Фронт без линии фронта

МОСКВА ВЫЗЫВАЕТ «ЭТЬЕНА»

Этот рассказ о неиссякаемом мужестве, патриотизме и величии духа советского человека создан на основе газетных материалов советской прессы, открывших нам имя крупнейшего советского разведчика, действовавшего в довоенный период в странах фашистского блока, Льва Ефимовича Маневича.

Время было душное, предгрозовое: уже захлебывалось речами радио, маршировали по улицам колонны молодчиков со свастикой на рукаве, на площадях городов, гордившихся тысячелетними университетскими традициями, горели костры из книг. Коричневая чума фашизма расползалась по Европе. И уже тогда у самых истоков политических и военных секретов врага стояли советские люди. Люди особой закалки, беспримерного мужества и незаурядного таланта. Нелегкой жертвы требовала от них Родина: опаснейшая работа, жизнь среди врагов, подложный паспорт, вымышленная биография, чужое имя. А те, кто знал их подлинные имена, были наперечет. Москва вызывала этих своих солдат по псевдонимам. Среди других Москва вызывала «Этьена».

Элегантный, состоятельный иностранец появился в шумном европейском городе как раз в предвоенные годы. Широкая эрудиция, несомненное знание экономики и техники, умение держать себя с каким-то особенным достоинством — все это быстро завоевало ему авторитет в деловых кругах. Никто не знал, что «видный промышленник», одинаково свободно говорящий почти на всех европейских языках, принятый как «свой» в салонах фабрикантов и финансистов, регулярно передает в Москву ценнейшие сведения о росте фашистской армии, развитии милитаристской экономики, об исследовательских работах по созданию нового оружия. Особенно важными для Красной Армии были сверхсекретные данные о военно-воздушных силах и военной промышленности, которые доставал «Этьен».

Между тем политическая атмосфера становилась все напряженнее, работать было день ото дня труднее. «Этьен» долго избегал слежки огромного аппарата немецкой контрразведки. Но вот один из иностранцев, передававших разведчику некоторые сведения, был арестован. Не выдержав изощренных пыток, арестованный согласился участвовать в полицейской ловушке.

В условленное время в назначенном месте «респектабельный делец» ждал встречи со «светским приятелем». «Приятель» пришел не один. Так был арестован «Этьен».

— Приведите арестованного, — коротко бросил в телефонную трубку немецкий контрразведчик. Понимающе переглянувшись с сидевшими за столами коллегами, контрразведчик добавил: — Этого… инженера-предпринимателя…

Несколько глаз выжидательно уставились на дверь, Еще бы: запахло крупной удачей. Гестапо удалось схватить явного иностранного разведчика. Вначале был арестован один из его помощников. Под воздействием пыток он смалодушничал и навел контрразведку на этого разведчика. Правда, арестованный выдал себя за простого предпринимателя-инженера. Но они-то полагают, что это не так. По их мнению, он ведет разведку в пользу Советского Союза. Многое теперь решит предстоящий допрос. Любой ценой нужно вырвать у арестованного признание, что он советский агент. Какое тогда можно будет раздуть громкое дело против СССР! Перед контрразведчиками мерещились на газетных полосах сенсационные заголовки о судебном процессе над советскими разведчиками, разоблачительные заявления политических деятелей.

Вот и арестованный. Рослый, с крупными чертами лица, с залысинами на выпуклом лбу, он спокойно подошел к столу.

— Ваше подлинное имя и кем вы сюда засланы?

— Я уже говорил, и по паспорту видно, кто я, откуда и чем занимаюсь…

— Не сочиняйте, — перебил его контрразведчик. — Мы знаем, вас забросила советская разведка. Иначе зачем было интересоваться, например, сведениями о нашей авиации?

— Просто интересовался техникой, — арестованный чуть усмехнулся, разведя руками. — Повторяю, я ведь инженер…

— Хватит! Сознавайтесь, что вы из России и работаете на нее. Не осложняйте свое положение. А сознаетесь — выпустим на свободу.

Но арестованный был непреклонен. Снова допрос. Потом еще и еще угрозы и уговоры, издевательства и заигрывания. Но этот человек неизменно твердит одно и то же, не выдает ни одного из своих товарищей. Он, говорится в заключении следствия фашистской контрразведки по этому делу, иностранной национальности, но к какой стране принадлежит, не было возможности выяснить. Предпринятое по этому поводу расследование позволяет считать, что данные им о себе сведения неверны.

По некоторым имеющимся уликам можно подозревать, что он русский… Однако он все это отрицал…

Наконец состоялся столь необходимый для гестапо и контрразведки процесс. Но ожидаемого эффекта не получилось. Позже стало известно: разведчик и там был тверд и мужествен, ничего не сказал.

Было предпринято несколько попыток вызволить разведчика из застенка — они оказались безуспешными. Фашисты надежно стерегли своего неизвестного узника. Верные люди, предварительно смазав все узлы чиновничьего аппарата, предложили разведчику подать прошение о помиловании. Но советский человек, коммунист, полковник Лев Ефимович Маневич — таково было настоящее имя и звание неизвестного — ответил: «Не подобает писать такие прошения члену нашей партии и красному командиру. Какой пример подам я политзаключенным?» Он и в этот момент не думал о себе.

Шла Великая Отечественная война. Узника переводили из одного концлагеря в другой. Маутхаузен, Мельк, Эбензее… В одном из лагерей, воспользовавшись неразберихой с документами вновь прибывших заключенных, разведчик назвал себя советским военнопленным полковником Старостиным. О чем вспоминал он тогда, произнося перед гестаповцами имя далекого друга? О схватках гражданской войны? О полуголодных и самых счастливых курсантских годах в Москве? Кто ответит на это теперь?

О тех далеких днях рассказывает сегодня жена разведчика.

…Просторная комната современной московской квартиры залита ярким светом электрической люстры. За столом, заваленным письмами и фотографиями, сидит пожилая, седовласая женщина с открытым русским лицом, живыми темными глазами. Надежда Дмитриевна Маневич — жена Льва Ефимовича. Она тоже долгие годы была кадровым офицером, служила в Генеральном штабе, ушла в отставку в звании подполковника.

— Познакомилась я с Левой еще в гражданскую войну, — голос Надежды Дмитриевны чуть глуховат от волнения. — Родом он из Гомельской губернии, сын мелкого служащего. Был мобилизован в царскую армию, служил рядовым, старшим разведчиком стрелкового полка. В апреле 1918 года добровольно вступил в Красную Армию, а через полгода стал коммунистом. Тогда-то я впервые и увидела его. Помню, приезжает на станцию, где я служила, молодой агитатор из политотдела. Собрался народ. Как горячо говорил Лева про Советскую власть, с каким пылом призывал громить Колчака. На всю жизнь запали в сердце его слова. Потом я слышала от Якова Никитича Старостина, тоже старого большевика, про такой случай. В двадцатом году меньшевики подняли восстание башкир в нескольких селах. Старостину поручили мобилизовать членов партии. Маневич сам первый пришел к нему, в политотдел: посылай на подавление восстания. Старостин назначил его командиром отряда. Когда отряд прибыл на место восстания, Маневич пошел к восставшим, а перед этим дал указание своему заместителю начать выступление, если он не вернется. Силой своего слова он убедил людей сложить оружие. Политотдел на своем заседании отметил геройское поведение Маневича. В гражданскую войну он был военкомом бронепоезда, командиром коммунистического отряда, работал в штабе корпуса. Воевал с мусаватистами, кулацкими бандами, Колчаком. Маневич и после войны остался в армии. Учился в Военной академии имени М. В. Фрунзе, где несколько лет был секретарем одной из парторганизаций. В 1924 году Маневич окончил академию. Человек исключительных способностей, блестяще знавший военную технику, он очень увлекся авиацией. Снова началась учеба. На этот раз в Военно-воздушной академии. Летать приходилось помногу, но Маневич долго скрывал это от меня — не хотел волновать. Все открылось случайно: как-то его доставили домой в разодранном летном комбинезоне, обмороженного — самолет потерпел аварию, пилот полз по снегу.

Он мог стать отличным летчиком, видным военачальником. Партия послала Льва Маневича туда, где его талант, мужество и знания были нужнее всего, — он стал безымянным солдатом тайного, невидимого фронта.

Несколько раз разведчик выезжал за границу, выполняя специальные задания. Он действовал с беспримерным самообладанием, решительно и самоотверженно.

— Пойми, это очень нужно! — сказал Маневич, прощаясь перед последним своим отъездом.

Конец войны застал полковника Старостина-Маневича в лагере Эбензее. На востоке немецкие дивизии стремительно откатывались назад под ударами Красной Армии. На западе наступали союзники. Это время не забудет никто из тех, кому довелось его пережить. Наступила весна победы над фашизмом. Даже в лагерных бараках повеяло воздухом свободы. А полковник Старостин умирал. Сказались годы заключения, пыток, нечеловеческих лишений. Но даже сгорая от туберкулеза, этот человек находил в себе силы сражаться: он — вожак лагерной организации антифашистов. И буквально накануне собственной смерти полковник спас от гибели своих товарищей.

…По тревоге военнопленных выгнали из бараков. Истощенные, едва державшиеся на ногах, оборванные люди выстроились на плацу. Комендант, окруженный офицерами и автоматчиками, объявил: всех военнопленных решено перевести из лагеря в шахту, чтобы уберечь от возможных бомбардировок авиации.

Тихий ропот пронесся в толпе узников.

До конца войны оставалось несколько дней. Вот-вот к лагерю Эбензее, созданному по приказу гестапо в одном из красивейших уголков Австрии, должны были подойти американские войска. И даже мысль оказаться сейчас глубоко под землей и не видеть солнца в канун своего освобождения из гитлеровской неволи показалась узникам чудовищной. Но лишь один из них знал в этот момент о коварном плане гитлеровцев. Лагерный переводчик успел сообщить ему, что как только пленные спустятся в заброшенную шахту, она будет взорвана.

Худой, с запавшими щеками, этот узник — полковник Старостин-Маневич мало чем отличался от других военнопленных. Быть может, лишь чуть лихорадочнее блестели его глаза да жестче обозначалась складка в уголках крепко сжатого рта. Но не только товарищи по лагерю, даже комендант знал несгибаемую силу воли этого медленно умирающего от туберкулеза человека. Знали, что прошел он через все муки Маутхаузена и других фашистских лагерей, видел, как замучили гитлеровские палачи его соотечественника — генерала Дмитрия Карбышева. А некоторые знали и другое. Для них, коммунистов, этот человек был здесь, в гитлеровском концлагере, секретарем подпольной организации. Вот почему многие ждали сейчас, что скажет он, их комиссар.

Тяжело переставляя ноги, Старостин сделал несколько шагов вперед, глубоко вдохнул воздух, и на плацу спокойно прозвучал его громкий голос.

— Мы все, как один, умрем здесь, но не пойдем в шахту! — Он дважды повторил эти слова по-русски. Затем так же громко и спокойно произнес их на немецком, французском, итальянском и английском языках. И столько убежденности было в страстной и короткой речи советского полковника, что все военнопленные поняли: палачи готовят провокацию. Спускаться в шахту нельзя. И все они, как один, заявили: «В шахту не пойдем!». И не пошли.

Спустя несколько дней, 6 мая 1945 года, узники Эбензее были освобождены американскими войсками. Их разместили в гостинице «Штайнкугель» на берегу реки Зее. Здесь они встретили День Победы, здесь написали первые письма на родину и впервые за многие годы мучений смогли по-человечески поесть, уснуть…

А полковнику Старостину становилось все хуже и хуже. Сказалось огромное нервное напряжение последних дней. В самые тяжкие минуты он всегда находил в себе силы ободрить и поддержать других. Но теперь, когда все страшное осталось позади, силы начали покидать его, он медленно угасал… Однажды вечером у него хлынула горлом кровь. Его товарищ по лагерному бараку советский офицер Грант Айрапетов бросился на помощь другу.

Старостин слабо улыбнулся, покачал головой:

— Теперь, кажется, мне ничего не поможет… Я верю тебе… Слушай и запомни… Я не Старостин. Я — «Этьен»… Будешь в Москве, доложи обо мне. Все расскажи…

Мы продолжаем разговор с женой героя.

— Надежда Дмитриевна, не сохранились ли у вас какие-нибудь письма?

— Конечно, он писал мне. Часто — ведь он был такой внимательный. Замечательные письма — о людях, о будущем, о нашей дочке. О любви… Я берегла все-все, целый большой чемодан писем, а потом война, октябрь 41-го, эвакуация. Сказали: двадцать минут на сборы, с собой можно взять только пару белья. Я знала: его письма оставлять, нельзя. Помню: поспешно хватала их охапками из чемодана и совала, совала в печку, Лицо заливали слезы, из открытой печки валил дым, а я все жгла, жгла, жгла… Поверьте, мне очень трудно так сидеть и говорить. Вот случайно уцелела одна открыточка, Он написал ее дочке Тане. Последняя, которая пришла перед его арестом.

«Тутусь, тебе исполнилось 9 лет. Мои поздравления. Посылаю тебе мою фотографию, ты мне напиши, нравится ли она тебе. А твоей карточки у меня нет — мамуся не присылает. Будь здорова. Целую крепко».

Обычная теплая семейная открытка. Только вот подписи нет, и фотографии, конечно, тоже. Вместо нее на обратной стороне смешной рисунок человечка со скрипкой.

— Он очень любил музыку. Сам хорошо играл. Сейчас говорят о твердости, несгибаемой воле. Да, он обладал железным характером. И вместе с тем это был добрый и нежный человек. Страстно любил книги, цветы, детей, жизнь…

Любил жизнь… Мы узнали имя Льва Маневича лишь сейчас, в год двадцатилетия победы над фашизмом. Москва снова вызывала «Этьена» — на этот раз для высокой награды.