GA 275. Искусство в свете мудрости мистерий

Шестая лекция Пластически–архитектурные образы

Сегодня человеку относительно легко, — я говорю относительно, — принять, более или менее, теоретически то, что мы понимаем под духовнонаучным мировоззрением или антропософией. Но будет труднее пронизать всё существо человека, саму жизнь теми импульсами, которые приходят из самой духовной науки. Принимать духовнонаучное мировоззрение теоретически, когда знают, что человек состоит из физического тела, эфирного тела, астрального тела и так далее, знают, подобно тому, как знают, что тот или иной звук имеет такое–то или такое–то высокое число колебаний, или что кислород, связанный и водородом становится водой, — знать это человек приучен вследствие естественнонаучного мировоззрения, которое у человечества сложилось постепенно в ходе последних столетий.

Однако в меньшей степени человек привык, чтобы на его эмоциональную и душевную жизнь оказывали влияние те познания, которые предлагает духовная наука. В сущности, тот способ, которым духовная наука должна действовать на человека, противоположен тому способу, которым должна действовать на человека другая наука. Весьма всеобще и очень часто отмечаемое ощущение состоит в том, что сухая наука отнимает у человека тёплое чувство жизни и её фактов, что сухая наука имеет в себе нечто холодное и трезвое, она как бы отбирает у вещей свежесть, некий налет росы. И можно сказать, что это до известной степени и должно иметь место в случае внешней науки. Ибо сколь существенная различие имеется между впечатлением, которое оказывают на нас чудесные облачные образования на вечернем, или утреннем небе, и простым сообщением, которое может сделать по этому поводу астроном, или метеоролог. Как будто тёплым чувством, охватывающим всего человека и проникающим в него, кажется нам богатство окружающего нас природного бытия. Сухой и трезвой, холодной, безжизненной и лишенной любви кажется нам эта наука с её понятиями и идеями, которые сообщают нам сведения относительно того, что в ином случае оказывает на нас теплое, исполненное жизни впечатление. И в отношении к естественнонаучным познаниям вполне оправдано то, что их так чувствуют и ощущают. То, что внешнее естественнонаучное знание должно быть именно таким, имеет свои достаточные причины, но духовнонаучное познание не должно быть таким знанием. Духовнонаучное познание напротив должно всё ближе и ближе подводить к полноте жизни, к жизненному теплу внешнего мира, и вообще мира в целом. Тут мы, несомненно, должны учиться тому, чтобы возбуждать в себе некоторые импульсы, которых современный человек почти что не имеет. Современный человек ожидает от того, что он называет наукой чего–то такого, в чём уже заложено то, что для нас эта наука должна являться холодной и трезвой, и, говоря в смысле Гёте: Вагнероподобной. Человек ожидает от науки, что, если он вберет в себя эту науку, для него будут разрешены те загадки природы, которые известны ему и сейчас, насколько он имеет дело с теми или иными вещами: он довольствуется тем, если знает, как он должен поступать с теми или иными вещами.

В наше время можно познакомиться даже с таким людьми, которые по вполне определённой причине испытывают ужас перед наукой. А именно, они говорят, что полная, свежая жизнь в прошлом состоялась именно потому, что человек не решил всех загадок, что он предчувствовал существование чего–то, что ещё не разрешено им. И вот, приходит наука, — так говорили люди, — и постепенно разрешает загадки природы. Человек представлял себе, как скучно будет находиться в мире будущего, если наука решит все загадки, и человеку будет нечего, ни предчувствовать, ни открывать на естественнонаучном пути. Некая страшная пустыня должна была простираться перед человечеством, и по этому поводу человек испытывал вполне правомерный ужас.

Однако духовная наука должна была бы вызвать другие ощущения в человеческой душе, ощущения, которые, несомненно, стали бы менее удобными, приятными в современности, нежели разрешение загадок, которые как бы указывает нам, какой может быть жизнь, пробуждённая и созидаемая этой духовной наукой. Конечно, если мы в правильном смысле принимаем то, что даёт нам духовная наука, если мы принимаем её не так, что достаём записную книжку и записываем то, что было сказано, чтобы использовать это, как принято в науке, внешним образом во внешнем смысле, а затем, возможно строим себе схему, красивую классификацию, чтобы мы могли просмотреть все эти вещи, подобно схеме в физике. Мы тоже это делаем, но меньше; однако мы должны дать влиться в наше сердце тому, что должно говорить духовнонаучное воззрение, и правильно проникаться им. Затем мы будем замечать, что оно оживает в нас, растёт, развивает в нас самостоятельность и самостоятельную деятельность, что оно становится в нас подобным новому живому существу, и обнаруживает всё новые и новые стороны. Если же затем мы, с душой, наполненной духовнонаучным мировоззрением, подступаем к внешней природе, тогда для нас загадок в природе не становится меньше, чем раньше, даже больше, чем раньше. Всё становится для нас исполненным загадок в ещё большей степени, и наша эмоциональная жизнь не становится беднее, нет, она даже обогащается; можно сказать, что мир наполняется тайнами благодаря духовнонаучному познанию.

Мир, несомненно, превращается для нас в пустыню, если приходит физик и говорит: ты видишь утреннюю зарю, — а затем подводит нас к доске на стене и показывает нам, как лучи света особенным образом преломляются, чтобы появилась утренняя заря. Конечно, это ужасно не по отношению к человеческому рассудку; это ужасно по отношению к человеческой душе.

Дело обстоит иначе, если приходит последователь духовной науки и говорит, чтобы привести пример: если ты смотришь на утреннюю зарю, или слышишь музыку, то это должно быть для тебя, как если бы Элоим посылал через мир свой карающий гнев. Тогда мы получаем за утренней зарёй таинственное, живое тканье Элоима. Вследствие того, что мы произносим имя Элоима и знаем, куда нам следует поместить Его в нашей девятичленной схеме, записанной в нашей записной книжке, мы об Элоиме ничего не узнаем. Но посредством живого ощущения, которое мы имеем, поднимая своё взор на утреннюю зарю, мы видим выступающую нам навстречу обильную полноту живого тканья и жизни. Это подобно тому, как стоя напротив человека, мы знаем, что не можем исчерпать его существа посредством каких–либо понятий, что мы не можем охватить универсально–живое начало его существа. Так мы заметим, как в том, что подобно откровению раскрывается для нас как утренняя заря, перед нами предстаёт необъятная жизнь Космоса.

Загадочное и таинственное и, тем самым обогащённое ощущение в нас активизирует мир благодаря духовнонаучному познанию. Это основное ощущение, которое может войти в нашу душу, если мы оживляем в себе духовную науку и когда мы пытаемся сродниться с такими представлениями, которые она побудила. Тогда мы никогда не сможем жаловаться на духовную науку, что она, мол, говорит только нашей голове, что она не охватывает нас как человека в целом. Мы только должны иметь настоящее терпение, пока слово, которое хочет обратить к нам духовная наука не станет живым существом, пока оно самостоятельно не сформирует себя, чтобы наполнить нас не только своим светом, но и своим теплом. Тогда оно охватит наше сердце, всего нашего человека в целом, и мы почувствуем себя обогащёнными, в то время как мы естественным образом должны чувствовать себя беднее, если принимаем духовную науку так, как другие науки.

Но с другой стороны, вполне естественно то, что духовная наука оказывает на многих обедняющее впечатление, поскольку они ещё не могут найти внутренне живого начала в словах духовной науки, которые могут охватить душу, ибо духовная наука ещё не действует на них так, как действует тёплое слово другого человека, говорящего с нами. Но мы должны учиться тому, чтобы духовная наука стала столь живой, чтобы она могла наделить нашу душу мужеством и доверием, как в ином случае может это сделать человеческая личность.

То, что для современных сердец это трудно, связано с тем, что современные сердца отвыкли жить с самими вещами, с тем, что чувство сопереживания себя с вещью стало редкостью. Стало бесконечно трудным, если человек, можно сказать, в малых дозах пытается снова оживить сопереживание с вещью. Такая попытка была предпринята в наших четырёх Мистериях. Вам только надо взглянуть на сцену «В стране духов» в пятой картине мистерии «Побуждение души», где по левую сторону сцены, — если смотреть со стороны зрительного зала, — сидит погруженный в Девахан Феликс Бальде, и как духовные существа по другую сторону сцены говорят с ним о его «тяготах». Тут надо почувствовать тот вес, ту нагрузку, влияние, которое издали, как бы действует сверху вниз. Сегодня человек привык к тому, что если нечто парит сверху вниз, видеть только само парящее тело, видеть только то, как вещь сначала занимает положение вверху, затем дальнейшее положение внизу, и так далее. Но для него совершенно непривычно вползать, влезать в саму вещь и чувствовать тяжесть, чувствовать, что вещь вытесняется из одного места. Такими словами в середине драмы хотелось извлечь человеческую душу из эгоистического тела и внедрить её в живое начало находящейся снаружи вещи.

Если же этого произойти не может, то и правильное художественное чувство не сможет снова воскреснуть. Например, для того, чтобы снова правильным образом воскресить архитектурное чувство, должно стать живым то, что мы на понятийном уровне принимаем как духовную науку. Сначала в том, что мы посредством понятий, усваиваемых из духовной науки и что посредством души мы переносим в мир, имеется нечто безразличное, равнодушное. Но мы увидим, если мы действуем по–настоящему, насколько обогащаем мы тем самым всю нашу душевную жизнь. Обогащение имеет место, например, если мы пытаемся здесь (см. рисунок 1) не только видеть нечто, но и погружаемся в него, учимся ощущать себя с тем, что там находится: а именно, здесь — груз, а здесь — опора.

Lasten (Ahrimanisches) — груз (ариманическое)

Gleichgewicht (Göttliches) — равновесие (Божественное)

Stützen (Luziferisches) — опора (люциферическое)

Мы хотим зайти ещё дальше, и не только видеть это, но и чувствовать; балка должна быть достаточно крепкой, иначе она сломается под грузом, колонны тоже должны обладать известной прочностью, иначе они расплющатся. Мы должны быть вместе с шаром наверху и переживать его тяжесть, вместе с колоннами переживать их как опору, поддержку, вместе с балкой переживать её равновесие. Мы чувствуем на архитектоническом уровне только тогда, если мы сами внедряемся, влезаем в отягощающий груз, в то, что поддерживает, и в равновесие между отягчающим и поддерживающим.

Если мы следуем за объектом, строением не только глазами, но если мы, как бы влезаем в него и ощущаем, как отягчающий груз, так и опору, и равновесие, мы будем ощущать то, что весь наш организм оказывается задействованным, что мы как бы должны от нашего головного мозга обратиться к незримому мозгу, к которому принадлежит человек в целом. Тогда в нас может ожить сознание: ах! Вот сейчас мы начинаем чувствовать! — Возьмите простой описанный случай: тут мы чувствуем подпирающее, поддерживающее, толкающее вверх люциферическое начало; тут отягчающее, давящее вниз ариманическое начало; тут равновесие между люциферическим и ариманическим началом; Божественное начало. Так оживает для нас безжизненная природа, оживленная Люцифером и Ариманом и их высшим владыкой, который вечно содействует равновесию между Люцифером и Ариманом.

Однако мы подойдём к этому, если научимся чувствовать в архитектуре люциферическое, ариманическое, Божественное, чтобы мы стали внутренне охвачены архитектоникой, почувствовали, как обогащённое переживание мира, можно сказать, извлекает нашу душу, перенося её в вещи, выводя её в мир. Постепенно мы вследствие этого будем чувствовать, что мы с нашей душой не находимся в пределах кожи нашего тела, но принадлежим Космосу. Это будет восприниматься таким образом. Но тем самым мы воспримем и то, что, в то время как архитектоника снаружи поддерживает и отягощает, создаёт равновесие, мы сами посредством архитектонического развиваем музыкальное настроение. Наш внутренний мир на музыкальном уровне созвучен архитектоническому, и мы видим, что, в то время как снаружи, во внешнем мире, архитектоническое и музыкальное по видимости противостоят друг другу как нечто чуждое, наше переживание архитектонического, когда это архитектоническое звучит для нас на музыкальном уровне, содействует умиротворению, равновесию.

Однако в этом заложено живое поступательное развитие искусства, начиная от нашей земной эпохи: человек учится сопереживать умиротворяющую роль искусства. В этом заложено и то, что предчувствуется и ощущается как нечто тёмное в произведениях Вагнера, и что по–настоящему сможет возродиться только тогда, когда духовная наука оживит мир.

Умиротворение в искусстве: это, — впервые, как маленькое элементарное начало, — мы попытались осуществить посредством нашего здания, в котором играть роль должны будут не только холод и трезвость от такого умиротворения, но где в самой архитектуре здания должен быть осуществлен оттиск, как бы зеркальное напечатление этого примирения музыкального настроения и архитектурной формы. Если вы изучаете то, что отображено в порядке наших колонн и в том, что с ними связано, вы сделаете открытие, что тут была предпринята попытка привести в живое движение то, что поддерживает, служит опорой, то, что отягощает и то, что уравновешивает. Наши колонны являются не только опорами, наши капители являются не просто несущими конструкциями, и то, что простирается над колоннами, как архитравы уже не несёт характер чего–то покоящегося на колоннах и замыкающегося верху: нет, они имеют характер чего–то живого, растущего, ткущего живое.

Была предпринята попытка перевести архитектонические формы в музыкальное русло; и ощущение, которое человек может иметь во взаимодействии наших колонн с тем, что связывает эти колонны, может пробудить в душе музыкальное настроение. Можно ощутить не воспринимаемую музыку, как душу наших колонн, наших архитравов и скульптурных форм, которые относятся к колоннам. В них в некотором роде находится душевное начало. Проникновение в пластическое искусство, в скульптуру и его формы с музыкальным настроением вообще должно стать идеалом для искусства в будущем. Музыка будущего будет пластифицирующей, как музыка прошлого. Архитектура и скульптура будущего станут музыкальными, как архитектура и скульптура прошлого. Это будет весьма существенно. Музыка от этого не прекратит быть самостоятельным искусством, напротив, она будет становиться всё богаче и богаче, вследствие того, что она проникнет в тайны звуков, — на что указывалось вчера, — благодаря чему будут воссозданы музыкальным формы из спиритуальных основ Космоса.

Однако в искусстве всё, что является внутренним, должно стать внешним, так как то, что тут живёт должно воплотиться как бы в одном организме; так и внутри порядка колонн и внутри того, что к ним относится, должен воплотиться парящий душевный мир. Это происходит, во всяком случае, должно произойти при росписи купола. Поскольку колонны и всё, что относится к ним, является телом нашего здания, так и то, что реализовано в куполах, для того, кто находится в здании, является душевным началом здания; и как для нас дух является тем, что наполняет весь мир, если оранжевый цвет направлен наружу, так и наши окна с их новым искусством гравированных стёкол, представляют собой духовное начало в нашем здании. Тело, душа и дух должны быть выражены в нашем здании. Тело в строении колонн, душа в том, что соответствует куполам, и дух в том, что создано в окнах.

В этих делах карма так содействовала некоторым вещам, что мы смеем это с благодарностью приветствовать, ибо в некоторых вещах карма прямо–таки помогала нам в нашем здании. Душевное начало человека с внешней стороны является так, что мы ощущаем его физиономии, что мы благодаря средствам, с помощью которых мы проникаем в эту душу человека, с помощью любви и дружбы должны проникнуть во внутренний мир, если хотим познакомиться с душой человека изнутри.

Когда я в моих последних циклах лекций в Норвегии, ехал из Христиании в Берген, и мне довелось увидеть обломки шифера, у меня тогда появилась мысль добиться, чтобы шифер оттуда был получен. Нам это удалось, и это было фактически, можно сказать, кармической удачей. Но, если мы бросим взгляд на купола, крыша которых покрыта теперь тем самым шифером, обладающим отличительным свойством, которого нет у других видов шифера, шифером, который действует так, как никакой иной шифер, мы должны будем сказать: это нечто такое, что раскрывает, и в тоже время скрывает душевную жизнь. И мы будем должны, если мы пожелаем вызвать купола к душевной жизни, развивать любовь к духовной науке. Ибо то, что нарисовано внутри куполов должно действительно выступать нам навстречу, как своего рода отражение в красках и формах, своего рода отражение того, чем может быть для нас духовная наука. Для этого мы должны войти внутрь. Но ни один человек не сможет с пониманием войти внутрь здания, когда оно действительно будет готово, если не разовьёт любовь к духовной науке, иначе то, что он увидит внутри, по всей вероятности останется для него чем–то немного отдающим сенсацией, но не тем, что особенным образом говорит к его сердцу. Здание станет для него чем–то таким, чему он с легкостью будет отказывать в архитектоническом душевном содержании, в душевном и эмоциональном содержании.

Если бы мы могли увидеть, как то, что ожило из духовной науки, мы могли бы повторить в мире, то мы могли бы сказать: исходя из духовной науки, мы могли бы оплодотворить мир в той области, где легче всего увидеть, что мы нуждаемся в оплодотворении души, в душевном тепле. Ибо не только те художественные и научные вещи должны быть оплодотворения со стороны духовной науки, но и вся жизнь должна быть оплодотворена ею.

В качестве примера можно указать на область, в которой мы можем особенно видеть то, как духовнонаучные понятия могут стать живыми во внешней жизни. В качестве примера я хотел бы избрать область педагогики, область любого искусства воспитания. Мы имеем в виду воспитание ребенка взрослым человеком. Какие представления создаёт материалистическая эпоха, если она говорит о воспитании ребенка взрослым человеком? Эта материалистическая эпоха, в сущности, в обоих, — и во взрослом, и в ребенке, — видит только то, что даёт материалистическое мировоззрение: старший воспитывает младшего. Но дело обстоит не так. Старший является всего лишь майей на внешнем уровне, и младший внешне тоже является всего лишь майей. В старшем мы имеем нечто такое, что не содержится непосредственно в майе, невидимого человека, который идёт от инкарнации к инкарнации, но и в ребенке мы тоже имеем невидимого человека, который идет от инкарнации к никарнации.

Мы ещё будем говорить о таких вещах. Но сегодня я хочу сообщить ещё нечто, что вам, в ходе времени, — посредством медитативного углубления, — позволит уяснить то, что в ином случае даёт духовная наука; я хочу исходить из того, что человек, выступающий обычно навстречу нам во внешнем мире, вообще не может воспитывать, что человек, который как ребенок выступает нам навстречу во внешнем мире, вообще не может быть воспитан. На самом деле нечто невидимое в воспитателе воспитывает нечто невидимое в воспитаннике. Правильно понимают вещи только тогда, если в растущем ребенке, которого мы должны воспитывать, мы направляем взгляд на постепенно раскрывающийся результат предшествующих инкарнаций. Но если всё то, что происходит из предшествующих инкарнаций, вырастает наружу, как это происходит по мере воспитания ребенка, то тут уже ребенок воспитывает нас, особенно в современности. То, кого мы, в сущности, воспитываем, есть невидимый результат более ранних инкарнаций. Видимого ребенка мы воспитывать не можем, на него мы можем только воздействовать. На деле мы действуем на невидимый результат прежних инкарнаций. Видимого ребенка мы воспитывать не можем. Так обстоит дело, если мы направляем взор на ребенка.

Теперь направим взор на воспитателя. В течение первых семи лет он может воспитывать только посредством того, чему в нём можно подражать, и посредством того, что он в качестве авторитета достигает влияния в течение второго семилетия; в последующие семь лет он, в конце концов, может достичь влияния посредством того, что действует, воспитывая, благодаря свободной силе суждения. Всё, что действует тут в воспитателе, ни в коем случае не находится во внешнем физическом человеке. То, что мы имеем в нас как воспитателя, получит свой физический облик только в нашей следующей инкарнации. Ибо всё то, что является в нас такими свойствами, которым можно подражать, или, что в нас является такими свойствами, на которых основан наш авторитет, присутствует в нас в качестве зародыша и будет формировать нашу следующую инкарнацию. Наша собственная ближайшая инкарнация как воспитателя говорит с более ранней инкарнацией питомца. То, что мы как нынешние люди говорим с нынешними детьми, есть не более, чем майя. Мы ощущаем правильно, если мы говорим: твоё лучшее в тебе, то, что мыслит твой дух, то, что может чувствовать твоя душа, то, что готовится в тебе, чтобы, исходя из тебя сделать нечто в следующей инкарнации, может действовать в ребенке на то, что хочет в этом ребенке пластически сформироваться, исходя из самых древних времен. Музыкальным в нас является только то, что может действовать, воспитывая. Мы должны действовать на то, что пластически формируется в ребенке.

Сопоставьте то, что я в эти дни говорил о музыкальном, как оно в своём высшем оформлении соответствует тому, что подступает к человеку в интуиции. Музыкальное относится ко всему развивающемуся, к становящемуся, к будущему, тогда как пластико–архитектоническое — к прошлому. Чудеснейшее пластическое произведение искусства, выступающее нам навстречу — это ребенок. То, что мы должны иметь как воспитателя, есть то музыкальное настроение, которое может присутствовать в нас как настроение будущего. Но почувствовать это, — почувствовать так, как только что было на это указано, — на педагогическом поле, значит внести некоторые особенные нюансы в своё противостояние как воспитателя по отношению к ребенку, ибо надлежит предъявлять к себе как к воспитателю высшие требования долга, проявлять самую высшую способность к пониманию даже по отношению к наиболее невоспитанным, непослушным детям, насколько только это может встретиться нам в нашем питомце. В этом настроении заложена действенная сила воспитания.

Если бы мир когда–либо увидел, как эта музыкальная гармония воспитателя связана с видом пластики питомца, которую должно давать педагогическое настроение, будучи проникнуто тем, что достигается благодаря любви воспитателя, педагогической любви, — тогда педагогика смогла бы глотнуть свежего воздуха, ибо тогда об этих вещах стали бы говорить, чувствовать и думать так, что на уроках учителя будущее учится любить прошлое. Тогда мы обнаружим, что чудесное кармическое равновесия может установиться между воспитателем и его воспитанником. Чудесное кармическое равновесие.

Если же воспитатель эгоистичен и стремится только к тому, чтобы сделать из питомца то, чем является он сам, то это — чисто люциферичекое воспитание. Люциферическим будет такое воспитание, если мы как можно больше хотим сделать воспитанника отголоском наших собственных воззрений и чувств, если мы радуемся только тогда, когда, говоря воспитаннику о чём–то сегодня, он как попугай повторяет или, подражая, делает то же самое завтра. Это чисто люциферическое воспитание. Ариманическое воспитание, несомненно, имеет место тогда, когда воспитанник под нашим воспитанием становится насколько возможно непослушным, грубым и принимает от нас так мало, насколько это возможно. Но между этими двумя крайностями, как и между нагрузкой и опорой имеется положение равновесия. Оно будет воздействовать посредством того музыкально–пластического элемента, который я описывал. Тут мы должны научиться различать намерения воспитателя относительно того, кем станет воспитанник. Если только мы настроены правильно, мы переживём самую большую радость, если мы старались донести до воспитанника нечто вполне определенное, и можем сказать себе: он не стал тем, кем ты хотел, но всё–таки он кем–то стал, хотя и не тем, к чему его готовили, но всё–таки он кем–то стал. Своеобразие состоит в том, что воспитатель может освободиться от своего «воспитательного эгоизма» только благодаря тому, если он преодолеет желание иметь в своём питомце копию того, что он рассматривает как хорошее и правильное, то, что он думает. Если мы как воспитатели невозмутимо, хладнокровно относимся к тому, что воспитанник может быть совершенно непохожим на нас, значит, мы достигли самого прекрасного.

Однако нельзя говорить: пожалуйста, дайте мне рецепт, как поступать, напишите мне пару правил, как воспитывать в таком–то случае. — Отличительный признак духовного мировоззрения состоит в том, что нельзя действовать по отдельным правилам; нет, надо действительно допустить к себе, принять в себя духовную науку, так, чтобы вникнуть в неё, так, чтобы импульсы чувства и воли обогатились. Тогда в отдельных случаях, перед которыми будет поставлен человек в связи с задачами жизни, он поступит правильно. Главное состоит в том, чтобы живо охватить её.

Могут спросить: какой метод воспитания можно считать правильным в смысле духовной науки? Самым лучшим методом духовнонаучного воспитания было бы то, чтобы как можно больше воспитателей с живостью углублялись в духовную науку и усваивали чувство, приходящие из духовной науки. Несомненно, это то, что не так удобно, чем просто перечитывать книжицу о духовнонаучном воспитании. Но, всё снова и снова, духовная наука будет вставать перед вопросом: какую точку зрения занимает духовная наука по отношению к тому или другому? Но духовная наука не имеет точки зрения, или, если угодно, имеет столь же много точек зрения, как и сама жизнь. Но духовная наука должна сама стать жизнью. Человек должен принимать саму духовную науку, оживлять её в себе, и тогда она сможет принести свои плоды в различных областях жизни. Тогда человек сможет подняться над тем, что высушивает жизнь настолько, что жизнь умертвляется, сможет подняться над однообразием, над, так сказать, монотонностью. Внешняя наука требует однообразия, духовная наука даёт многообразие, то разнообразие, которое является разнообразием самой жизни. Так духовная наука сможет преобразующим образом действовать в отношении к жизни в самых отдаленных её областях.

Ибо возьмите эту жизнь, какова она сегодня в некоторых областях. Человек до известного возраста учится; до какого–то известного возраста он учится тому, до другого возраста он учится чему–то иному. Но затем приходит время, когда он, как говорится, вступает в жизнь и уже ничему учиться не желает; даже если он имеет научную профессию, то учится он без особой охоты. Те, кто учатся и после, идя в ногу со своей наукой, рассматриваются в наше время как редкие экземпляры. Но в целом, жизнь протекает, главным образом так, что человек до известного возраста учится, а затем проводит своё свободное время за игрой в карты, или занят другими бесполезными делами, или развивает такой образ мыслей, который мне встретился однажды. Я был однажды приглашен в один круг, где были тянущиеся к образованию дамы, чтобы прочесть им несколько литературно–исторических лекций. Можно сказать, что ещё гибкий, можно даже сказать отставший мозг этих дам в наше время ещё содержит кое–что от того древнего времени, когда мозг хотели удерживать в образном состоянии и всю жизнь обучали его. Среди женщин такое встречалось чаще, чем среди мужчин. Но у этих женщин было чувство, что они для этого цикла лекций должны пригласить мужчин. Мужчины тоже были при этом. Не все из них спали, некоторые действительно слушали. Но затем вели разговоры, пили чай и ели пироги, итак то, что в некоторых кругах рассматривается как совершенно необходимое приложение, если уж лекция не должна быть совершенно сухой. Итак, потом вели разговоры. Там я услышал от некоторых мужчин, — после того как я прочёл лекцию о «Фаусте» Гёте, такое суждение: да, смотреть «Фауста» на сцене — небольшое эстетическое наслаждение, удовольствия тут никакого, это некая наука. — Тем самым они хотели обратить внимание на то, что если человек целый день работает в бюро, или обслуживает своих клиентов, или стоит перед судебным столом, выслушивая свидетелей, осуждая обвиняемых, он не может вечером слушать «Фауста», но ему нужно что–то ради удовольствия, а наука не нужна.

Тем самым я хочу лишь в качестве примера указать на общий образ мыслей в наше время, который вам, без сомнения известен. Достаточно только заявить о нём, как каждый уже знает, что он очень, очень распространен и что есть немало людей, которые наверняка нашли бы странным, что мы здесь сидим вместе как школьники, несмотря на то, что некоторые из нас уже достигли почтенного возраста, и всё ещё хотим что–то воспринять в то время, которое, по их мнению, можно было бы использовать гораздо полезнее. Однако полный перелом должен произойти в том, что человек будет хотеть не только учебной связи с духовной наукой, но живой, продолжающейся связи. Вот то, что придёт. Духовную науку можно вбирать в себя не так, как подобно компендиуму можно вбирать в себя другие науки, нет, духовная наука должна оставаться живой. Она станет мёртвой, она умрёт, если человек будет всего лишь вбирать её содержание, останется не соединенным с ней в живой работе. В этом смысле духовная наука должна действовать оживляющим образом, она должна открыть сердце человека для всего, что может влиться в это сердце из духовного мира, для того, чтобы мы находились в непрестанной эволюции.

Без сомнения наше человечество имеет в нашу эпоху всё то, что можно взять: оно постарело, оно уже не имеет в полноте той юности, которую оно имело во времена мифов. Духовная наука должна снова стать омолаживающим напитком для людей, так, чтобы они на протяжении всей жизни могли чувствовать себя учениками бытия. Тут тоже мы можем переживать в настоящее время удивительные вещи. Я знаю одного духовно активного человека, человека, который в течение всей своей жизни занимался по возможности всеми ингредиентами нашей современной духовной культуры. Недавно он праздновал своё пятидесятилетие. При этом у него было своеобразное намерение опубликовать своего рода фельетон. Он, например, сказал: вот, мне предложили одну должность, — я хочу немного изменить эти вещи в художественном смысле, чтобы не выдать, кто это такой, — должность, связанную с искусством, о которой я мечтал много лет. Но теперь я уже не могу так сильно хотеть этого, ведь мне уже пятьдесят лет, это годы старости, ибо для того, чтобы работать на такой должности, чтобы действовать на окружающих людей и побуждать их, надо быть молодым, надо уметь развивать фантастические иллюзии. Эти иллюзии должны состоять в том, чтобы дело и люди, с которыми это дело делается, составляли целый мир, так, чтобы всё остальное не имело цены. Настоящую ценность имеет только то, что я тут вокруг себя делаю. Но возраст, в котором я мог бы делать это — до пятидесяти лет. Теперь этот возраст миновал. Не надо дожидаться, пока люди станут стариками, чтобы предоставлять им влиятельное положение; они должны становиться надворными советниками уже между тридцатью и сорока годами. — Примерно так сказал этот «старый» человек.

Таково настроение, заложенное, можно сказать, в тон и тембр всей нашей современной культуры. Это настроение, в которое человек может с легкостью впасть, сталкиваясь с тем, что может сделать из человека современная материалистическая культура, ибо она не имеет силы, чтобы наполнить всего человека, у неё нет силы, посредством того, что человек принимает, так сформировать его в его душевной жизни, что она продержится в нём до преклонного возраста. Но духовная наука хочет предоставить доказательство, что человек, будучи внешне старым, на внутреннем уровне может оставаться душевно молодым. Он вполне, — если он до пятидесяти лет не принёс ничего особенного, даже в пятьдесят лет не должен предаваться иллюзии, будто бы то, что он делает, является самым важным, тогда как всё остальное погибнет вместе с миром. Но он может быть настолько юным, что сможет посвящать все свои силы тому, что он делает. Он может быть настроен по молодому, и, можно сказать, по–детски, так что все свои силы он сконцентрирует на том, что ему надлежит, как ребенок концентрирует все свои силы на своей игре. Волшебным омолаживающим напитком, а не просто теорией должна стать духовная наука. О других преобразующих импульсах я буду говорить завтра.