Галерея римских императоров. Принципат

ГЕТА

Погребальные церемонии Септимия Севера сначала происходили там, где он умер и где находилась его семья, то есть в Британии, в городе Эбураке. Труп императора в полном воинском убранстве возложили на погребальный костер, вокруг которого все солдаты, в том числе и Каракалла с Гетой, описывали круги, на бегу бросая в огонь свои воинские награды, как предписывал стародавний обычай. Зажгли костер сыновья. Прах умершего собрали в порфировую урну и в торжественном шествии все двинулись в Рим. Наследники не пожелали задерживаться на острове, по их мнению, цель трехлетней кампании была достигнута. Северные народы познали на себе мощь Римской империи, с соседями заключили мир, а также укрепили и увеличили вал Адриана, защищающий римские провинции в Британии.

Когда умер отец, Гете не исполнилось еще и 22 лет. Каракалла был на три года старше брата. Оба брата почти с самого детства ненавидели друг друга, а теперь оказалось, что у них формально абсолютно одинаковые права на императорскую власть. Каракалла всегда проявлял больше активности, по отношению к брату часто был даже агрессивным, к тому же Север чаще занимался им, как старшим, приучая и к военному делу, и к политической активности. Под влиянием матери и нажимом отца братья вынуждены были смирять свою неприязнь; над гробом отца они поклялись жить мирно. Однако уже по пути к Риму прежняя ненависть вспыхнула с новой силой. Они демонстративно отделились друг от друга, никто не видел их вместе. Останавливались они на разных постоях, никогда не садились за один стол, и каждый из них, не скрываясь, выражал опасение быть отравленным за столом брата. Некоторые историки утверждали, что Каракалла собирался убить брата еще в Британии или где-нибудь по пути, но не решился, убедившись, какой популярностью пользуется Гета у легионеров.

У въезда в Рим народ и сенат встретили молодых цезарей с положенной торжественностью. Римляне в траурных одеждах, с лавровыми ветвями, сенаторы в своих речах с одинаковым почтением высказывались и о скончавшемся великом вожде, и о достойных его молодых преемниках. Братья в пурпурных плащах прошли во главе траурного шествия по улицам Рима, урну с прахом Севера несли оба консула, чей консулат пришелся на этот скорбный год. Как и пожелал Септимий Север, урну с его прахом поместили в мавзолее Адриана (современный замок Ангела), рядом с урной Марка Аврелия.

Оказавшись в императорском дворце на Палатине, братья своим поведением еще раз подтвердили недоверие друг к другу. Каждый расположился в особой части дворца, попытавшись превратить ее чуть ли не в крепость. Все входы во дворец приказано было запереть, оставив лишь один главный. Повсюду стояли отряды до зубов вооруженных самых преданных легионеров, преторианцев и гладиаторов. Встречались оба цезаря лишь на очень важных мероприятиях.

Одним из таковых была церемония провозглашения богом их скончавшегося отца. Таково было решение сената, и сделано это было в соответствии со старинной традицией. Восковую статую покойного, отличавшуюся большим сходством с цезарем, положили на погребальные носилки из слоновой кости и на высоком помосте выставили на народное обозрение перед входом в императорский дворец. Дорожка через всю площадь к подиуму была устлана дорогими коврами, ткаными золотом. По левую сторону от саркофага долгие часы ежедневно просиживали сенаторы в траурных одеждах, по правую — почтенные матроны в белых одеяниях и без каких-либо украшений. Так продолжалось семь дней, и каждый день к восковой статуе подходили врачи, внимательно осматривали ее и скорбно объявляли, что состояние здоровья императора снова ухудшилось. Наконец на седьмой день возвестили о кончине властителя. Тогда молодые люди из самых знаменитых родов и представители эквитов на руках подняли носилки и понесли их по святому пути из Палатина на Форум Романум. Там умершего отпевал хор мальчиков и девочек из семей римской знати. Затем процессия отправилась за пределы города, на Марсово поле, где уже высилась внушительная деревянная постройка из пяти шестигранников, поставленных один на другом. Наружные стены этого строения украшали статуи из мрамора и слоновой кости, живописные изображения и драгоценные ковры, а внутренность была набита хворостом.

Носилки подняли на второй ярус и со всех сторон окружили грудами всевозможных благовоний. Их было очень много, ведь каждая провинция, каждый крупный город считали своей святой обязанностью внести свой вклад в столь угодное богам дело и почтить великого вождя. Вокруг же самой постройки собрались все самые известные в стране люди, пешком или верхом, и каждый на свой лад прощался с умершим. Затем площадь очистилась, и по ней промчались колесницы, причем все возницы были в пурпурных плащах, а на лице каждого надета маска, изображающая одного из великих римлян времен республики или империи. Это означало, что теперь с умершим прощается всё славное прошлое Рима. Наконец оба цезаря одновременно поднесли свои факелы к деревянной постройке, и тут же на самом верху открыли клетку, из которой взлетел вверх орел, символизирующий душу цезаря, божественно преобразившуюся и устремившуюся к небесам.

Итак, обожествленный цезарь, обратившись орлом, вознесся на Олимп, а его сыновья на грешной земле, отбросив все условности, вели уже неприкрытую борьбу. Конфликт разрастался и постепенно охватил всю столицу, точнее, высшие слои знати, ибо никто не мог остаться в стороне, хотя бы всей душой желал этого. Каждый сенатор, каждый высший чиновник, каждый эквит должен был определиться, на чьей он стороне. Цезари завалили работой своих сторонников, желая точно знать, за кого стоит тот или иной римлянин и нельзя ли его купить или угрозой добиться желаемого. Большинство, и это необходимо отметить, симпатизировало меньшему брату. Считалось, что Гета сохранит хотя бы видимость порядочности, он более восприимчив и человечен, а в его окружении много умных и образованных людей. Каракалла же отталкивал людей своей несдержанностью, вспыльчивостью, нежеланием выслушать и понять, а также необузданностью алчной до развлечений натуры. Его интерес составляло, правда, и военное дело.

Впрочем, недоразумения и даже вражда братьев наверняка возникли бы и при всей схожести их характеров, если бы так было. Может, они бы тогда не так ненавидели друг друга, но относились хотя бы терпимо. Все дело, разумеется, в том, что оба они обладали абсолютно равной властью, не ограниченной ни территориально, ни областью компетенции. Идея совместного правления на одинаковых условиях по самой своей сути не была жизнеспособна, ибо противоречила человеческой природе. Именно потому и пришли к единственно правильному выходу из создавшейся ситуации: раз нет никаких шансов совместно управлять всей империей, следует поделить страну на сферы влияния. Кто явился автором этой концепции, трудно сказать. Предполагали, что Юлия Домна, но вряд ли она первой высказала такую мысль, возможно, идея давно носилась в воздухе. Однако совещание по данному вопросу собралось у вдовствующей императрицы. В ее покои явились оба сына со своими советниками. Представленный на рассмотрение проект был прост. Все европейские и некоторые африканские провинции отдавались Каракалле, азиатские же, вместе с Египтом и Ливией, — Гете. Если верить Геродиану — а из древних историков только он написал об этом, — проект был отвергнут именно из-за Юлии Домны. Его уже почти приняли, уже стали разрабатывать детали и решать отдельные вопросы, когда Юлия Домна вдруг произнесла: «Ну, хорошо, как вы поделите мать? Вам придется сначала меня убить, чтобы затем разрезать на куски, которые каждый из вас похоронит на своей территории». Она расплакалась и горячо обняла обоих сыновей. Видимо, таким образом мать сделала еще одну попытку их примирить. На этом совещание и закончилось, братья ни с чем разошлись по своим укрепленным крыльям императорского дворца. Потом они уже никогда к этому вопросу не возвращались.

Юлия Домна действительно всегда пыталась помирить сыновей. Однако кто знает, какие, в самом деле, были истинные причины ее высказывания, когда она так горячо выступила против проекта раздела империи. Не исключено ведь, что она в глубине души вынашивала другие планы. Возможно, в период вечной вражды между братьями и их неспособности прийти ни к какому решению она желала быть единственным человеком, к которому обратятся как к последней инстанции? Тогда ее слово оказалось бы решающим и именно она, как наивысший авторитет для обоих цезарей, стала бы истинной властительницей империи.

И все же если мы посмотрим на этот исторический момент с перспективы последующих событий, то ясно увидим, что раздел империи был единственным шансом спасти государство, — с разделом появлялась возможность избежать постоянных распрей, гражданской войны и даже братоубийственного преступления. Если бы уже тогда, в 211 году, было создано две империи, то это лишь ускорило бы то, что стало свершившимся фактом по прошествии почти двух веков, когда в 395 году Феодосий Великий разделил государство между двумя сыновьями.

Соперничество между братьями продолжалось. Если возникала необходимость назначить наместника или другого чиновника высокого ранга, каждый из цезарей старался протащить своего протеже. На судебных процессах не могло быть и речи о беспристрастном мнении судьи. И всё время предпринимались попытки тайно — или самими братьями, или их сторонниками — убить соперника. Известна попытка Каракаллы отравить брата во время декабрьских праздников Сатурналий, когда весь город предавался беззаботному веселью.

В начале 212 года Каракалла обратился к матери с просьбой стать посредником в их переговорах с братом, ибо он, по его словам, решил наконец покончить с враждой между ними, договориться мирно о разрешении существующих конфликтов и заключить прочный мир. Он так упорно убеждал мать в искренности своих намерений, что та поверила сыну и согласилась присутствовать при решающих переговорах, заявив, что всегда ее самым горячим желанием было помирить своих сыновей. Гета тоже охотно пошел на примирение с братом. Решающая встреча должна была состояться под вечер 26 февраля в покоях Юлии Домны. Оба брата должны были явиться без охраны, мать гарантировала безопасность сыновей. Но лишь только Гета вошел в зал, как на него набросилось несколько центурионов. Не имея возможности убежать, Гета бросился к матери и крепко прижался к ней, воскликнув: «Мама, мама, меня убивают, защити, ведь ты же меня родила!» Но в этот момент офицеры уже всадили в него мечи, и кровь из ран сына смешалась с кровью матери, которую тоже ранили в руку, залив ее платье, когда она пыталась прикрыть собой сына.

Все произошло на глазах Каракаллы. Как только Гета выскользнул из объятий ослабевшей матери и свалился на пол, Каракалла выскочил из зала с громким криком — дескать, тут приготовили для него ловушку и попытались его убить! Тоже упав на пол, он приказал придворной страже быстро отнести его в казармы преторианцев, и по дороге не переставая кричал, что во дворце его ждет смерть, спасение он найдет лишь среди солдат. Уже смеркалось, когда прохожие увидели на улицах это зрелище и услышали крик цезаря, — в городе начался переполох, улицы быстро заполнялись народом. Прибыв в казармы, Каракалла сначала велел отнести себя в небольшой храм, располагавшийся при казармах, где обычно хранились боевые регалии преторианцев. Там он простерся перед алтарем, принес богам благодарственные дары за чудесное спасение и обещал принести еще более дорогие жертвы. В это время придворные гвардейцы обычно совершают омовение перед сном, но как только они узнали о случившемся, все сразу же собрались на плацу.

Первые слова, которые они услышали там от Каракаллы, были обнадеживающие: «Радуйтесь, товарищи по оружию, наконец я смогу отблагодарить вас достойно за верную службу». И тут же уточнил, какие именно они получат от него дары, насколько он повысит их жалованье. Суммы назывались внушительные. Потом Каракалла принялся путано и нечленораздельно рассказывать о том, что произошло во дворце. Естественно, драма разыгралась из-за этого проклятого врага, как он называл брата. Он собирался убить его, Каракаллу, и подстроил засаду. После этого всё более воодушевляющийся Каракалла дал понять, что злодей брат погиб в им же организованной драке, так что теперь единственным законным правителем оказался он, Каракалла. И закончил такими словами: «Я один из вас, жить буду лишь ради вас, а если мне не суждено будет жить с вами, то я желал бы с вами умереть».

Как только цезарь объявил, что деньги преторианцам будут выданы немедленно, те с искренним воодушевлением провозгласили Каракаллу единоличным властителем империи. Тем не менее ситуация оставалась неясной, так что Каракалла предпочел провести эту ночь в окружении преторианцев. Дело в том, что у него были все основания опасаться легионеров, стоящих лагерем недалеко от Рима, у местечка Альба (вблизи современной летней папской резиденции — Кастель Гандольфо), которые были сторонниками Геты. И в самом деле, узнав об убийстве Геты, они заперли ворота лагеря и заявили, что давали присягу обоим братьям и намерены сохранять ей верность.

Пришлось вести переговоры, постепенно солдаты позволили себя уговорить — когда им пообещали тоже повышение жалования и всяческие награды. Да и кому теперь они бы соблюдали верность, раз Геты уже не было в живых?

На следующий день осмелевший Каракалла покинул гостеприимные казармы и отправился на заседание сената. Отправился, разумеется, не один, а в сопровождении личной охраны в полном вооружении, да и сам предусмотрительно поддел под тогу панцирь. Вот так, подстраховавшись, новый цезарь предстал перед своими законниками, трясущимися от страха. Что же он им сказал? По свидетельству одного из писателей, речь цезаря была сумбурной. Он повторил то же, что врал преторианцам, представляя жертву преступления, Гету, как задумавшего расправиться с ним, Каракаллой, себя же самого — как чудом спасенного. Твердил, что его постигло внезапное и предательское нападение, когда он пошел проведать мать. И благодарил богов, что беда обрушилась на одного только Гету, который заслужил наказание в соответствии с разумным порядком природы. А теперь он и сенаторам велит тоже благодарить милостивых богов. Говорил все это диким голосом и нечленораздельно. Каракалла заметил, что говорит хрипло из-за боли в горле, и потому не может вести долгие речи. Когда же встал с трона и даже подошел к двери, обернулся к сенаторам, словно вспомнив нечто важное, и добавил: «Ах, чуть не забыл, надо же вам сказать еще об одном, чтобы весь мир радовался. Знайте же, я постановил принять решение, чтобы на родину вернулись все изгнанники, независимо от того, когда и по какой причине они были изгнаны».

Цезарь и в самом деле вскоре освободил от преступников острова, служащие римлянам тюрьмами, причем отпускал всех осужденных без разбору, независимо от преступлений, которые они совершили. Впрочем, еще до этой великой амнистии он позаботился о том, чтобы предать смерти своих личных врагов, среди них свою бывшую жену Плаутиллу и ее брата, детей префекта Плаутиана.

Сенаторы с трепетом внимали новому властителю, представляя, что теперь начнется в стране. Кровавая расправа не только со сторонниками Геты, но даже и просто с нейтральными людьми началась в тот же день. Были уничтожены не только близкие и друзья убитого брата императора, но и вся его прислуга, без различия пола и возраста, даже дети. Их обезображенные тела целыми возами отправляли за город и там сжигали или просто разбрасывали. Естественно, лишили жизни и тех актеров, музыкантов и циркачей, которых любил Гета. Сообщалось, что погибло более 20 000 человек. Кажется невероятным, но называет это число важный свидетель, достойный доверия, — сенатор и историк Кассий Дион.

Он же сообщает и имена наиболее известных из тех людей, с кем расправился Каракалла. В их числе Корнифиция, последняя из живых еще в то время дочерей цезаря Марка Аврелия, всеми уважаемая старушка; она провинилась тем, что посетила Юлию Домну и вместе с ней оплакивала смерть ее младшего сына. Впрочем, матери Геты жестокий император запретил проявлять скорбь и повелел веселиться, словно ничего и не произошло. Сыну Пертинакса приказали покончить с собой, такой же приказ получил и племянник Коммода. Их смерть была вызвана политическими причинами — будучи людьми влиятельными, они имели какие-то права на престол.

Двукратный консул и бывший префект Рима, Фабий Цилон, почтенный сенатор, друг императорской семьи, которого сам Каракалла называл отцом, не угодцл тем, что долго и искренне уговаривал его помириться с братом. А теперь в дом всеми уважаемого сенатора вторглись солдаты, крушили и грабили, присваивали самое ценное, а самого хозяина выволокли из ванны в одной короткой тунике и легких сандалиях. Сенатора протащили по улицам города через Форум на Палатин, чтобы там совершить экзекуцию, всю дорогу издеваясь над старцем и унижая его. Впрочем, тут они перестарались. На улицах было уже много народа, в том числе и солдат из когорт, не любивших преторианцев, старого же Цилона знали все. Поднялся страшный крик, люди возмущались, и Каракалла, из боязни вызвать всенародное возмущение, вынужден был остановить своих головорезов. Поскольку возмутительная сцена происходила как раз у Палатинского дворца, Каракалла увидел происходившее и тут же придумал, как поступить. Он широким жестом снял с себя плащ и заботливо, по-сыновьи, закутал в него старика и обрушился на преторианцев, которые якобы самостоятельно позволили себе так обращаться с его опекуном. Более того, все эти преторианцы во главе со своим офицером были приговорены к смертной казни; настоящая же их вина была в том, что они не сразу убили Цилона. Сенатор смог вернуться в свой разрушенный дом — практически из гроба.

А вот с префектом преторианцев, знаменитым юристом Папинианом, такого чуда не произошло. Он тоже всегда старался примирить братьев, что теперь для Каракаллы, ставшего единственным и полномочным императором, считалось преступлением и предательством. Но Папиниан совершил и другое преступление. Когда цезарь попросил его произнести речь перед сенатом и римлянами, в которой бы тот со свойственным ему блеском и талантом оправдал с юридической точки зрения преступление Каракаллы, юрист смело ответил: «Убийство легко совершить, но не так легко его оправдать».

Папиниану на Палатине отрубили голову. Цезарь сурово отругал солдата, совершившего эту экзекуцию. Отругал за то, что вместо топора надо было употребить меч. Только это и нашлось у него для человека, прославившего свое время. Однако дело Папиниана не погибло от орудия палача — произведения римского юриста пережили века и продолжают жить в законодательствах многих стран мира. Так же, как и живет пример бесстрашия и честности ученого, не покривившего душой даже под угрозой лишиться жизни. Как тут не вспомнить о его коллегах по ремеслу, легко подчинявшихся нажиму сверху, хотя грозила им единственная утрата — кресло.