Тайна превениан,

которые были так любезны, устроив мне это путешествие…

Как вы, наверное, и предполагаете, мы возвратились на Большой дисколет, и я снова оказался среди своих друзей — скитальцев в Космосе. Ах, как мне нравились их печальные лица после постоянной идиотской улыбки Эргона! Как жадно поглощал я свет разума в их глазах. Как наслаждался их свободными движениями и красивыми жестами! И как счастлив был снова видеть мою Йер с Кил Гиле!

Юй Оа и его супругу сразу приняли в превенианское общество, так как обратного пути на Эргон для них уже не существовало. Юй дали имя Юл Анкс, потому что превениане не могли произносить его эргонское имя. Он был назначен на должность главного библиотекаря в Доме Разума, а мадам Анкс стала работать программисткой по обеспечению безопасности и гигиены кибернетической техники Дисколета. Она, правда, с трудом приспосабливалась к своей новой работе.

Иногда забывала, что находится не на Эргоне, и программировала по-старому, так что однажды робот, подметавший улицы нашего дискограда, арестовал первого встречного превенианина, втолкнул его в собственный кабинет в Доме Разума и на дверях повесил табличку: «Животное, которое выходит из дома раньше времени, определенного кибером». Арестованным оказался сам Бан Имаян. Превенианам пришлось долго убеждать робота-дворника, что в его программу вкралась ошибка, и что необходимо отойти от дверей, перед которыми он стоял, охраняя арестанта. Слава богу, что робот оказался более понятливым, чем некоторые другие органические существа. Таким образом, отпала необходимость демонтажа его.

После еще одной, новой фиксации памяти в компании Бен Коли, я закончил историю земных цивилизаций и передал несколько хрустальных фонографов в Дом Разума. И снова оказался безработным.

Оставаясь один, я прохаживался по парку Большого дисколета, либо, открыв окно в Космос, часами наблюдал звездное пространство.

Иногда ко мне приходил и Юл Анкс, и мы, существа из двух различных миров, вглядывались с одинаковой тоской в мрачную Великую пустошь. Случалось, я что-то рассказывал ему из бурной истории Земли. Тогда Юл Анкс посматривал на меня с нескрываемой завистью:

— И вы там перемещаетесь повсюду, как захотите? А не случается взрывов?

— Случаются, — говорил я. — Когда становится невмоготу. Эти взрывы мы называем революциями.

— Да, ваши охахохи не похожи на наших, — задумчиво продолжал Юл. — На Эргоне не было ни одного настоящего взрыва.

Когда я сообщил ему, что огромная область земного шара, почти все восточное полушарие управляется охахохами, он меня не понял.

— Вы хотите сказать, что охахохи становятся доорами? Допустим, что это возможно… Но ведь в тот момент, когда охахох становится доором, он перестает быть охахохом?

Я попытался объяснить ему, что охахох действительно перестает быть охахохом, но это не означает, что он превращается в доора, потому что доорство исчезает как понятие. Юл Анкс, однако, с трудом воспринимал эти объяснения.

— И мозги ваших земных охахохов до сих пор находятся в головах? — удивлялся он.

— Конечно.

Впрочем, я сам был не очень в этом уверен, потому что в последние годы, перед моим похищением в Космос, большая часть населения Земли не только укрылась под эгидой Фирм и Президентов, но и охотно подчинялась чужой воле, которая посылала его то туда, то сюда, чтобы навести порядок и опустить кое-кому мозги в желудок, но я не сказал об этом Юлу, чтобы не разочаровывать его. В конце концов он нуждался в идеале.

Мне и сейчас странно, как я подумаю, что в тот последний период моего пребывания на Большом дисколете, живя среди превениан, я не спрашивал себя, что ожидает меня в будущем. Казалось, у меня никогда не было другой жизни и я всегда вместе с ними странствовал по Галактике. Мое настоящее — с Йер и Кил, было достаточно счастливым, чтобы не думать о будущем.

А между тем Большой дисколет часто перемещался в пространстве и мы много времени находились в состоянии анабиоза. После каждого анабиоза наш дисколет оказывался в новой, незнакомой части Галактики, а мы — на том самом месте, где нас застало глубокое замораживание. Однажды я проснулся и обнаружил, что стою с зубной щеткой во рту, и очень смеялся. В другой раз меня заморозили на верхушке какого-то дерева в парке, куда я залез, вспомнив детство.

В третий раз я оказался в объятиях Йер, и мы продолжили с того момента, откуда начали.

Однако я замечал, что Йер Коли после каждого анабиоза становилась все молчаливее и печальнее. Она уже редко булькала в ответ на мою шутку. Иногда, когда я протягивал руку, чтобы приласкать ее, она не реагировала только смотрела на меня отсутствующим взглядом, поглощенная какой-то своей мыслью, потом начинала что-то делать и явно избегала объяснений. Случалось, она обнимала Кила, прижималась к его лицу, и долго стояла так, даже не чувствуя, что сын нервничает. К этому времени Кил уже начал заглядываться на превенианских девушек, у него появились прыщики на лбу, и ему было совсем не до материнских нежностей.

Но Йер и этого как будто, не замечала. Ее темные печальные глаза отчужденно смотрели на все, что ее окружало. Она словно пыталась понять, где находится. Ее состояние тревожило меня, но когда я задавал ей вопросы, она только пожимала плечами или вообще меня не слышала. Я ожидал, что она впадет в цурацал, но и этого не произошло.

— Йер, — сказал я ей однажды, — ты что-то скрываешь от меня. Мне кажется, ты страдаешь.

— Страдаю? Что это значит? Когда болит здесь?

Она указала рукой под левую грудь.

— Да, когда болит здесь, Йер… Странно, я думал, вы, превениане, можете только печалиться, но не страдать.

— Я уже могу, Луи.

— Тогда я хочу разделить твое страдание. Может быть, я тебе помогу?

— Меньше всего ты можешь мне помочь…

Мы стояли в парке, глядя на яркое созвездие, которое пылало самыми разными красками — зелеными, желтыми, белыми, голубыми — как гигантский фейерверк. Йер не отрывала взгляда от созвездия. Ее смуглое продолговатое лицо было окутано полумраком и скорбью, и в тот момент я мог поклясться, что это не было выражением обыкновенной превенианской печали. Это была чисто земная скорбь!.. Йер протянула руку к черному пространству за «окном».

— Посмотри на эту бесконечность, Луи. Она — холодная, равнодушная, слепая. Она создает и разрушает безо всякой цели, безо всякого смысла. И наш разум никогда не постигнет ее, не сможет преодолеть… Может ли это сделать любовь?

— Я тебя не понимаю, Йер.

— Ты говорил мне, что у вас, на Земле, любовь — нечто биологически и психологически предопределенное, она соединяет мужчину и женщину, людей одной страны и людей разных стран…

— Да, но соединяет их, увы, и ее сестра — ненависть. В этом-то и заключается драма человечества, Йер.

— Значит, — продолжала Йер, всматриваясь в созвездие, — любовь преодолевает пространство?

— Возможно. Но наши соседи с юга, испанцы, имеют поговорку: с глаз долой — из сердца вон! Боюсь, что они правы…

— Да, понимаю. Любовь — как свет: преодолевая расстояния, она теряет свою энергию. Ты это хочешь сказать, Луи?

— Приблизительно.

— Это ужасно, — тихо сказала Йер Коли.

Она обняла меня и мы долго стояли так — одни, перед открытым окном во Вселенную, два огонька, две частички жизни, затерянные в ледяном мраке пространства. Я сильно прижимал Йер к себе, чтобы избавиться от безотчетного страха, который сковал мое сердце. Я спрашивал себя, что мучает Йер и почему она так упорно молчит…

На другой день я нашел ответ. В тот роковой для меня и для Йер день меня вызвал Бан Имаян в Большой зал Дома Разума. Переступив порог зала, я смутился: он был переполнен превенианами. Здесь собралось все пятитысячное население Большого дисколета, включая и детей от двадцати лет и старше. Короткие туники создавали цветовую феерию, и картина была бы веселой, если бы не печальная застылость лиц.

— Подойдите к нам, Луи Гиле, — услышал я голос Бан Имаяна.

Он сидел рядом с Лала Ки и Ртэслри на подиуме у трехэтажного «рояля». Я взошел на подиум. В первых рядах зала я заметил Йер и Бен Коли. Бен кивнул мне, ободряя, а Йер опустила голову. Кил Гиле, сидящий между ним, и, улыбнулся мне, а потом вызывающе поглядел на превенианских мальчишек, явно гордясь тем, что его отец является предметом всеобщего внимания. В этом зале он один, кроме меня, мог улыбаться.

Бан Имаян жестом пригласил меня занять место рядом с Высшим советом и, когда я это сделал, обратился к залу;

— Превениане. — произнес он весьма торжественно, — среди нас находится наш друг Луи Гиле. Мы позвали его для того, чтобы обменяться с ним мнениями и попрощаться. Наш Эксперимент подходит к концу. Мы летим сейчас всего лишь на расстоянии четверть галактического года от Земли.

Слова Бан Имаяна были настолько неожиданны для меня, что в первый момент я их не понял. Когда же осознал, весь похолодел. На какой-то миг зал исчез в сероватой мгле, и я едва удержался на своем силовом стуле. В голове у меня воскрес вчерашний печальный разговор с Йер Коли. Меня охватило отчаяние.

— Мужайтесь, Луи, — прошептал Ртэслри, наклоняясь ко мне.

Мужаться? Легко сказать. Эти превениане бесцеремонно оторвали меня от земного бытия и теперь, когда оно потеряло для меня всякий смысл, бесцеремонно возвращают туда. Мне хотелось встать и выразить свой протест, но не было сил.

— Луи, — мягко сказал Бан Имаян, — мы вас понимаем. Выслушайте нас и попытайтесь и вы нас понять. Поверьте мне — то, для чего вы предназначены, стоит вашей жертвы.

— Слушаю вас, секл Имаян.

Старый мудрец положил руку мне на плечо, как будто хотел меня поддержать. В его печальных глазах светилась искренняя любовь, и я не дал воли резким словам, готовым сорваться с моих уст.

— Вы не раз спрашивали, — продолжал Бан Имаян, — в чем заключается наш Эксперимент и какова наша Миссия, кто мы такие и откуда. Йер Коли нам рассказывала, что вас удивляет наш смех с закрытым ртом, наша неспособность улыбаться… Ну, ладно, давайте с этого и начнем. Не догадываетесь ли вы сами, кто мы такие и откуда мы?

Я посмотрел в лицо Бан Имаяна, посмотрел на превениан в зале.

Нет, они не были похожи ни на одно из инопланетных существ, которых я встречал в Галактике, несмотря на то, что внешнее сходство все же было. Но они стояли настолько выше всех, и я свыкся с мыслью, что они пришельцы из какой-то другой Галактики.

— Луи, вам ничего не подсказывает фигура на фронтоне нашего Дома?

Внезапная догадка заставила меня вздрогнуть, но я тут же ее отбросил. Это было невозможно, немыслимо, невероятно…

— Но это — истина, Луи, — кивнул Бан Имаян. — Нашей родной планетой является Гриз. — По залу прошел шумок, но все быстро стихло. Я встретился взглядом с Йер. В ее глазах словно скопилась вся скорбь Серой планеты.

Бан Имаян отпустил мое плечо и теперь уже говорил, обращаясь и ко мне, и к своим собратьям в зале:

— Гриз — это будущее Эргона, Луи Гиле. Эргон — это прошлое Гриза… Действительно, на Эргоне цветут улыбки, в то время как на Гризе с незапамятных времен улыбка трактовалась как антипланетное явление. В этом, возможно, — добавил Бан Имаян с печальным бульканьем, — единственное существенное различие между этими двумя цивилизациями. А в остальном — то же самое замораживание социальных отношений, то же стремление к вечному Статус-кво, одно и то же направление деградирующей мысли. На обеих планетах техника уничтожения и господства, сосредоточенная в руках меньшинства, опередила нравственные требования, рост духовных потребностей. Прежде чем прийти к идее свободы и самоуправления, охахохи двух планет раз и навсегда были загнаны в ловушку — одни антеннами на головах, другие — силовыми дорожками и страхом перед Ни Гил…

— Но вы, Бан Имаян, как сохранили себя вы?

— Наши прадеды были — употребим знакомое для вас название — интелохахохами на Гризе. Они создали всю автоматику планеты: построили Великий Центр и шахты космических лучей, которые сделали бессмысленным любое сопротивление и любой бунт. Они, увлеченные научными идеями и жаждой привольной жизни, опутали планету неразбиваемыми цепями. Но когда опомнились, а опомнились они, потому что Великий Центр добрался в конце концов и до них самих, было уже поздно. Вырождение мысли, серость духа зашли слишком далеко. Появились и восьмерки-гризеры… Тогда среди интелохахохов родилась идея спасти то, что еще можно было спасти — остатки гризианского разума. Они решились на бегство с Гриза…

Бан Имаян помолчал. В зале раздался общий вздох.

— Сначала они попытались изолироваться на самой Гриз. Они группами уходили в малонаселенные места, главным образом, — в горы, создавая «антиобщины» — то есть пытались создать образ жизни, противоположный установленному, отказываясь от своих прямых обязанностей. Но Гризерство одним нажатием на клавиши подняло в воздух их антиобщины, а гризианские охахохи смеялись над ними.

Большинство интелохахохов чувствовали, что сами начинают деградировать. Первым предложил бегство с Гриза тот, кто когда-то изобрел антенны. В руках интелохахохов были знания и все еще — большая часть техники планеты. Они тайно собирались в ледяных пещерах одного из полюсов… Мы не знаем точно, как все произошло, но в конце концов им удалось построить несколько дисколетов и вылететь в Космос, при этом они дали клятву никогда больше не возвращаться на Гриз.

— И они не пытались ничего сделать, чтобы спасти свою планету?

— Нет, Луи Гиле. Это было невозможно. Восьмерки-гризеры запретили… нет, не саму мысль, а ее выражение каким-либо способом. А невысказанная мысль, мысль не дошедшая до других умов и не продолжившая там свою жизнь такая мысль умирает, Луи. Кроме того, антенны были уже смонтированы…

— Наши предки, — продолжал Бан Имаян — долго скитались по Галактике. Выходили на необитаемые планеты, усовершенствовали свои дисколеты, опять стали заниматься научной работой — но для кого, с какой целью? Этот вопрос постепенно привел их к мысли искать другие цивилизации для того, чтобы предупредить об опасностях, которые угрожают Разуму. Так родилась наша Миссия. Единственной планетой с разумной жизнью, до которой мы добрались, после того как в течение бесконечного числа смены поколений изучали планетные системы Галактики, была Эргон. Но Эргон была все еще восходящей цивилизацией и никто не поверил нашим предкам — эргонцы даже не понимали Смысла того, что им говорилось. Более того, с нашими превенианами едва не случилось…

— Того же, что едва не случилось и с нами, — пробулысал. Ртзслри.

— Да… Тогда они решили отправиться по Метагалактике. В нашей Галактике они оставили только один дисколет со слабой надеждой, что где-нибудь может возникнуть разумная жизнь. Они не подозревали о существовании Земли, которую мы имели счастье открыть.

Здесь я, сам того не желая, прервал речь Бан Имаяна, потому что закашлялся. А закашлялся я, потому что подумал, что Бан Имаян исключительно вежливый превенианин… Я извинился. Бан Имаян благосклонно кивнул мне головой.

— Для нас, для нашей Миссии это было счастьем, — сказал он, читая мою мысль. — Остальное вы знаете. Мы, естественно, — изучили ваш земной разум и, хотя результаты были противоречивыми, пришли к выводу, что Эксперимент заслуживает наших усилий. Мы жили среди вас долгие годы, а наши маленькие дисколеты бесконечное количество раз кружили вокруг Земли для того, чтобы досконально изучить особенности вашей цивилизации… От прямых контактов мы отказались. И ища способ предупредить человечество, мы остановились на вас.

— Но что я могу сделать? — воскликнул я испуганно. — Что может сделать один-единственный человек?

— Вы можете сделать достоянием людей то, что видели на Гризе и Эргоне.

Я встретился взглядом с Бан Имаяном и опустил голову. Зал напряженно молчал. Глаза пяти тысяч превениан были прикованы ко мне, и я вытер пот со лба. При всем богатстве их разума, это были наивные существа. Я представил себе на минутку мою Францию под эгидой Президентов — как мог бы я передать французам поручение превениан? А человечеству? Да при первой же попытке сделать это, меня запихнули бы в ближайшую психиатрическую больницу, если не в тюрьму. Или послали бы на гильотину — во имя и на благо Отечества…

— Вы согласны, Луи Гиле? — тихо спросил Бан Имаян.

Я уже даже не думал о Йер и своем сыне. Думал о бессмысленности того, что хотели от меня превениане. Они изучили жизнь на моей планете, но не знали, что значит жить на ней. Как и я не знал, что значит жить на Гризе или Эргоне. Они переоценивали силу разума. Они забыли, что там, откуда они произошли, разум всегда служил чьим-то интересам, страстям, амбициям и никогда не играл автономной роли. Напомнить ли им это? Обратить ли их внимание на историю наших земных цивилизаций, которую они, наверное, изучали?

— Луи Гиле — прав, что колеблется, — сказал Ртэслри. — Наш Эксперимент — бессмыслен так же, как и наша Миссия. На месте Луи Гиле я бы отказался.

— Мы знаем ваше мнение по этому вопросу, Ртэслри, — сказал Бан Имаян.

— Да, мой ум — негативный, как вы любите выражаться. Это верно… Но неужели же, Бан Имаян и мои превениане, вы никогда не задавались вопросом, почему на Эргоне повторяется то, что уже произошло на Гризе?

— Вы не сообщаете ничего нового, Ртэслри, — прервал его Бан Имаян. — Мы знаем, что Вселенная — единна по сути своей и что законы развития разумных обществ в самой общей форме — одни и те же.

— В таком случае, почему вы предполагаете, что Земля стала бы исключением?

— Потому что появление разума, его существование, его движение также является законом, Ртэслри. Потому что разум — тоже фактор реальности, и в определенных условиях не исключено, что он превратится в доминанту, в определяющее качество жизненного цикла.

— Допустим, что это возможно, хотя ни одна из знакомых нам цивилизаций до сих пор этого не подтвердила… Но у меня есть и другое возражение. Разумные существа стремятся к счастью, а не к развитию своего разума.

— Это одно и то же, Ртэслри.

— Вы ошибаетесь. Ваша логика соответствует нашей превенианской реальности — но эта реальность является исключением. Гризиане — не разумны, но — счастливы. Возвращение им разума было бы для них несчастьем — именно поэтому оно и немыслимо. Эргонцы также отрекаются от разума во имя счастья.

— Какого счастья, Ртэслри? Чувство счастья присуще только разумным существам. У животных оно — просто ощущение физиологического удовлетворения.

— Не знаю, какое мы имеем право навязывать наши понимания существам, которые их отрицают, — холодно сказал Ртэслри. — И еще одно возражение, Бан Имаян. Какова конечная цель нашей Миссии?

— Конечной, абсолютной цели не существует, Ртэслри, и вы знаете это не хуже меня.

— Отлично. Конечная цель является фикцией, недостойной превенианского разума. В таком случае, почему мы пытаемся сохранить разум в Галактике. Можем ли мы действительно это осуществить? Вселенная пульсирует, Бан Имаян. Сейчас она расширяется и в этом своем слепом движении создает жизнь здесь и там, а еще реже — разумную жизнь. Но в следующие двести-триста галактических лет она начнет сужаться. Почему нужно спасать нечто, осужденное на погибель самой природой вещей?

— Потому что нечто существует вместе с нами и в нас самих, Ртэслри. Потому что мы являемся частью его.

Зал одобрительно зашумел.

— Искать смысл жизни вне самой жизни — глупо. Вне потребностей разума мы не можем искать оправдание нашей Миссии: она является разумной самозащитой самого разума. Не все ли равно, будет ли он жить несколько десятков или несколько миллиардов лет? Мы, превениане, являемся его стремлением к самосохранению, и отступить от нашей Миссии — значит предоставить разум слепым силам мрака и разрухи. Мне даже кажется, что если во всей Вселенной останется хотя бы одна искорка разума, он будет спасен как око и свет бытия, как его самосознание и красота. Неужели вам все равно, в какой Вселенной вы существуете, Ртэслри?

— Вы — наивный идеалист, Бан Имаян.

— А вы — наивный скептик, Ртэслри.

Я со страхом слушал спор обоих превениан и понимал, что они никогда не придут, согласию. То, что их противопоставляло друг другу, не было точностью или заблуждением их мысли — это было их внутреннее отношение к миру: один смотрел на разумную жизнь с мрачным равнодушием, внутренним трагическим опытом, другой искал способа вмешаться в разумное бытие для того, чтобы им овладеть, воздействовать на него, и само это стремление было наивысшим свойством разума. Как француз первой половины XXI века я понимал Ртзслри, но сердцем был с Бан Имаяном. До тех пор, пока разум жив, он имеет право, он должен бороться за себя…

Я словно очнулся. Спор утих. Взгляды превениан снова устремились на меня. Смотрел на меня и Баи Имаян. И Ртэслри. Смотрели на меня и Кил Нери, и Сел Акл. Йер Коли, побледневшая, прижималась к плечу нашего сына… А над нами светилась огромная карта Галактики. Там, в самом ее конце, в стороне от густой звездной пыли, трепетало маленькое созвездие — там где-то было мое Солнце, согревающее невидимую Землю. И я на минуту представил себе ее твердь, ее синее нёбо, ее воздух. Представил и мою прекрасную и несчастную Францию, мой Париж, друзей из Сен-Дени и Латинского квартала, небольшие кафе и улочки Монмартра… Сердце мое забилось от любви и ностальгии. Неужели надо всем этим должна властвовать тупая умертвляющая воля Трех фирм, Тибериев и Калигул? Неужели мои парижане должны ходить с опущенными головами, со взглядом, устремленным в землю, покорные и жалкие в своем смиренном безумии.

Неужели разруха должна поглотить древнюю красоту Ситэ, а развалины возле Сены обрастут травой, и одичавшие кошки будут скитаться среди камней Нотр-Дама и Трокадеро? И чудесный разноцветный наш земной мир станет серым, а потом и вовсе исчезнет в холодном тумане времени?..

Я снова был французом. Я снова был человеком.

— Да, секл Имаян, — сказал я тихо.

— Повторите, Луи.

— Да, — сказал я громко. — Я сделаю все, что могу.

Бан Имаян слегка наклонился и долго смотрел мне в глаза. Потом, все также не отрывая взгляда, протянул руку и нажал на один из клавишей «рояля».

Яркий голубой свет залил все вокруг. Зазвучала музыка — сначала какой-то тихий нежный звон, который пронзил тишину зала, потом серебряные трубы и голоса, идущие издалека, будто из самих глубин Вселенной. Это были чистые и сильные звуки, наполненные светом и миром — словно тысячи добрых веселых солнц взошли для того, чтобы согреть черное пространство, в котором несся наш дисколет, заставить звезды танцевать, а души — лететь, лететь свободными и бессмертными в бесконечном времени.

Второй раз я слышал, как превениане поют. Но сейчас их песня была гимном радости и торжества. Они все встали, подняли головы вверх, к светящейся Галактике, и их прекрасные глаза засияли. С лиц исчезла вечная печаль. Мне даже показалось, что они улыбаются…

Господи, они действительно улыбались! Они улыбались так, как улыбаемся мы с вами, братья земляне, когда счастье переполняет наши сердца. Я смотрел на их чудесные лица, прямые, гордые божественные плечи, их поющие уста — и вдруг услышал, что пою вместе с ними. Их песня была мне близкой и знакомой, их радость была моей радостью.

Песня умолкла. По залу пронесся громкий счастливый смех. Ко мне тянулись руки, слышались крики:

— Он — наш! Он — один из нас!.. Идите сюда, Луи!..

Оказавшись в чьих-то объятиях, я к своему изумлению увидел, что первым меня обнял Ртэслри. Он посмотрел прямо мне в глаза и прошептал:

— Вы, дурак, Луи… И я дурак… Старый, мудрый, неверящий дурак… Но это красиво, черт побери!

Ах, этот злой скептик, этот мрачный пророк! В сущности, он, своим отрицанием, своим вечным «мне все равно» заставил меня чувствовать, что мне не все равно, и принять решение… Но я его уже не слышал. Меня обнимали и я обнимал — Йер, Бен, моего сына, Лала Ки и Кил Нери, знакомых и незнакомых превениан — и это было прекраснейшим сном, который я когда-либо видел.

Но это был не сон. Я слышал голоса и смех, свободный, веселый смех и веселые крики, и на миг даже перенесся на парижские площади в день 14 июля. Воспоминания детских лет, еще до появления первого Нерона, овладели мною: танцующие толпы, развевающиеся знамена, звуки Марсельезы и Интернационала как зов к победе, как клятва верности неугасимому стремлению к свободе… Очнувшись, я снова увидел себя стоящим на подиуме возле Бан Имаяна. В зале было тихо. Свет был приглушен, как всегда. И только улыбки превениан напоминали о том, что случилось.

Бан Имаян откинул назад свои буйные седые волосы и молодым жестом пожал мне руку.

— Мы благодарим вас, Луи.

Через несколько галактических минут мне предстояло

Загрузка...