в Сибирь — играть перед строителями, горняками, лесорубами.

Два мира — тот, с кострами из книг, и наш, с огнями Днепрогэса, с добрым пламенем новых домен, — еще существовали бок о бок, но было ясно, что коммунизм и фашизм вот-вот сойдутся в смертельной схватке. В Испании они уже сошлись.

Оглядываясь на трагические события, развернувшиеся на улицах Мадрида, в горах Гвадалахары, под небом Бильбао и Барселоны, особенно четко видишь это разделение сил.

«Чтобы бороться с фашизмом, — писал в «Испанском дневнике» Михаил Кольцов, — вовсе не обязательно драться на фронте или даже приезжать в Испанию. Можно участвовать в борьбе, находясь в любом уголке земного шара. Фронт растянулся очень далеко. Он выходит из окопов Мадрида, он проходит через всю Европу, через весь мир. Он пересекает страны, деревни и города, он проходит через шумные митинговые залы, он тихо извивается по полкам книжных магазинов. Главная особенность этого невиданного боевого фронта в борьбе человечества за мир и культуру в том, что нигде вы не найдете теперь зоны, в которой мог бы укрыться кто-нибудь, жаждущий тишины, спокойствия и нейтральности».

В этом смысле лежащую на другом конце земли Японию никак нельзя было назвать «тылом».

Возвращаясь из посольства под Новый год, Зорге не узнавал города. Токио, казалось, потускнел, даже Гиндза притихла. А как эти улицы были великолепны прежде, как сияли при свете праздничной иллюминации! И еще чего-то недоставало им… Зорге понял: нет над каждым входом традиционных украшений — трех свежих сосновых веток, связанных у основания в пучок. Зорге нравился этот красивый новогодний обычай, он напоминал ему рождественскую елку его детства.

Навстречу попадались прохожие. Они казались более унылыми и более трезвыми, чем обычно под Новый год. Значит, вновь созданная организация «духовной мобилизации» уже принялась за дело. Зорге улыбнулся: всевозможные ограничения, вызванные войной, агитируют против нее лучше всякой антивоенной пропаганды. Японцы ведь так любят в праздники сакэ, а японки — пеструю одежду. А тут еще полиция объявила, что излишние праздничные пирушки и возлияния будут взяты на заметку, так как нежелательны по соображениям и экономики, и морали. Впрочем, многим и без того не до веселья: близкие на фронте, и неизвестно, кончится ли война в этом году… Нет, он не будет последним годом войны. Зорге утверждал это еще в статье «Настроение в Токио», отправленной во «Франкфуртер цейтунг» в ноябре.

«Чего следует ожидать от исхода войны с Китаем? — писал Зорге тогда. — На то, что будет положен конец дальнейшей военной активности и даже дальнейшему, еще более усиленному вооружению, едва ли можно рассчитывать, сколько бы этого ни хотелось. Ведь уже сегодня общественности напоминают о том, что действительные противники Японии — Советский Союз и Англия не намерены терпеть монопольного владычества Японии на Дальнем Востоке. Ведь в результате китайско-японской войны у них возникли еще более сильные противоречия с Японией, и что войну желательно было бы продолжить в том или другом направлении.

Но то, что доставляемые в Японию на кораблях урны с прахом погибших, а также раненые и больные являются не только предметом патриотического воодушевления и готовности к героическому самопожертвованию, — сколь бы ни были сильны эти чувства, — становится ясным каждому, кто видит, как близкие солдат молятся перед синтоистскими гробницами и буддийскими храмами за их благополучное возвращение, и кто читает в газетах об отнюдь не редких случаях самоубийства среди родственников погибших. Даже в разговоре японцы, за немногими исключениями, не скрывают того, что далеко не все они думают так, как тот отец, чье письмо к сыну-фронтовику с требованием непременно искать героической смерти было недавно опубликовано в газетах».

Обстановка в Японии, международная обстановка определили задачи группы Зорге, которая должна была способствовать предотвращению войны Японии с Советским Союзом и выяснить характер отношений между Японией и Германией после того как к власти там пришел Гитлер.

С этим важным заданием группа, руководимая Рихардом Зорге, справилась блестяще. Его помощники распределили «сферы влияния».

Особенно большими возможностями пользовался Одзаки. По воспоминаниям людей, близко его знавших, Одзаки отличал тонкий аналитический ум, высокая культура и образованность. Все эти качества в июле 1938 года обеспечили ему пост неофициального советника при тогдашнем премьер-министре принце Коноэ.

Бранко Вукелич был близок к французскому посольству, много времени проводил в англо-американских кругах Токио. В 1938 году ему тоже удалось получить «повышение». Он становится представителем французского телеграфного агентства «Гавас». В его квартире на улице Сапай-те была оборудована фотолаборатория, откуда велись передачи на Москву.

Известный к тому времени «официальный» художник Мияги широко использовал свои связи в кругах японского генералитета.

Клаузен, по предложению Зорге, возглавил фирму «Макс Клаузен и К°» с оборотным капиталом в сто тысяч иен. К услугам этой фирмы, выполнявшей фотокопии чертежей и документов, прибегали представители крупнейших в Японии концернов, государственные учреждения и армия. Все это не снимало с Клаузена главных обязанностей радиста.

Первой боевой проверкой группы стал Халхин-Гол. Эта провокация японской военщины была своеобразной разведкой боем с целью проверить прочность наших пограничных рубежей, боеспособность Красной Армии.

На основании точной информации Рихард Зорге пришел к выводу, что Генеральный штаб японских вооруженных сил готовит против Монгольской Народной Республики внезапный удар силами танков и пехоты. Он заблаговременно поставил в известность свое руководство о готовящемся вторжении, в результате чего Красная Армия смогла помочь монгольскому народу подготовиться к ответному удару. Авантюра обернулась для японцев катастрофой. Были разгромлены отборные части, захвачены богатые трофеи. Победа на Халхин-Голе надолго отбила охоту у милитаристов Японии воевать с Советским Союзом.

К 1939 году положение Зорге в германском посольстве особенно упрочилось. Эйген Отт предложил ему пост пресс-атташе.

Это назначение лишало Зорге права сотрудничать в газетах. Но на помощь ему пришел полковник Мейзингер, который добился через министерство внутренних дел Германии, чтобы Зорге, помимо работы в посольстве, разрешили продолжать журналистскую деятельность.

Полковник Мейзингер, представитель гестапо в Токио, был назначен на пост полицай-атташе. Приехав в 1940 году, он старался завоевать расположение наиболее влиятельного нациста немецкой колонии Зорге.

До этого Мейзингер успел отличиться небывалыми зверствами в Варшаве. Даже в кругу гестаповцев они были из ряда вон выходящими. Мейзингера собирались предать суду, но затем отправили в Токио[1].

И не Мейзингера ли имел в виду Рихард, когда писал в Советский Союз: «Окружение здесь мне надоело так, что у меня вот-вот не хватит терпения…» Впрочем, терпения Зорге было не занимать, а от Мейзингера тоже можно было получить ценную информацию. «Атташе занят пропагандой достижений немецкой армии, — сетует Зорге в одном из донесений, — и не пишет докладов, известных вам».

Катюша

7 октября 1938 года Зорге сообщал своему руководителю:

«Дорогой товарищ! О нас вы не беспокойтесь. И хотя мы страшно все устали и нанервничались, тем не менее мы дисциплинированные, послушные и решительные, преданные парни, готовые выполнить задачи нашего великого дела. Сердечно приветствуем вас и ваших друзей. Прошу передать прилагаемое письмо и приветы моей жене. Пожалуйста, иногда заботьтесь о ней…»

…Мы не знаем, слышал ли Зорге советскую песню, которая как раз в тот год разошлась по всему миру. Можно предположить, что и в Японии пели «Катюшу» и что он эту песню слышал. И, наверное, вспоминал о жене, которая ждала, берегла его письма. Они приходили окольными путями, иногда на папиросной бумаге, и хотя были коротки и деловиты, но всегда полны заботы.

«Моя любимая Катюша!

Наконец-то представилась возможность дать о себе знать. У меня все хорошо, дело движется. Посылаю свою фотокарточку. Полагаю, что это мой лучший снимок. Хочется надеяться, что он тебе понравится. Я выгляжу на нем, кажется, не слишком старым и усталым, скорее задумчивым. Очень тяжело, что я давно не знаю, как ты живешь. Договоренность о деньгах для тебя должна быть отрегулирована. Пытаюсь послать тебе некоторые вещи. Серьезно, я купил тебе, по-моему, очень красивые вещи. Буду счастлив, если ты их получишь, потому что другой радости я, к сожалению, не могу тебе доставить, в лучшем случае — заботы и раздумья. В этом смысле мы с тобой бедняги».

Екатерина Александровна, женщина сдержанная, спокойная, ничем не выдавала тревоги. Работала, училась. Когда на заводе ее спрашивали о муже, отвечала: «Работает на оборону». Ее мать, приезжавшая погостить, качала головой: «Несчастливая ты, Катя». Дочь улыбалась: «Ничего, мама, все устроится».

«Не печалься, — писал муж, — когда-нибудь я вернусь, и мы нагоним все, что упустили. Это будет так хорошо, что трудно себе представить. Будь здорова, любимая!»

И только наедине с подругой — Верой Избицкой Екатерина Александровна сокрушалась:

— Уж и не знаю, замужем я или нет. Встречи считаешь на дни, а не видимся — годы.

И вдруг он вернулся. Вера Избицкая работала тогда в «Интуристе». Они пришли к ней на второй этаж «Метрополя», Рихард и Катя, оба сияющие, возбужденные, и потащили ошеломленную Веру с собой. Рихард и слышать ничего не хотел:

— Нет, девочки, мой приезд нужно отметить!

Они все вместе спустились в кафе. Рихард был весел, говорил, что по дороге избежал серьезной опасности. Ему показалось, что на пароходе какой-то нацист, знавший Зорге коммунистом, опознал его. Рассказывал он увлекательно, с юмором, и слушательницы не знали, где в этом рассказе правда, а где вымысел. Зато последующие слова его прозвучали вполне серьезно и были, как когда-то в Нижне-Кисловском, обращены только к Кате:

— Теперь-то я никуда не уеду, Катюшка, больше мы не расстанемся. Мне обещают работу в Москве, в Институте марксизма-ленинизма. Я ведь, знаешь, люблю свое дело. — И было неясно, говорит он о той работе, которую оставил, или о той, которая ему предстояла. — А пока мы с тобой поедем на юг. Я давно мечтал побывать на Черном море…

Катя взяла на заводе отпуск и стала укладывать вещи. Друзья забегали только на минуту, понимая, что им хочется побыть вдвоем, вместе побродить по московским улицам. Столица жила недавним подвигом челюскинцев, стройкой метрополитена, рекордом донецкого шахтера Никиты Изотова. По ее улицам ходили новенькие, только что с завода двадцатиместные автобусы, в магазинах уже не требовали карточек и висели объявления о снижении цен. Мальчишки засматривались на летчиков — шла пора воздушных рекордов и перелетов… Но рядом с информацией о строительстве шлюза на будущем канале Москва — Волга, таблицами займа второй пятилетки газеты печатали тревожные вести: съезд фашистов в Нюрнберге, сообщения ТАСС об антисоветских замыслах Японии…

Через две недели Екатерина Александровна сама позвонила Вере.

— Приходи. Рихард уезжает. Я остаюсь.

Это был его последний приезд в Москву. Он еще не знал, что никогда больше не вернется. Он не знал, что никогда не увидит Катю, Берзина, Боровича. Он снова отправлял письма, коротенькие записки, посылки.

Письма на редкость простые, «домашние», написанные не для постороннего глаза. В них нежность, заботливость, мужская ответственность за судьбу близкого человека — это все тот же Зорге с его мужеством, высоким чувством долга, душевной взыскательностью и суровой требовательностью к себе.

1936 г.

Милая Катюша! Наконец-то я получил от тебя два письма. Одно очень печальное, видимо, зимнее, другое более радостное — весеннее.

Благодарю тебя, любимая, за оба, за каждое слово в них. Пойми, это был первый признак жизни от тебя — после долгих дней, а я так жаждал этого.

Сегодня я получил известие, что ты поехала в отпуск. Это должно быть прекрасно — поехать с тобой в отпуск! Сможем ли мы это когда-нибудь осуществить? Я так хотел бы этого! Может быть, ты и не представляешь, как сильно…

Здесь сейчас ужасно жарко, почти невыносимо. Иногда я купаюсь в море, но особенного отдыха здесь нет.

Во всяком случае работы полно, и, если ты спросишь о нас, тебе ответят, что нами довольны и я не на последнем счету Иначе это не имело бы смысла для тебя и для всех нас дома[2].

Были здесь напряженные времена, и я уверен, что ты читала об этом в газетах, но мы миновали это хорошо, хотя мое оперение и пострадало несколько. Но что можно ждать от «старого ворона», постепенно он теряет свой вид. У меня к тебе большая просьба, Катюша, пиши мне больше о себе, всякие мелочи, все, что хочешь, только больше. Напиши также, получила ли ты все мои письма за прошлый год.

Ну, пока, всего хорошего! Скоро ты получишь еще письмо и даже отчет обо мне. Будь здорова и не забывай меня. Привет друзьям. Шлю сердечный привет, жму руку и целую. Ика.

Август 1936 г.

Милая К.!

На днях получил твое письмо от 6.36. Благодарю за строчки, принесшие мне столько радости. Надеюсь, что ты хорошо провела отпуск. Как хотел бы я знать, куда ты поехала, как провела время, как отдохнула. Была ли ты в санатории по путевке твоего завода или моего учреждения, а может быть, просто съездила домой? На многие из этих вопросов ты не сможешь дать ответ, да и получу я его тогда, когда будет уже холодно и ты почти забудешь об отпуске. Между тем пользуюсь возможностью переслать тебе письмо и небольшой подарок. Надеюсь, что часы и маленькие книги, которые я послал, доставят тебе удовольствие.

Что делаю я? Описать трудно. Надо много работать, и я очень утомляюсь. Особенно при теперешней жаркой погоде и после всех событий, имевших место здесь. Ты понимаешь, что все это не так просто. Однако дела мои понемногу двигаются.

Жара здесь невыносимая, собственно, не так жарко, как душно вследствие влажного воздуха. Как будто ты сидишь в теплице и обливаешься потом с утра до ночи.

Я живу в небольшом домике, построенном по здешнему типу — совсем легком, состоящем, главным образом, из раздвигаемых окон, на полу плетеные коврики. Дом совсем новый и даже «современнее», чем старые дома, и довольно уютен.

Одна пожилая женщина готовит мне по утрам все нужное: варит обед, если я обедаю дома.

У меня, конечно, снова накопилась куча книг, и ты с удовольствием, вероятно, порылась бы в них. Надеюсь, что наступит время, когда это будет возможно.

Иногда я очень беспокоюсь о тебе. Не потому, что с тобой может что-либо случиться, а потому, что ты одна и так далеко. Я постоянно спрашиваю себя — должна ли ты это делать? Не была ли бы ты счастливее без меня? Не забывай, что я не стал бы тебя упрекать.

Вот уже год, как мы не виделись, в последний раз я уезжал от тебя ранним утром. И если все будет хорошо, то остался еще год.

Все это наводит на размышления, и поэтому пишу тебе об этом, хотя лично я все больше и больше привязываюсь к тебе и более, чем когда-либо, хочу вернуться домой к тебе.

Но не это руководит нашей жизнью, и личные желания отходят на задний план. Я сейчас на месте и знаю, что так должно продолжаться еще некоторое время. Я не представляю, кто бы мог у меня принять дела здесь по продолжению важной работы.

Ну, милая, будь здорова!

Скоро ты снова получишь от меня письмо, думаю недель через 6. Пиши и ты мне чаще и подробней.

Твой Ика.

Октябрь 1936 г.

Моя милая К.!

Пользуюсь возможностью черкнуть тебе несколько строк. Я живу хорошо, и дела мои, дорогая, в порядке.

Если бы не одиночество, то все было бы совсем хорошо.

Теперь там у вас начинается зима, а я знаю, что ты зиму так не любишь, и у тебя, верно, плохое настроение. Но у вас зима по крайней мере внешне красива, а здесь она выражается в дожде и влажном холоде, против чего плохо защищают и квартиры, ведь здесь живут почти под открытым небом.

Когда я печатаю на своей машинке, это слышат почти все соседи. Если это происходит ночью, то собаки начинают лаять, а детишки — плакать. Поэтому я достал себе бесшумную машинку, чтобы не тревожить все увеличивающееся с каждым месяцем детское население по соседству.

Как видишь, обстановка довольно своеобразная. И вообще тут много своеобразия, и я с удовольствием рассказал бы тебе. Над некоторыми вещами мы вместе бы посмеялись, ведь когда это переживаешь вдвоем, все выглядит совершенно иначе, а особенно при воспоминаниях.

Надеюсь, что у тебя будет скоро возможность порадоваться за меня и даже погордиться и убедиться, что «твой» является вполне полезным парнем. А если ты мне чаще и больше будешь писать, я смогу представить, что я к тому же еще и «милый» парень.

Итак, дорогая, пиши. Твои письма меня радуют. Всего хорошего.

Люблю и шлю сердечный привет — твой Ика.

1 января 1937 г.

Милая К.!

Итак, Новый год наступил. Желаю тебе самого наилучшего в этом году и надеюсь, что он будет последним годом нашей разлуки. Очень рассчитываю на то, что следующий Новый год мы будем встречать уже вместе, забыв о нашей длительной разлуке.

Недавно у меня был период очень напряженной работы, но в ближайшее время будет, видимо, несколько легче. Тогда же было очень тяжело. Зато было очень приятно получить от тебя и несколько строчек от В. Твои письма датированы августом и сентябрем. В одном из них ты писала, что была больна, почему же теперь не сообщаешь, как твое здоровье и чем ты болела. Я очень беспокоился о тебе. Поскорее сообщи о своем здоровье. За письма же сердечно благодарю. Я по крайней мере представляю, где и в каком окружении ты живешь. Месторасположение твоей квартиры, видимо, очень хорошее.

Ты, наверное, удивишься, что у нас здесь сейчас до 20 градусов тепла, а у вас теперь приблизительно столько же градусов мороза.

Тем не менее я предпочитал бы быть в холоде с тобой, чем в этой влажной жаре.

Ну, всего наилучшего, милая, мне пора кончать. Через два месяца получишь снова весточку от меня, надеюсь, что более радостную.

Ты не должна беспокоиться обо мне. Все обстоит благополучно.

Целую тебя крепко, милая К.

1938 г.

Дорогая Катя!

Когда я писал тебе последнее письмо в начале этого года, то был настолько уверен, что мы вместе летом проведем отпуск, что даже начал строить планы, где нам лучше провести его.

Однако я до сих пор здесь. Я так часто подводил тебя моими сроками, что не удивлюсь, если ты отказалась от вечного ожидания и сделала отсюда соответствующие выводы. Мне не остается ничего более, как только молча надеяться, что ты меня еще не совсем забыла и что все-таки есть перспектива осуществить нашу, пятилетней давности, мечту — наконец получить возможность вместе жить дома. Эту надежду я еще не теряю даже в том случае, если ее неосуществимость является полностью моей виной или, вернее, виной обстоятельств, среди которых мы живем и которые ставят перед нами определенные задачи.

Между тем уже миновали короткая весна и жаркое, изнуряющее лето, которые очень тяжело переносятся, особенно при постоянно напряженной работе. Да еще при такой неудаче, которая у меня была.

Со мной произошел несчастный случай, несколько месяцев после которого я лежал в больнице. Однако теперь уже все в порядке и я снова работаю по-прежнему.

Правда, красивее я не стал. Прибавилось несколько шрамов и значительно уменьшилось количество зубов. На смену придут вставные зубы. Все это — результат падения с мотоцикла. Так что, когда я вернусь домой, то большой красоты ты не увидишь. Я сейчас скорее похожу на ободранного рыцаря-разбойника. Кроме пяти ран от времен войны, у меня куча поломанных костей и шрамов.

Бедная Катя, подумай обо всем этом получше. Хорошо, что я вновь могу над этим шутить, несколько месяцев тому назад я не мог и этого.

Ты ни разу не писала, получила ли мои подарки. Вообще уже скоро год, как я от тебя ничего не слыхал.

Что ты делаешь? Где теперь работаешь?

Возможно, ты теперь уже крупный директор, который наймет меня к себе на фабрику в крайнем случае мальчиком-рассыльным? Ну, ладно, уже там посмотрим.

Будь здорова, дорогая Катя, самые наилучшие сердечные пожелания.

Не забывай меня, мне ведь и без того достаточно грустно.

Целую крепко и жму руку — твой И.

Вскоре после отъезда мужа Екатерина Александровна переехала в просторную комнату на четвертом этаже большого дома. Она перевезла туда вещи Рихарда, его книги. Книг было много, только немецкие издания заняли целый шкаф. Зорге не знал, что никогда не увидит своей новой московской квартиры.

«Очень часто я стараюсь представить ее себе, — писал он из своего далека, — но у меня это плохо получается».

Он мечтал о доме и по-прежнему ободрял жену надеждой на скорую встречу. К маленькой посылке, переданной Екатерине Александровне однажды, была приложена записка от людей, которые привезли вещи, но не могли с ней встретиться: «Товарищ Катя!.. Автоматический карандаш сохраните для мужа».

На заводе Катю любили. В ту пору к ней в бригаду привели девчонку, сироту, совсем юную, приехавшую из глухой вятской деревни. Екатерине Александровне понравилось, что робкая, не умеющая ни читать, ни писать Марфуша, однако же, не усидела в няньках и уговорила свою хозяйку-художницу отвести ее в цех.

Катя сама взялась за новенькую. Обучила ее работать на сложных аппаратах и поселила у себя, на Софийской набережной.

В первое же утро Марфуша хотела подмести пол. Екатерина Александровна не позволила, прибрала в комнате сама и впредь запретила: «Садись-ка, милая, за тетради…» Учительница она была строгая, и Марфуша от букв довольно быстро перешла к слогам. А когда ученица овладела четырьмя правилами арифметики, Катя на радостях сделала ей подарок: в доме был большой полосатый плюшевый тигр, заграничная безделица. Марфуше игрушка нравилась. Однажды, проснувшись, она обнаружила тигра у себя под одеялом, ленточкой к нему был привязан отрез на платье и конфеты. Катя радовалась не меньше Марфуши.

Вечерами они ходили в кино на Пятницкой. На обратном пути Екатерина Александровна заставляла Марфушу пересказывать картину и объясняла непонятные места. По воскресеньям ездили купаться в Серебряный бор…

Видимо, рядом с наивной, румяной девчонкой Екатерина Александровна сама чувствовала себя моложе, счастливее. Она от души хохотала, когда, опустив в металлический ящик монету и услышав ответ автоматического «точного времени», вежливая Марфуша непременно отвечала: «Спасибо». В один из первых своих дней на Софийской набережной девушка увидела в окно Кремль и замерла: «Такой большой! И в год, чай, не обойдешь…» Катя решительно взяла с вешалки пальто: «Идем!» И они несколько раз обошли вокруг знаменитой стены.

Родные Екатерины Александровны жили в Петрозаводске, и она, выросшая в большой и дружной семье, где было два брата и три сестры, очень скучала по ним. Один из братьев погиб во время финской войны, и Екатерина Александровна тяжело переживала утрату. Марфуша, как могла, ее утешала.

Ночами Катя читала, а утром они, опаздывая на работу, бежали через мост к трамваю, иногда хватали такси. В машине Екатерина Александровна заставляла Марфушу есть печенье или бутерброд и… поедом ела себя, говоря, что не станет больше так поздно читать. Но вечером брала книгу и вновь читала до утра…

— Она сделала меня человеком, — говорила нам впоследствии Марфуша — Марфа Ивановна Лежнина-Соколова. — И специальность помогла приобрести и к книгам пристрастила на всю жизнь. Всю душу мне отдавала…

Рихарда Зорге Марфа Ивановна не знала. Но помнит, как несколько раз его ждали. Однажды в доме накануне Первого мая гостила Катина сестра Муся, и они с Марфушей даже ушли ночевать к подруге: Екатерина Александровна была почему-то уверена, что на праздники прилетит муж…

Он не приехал, не приезжал больше.

— Нам не довелось лично познакомиться с мужем старшей сестры, — вспоминает Мария Александровна Максимова, работающая в Госплане Карельской АССР, — но мне всегда казалось, что мы хорошо его знаем. Катя говорила, что он — ученый, специалист по Востоку. Она считала мужа настоящим человеком, выдающимся революционером. Мы знали и о том, что он находится на трудной и опасной работе. Между прочим, однажды Рихард рассказал ей о неприятных минутах: проснувшись как-то в гостинице в чужом городе, он вдруг забыл, на каком языке должен говорить. Тут же, конечно, вспомнил, но осталась досада на себя: нервы сдают. Вообще-то, по словам сестры, он был очень спокойным, собранным, уравновешенным человеком. Перед отъездом Катя зашивала ему под подкладку большую пачку денег. «Вот какие большие деньги тебе доверяют», — заметила она. «Мне доверяют гораздо больше, чем деньги», — улыбнувшись, не без гордости сказал Рихард. Катя никогда не сетовала на одиночество и ни на что не жаловалась.

Сестры бережно хранят оставшиеся им от Екатерины Александровны вещи, фотографии. Особенно мы благодарны им за любезно предоставленные два портрета Рихарда Зорге, один — подаренный Катюше перед отъездом, второй — присланный из Токио, тот самый, где он выглядит «не очень старым и усталым, скорее задумчивым»… Есть и фотография маленького дворика и комнаты с японскими гравюрами и книжными полками, также присланные из-за рубежа. Думается, это токийская квартира Зорге на Нагасаки-мати, 30.

Что еще сказать о Катюше? Жил человек и, казалось бы, не оставил по себе громкой памяти. Но вот, оказывается, есть Марфуша, считающая себя «произведением» Екатерины Александровны. И другие люди пишут нам в редакцию, заходят… И с ними она успела поделиться тем, чем была богата: самым лучшим из человеческих дарований — талантом человеческого общения, душевным теплом и чуткостью. Всегда исполненная внутреннего достоинства, она не была ни бойкой, ни шумной, совсем не похожей на тех, кого называют «заводилами», и все-таки всегда притягивала к себе других. Ее жизнь как будто не была так тесно, так значимо сплетена с эпохой, как жизнь Рихарда Зорге. Но и ее судьба, ее радости и печали несли на себе печать времени. Тяжело рассказывать грустную историю этих двух хороших людей. Тяжело говорить о женщине, что и в самые мирные дни жила солдаткой. Она писала мужу и оставляла письма у себя, потому что Рихарду можно было передать о ней лишь самые короткие весточки.

«Милый Ика! Я так давно не получала от тебя никаких известий, что я не знаю, что и думать. Я потеряла надежду, что ты вообще существуешь.

Все это время для меня, было очень тяжелым, трудным. Очень трудно и тяжело еще и потому, что, повторяю, не знаю, что с тобой и как тебе. Я прихожу к мысли, что вряд ли мы встретимся еще с тобой в жизни. Я не верю больше в это и я устала от одиночества. Если можешь, ответь мне.

Что тебе сказать о себе. Я здорова. Старею потихоньку. Много работаю и теряю надежду тебя когда-либо увидеть.

Обнимаю тебя крепко, твоя К.»

Это последнее письмо, которое написала мужу Екатерина Александровна. Она зачеркивала фразы, одни слова заменяла другими и не знала, что Рихард уже заключен в одиночную камеру токийской тюрьмы.

Екатерина Александровна Максимова умерла 4 августа 1943 года в деревне под Красноярском. Она так и не узнала о величии подвига, совершенного Рихардом.

Спустя год и три месяца был казнен Зорге. Он не знал, что Катюши уже нет в живых.

Да, трудно об этом писать, хотя люди, о которых идет речь, не склонны были жаловаться на судьбу. И все-таки сказать об этом надо, хотя бы для того, чтобы еще раз воздать должное их мужеству и мужеству многих других семей, живших в те годы по самым трудным законам эпохи. И еще для того, чтобы снова противопоставить жизнь вымыслу: в жизни все суровее, проще, но ведь это и есть подлинный героизм…

Мы все те же

— В сороковом году, — продолжает генерал, — исполнилось пять лет с тех пор, как Зорге последний раз приезжал в Москву. У нас он был известен как Рамзай. Этим именем Зорге подписывал свои донесения, — говорит генерал и вновь открывает папки, читает одно сообщение за другим. Теперь это документы архива, а всего четверть века назад каждый листок содержал сведения чрезвычайной важности, играл неоценимую роль в определении внешней политики первого в мире социалистического государства.

Рихард Зорге не был разведчиком в обычном понимании этого слова. Он действовал как исследователь, как политик, как дипломат. Анализ событий, оценка происходящего, которые он проводил на месте, сделали бы честь государственному деятелю.

Но для меня, когда я сегодня вчитываюсь в его письма, донесения, главное даже не в этом. Человек пишет, коммунист пишет.

Январь 1940 года. «Дорогой мой товарищ, — сообщает Зорге руководителю. — Получив ваше указание остаться еще на год, как бы мы ни стремились домой, мы выполним его полностью и будем продолжать здесь свою тяжелую работу. С благодарностью принимаю ваши приветы и пожелания в отношении отдыха. Однако, если я пойду в отпуск, это сразу сократит информацию».

Май 1940 года. «Само собой разумеется, что в связи с современным военным положением мы отодвигаем свои сроки возвращения домой. Еще раз заверяем вас, что сейчас не время ставить вопрос об этом».

12 июля 1940 года. «Клаузен болен сердцем. Лежа в постели, он работает на рации».

Между тем приближалось самое трагическое для Зорге и его товарищей время. Японская полиция усилила слежку. Работа усложнилась. Каждый шаг требовал огромных усилий и изобретательства.

В то же время на деятельности группы не могла не сказаться та атмосфера недоверия, подозрительности, беззакония, которая была у нас в стране в период культа личности Сталина. Зорге не знал, что нет уже в живых его друзей — Берзина, Боровича, впоследствии посмертно реабилитированных. Он не читал резолюций, которыми помечались некоторые из его донесений, в том числе и предупреждение о начале войны: «В перечень сомнительных и дезинформирующих сообщений».

И все же Зорге не мог не почувствовать перемен. И однажды в его письме, по-прежнему деловом, содержащем строго отобранные факты и их анализ, проглянула усталость, грусть…

«Макс, к сожалению, страдает столь серьезной болезнью, что нельзя рассчитывать на возвращение прежней работоспособности. Он работает здесь пять лет, а здешние условия могут подорвать здоровье самого крепкого человека. Сейчас я овладеваю его делом и беру работу на себя.

Вопрос обо мне. Я уже сообщал вам, что, до тех пор пока продолжается европейская война, останусь на посту. Поскольку здешние немцы говорят, что война продлится недолго, я должен знать, какова будет моя дальнейшая судьба. Могу ли я рассчитывать, что по окончании войны смогу вернуться домой?

Мне между делом стукнуло 45 лет, и уже 11 лет я на этой работе. Пора мне осесть, покончить с кочевым образом жизни и использовать тот огромный опыт, который накоплен. Прошу вас не забывать, что живу здесь безвыездно и в отличие от других «порядочных иностранцев» не отправляюсь каждые три-четыре года отдыхать. Этот факт может показаться подозрительным.

Остаемся, правда, несколько ослабленные здоровьем, тем не менее всегда ваши верные товарищи и сотрудники».

Но великое дело, которому он посвятил себя, именно сейчас требовало от Рихарда всей его воли и энергии. Зорге продолжал действовать. Он работал, работал, и никогда еще его донесения не были так значительны!

Главари третьего рейха закончили разработку «Плана Барбаросса». Рихард Зорге предупреждает:

Март 1941 года. «Военный атташе Германии в Токио заявил, что сразу после окончания войны в Европе начнется война против Советского Союза».

Май 1941 года. «Ряд германских представителей возвращается в Берлин. Они полагают, что война с СССР начнется в конце мая».

19 мая 1941 года. «Против СССР будет сосредоточено 9 армий из 150 дивизий».

1 июня 1941 года. «Следует ожидать со стороны немцев фланговых и обходных маневров и стремления окружить и изолировать отдельные группы».

15 июня 1941 года. «Война будет начата 22 июня».

Сообщения из Токио, как и многие другие предупреждения о предстоящей фашистской агрессии, не были приняты во внимание Сталиным.

22 июня гитлеровская Германия напала на нашу страну. Фашистские войска рвутся к Москве.

Что думал, что чувствовал он в те дни?.. Документы не дают ответа.

Верно, еще сильнее тосковал по Москве, где оставались жена, друзья, наверное, тревожился за них. Наш собеседник, генерал, в это время руководит борьбой партизан в тылу врага на нашей территории. Зорге сражается в тылу врага на его территории. И Зорге наступал! Вот об этом документы говорят с полной достоверностью. Теперь главной задачей Рихарда Зорге стало определить позицию Японии на Дальнем Востоке.

У него были на этот счет свои соображения. Он знал, какую телеграмму получил Отт от Риббентропа. «Предпримите все, — говорилось в ней, — чтобы побудить японцев как можно быстрее начать войну против России… Чем быстрее это произойдет, тем лучше. Наша цель, как и прежде, пожать руку японцев на Транссибирской магистрали, и еще до начала зимы».

Под председательством императора Хирохито второго июля состоялось секретное заседание тронного совета. Докладывали главнокомандующие армии и флота, Двумя днями позже Зорге узнал о принятых решениях: нападение на Индокитай, сохранение пакта о нейтралитете с СССР, но приведение в готовность достаточного количества войск, чтобы при удобном случае все-таки осуществить нападение. В августе после беседы с германским военно-морским атташе Венеккером Зорге выяснил, что военно-морские силы Японии имеют двухгодичный запас горючего, а войска и промышленность — только на шесть месяцев. О больших сухопутных операциях в данный момент нечего и думать…

И опять поражаешься способности Зорге анализировать факты. Значительная их часть могла быть доступна и другому влиятельному корреспонденту. Зорге добывал их вполне легальными методами. Это позволило ему во время процесса над его группой с полным основанием говорить: «Информация предоставлялась мне добровольно».

И опять удивляешься не только прозорливости, но и неслыханной работоспособности этого человека! Непонятно, когда он отдыхает, когда садится за стол, чтобы отправить обязательную статью в газету, когда составляет донесения, когда думает, анализирует? Судя по его же информации во «Франкфуртер цейтунг», он проводит дни на дипломатических раутах.

В сентябре 1941 года в Токио праздновалась годовщина антикоминтерновского пакта. Накануне вечером японское правительство устроило праздничный прием. Пресс-атташе германского посольства д-р Зорге присутствовал на этом приеме. На следующий день после обеда он был в числе трех тысяч гостей, собравшихся в самом большом зале Токио «Сибия». Во «Франкфуртер цейтунг» появилась очередная информация о торжествах, а в Москву было направлено тщательно проверенное донесение.

«Японское правительство решило не выступать против СССР».

Конец сентября 1941 года. «Советский Дальний Восток можно считать гарантированным от нападения Японии».

В понедельник, 6 октября 1941 года на страницах «Франкфуртер цейтунг» в последний раз появляется инициал «S».

Осталась неотправленной телеграмма в Москву:

«Наша миссия в Японии выполнена. Войны между Японией и СССР удалось избежать. Верните нас в Москву или направьте в Германию».

Его арестовали 18 октября 1941 года в доме на Нагасаки-мати, 30, Полицейские не могли не поразиться обилию книг — тысяча томов! — которые они увидели в квартире Зорге. На столике у кровати лежал томик стихов японского поэта XVI века Ранрана.

Арест Зорге и его помощников расценивался японской контрразведкой как самая большая удача. Тридцать два сотрудника тайной полиции получили высшие ордена.

В германском посольстве это событие произвело эффект разорвавшейся бомбы. Эйген Отт и полковник Мейзингер постарались преуменьшить свою роль в отношениях с советским разведчиком. Чтобы как-то объяснить неслыханный просчет всех, кто был в ответе за это, принялись сочинять о Рихарде Зорге разные небылицы. Так появились легенды о Зорге-сверхчеловеке…

Следствие затянулось на несколько лет. Не так-то просто было осудить этих людей! Все совершилось бы гораздо скорее, если бы речь шла об обыкновенном «шпионе» и обычном «шпионаже». А обвиняемый, стоящий перед судьями, спокойно утверждал, что в его действиях не было ничего, что противоречило бы человеческой этике и человеческим законам. Вот что он говорил:

— Я не применял никаких действий, которые могли бы быть наказуемы. Я никогда не прибегал к угрозам или насилию.

Я и моя группа прибыли в Японию вовсе не как враги Японии. К нам никак не относится тот смысл, который вкладывается в обычное понятие «шпион». Лица, ставшие шпионами таких стран, как Англия или Соединенные Штаты, выискивают слабые места Японии с точки зрения политики, экономики или военного дела и направляют против них удары. Мы же, собирая информацию в Японии, исходили отнюдь не из таких замыслов… Центр инструктировал нас в том смысле, что мы своей деятельностью должны отвести возможность войны между Японией и СССР. И я, находясь в Японии и посвятив себя разведывательной деятельности, с начала и до конца твердо придерживался этого указания.

Конечно, я вовсе не думаю, что мирные отношения между Японией и СССР были сохранены на долгие годы только благодаря деятельности нашей группы, но остается фактом, что она способствовала этому.

Он продолжал утверждать это и после того как суд приговорил Рихарда Зорге и Ходзуми Одзаки к смертной казни. Остальные члены группы были осуждены на разные сроки тюремного заключения.

Однако выйти на волю удалось только Клаузену. После поражения Японии его освободили американские оккупационные власти.

Когда был вынесен приговор, дни Мияги были уже сочтены: в тюрьме он предпринял попытку самоубийства, остальное довершили палачи, особенно рьяно пытавшие раненого…

Ненамного пережил товарища Бранко Вукелич. Его бросили в один из самых страшных японских концлагерей на острове Кокандо. Впоследствии сотрудники разведывательного отделения штаба Макартура, изучавшие японские архивы, писали, что Вукелич «проявил в заключении наибольшую храбрость, потому что, как явствует из заметок прокурора, последний не мог добиться от этого разведчика никакой информации… Он был тверд и потому подвергся страшным мучениям…» Скончался Вукелич в том же концентрационном лагере. Когда он умер, он весил тридцать два килограмма.

Одзаки, как и Зорге, был заключен в камеру смертников. Его последние письма из тюрьмы Сугамо — один из самых замечательных человеческих документов нашего века.

«Ведь если вдуматься, — писал Одзаки незадолго до казни, — я счастливый человек. Всегда и повсюду я сталкивался с проявлениями людской любви. Оглядываясь на прожитую жизнь, я думаю: ее освещала любовь, которая была, как звезды, что сияют сейчас над землей, и дружба, сверкавшая среди них звездой первой величины».

Как прекрасно выражено здесь мироощущение людей, сохранивших в условиях жестокого подполья нравственное здоровье и духовную высоту, людей, испытавших личное счастье, способных и перед казнью думать о звездах, людей, чья дружба подобна звезде первой величины!

Второй приговоренный к смерти тоже потребовал в камеру бумагу. Все, кто писал о Зорге, цитировали его «мемуары». В них не было ни намека на покаяние, автор не выдавал никаких секретов, не известных тайной полиции Японии, зато в суховатой манере последовательно и беспристрастно рассказывал свою жизнь. Все — и враги, и в первую очередь друзья — должны были знать, что Рихард Зорге умер коммунистом.

…7 ноября 1944 года. В этот день Советская страна отмечала 27-ю годовщину Октября, Первая с начала войны годовщина, которую вместе с Москвой встречали освобожденные Киев и Минск, Кишинев, Таллин и Рига. «Свершилось! — писала «Правда». — Война шагнула за границы Советского Союза на территорию фашистской Германии». «Вражеская оборона прорвана, на дорогах таблички «разминировано», — сообщал военный корреспондент из Восточной Пруссии. «Спокойно стоят в сумраке осеннего вечера московские дома, полосками светятся щели в окнах, а за окнами угадывается мирный быт, озаренный сегодняшним мирным торжеством», — писал московский публицист.

В праздничных номерах газет публиковался Указ о присвоении званий Героев Советского Союза группе советских разведчиков. В Указе по праву могла быть и фамилия Рихарда Зорге.

В час, когда с ротаций сходили свежие газетные листы с сообщением о предстоящем салюте, в Токио уже было утро. В этот час в камеру смертников вошел Исидзимо — начальник токийской тюрьмы Сугамо. Согласно японскому ритуалу, поклонившись, он спросил у заключенного его имя.

— Рихард Зорге.

— Ваш возраст?

— Сорок девять лет.

Исидзимо объявил узнику, что сегодня смертный приговор будет приведен в исполнение. Осужденный, знавший японские обычаи, слегка поклонился в ответ. Хочет ли он что-нибудь добавить? Нет, ему нечего добавить.

Ему нечего было добавить, он сделал все, что мог, даже больше, чем мог!

Судя по тем документам, которые сохранились и были опубликованы американцами в годы оккупации, Рихард Зорге был казнен в той же камере, где незадолго до этого оборвалась жизнь Ходзуми Одзаки.

Как свидетельствуют очевидцы, Зорге твердым шагом миновал тюремный двор и вошел в небольшую камеру. Там не было ни помоста, ни каких-либо ступенек. Лишь в голый каменный пол вделан люк. Зорге спокойно встал на него, спокойно позволил накинуть петлю. В 10 часов 20 минут по токийскому времени Зорге не стало. Он встретил смерть мужественно, как человек, выполнивший свой долг.

…Генерал закрывает папки с донесениями. Они вернутся на полки архива. Встанут рядом с другими документами, молчаливыми свидетелями мужества других отважных, словно сольются в общий подвиг. Ну что же, коммунист Рихард Зорге никогда не претендовал на исключительность.

Зорге похоронили в общей тюремной могиле. Но японским друзьям после долгих хлопот разрешили предать его тело огню.

В Токио на кладбище Тама над могилой Рихарда Зорге возвышается гранитный камень. На нем высечены слова: «Здесь покоится тот, кто всю свою жизнь отдал борьбе за мир».

И мертвый, он продолжает удивлять. Где, когда, в какие времена, в какой стране на могиле иностранного разведчика высекали такие слова? Где, когда местом патриотических митингов в защиту мира становилось место, которое, казалось, должно было напоминать о разведке — этом крайнем и жестоком выражении войны? А на могиле Рихарда Зорге такие митинги происходят вот уже двадцать лет. Где, когда писали об иностранном разведчике так, как пишет о Зорге японский историк Акира Фудзивара:

«Главные мотивы действий группы Зорге определялись не только сознанием огромной важности порученной им разведывательной миссии. В международной обстановке того времени Зорге и его товарищи решали наиболее трудную задачу, как практически послужить делу борьбы за мир, и с высоким героизмом отдавались деятельности, которую они рассматривали как самую справедливую с точки зрения интересов человечества… Их идеология и деятельность, практически направленные к защите мира, ныне наконец могут быть оценены по достоинству».

Именно потому, что Зорге был не обычный разведчик, именно потому, что не с мечом, а с миром он шагнул в наш сегодняшний день, память его дорога всему прогрессивному человечеству.

В фильме «Кто вы, доктор Зорге?» вопрос о смерти героя остается открытым. «Мадам и месье! — вспыхивала реклама перед началом сеансов в парижских кинотеатрах. — Оглянитесь: не сидит ли рядом с вами высокий худощавый мужчина с проницательным взглядом серых глаз?» Картина во многом следует книге бывшего дипломата — сотрудника немецкого посольства в Токио, ныне западногерманского писателя Ганса Отто Мейснера. Повествование ведется от лица Мейснера, который играет в фильме самого себя. «Зорге жив? — спрашивает он с экрана. — А почему бы и нет? Такой переспорит и судьбу».

«Зорге умер, — возражает ему публицист Иорге Иессель из ГДР на страницах журнала «Фрайе Вельт». — Те, кто его любил, могут оставить надежды. Те, кто его ненавидел, могут вздохнуть свободно. Но его никто не забудет — ни друзья, ни, тем более, враги».

К этому последнему мнению нельзя не присоединиться, как нельзя не согласиться с тем, что Зорге переспорил судьбу! Мы ничего не знали о Рихарде Зорге, теперь мы его знаем. Его имя упоминалось в связи с памятными датами; теперь, отрывая листки календаря, мы не можем не вспоминать о нем. Праздничные дни Октября будут напоминать нам и о его героической гибели, и о присвоении ему 5 ноября 1964 года высокого звания Героя Советского Союза.

…Он любил наши праздники. Поздравляя московских товарищей и сотрудников, он писал из Токио: «Мысленно я прохожу с вами по Красной площади». «Поздравляю с великой годовщиной Октябрьской революции, — телеграфировал он 7 ноября 1940 года. — Желаю всем нашим людям самых больших успехов в великом деле».

Во всемирных победах социализма есть частица и его подвига. Он работал на будущее. Нашей мирной жизнью, нашими сегодняшними трудами и радостями мы тоже во многом обязаны ему. Вот почему люди с благодарностью называют имена Рихарда Зорге и его товарищей. В Москве ребятишки идут в школу по улице Зорге, моряки Каспия ходатайствуют о присвоении передовому кораблю имени Зорге, народный поэт Азербайджана Сулейман Рустам посвящает ему стихи. У могилы в Токио собираются японские антифашисты. 20 января 1965 года газеты публикуют Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении Бранко Вукелича, Макса и Анны Клаузен орденами Советского Союза.

Пытаясь ответить на поставленный не нами вопрос «Кто вы, доктор Зорге?», мы не претендовали на создание всеобъемлющего портрета. Нам хотелось выявить лишь некоторые черты облика героя, которые, между тем, считаем главными.

Повествуя о Рихарде Зорге, мы старались придерживаться мнения, высказанного однажды Юлиусом Фучиком: «Герои пролетариата очень просты и обычны. Их героизм заключается лишь в том, что они делают все, что нужно делать в решительный момент». Они не думали о славе, но вполне заслуживают того, чтобы сегодня о них сказали словами их пролетарского марша: