Гамзатов против Адалло

Юбилей имама и конкурс

Я был очевидцем проведения двухсотлетия Имама Шамиля. Торжества проходили в русском театре. Выступавшие, действительно, не уступали в своем искусстве ораторства бывалым артистам. Но игра их вызвала не восторг, а усмешки, ибо в президиуме и в зале, в основном, сидели люди в недалеком прошлом, так или иначе, не только охаивавшие имя Шамиля, но и до неузнаваемости извращавшие нашу историю, до хрипоты кричавшие о добровольном вхождении Дагестана в Российскую империю, растоптавшие Ислам, родные языки, многовековую культуру…

Сидел в президиуме и некий, как некоторые его называли «аксакал» исторической науки Дагестана. Этот «аксакал» когда-то писал что-то правдоподобное о Шамиле. После же известного выступления Багирова он тоже был, слегка подвергнут критике. От этого карьера его не пострадала, наоборот, после нее он стал доктором наук, профессором. Несмотря на это, все еще его выдают за тогдашнего героя— мученика. Для меня лично слова выступавшего там одного поэта о том, что этот «аксакал» является вечным наибом Шамиля, звучали как насмешка над памятью вообще всех наших предков. Вот что писал этот «вечный наиб» о своем имаме: «Имя Шамиля никогда не должно служить помехой дружбе народов Дагестана с великим русским народом. Мы, дагестанцы, скорее забудем имя Шамиля, чем допустим это». Или: «Правильно решить вопрос о характере движения Шамиля невозможно до тех пор, пока не будет покончено со стремлением бесконечно раздувать роль мюридизма в Дагестане». Вот тебе еще красочные слова написанные им же черным по белому в своей «Истории Дагестана» (1968, Учпедгиз, стр. 263): «Религия (Ислам) нужна была не горским массам, а мюридам. Ею они прикрывали свои личные корыстолюбивые расчеты». Каким же красавчиком был этот «вечный наиб»!. . А назвать имена ни того ученого, ни поэта того я не хочу. Они оба, к сожалению, уже умерли. Как известно, о покойниках либо хорошо, либо ничего…

А все же возникает вопрос — для чего им нужны были те торжества? Я предполагаю так: во-первых, чтобы своими демагогическими выступлениями по возможности ослабить наши обостренные чувства к предкам и их делам; во— вторых, внедрить в наши мозги мысль о том, что мюриды и их имамы были все-таки не правы. Мол, сам Шамиль ведь признавался в этом, завещая нам быть вечно с Россией. Почти все выступавшие в том русском театре говорили об этом вообще не существующем в природе завещании имама. Возникает вопрос: почему же сам Шамиль, забрав с собой все семейство и оставив в заложниках одного из сыновей, навсегда удалился от России? Ни дети его, ни внуки и правнуки почему-то не соблюдали святая святых для мусульман — завещание отца и деда? Как объяснить то, что его старший сын Гази-Мухаммад стал генералом турецкой армии и сражался против России в войне 1877-1878 годов? А «Народная партия горцев», созданная внуком имама Саидом, выступала на стороне Германии, а не России, почему? Он же во главе огромной армии еще в 1919 году прибыл в Дагестан для одновременной борьбы против Деникина и большевиков, почему? Отвечаю. А потому, Мухаммад, что это завещание фикция. Авторами и крыльями этой мифической утки являются не русские ученые из РАН (Российской Академии наук) или Кремлевские спецслужбы, а наши с тобой земляки аварцы. Их — двое. Когда-нибудь я, Инша Аллагь, назову их имена тебе. И не только одному тебе!

В одной нашей пословице говорится, что раз пошел ты в лес, там, мол, и проведи день. («Рохьове араб къойила рохьобго т1обит1ейила»). Раз мы с тобой подняли тему о Шамиле, так давай продолжим ее. На этот раз я хотел бы рассказать о случившемся лично со мной в связи с юбилеем имама.

Почти за год до юбилейных торжеств Министерством культуры Дагестана, ГТРК «Дагестан» и фондом им. Шамиля был объявлен конкурс на лучшую песню об имаме. Тут же ко мне обратился известный композитор М. Гусейнов. Он сказал, что готов совместно со мной, создав такую песню, участвовать в этом престижном конкурсе. Поблагодарив за лестное предложение и вежливо возразив, я сказал, что высшее чиновничество республики крайне настороженно относится к моему имени и это может помешать не только ему, но и другим участникам конкурса. Композитор убедил меня в том, что отобранные для конкурса произведения будут под шифром и никто не будет знать авторов той или иной песни. Я согласился. А конкурс состоялся в сентябре 1997 года. Тайное голосование привело к тому, что жюри присвоило песне на мои слова (музыка М. Гусейнова) первое место. Но об этом стало известно только тогда, когда открыли конверт с шифром. Уже было поздно предпринять какие-либо меры для искажения результатов конкурса. Несмотря на это, кроме еженедельника «Новое дело», ни одна газета республики, ни радио, ни телевидение не осмелились что- либо писать об ими же всеми заранее громогласно заявленном конкурсе. Единственное условие, выполненное со стороны организаторов конкурса — это то, что песня эта на самом деле была исполнена большим хором, состоявшим из 120 человек и 60 оркестрантов, разумеется, без упоминания моего имени. Конферансье торжественно сообщил, что исполняется песня М. Гусейнова. Но ни он, ни все те, кто заняли вторые и третье места ничего не получили — ни конверты с деньгами, ни медали с удостоверениями. Даже их обращения в судебные органы остались без реагирования.

В конце концов? они нашли виновного в их беде — это я. Оказывается, в том конкурсе участвовал еще один поэт, крупный чиновник. Но ему не досталось места даже среди поощрительных. Это и привело не только членов жюри, но и верхние слои властей в замешательство. И единственный выход из создавшегося положения они нашли в умолчании. Зная о благоговейном отношении многих несведущих людей в поэзии к этому поэту-чиновнику, я не называю здесь его имени. Но факт остается фактом — конкурс состоялся. Вот документ, т. е. вырезка из газеты «Новое дело» от 12 сентября 1997 года. Пожалуйста, прочти ее для себя.

Песнь об Имаме

Подведены итоги конкурса на лучшую песню об Имаме Шамиле, объявленного ГТРК «Дагестан», Фондом им. Шамиля и Министерством культуры республики в феврале нынешнего года.

На соискание главной премии было представлено 15 произведений. Из них непосредственно на конкурс приемная комиссия выбрала восемь. В состав жюри вошли музыковед Ирина Нахтигаль, солистка Даггосфилармонии Зарифа Абдуллаева, доцент музыкального факультета ДГПУ Абусупьян Аликараев, художественный руководитель эстрадно-духовного оркестра Министерства культуры Магомед Абакаров, художественный руководитель симфонического оркестра ГТРК «Дагестан» Шамиль Ханмурзаев, художественный руководитель хора ГТРК

Рамазан Гаджиев и художественный руководитель оркестра народных инструментов Новруз Шахбазов. Решение принималось тайным голосованием. Две поощрительные премии получили песни «О Шамиле» (муз. Н. Тагирова, сл. К. Ханмурзаева) и «Имам Шамиль и Генубские скалы» (И. Ибрагимов, А. Сулейманов), на русском и аварском языке соответственно. Композиторы получили по 250, а поэты — по 100 тысяч рублей.

На третьем месте — три песни: «Слово о Шамиле» (К. Шамасов, Р. Адамадзиев, даргинский язык), «Имам Шамиль» (Н. Ибрагимов, Ш. Варисов, аварский язык) и «В сердцах народа» (М, Гусейнов, Р. Нагиев лезгинский язык). Композиторы получили по 800, а поэты — по 200 тысяч рублей.

Две песни на втором месте. Это: «О Шамиле» (К. Шамасов, К, Ханмурзаев, русский язык) и «Наследники Шамиля» (Р. Гаджиев, Б. Тумалаев, лакский язык). Премии — 1 миллион — композитору, 300 тысяч — поэту.

И, наконец, на первом месте песня «Героическая баллада о великом имаме». Музыку написал заведующий отделом музыкальных радиопрограмм ГТРК «Дагестан» композитор Магомед Гусейнов. Слова на русском и аварском языке — известного поэта Адалло Алиева. Общая сумма их премии составила 2 миллиона рублей. Три четверти этой суммы достанется композитору.

Как сообщила «НД» старший редактор отдела музыкальных радиопередач Б. Мурсалова, нотные записи песен уже розданы дирижерам. К октябрьским торжествам они будут отрепетированы в музыкальных коллективах и, скорее всего, прозвучат «вживую» на празднике и в записи — на радио и телевидении.

Т. Джафаров

Мухаммад, ты здесь выразил сожаление, что Р. Гамзатов не может мне ныне ответить. И я сожалею о том же. С огромным любопытством и, нисколько не стесняясь, я и сегодня спросил бы его, почему он предпочитает зависимость, от кого бы она не исходила, а не равенство со всеми себе подобными. Упрек твой мне ясен. Я удивлен. От этого, как ты видишь, качаю головой. Что поделаешь, придется выразить свое возражение. Разве не при живом Гамзатове я заявил о своем выходе из его Союза писателей? И не я ли положил перед ним на стол свое «Открытое письмо», о котором известно и тебе? Не я ли отправил лично ему тридцатистраничное письмо, находясь за рубежом в эмиграции?. . Будучи живым и здоровым он не мог ответить на мои письма и не однажды поднятые мною на правлениях множество серьезных вопросов. Он был сторонником зависимости, о чем публично и печатно многократно заявлял. И твое мнение точь-в-точь совпадает с его мнением. Вы оба из несомненно умных людей. Но его, к сожалению, уже нет. А ты, к счастью, жив и здоров. Поэтому-то и обращаюсь к тебе, живому и доброму. Объясни же мне. Темному горцу Адалло: почему зависимость вам дороже равноправия?!!!

— В разное время разными были взаимоотношения Расула Гамзатова и Адалло. Как ты оцениваешь его как поэта, и какие у тебя личные отношения к его личности?

— Действительно, мы с Расулом более сорока лет находились, как бы это выразить, ну, в мысленно определенном расстоянии друг от друга. Почему я заговорил о расстоянии? Дело в том, что я почти с самого начала встречи с ним понял — надо соблюдать какое-то приемлемое расстояние между ним и собою. Говорят же, если подойдешь ближе, огонь может обжечь, удалишься подальше, то замерзнешь. Но как бы не соблюдал воображаемую черту, благодаря его многочисленным помощникам, я не однажды обжегся и столько же раз замерз. Ты прав, он был намного старше меня и в разное время наши с ним взаимоотношения были разными. О них я составил многостраничное письмо и отправил на его имя из эмиграции. Получил он его или нет, я не знаю. Ответа не последовало. За год до моего возвращения, к сожалению, он умер. Я даже просил Всевышнего сохранить его живым и здоровым, ибо очень хотелось побеседовать с ним обо всем случившемся и убедиться в том, что на самом ли деле лично он в своем интервью еженедельнику «Новое дело» (№ 43, 1999 года) утверждал, будто бы я заявил, что русских надо уничтожать. «Расул, когда и где я сделал такое заявление или писал?». Вот так, произнося каждое слово четко и ясно, хотел я спросить у него. А он никак не смог бы ответить только потому, что я нигде, никогда и ни при каком статусе с таким идиотским заявлением к людям не выходил. Это была самая гнусная клевета, видимо, преподнесенная ему на тарелочке шайкой бездарных писак, неотлучно окружавшей его всюду. Нет сомнения, расчет их был научно-выверенным, ибо до сего времени он (их расчет) приносит им солидные дивиденды в виде больших и малых удовольствий от нанесенного и до сих пор наносимого мне тяжелого морального и неисчислимого материального ущерба. Ничего, Бог им судья!

Тебя интересует еще, как я оцениваю Расула — поэта? Пожалуйста. В книге «Родники Рамазана», отвечая на твои и Абдурашида Саидова вопросы, Рамазан Абдулатипов говорит, что Расула лучше читать на аварском языке. Честно говоря, я, наоборот, с удовольствием читаю его только в переводах на русский язык, а его отца Гамзата Цадасы с таким же удовольствием только на аварском.

Раз тебе интересно знать и о сложившихся между мной и Расулом отношениях, то придется нам вернуться к той же книге. В ней Рамазан сообщает, что он не видел другого человека, который так сильно переживал бы по поводу развала СССР, как Расул. И тут же добавляет буквально следующее: «Это указывает на его (Расула) величайшую порядочность». Если бы Рамазану Абдулатипову было известно мое мнение на этот счет, то он непременно писал бы так: «Я не видел другого человека, который так сильно радовался бы по поводу развала СССР, как Адалло». Только я не понял, причем тут «величайшая порядочность». Выходит, все те, кто переживают из-за развала СССР, люди «величайшей порядочности», а остальные, в том числе и я — не порядочные?! Словом, Мухаммад, Расул и я по-разному, а иногда полярно противоположно, смотрели на одни и те же вещи. Вот, видимо, отсюда и возникли у нас с ним в разное время разные взаимоотношения. Может быть, он был прав, а я нет.

— Очень мудро. Как ты оцениваешь Расула Гамзатова как поэта? Тут приведу слова незабвенного Роберта Рождественского: «Поэт он огромный, сделавший знаменитым и Дагестан, и аварский язык, и свои горы. Сердце его мудрое, щедрое, живое».

— О том, как я оцениваю Р. Гамзатова как поэта, мы с тобой уже достаточно долго говорили. Каждый имеет право на выражение своего мнения. Р. Рождественский тоже имел такое же право. Тут я вспомнил связанный с подобным правом один наш древний сказ. С твоего позволения расскажу я его: «Двое спорили — у косых все двоится. Спросили у косого, он отрицал, что двоится, и в разгаре спора воскликнул: ведь я же вижу две луны, а не четыре!

Тот, кто не верил, согласился и сказал: каждый человек вообще видит по-своему. Так было задумано Создателем, но цели этого для нас непостижимы!».

Вот, Мухаммад, ты видел, я сейчас заглянул в зеркало и убедился, что не косой. Плюс к этому, перед Рождественским я имел неоспоримое преимущество — мне было дано читать Гамзатова и на аварском и на русском языках, а ему только в чьих-то переводах. Согласись же, ты ведь тоже не читаешь его вещи в оригиналах, т. е. на аварском.

— Еще один вопрос: о поэзии и личности. Как ты оценивал Омар-Гаджи Шахтаманова как поэта и какие у тебя складывались взаимоотношения с ним? В мои студенческие годы говорили о трех больших аварских поэтах: о Расуле, Омар-Гаджи и о тебе. Позже состоялись и другие поэты, но и сегодня никто и никогда не сомневался в поэтическом даровании этой могучей тройки.

— Когда в Махачкалу я впервые спустился с гор, Омар— Гаджи ходил уже в пиджаке, на лацкане которого красовался ромбик выпускника Московского государственного Университета им. Ломоносова. Вместе с ним во всем Дагестане тогда их было всего трое или четверо. Поэтому прохожие исподтишка заглядывали на них и часто старались поближе познакомиться с ними. Мое же знакомство с Омар— Гаджи состоялся в редакции журнала «Дружба», редактором которого уже тогда он работал. Несмотря на его высшее (очень звучное в нашей молодости слово) и мое совсем смутное среднее образование, сразу между нами завязалась дружба, которая продолжалась десятилетиями.

Тебя, прежде всего, интересует мое мнение о нем как о поэте. Со всей прямотой говорю, что ему были спущены свыше все возможности для создания значительных литературных произведений в любых жанрах прозе, драматургии, публицистике, поэзии, критике и особенно литературоведении. На мой взгляд, именно литературоведение было его коньком. Он же очень хотел пересесть с него на буракъ (пегас). Пересев, возможно, смог бы даже парить над Парнасом. Но по пути на высокий обитель поэзии встречается не одно «НО». Первое «НО» для него, это было то, что Р. Гамзатов запросто и сходу «приватизировал» его и, превратив в постоянного исполнителя всей своей, мягко говоря, второстепенной работы лишил возможности по-настоящему заниматься собственным творчеством. И самое печальное то, что Гамзатов своим авторитетом и огромным служебным весом в прямом смысле этого слова придавил его. Для пылкой, к тому же творческой, натуры хуже этого ничего не может быть. Не о том ли говорят нам и следующие строфы самого Омар-Гаджи, явно адресованные им Расулу:

Дур к1одолъи беццун бецлъарав дида

Дирго к1одолъицин к1очон батана.

Или:

Дур малъа-хъваяца дир жакъасеб къо

Жемунги бухьунги бук1ана даим.

Эти строки взяты из большой статьи, опубликованной в газете «Х1акъикъат» совсем недавно (25 ноябрь 2006) М. -С. Шахтамановым о своем дяде О.-Г. Шахтаманове. «Родные и друзья, — с обидой пишет племянник, — немало удивлялись тому, что Расул ни разу не навещал смертельно больного Омар-Гаджи и даже хотя бы для приличия вообще не интересовался состоянием его здоровья». Для этого, насколько я знаю, у Расула были веские причины. Дело в том, что во время «ханства» Умаханова некоторые писатели вместе с А. Абу-Бакаром начали исподтишка действовать против Расула с намерением освободить кресло председателя СП Дагестана для себя. Если бы сверху не был подан знак, то вряд ли они осмелились на это. Будучи, видимо, уверены в скором перевороте, пятеро членов аварской секции Союза писателей тоже примкнули к той «антипартийной» группе. В их числе активно действовал и Омар-Гаджи. Я его понимал. В конце-то концов он даже обязан был бунтовать против неблагодарного и даже барского отношения к себе со стороны того, кому он от души служил. Метод бунта он выбрал, я бы сказал, не только не совсем верный, но и противоречащий приличию. В самом разгаре противостояния за подписью Шахтаманова в журнале «Советский Дагестан», главным редактором которого являлся А. Абу-Бакар, появилось «Открытое письмо членам аварской секции СП Дагестана и ее руководителю Адалло Алиеву». Подписал его единолично Омар-Гаджи. Амне, например, было уже достоверно известно, что авторами его были еще трое, четвертым из которых был сам Абу-Бакар. Подруга женщины, случайно оказавшейся в той квартире писательского дома рассказывала, что он, Абу-Бакар, предлагал усилить письмо жесткими терминами. Выпивая водку и хохоча, он добавил одно только слово — «не выдержит». Ты не поймешь, что означает это «не выдержит». Комментирую. Как раз в те дни я лежал в Центральной больнице Махачкалы с обширным инфарктом сердца, щедро подаренного мне в том же Союзе писателей, теми же персонами. В те годы смертность от инфаркта была намного выше, чем сегодня. Действительно, мало кто от него благополучно избавлялся. Вот что, Мухаммад, значили слова «не выдержит». Уму непостижимо, какое коварное убийство было задумано!. . Спрашиваю, что же побуждало их, вернее, его пойти на такое? Отвечаю, благодаря лично моим доказательствам было установлено, что в Союзе писателей идут финансовые хищения, в результате чего бухгалтер был осужден на восемь лет лишения свободы, а его начальник, дружок Абу-Бакара, на четыре года. Сам же Абу-Бакар, благодаря вмешательству обкома КПСС, только освобожден от должности заместителя председателя СПД и через какое— то время назначен главным редактором журнала «Советский Дагестан», чем он и воспользовался. Главной целью его была не секция аварских писателей и не я, а руководитель Союза Расул Гамзатович Гамзатов. Разве не весомо звучал бы вопрос на заседании бюро обкома КПСС о том, что если руководитель самой крупной секции так бесчинствует, как описывается в открытом письме, то возможно ли вообще представить кошмар, происходящий в других национальных секциях? Резонно удивлялись бы члены бюро: куда же смотрит председатель?

С тех пор утекло немало воды. Мне все еще кажется, что замысел Абу-Бакара и К0 был не такой уж глубокой тайной для Омар-Гаджи. Природная прозорливость не могла его подвести. Видимо, вера в авантюру Кота в сапогах (так называл он Ахмедхана) завела его в цейтнот. Как бы то ни было, «Открытое письмо» действовало по-своему: оно давало обильную пищу для сплетен и анонимок. В основном они кружились вокруг имени Абу-Бакара и Расула, некоторые из них не обошли и моего имени. Например, одно анонимное письмо убеждало читателей в том, что: «этот Адалло является известным всему Дагестану хулиганом, а не поэтом». Чтобы никто не сомневался в правдивости написанного, там же был приведен факт моего нападения на квартиру тогдашнего мэра Махачкалы Кажлаева Н. Г. Описание хулиганства начинается со сломанной входной двери, разбросанной утвари, хаоса и т. д. Главное направление содержания анонимки заключалось в том, что нападение было совершено не на какого-либо рядового, а на крупного представителя советской власти. В конце письма вопрос — почему он сидит в Союзе писателей, а не в тюрьме? Этот аноним — лукавец и подлец, знал, что мэр города являлся моим тестем, о чем он хитроумно промолчал. Дверь, действительно, я сломал.

Но не для тигрового прыжка на сидящую в квартире советскую власть, а чтобы сменить ее на новую и прочную. Я же помнил, кого с собой привел в дом мэра и, шутя, кому рассказывал о собственноручной смене старой двери на новую.

Другая «утка» поспешила вить себе гнезда на страницах даже районных газет. Она, «утка» эта, сообщила горцам о важной пакости, совершенной мною. Оказывается, ради получения гонорара в сумме каких-то там трехсот рублей будто я написал статью, где обозвал своего друга — поэта собачкой. Ну и ну! Вообще возможно ли отмыться от словесного поноса этих действительно вездесущих уток?!. .

История «статьи-собачки» такова. Когда появилось в печати «Открытое письмо… », члены секции решили пригласить к себе юристов, положить перед ними документацию секции и составленный ими юридический документ вместе с «письмом» сначала обсудить на секции, после чего выводы юристов и решение заседания секции в качестве ответа представить для публикации гл. редактору журнала «Советский Дагестан», и, если они через тот же журнал не извинятся, то обратиться к прокурору с просьбой расследовать «факты» указанные в «Открытом письме… ». Так и сделали. Но тот и другой своим глухим молчанием отвергли нашу просьбу (напоминаю, то было время Умаханова). Оставалось одно — перевести на аварский язык текст, подписанный юристами. Таким образом он был опубликован в журнале «Гьудуллъи» и озвучен по аварскому радио. Вот это-то и взбесило «примкнувшихся» к Абу-Бакару и К. 0 С первой буквы до последней точки мелочное клеветническое их «Письмо… » вызвало только досаду, да усмешки. Оно было написано в ехидно-наглой манере Ахмедхана. Во всяком случае — его редакторская рука не могла не пройтись по нему.

После тех дней прошло почти двадцать лет. Но «примкнувшиеся» все еще не успокаиваются. Они время от времени прямо или косвенно поднимают туже тему, стараясь придавать более или менее приличный вид давно умершим и ныне живущим своим единомышленникам. И каждый раз остриё своих претензий направляют именно в мою сторону, считая, видимо, мою скромную персону самым удобным объектом для своих нападок, как правило, нечистоплотных.

Еще в те далекие годы я во весь голос обратился к ним с просьбой оставить меня в покое. И просьбу эту я вложил в опубликованном тогда же стихотворении. К сожалению, я вынужден вытащить его из архива и опять обратиться к тем же людям с той же просьбой. Но на этот раз я искренне надеюсь, что они учтут пережитое мною в последние годы и это, в конце концов, убедит их в том, что мое мягкосердечие не имеет ничего общего с мягкотелостью.

* * *

Вы,

даже при смерти насаживающие на

шампур пера

Только жареные сплетни,

Нельзя ли оставить меня в покое?

Меня тошнит от ваших пиршеств.

Вы,

даже из трупа, захлебнувшегося злословием,

Выжимающие в свои чаши яд, как вино,

И так разорвано сердце мое Вашими стараниями.

Вы,

бескрылые, но жаждущие взлететь,

Моя ли вина, что вы из семейства

пресмыкающихся?

У жизни свои законы,

Она раздает каждому свое.

— Ты — человек глубоко верующий. Всегда ли ты был таким?

— Если бы в самом разгаре антирелигиозной пропаганды кто-нибудь сообщил в соответствующие органы о том, что руководителем самой крупной секции Союза писателей Дагестана работает человек, исправно совершающий в своем кабинете под носом самого Расула Гамзатова намаз… Ну, невозможно представить себе, чем бы кончилось такое ЧП в те годы.

Как нарочно, именно в тот момент, когда я подходил к двери, чтобы его закрыть изнутри, ко мне зашел Мухаммад Саидов — прежде всего племянник Расула Гамзатова, потом уже литературный критик, редактор издательства и, наконец, мой институтский друг.

Мухаммад у меня сидел долго и курил сигарету за сигаретой, а время намаза близилось к концу. Вспомнив тут аят из Курана. «Не бойся людей, а бойся Меня», я резко встал, закрыл изнутри дверь и невозмутимо совершил намаз. Мухаммад подошел ко мне поближе. «Ты хотя бы потише читай эти молитвы, ведь могут услышать», — сказал он мне в ухо почти шепотом.

Я прекрасно знал, что он обязательно расскажет об этом Расулу. И это обстоятельство не могло не беспокоить меня. Пока первым кто-нибудь не заговорит со мной, я решил молчать. Молчали все, в том числе и Расул. После этого, как мне показалось, он чуть-чуть лучше стал относиться ко мне. Может быть, где-то в глубине души и он верил в Аллаха…

Поучительный пример

Из беседы А. -Р. Саидова с поэтом Адалло о художественной литературе Дагестана XX века беседа состоялась в Стамбуле в 2003 году

— Как бы ты охарактеризовал литературный цех советского периода в Дагестане? Можно ли его разбить на несколько периодов или это был…

(Адалло, прервав меня, тут же отвечает)

— Да, да. Это был сплошной «соцреализм» без прозрения.

— Адалло, меня всегда интересовал ответ на вопрос: Почему в дагестанской литературе у дагестанских авторов не нашлось ни одного литературного произведения, которое хотя бы как-то под незаметным углом проливало бы свет на реальное положение дел в стране, о политике партии и правительства в годы правления коммунистов? Не было диссидентов в среде пишущей интеллигенции?

— В своем письме, помнишь ли, еще три с лишним года тому назад я тебе писал, что со времен ленинско-сталинских репрессий в Дагестане вообще отсутствует интеллигенция в истинном смысле этого слова. Единичные примеры скорее служат исключением из правил, и они не в счет. Говоря об интеллигенции, я имел в виду, прежде всего, поэтов (пуйэтов) наших. На этот твой вопрос можно было бы ответить и словами С. Липкина из его книги «Декада», изданной в Москве 50 тыс. тиражом и опубликованной в журнале «Дружба народов» (№ 5-6 за 1989 год). Вот цитата из нее: «На Кавказе (речь в книге идет только о дагестанских декадах литературы и искусства в Москве – А.А.) появились певцы— рабы, рабы рабов, каждой жилочкой рабы. Эти торговцы пафосом и изготовители напыщенных слов… Певцам-рабам не нужна воля, огонь страха не только сжигает их изнутри, но и светит им на скользком пути к удаче. А Пророк (с. а. в.) учит не бояться: «Если тебе посоветуют: «Не вступай в зной», — скажи: «Огонь геенны более зноен». Рабы, наверно, не верят ни в Пророка, ни в геенну. А Лермонтов верил: «Быть может, небеса Востока меня с ученьем их Пророка невольно сблизили».

Выходя навсегда из Союза писателей СССР, в своем Открытом письме его членам я писал, что сознательно совершаю этот шаг, чтобы привлечь внимание общественности (каким же наивным я был еще недавно!) к продолжающемуся в Дагестане в завуалированной форме номенклатурно-уголовному произволу и беззаконию. И считаю, едва ли не самая большая ответственность за происходящее лежит на писателей «республики».

Задавая этот вопрос, ты сам ответил на него в статье «Синдром Буданова»: «Я разговаривал со многими представителями творческой и научной интеллигенции в Дагестане, — пишешь ты. — В личных беседах и сочувствия, и обеспокоенности за судьбы невинно страдающих земляков и коллег у них хоть убавляй. Стоит только об этом публично вести беседы, — тут же собеседники глохнут, немеют и бледнеют одновременно. Не дай бог за советом или иной помощью гонимые или их родственники обратятся, — даже если не помогут, вслед шепнут: «только никому не говори о том, что ко мне обращался!!!». У читателя может сложится впечатление о какой-то диктатуре в Дагестане, что ошибочно. Демократии и свободы в республике хоть отбавляй. Диктатура в мозгах у людей, в сознании». Да, диктатура в сознании. Вот поэтому — то не было и нет диссидентов.

— На мой вопрос, заданный в начале 1980-х в концертном зале им. Чайковского г. Москвы об его отношении к соотечественникам в разных странах мира, Р. Гамзатов ответил: «Это камни, не подошедшие в строительство нового, процветающего социалистического Дагестана, это мусор, не вписавшийся в новый режим». Ты имел возможность видеть и общаться с этими «камнями». Каковы они, эти «камни»?

— Расул Гамзатов в своё время объездил многие страны мира. Известно, не в качестве эмигранта. Разумеется, он не мог не встречаться и с представителями дагестанских диаспор. Ныне со многими из них суждено было побеседовать и мне.

Будучи не однажды в гостях у своих земляков, Гамзатов вряд ли с глазу на глаз сравнивал их с какими-то камнями, как это он делал в зале Чайковского. Но, как бы то ни было, не может быть, чтобы его не мучили произнесенные им когда-то давно, те обидные для всех нас слова. Правда, покаяние не совсем свойственно многим, пока не наступит соответствующее время. А «КАМНИ» о которых идет речь — очень мягкие и теплые. Во всяком случае, где бы я ни побывал, куда бы судьба меня ни забрасывала, эти «камни» заслонили меня от ветров и вьюг, они дали мне не только физическое, но и душевное тепло. К неблагодарным же они могут стать холодными и жесткими. Без этих камней строительство Дагестана, на мой взгляд, будет некачественным.

— Понятие Поэт, наверное, состояние, нежели профессия. И поэзию не остановишь ни тюрьмой, ни ссылкой, хотя прокурор Дагестана тебя лишил звания «поэт», сказав -«бывший поэт Дагестана». Есть ли что— то особенное, специфическое в этом состоянии поэзии в эмиграции?

— Как-то устаз Саид-апанди попросил меня прочитать ему новую, еще не опубликованную поэму «Живой свидетель» («Ч1агояв нуг1»). Это произошло в доме покойного муфтия Саид-Мухаммада Абубакарова. Присутствовало много мюридов устаза. Комментируя отдельные места, я читал ее. Более внимательной аудитории у меня никогда не было. Когда я уходил, все во главе с устазом вышли на улицу, чтобы провожать меня. Там устаз мне сказал примерно следующее: не думай, что ты писал эту поэму. Над тобой был малаик (ангел), который подбрасывал слова под острие твоего пера. Высокая оценка, не правда ли? Но здесь речь не столько о качестве произведения, сколько о понятии слова «Поэт». У Навои есть о поэте такие строки:

Если уж поэты совершенны,

лучше них нет в мире ничего,

А когда поэт бездарен,

в мире ничего противней нет его.

Что до тех, кто в самой середине,

мир без них прекрасно обойдётся,

Лучше избегай их: их искусство не стихи,

а шутовство.

Впрочем, прокурор Яралиев, который назвал меня «бывшим поэтом Дагестана», сам тоже поэт. Но он такой поэт, который, видимо, не понимает, кто такой Поэт. Эмиграция тоже жизнь. Я благодарен судьбе за то, что она ведет меня в такие чудовищно жуткие и в то же время прекрасные дебри жизни. Результат трехлетней эмиграции — восемь изданных книг. Из них самой главной для себя считаю «Птица огня» («Ц1адул х1инч1»).

— Как обстояло дело в литературе других народов Дагестана, в том числе в русскоязычной литературе Дагестана?

— Есть аварский народ и его литература, есть лакский народ и его литература и т. д. Понятие «дагестанская литература» — искусственное. Тем не менее, все, что происходило, например, с аварской или там ханты-мансийской литературой, происходило и со всеми литературами всех народов, входивших в СССР, ибо все жили, вернее, существовали под партией. Особо зоркий надзор был установлен над литераторами. И этому радовались да еще и гордились. Послушай: «Партия и правительство дали нам все, отняв только право писать плохо». Из речи Л. Соболева на первом съезде писателей, (это, конечно, отняли писать плохо о партии, правительстве, государстве). «Мы пишем по велению сердца, а сердца наши принадлежат партии» М. Шолохов. «Я буду петь большевиков» С. Сталъский. «Нам нужны майоры в литературе». А. Твардовский. В своем выступлении Твардовский восхищенно говорил о майоре Фиделе Кастро. Вот отсюда и предложение его ввести воинские звания в десятитысячной армии советских писателей. А в майорах недостатка не было. В каждой союзной или автономной республике тут же появились «ведущие» писатели, т. е. бессменные председатели союзов советских писателей. ЦК поощрял только те произведения, где выведены образы положительных героев — первых секретарей обкомов, райкомов, председателей колхозов и т. д.

Конечно же эти произведения должны были быть еще и оптимистическими. Сурово осуждали пессимизм. Не случайно в советское время говорили, что пессимист — это лицо информированное, а оптимист — инструктированное.

«Почему наши памятники больше памяти? — спрашивает автор статьи о Марине Цветаевой. — Большинство бронзы отдано служивым людям, в ком при минимуме горения было максимум прислуживания. «Здесь жил выдающийся советский поэт… » Может как советский — и выдающийся, но как поэт — так себе… .

Однако притронный: состоял при дворе Ленина, Сталина, Брежнева… Поэтому и уважили. Память должна быть больше памятника, как чувств в сердце должно быть больше, чем слов». Хорошо сказано, не так ли?

Насчет русскоязычной литературы Дагестана могу сказать одно — такое понятие мне недоступно. Если есть русскоязычная литература, где же тогда авароязычная или там адыгоязычная? У нас двое или трое писали на русском языке (Э. Капиев, М. Хуршилов, М. Ибрагимова). Если эти писатели являются русскоязычными, то почему бы ни включить в их список Л. Толстого, написавшего «Хаджи— мурата»? Есть же и другие — Павленко, Брик, Луговской… Если здесь речь идет о переводной литературе, то это отдельная и серьезная тема. Но и о ней я не очень высокого мнения. Дело в том, что большинство национальных писателей всячески стремилось издавать свои книги в Москве. Для этого часто они просто-напросто жульничали — несли в издательства рукописи подстрочных переводов, то есть призраки несуществующих на родном языке книг. Разумеется, рукописи эти шли в сопровождении кубачинских, унцукульских, гоцатлинских изделий и даже табасаранских ковров. Книги, изданные подобным образом, а потом переведенные с перевода обратно на родной язык автором или кем-то из его друзей — собутыльников, поднять духовный уровень жизни дагестанцев не могли. На всех съездах торжественно сообщали, что столько-то книг вышло. Да, книги выходили, об этом шумно говорили и писали. Но о том, что литература скудеет, а не обогащается, молчали. К чему же все это привело? На этот вопрос можно ответить словами из интервью сегодняшнего руководителя аварской секции СП М. Ахмедова: «Мы сегодня — телесное общество, бездуховное и безнравственное». Далее он продолжает: «Раньше кто-то искренне, кто-то ради сытой кормушки воспевал партию и Ленина, а сейчас те же самые люди хвалят богатых мошенников и воров». Все это жутко противно. Еще противнее то, что лжепатриоты и лжепоэты вновь «борются» с диктатурой самыми же рожденной лжи.

Хитренькие они — ни имен, ни адресов не называют.

— Есть и был такой жанр САТИРА. Жанр, который многие использовали для иносказания. Что можно сказать о сатире второй половины XX века в даглитературе?

— Когда-то с одним нашим «русскоязычным» сатириком я был приглашен на встречу со студентами и преподавателями дагестанского медицинского института. Аудитория интеллектуальная, подумал я, и в назначенное время с охотой зашел в огромный овальный зал, заполненный людьми в белых халатах. Первым со своей «Басней о зайце и зайчихе» выступил сатирик Нариман Алиев. Содержание басни — заяц вернулся домой поздно ночью под мухой. Зайчиха хорошенько поколотив его веником, спросила: «Ну, будешь пить еще!». Заяц навострил уши, вытаращил глаза(тут автор делает паузу, зал в ожидании замирает) и сказал: «А… есть?!» После этого там происходило невообразимое — все встают, зал гудит от громких и продолжительных аплодисментов. Некоторые почему-то кричат даже «бис». Нас приняли за артистов?. . Увлеченный своим успехом, мой попутчик продолжал в том же духе. Накрыв лысину носовым платком и потрясая своим грузным животом, человек устраивается за спиной молоденькой девушки, загорающей на пляже. О, милая, — обращается он к ней. — Твоя красота сводит меня с ума и т. д. В это время девушка оборачивается и, потрясенная, говорит: «Ах, папа, это ты?».

После чтения этого шедевра реакция зала была не поддающей описанию. Вот она интеллектуальная аудитория! — подумал я с грустью.

Немало огорчил меня и сам репертуар известного юмориста.

Приведенный здесь этот пример, я думаю, поможет представить себе общее состояние сатиры во второй половине прошлого века. И, как мне кажется, она и ныне находится в таком же вялотекущем состоянии.

— Адалло, на той встрече в мединституте какая же была реакция слушателей на твое выступление? Об этом ты что-то загадочно промолчал.

— Там, помню, двое или трое все же похлопали и мне, «бис» не кричали и молчали. Молчали долго и тяжело.

— А нельзя ли вспомнить, какие стихи ты там прочитал?

— Можно. Вот же они. Опубликованы в книге «Алмазное стремя», изданной еще двадцать с лишним лет назад:

* * *

В лесу дремучем я блуждал,

Одежду в клочья изодрал.

Один в глухом распадке

Лежал я в лихорадке.

И было мне кричать невмочь,

Мой крик в груди остался.

За корни дерева всю ночь

Напрасно я хватался.

Куда попал я, не пойму.

Тяжелой тишиною

Тьма, неподвластная уму,

Нависла надо мною.

Душа моя, теряя след,

Одна по лесу бродит

И шепчет — Где ж ты, человек?..

* * *

Я слышал, как в слепой ночи

Навзрыд о помощи кричали,

А темь и снег, как палачи,

Спокойно дело довершали.

В отрогах скорбно ветер пел,

Вопль заглушить намеревался.

А я на помощь не успел,

И крик внезапно оборвался.

Смолк ветер. Смолкнул плеск волны,

Что человека накрывала.

Такой ужасной тишины

Еще на свете не бывало.

* * *

Воспоминанья, как вино,

Холодный жалкий призрак рая

Воссоздают порою. Но

Былое нас не опьяняет.

Да, впрочем, было ли оно?

* * *

Страшно жить, запрокинувши к небу

Искаженный усмешкою рот,

Остужать его тающим снегом,

Лбом стучать в глухой небосвод.

* * *

Я окликнул вполголоса юность,

Подождал, как любимую ждут,

А за окнами смерть встрепенулась:

Не ее ли на помощь зовут?

Было тихо и сумрачно в мире,

Лишь котенок мурлыкал в усы…

В опустелой и гулкой квартире

Оглушительно били часы.

* * *

Я один в этом праздничном мире,

Мирозданье цветет надо мной,

И всему, что тревожно и мило,

Улыбаюсь я в сумрак ночной.

* * *

Тишина. Журчанье ручья.

Над горами горит звезда.

В бесконечность летит земля.

Это было и до меня.

Это будет длиться всегда.

Над водою грустит ветла,

Я ее посадил давно.

Гнут ветлу под осень ветра,

А зимою давят снега,

Но растет она все равно.

Тишина. Журчанье ручья…

Вдруг из тьмы по дуге звезда

Наземь падает трепеща…

Это было и до меня.

Это будет в мире всегда.

Из переводов

Ст. Куняева, Ю. Кузнецова, Г. Плесецкого

* * *

В удивлении

Когда ж они насытятся тобой,

Грызя весь век— мышиная натура!

Довольна ли теперь своей судьбой,

Прекрасная моя литература?

Неужто кошки полегли в бою?

Поля твои давно разорены.

Народных песен больше не поют,

И кошки в мышек явно влюблены.

Лоснится шерсть и блеск в глазах особый —

Кошачий род в почете у мышей.

Он день и ночь в молитвах: просит, чтобы

Жизнь не менялась. Нет теперь страшней

Порядка, где коты должны ловить их.

Отныне нет села, подвала и амбара

С мышами. Подземный мир затих-

Все мыши в городах, на службе у Пиндара.

Не нужно чабанам развалин и пещер —

Стада без них и волками пасутся,

Признав себя адептом высших сфер,

Они за барский стол стихами бьются.

Уязвлена их плотоядным духом,

Поникла честь, в чести у них халтура.

Ты слушаешь меня кошачьим слухом,

Прекрасная моя литература?

Я удивлен: скажи мне, не тая,

Когда они насытятся тобою?

Перед тобой стою у алтаря,

А ты живешь под их гнилой пятою

Перевод с аварского Миясат Муслимовой

ЧАСТЬ II

Выдержки из книги С. Липкина «Декада»

(журнал «Дружба народов» №5 и 6 за 1989год.)

Всё, о чем здесь рассказывается было на самом деле, ничего не придумано, и пусть вымышлены названия двух народов — их судьбы не вымышлены, пусть персонажам даны другие имена — персонажи существовали и существуют.

С. Липкин

* * *

Хаким Азадаев — упрямый старик, в прошлом мулла. Его младший сынок (двое старших погибли на войне) — гуляка Мансур.

* * *

Вся гугцанская литература держится на толстых книгах отца и на стихах Мансура.

* * *

Нужны романы и повести помимо азадаевских, но их нет, то есть найдутся, но на таком низком уровне, что ни один переводчик не возьмется из такого дерма сделать конфету, чтобы если нюхать её нельзя, то хотя бы можно было размазать.

* * *

Станислав Юрьевич разулся, прилег на диване в гостиной. Он вспомнил, как у него в Москве несколько лет назад появился Мансур. Он вошел в его трущобу, держа пакет с начинающими гнить яблоками. «Тебе, — сказал он Маше. — Из солнечного Гущанистана». Яблоки были явно куплены в ларьке напротив.

Нос у Мансура был не то что просто огромным — он был огромным вызовом симметрии, делил лицо на две неравные продольные части. Каждая из частей выражала разные черты характера их обладателя. Глаза небольшие, один лукавый, другой жестокий.

* * *

Ни разу ЧК не тронула Хакима Азадаева, и вместе с тем он жил в постоянном страхе перед властью. Этот страх странно слился с чувством благодарности к власти, простившей его и хорошо кормившей его, и он воспевал в стихах, вошедших в букварь и хрестоматию, в повестях и романах, названия которых были взяты либо из пословиц, либо из газетных лозунгов, эту правильную власть. Ему присвоили звание народного писателя, это усилило не только его чувство благодарности к власти, но и его страх.

* * *

Все знали, что у Мансура было несколько рассказов, которые он часто повторял. Были и присловья, вроде: «Я бедный угнетённый горец», или (обращаясь к женщине): «Ты для меня как четвертая глава краткого курса» (считалось, что эту главу истории партии написал сам Сталин).

* * *

Широко раскрыв жестокий глаз на асимметричном лице, Мансур внимательно посмотрел на Бодорского. Он, было, обиделся на то, что Бодорский не взялся перевести его поэму.

В московских литературных кругах установилось презрительное отношение к собратьям-писателям Советского Востока. Распространяются анекдоты вроде таких: переводчик читает автору свой перевод. Когда переводчик закуривая сигару, на миг прерывает чтение, взволнованный автор просит: «читай, весь дрожу, весь дрожу, интересно, что дальше будет».

* * *

Мансур как-то сказал: «У гущанов нет рифмы, как нет пуговиц на бурке. Но переводить гущанские стихи без рифмы — все равно, что щит шинель без пуговиц». Фраза броская, но бессмысленная. Шинель, кстати, порою шьется без пуговиц, на крючках, а кроме того переводим же мы, «Илиаду» и «Одиссею», Горация и Вергилия без рифм, почему же поступать иначе с литературами Востока? Потому что Мансур прав правотой раба: древние греки и римляне не нуждались в одобрении Москвы, а теперь гущанским писателям необходимо, чтобы их поняла и одобрила Москва, а тогда одобрит и свое, республиканское правительство, а значит, и им, гущанским писателям, будет хорошо.

* * *

Поэму о Сталине Мансур Азадаев сочинял не для единоплеменников, а угождал московскому вкусу начальников литературы и тем самым сильно облегчил задачу переводчика. Мансур Азадаев обладал природным нюхом, а годы, проведенные в Москве в Литературном Институте, этот нюх обострили. Он понимал, что надо русским советским читателям.

* * *

Выступавшие восторгались поэмой о Сталине, её автор, Мансур Азадаев подкупал всех своей молодостью, непосредственностью, остроумием, асимметричным лицом, с некоторыми обсудителями он, учась в Москве, успел познакомиться раньше, и они не раз имели возможность оценить его щедрость выпивохи.

* * *

Заключительный вечер декады состоялся в Колонном зале. От души хлопали Мансуру.

— Этот зал, — так он начал, выгодно используя свою ломаную русскую речь, закрыв жестокий глаз и щуря лукавый, от чего его лицо стало еще более асимметричным, — этот зал слушал Максима Горького и Маяковского, слушает Александра Фадеева, почему же сюда допустили меня, дикого горца? Я думал: из-за моего большого таланта. Но потом понял, что для этого есть другие причины. Во-первых, наша национальная политика. (Оживление в президиуме и в зале, аплодисменты). Во-вторых, потому, что руководство нашей республики решило показать москвичам очень красивого гущана. (Хохот. Радостные аплодисменты). В-третьих, потому, что я очень хорошо говорю по-русски. (Хохот и аплодисменты переходят в восторг).

* * *

Сын гущана Хакима Азадаева, входящий в славу талантливый Мансур, называет в стихах, опубликованных по-русски в Москве, бесстрашного Шамиля «тавларским волком, чеченской змеёй». Почему? В чем же дело? А в том, что на Кавказе появились певцы-рабы, рабы рабов, каждой жилочкой рабы, эти торговцы пафосом и изготовители напыщенных слов…

А певцам-рабам не нужна воля, огонь страха не только сжигает их изнутри, но и светит им на скользком пути к удаче. А пророк учит не бояться: «Если тебе посоветуют: «Не выступай в зной», — скажи: «Огонь геенны более зноен». Рабы, наверно, не верят ни в пророка, ни в геенну. А Лермонтов верил: «Быть может, небеса Востока меня с ученьем их пророка невольно сблизили».

* * *

На приеме у Хрущева. «Слово предоставляется поэту Мансуру Азадаеву».

Мансур волновался и не скрывал этого, не хотел скрывать. Хрущев посмотрел на него с любопытством. Первые слова Мансура насторожили:

— Слышите, как птицы поют в саду?

Причем тут птицы? Образно говорит, что ли? Но нет, повел речь как надо:

— Не знаю, как их называют по-русски, но знаю, что каждая птица поет по-своему, каждая нужна, потому-что поет о родине. Иначе для чего петь?

— Прекрасно! Есть задатки!— похвалил Хрущев. Мансур покраснел. Он продолжал:

— Сколько здесь разных птиц! Может быть, сто. Но сто маленьких птичек не заменяет одного орла. Пусть это запомнят все птицы. Мы их любим, мы их с удовольствием слушаем, но орел у нас один — Никита Сергеевич Хрущев. На своем ломаном русском языке, но от прямого горского сердца я провозглашаю здравицу в честь нашего ширококрылого зоркого орла — Никиты Сергеевича Хрущева!

Вот как повернул! Здорово! Слезы выступили на глазах у Хрущева. Он поднялся из-за стола и кособрюхий, направился к Мансуру. Он обнял этого чудесного парня, поцеловал его.

Нерусский, а родной. Спросил:

— Что ты пишешь?

— Стыхи.

Хрущев повернул голову к Жаматову.

— Представить к государственной премии.

* * *

Мансур бывал в Москве чуть ли не каждый месяц — то приезжал на сессии Верховного Совета (он стал депутатом), то на заседание правления Союза писателей, как глава писательской организации республики, то, отправляясь в заграничную поездку, то из нее возвращаясь. Мансуру после того, как он стал лауреатом Государственной премии, присвоили и звание народного поэта.

* * *

В один из приездов Мансур показал Станиславу Юрьевичу свою новую поэму о Сталине в переводе Матвея Капланова. Если первая, доставившая ему имя, была довольно искусным панегириком, то вторая — анафемой. Противоречие между двумя своими поэмами о Сталине Мансур не утаивал: «Мы были слепыми».

* * *

Тавлары и чеченцы дали Мансуру знать, что за подлую строку о Шамиле — тавларском волке и чеченской змее — клеветнику объявляется кровная месть. Его убьют. Убийство решено было совершить в Москве, когда накануне восстановления нескольких кавказских республик были вызваны из Казахстана в столицу по три-четыре писателя от каждой высланной нации для участия в пленуме правления Союза писателей. Тавлары взяли с собой Алима Сафарова, хотя он еще не был тогда членом Союза, но, единственный из тавларов, уже печатался в Москве. Тавлары и чеченцы понимали, что законы государства не совпадают с древними, правильными законами кровной мести, что мстителей будут рассматривать как заурядных убийц, что грозит им долгий срок заключения или даже расстрел, но были непреклонны, пока Алиму не удалось их уговорить даровать Мансуру прощение при условии, что он исполнит обряд покаяния. В горах это был обряд трудный, унизительный, исполняемый редко, например, кающийся должен был ползти по камням и песку примерно версту по дороге. Его ожидали старейшины рода мстителей. Кающийся омывал ноги старейшин и пригублял грязную воду. После этого ему обычно даровалось прощение.

Договориться с Мансуром тавлары и чеченцы поручили Алиму. Они ждали отказа, но Мансур неожиданно быстро согласился. Обряд покаяния решили исполнить в гостинице «Москва», где жили Мансур и несколько мстителей. Роскошный депутатский номер Мансура находился в конце длинного коридора, и оказалось удобным, чтобы кровники ожидали кающегося в его номере.

После полуночи три мстителя, закатав до колен брюки, опустили ноги в ванну, ждали. Вошел Мансур. Он стал на колени возле ванны, пустил воду, смешал горячую с холодной, омыл кровникам ноги, пригубил воду. На столе, заранее припасенные Мансуром, стояли бутылки водки и шампанского, закуска. Шестеро кровников, три тавлара и три чеченца, молча и важно уселись вокруг стола. Мансур стоял на коленях. После первой рюмки его позвали к столу. Он был прощен.

Вот строки из стихотворения Мансура «Имам» за что он был так унизительно наказан и презрительно прощен:

Что ж она принесла, правоверная сабля имама,

Что она охраняла и что берегла, для кого?

Разоренье и страх — для аулов, укрытых дымами.

Для бандитов — раздолье. Для «праведных мулл» — плутовство.

Что она охраняла? Ярмо непосильного гнета.

Черный занавес лжи, униженье, и голод, и страх.

Для посевов — пожары. Бесправье и тьму —

для народа.

Для змеиных притонов — гнездовья в чеченских

лесах.

Для убитых-могилы. Для раненых — смертные муки.

Для младенцев — сиротство. Для вдов — нескончаемый стон.

Для имама — то золото, что не вмещалось во вьюки

На семнадцати муллах, да славу, да семь его жен.

Что она охраняла, кровавая сабля имама?

Наши горы от пушкинских светлых и сладостных муз,

От единственной дружбы, что после, взойдя над

веками,

Создала для народов счастливый и братский союз.

Что она охраняла? Имама чиновное право

Продавать толстосумам отчизну и оптом и врозь

И сынов Дагестана налево швырять и направо,

Под ободья английских, турецких, арабских колес.

Он, предатель, носивший меж горцами званье имама

Труп чеченского волка, ингушского змея-имама,

Англичане зарыли в песчаный арабский курган.

И вот еще строки из «Покаяния» того же Мансура после официального восстановления властями имени имама Шамиля:

… Но увы,

Был в ту пору Шамиль недостойно оболган,

Стал безвинною жертвою темной молвы.

… Провинился и я:

Я поверил всему, и в порочащем хоре

Прозвучала поспешная песня моя.

Саблю предка, что четверть столетья в сраженьях Неустанно разила врагов наповал,

Сбитый с толку, в мальчишеском стихотворенье

Я оружьем изменника грубо назвал.

За свое опрометчивое творенье

Я стыдом и бессонницей трудной плачу.

Главная строка в «Покаянии: «сбитый с толку в мальчишеском стихотворенье». А мальчишке этому тогда уже было 36 лет.

Примечание:

Прочитав «Покаяние» Р. Гамзатова нас, составителей этой книги, удивило то, что он не покаялся и перед имамом Нажмутдином из Гоцо. Ведь писал же они о нем почти тоже самое, что и о Шамиле. И не однажды. Например: «Как поэт и как гражданин, я люблю всех (!) трудящихся мира. Но у меня нет никакого основания любить контрреволюционера Гоцинского. Даже горжусь тем, что всегда клеймил этого заклятого врага моего народа». Так в чем же дело? Почему он не просил у пятого имама Дагестана прощения? А потому не просил, что все еще прочно существующая российско— советская империя зла могла не дать ему на то добро. «Он обладал природным нюхом»:— пишет о нем даже Семен Липкин в своей книге «Декада».

Конъюнктурщик

Ваше открытое письмо Наби Хазри в «Литературной газете» за 30 ноября 1988 года, несомненно, представляет собой «нравоучение» или «нотацию», адресованную фактически не только ему, но и всему азербайджанскому народу. Именно тогда я написал Вам это открытое письмо, но в то время не нашлось соответствующего печатного органа…

Хотелось бы знать, что дает Вам моральное право поучать народ, подаривший миру титанов поэзии, народ, внесший в мировую культуру свой самобытный вклад? Вам ли призывать к гуманизму народ с многовековыми гуманистическими и человеколюбивыми традициями! Не много ли Вы берете на себя? Может быть, делая такой смелый шаг, Вы опираетесь на Кавказ — символ мужества, на свое кавказское происхождение? Наверное так и есть. Иначе бы Вы не писали: «Я не мало прожил, немало дорог прошел и проехал, но папаху и честь свою не уронил, друзей не предавал и горам не изменял». Да, это было бы прекрасно, если бы на самом деле, было бы так. Вы, вероятно, думаете, что мы забыли, как Вы подпевали упомянутому в Вашем письме Мир Джафару Багирову, заклятому врагу советского народа. Не Вы ли, угрожая ему, оскверняли память шейха Шамиля и в его лице лицемерно «воспеваемые» Вами кавказские горы. А ведь азербайджанский академик-философ Гейдар Гусейнов заплатил своей жизнью, высоко оценивая освободительное движение Шамиля, отстаивая честь и достоинство великого горца, Вашего земляка. И Вы еще смеет заводить речь о папахе, о чести, о своей мифической верности друзьям и горам? Есть добрая пословица: «Береги честь смолоду!». Вы же с молодых лет проявили себя как приверженец подстройки под конъюнктуру. Уцепившись за атрибуты чести, достоинства и мужества — орла, папаху, горы, бурку, — и декларируя свою независимость и неподкупность, на самом деле всю жизнь, начиная со сталинской эпохи и до хрущевско-брежневских времен, заботились лишь об одном: об укреплении своих позиций «в верхах» и выслуживании перед ними.

(из «Открытого письма» докт. фил. наук К. Касумзаде

Р Гамзатову. Газета «Азербайджан», 09. 12. 1989г.)

Народному поэту Дагестана Расулу Гамзатову. Открытое письмо

Уважаемый тов. Гамзатов, в «Литературной газете» от 30. 11. 88 г. было опубликовано Ваше открытое письмо Наби Хазри. Многое из того, что написано Вами, идет не от сердца, а рассчитано на читательский эффект. Огромное большинство наших читателей в Союзе не знают Вас так, как мы в Дагестане, поэтому они слепо верят тому, что Вами написано. Нам же хочется обратить внимание союзного читателя на некоторые теневые стороны Вашей деятельности.

Многолетний анализ Ваших действий и поступков показывает противоречивость и непостоянство Ваших действий, разрыв между делами и красивыми словами.

Вы — то воевали против Шамиля, то воспеваете его сообразно течению обстоятельств. Следуя политике Сталина — Берии — Багирова, Вы опорочили имя Шамиля, здорово задев национальные чувства дагестанцев, чеченцев и ингушей. Затем, когда хрущевская «оттепель» позволила поднять имя Шамиля, Вы начали без устали восхвалять его, создавая почву для неформальных движений людей в тех же целях, отвлекая усилия народа республики от перестроечных дел.

Вы с одинаковым усердием воспевали Хрущева и Даниялова (бывший Первый секретарь Даг. Обкома КПСС), Брежнева и Черненко.

Помнится, как Вы в многочисленных выступлениях восхваляли Шарафа Рашидова. Вы ездили с ним в зарубежные поездки. Вы называли его своим другом, давали его бездарным произведениям высочайшие оценки и, не скупясь на эпитеты, восхваляли ум, отсутствующий у него.

В Дагестане всего два членкора АН СССР и АПН. Один — родной брат Гамзатова, за сыном другого членкора замужем дочь Гамзатова. Вклад обоих академиков в науку ничтожен. Зато за спиной стоит сам всемогущий Гамзатов — глава клана.

Любыми средствами Вы стремитесь сохранить свое положение, завоеванное Вами сомнительным путем. Вы глубоко задели интеллигенцию Дагестана тем, что в одном из своих интервью высказали сомнения в целесообразности сохранения для дагестанской республики филиала АН СССР. Вы еще заявили: «Нужен ли двухзальный театр Дагестану без театрального искусства». Эти вызвавшие возмущение высказывания были опубликованы в печати. Это не единичные примеры оторванности Вас от нужд Дагестана, от того, чем он живет, и каких успехов достиг независимо от Ваших духовных потребностей и взглядов.

В свое время от имени Дагестанской республики преподносились Брежневу подарки на сотни тысяч рублей. Где эти подарки? Почему они не возвращены республике? Какова в этом заслуга нынешнего Первого секретаря обкома КПСС, тогдашнего Предсовмина Дагестанат Юсупова? Какова в этом деле роль одного из самых могущественных «неформальных» руководителей республики? Ваша роль, т. Гамзатов? Почему Вы не протестуете против этой грязи? Почему Вы не критикуете годы застоя в Дагестане, указывая пальцем на конкретных лиц? Или в Дагестане не было застоя?

Почему Вы, т. Гамзатов, не протестуете против бывших местных приспешников Сталина, которые уничтожали тысячи честных людей в 30-40-е годы в Дагестане. Большего, чем Вы, авторитета в республике нет, а вы молчите.

Осуждаете ли Вы, т. Гамзатов, их за это? Нет, Вы и ваши родственники даже перещеголяли их! Напротив величественного дома обкома вы построили свой собственный дом — сказочный дворец! Какая в этом была необходимость? Ведь Вы имели прекрасный собственный дом на улице Горького в г. Махачкала и дворец на берегу. У Вас ведь только трое детей. Причем, все три Ваши дочери живут в Москве. Ваша старшая дочь имеет трехкомнатную квартиру на улице Горького. Ваша средняя дочь имеет трехкомнатную квартиру тоже на одной из центральных улиц Москвы. Ваша младшая дочь имеет четырехкомнатную квартиру на улице Горького. В десяти комнатах Ваших трех квартир жильцов намного меньше, чем положено. Как все это Вам удается, т. Гамзатов? Ведь в Москве с жилплощадью туговато! Дочерей своих вы не выдаете замуж за сыновей рабочих. Своими свадьбами Вы способствуете становлению мощных кланов. Дед, отец, как правило, партийные работники. Сыновей держат на подступах — на комсомольской работе. Затем, чуть ли не по наследству, им передаются посты. Разве Вы лично не способствуете этому?

Именно благодаря Вам и таким работникам аппарата ЦК КПСС у центра формируется превратное мнение о Дагестане!

Вы при Сталине получили сталинскую премию. Вы при Хрущеве «заработали» Ленинскую премию. Вы при Брежневе «заслужили» звезду Героя Социалистического Труда. Все эти эпохи Вы одинаково воспевали. Ответьте своим согражданам, может ли, должен ли народный поэт превращаться в подобие придворного поэта? Как все то Вам удается, т. Гамзатов, сколько у Вас лиц? Как же после этого Вам позволяет совесть причислять себя к поколению «украденных жизней»! кто вас обокрал сегодня (или наоборот), т. Гамзатов?

Высокомерие и вседозволенность, уважаемый народны поэт, два крыла, что подняли Вас над нами, может быть, пора опуститься на землю к людям, о которых Вы будто бы печетесь в своих литературных произведениях.

Р. К. Цахаев

Бюллетень Чечено-Ингушского Народного фронта содействия перестройке «Справедливость»

№4-5. апрель. 1989г.

Живет в Москве, работает в Дагестане

Ахмедхан Абу-Бакар — народный писатель Дагестана, член правления Союза писателей СССР.

(с пленума Союза писателей СССР)

Уважаемые товарищи!

Более пятидесяти лет Российская империя боролась с имамством в Дагестане, а вот социалистическое государство родило и с благословения сусловщины посадило в Дагестане имама с партийным билетом в лице Р. Гамзатова, сына народного поэта Гамзата Цадасы. Не пора ли называть вещи своими именами. Кем же был Гамзат Цадаса в разгар смертельной борьбы за Советскую власть, в разгар гражданской войны. В то же время когда на Хунзахском плато расстреливали пленных красных партизан, он был Верховным судьей — (кадием) Аварского округа, утвержденным диктатором Дагестана генералом Халиловым, сподвижником имама Гоцинского.

Мы разоблачили такие уродливые явления, как шарафрашидовщина, адыловщина, чьи жестокие ухищрения превзошли средневековье. С мертвецами легче бороться в прессе, как же быть с живой гамзатовщиной, которая духовно и нравственно калечит людей в удушливой среде вседозволенности, это вы, москвичи, создали ему дутую рекламу, это вы, русские поэты и писатели, писали восторженно о нем и о его семье, пели ему дифирамбы. Это художники, в том числе и Глазунов, рисовали портеры его дочерей. Это вы берете у него, — у того, кто живет в Москве, — интервью и спрашиваете не у нас, а у него, как мы живем. И он вам отвечает, что мы в нашем многонациональном крае живем хорошо, припеваючи.

Сплошная ложь, ханжество. Все те пороки и язвы, о которых говорит Гамзатов, творит сам. Это уже в пик перестройки и гласности парторг СП Дагестана поэт Гаджикулиев после знатной «беседы» с Гамзатовым повесился, это глабвуха, который грозил изобличить его в махинациях с домостроением, нашли мертвым в канаве… Не он ли таскал с собой смазливую ногайскую поэтессу Кадрию, а сейчас он льет крокодиловы слезы… ее проткнули вертелом и изжарили. Спрашивается, угодно ли было Р. Гамзатову, члену президиума Верховного Совета СССР, чтобы преступления эти были раскрыты?

Веками накопленные духовные ценности отодвигались в сторону, бездумно восхваляя «шедевры» вождиков. Разве не Гамзатов предал анафеме литературу о Шамиле и его движении, назвав имама чеченским волком, ингушской змеей. Теперь он народные легенды и баллады тех времен переписывает на многотысячные строки поэм, прося у имама прощения. Не он ли блистательно служил всем доперестроечным периодам, вход был во все семьи. Промыслов сам ездил по улице Горького в Москве и искал для дочери Р. Гамзатова квартиры, в то время когда в детских домах страдали, недоедали советские сироты. Музеем в Дагестане ведает его жена, и под видом для музея мешками собрали старинное серебро дагестанских мастеров. Был в Кубачах, в ауле златокузнецов небольшой народный музей, где хранились бесценные реликвии, так эта семья забрала их и десять лет не возвращала. Сказали кубачинцам: «Подарили Брежневу, возьмите у него!»

Живут они в Москве, «Работают» в Дагестане, повелевая из Москвы. Рытхэу, Шестков, Санги — представители малых народов Севера, я рад тому, что они окружены заботой, а что у других дагестанских народов некого почтить вниманием? Все для Гамзатова, один он есть созидатель, а остальные — это «мутный поток», как писал он о нас. На девяти языках создается у нас литература. Еще на заре Советской власти, принимая дагестанскую делегацию, Ленин говорил: «Да, в этом смысле надо обслуживать шесть Дагестанов».

Бюро обкома выносит решение, осмелюсь пересказать содержание: «Без на то согласия Союза писателей Дагестана никто не имеет право издать книгу», то бишь без на то согласия Р. Гамзатова. Этим решением узаконили беззаконие.

Так называемую «Аллею дружбы» проложили в нашем городе от издания Обкома к бетонному особняку Р. Гамзатова. И первым дерево дружбы у своего дома посадил он сам и табличку повесил. И на берегу Каспия у него такой же дворец. В русском театре решили поставить спектакль «Исповедь поэта», исполнителем главной роли был сам Р. Гамзатов. Провалился, слишком навязчиво. Его портреты рядом с вождями в кабинетах, его и отца портреты на полотняных календарях. С ульяновцами обменялись дагестанцы Днями литературы и искусства, там ленинский юбилей, а здесь — Гамзата Цадасы, что это случайные совпадения? Все музейные подвалы завалены картинами, бюстами, полотнами, посвященные этой семье, приобретенные за счет государства 30 лет. А что касается аморальных проступков Гамзатова, о них можно узнать из тех выговоров по партийной линии, что сокрыты были от коммунистов и от народа. И права центральная печать, когда говорили, что Дагестан в тупике, не коснулась его перестройка, демократизация. Не делают, не хотят.

Не говоря уже о талантливых представителях других народов Дагестана, возьмите его же соплеменников — аварцев. Ребята куда талантливее, чем он, не найдя на родной земле заботы и внимания, околачиваются здесь в Центре Дома литераторов. Вы их знаете, это Шахтаманов, Шамхалов, Ахмедов, Алиев, Газиев. Вы, москвичи, переводите и печатаете не поэта Гамзатова, а члена През. Верх. Совета СССР. Это разные понятия.

Вот вы, москвичи, скажите мне, вернее, назовите писателя или поэта во всем мире, который бы мог в один год в стране к своему юбилею издать юбилейное число своих книг. У Пушкина и у Толстого волосы стали бы дыбом, узнай об этом. Правы украинские коллеги, которые грустно говорят: Р. Гамзатов у них издавался больше, чем они сами.

Не стало радости творчества у творцов в Дагестане, нет душевного удовлетворения, что ты делаешь полезное дело своему народу. Не стало творческой атмосферы в нашем Союзе Писателей, увяз он в склоках и дрязгах. Вот уже сорок лет этой многонациональной организацией руководит Р. Гамзатов, один он вершит дела, как ему заблагорассудится, ущемляя других. Союз, призванный защищать честь и достоинство своих членов, стал крепостью с бойцами против неугодных Р. Гамзатову писателей.

Не только литература, вся культура, искусство многонационального края в его руках: композитор хорош, кто подпевает ему, художник, кто рисует его, режиссер — кто ставит его спектакли, а писатель, который угоден ему, как говорится пой песню того, на чьей арбе едешь. Ни обкому, ни правительству Дагестана нет дела до того, что им ущемлены национальные литературы, что талантливые представители многих народов находятся в состоянии обреченности; сознание своей никчемности, бессилия что-либо изменить угнетает их. У каждого, каким бы малым ни был народ, свои интересы, свои направленности в развитии литературы и культуры. Почем же им должен навязывать свою волю один человек? Не потому ли, что республика отдана в аренду Р. Гамзатову. Вот вам и «Мой Дагестан», да поистине Дагестан его вотчина.

Одно из положений XIX Всесоюзной конференции КПСС гласит: «Ни один государственный орган, должностное лицо, коллектив, партийная или общественная организация, ни один человек не освобождается от обязанности подчинятся закону». Так по каким же законам, сидя в Москве, вершит делами республики и творческими организациями в Дагестане Р. Гамзатов?

Не было случая за последние 15 лет, чтобы в нашем Союзе собрали писателей, кого-то из ста писателей поздравили от души за удачу, за хорошую книгу. Неужели все у нас бесталантные, только один Гамзатов великий? Так какой же он председатель, если за эти годы ни разу добрым словом не отозвался ни об одной литературе Дагестана, если он игнорирует талантливых представителей всех народов (скажем, Машидат, Мариам, Фазу, Мусса, Абасил, Шарип, Салимов, Залов, Трунов, Исаев, Шахтаманов). А ведь это он пел: «Люди, люди — высокие звезды, долететь бы мне только до вас… » Нет, не долетел, а в порыве высокомерия и вседозволенности перелетел. Пора бы спуститься к людям.

Мы знаем, Дагестану отпущен объем изданий художественной литературы недостаточный, не соответствует росту и количеству наших писателей, давайте же хот бы этот объем честно распишем здесь, в Москве, распишем по народам раз и навсегда, чтобы один не ущемлял других и не издавался за счет других, да так, чтобы не получилось одному бублик, а другому — дырка от бублика. Мы говорим о социальной— так пусть торжествует эта социальная и межнациональная справедливость в Дагестане.

От того, что мы бездумно повторяли «Дружба народов», во рту сладко не стало. Время пришло не говорить об этом, а подтверждать честными, добросовестными делами, вниманием, доброжелательностью, чтоб в очаге дружбы не гасло пламя, чтобы теплом этого очага пользовались поровну все народы. У нашего братства связующие нити очень тонки и хрупки, они требуют бережного отношения, чтобы ненароком не задеть их и не нанести обиду. У наших народов не было в языках словосочетания: «Какой ты национальности?»

А при встрече на горном привале спрашивали: «Откуда ты и чей сын?». И, только узнав, что тот сын добропорядочного отца, располагались к беседе. А теперь сплошь и рядом «Какой ты национальности?».

Дагестанцам не только следует учится демократии, но и гласности, чтобы восторжествовали нормальные человеческие отношения. Пока что в Дагестане гласность не приобрела голоса — кое-кому это невыгодно, а кто-то робеет еще выразить свои мысли, глушит их в себе, а кое— кто надеется, что вернутся времена, когда призовут к ответу приверженцев перестройки. Мы отучены нормально говорить, беседовать, обсуждать насущные вопросы творчества, открыто замечать недостатки и нормально воспринимать в свой адрес критику.

И сотой доли я не сказал того, что можно было бы сказать или о чем многим не было известно. Написал я о «гамзатовщине» в «Литературную газету», не опубликовали. Направил я «открытое письмо Р. Гамзатову» в «Огонек», в надежде, хоть мой давний друг В. Коротич поймет меня, но нет. Вот такой я получил ответ от «огонька» : «Мы ознакомились с вашим письмом и, если хотите, перешлем его Р. Гамзатову. С приветом Хлебников».

Вот так, уважаемые товарищи, мы живем в Дагестане, где кадровый вопрос решается не в обкоме, а у камина Р. Гамзатова. Впрочем, ни одному имаму в прошлом такое и не снилось. Не пора ли от имамских амбиций перейти к позициям, не ущемляющим человеческие достоинства, двигающим нас к подлинному расцвету культуры всех народов Дагестана — и больших, и малых — на почве подлинного интернационального мира. В этом я вижу корень решения вопроса экологии, защиты человеческого достоинства и окружающей среды.

Товарищи! Прошу внести в постановляющую часть нашего пленума следующий пункт: «Избавить Дагестан от имамства Гамзатова и вернуть ему статус Советской Социалистической Республики».

Из интервью с Азизом Алемом

Азиз Алем, поэт, бывший гл. редактор объединенной редакции литературных журналов СП Дагестана.

— Говорят, Расул Гамзатов первый из дагестанских поэтов обратился к форме сонета.

— Да, так пишет уважаемый литературовед Сиражудин Хайбуллаев в своей книге «Современная дагестанская поэзия». Лично у меня это, мягко говоря, вызывает улыбку. У нас, кому не лень, стараются все приписать Р. Гамзатову. Доходят даже до того, что в нашей республике, якобы, все поэты, в том числе и я, стали писать сонеты только после Р. Гамзатова.

В этой связи, не прибегая к другим веским аргументам, скажу лишь одно: мой сонет «Родное село» в переводе известного поэта Гаджи Залова был опубликован в альманахе «Дружба» на аварском языке (№5 1960г.). Правда, мой сонет потерял свой вид: вместо 14 появилось 16 строк. Но на лезгинском языке этот сонет в своем настоящем виде напечатан в 1959 году в газете «Коммунист», а в 1963 году в сборнике «Алмазная россыпь».

Когда писал Р. Гамзатов сонеты на аварском языке, пусть выяснят специалисты, а на русском языке мы их читали гораздо позже. Такова истина, хотя она неприятна кое-кому, как горькая пилюля.

— Кстати, Ваше мнение о Расуле Гамзатове: как о поэте, если можно, как о человеке и общественном деятеле, поскольку Вам приходилось работать вместе в аппарате СП Дагестана?

— Это тема для большого серьезного разговора, но если очень коротко, то я не хотел бы быть таким, как Расул, ни в жизни, ни в творчестве.

— Не шутите?

— Вовсе нет.

— Ну, он, если я не ошибаюсь, более 50-ти лет возглавлял СП Дагестана, долгое время был депутатом, даже членом Президиума Верховного Совета СССР, Героем Социалистического Труда, являлся обладателем многих званий, премий, наград Дагестана, России, Советского Союза и мира, наконец, его считают выдающимся поэтом XX века.

— Что касается званий, премий, наград — это как цепная реакция. Проще говоря, снег на снег падает. Неподражаемый острослов Вольтер сказал: «Мир — лотерея богатств, званий, почестей, прав, отыскиваемых без основания и раздаваемых без выбора». Но не менее остроумны и поучительны слова Папы Климента XV: «Высшие звания суть несколько лишних слов для эпитафии». И все же многие из нас стараются надеть на себя венец славы.

Однажды в узком кругу Расул Гамзатов, будучи в повышенно-радостном, эйфорическом настроении, ляпнул: «Вы работаете для времени, а время работает на меня». Тут наш титулованный земляк был прав, как никогда. Являясь выдающимся эпигоном (во всяком случае для меня, а для кого-то он даже гений), Р. Гамзатов был поднят Советской властью так высоко, что он оказался вне всякой критики, кроме комплиментарной, и вел себя как некоронованный король, особенно у нас в Дагестане. Буквально по всем вопросам: будь то принятие в члены СП СССР, выделение квартир, машин, путевок или присвоение званий, издание книг, проведение юбилеев, вечеров и других мероприятий — слово Р. Гамзатова было решающим и окончательным.

Иногда раздавались отдельные нотки недовольства на заседаниях правления, партийных собраниях, но они быстро гасли, как слабые магниевые вспышки. Даже после гневных писем народного писателя Дагестана Ахмедхана Абубакара в высшие инстанции страны о злоупотреблениях Р. Гамзатова последний отделался легким испугом как при неожиданном землетрясении без разрушений.

— В чем секрет?

— Секрета нет. Ларчик просто открывается. Расула Гамзатова в свое время подняли на седьмое небо, чтобы афишировать этот факт перед всем миром как достижение советской национальной политики: вот, мол, посмотрите, в СССР даже представитель почти неизвестного малочисленного народа находится у пульта управления страны и принимает живое участие в решении важных государственных дел. Тут, если не Гамзатов, то кто-то другой нужен был для большой политики. Вся разница в том, что у Расула была очень надежная, крепкая поддержка со стороны местной власти, начиная со времен 1 секретаря обкома КПСС Дагестана А. Даниялова. Такой поддержки не было, например, у К. Кулиева, Д. Кугультинова и многих других талантливых мастеров слова из национальных окраин.

— А, может быть, Расул на самом деле решал важные государственные дела?

— Насколько мне известно, как член Президиума Верховного Совета СССР Расул Гамзатов и ему подобные играли только декоративную роль. Они молча и аккуратно подписывали все то, что им ставили на стол, и делали то, что им говорили. «Привыкая делать все без рассуждений, без убеждения в истине и добре, а только по приказу, — писал Н.А. Добролюбов, — человек становится безразличным к добру и злу и без зазрения совести совершает поступки, противные нравственному чувству, оправдываясь тем, что «так приказано».

Например, среди протестующих против переброски вод Северных рек на юг оказался и Р. Гамзатов. Академик Полад-Полад-заде пишет: «Я спрашиваю Расула: ты-то что… против?» И каков же был ответ Расула: «Ну, пришли, сказали — я подписал… »

— Неужели у него не было своего мнения?

— Я не знаю ни одного случая, чтобы Р. Гамзатов перечил власти. Как политик, он никогда не шел против течения, зато охотно присоединился к тем, кто направил свои пушки с ядовитыми снарядами против Сахарова, Солженицына…

«За раздраженностью Солженицына, — дал настоящий залп Р. Гамзатов со страниц «Правды» («Логика падения», 25 января 1974г.), — кроется злоба и ненависть, что в литературу он пришел с давней наследственной враждой к нашему обществу, к стране, народу, государству».

О боже! Кто кого и в чем обвиняет! Расул, который в годы войны, будучи взрослым человеком, даже членом КПСС (1943), находился все время под теплой крышей родительского дома, пытается осрамить, обесславить офицера Советской армии, защитника Отечества Солженицына.

— Что это значит?

— Неудачная попытка, обернувшаяся бумерангом — захотел свалить с больной головы на здоровую, а потерпел полное фиаско. Это совсем не по-горски. Более того, орлы поднимаются в небо, чтобы лучше увидеть землю, а не для того, чтобы потопить своих сородичей в море лжи и грязи.

Как известно, у кого нет четких зрелых мировоззренческих представлений и у кого невысок эстетический и этический уровень, часто прибегает к гриму, чтобы прихорашиваться и угождать власти предержащим и, таким образом, заработать себе капитал в прямом и переносном смысле. В этом отношении поражают своей беспринципностью метаморфозы, происшедшие с Р. Гамзатовым.

— Какие?

— Сначала в своих стихах восхвалял Шамиля, когда его считали национальным героем. Потом поносил имама, когда началась компания против него как английского и турецкого ставленника («чеченский волк», «ингушская змея» в стихотворении «Имам» несмотря на то, что он аварец), и, наконец, начал извиняться и каяться, когда восстановили доброе имя Шамиля.

Примечателен в этом отношении ответ Р. Гамзатова от 10 мая 1956 года на знаменитое Письмо в Президиум ЦК КПСС, Дагестанский обком, Правления союзов писателей СССР и Дагестана, подписанное И. Базоркиным, Дж. Яндиевым, Х. Муталиевым и Б. Зязиковым. В ответе, в частности, говорится: «Стихотворение «Имам» (цитируем как в тексте) — это позорное, черное пятно моей совести, неизлечимая рана на моем сердце и непоправимая ошибка моей жизни. За нее мне сейчас стыдно не только в Ваши глаза смотреть, но и смотреть в глаза моей матери». А как быть с покойным отцом поэта Г. Цадасой? Ведь он еще в 1943 году выпустил поэму «Шамиль» отдельной книгой в Дагкнигоиздате. Но об этом — ни слова!

— Любопытно…

В свое оправдание Расул пишет, что стихотворение «Имам», дескать, «было написано в молодости моей жизни под влиянием тогдашней «агитмассовой работы», что «черный занавес лжи и клеветы… мешали мне тогда по человечески по партийному понять и чувствовать события тех дней», тем не менее он как «поэт обязан был это все глубже почувствовать, а я это почувствовал гораздо позже».

Во-первых, Р. Гамзатов, когда опубликовал свое стихотворение «Имам» на русском языке, был не безусым юнцом, а лауреатом Сталинской премии и председателем правления СП Дагестана. Во-вторых, и после этого из ряда вон выходящего, как он сам пишет, «жестокого поступка» у Р. Гамзатова было немало всякого рода «зигзагов» и «шараханий», которые свидетельствуют об отсутствии ясной идейно-политической платформы, высоких нравственных принципов. А это в конечном итоге привело к череде известных метаморфоз.

— Как в отношении Шамиля?

И в отношении Шамиля, чеченцев, ингушей и других.

— Кого еще?

— Хвалил Сталина, получил даже Сталинскую премию III степени за книгу «Год моего рождения». После XX съезда КПСС подверг Сталина беспощадной критике.

Был членом КПСС, везде и всюду выступал как атеист, а после распада СССР признался мне, что он все время был верующим («Хорошо, что нам Бога вернули») и был категорически против создания первичной организации КПРФ при СП Дагестана (этого очень хотели писатели— коммунисты, особенно ветераны партии, войны и труда).

— Что же этим преследовал Р. Гамзатов?

Прежде всего, личный интерес. Захотелось угодить, как всегда, Кремлю. Его не волновала смена декораций. Главное для него — держаться на плаву. Настоящий Талейран! Только масштабы другие…

— Я в шоке. Для нас горский намус всегда был превыше всего. Как Вы думаете, способен ли человек без твердых этических норм на крепкую дружбу?

— Расул много писал и говорил о дружбе и братстве с высоких трибун и в СМИ. А был ли у него хоть один настоящий друг в жизни? Нет, нет и еще раз нет. Кроме тех раболепствующих льстецов-прилипал, которые сопровождали его везде и всюду, преследуя свои корыстные цели. Зато он, мягко говоря, так некрасиво поступал с солидными, достаточно известными и молодыми талантливыми писателями, обладающими большими потенциальными возможностями. В их числе, к примеру, даргинцы Рашид Рашидов, Ахмедхан Абубакар, лезгины Алирза Саидов, Буба Гаджикулиев, лакцы Нурадин Юсупов, Магомед-Загид Аминов и т. д. Этот список можно еще и еще продолжать.

— Все они представители иных национальных литератур Дагестана…

— Но Расул резко испортил отношения и со своими друзьями-аварцами, среди них Муса Магомедов, Омар— Гаджи Шахтаманов, Адалло … А блистательная Машидат Гаирбекова как поэтесса после выхода ее поэмы «Далекая сестра» в журнале «Дружба народов» (1954) в Москве на русском языке оказалась в загоне, почти лишилась кислорода в аварской поэзии.

Тут не могу не привести прекрасные слова В. Белинского: «Наше время преклонит колени только перед художником, которого жизнь есть лучший комментарий на его творения, а творения — лучшее оправдание его жизни». Конечно, не всегда личная жизнь художника может служить комментарием» к его творчеству. Тем не менее без нравственной красоты нет и не может быть прогрессивного идеала, а без великого идеала — и личного мужественного поступка, возвышающего и окрыляющего людей.

— А какие идеалы и поступки могут быть у прислужников народных захребетников?!

— Недаром многие лучшие умы прошлого и для нас остаются учителями гражданственности и нравственности. Вспомним хотя бы участие Байрона в освободительной борьбе греческого народа, реакцию Лермонтова на смерть Пушкина, поведение Золя в позорном деле Дрейфуса или мужество С. Кочхюрского, который и после жестокого наказания (ему выкололи глаза) продолжал сочинять обличительные стихи против Мурсал хана.

Что касается Р. Гамзатова, несмотря на все пятна на репутации поэта, в нашей республике все было направлено на то, чтобы у широкой общественности сложилось твердое убеждение о нем как о самом талантливом поэте Страны гор и необыкновенном руководителе СП Дагестана. А вот, мол, все остальные творческие личности — хоть и не лишены дара Божьего, но не без «грешка». Поэтому они должны сыграть второстепенные роли на литературном Олимпе Страны гор.

Вы сказали, что для Вас Р. Гамзатов не выдающийся поэт, а выдающийся эпигон…

Спору нет, у Расула есть хорошие, симпатичные произведения. Но такие произведения есть и у других дагестанских поэтов. Тогда в чем преимущество Р. Гамзатова? Каков его вклад в мировую поэзию?

А песня «Журавли»? А мудрость книги «Мой Дагестан»?

— Согласен, «Журавли» великолепная песня, но это коллективный труд. Мы знаем, как она возникла. Пусть «Спасибо!» скажут М. Бернесу и Я. Френкелю, Н. Гребневу и многим другим.

Не секрет, текст этой песни на аварском и русском языках резко отличаются друг от друга. У истины могут быть десятки и сотни разноцветных нарядов, но лицо— то у нее одно; многоликой истины не бывает. Более того, с давних времен существует вера, что души погибших моряков перевоплощаются в морских птиц, в чаек, поэтому никогда нельзя их убивать. Об этом написано немало художественных произведений, в том числе и песни, которые известны всему просвещенному миру. Что касается «Моего Дагестана», то таких книг было немало в литературе. Она, безусловно, содержательна, привлекательна, но не является художественным открытием.

С другой стороны, нельзя созданные народным гением творения (афоризмы, пословицы, поговорки и т. д.) приписывать себе.

Экзотика обладает особым магнетизмом, иной раз даже очаровывает нас, но с ней далеко не уедешь. Если вы считаете себя большим художником, тогда, будьте любезны, покажите глубинные процессы общественного бытия, тенденцию развития, ростки нового, которым принадлежит будущее, несокрушимую силу человеческого духа, высоту своего эстетического идеала.

Увы, вместо этого в произведениях Р. Гамзатова много позерства, игры, реминисценций, отсвета прочитанных книг, увиденных фильмов, спектаклей, затасканных образов, деталей и выражений. Каждый раз при близком соприкосновении со стихами и поэмами Р. Гамзатова перед глазами встают произведения Н. Хикмета, У Уитмена, П. Неруды, Р. Тагора, Р. Бернса, О. Хайяма, А. Блока, С. Есенина, К. Хетагурова, А. Ахматовой, не говоря уже о классиках арабоперсидской поэзии (Мутанабби, Анвари, Хафиза, Саади, Джами и др.).

— Хоть один живой пример…

— Когда я увидел впервые на стене Центрального дома литераторов (ЦДЛ) в Москве четверостишие Р. Гамзатова

«Пить можно всем,

Необходимо только

Знать: где и с кем,

За что, когда и сколько»

в переводе Н. Гребнева, мне показалось, будто кто-то дал мне увесистую пощечину.

— Почему?

Да потому, что эти строки в слегка измененном виде взяты из рубаи О. Хайяма:

«Вино запрещено, но есть четыре «но»:

Смотря кто, с кем, когда и в меру ль пьет вино.

При соблюдении сих четырех условий

Всем здравомыслящим вино разрешено».

Конечно, перевод Л. Пеньковского аляповатый, не блещет совершенством, но ведь суть одна и та же. Негр или китаец в белой дагестанской папахе и бурке с кинжалом на поясе все равно останется тем же негром или китайцем.

На эту тему можно говорить очень долго. Приведу еще один маленький, но характерный пример. К 80-летию Р. Гамзатова в Махачкале были выпущены блокноты для записи. На обложке блокнота красовался портрет юбиляра, а под ним известное изречение: «Ни дня без строчки».

Любой обыватель подумает, что эти слова принадлежат поэту Р. Гамзатову. Более того, он часто, особенно «под мухой» любил повторять: «Ни дня без строчки, ни дня без ста грамм». Когда мне подарили этот юбилейный блокнот, я был крайне удивлен: неужели к своему 80-летию Р. Гамзатов не нашел своего, оригинального изречения.

— А кому принадлежит этот афоризм?

— Плинию Старшему — знаменитому римскому писателю— эрудиту, который жил в начале нашей эры (23-79 гг.). Он стал жертвой ядовитых газов, когда на следующий день после извержения вулкана Везувия на корабле слишком близко приблизился к нему.

Самое интересное то, что данный афоризм приписывают известному украинскому советскому писателю Юрию Олеше (1899-1960). Видимо, Ю. Олеша в свое время не указал первоисточник этого простого, но яркого крылатого выражения и выдал его как свое собственное изобретение. Среди мастеров искусства оно стало настолько популярным, что скульптор замечательного памятника В. В. Маяковскому в Москве Александр Кибальников переделал его на свой лад: «ни дня без эскиза» — ни дня без гипса, без глины!

Как видим, и Р. Гамзатов пошел по проторенному пути — по пути Ю. Олеши. Но ведь давным-давно известно: на чужом ишаке в рай не попадешь. Даже при всех регалиях, ибо правда рано или поздно обнаружится; ее лучезарный лик не скроешь ничем и за тысячелетия.

Кто-то может сказать, что все это мелочи, не заслуживает и выеденного яйца…

В подлинном искусстве мелочей не бывает. Настоящий талант как драгоценный камень: малейшее пятнышко лишает его блеска, в результате он теряет свою цену.

Разве это мелочи? Сравните «О тебе я думаю» Н. Хикмета и «О тебе я думаю» Р. Гамзатова, поэму «В горах мое сердце» Р. Гамзатова и стихотворение «Не верь, что я забыл родные наши горы» К. Хетагурова. Если отбросить словесную шелуху, суть-то в них одинаковая. Тут, мягко говоря, эпигонство налицо.

И, наконец, к своему 80-летию Р. Гамзатов подвел своеобразный итог своей творческой деятельности и написал оду «Памятник». И тут он остался верен себе: прибегая, как опытный актер к гриму, постарался выдавать желаемое за действительное, приписывая себе те заслуги, которых он не имел, чтобы выглядел в лучшем свете перед будущем. Но сейчас не это нас интересует. Нас интересует, какой памятник он воздвиг себе. Оказывается, из песен. «Я памятник себе воздвиг из песен» — так открыто, с апломбом заявляет поэт с первой же строки своего творения, забывая что подобное еще в 1934 году было высказано до него в стихотворении «Памятник» замечательного армянского поэта Егище Чаренца: «Я памятник себе воздвиг из вещих дум и песен яростных, звучавших в сердце века». Так что не все золото, что блестит.

— У нас в республике другие критерии…

Поэтому ни один сугубо национальный или общегосударственный праздник в Дагестане не проводится с таким размахом, помпой, как день рождения Расула Гамзатова. А каждый пятый год, на который приходится его очередной юбилей, объявляется как год Р. Гамзатова. Не представляю, что было бы, если бы Расул стал лауреатом Нобелевской премии. Наверное, не моргнув глазом, переименовали бы Дагестан в Расулстан. Не верите? Ведь совершили же своеобразное «обрезание»: переименовали ул. Ленина в пр. Гамзатова, отрезав ее отглавной площади города, которая носит имя Ленина и где стоит его монументальный памятник. Какой образец убожества фантазии местных властей!

Вспомним, как Ленина восхваляли в народных песнях, стихах и поэмах поэтов Дагестана, в том числе и Р. Гамзатова («Горцы у Ленина» и др.). Теперь вопреки горскому кодексу чести (горцы никогда не отбирают то, что подарили), улицу им. Ленина превратили в пр. Р. Гамзатова — лауреата Ленинской премии, обладателя 4 орденов Ленина. Какая злая ирония судьбы! Какая черная неблагодарность!

Однако таким слишком рьяным национал-патриотам, организаторам необдуманных позорных акций хочется сказать словами Г. Державина: «Чрезмерная похвала — насмешка», она сперва вызывает раздражение, потом отвращение даже у заядлых фанатов.

Говорят, Расулу Гамзатову в Махачкале и в Москве собираются поставить памятники.

В наше время памятники кому только не ставят. Не сомневаюсь, многие из тех, что возведены на пьедестал, не будут иметь и статуэтки в сердцах будущих поколений. Великие люди, как высочайшие вершины гор, не нуждаются в рукотворных памятниках.

Кто же он — Расул Гамзатов?

А за поэтами следуют заблудшие. Разве ты не видишь, что они блуждают по всем долинам (слагают стихи на любые темы) и говорят то, чего не делают?

Коран. Сура Поэты, аяты 224-226

Вряд ли найдется в Дагестане человек, который не слышал о Расуле Гамзатове. В течении всей второй половины XX века его имя не сходило со страниц книг, журналов и газет, государство обязывало изучать его книги со школьной скамьи, им гордиться и восхищаться.

И за пределами республики многие знают его имя. Они могут не знать об имаме Шамиле, но Расула знают. А вы не задавались вопросом: «Почему?». Ответ будет такой: «Потому что он великий поэт». Однако мало кто задается вопросом: в чем заключается его «величие» и кто его так окрестил?

Для объективной оценки обратимся к творчеству этого «гения». Достаточно остановится на первом же абзаце романа «Мой Дагестан»: «Я думаю, что сам аллах, прежде чем рассказать своим приближенным какую-нибудь забавную историю или высказать очередное нравоучение, тоже сначала закурит, неторопливо затянется и подумает… » Пречист Аллах от того, что придают Ему в сотоварищи.

По происшествии двух десятилетий (в июне 2008г.) в одной из сельских библиотек мне случайно попалась роман— газета за май 1968 года. На ее обложке красовался 45-летний Гамзатов с орденом на груди, а весь номер был посвящен роману «Мой Дагестан», который только что вышел многомиллионным тиражом.

Вера и неверие — это два состояния человеческой души, между которыми огромная пропасть. Верующий видит во всем мудрость Аллаха и Его предопределение, но неверующего это не устраивает. Упорно цепляясь за свое неверие, он пытается объяснить все факты лишь через призму материалистического мировоззрения, которое напрочь отметает веру в сокровенное (гъаб). Подобными идеями был заражен и Гамзатов, и другие поэты и писатели советской эпохи, которые являлись рупорами компартии. Мрак невежества и неверия, окутавший их сердца и души, заставлял их говорить и писать то, что вызывает ужас в сердцах. На этих порочных идеях выросло не одно поколение дагестанцев. Они сеяли в их душах смятение и сомнение. А для того чтобы мрак рассеялся и сердца успокоились, необходимо знать, что такое вера (иман), другими словами, что представляет собой единобожие (таухид).

А теперь сравните таухид с тем, что написал Р. Гамзатов, и вам станет очевидно его неверие (куфр) и многобожие (ширк). Он уподобляет Всевышнего творению, наделяет Его качествами созданных Им рабов и приписывает Ему недостатки и пороки. Имя Всевышнего Аллаха он пишет с маленькой буквы. Подобные высказывания в адрес Великого и Могучего Аллаха являются откровенным неверием, и никому, кроме лицемера и вероотступника, не могут прийти в голову такие мысли, не говоря уже о том, чтобы произносить их вслух и печатать. Стыдно, что в Дагестане был период, когда мракобесы могли открыто оскорблять Всевышнего, ничего не боясь. Стыдно и за то, что ни один ученый (алим), ни один суфийский шейх и ни один имам мечети не выступил с осуждением этой книги и приведенной цитаты.

По признанию самого автора, именно в 1968 году в романе «Мой Дагестан» он отрекся от своего стихотворения «Имам», поносящее Шамиля, за которое он получил в 1959 году Сталинскую премию.

В течении последующих лет он извинялся и каялся за имама Шамиля, но ни разу не отрекся от своих же гнусных слов.

Упреждая негодование поклонников Гамзатова, хочу сказать, что принцип «о мертвом или хорошо, или ничего» не распространяется на врагов ислама, на тех, кто хоть раз открыто выступил против Аллаха, Его посланника (с. а. с.) и Его религии. Что касается возможных утверждений о том, что человек кается пред Аллахом, а не перед людьми, то оно в данном конкретном случае — софистика, ибо человек, публично оскорбивший Всевышнего, обязан публично же отречься от своих слов и покаяться за них.

Прожив долгую жизнь, Гамзатов торжественно отметил свое 80-летие и, получив от президента России орден Андрея Первозванного I степени в тиши и спокойствии завершил свою «бесценную» жизнь. И еще, имя «Расул» в переводе с арабского означает «посланник». В связи с этим и резюмируя выше сказанное, мне бы хотелось все же ответить на вопрос: «Так кем же был Расул Гамзатов?». По моему глубокому убеждению, — посланником безбожников-атеистов и лицемеров из числа представителей «богоизбраного» народа к мусульманским народам Дагестана для их окончательного отдаления от религии Аллаха. Примечательно, что именно знатоки аварского языка, этого самого «божьего» народа, так красноречиво переводили его на русский язык. Для осознания этого факта рекомендую прочесть статью «Расул Гамзатов и евреи», вышедшую в газете «Секрет» (рубрика «еврейские мотивы») от 01. 03. 2008г.

Автор неизвестен

Расул Гамзатов и евреи

(Из статьи X. Рафаэль)

Расул Гамзатов всегда с особым уважением относился к представителям Богом избранного народа (т. е. еврейского).

При советской власти многие литераторы, евреи по национальности, как «инвалиды пятой группы» были лишены возможности издавать свои произведения. Ипоэтому вынуждены были заниматься переводами сочинений тех, которые устраивали власть. Государственный антисемитизм не давал талантливым еврейским поэтам вступать в союз писателей, публиковаться в печати и выпускать книги.

Переводчиками многочисленных сборников стихов Р. Гамзатова, выходившие в годы расцвета его творчества были евреи — Наум Гребнев и Яков Козловский. Как-то поэт сказал о своем переводчике Якове Козловском:

— Он меня переводит так, что потом, когда я перевожу его обратно на аварский получается совсем другое стихотворение — гораздо лучшее, чем у меня.

52 года (1951 до 2003 г. г.) он был председателем правления Союза писателей Дагестана. Среди его друзей были и представители из общины горских евреев. А секретарем союза писателей Дагестана был известный писатель Хизгил Авшалумов.

Посещая древний город Дербент, Расул Гамзатов всегда останавливался в гостях у своего близкого друга поэта Сергея Изгияева, который тоже занимался переводом литературного творчества Гамзатова.

Хана РАФАЭЛЬ

Газета «секрет», Рубрика «Еврейские мотивы»

Самед Самедов

«Скоро ли время поймает меня?»

(из книги «Это было, было», стр. 177 по 192. издана комитетом правительства по печати в 1997 г. Махачкала)

… тогда он (Р. Гамзатов) на волне времени стал во главе Союза писателей и издавал произведения «Две могилы», «Имам», жалящие как змея, Шамиля, оскверняя его достоинство личности. Скажем, он, пребывая в творческом экстазе, даже договорился до того, что в одном из этих скороспелых поэтических ремесел покрыл имама презрением, осмелившись лягнуть его, обозвав без зазрения совести «чеченским псом», «ингушским змеем», «объезженным конем, захромавшим».

Да только по заслугам ли возвел Гамзатов оскорбление над всенародным избранием возвеличенного имама Шамиля, не совещаясь ли с ведьмами наедине опоганил руки поэта? Или обуреваемый страстью подняться на пьедестал популярности и почета провозглашает «конец самозваным имамам»?

Пришла охота Нашему поэту в этом самом скороспелом и программном сочинение в духе угодничества правящему режиму плеснуть лишний раз плевком на верного продолжателя дела великого имама Шамиля — поседелого в боях предводителя повстанцев, четвертого имама Нажмудина, обозвав его (посмертно) «крупным барановодом». «Как инженер человеческих душ» должен же был Расул не запамятовать свои слова, сказанные на том организационном писательском съезде: «историки не зурначи, а поэты не танцоры» и дойти до понимания и объяснения исторических событий, а это привело бы его к терпимости, приличествующей настоящему поэту. В таком гамзатовском, или очень схожем с этим, ключе писали несуразицы свои и многие другие окололитературные дремучие опустошенные писаки и угодливые советские ученые мужи…

Ну, подумайте сами, можно ли говорить о человеке так, который, своею кровью и своими костями писал историю своей борьбы — будучи в ранге имама за волю и свободу своего народа.

Однако «народный поэт» в своем поэтическом пути по щучьему велению круто изменил творческое направление, как флюгер при сильном ветре с противоположной стороны, уже на той стороне туннеля отпустил душу на покаяние, взял имама под свое покров, выведя его в своих поэтических перлах на щит славы. Теперь уже в новых публикациях явно обозначился покровительственный тон, особо возвеличивая его в качестве народного героя. Ветер перемен в творческой стихии он всенародно объяснил просто и недвусмысленно: «Если в прошлое ты стрельнешь из револьвера, будущее на тебя выпалит из пушки».

А как с историками-то, они все так же ходят в зурначах?

Да. Но Расул обходится без зурначей, он стал воистину самодеятельным танцором — пляшет искрометную лезгинку в одиночку под собственный аккомпанемент на зурне, наглядно демонстрируя изобретательство на самостийной музыкально-литературной стезе. Такую же хитроумную ловкость, то есть магическую изменчивость Гамзатова в художественном перевоплощении проявил и в отношении других исторических личностей новой эпохи социализма — Сталина, Хрущева и Брежнева.

Да, случилась такая метаморфоза. Человек с зашореным взглядом не мог с высоты своего величия не стремиться продолжать «держать на плаву» своими старыми натренированными поэтическими средствами и литературным новаторством.

В 50-м году, когда культ личности достиг кульминации цветенья, поэт Гамзатов и сам так расцвел, что издал сборник стихов и поэм под претенциозным названием «Год моего рождения» — в этом панегирике, иначе не скажешь, на материале исторических событий, народных преданий и легенд в фантасмагорическом развитии сюжетной линии безымянные персонажи взаимодействуют с главным героем, имя которого Сталин! По его адресу и пел новоявленный панегирист дифирамбы за приезд в Дагестан и объявление им автономии Дагестану, назвав этот акт днем рождения Дагестана и за одно поэта Гамзатова (хотя факт остается фактом: мать Хандулай произвела его на свет через три года по происшествии этого самого исторического события). В нашей жизни, как говориться, всякое бывает. Бывает, конечно, и второе рождение.

«Имя вождя»

Имя — Сталин!

Оно повсюду вместе с нами,

Как наша песня,

Наше знамя.

В его ученье — свет чудесный,

В нем коммунизма торжество,

И нет на свете лучшей песни,

Чем доблестная жизнь его.

За этот панегирик, ставший бестселлером в период культа личности, он удостоен престижной Сталинской премии, что сделало его популярной личностью в литературном «королевстве», где он чувствовал себя как рыба в воде. С установлением реформаторской власти Хрущева, наш Лауреат Сталинской премии, то бишь панегирист тоталитарных нравов Гамзатов вопреки собственному утверждению нашел-таки рубеж тому имени и тем же писательским пером нанес «вождю народов на века», «великому вождю и учителю», «отцу народов» и «Великому Сталину» бесчестье, начисто выхолостив его образ из сюрреалистических произведений, но звание Сталинского лауреата, хоть и не громогласно, так и сохранил, благо повод нашелся: премию по воле Хрущева переименовали втихомолку в Государственную. А при переиздании одноименной поэмы в новом, доработанном, варианте собственное имя «Сталин», которым изобиловало это «эпохальное произведение» с легкой руки автора оказалось переименованным в нарицательное имя «нарком». Излюбленное слово «вождь» так же заменено тем же безобидным словом «нарком». Ведь, кроме Сталина, были в истории и другие наркомы. Зачем новому-молодому читателю знать, о каком наркоме речь? Шито-крыто.

Ах, да… И это после политико-технологического процесса в Москве по русифицированию авторско— аварского текста. Технология — это литературная обработка данного произведения со строгим соблюдением законов стихосложения с целью придания ему, обрабатываемому предмету уже названому выше, художественные свойства, которые необходимо получить обработчикам (читайте — переводчикам. В общем-то не имеет при этом значения, владеют ли они — Яков Козловский, Наум Гребнев, Семен Липкин, например, или другие, языком оригинала, в данном случае аварским). Обработка — это не обязательно развитие самого предмета, то-есть оригинала, а устранение «лишнего» (дефекта!) и присоединение «желаемого») единого содержания и идеологической выраженности). Интересные, человеческие, высокохудожественные, нравственно чистые — неважно. В технологии переводческого дела допустимо все, что ведет к достижению поставленной цели, запланированной технологами (автором, рецензентом, редактором, издателем. Правда жизни (а в наши окаянные дни тем более) сложна и горька.

Никогда душевная жажда вопросить не должна оставаться в груди у того, кто жаждал вопросить. Никогда сердечный вопрос не может быть докучен или не уместен.

Никто, наверное, из критиков-созерцателей не сомневался, для чего ты, великий поэт Расул, производил переделки своих прежних признанных стихов. По всему вероятию, производил их, вопреки настроений читателей, основываясь на разуменье самого себя, на устройстве головы своей, если не по соображениям политическим или конъюнктурным. Точно «Год моего рождения» первый блин комом (который можно вдруг вновь испечь!), а не большая обдуманная вещь, которой отдал всего себя, и сколько времени заняла, не говоря уже о том, что в официальных кругах получила надлежащую оценку.

Правда, значительно позже — более чем через четыре десятка лет, именно в постсоветское время как-то официально в эксклюзивном интервью официальному печатному органу непокаянная звезда советской литературы Гамзатов чистосердечно признался: «Поздно, к сожалению, узнал и правду о провозглашении автономии Сталиным в Темир-Хан-Шуре». Но какую именно правду — так и оставил без раскрытия скобок. — Я как ребенок доверчив, верил Сталину… слишком поздно понял, что это был двуликий и жестокий человек, Гений (все-таки гений!), но злой».

Расуловские рассуждизмы — заказное и оплаченное сочинительство. Но много ли среди читателей (да и почитателей!) знающих, представляющих или понимающих хоть мало-мальски такое многосложное явление, как переводческое, так и собственно литхудтворчесво. Таковы, наверняка, абсолютное большинство. Но кто-то, это абсолютно точно, безусловно все и совершено точно знал о политическом эффекте, запрограммированном одиссее промысла сочинения.

Приветствуя уход с арены диктаторского режима Сталина, вселенский представитель в Стране гор, как он сам себя считает, вопреки назру предков и, если хотите, национальной гордости и гражданской совести, встав на путь панегирика авторитарной системы и волюнтаристских нравов, на путь поэтизации хрущевского коммунизма, в роли альтруиста и начал из поэтического оружия палить шквальным огнем в историческое прошлое, стал раздувать культ новоявленного лидера партии и главы правительства — Хрущева. А он как бы в знак признательности дал поэту возможность пользоваться индульгенцией члена Президиума Верховного Совета… .

Провозглашая тост за своего новоиспеченного кумира Хрущева, придворный шайр социализма пожелал ему «дагестанского долголетия», расшифровав эти незамысловатые слова — «жить столько, сколько живут горы в Стране гор». Дагестанские горы, конечно, продолжают жить, как жили в века, а временщика Хрущева сдул ветер перемен с гор исторических вершин, а в ложбинах осталась лежмя лежать распроклятая хрущевщина «догнать и перегнать Америку».

Теперь же, казалось бы, именитый автор в звании Героя Социалистического Труда начнет уже ответственно писать для общества и народа, извлечет урок из прошлого. Ан — нет! Он по старой привычке стал, воздев руки в небеса, молиться на Брежнева, узурпировавшего власть путем Кремлевского бескровного переворота, остался верен себе в прежней привычной роли придворного певца, и на мажорной панегирической ноте стал петь ему доработанные на новый лад дифирамбы.

Какому же Гамзатову верить, нынешнему или тому, что был на десять или двадцать лет моложе? Где приведения или когда приврал?

Но в оправдание своих «ошибок» и ради объективности Р. Гамзатов в поэме «Суд идет» предъявляет суровый счет раздвоенности самой истории, зигзагам, гримасам коммунистической-социалистической идеологии.

«Под чьи только дудки не плясала,

В чьи только платья не рядилась ты».

В поэме «Люди и тени» разговор с историей продолжается в более напряженных тонах и с большей горечью, ибо Сталин для Гамзатова был не прошлым, а живой современностью.

Живой, ты возносился, бронзовея,

И что скрывать — тебе я славу пел

И вынести потом из Мавзолея,

Как делегат партсъезда, повелел.

Поэт вновь оказался обманутым, и сознание того, что не он правил зловещим балом, не приносит чувства освобожденности от повальной лжи и личной непогрешимости.

Поэт обращается к Октябрю — непобедимому, все сметающему на пути великану: «Ужели был не в силе Ты чистоты мне преподать устав?» и Октябрь беспомощно разводит руками:

Историю мою перекроили,

Героям битв измену приписав.

Вдумаемся в строки: «и сам с собой дерусь я на дуэли… », «и слезы лью, веселюсь, пируя, и сам себя победно в плен беру я», поэт давно пребывает в тягостной скованности: «у славы и бесславия во власти», «в смятенье чувств и помыслов». Знает Гамзатовой времени лежит на мне мучительная тень», как бы отрекается от самого себя: «Спи, времени двуликое дитя!».

В прозаической книге «Мой Дагестан» поэт, вновь возвращаясь к прижизненной трагедии и посмертной славе Шамиля, признается, что тогда оказался «тенью времени». Но справедливы и упреки Поэта ко Времени, ибо:

«Благодарил и славил Коммунистическую партию, членом которой состою с 1944 года. Долго не сомневался, что впереди нас светлое будущее — коммунизм». Далее, Расул признался; «главная моя ошибка — тогдашнее отношение мое к истории своего народа, к освободительной борьбе горцев под руководством Шамиля… Писал и не сомневался, что поступаю честно.

Правда, в последующие годы, осознав совершенную ошибку, я не раз обращался к руководителям страны (Хрущев, Брежнев, Микоян, Суслов) с просьбой реабилитировать (будто бы он был репрессирован и исключен из партии!), но…

Это же прекрасно и похвально, Расул Гамзатович, что недвусмысленно признал: С политикой у меня всегда получалось не так. «Не слишком ли позднее прозрение человека, которого величали так долго «зеркалом дагестанской действительности?» уму непостижимо. Почему обо всей этой, скажем так, исповеди на заданную тему, надо было ему слова ломать голову, чтобы сказать подходящие слова, до тех пор, пока те названые «высокие руководители страны» не ушли в потусторонний мир? Ну ладно уж если…

А вот отречься от заслуженной высокой Сталинской премии (маскируя под переименованной Государственной премией) все еще в сомнении, если уж даже умолчать о премии имени Ленина (учителя-наставника, выпестовавшего того самого «двуликого и жестокого Сталина») и ордена такого же названия, а заодно и звезды «Серп и Молот» золотой чеканки — символа Героя Социалистического Труда». Быть может потому, что труд-то творческий воистину был социалистическим по содержанию и героическим по форме.

Гамзатов — поэт в общем-то неуловимо разный: и по содержательной сути, и по жанровой палитре, и по гамме с «собственным взглядом на мир».

«Жизнь — река, — грустно размышляет поэт, а он, скряга, ведущий счет дням, «мосты за моей спиной жжет» или же «катится моя арба с горы».

Как будто земля под ногами теряет былую твердость, крепчают встречные ветры, и какое-то ощущение тяжести, неуюта, сквозняков в самом себе и все склоняется к тому, чтобы поэт спасовал. Тем более, как кажется кое-кому, «его время прошло», ибо те высокие звания лауреата и почетные звания и правительственные награды, которых Гамзатов удостаивал «потеряли ценность, книги, за которые он получил Сталинскую премию, затем и Ленинскую, ныне также не представляют интереса… »

«Если меня воспринимают, как часть системы, значит, я не состоялся как поэт. Значит, надо сжечь все, что я написал, и не говорить о творческой мощи в моем лице… Есть, конечно, поэты, которые борются против политического руководства. Я никогда не боролся».

Порою мнится Гамзатову, что жизнь затеяла с ним коварную игру и неведомо ему: «в сети ли ночи, на удочке дня скоро ли время поймает меня?»

М. Веллер — Легенды Арбата (139 из 147)

Бизнесмен прикидывал, в чем прикол и можно ли сорвать больше. Партнер деловито спросил:

— А стихи где?

— В Караганде! — хором ответили поэты. — Стихи завтра. Ну так как, Руслан?