Гангутский бой

5. В ШХЕРАХ

рибалтийские шхеры…

Пока флот Апраксина шёл до них но чистой воде, многим, кто на вёслах сидел, плавание в шхерах представлялось гораздо более простым и спокойным, чем оказалось на самом деле.

Берег был почти рядом — то пологий, поросший сосновым лесом, берёзой, ольхой, то высокий, обрывистый и неприступно скалистый. Ка ночлег всякий раз останавливаться старались у финских поселений, хуторков, деревенек, деревянными постройками своими подходивших зачастую к самой воде. Крепкие выносливые дома в ту весну казались уснувшими, неживыми.

Капитан-командор Змаевич и генерал Вейде каждые двое суток сменяли друг друга на авангардных галерах. Пуще всего святого они наказывали солдатам своим никому из мирных жителей неудобства никакого не причинять. «Честь солдатская должна быть превыше любых соблазнов» — так говорилось.

Правда, об этом и раньше, ещё до выхода флотов из Кроншлота, был зачитан войскам высочайший указ, в котором среди прочего особо подчёркивалось, что никто из «десантных людей, а также из экипажных» права не имеет обидеть «ни малого человека, ни великого, ни даже бабу какую». Так же строго предписывалось «ни скот домашний, ни птицу, хотя бы и малую, со двора не сводить…».

Так что и без напоминаний со стороны отцов командиров помнили прекрасно служивые люди об этом. Помнили и исполняли, как одну из заповедей святых. И вовсе, кстати, не потому, что в конце указа веские слова стояли особо: «А паки сия обида всё же случится, виновному биту быть кнутом — для примерного осознания зловредности сего действа». Совсем не поэтому. Просто русский солдат, даже когда пояс ему приходилось затягивать туже, не приучен был мирное население притеснять.

А тем более тут, когда встречались то и дело на побережье разорённые войной хутора…

Выходили солдаты на берег, выпрыгивали через низкий галерный борт. Удивлялись немало, что уже начало июня, а в шхерном этом районе лёд всё ещё синеет местами вдоль побережья. Так, гляди, и сверкает на солнце, так и блестит! Это в июне-то!..

Люди бывалые объясняли: потому так, что мелко здесь и а больших пространствах и вода зимой до дна промерзает. Да и линия берега сама так извилиста, прихотлива — сотни тут заливчиков, бухточек и лагун: есть за что уцепиться льду крепко, хоть и золотистый июнь приспел.

Да и глыбы торчат гранитные из воды там и тут — словно кто специально их разбросал. Словно для того они тут и стоят, чтобы к берегу не всякому кораблю пристать возможность была.

Тут не то что большому линейному кораблю или, скажем, фрегату не подойти, тут и меньшим-то — хоть корвету, хоть бригу, хоть клиперу — дорога закрыта.

Ну а кроме торчащих глыб, островки небольшие, тоже гранитные, мхом да кустарником частым поросшие, — те десятками разбросаны беспорядочно по желтовато-свинцовой воде. Так что и галере, и скампавее тоже иной раз волчком крутиться приходится, чтобы правильным маршрут угадать.

И к тому же льдины, что от берега, чуть подтаяв, оторвались, тоже бьются тут друг о друга, ходят малыми кругами неспешно, словно ждут, пока июнь лучами солнечными прямыми их порастопит, если не найдут в круговерти этой прохода сами — к большой воде.

Словом, дорогу в шхерах сладкой не назовёшь. Тут она извилиста и замысловата, как тропинка в лесу.

…Иван Рябов, солдат, невысокий, но кряжистый, крепкий, лет сорока, тоже выходил на остановках на берег, как все. Землю пробовал — твёрдую, сопливую — башмаком, после шляпу снимал, крестился размашисто на малую церквуху чужую, торчащую верстах в трёх на невысоком пригорке. Округу всю осматривал постепенно, успевая схватить взглядом пытливым ровные ряды сосен, годных хоть сейчас и на мачту корабельную для фрегата — только ветви обрубить да окорить топором, — и на постройку крепкой крестьянской избы…

Потом думать начинал привычно, что избы, мол, немного опосля начнём ещё строить, а сейчас зело требуется пока что шведа разбить и развеять. Ежели, конечно, к постоянному миру государю российскому, Петру Алексеевичу, склонить его переговорами не удастся.

Потом снова смотрел, видел скудную каменистую землю под мохом, чуть подале — поле непаханое, хотя на дворе июнь, и шумно вздыхал..!

Подходил с товарищами своими к одному из крепких, рубленных умело домов, любопытствовал, как строятся местные незнакомые люди, как кладут баньку и обустраивают подворье.

Жителей, однако, никого видно не было.

Всё на хуторе том стояло брошенным и пустынным, зарастало обильно крапивой жгучей и размашистым лопухом.

Но служивого человека теперь это уже, пожалуй, даже не удивляло: прогнала давно, видать, отсюда война людей, далеко, вглубь куда-то — за долы и густые леса. Всех сняла с места, о ком, как Рябов крепко запомнил, ещё прежде в высочайшем указе том говорилось — «и малого человека, и великого, и даже бабу какую»…

И вчера на хуторе, на стоянке, тоже было мало народу, а сегодня уж и вовсе никого — пустота…

Размышляя невесело про царёв тот высочайший указ, что вот — надо же, гляди, — не к кому его порой применять, Рябов памятью своей осторожной вдруг опять туда, в Кроншлот, перенёсся. Вообще-то не любил он без дела прошлое своё ворошить: слишком часто оно горьким, прошлое-то, оказывалось.

Но тут — вспомнил…

Перекличка шла последняя перед посадкою на галеры. Все хозяйство опять же — в сотый раз уже, поди, — проверялось: что ещё не погружено, не увязано с ночи, не забыто ли чего на пристани — из вооружения, провианта…

Потом замерли вдруг войска и дыхание многих тысяч людей, кажется, уж совсем прекратилось: государь шёл вдоль фронта. На правом фланге стоял гвардейский Семёновский полк, за ним — гвардейский Преображенский, после тот, в котором Рябов служил, Ингерманландский.

Возле первых двух полков Пётр часто останавливался: многих солдат здесь он знал лично, по именам. Более двадцати лет назад, мальчишками деревенскими, вместе они с будущим царём службу свою начинали — в его «потешных» войсках. С детских игр начинали изучение военного дела. с деревянных ружей и шпаг. Скольких солдат уж и нет теперь — в сражениях полегли бесконечных, головы за Россию сложили, за неприступность её исконных границ…

Около Ингерманландского полка Пётр остановился один только раз. Но, остановившись, стал подробней вдруг всматриваться в лица первой шеренги… Потом сделал скорый шаг к Рябову. Спросил быстро, чуть нахмурив густые чёрные брови, и с интересом:

— Откуда, солдат, мне так знакомо лицо твоё?

— По Архангельску, знамо, государь великий! — выдохнул разом Иван и опять застыл, не моргая и стараясь прогнать от горла предательски подкативший комок.

— По Архангельску, ишь ты! Постой — как фамилия?

— Рябов.

— Точно! Рад тебя видеть… Но как же?.. Тут-то как? Точно! Я же_? мнится, тебя от всех повинностей, тако же и от всех налогов освободил… Почему же ты здесь?

— От повинности, государь, служить верно Отечеству своему меня и сам господь бог не может освободить, — тихо, но с достоинством ответствовал Рябов. — Я от первого корабля с Архангельской верфи следом за тобою иду.

— Ну! — ахнул радостно Пётр. — А не ранен?

— Почему же не ранен? На реке Пелкиной немного задет… Да чуток под Полтавой…

— Так ты, брат, и под Полтавою был?

— Был, а как же!

Пётр смотрел удивлённо на Рябова, положив ему обе руки на плечи. Потом обпил, сильно наклонившись к солдату, и трижды расцеловал. Отойдя затем к середине строя, крикнул громко, чтобы слышал весь полк:

— Воины! Вот с которого человека примеру много берите! и перстом указал на Рябова. Сей солдат стоит среди вас. жизнью своей доказавший: кто к знамени российскому присягал единожды, у оного и до смерти стоять должен!

Крикнул и скорым шагом дальше пошёл, высоко неся голову и глядя на ряды солдат с гордостью и заметным волнением. Но так крикнул, что сердце каждого солдата дрогнуло в ответ и даже будто забилось чуть чаще. Словно дрожь прошла по рядам, и тут же снова выровнялись ряды…

Рябов и те, кто рядом стояли, успели, правда, ещё услышать слова, сказанные Петром кому-то из свиты:

— Нет, теперь я премного уверен, что с такими вот молодцами брату нашему Карлу и на море не совладать!

Рябов вспомнил всё это сейчас и даже усмехнулся слегка. Вспомнилось теперь вдруг средь прочего и то, как сердце в пятки ушло, когда государь великий именно возле него, возле Рябова Ивана, остановиться изволил. Испугался тогда изрядно, сам не зная чего. В стольких был сражениях и боях — страху сроду не ведал, а тут…

Он опять усмехнулся.

По всему выходило, что на поле бранном, под картечью, под пулями, храбрым быть много легче, чем вот так — с государем недоступным, с глазу на глаз…

На одной из первых стоянок, это когда уже шхерами шли, у костра, где Рябов и товарищи его, отужинав, ко сну отходить собирались, появился внезапно капитан их полка Бакеев. Подошёл, потыкал веткой в огонь. Ночь в июне была светлая здесь, не долгая, но огонь — для просушки вещей, для варки чего — всё одно допоздна держали. Кипяток в котле бормотал порой до нового дня.

Объявил Бакеев солдатам, что теперь, выйдя в море, числятся они уже по арматурному списку не к пехотным полкам приписанными, а к морским дивизиям, образующим ныне армейский флот. Не матросы ещё они. по уже и не просто солдаты, а как бы пехота морская — так было приказано понимать.

Солдаты слушали и кивали головами согласно, после сытной гречневой каши баловали помаленьку нутро крутым кипяточком, макая в него крепкие душистые сухари.

Тут Бакеев, вроде случайно, и Рябова разглядел…

Слово за слово, как да что, потекла постепенно беседа у них, к которой прислушивались многие из рядом сидящих с нескрываемым любопытством.

Очень интересовался, как выяснилось, Бакеев, где это и когда, со стати какой у Рябова тесная такая дружба с государём произошла. Вроде бы и неприметный с виду солдат, как все: и в морозы со всеми мёрз, и болота, и речки ледяные форсировал, и гранит не лучше других киркою дробил при строительстве укреплений… Делал то есть всё, что делали и другие.

Но вот поди ж ты — подходит давеча к нему попросту государь великий и лобызает трижды, при всех… В чём причина тут, расскажи, мол.

— Э-эх, ваше благородие, — шумно вздыхает Рябов. — Жизнь пережитую рази расскажешь?.. Рассказать, так это ж её, бродяжью, опять как бы заново прожить надоть. А где ж тут? На войне оно каждый божий день новую жизнь приходится начинать. А которая сзади… да бог с ней!

Но уж тут и другие солдаты с интересом видимым вкруг костра кружком разобрались: расскажи да расскажи, дескать, Рябов, чего уж там — потешь солдатскую душу.

— Ну, да ладно, — говорит вдруг Рябов, будто решившись, и даже бьёт себя по колену широченной ладонью. — Только выдумки какой не будет в рассказе моём, это сразу предупреждаю. Я ведь со шведом, почитан, треть жизни своей воюю…

Он подумал с минуту, словно прикинул что-то, поглядев на огонь, затем продолжал:

— Да, всё точно. Это мне теперь сорок два, а в тот год только-только двадцать девять исполнилось. Грамотен был немного, разную цифирь понимал. Плотницкой работой в городе Архангельске промышлял, при верфях Соломбальских. Был в те годы там уже «Апостол Павел» на воду спущен. Не большой особо, а двадцати четырёх пушчонках фрегат… А уж в том вот году, как тот случай со мною произошёл, в семисот первом то есть, в точности такой же июнь стоял над землёй и такая же точно светлая ночь была в тех краях, только туманней. Даже не мочь уже, верней, а раннее утро. И хотя тринадцать уж минуло лет, не поверите, братцы: вот закрою сейчас глаза — и как будто заново всё опять вижу. Будто всё это вчера со мной было…

Кто-то подложил в костёр ещё веток. Загудел слегка, забегал огонь. Блики светлые с новой силой отразились в глазах. Лица были строго напряжены. Рябов словно занавесочку какую поднял над прошлым, всех туда передвинул…