Ганнибал

I
В поисках союзников

Как бы то ни было, уже первые шаги Ганнибала свидетельствовали о том, что он считает войну оконченной, а себя — несомненным победителем. Рассказывали, что он отослал на родину три аттических медимна (около 157,59 л) золотых всаднических и сенаторских колец, снятых солдатами с убитых врагов [ср. у Диона, Касс., фрагм., 27; Орозий, 4, 16, 5], — трудно было более наглядно показать истинные масштабы римских потерь, то отчаянное положение, в котором очутились римляне. Однако одновременно Ганнибал решил сделать по отношению к Риму дружественный жест, приоткрыть дверь для переговоров, подать надежду на спасение от, казалось бы, неизбежной катастрофы.

Руководствуясь своим давним политическим расчетом — стремлением завоевать расположение италиков и оторвать их от Рима, Ганнибал, как это бывало и прежде, из общей массы пленных выделил римских союзников и отпустил их на свободу без выкупа [Ливий, 22, 58, 2]. Потом он обратился к римлянам и, по рассказу Ливия [22, 58, 3 — 9], который, по-видимому, более или менее точно передает содержание речи Ганнибала, заявил им, что вовсе не собирается вести с римлянами истребительную войну. Он сражается с Римом из-за чести и власти; отцы нынешних карфагенян были побеждены римской доблестью, теперь он, Ганнибал, хочет, чтобы Рим был побежден его доблестью и удачей. Поэтому он предоставляет римлянам, попавшим в плен, возможность выкупиться и назначает цену: за всадников — 500 денариев, за пехотинцев — 300 денариев, за рабов — 100 денариев. Для того чтобы передать это предложение сенату, пленники избрали из своей среды десять человек, и последние без всякого залога отправились в Рим. С них была взята клятва вернуться в плен после обсуждения вопроса в сенате. За всеми этими словами и любезностями нетрудно было при желании услышать приглашение заключить мир на условиях, аналогичных тем, которыми в свое время окончилась I Пуническая война (только теперь основные положения договора продиктовал бы Ганнибал, а территориальные и иные потери в Сицилии и Италии выпали бы на долю Рима). Мало того, вместе с пленниками, уезжавшими в Рим, Ганнибал отправил одного из своих приближенных, Карталона, который должен был вступить в контакт с римскими властями и разузнать, не пожелают ли они начать мирные переговоры. Однако римский диктатор (мы подробно остановимся далее на мерах, принятых римским правительством для ликвидации последствий катастрофы) выслал навстречу полуофициальному посланцу Ганнибала ликтора с приказанием до наступления темноты покинуть территорию, принадлежащую Риму [Дион Касс., фрагм., 36].

Неудача миссии Карталона была для Ганнибала первым и, пожалуй, самым зловещим симптомом: Рим отказывался считать войну проигранной, видеть в Ганнибале победителя и просить у него пощады и мира. И римское правительство нетрудно было понять: заключая с Ганнибалом мир, оно должно было бы своими руками уничтожить все здание своего господства в Италии, поставить под угрозу земли, захваченные римским крестьянством в результате длительных, кровопролитных войн; господство Карфагена и его неминуемая гегемония в Италии создавали прямую опасность если и не физической гибели Рима, то, во всяком случае, утраты независимости и превращения в один из городов, подвластных Карфагенской державе. Для Рима после Канн война резко изменила свой характер: из войны за власть дал Западным Средиземноморьем, в том числе над Италией, она стала на какое-то время войной за свободу и независимость, против чужеземного гнета.

Ганнибал плохо рассчитал. Вместо переговоров ему предстояло готовиться к новому туру войны.

Говоря о положении воюющих сторон после битвы при Каннах, Тит Ливий [22, 61, 10 — 12] пишет: «Насколько это поражение было серьезнее предшествующих поражений, показывает то, что верность союзников, которая до этого оставалась прочной, тогда начала колебаться только потому, что они потеряли надежду на сохранение римской власти. К пунийцам примкнули народы: ателланы, калатины, гирпины, часть апулийцев, самниты, кроме пентров, все брутии, луканы, а кроме них узентины и почти все греческое побережье (Италии. — И.К.) — тарентинцы, метапонтинцы, кротонцы и локры, а также все цисальпинские галлы». Приблизительно так же оценивает ситуацию и Полибий [3, 118, 2 — 4]: «Карфагеняне благодаря этой победе тотчас же овладели почти всем остальным побережьем и так называемой Великой Грецией: ведь тарентинцы тотчас же им передались, а агриппинцы и некоторые из капуанцев звали к себе Ганнибала. Все же остальные обращали свои взоры на карфагенян, питая большую надежду, что они с ходу овладеют и самим Римом». Подобную картину рисуют и другие античные историографы: «После этого сражения многие города Италии, находившиеся под властью Рима, перешли на сторону Ганнибала» [Евтропий, 3, 11]; «Кампания и почти вся Италия, совершенно разочаровавшись в том, что римляне смогут восстановить свое положение, перешли на сторону Ганнибала» [Орозий 4 16, 10].

Попытаемся, однако, выяснить, насколько эта оптимистическая для Ганнибала оценка ситуации после Канн соответствовала реальному положению вещей и, что особенно существенно, давала ли она Ганнибалу реальные военно-политические преимущества. На первый взгляд эти преимущества были очевидны: Италийский союз если и не распался окончательно, то, во всяком случае, много потерял в своей прочности, а Ганнибал получил в Италии относительно надежный тыл. И все же нельзя было забывать, что битва при Каннах послужила сигналом к обострению социально-политической борьбы в италийских городах и, следовательно, создала там атмосферу политической нестабильности, что никакие органические интересы не связывали новоявленных союзников с Карфагеном; раз изменив Риму, они могли при новом повороте судьбы изменить и Ганнибалу; все зависело от того, какая именно группировка — демократическая или аристократическая, проримская или антиримская — окажется у власти в каждый данный момент, а это, в свою очередь, в немалой степени зависело от побед и поражений самого Ганнибала. Кроме того, и на юге Италии значительная группа городов отказалась признать власть Ганнибала, так что ему приходилось применять против них вооруженную силу.

Само собой разумеется, на стороне Рима оставались латинские колонии в Южной Италии — Брундисий, Венусия, Пестум и другие, которые в случае победы Ганнибала рисковали потерять землю; ее пунийский полководец обещал возвратить коренному населению.[92] О позиции апулийских городов мы вообще плохо осведомлены. Известно, правда, что часть римской армии бежала из Канн в Канусий, где только одна местная аристократка Буса предоставила беглецам продовольствие, одежду и деньги [Ливий, 22, 52, 7]. Явно холодный прием, который оказала им основная масса горожан, объясняется, очевидно, опасением возмездия со стороны Ганнибала. Другой апулийский город, Аргириппы (Арпы), перешел на сторону Ганнибала. Организатором этого дела был Дасий Альтиний, один из местных аристократов, считавшийся потомком аргивянина Диомеда — основателя города [Ливий, 24, 45, 2; Апп., Ганниб., 31]. Враждебную Риму позицию заняла и Салапия, где во главе пропунийской партии стоял Дасий [Ливий, 26, 38, 6; Апп., Ганниб., 45], по всей видимости родственник Альтиния. Не исключено, что в данном случае имело место совместное выступление обоих городов под общим руководством. Насколько мы знаем, Венусия сочувственно отнеслась к римлянам, бежавшим из-под Канн [Ливий, 22, 54, 1 — 3], что, быть может, объясняется присутствием именно в этом городе консула Г. Теренция Варрона, который собирал там и организовывал уцелевших воинов.

Сразу же после битвы при Каннах Ганнибал двинулся из Апулии в Самниум. Именно здесь, в стране, оказывавшей наиболее упорное и успешное сопротивление римлянам (достаточно вспомнить унизительные для Рима события 321 г., когда, окруженные в Кавдинском ущелье, римляне должны были заключить позорнейший мир, обязавшись уйти из Самниума и даже пройти под «игом»), в стране, где еще живы были традиции борьбы за свободу и независимость, он мог рассчитывать на эффективную поддержку. Надежды Ганнибала, в общем, оправдались.

Непосредственной целью наступления пунийских войск была страна гирпинов, куда Ганнибала призывал некий Статий Требий, принадлежавший к аристократическим кругам г. Компсы. У власти в Компсе стояли враги Требия — род Мопсиев с многочисленными клиентами и сторонниками, опиравшийся на поддержку Рима. Наш единственный источник — Тит Ливий [23, 1, 1 — 3] — говорит даже, что Мопсии были римскими ставленниками. Когда разнеслась весть о битве при Каннах, Требий распространил известие о том, что Ганнибал идет к Компсе, и перепуганные Мопсии со всеми своими приверженцами покинули город. Компса без боя сдалась Ганнибалу и приняла в свои стены пунийский гарнизон. Эти события показали Ганнибалу, что даже в среде местной аристократии он может рассчитывать на поддержку определенных кругов, именно тех, кому римляне преграждали дорогу к власти и кто боролся за первенство и господство с римскими приспешниками. Они показали, однако, и другое: роды, ориентировавшиеся на Рим, предпочитали изгнание соглашению с Ганнибалом.[93]

Компсу Ганнибал решил сделать, по крайней мере на первых порах, своим опорным пунктом. Здесь он оставил добычу и обоз, отсюда он велел своему брату Магону двинуться в глубь Самниума, чтобы там принимать под власть Карфагена тех, кто будет переходить на его сторону, а тех, кто не пожелает добровольно, принуждать силой [Ливий, 23, 1, 4]. По-видимому, кампания Магона была успешной, и, судя по тому, что известно о дальнейшем поведении самнитских городов, таких, как Компультерия, Требула и Австикула [Ливий, 23, 39, б], и о расправе, которую римляне учинили в районе Кавдии [Ливий, 24, 20, 4 — 5], самнитские города добровольно и с охотой признавали господство Ганнибала, избавлявшее их от римского владычества.

Сам же Ганнибал направился к Неаполю, чтобы осадить и захватить этот важнейший приморский город Южной Италии, получить таким образом выход в море [Ливий, 23, 1, 5]. Войдя на его территорию, часть своих нумидийских всадников Ганнибал расположил в засадах (чему немало способствовала сильно пересеченная местность, где должны были действовать карфагенские войска), а остальных вместе с добычей, захваченной по дороге, двинул прямо к городским воротам. Нумидийцы шли не очень большой, беспорядочной толпой и, казалось, легко могли быть уничтожены; эту задачу попытался решить отряд неаполитанских всадников, атаковавший приближающегося противника. Нумидийцы стали отходить, заманивая неприятеля к засаде, там окружили его и почти целиком уничтожили. Часть неаполитанцев из тех, кто умел плавать, спаслась на лодках рыбаков, занимавшихся недалеко от места боя своим обычным делом. Несколько молодых неаполитанских аристократов попали в плен и были убиты. Таким образом, неаполитанские власти не пожелали впустить к себе карфагенян, мы ничего не слышали и о каких-либо попытках заключить союз между Неаполем и Карфагеном. Очевидно, битва при Каннах не произвела на неаполитанцев того впечатления, на которое Ганнибал рассчитывал.

Т. Моммзен объясняет эту позицию Неаполя его отрицательным отношением к пунийцам и к италийским союзникам последних; италийские греки были привязаны к Риму, который обходился с ними необыкновенно мягко и никогда не упускал случая продемонстрировать свой эллинизм.[94] У. Карштедт отмечает два момента: греческое происхождение Неаполя и его враждебные отношения с городами кампанийского хинтерланда.[95] И. Л. Маяк ищет объяснения поведению Неаполя в истории этого города, который в 236 г. местные аристократы склонили к подчинению Риму с сохранением суверенного самоуправления; во время II Пунической войны аристократическая партия сохранила свое господствующее положение и свои связи с Римом.[96] Все эти соображения содержат, очевидно, определенную долю истины. Греческие города не могли не видеть в Карфагене исконного смертельного врага, с которым греки Западного Средиземноморья вели борьбу не на жизнь, а на смерть уже несколько столетий и победа которого привела бы к полной утрате всех их торговых связей, а может быть, и к гибели. Союз Ганнибала с коренным населением Южной Италии, враждебно относившимся к греческим колонистам и стремившимся к ликвидации колоний, также не мог не насторожить греков. Наконец, само собой разумеется, что у власти в Неаполе стояла группировка, по всей видимости аристократическая, враждебная Карфагену и давними и прочными узами связанная с Римом.

Одержав легкую победу над неаполитанскими всадниками, Ганнибал тем не менее не решился осаждать Неаполь [Ливий, 23, 1, 10; ср. у Зонары, 9, 2] и повел свои войска к Капуе — соседу и старому врагу Неаполя.

Наши источники, когда они пытаются объяснить позицию, занятую Капуей после битвы при Каннах, основное внимание уделяют «изнеженности» и «испорченности» капуанцев — качествам, которые явно и определенно противопоставляются гражданским и воинским добродетелям тех, кто сохранил верность союзу с Римом [Полибий, 7. 1 — 2; Ливий, 23, 2, I]. Однако в повествовании Тита Ливия, когда он говорит о своеволии капуанского плебса, без меры пользовавшегося свободой, проглядывают подлинные факты — острая социальная борьба, охватившая в этот момент Капую, борьба, судя по его дальнейшему повествованию [23, 2, З], между плебсом и сенатом, т. е. местными аристократическими кругами.

После Канн основной политической проблемой для Капуи стало — ориентироваться ли и далее на союз с Римом или же предпочесть Ганнибала; было ясно, что, стоит только Ганнибалу приблизиться к городу, как капуанцы изберут последнее решение [Ливий, 23, 2, З].

Как рассказывает Тит Ливий [23, 2 — 3] (ср. у Диодора [26, 10]), политической борьбой в Капуе решил воспользоваться в карьеристских целях один из капуанских аристократов, располагавший широкой поддержкой демократических кругов и уже однажды — в год Тразименской битвы — занимавший в городе высшую магистратуру (медике тутикус), — Пакувий Калавий. Для достижения своих целей Пакувию Калавию необходимо было мирными по возможности средствами сломить сопротивление капуанского сената, и с этой задачей он блестяще справился. Собрав заседание сената, Пакувий Калавий обратился к перепуганным аристократам с речью, в которой самыми черными красками обрисовал их положение. Он сам, Пакувий, прочнейшими узами связан с Римом, и поэтому он согласится на измену римлянам только в случае крайней необходимости; однако народ замыслил убить всех сенаторов и затем передать государство Ганнибалу и карфагенянам. Только он, Пакувий, может спасти сенаторов от неминуемой гибели, если они ему доверятся. Получив согласие сенаторов и отчасти посвятив их в свои дальнейшие планы, он запер их в курии и поставил у входа стражу. Отрезав таким способом капуанский сенат от внешнего мира, Пакувий созвал народное собрание и приступил к исполнению второй части задуманной операции. По словам Тита Ливия, он предложил гражданам покарать каждого сенатора в соответствии с тяжестью его преступлений, однако при том непременном условии, чтобы на место каждого устраняемого или казнимого члена совета тут же выбирался новый. Соблюсти это условие, как и рассчитывал Пакувий, оказалось невозможным; любая кандидатура вызывала резкие возражения: одни участники собрания кричали, что не знают этого претендента на сенаторское кресло, другие обличали его позорные поступки, третьи говорили о низком происхождении, о бедности» несовместимой со званием сенатора, о компрометирующих с точки зрения эпохи занятиях ремеслом. В конце концов стало ясно, что заменить сенаторов некем, и их выпустили из-под стражи.[97]

Устрашенные этими событиями, сенаторы (за редкими исключениями; исключения, как увидим, все же были) не сопротивлялись больше диктаторскому режиму, созданному Пакувием. Характеризуя положение в Капуе после переворота, Ливий [23, 4, 2 — 6] писал: «С этого времени сенаторы, позабыв о своем достоинстве и самостоятельности, начали пресмыкаться перед плебсом — низкопоклонничать, любезно приглашать, устраивать пиршества, брать на себя их судебные дела, в качестве судей решать спор в пользу той стороны, которая больше была любима народом и скорее могла доставить благосклонность толпы; вообще, все решалось в сенате так, как если бы там происходило собрание плебеев. Государство, всегда склонное к роскоши, не только из-за порочности граждан, но и вследствие огромного множества наслаждений и приманок ко всякого рода удовольствиям на море и на суше, тогда вследствие угодничества знати и своеволия плебса стало до такой степени распущенным, что не знало меры ни в желаниях, ни в расходах. К пренебрежению законами, властями, сенатом добавилось тогда, после сражения при Каннах, еще и презрение к римской власти, раньше внушавшей некоторый почтительный страх».

В результате действий Пакувия капуанский сенат утратил политическое значение; реальная власть оказалась в руках предводителей плебса, имевших возможность диктовать сенату и магистратам свою волю [Ливий, 23, 4, 2 — б]. Победа Пакувия имела и другое последствие: значительно усилились антиримские тенденции. По рассказу Ливия [23, 4, 7 — 8], от немедленного разрыва Капую удерживало только то, что многие капуанские аристократические фамилии были связаны брачными узами с Римом, а также то, что некоторое количество капуанцев, в том числе 300 всадников из знатнейших семей, находились в римской армии, неся гарнизонную службу в Сицилии.

По требованию их родителей и родственников, пишет Ливий [23, 5], капуанское правительство направило посольство к консулу Г. Теренцию Варрону, которого они застали в Венусии. Однако из того, что произошло дальше, ясно: цель посольства заключалась в том, чтобы своими глазами определить масштабы поражения и соответственно выбрать линию поведения для своего города. Очевидно, своеволие плебса и презрение к римской власти, о которых повествует Ливий, не мешали новому капуанскому правительству тщательно взвешивать свои внешнеполитические действия, пытаться учитывать реальное соотношение сил и все возможные последствия.

В Венусии Гай Теренций Варрон произвел на послов впечатление человека, достойного презрения. Это впечатление еще более усилилось после речи, с которою Варрон обратился к послам, выразившим, как и следовало ожидать, соболезнования Капуи по случаю катастрофы и предложившим (иначе разговор вообще не мог бы состояться) помощь. Судя по тому, как Ливий излагает речь Варрона, последний не счел нужным скрывать от Капуи поистине отчаянного положения Рима. Римляне потеряли все — армию, продовольствие, деньги, так что союзникам следует не столько помогать римлянам, сколько вести войну вместо римлян, защищать от врага общее отечество. «Война идет не с самнитами или этрусками, — говорил он (цитируем изложение Ливия), — так что, если бы власть и была у нас отнята, она все равно осталась бы в Италии; враг, пуниец, даже не африканского происхождения, от дальних краев земли, от пролива Океанского (имеется в виду Гибралтарский пролив. — И. К.) и Геркулесовых Столпов, ведет войско, не знающее каких бы то ни было законов, не умеющее жить по-человечески, даже почти не владеющее человеческой речью. Их, по природе и характеру жестоких и диких, полководец еще более ожесточил, строя мосты и плотины из груды человеческих тел и, что даже сказать противно, приучая питаться человеческим мясом. Их, вскормленных такой ужасной пищей, с которыми и соприкасаться-то грешно, видеть и иметь господами и из Африки, и в особенности из Карфагена, получать законы и терпеть, чтобы Италия стала провинцией нумидийцев и мавров, — у кого из уроженцев Италии это не вызвало бы отвращения?» Капуанцы могут выставить 20 000 пехотинцев и 4 000 всадников; продовольствия и снаряжения у них больше чем достаточно, и если они выступят против Ганнибала, то власть Рима будет спасена. Едва ли можно сомневаться, в том, что это изложение восходит к римской анналистической традиции и в общих чертах соответствует и содержанию самих переговоров, и линии, принятой римским правительством, и той антикарфагенской пропаганде, которую оно вело в Италии.

У послов сложилось твердое убеждение, что Рим воевать не в состоянии. Капуанцам предлагалось своими руками восстанавливать здание римского господства на том проблематичном основании, что когда-то давно римляне защищали Капую от самнитов и предоставили у себя значительной части капуанцев гражданские права. Но самниты давно уже были не опасны, а гражданские права… Что стоят гражданские права, если не сегодня завтра Рим погибнет и дело все равно придется иметь с Ганнибалом?

На обратном пути из Венусии в Капую один из послов, Вибий Виррий, повел речи, решительно противоположные тем, которых добивался Варрон: теперь, говорил он, настало время, когда капуанцы не только могут возвратить себе земли, некогда отнятые у них римлянами, но и захватить господство в Италии; союз с Ганнибалом они могут заключить на любых условиях, а когда по окончании войны Ганнибал уйдет в Африку, власть в Италии будет принадлежать Капуе [Ливий, 23, 6, 1 — 2]. Вибий Виррий выразил общее мнение. После возвращения послов в Капуе римское дело сочли уже проигранным; плебс и большинство сената стали еще решительнее склоняться к союзу с Карфагеном, однако из-за сопротивления некоторых членов сената дело на несколько дней задержалось. По-видимому, речь идет о последних попытках все более редевшей проримски настроенной аристократической группировки, которую возглавлял, судя по дальнейшему рассказу Ливия, Деций Магий, не допустить разрыва с Римом, предотвратить переговоры с Ганнибалом.

Тит Ливий [23, 6, 6 — 8] рассказывает, что в сочинениях некоторых анналистов он нашел повествование о том, будто Капуя, перед тем как принять окончательное решение, направила в Рим посольство, обещая оказать помощь, но при непременном условии: один из консулов должен был быть капуанцем. В результате власть не только в Италии, но и в самом Риме ускользнула бы из римских рук и перешла к Капуе. Римское правительство, возмущенное этим совершенно неприемлемым для него требованием, приказало посольству немедленно покинуть Рим. Ливий считает эту традицию недостоверной, потому что о ней умалчивает Цэлий Антипатр и другие анналисты, которым он доверяет, однако ничего невозможного в данном факте нет. Не исключено, что правительство Пакувия решило попытаться перед разрывом выжать из римлян максимальную цену за свое сотрудничество; не случайно они требовали от римлян того же, что рассчитывали получить от Ганнибала. Возможно, далее, что посольство в Рим должно было заставить Ганнибала стать уступчивее во время переговоров с капуанскими послами.[98]

Как бы то ни было, промедлив несколько дней, может быть, в ожидании возвращения послов из Рима, капуанское правительство направило свою миссию к Ганнибалу.

Таким образом, политическая борьба в Капуе закончилась весьма благоприятно для Ганнибала: в городе, одном из самых могущественных на юге Италии, победила опиравшаяся на демократическое движение группировка, враждебная Риму; в лагерь Ганнибала прибыли послы этого города с добровольным предложением союза. Нужды нет, что Капуя, возглавив антиримское движение, после победы будет претендовать на господство на Апеннинском полуострове. Во-первых, при сохранении верховной власти карфагенян это само по себе не так уж и страшно, а во-вторых, после победы будет видно, как поступить с Капуей и ее претензиями. Пока Ганнибалу важно было любыми средствами закрепить свой политический успех; не удивительно, что он фактически предоставил капуанцам все что они хотели. Согласно условиям договора, заключенного Ганнибалом с Капуей [Ливий, 23, 7, 1 — 2], ни один карфагенский военачальник или гражданский магистрат не имел власти над гражданами Капуи, ни одного капуанского гражданина они не могли принуждать к несению военной службы или несению повинностей, в Капуе сохранялись ее собственные законы и магистраты. Сверх этого Ганнибал обещал передать капуанцам из числа военнопленных — римлян 300 человек, которых можно было бы обменять на 300 капуанских всадников, несших, как уже было сказано, службу в римских войсках в Сицилии.

Разрыв с Римом, казалось, совершился теперь окончательно и бесповоротно; все римские граждане, по тем или иным причинам находившиеся в этот момент в Капуе, были схвачены, посажены в бани и там задохнулись от невыносимой жары [Ливий, 23, 7, 3] — их гибелью капуанцы закрепили свой союз с победоносным полководцем.

Между тем Ганнибал принял необходимые меры, чтобы разместить в Капуе свои войска. Когда слух об этом разнесся по городу, Деций Магий попытался отчаянным усилием предотвратить захват города новоявленными союзниками; он убеждал сограждан не пускать Ганнибала в Капую; позже, когда пунийцы заняли ее, Деций настойчиво советовал выгнать их или перебить. Речи Деция стали известны Ганнибалу, и он потребовал, чтобы Деций явился к нему в лагерь, но капуанец отказался: по условиям только что заключенного договора Ганнибал не имел над ним власти. Тогда пуниец, которому надоели все эти церемонии, велел арестовать Деция и привести связанным (этот приказ в Капуе не был исполнен до того, как туда явился сам Ганнибал) и между тем сообщил капуанским властям, что желает прибыть в город. Там ему устроили торжественную встречу. Деция Магия уже никто не слушал [Ливий, 23, 7, 4 — 12].

На следующий день по требованию Ганнибала было созвано заседание капуанского сената, на котором карфагенский полководец выступил с речью. Его заявление предназначалось, конечно, для Капуи, но услышали его не только капуанцы; оно показало всей Италии, какую судьбу готовит для нее победитель при Каннах, и поэтому было программным и во многих отношениях решающим. Поблагодарив капуанцев за то, что они дружбу с ним предпочли союзу с Римом, Ганнибал обещал, что в скором времени именно Капуя возглавит Италию, т. е. займет место Рима, что законы свои римляне, как и другие, должны будут теперь получать из Капуи [Ливий, 23, 10, 1 — 2]. Такого рода высказывания, конечно, были весьма по душе капуанскому правительству: пуниец ясно и недвусмысленно подтвердил, что реализация их мечты о господстве в Италии — дело очень близкого будущего, и взамен они готовы были принять любые требования Ганнибала. Другой вопрос — как к этому отнеслись остальные италики. Им предлагалась единственная перспектива — воевать против римской гегемонии во имя утверждения гегемонии капуанской и господства Карфагена. Мы не располагаем прямыми указаниями о том, как италийские города реагировали на программу, сформулированную Ганнибалом в Капуе; думается, однако, что сопротивление, с которым он то в одном, то в другом случае сталкивался, не в последнюю очередь объясняется их отрицательным отношением к тому, что Ганнибал сулил капуанцам.

Только один человек, продолжал далее Ганнибал [Ливий, 23, 10, З], должен быть исключен из карфагенско-капуанского союза — Деций Магий, которого даже и кампанцем-то назвать нельзя; оратор потребовал, чтобы здесь же, в его присутствии, сенат обсудил поведение Деция и выдал его карфагенянам. Требование Ганнибала не было для капуанских властей неожиданным: ведь он раньше настаивал на аресте и выдаче Деция, хотя, как можно было видеть, тогда его пожелания не были исполнены. Ближайшие цели, которых добивался Ганнибал, очевидны: ему нужно было полностью уничтожить в Капуе проримскую группировку и для этого расправиться с наиболее непримиримыми противниками, такими, как Деций Магий. Ганнибалу едва ли осталось неизвестным, что один из ближайших сторонников Деция, сын Пакувия Калавия, готовился его убить и только вмешательство Пакувия заставило юношу отказаться от этого замысла [Ливий, 23, 8, 7 — 9, 12]. Судьба Деция была решена: капуанский сенат принял то постановление, которого Ганнибал и добивался: несчастного сенатора препроводили сначала в пунийский лагерь, а затем на корабль, чтобы переправить в Карфаген. Случайность спасла Деция Магия от неминуемой гибели, однако главная цель Ганнибала была достигнута: враждебную Карфагену партию заставили замолчать, а ее признанный вождь был удален из Капуи.

Насколько подобный образ действий Ганнибала был оправдан и целесообразен, трудно сказать. Судьба Деция продемонстрировала, во всяком случае, что договоры, которые Ганнибал заключал или мог заключить, для него значат не больше чем клочок папируса, что Ганнибал не задумается для достижения своих политических целей нарушить любые клятвы и обязательства. Речь Ганнибала в Капуе и в особенности насилие над Децием Магием не могли не иметь для него отрицательных последствий, не могли не заставить определенные и достаточно влиятельные круги попытаться избегнуть бремени столь тяжкого и опасного союза, тем более что, как внезапно обнаружилось, Рим уже далеко не беззащитен и начинает показывать свои когти.

Несмотря на союз с Капуей,[99] положение Ганнибала становилось все более затруднительным. У него по-прежнему не было выходов к морю: Неаполь по-прежнему отказывался признать его власть [Ливий, 23, 14, 5], а в Ноле он натолкнулся на совершенно неожиданное сопротивление [Ливий, 23, 14, 6 — 13]. Стало быть, указание Полибия [7, 1, 4; Суда, Καπυη], будто под влиянием Капуи и другие города перешли на сторону Ганнибала, не вполне точно. Перед Ганнибалом, как и прежде, стояла перспектива вооруженной борьбы за Южную Италию.

Само собой разумеется, что, готовясь к новому туру войны против Рима, привлекая на свою сторону заманчивыми предложениями или подчиняя силой различные общества Южной Италии, Ганнибал нуждался в подкреплениях. Именно с этой целью — ошеломить карфагенский совет известием о блестящей победе и добиться отправки в Италию новых воинских контингентов — Ганнибал послал на родину своего брата Магона. Тит Ливий [23, 11, 7 — 13, 8] сохранил подробный рассказ и о докладе, который Магон представил совету, и о прениях, и о том, какие меры совет в конце концов принял.

Магон, естественно, постарался изобразить положение вещей в наиболее благоприятном для Ганнибала освещении: с шестью полководцами он сражался, в том числе с четырьмя консулами, одним диктатором и одним начальником конницы; с шестью консульскими армиями карфагенские войска скрестили оружие; из четырех консулов двое погибли, один бежал раненным, еще один едва спасся от полного уничтожения своей армии, уведя с поля боя едва 50 человек; начальник конницы разбит наголову; диктатор считается выдающимся полководцем только потому, что так и не решился вступить в сражение. Всего неприятель потерял более 200 000 убитыми и более 50 000 пленными; Брутиум, Апулия, часть Самниума и Луканий и, что особенно важно. Кампания перешли на сторону Ганнибала. Чтобы подкрепить свои слова, Магон приказал высыпать в вестибюле здания, где происходило заседание совета, 3 медимна всаднических и сенаторских колец. Так как Ганнибал ведет войну далеко от дома, на вражеской земле, продолжал Магон, переходя к наиболее щекотливой части своего поручения, расходует огромное количество продовольствия и денег, несет в стольких сражениях потери в живой силе, чтобы уничтожить неприятеля, необходимо дать ему подкрепления, а воинам — пищу и деньги.

Общее ликование было ответом Магону, и только один эпизод внес некоторый диссонанс в хор изъявлений восторга. Один из сторонников Ганнибала, Гимилькон, желая глубже уязвить руководителя антибаркидской группировки Ганнона, стал попрекать его прежними выступлениями, когда он решительно высказывался против войны и даже предлагал выдать Ганнибала римлянам. Ганнон не остался в долгу. Судя по рассказу Ливия, он говорил теперь, что победы, одержанные Ганнибалом, в сущности, бесплодны. Победитель требует еще воинов, еще продовольствия и денег, как если бы он был побежден и не захватил вовсе добычи. Ни один из латинских городов — союзников Рима не перешел на сторону Ганнибала; римское правительство не думает о заключении мира [ср. у Вал. Макс., 7, 2, 16]. Однако на эти речи никто не обратил внимания. Совет постановил направить к Ганнибалу 4 000 нумидийских всадников, 40 слонов и деньги. Кроме этого в Испанию был направлен специальный агент (Ливий называет его диктатором) для вербовки наемников (20 000 пехотинцев и 4 000 всадников), которые должны были пополнить карфагенские войска на Пиренейском полуострове и в Италии.

Позже Гасдрубал Баркид, командовавший карфагенскими войсками в Испании, получил распоряжение двигаться в Италию, но выполнить этот приказ было невозможно.

Результаты миссии Магона, как видим, далеко не соответствовали надеждам Ганнибала. 4 000 всадников и 40 слонов — это, конечно, было каплей в море, да и их надо было доставить к Ганнибалу, не имевшему выходов к морю. К тому же пунийское правительство и не торопилось выполнять свои решения [Ливий, 23, 14, I]. Как увидим далее, Магону удалось собрать значительно меньше воинов, чем это предполагалось по решению совета, однако в лагерь Ганнибала они все равно не попали. Действия карфагенского совета ясно показали, что Ганнибалу не приходится особенно рассчитывать на помощь со стороны своего собственного государства, что он должен надеяться и впредь главным образом на свою армию и на союзников, если их удастся найти. Обескураживающие результаты посольства Магона приоткрыли завесу и над другим, еще более неприятным обстоятельством. Ведь, вопреки широко распространенной точке зрения, ставшей едва ли не тривиальным общим местом, карфагенский совет принял именно такие решения не потому, что близорукое правительство купеческой республики из жадности, неспособности или тайного недоброжелательства не хотело оказать помощь Ганнибалу, бросило его на произвол судьбы.[100] Наоборот, судя даже по рассказу Тита Ливия, который, естественно, главное свое внимание сосредоточил на речи Ганнона, как раз доброй воли и желания помочь Ганнибалу было даже более чем достаточно. Не хватало другого — материальных ресурсов для того, чтобы эта помощь была по-настоящему эффективной. А это значило, что и в будущем Ганнибалу на действенную поддержку из Карфагена рассчитывать не приходится.

Тревожные вести приходили к Ганнибалу и из Испании. Кампания 216 года [Ливий, 23, 26 — 29] началась там с того, что карфагенянам изменил союзнический флот си перебежчики склонили к враждебным антипунийским выступлениям тартессиев — очевидно, прямых потомков тартесситов, разгромленных и покоренных карфагенянами в конце VI в. После нескольких мелких стычек тартессии сумели добиться серьезного успеха — они овладели городом Аскуа, однако первая крупная победа настолько вскружила им голову, что Халб (один из вождей восстания) потерял над ними контроль и Гасдрубалу Баркиду удалось сначала загнать в окружение, а потом и уничтожить беспечно рассеявшихся по полям неприятелей.

Вскоре Гасдрубал получил от карфагенского совета приказ вести свою армию в Италию и там присоединиться к Ганнибалу. Слухи о таком решении пунийского правительства быстро наполнили Испанию и, естественно, вызвали там новый подъем проримских настроений. Об этом Гасдрубал и написал в Карфаген: едва только он, Гасдрубал, двинется на север, прежде чем он дойдет до Ибера, вся Испания станет римской; у него нет ни армии, ни командиров, чтобы оставить их вместо себя; если совет хоть в какой-то степени обеспокоен судьбой Испании, то он должен прислать ему преемника с сильным войском.

Это послание произвело на совет впечатление, которого Гасдрубал и добивался. Правда, полученное ранее распоряжение двигаться в Италию было подтверждено (основное свое внимание, замечает Ливий, карфагенский совет уделял Италии, где решалась судьба войны; испанский фронт считался все же второстепенным), но в Испанию был прислан во главе наемных войск и флота Гимилькон. Собрав внеочередную дань со всех подвластных племен, Гасдрубал выступил в поход на север.

Командовавшие на Пиренейском полуострове римскими войсками братья Публий и Гней Корнелии Сципионы также повели свои легионы к Иберу, соединились, форсировали реку и там обратились против Гасдрубала. В ожесточенном сражении победителями оказались римляне карфагенскую пехоту они частью перебили, частью разогнали; мавританская и нумидийская конница пунийцев обратилась в бегство, угнав также и слонов. По данным Евтропия [3, II], карфагеняне потеряли в этом бою 25 000 человек убитыми и 10 000 пленными. Сам Гасдрубал едва спасся.

Неудача Гасдрубала очень тяжело сказалась на военно-политическом положении Ганнибала. Она не только вновь поставила под вопрос господство Карфагена в Испании и продемонстрировала неспособность последнего очистить от римлян Пиренейский полуостров; после событий, разыгравшихся у Ибера, стало ясно, что на помощь из Испании, во всяком случае пока, Ганнибал рассчитывать не может. Ему оставалось надеяться только на свои собственные силы. Не следует преуменьшать и значения морального фактора. Победа Сципионов в первом же крупном сражении после Канн свидетельствовала, что Рим вовсе не собирается сдаваться на милость победителей и успешно начинает новый этап военных действий.

II
Рим после катастрофы

Известие о поражении при Каннах привело Рим в состояние шока. По городу распространялись слухи, что вся армия уничтожена, консулы погибли (в Риме еще не знали, что Варрон жив и пытается создать из беглецов хотя бы некоторое подобие воинского формирования), почти вся Италия уже в руках Ганнибала, не осталось больше ни одного римского воина и некому защищать город. Подлинные размеры несчастья еще не были ясны; во всех домах оплакивали погибших и живых. Не сомневались, что Ганнибал немедленно приступит к осаде Рима, ибо это только и оставалось сделать для завершения войны [Ливий, 22, 55, 2]. В этих условиях преторы Публий Фурий Фил и Марк Помпоний созвали заседание сената, чтобы рассмотреть один единственный вопрос — как защищать город. Ливий [22, 55, 3] замечает, что вопли плачущих женщин, доносившиеся с площади, заглушали голоса сенаторов. Недавний диктатор Квинт Фабий Максим предложил отправить по Аппиевой и Латинской дорогам всадников разузнать, какова судьба консулов и армии, где Ганнибал и что он намерен делать, а в самом городе водворить спокойствие, запретить женщинам появляться в общественных местах, прекратить оплакивание родственников, вестников препровождать к преторам, никого не выпускать из города, гражданам сидеть дома и ждать сообщений о судьбе своих близких [Ливий, 22, 55, 4 — 8; Зонара, 9,2].

Так и решили поступить, однако сразу же после заседания в Рим прибыло донесение Варрона, которое позволило сенату более точно представить масштабы катастрофы и решить, какими мерами восстановить силы государства для продолжения борьбы. Надо сказать, что и среди воинов, спасшихся от ужасающего побоища, царила паника; возник даже замысел покинуть Италию и бежать к какому-нибудь царю, чтобы там наняться на военную службу. Инициатором этого предприятия называют Луция Цецилия Метелла — выходца из рода Цецилиев Метеллов, известных своими антидемократическими настроениями. Только вмешательство Публия Корнелия Сципиона-младшего, тогда еще юного военного трибуна, а в будущем победителя Ганнибала, предотвратило осуществление этого плана [Ливий, 22, 53; Дион Касс., фрагм., 28; Орозий, 4, 16, 6; Знам., 46, 5 — б]. Все римские воины, оставшиеся в живых и не попавшие в плен, стекались в Венусию, где находился и консул, а также в Канусий. В конце концов и Варрон со всеми собравшимися вокруг него солдатами перешел в Канусий [Ливий, 22, 52 — 54]. Варрон писал сенату, что у него набралось до 10 000 воинов, которые, однако, совершенно неорганизованны, а пуниец сидит около Канн, считает добычу и ведет торг. Вместе с письмом в Рим пришли сведения о потерях, и в городе воцарился траур; пришлось даже отменить ежегодные празднества в честь Цереры, поскольку в них не могли участвовать люди, находившиеся в трауре. Чтобы не допустить отмены и других религиозных церемоний, сенат ограничил оплакивание погибших 30 днями [Ливий, 22, 56, 2 — 5].

Вообще, умилостивление богов, обеспечение победы с помощью потусторонних сил сенат считал одною из важнейших своих задач. Как раз в 216 г. две весталки, Опимия и Флорония, были уличены в прелюбодеянии, и все видели в этом факте в высшей степени дурное предзнаменование, более того, прегрешение, из-за которого на римский народ обрушился гнев богов. Одна из них по обычаю была зарыта в землю у Коллинских ворот, а другая, не дожидаясь казни, покончила с собой. Возлюбленного Флоронии, некоего Луция Кантилия, который занимал должность писца при великом понтифике, последний собственноручно запорол на народном собрании до смерти. Квинта Фабия Пиктора, родственника диктатора и впоследствии одного из историографов II Пунической войны, сенат отправил к дельфийскому оракулу спросить, какими молитвами и жертвами римляне смогут умилостивить богов, каким будет конец столь великих бедствий. По указанию книги судеб совершались специальные жертвоприношения, в том числе и человеческие [Ливий, 22, 57, 2 — б]. Надо сказать, что, насколько об этом позволительно судить, подобные жертвоприношения в Риме обычно практиковались при чрезвычайных обстоятельствах. Оно, в частности, имело место в 226 г., когда ожидали нашествия галлов [Орозий, 4, 13, 3; Плут., Марц., З], а также в 114 г. в связи с нарушением весталками их обета [Плут., Деян. римл., 83], от чего в Риме ожидали всевозможных бедствий.[101]

Миссия Квинта Фабия Пиктора принесла римлянам благоприятный результат. Оракул перечислил богов и богинь, которым надо было принести жертвы, указал, как это сделать, а затем добавил: «Если вы так поступите, римляне, ваше положение улучшится и облегчится, положение вашего государства станет благополучным и победа в войне достанется римскому народу. Когда дела вашего государства пойдут хорошо и оно будет спасено, добившись удачи, пришлите дары пифийскому Аполлону и из добычи, из денег за ее продажу, из доспехов почтите; воздержитесь от необузданного веселья». Там же, в Дельфах, Пиктор принес всем богам в жертву фимиам и вино и, не снимая лавровый венок, в котором совершал жертвоприношения, отправился в Рим. Там он возложил венок на жертвенник Аполлона. По постановлению сената все молебствия и жертвоприношения были немедленно совершены [Ливий, 23, 11, 1 — б].

Эти действия, гарантировавшие, согласно представлениям эпохи, благоволение и помощь богов, а в особенности предсказание грядущей победы, в котором никто не посмел бы усомниться, должны были произвести необходимый Риму морально-политический эффект: внушить самим римлянам уверенность в неминуемом конечном торжестве над неприятелем, солдатам Ганнибала, до которых доходили, конечно, слухи о посольстве Пиктора и его результатах, — убежденность в неизбежном поражении, в том, что боги явно не благоволят к их полководцу и его предприятию, союзников же Рима удерживать от немедленного перехода на сторону Карфагена. Позиция дельфийского оракула была внушительной политической демонстрацией в пользу Рима. Она показала, что в Каннах война не кончилась и что дельфийское жречество не сомневается в благополучном для Рима исходе войны. Римское правительство желало сохранить по крайней мере нейтралитет эллинского мира. Собственно, этим и объясняется обращение именно к греческому оракулу — одному из авторитетнейших — в обход италийских святынь. Предсказания пифии, несомненно, должны были оказать благоприятное влияние. Результаты посольства Квинта Фабия Пиктора были первым и очень важным политическим успехом римского правительства после Канн.

Обстоятельства требовали быстрых, решительных действий и в другом направлении. Нельзя было терять времени, которое Ганнибал тратил в Южной Италии, тем более что из Сицилии от претора Тита Отацилия поступило донесение об угрожающих римским позициям на острове действиях карфагенского флота. Если сенат, писал Отацилий, собирается защищать Сицилию, следует прислать еще дополнительные корабли [Ливий, 22, 56, 6 — 8]. Сенат, однако, основное внимание уделил собственно Италии и предписал претору Марку Клавдию Марцеллу, командовавшему римским флотом, находившимся в Остии, отправиться к остаткам римской армии в Канусий и там принять командование у Варрона. Это назначение выдвинуло на первый план Клавдиев, которые на длительное время сосредоточили в своих руках командование армиями, действовавшими непосредственно против Ганнибала. Варрону было предложено вернуться в Рим, как только это станет возможным без ущерба для интересов государства. Когда Варрон прибыл в город, его встречали толпы народа и благодарили за то, что он не отчаялся в спасении государства; тем самым сенат продемонстрировал единство римского народа, забвение «партийных» и иных распрей перед лицом грозной опасности, угрожавшей самому существованию государства.[102] Для организации обороны, и прежде всего для мобилизации новых воинских контингентов, сенат назначил диктатора — Марка Юния Перу и при нем начальника — конницы Тиберия Семпрония Гракха. В армию записывали теперь даже семнадцатилетних, а иногда и более юных. Таким образом набрали 4 легиона пехоты и 1 000 всадников. За государственный счет были выкуплены и зачислены в римские войска 8 000 рабов. Для вооружения всех этих солдат использовались все запасы, в том числе трофейное оружие, посвященное богам и хранившееся в храмах и портиках [Ливий, 22, 57, 9 — 12]. Кроме этого была предоставлена возможность вступить в армию с перспективой освобождения от наказания или уплаты долга преступникам и несостоятельным должникам, находившимся в заключении. Их — 6 000 человек — также вооружили трофейным галльским оружием. Всего римское правительство располагало теперь 25 000 воинов [Ливий, 23, 14, 3 — 4; Зонара, 9. 2].

Между тем перед сенатом встала трудная и деликатная проблема. Предстояло решить вопрос о судьбе римлян, оказавшихся после Канн в плену у Ганнибала. Как уже говорилось, Ганнибал разрешил пленным избрать из их среды десятерых и отправил их в Рим для переговоров. Тит Ливий приводит два рассказа и об этом посольстве, и о том, как в Риме происходило обсуждение вопроса.

Согласно одному из них [22, 58, 5 — 61, 4], события развертывались следующим образом. Когда послы выехали на родину. один из них (человек совершенно неримского склада, наставительно замечает Ливий) вернулся в карфагенский лагерь под тем предлогом, что он там забыл какую-то вещь, а затем догнал своих товарищей, спешивших в Рим. Там на заседании сената, окруженного толпами людей, в страхе и смятении ожидавших решения судьбы своих близких, возобладало крайнее ригористическое мнение Тита Манлия Торквата; было решено отказаться от выкупа пленных, и послы вернулись в лагерь Ганнибала: Того из них, кто, считая, будто притворное возвращение освободило его от клятвы, попытался было остаться в Риме, сенат приказал арестовать и под стражей доставить к неприятелю.

По другой версии Ливия [22, 61, 5 — 10], первоначально в Рим явились десять посланцев от пленных, и сенат долго колебался, допускать ли их вообще в город; в конце концов решили разрешить им войти в городские ворота, но не устраивать ради них заседания сената. Переговоры слишком затянулись, и в Рим прибыли еще трое пленных — Луций Скрибоний, Гай Кальпурний и Луций Манлий. (Если бы эта версия соответствовала действительности, сам факт присылки дополнительного посольства свидетельствовал бы о поразительной настойчивости, с которой Ганнибал добивался после Канн прекращения войны с Римом). Только после этого один из народных трибунов, родственник Л. Скрибония, поставил в сенате вопрос о выкупе пленных. Сенат отказал. Трое последних послов (Скрибоний, Кальпурний и Манлий) вернулись к Ганнибалу, а первые десять остались: отправляясь в путь, они с дороги возвратились в пунийский лагерь якобы для того, чтобы проверить списки пленных, и теперь считали себя свободными от клятвенного обязательства воротиться в случае неудачного исхода посольства. По вопросу об их судьбе в сенате состоялись бурные прения, и незначительным большинством голосов им разрешено было остаться. Впрочем, участь этих людей все равно была незавидной; цензоры донимали их выговорами и штрафами, так что некоторые предпочли покончить с собой, а другие опасались выходить из дома [ср. у Зонары, 9, 2]. По Авлу Геллию [Гелл., 6, 18], который ссылается на Корнелия Непота, из десяти послов в Риме остались двое, подвергшиеся позже репрессиям со стороны цензоров; в сенате обсуждался вопрос об их выдаче неприятелю, но большинством голосов это предложение было отклонено.

Еще один вариант повествования на эту же тему имеется у Аппиана [Апп., Ганниб., 28]: пленные, согласно этому преданию, направили в Рим трех посланцев во главе с Гнеем Семпронием; сенат не разрешил родственникам заплатить выкуп и, таким образом, отказался санкционировать освобождение тех, кто после Канн очутился во власти Ганнибала. Пуниец, придя в ярость, запрудил их телами реку Вергелл и по этому мосту переправил своих солдат [ср. у Вал. Макс., 9, 2, 2], а самых знатных заставил сражаться на потеху ливийцам — отцов с сыновьями и братьев с братьями (ср. у Зонары [9, 2]).

Текст Диона Кассия [фрагм., 36] сохранил стоящую особняком традицию: римляне, по его словам, вели переговоры с Ганнибалом, требуя возвращения пленных, однако отказываясь от обмена и тем более выкупа. О посольстве пленных этот источник не упоминает, однако приходится иметь в виду, что перед нами лишь отрывок, а не все повествование в целом.

Уже Ливий [22, 61, 10] меланхолически замечает, что можно только удивляться такому разногласию между историками, а установить, какая версия достоверна, нет никаких средств. Мы находимся не в лучшем положении. У нас пока нет информации, которая позволила бы предпочесть какой-либо из этих рассказов. Как бы то ни было, достоверно одно: Ганнибал предложил римскому правительству выкупить пленных и тем начать подготовку к мирным переговорам (такая мысль прямо не высказывалась, но, бесспорно, подразумевалась), а сенат определенно отказался выкупить пленных, продемонстрировав тем самым свою непримиримую позицию,[103] и даже, если верить Диону Кассию, делал явно неприемлемые предложения, как если бы Рим не был побежден, сознательно идя на срыв переговоров.

Решительные меры, принятые сенатом, хорошо использовавшим время, которое ему предоставил Ганнибал, позволили римлянам очень скоро снова вмешаться в борьбу на юге Италии.

III
Захват Ацерр, Касилина, Локр и Кротона

Между тем Ганнибал вступил со своими войсками на территорию, принадлежавшую Ноле. Судя по рассказу Ливия [23, 14], он рассчитывал, что и этот город ему удастся захватить без боя, тем более что народные массы, опасавшиеся разорения своих полей и тягот, которые были бы неизбежным следствием осады, настойчиво требовали расторгнуть союз с Римом и перейти на сторону карфагенян. Только местная знать (сенат, как пишет Ливий) стремилась сохранить прежние отношения с Римом, видимо, потому, что господство последнего обеспечивало власть в Ноле аристократических кругов. Возбуждение плебса было настолько велико (Плутарх [Плут., Марц., 10] даже прямо говорит о восстании), что сенат опасался предпринимать какие-либо открытые шаги; более того, он заявил, что готов пойти на заключение договора с Ганнибалом. Необходимо только время, чтобы выработать приемлемые условия соглашения. Казалось, в Ноле повторяется все то, что уже произошло в Капуе: власть перешла в руки народа, аристократия утратила всякое влияние и в страхе покорно удовлетворяла его требования. С часу на час Ганнибал мог ожидать в своем лагере послов из Нолы с приглашением войти в город.

Однако все произошло иначе. Явно уступая желаниям плебса и выражая готовность договориться с Ганнибалом, испанский сенат тайно отправил посольство, но не к пунийскому полководцу, а в Касилин, где находились римские войска, частью собранные Варроном, а частью присланные из Остии, в Касилин, куда только что прибыл новый командующий — претор Марк Клавдий Марцелл. Посланцы ноланского сената заявили Марцеллу, что городу угрожает опасность: Ганнибал уже на территории, принадлежащей Ноле; плебс стремится к союзу с ним, и сенату только притворным согласием удалось оттянуть принятие окончательного решения. Марцелл предложил и дальше действовать в том же духе, а через некоторое время, идя по горным дорогам, сам со своими легионами явился в Нолу.

Предстояла первая после Канн схватка римлян с карфагенянами в пределах Италии. Правда, Ганнибал, узнав о прибытии римских войск, решил уклониться от боя и отправился к Неаполю — попытаться еще раз овладеть этим важнейшим приморским городом. Но в Неаполе к этому моменту обосновался приглашенный местными властями римский гарнизон во главе с Марком Юнием Силаном, и Ганнибал, не осмелившись осаждать город, отошел к Нуцерии. Там, подвергнув город блокаде, непрерывно бросая своих солдат на штурм его укреплений, безуспешно пытаясь завязать с гражданами мирные переговоры, пунийский стратег добился наконец некоторого успеха: жестокий голод принудил граждан Нуцерии сдаться на милость победителя. Безоружные, в одной только одежде, они покинули городские стены и, пренебрегши предложениями Ганнибала остаться, ушли в другие кампанские города, преимущественно в Нолу и Неаполь [Ливий, 23, 15, 1 — 6]. Впрочем, спастись от расправы удалось, видимо, не всем. По данным Аппиана [Апп., Лив., 63] и Диона Кассия [фрагм., 30], когда жители Нуцерии вышли из города, карфагеняне захватили тамошних сенаторов, загнали их в баню и сожгли, несомненно, потому, что сенат Нуцерии выступал против соглашения с Ганнибалом.[104] Безоружных плебеев, уходивших из города, закалывали копьями на дороге [см. также у Зонары, 9, 2].

Положение Марцелла в Ноле, несмотря на то что Ганнибал на какое-то время отправился к Неаполю, а потом осаждал и штурмовал Нуцерию, было очень трудным. Римские солдаты не внушали ему достаточной уверенности в успехе; из горожан его безоговорочно поддерживала только знать, тогда как плебс по-прежнему стремился к союзу с Ганнибалом. Одного из руководителей антиримского движения, Луция Бантия, Марцеллу удалось привлечь на свою сторону, однако на самом движении это почти не отразилось. Оно еще больше усилилось, когда Ганнибал, расправившись с Нуцерией, снова подступил к стенам Нолы [Ливий, 23, 15, 7 — 16; Плут., Марц., 10].

Уведя свои войска в город, Марцелл ограничился на первых порах разрозненными и случайными стычками; так же поступал и Ганнибал, завязавший переговоры с руководителями ноланского плебса. Было условлено, что, когда римляне выйдут из ворот, ноланцы разграбят их обоз, запрут ворота и займут городские стены, чтобы в конце концов принять карфагенян. Рассчитывая на это соглашение, Ганнибал начал изо дня в день выстраивать свои войска в боевой порядок, вызывая противника на битву.

Когда Марцелл узнал обо всем происходящем от ноланских сенаторов, панически боявшихся Ганнибала и своих собственных сограждан, он решил больше не ждать. Своих солдат Марцелл выстроил внутри города, у городских ворот, обозу приказал следовать сзади, а обозному персоналу вооружиться кольями; резервные соединения были назначены охранять обоз. Ноланцам Марцелл запретил приближаться к воротам и городским стенам. Казалось, вот-вот распахнутся ворота, римляне выйдут из города, но ворота не открывались, а на стенах вообще исчезли вооруженные люди. Ганнибал подумал, что римляне узнали об его соглашении с ноланскими демократами, бездействуют, парализованные страхом, и решил начать штурм. В тот момент, когда карфагенские воины подходили к городским стенам, Марцелл приказал открыть ворота и ударить по врагу. Карфагеняне отступили; потеряв надежду овладеть Нолой, Ганнибал ушел к Ацеррам [Ливий, 23, 16, 2 — 17; ср. у Плут., Марц., 11].[105] Воротившись в Нолу, Марцелл учинил расправу над всеми теми, кто пытался установить дружественные отношения с Ганнибалом. Как рассказывает Ливий [23, 17, 1 — 2], по приказу римского претора казнили более 70 человек; их имущество конфисковали римские власти. Закрепив таким способом в Ноле власть сената, Марцелл оставил город и расположился лагерем недалеко от Суессулы.

Для самого Ганнибала неудача под Нолой обернулась серьезным военно-политическим проигрышем. Победители при Каннах были отброшены от стен Нолы теми, кто так еще недавно бежал от карфагенского меча и даже в панике решал для себя вопрос, не двинуться ли куда-нибудь из Италии. Неудача под Нолой показала Ганнибалу, что фактически Канны не только не приблизили его к окончательной победе, но и вообще не изменили сколько-нибудь существенно его положения. Как и до того, ему предстояло вести изнурительную борьбу в Южной Италии. Весьма проблематичные, как выяснилось, надежды на приобретение новых союзников, сменялись горьким разочарованием.

События у Ацерр не замедлили подтвердить, насколько действенными оказались все те военно-политические факторы, которые работали против Ганнибала. Как это однажды удалось в Капуе, как он хотел это проделать в Ноле, Ганнибал и здесь пытался склонить жителей города к добровольной сдаче. Однако и здесь он, как рассказывает Ливий [23, 17, 4 — 7], столкнулся с решительным и категорическим отказом (наши источники не сохранили информации о положении, сложившемся в городе, когда к нему подошли воины Ганнибала; не исключено, что и здесь возглавлял антикарфагенское движение местный сенат), увидел себя вынужденным осаждать город и брать его штурмом. Не имея сил защищаться, горожане ночью бежали и разбрелись по Кампании. Ганнибал разграбил и сжег Ацерры. Аппиан [Апп., Лив., 63] и Дион Кассий [фрагм., 34] к этому добавляют, что, захватив местных сенаторов, Ганнибал приказал бросить пленников в колодцы, вероятно, потому, что видел в них противников своего господства.[106]

Из повествования Аппиана следует, что, расправляясь с тамошними сенаторами, Ганнибал действовал вопреки договору, заключенному с Ацеррами; автор хочет подчеркнуть вероломство коварного пунийца, но эта обмолвка имеет смысл только при одном допущении: если в Ацеррах имелись какие-то власти, которые могли заключить соглашение с Ганнибалом об условиях капитуляции, если такое соглашение действительно было заключено и если сенаторы не ушли из города.

Расправляясь с Ацеррами, Ганнибал получил известие, что на юг Италии идут римские войска. Желая предупредить их появление, овладеть переправой через Вольтурн и вести боевые операции как можно дальше от Капуи, Ганнибал двинул свою армию к Касилину, где тогда находился небольшой римский гарнизон в 500 пренестинцев и 460 перузинцев с некоторым количеством собственно римлян и латинян. Они занимали часть города на северном берегу Вольтурна. Подходя к Касилину, Ганнибал выслал вперед отряд гетульских всадников, поручив его командиру Исалке завязать, если окажется возможным, переговоры с местными жителями, а в случае неудачи — напасть на город. В Касилине и особенно на его стенах царила мертвая тишина, когда к нему подскакали гетулы; они подумали уже, что римские солдаты и горожане бежали из города, и принялись ломиться в запертые ворота. Внезапно ворота с шумом распахнулись и 2 когорты римлян бросились на всадников. Исалка приказал отступать. Ему на помощь Ганяибал отправил Махарбала (того самого, который советовал Ганнибалу немедленно идти после Канн на Рим), но и его римляне заставили отойти от городских ворот. Делать было нечего: разбив лагерь под стенами Касилина, Ганнибал начал осаду. Во время одной из вылазок касилинцев ему почти удалось отрезать их от города; в стычке многие были перебиты. На следующий день начался штурм, но осажденные парализовали все действия карфагенян. В конце концов, оставив около Касилина укрепленный лагерь с гарнизоном, достаточным для поддержания блокады, Ганнибал отправился с основными своими силами на зимние квартиры в Капую [Ливий, 23, 17, 7 — 18, 9].

Пребывание карфагенских войск на зимних квартирах в Капуе римская анналистическая традиция считает одной из серьезнейших стратегических ошибок Ганнибала.[107] Ливий [23, 18, 11—12] яркими красками рисует разложение пунийской армии: «Тех, кого не победили никакие лишения, погубили слишком обильные удобства и неумеренные удовольствия — и это тем больше, чем с большей жадностью они с непривычки в них погрузились. Дело в том, что сон, и вино, и пиршества, и блудницы, и бани, и безделье, по привычке изо дня в день все более привлекательные, так ослабили их тела и души, что позже их больше поддерживали прежние победы, чем наличные силы». И далее [23, 18, 14 — 16]: «Итак, клянусь Геркулесом, как если бы он вышел из Капуи с другой армией, он не сохранил ничего от прежней дисциплины, ибо многие, спутавшись с блудницами, развратились, и, как только их стали держать в палатках, а также заставлять переносить походы и другие военные невзгоды, у них, подобно новобранцам, не хватило ни физических, ни душевных сил. И затем в течение всего лета многие без отпусков покидали знамена, и не было Для дезертиров другого прибежища, кроме Капуи» [ср. также у Диодора, 26, 11; Вал. Макс., 9, 1, 9].

В этом описании нельзя не заметить определенного преувеличения; действительно, многолетние последующие боевые операции Ганнибала в Италии показывают, что ущерб, нанесенный его войскам зимовкой в Капуе, был не так велик, как это представляет своему читателю Тит Ливий. Тем не менее упадок прежней дисциплины, очевидно, очень остро ощущался (хотя бы и не в таких масштабах) и самим Ганнибалом, и вообще всеми наблюдателями.

Как бы то ни было, едва только спали холода, Ганнибал снова повел свою армию к Касилину, гарнизон которого и население жестоко страдали в осаде от голода. Рассказывали, что люди бросались со стен, подставляя грудь ударам вражеских копий, предпочитая смерть невыносимым мукам. Надежды на скорую помощь у осажденных, казалось, не было: Марцелл все свое внимание уделял Ноле, а диктатор М. Юний Пера отправился в Рим для гаданий, запретив начальнику конницы Тиберию Семпронию Гракху предпринимать какие бы то ни было действия. Урок кампании Фабия и Минуция хорошо запомнился. Единственное, что позволил себе Гракх, — это спускать вниз по Вольтурну в бочках зерно, пока однажды течение не прибило бочки к берегу и ими не завладели пунийцы. Пробовали еще высыпать в реку орехи, которые в городе вылавливали корзинами, однако толку от этого было мало. Изнемогавшие от голода касилинцы и римские воины начали есть кожу, траву, крыс. Видя, что солдаты Ганнибала распахали поле перед городской стеной, они побросали туда семена репы.

Однако и Ганнибал, может быть, по причинам, нашедшим отражение в приведенных выше словах Ливия, не предпринимал решительных действий. Очевидно, если римляне еще не чувствовали себя в состоянии решиться на новое генеральное сражение, то и Ганнибал после зимовки в Капуе не видел такой возможности для себя. Понимая, что осада Касилина сковывает его силы и заставляет напрасно тратить время (недаром ему приписывается раздраженный возглас: «Неужели мне суждено сидеть у Касилина, пока не вырастет репа?»), не решаясь захватить город силой, Ганнибал пошел в конце концов на переговоры. За выкуп в 7 унций золота с человека он разрешил осажденным покинуть город.

Взятие Касилина и в особенности бездействие римлян в начале кампании открыли Ганнибалу дорогу к новым успехам на юге Италии, позволили ему захватить силой или принудить к заключению союза некоторые города, сохранявшие еще верность Риму.

Среди них первой его жертвой стала Петелия — единственный, по словам Ливия, город в Брутиуме, не изменивший союзу с Римом. Она оказалась в безвыходном положении: осажденная карфагенянами и брутиями, Петелия запросила помощи у Рима, но получила отказ; сенат объявил, что никакой поддержки при сложившихся обстоятельствах он столь отдаленным союзникам оказать не может, и предложил петелийцам самим позаботиться о себе. По настоянию местного сената в Петелии решили сопротивляться [Ливий, 23, 20, 4 — 10], однако после осады, продолжавшейся несколько месяцев (по Полибию, 11), изнуренные голодом горожане с позволения римского правительства сдались карфагенскому военачальнику Гимилькону, которому Ганнибал поручил осаду города [Ливий, 23, 30, 1 — 4; Полибий, 7, 1, 2]. По рассказу Аппиана [Ганниб., 29], который в одних случаях дополняет Полибия и Ливия, а в других — противоречит, события в Петелии разворачивались следующим образом: Ганнибал, подведя к городу осадные орудия, натолкнулся на отчаянное сопротивление немногочисленных граждан, мужчин и женщин, которым удалось эти орудия поджечь. Учитывая, что защитников Петелии было слишком мало, что они гибли в оборонительных боях, и от голода и лишений, Ганнибал решил ужесточить блокаду. По его приказу вокруг Петелии была возведена осадная стена; командование осаждающими Ганнибал поручил Ганнону. Петелийцы выслали на бой сначала тех, чья гибель принесла бы городу наименьший ущерб; за этими последовали и остальные. Только после уничтожения голодных и больных, которые не в состоянии были держать оружие, Ганнон сумел войти в город. Из населения спаслись бегством только 800 человек; когда война окончилась, римляне водворили их на прежнее место.

Сравнивая оба приведенные выше повествования, нельзя не признать, что традиция Полибия и следующего за ним Ливия производит впечатление более достоверной и объективной. В ее пользу говорят уже материалы о неудачных переговорах Петелии с Римом; отказ Рима помочь своим вернейшим друзьям, каковы бы ни были его причины, едва ли способствовал укреплению авторитета римского имени, и Полибий, а после него Ливий, конечно, могли эту информацию опустить, что и сделал источник, использованный Аппианом. Обращает на себя внимание и рассказ о сдаче Петелии. По Ливию, судьба города, сдавшегося в конце концов на милость победителя, выглядит менее героичной, нежели у Аппиана.

Как бы то ни было, однако Петелия оказалась в руках карфагенян; римляне лишились последнего оплота в Брутиуме.

Вскоре после этого, по рассказу Ливия [23, 30, 6 — 7], брутии, союзники Ганнибала, захватили греческий город Кротон; на сторону брутиев перешел и другой греческий город — Локры, где знать, как замечает Ливий [23, 30, 8], предала народ.

Согласно другой версии, также воспроизводимой Ливием [24, 1 — З], Локры и Кротон были захвачены карфагенянами после того, как войска Ганнона, сына Бомилькара, по окончании военных действий в Кампании в 215 г. возвратились в Брутиум. Этому противоречит, однако, то обстоятельство, что прибывшие перед событиями 215 г. в Кампании подкрепления Ганнибалу высадились в Локрах, которые к этому моменту уже стали союзниками карфагенян. Сказанное позволяет усомниться и в достоверности отдельных деталей этого рассказа. Так, Ливий пишет, что Локры сдались карфагенянам потому, что часть граждан, находившихся в поле, была отрезана от города, а «легкомысленные» предпочли новый союз и новое государственное устройство; они, однако, позволили римскому гарнизону тайно покинуть город. Здесь, по-видимому, в традиции имеется внутреннее противоречие: она говорит о государственном перевороте, явно антиримском по своей политической направленности, и в то же время о действиях, способных, безусловно, скомпрометировать Локры в глазах нового союзника. К тому же все, о чем в данном тексте рассказывается, противоречит замечанию самого же Ливия о знати, предававшей народ. Что же касается Кротона, то здесь, по словам Ливия, существовало демократическое антиримское движение, которое впустило в город брутиев, однако местная знать укрылась в акрополе; в конце концов кротонцы, засевшие в акрополе, переселились в Локры. Во второй версии Ливия не исключены, таким образом, хронологические аберрации; здесь могли найти отражение события, происходившие в Брутиуме до прибытия карфагенских подкреплений.

Некоторая активность элементов, враждебных Риму, наблюдалась и в Сицилии: Гелон, старший сын сиракузского царя Гиерона II, после Канн открыто принял сторону Карфагена. Он вооружал народ, всеми мерами привлекал к себе сторонников, готовясь захватить власть, и только внезапная смерть Гелона, в которой, может быть и не без причины, обвиняли его отца, сохранила, хотя и на короткое время, римско-сиракузский союз [Ливий, 23, 30, 10 — 12].

IV
Союз с Филиппом V. Война в южной Италии

Пока Ганнибал и союзники сражались в Южной Италии, его брат Магон собирал в Карфагене подкрепления. Ему удалось раздобыть 12 000 пехотинцев, 1 500 всадников (вместо 4 000, как предполагало решение совета), 20 слонов (вместо 40) и одновременно 1 000 талантов серебра и 60 боевых кораблей. Всех этих воинов, животных, деньги и флот он уже собирался направить в Италию, как вдруг обстоятельства заставили круто изменить решение [Ливий, 23, 32, 5].

Во-первых, из Испании поступили вести о поражениях, которые потерпели там карфагенские войска, и о том, что почти все коренное население полуострова перешло на сторону римлян [Ливий, 23, 32, б]. Во-вторых, в Карфаген прибыло тайное посольство из Сардинии, которая издавна была колонизована финикиянами.[108] Посланцы рассказывали, что на острове стоит небольшой римский гарнизон, что прежний наместник, претор Авл Клавдий, отзывается и пока еще только ожидают нового, что население провинции созрело для бунта: оно утомлено длительным, жестоким, алчным господством римлян, тяжкими поборами и обязанностью поставлять римским войскам чрезмерно много продовольствия. Послов из Сардинии в Карфаген направили сардинские аристократы; главным инициатором заговора Ливий [23, 32, 7 — 10] называет Хампсикору, самого авторитетного и самого богатого человека на острове. Интересно, что, по рассказу Ливия, антиримское движение в Сардинии было преимущественно аристократическим. Может быть, здесь сказались давние политические, хозяйственные и культурные связи Сардинии с Карфагеном, разорванные после I Пунической войны, когда остров перешел под власть Рима, тем более что традиции карфагено-финикийской цивилизации в Сардинии сохранялись по крайней мере до III в. н. э. Не исключено, что антиримское движение в Сардинии могло быть инспирировано карфагенянами [Ливий, 23, 41, 2].

Как бы то ни было, карфагенский совет решил направить в Испанию Магона со всеми войсками, находившимися под его командованием, а в Сардинию — Гасдрубала Плешивого, которому дали примерно такую же армию, что и Магону [Ливий, 23, 32, 11 — 12]. Решение карфагенского правительства хорошо объясняется политической обстановкой, сложившейся в западносредиземноморском мире: необходимо было укрепить пошатнувшееся положение на Пиренейском полуострове, по возможности ликвидировав там римскую угрозу, а перспектива отвоевать назад Сардинию создавала реальную надежду овладеть выгодными стратегическими рубежами для нового вторжения в Центральную Италию. Все это так. Но о каких-либо подкреплениях из Карфагена в этих условиях уже не могло быть и речи. Тем более важными были для Ганнибала дипломатические шаги, дававшие, казалось, возможность обрести столь желанного союзника и начать объединение всей ойкумены для борьбы против Рима.

Борьба двух могущественнейших на земле народов, пишет Ливий [23, 33, 1], привлекла к себе внимание всех царей и племен, в том числе и Филиппа V, царя Македонии, который рассчитывал воспользоваться затруднительным положением карфагенян для достижения своих политических целей.

В 221 г. умер македонский царь Антигон Досон. Его преемник, Филипп V, должен был, так сказать, по наследству воевать против исконного врага Македонии — Этолийского союза и связанных с ним Спартой и Элидой (Союзническая война, 220 — 217 гг.). Получив известие об исходе битвы при Каннах, царь по совету одного из своих самых близких «друзей», Деметрия Фаросского, решил прекратите войну против Этолии; советник рисовал перед его умственным взором не только картины господства над Грецией, которое уже достигнуто, но и перспективу завоевания Италии, а затем и всего мира [Полибий, 5, 101, 9 — 102, 1]. Была у Филиппа и другая цель — отвоевать Иллирию, совсем недавно в результате войн 229 — 219 гг. оказавшуюся под властью Рима. Среди иллирийских территорий, захваченных римлянами, были области, принадлежавшие Деметрию Фаросскому, который был, таким образом, лично заинтересован в войне против Рима. Мы не знаем, каковы были условия мирного урегулирования между Филиппом V и его противниками, которого они достигли в Навпакте [Полибий, 5, 105, 1 — 2]; по-видимому, было восстановлено довоенное положение вещей — «союз» всех греческих обществ с Македонией, то есть фактическое господство в Греции македонского царя. Интересно, что, по рассказу Полибия [5, 104], важным стимулом к заключению Навпактского мира была угроза с запада. Во время переговоров навпактец Агелай указывал, что, кто бы ни победил в Италии, римляне или карфагеняне, они попытаются распространить свою власть и на Грецию. Предвидение это, как известно, полностью сбылось.

Для того чтобы противостоять этой угрозе, необходимо водворить в самой Греции мир и спокойствие, а царю Филиппу свой воинственный пыл обратить на запад, в чем греки будут его надежными и ревностными союзниками. Как видим, Филипп V лишь на весьма короткое время мог быть соратником Ганнибала; в перспективе в случае победы над Римом Филипп V превращался в весьма опасного врага карфагенян.

Пока же Навпактский мир развязывал Македонии руки. Построив и оснастив 100 кораблей, Филипп V вышел со своими войсками в открытое море, прибыл к Кефаллении и Левкаде, а затем, узнав, что римский флот стоит на якоре возле Лилибея (Сицилия), отправился морем к Аполлонии, в направлении на Иллирию. Однако там царь получил ложное сообщение, будто на него идет римский флот, и в панике отступил к Кефаллении, а оттуда вернулся в Македонию [Полибий, 5, 109 — 110]. Таким образом, первая его попытка овладеть Иллирией окончилась неудачей, главным образом из-за его же собственной неоправданной доверчивости и панического страха перед римлянами. В действительности у Регия были замечены 10 римских кораблей, которые, конечно, не могли вступить в бой с македонским флотом; но именно они послужили причиной преувеличенных слухов, по которым римский флот уже находился на подступах к Адриатическому морю.

Эта неудача сделала Филиппа V особенно заинтересованным в союзе с Ганнибалом, для которого, в свою очередь, поддержка Македонии имела первостепенное значение. Во-первых, можно было надеяться, что часть римских сил будет отвлечена на борьбу с греко-македонскими войсками за пределами Италии. Во-вторых, этот союз позволял выйти из дипломатической изоляции; можно было рассчитывать, что и другие властители эллинистического востока присоединятся к Ганнибалу в его смертельной схватке с Римом. О борьбе, которая ему предстояла бы сразу же после победы и о которой, как можно было видеть, говорили вслух, Ганнибал, вероятно, старался не думать: самое главное — победить сейчас, в Италии, а потом будет время решить, что делать и с Иллирией, и с Македонией, и с самим царем Филиппом V.

Таковы были обстоятельства, при которых в лагерь Ганнибала было направлено македонское посольство, возглавлявшееся Ксенофаном. Миновав Брундисий и Тарент, охранявшиеся римскими сторожевыми судами, македоняне высадились у храма Юноны Лацинийской, несколько южнее Кротона, и оттуда через Апулию двинулись к Капуе, но по дороге натолкнулись на римское сторожевое охранение. Солдаты доставили послов к претору Марку Валерию Лэвину, стоявшему лагерем неподалеку от Луцерии.[109] Положение спас Ксенофан: не теряя присутствия духа, он заявил, будто послан царем Филиппом V заключить дружественный союз с римским народом; ему даны соответствующие полномочия и поручения к консулам, сенату и всему римскому народу. Обрадованный претор дал послам проводников, чтобы те указали самые удобные дороги и объяснили, где стоят римские и карфагенские войска. Без дальнейших приключений посольство, миновав римские гарнизоны, явилось в Кампанию, а там прямым путем в лагерь Ганнибала [Ливий, 23, 33, 4 — 9].

Как протекали переговоры между Ганнибалом и Ксенофаном, неизвестно. Евтропий [3, 12] говорит, правда, что Филипп предложил Ганнибалу помощь против Рима, с тем чтобы после победы Ганнибал помог ему против греков, однако похоже, что он основывается на известном ему тексте соглашения. Мы осведомлены только об условиях союзнического договора, которые Ливии [23, 33, 10 — 12] излагает следующим образом. Царь Филипп переправится в Италию и опустошит морское побережье, а также по мере своих сил будет вести войну на море л на суше; по окончании войны вся Италия вместе с городом Римом будет принадлежать Карфагену и Ганнибалу, причем последнему достанется и добыча; покорив Италию, союзники переправятся в Грецию и там будут воевать с теми, с кем пожелает царь; материковые государства и острова, прилегающие к Македонии, т. е. практически вся балканская Греция с прибрежными островами и Архипелагом, будут принадлежать Филиппу. Приблизительно так же передает содержание договора и Зонара [9, 3]: воевать они будут вместе, и Италию захватят карфагеняне, а Грецию с Эпиром и островами — царь Филипп.

Мы имеем редкую, поскольку речь идет о древности, возможность сравнить эти изложения с подлинным текстом договора, который в полном объеме приводится в историческом повествовании Полибия [7, 9]:

«Клятва, которую принесли Гаинибал-полководец, Магоя, Миркан, Бармокар и все находящиеся с ним карфагенские герусиасты и все карфагеняне, воюющие вместе с ним, афинянину Ксенофану сыну Клеомаха, послу, которого послал к ним Филипп, царь, сын Деметрия, от себя, македонян и союзников, пред Зевсом, и Герой, и Аполлоном, пред Божеством карфагенян (fiaiuovoc Kappi6ovicov, — имеется в виду, очевидно, богиня Тиннит. — И. К.), и Гераклом, и Иолаем, пред Аресом, Тритоном, Посейдоном, пред богами соратствующими и Солнцем, и Луной, и Землей, пред реками, и озерами, и водами, пред всеми божествами, которые владеют Карфагеном, пред всеми богами, которые Македонией и остальной Грецией владеют, пред всеми богами, которые участвуют в походе, присутствующими при этой клятве. Ганнибал-полководец сказал, и все находящиеся с ним карфагенские герусиасты, и все карфагеняне, воюющие вместе с ним, что решили вы и мы дать эту клятву в дружбе и добром благорасположении, быть друзьями, и родственниками, и братьями, дабы царь Филипп, и македоняне, и прочие греки, которые суть их союзники, выручали бы карфагенских граждан (κυριους Καρηδονιους; в греческой формуле, несомненно, воспроизводится финикийско-пунийское: b'ly qrth.dst 'хозяева', 'граждане Карфагена'. — И. К.), и Ганнибала-полководца, и тех, кто с ним, и тех, кто под властью карфагенян, пользующихся теми же законами (что и карфагеняне. — И. К.), граждан Утики, и города, и народы, покорные карфагенянам, и воинов, и союзников, и все города и народы, с которыми у нас дружба, в Италии, Галлии и Лигурии, и с которыми у нас будет дружба в этой стране. Также и Филиппа, царя, и македонян, и из прочих греков [их] союзников будут выручать и охранять участвующие в войне карфагеняне, и граждане Утики, и все города и народы, покорные карфагенянам, и союзники, и воины, и все [дружественные нам] народы и города в Италии, Галлии и Лигурии, и другие, которые стали бы союзниками в этих местностях Италии. Мы не будем злоумышлять, не будем строить козни друг против друга; со всем усердием и благорасположением, без хитрости и злого умысла мы будем врагами тех, кто враждует с карфагенянами, за исключением царей, и городов, и, гаваней, с которыми у нас имеются клятвы и договоры о дружбе. Будем также и мы врагами тех, кто враждует с царем Филиппом, кроме царей, и городов, и народов, с которыми у нас имеются клятвы и договоры о дружбе. Будете вы также нашими союзниками в войне, которую мы ведем против Рима, пока нам и вам боги не даруют победу. И вы нам поможете, насколько будет нужно и как мы договоримся. Если бы, когда боги даруют вам и нам победу в войне против римлян и их союзников, римляне просили заключить договор о дружбе, мы согласимся так, чтобы у них с вами была такая же дружба на условии, чтобы им не было разрешено начинать когда бы то ни было войну против вас и чтобы римляне не властвовали над керкирянами, аполлоннатами, эпидамнянами, а также над Фаросом, Дималлой, Парфинией и Атинтанией. Они отдадут Деметрию Фаросскому всех его подданных, которые находятся в пределах Римского государства. Если же римляне начнут войну против вас или против нас, мы будем помогать друг другу, насколько каждой из сторон это будет нужно. Также и если кто-нибудь другой, кроме царей, и городов, и народов, с которыми у нас имеются клятвы и договоры о союзе. Если же мы решим изъять или добавить к этой клятве, то мы изымем или добавим, как это будет решено нами обоими».

Сравнение текста карфагено-македонского договора, сохраненного Полибием и не вызывающего сомнений по поводу своей достоверности (в особенности характерна проникшая в греческий перевод калька с финикийского), с изложением Ливия, Зонары и Евтропия показывает, что последние воспроизводили не столько содержание соглашения, сколько его истолкование римской официальной пропагандой, восходящее, как в этом легко убедиться, к речам Г. Теренция Варрона сразу же после Канн. В договоре отсутствуют какие бы то ни было конкретные обязательства Филиппа V, речь идет в весьма неопределенной форме об оказании помощи в войне против Рима. Нет в договоре и статьи, которая гарантировала бы Карфагену обладание Италией; более того, стороны даже выражают готовность заключить союзнический договор с Римом, причем единственным предварительным условием, оговоренным здесь, является отказ Рима от завоеваний на Балканском полуострове. Это последнее обстоятельство особенно существенно: продолжая свою прежнюю политику, которую он начал сразу же после Канн, Ганнибал и в соглашении с Филиппом V фактически повторяет Риму приглашение заключить договор о мире и дружбе. Однако и этот призыв не был услышан. В договоре очень неопределенно сформулированы и обязательства Ганнибала оказать помощь своему македонскому союзнику. Каких-либо гарантий последнему по поводу господства над Грецией здесь также нет. Создается впечатление, что договаривающиеся стороны проявили исключительную осторожность, не желая связывать себя определенными обязательствами.[110]

Примечательна и форма договора, заключенного в соответствии с обычной процедурой ближневосточной дипломатии. Как показал Э. Бикерман в своем интереснейшем исследовании этого документа,[111] греческий текст клятвы Ганнибала Филиппу V у Полибия — это точный до буквализма перевод финикийско-пунийского оригинала. По своей схеме он представляет собой берит — клятву, фиксирующую установление союзнических отношений; она совершается в присутствии богов и содержит обращения к богам своим и контрагента; ее формуляр» и терминология восходят, по мнению Э. Бикермана, к ближневосточным договорам II тысячелетия. Клятву приносит сам Ганнибал и все находящиеся в его лагере карфагеняне; такая клятва, хотя она и предусматривает оказание помощи македонянам со стороны участвующих в войне карфагенян, обществ, подвластных Карфагену, и союзников, не накладывает обязательств на Карфагенское государство, как таковое, и не связывает карфагенское правительство в его действиях, подобно тому как клятва Гасдрубала не переходить через Ибер не связывала ни его преемников, ни центральные власти.

Последнее обстоятельство, которое Филипп V, очевидно, не принимал в расчет, делало союз между Карфагеном и Македонией весьма эфемерным и в дальнейшем могло породить немало затруднений. По сути дела, это был союз между Филиппом, действовавшим от имени и как олицетворение Македонского государства, и Ганнибалом, выступавшим только от своего собственного имени, представлявшим только себя самого.

И все же заключение союза было и для того и для другого большим дипломатическим успехом. Как уже говорилось, появление нового противника должно было при всех условиях отвлечь часть римских войск от борьбы в Южной Италии;[112] Филипп V получал, казалось, возможность без труда отобрать у обессилевшего Рима Иллирию. Однако реализовать эти возможности или по крайней мере воспользоваться новой политической ситуацией, которую они сами создали, стороны не сумели.

После окончания переговоров македонские послы двинулись из карфагенского лагеря в обратный путь; вместе с ними Ганнибал направил и своих уполномоченных — Гисгона, Бостара (то есть Бод'аштарта) и Магона, которые должны были получить у Филиппа V подтверждение договора и принять его клятву. Без особых приключений они добрались до храма Юноны Лацинийской, около которого были спрятаны корабли, и вышли оттуда в море, но были замечены с римских кораблей, охранявших берега Калабрии. Македоняне попробовали было спастись бегством; убедившись, что римляне их легко нагоняют, они решили сдаться. В этой ситуации Ксенофан решил прибегнуть к старому и уже испытанному трюку: он заявил командующему флотилией, что, дескать, царь Филипп отправил его к римлянам заключить договор о союзе, что он прибыл к Марку Валерию, к которому только и мог явиться, не подвергая себя опасности, но пробраться через Кампанию, занятую войсками противника, не сумел. На этот раз Ксенофану не поверили: карфагенский облик и платье, наконец, акцент изобличили посланцев Ганнибала, а потом нашли у перепуганных послов письмо Ганнибала к Филиппу и договор. Командующий римской флотилией счел необходимым немедленно отправить послов и захваченные материалы в Рим; пленных везли на 5 кораблях (каждого на отдельном) и содержали в строгой изоляции [Ливий, 23, 34, 1 — 9]. В Риме сенат приказал пленных заключить в тюрьму, а их провожатых продать в рабство [Ливий, 23, 38, 7].

Между тем один из македонских кораблей, захваченных римлянами, бежал с дороги и ушел на родину. После его прибытия стало известно, что и придворные Филиппа, и пунийцы, и документы захвачены неприятелем. Царь, не зная, на каких условиях Ксенофан пришел к соглашению с Ганнибалом, отправил к последнему новых послов с прежним поручением; на этот раз все закончилось благополучно. Но время было упущено: лето кончилось прежде, чем царь сумел что-либо сделать [Ливий, 23, 39, 1 — 4]. Утрачен был и момент секретности: осведомленное о союзе Ганнибала и Филиппа V и о деталях этого союза, римское правительство могло предпринять необходимые меры для организации отпора новому врагу.

Тем временем в Италии война шла своим чередом — «вяло», как говорит Ливий [23, 35, 1], потому что одна сторона была еще слишком слаба, а другая утратила наступательный порыв; и на этот раз инициатором новой кампании выступила Капуя, решившая подчинить своей власти Кумы. Осуществление этого плана представляло серьезную угрозу Риму: Капуя тем самым не только заявляла свои претензии на господство в Италии, но и делала первые шаги для того, чтобы претворить их в жизнь. Гораздо сложнее было положение Ганнибала. С одной стороны, действия Капуи были подчеркнуто антиримскими и, следовательно, благоприятными для Ганнибала; они не выходили за рамки союзнических отношений между Ганнибалом и Капуей. С другой стороны, сама инициатива Капуи могла оказаться опасным предвестником будущих конфликтов, она не согласовала с Ганнибалом своих действий. Однако события приняли неожиданный для капуанцев и для самого Ганнибала неблагоприятный оборот.

Для осуществления своего замысла капуанцы решили воспользоваться общекампанскими ежегодными жертвоприношениями в Гамах. Они сообщили в Кумы, что на сей раз для совершения торжественного обряда прибудет в полном составе капуанский сенат, и просили, чтобы и куманский сенат явился туда же для совещания и разработки единой политической линии. Капуанцы обещали охранять Гамы от римлян и карфагенян. Кумы не отклонили предложения, но сообщили обо всем происшедшем римскому консулу Тиберию Семпронию Гракху, который в этот момент неподалеку от Литерна был занят обучением своих солдат. Гракх велел куманцам свезти все с полей в город и не появляться за городскими стенами, а сам повел войска в Кумы, находившиеся от Гам на расстоянии трех миль.

Капуанцы собрались в Гамы. Жертвоприношения продолжались три дня. Тем временем в засаде стоял большой по тогдашним масштабам отряд воинов (14 000 человек) под командованием Мария Алфия, высшего магистрата Капуи. Когда жертвоприношение окончилось, Гракх напал на капуанский лагерь, перебил там более 2 000 человек и спешно возвратился в Кумы.

Пунийские войска, когда происходили эти события, стояли лагерем недалеко от Капуи, у горы Тифата. Едва в Капуе узнали об избиении в Гамах, Ганнибал быстро двинулся туда, рассчитывая застать там воинов Гракха, занятых, как он думал, грабежом и вывозом добычи, однако нашел он только трупы союзников и следы побоища.

Перед Ганнибалом снова встал вопрос: что делать дальше. Некоторые (наш источник не указывает, кто именно) предлагали ему немедленно осадить Кумы, да и сам полководец склонялся к этому решению. Однако, вместо того чтобы идти к городу, Ганнибал вернулся к Тифате, так как его солдаты ничего, кроме оружия, с собою не имели. Только на следующий день он подошел к Кумам и начал осаду. Первая попытка карфагенян овладеть городом не удалась. По приказанию Ганнибала около городской стены соорудили осадную башню, однако против нее на самой стене. Гракх велел построить другую, значительно более высокую. Когда пунийцы придвинули свою башню вплотную к стене, осажденные подожгли ее; одновременно смелой вылазкой из городских ворот они заставили карфагенские посты бежать в лагерь. На следующий день Ганнибал выстроил свои войска перед городскими воротами, рассчитывая, что воодушевленный успехом противник захочет сразиться в настоящем бою. Гракх не поддался на провокацию, и Ганнибал был вынужден уйти от невзятого города к Тифате [Ливий, 23, 36, 1 — 37, 9].

Примерно тогда же стало известно еще об одной неудаче карфагенян: в Лукании, при Грументе, пунийский военачальник Ганнон сын Бомилькара, был разбит римским — Тиберием Семпронием Лонгом и вернулся в Брутиум. Римляне силою восстановили свою власть над Верцеллием, Весцеллием и Сицилином, жестоко расправившись с приверженцами карфагенян [Ливий 23, 37, 10 — 13]. Серьезный удар нанес по Ганнибалу и консул Кв. Фабий Максим после того, как, задержанный разного рода жертвоприношениями, он получил наконец возможность переправиться через Вольтурн. Кв. Фабий Максим взял штурмом Требулу и Австикулу,[113] а потом, став лагерем недалеко от Суессулы, послал оттуда войска в Нолу, чтобы не допустить ее перехода к Ганнибалу [Ливий, 23, 39, 5 — 8].

Как уже говорилось, карфагенское правительство, узнав о начале в Сардинии антиримского движения и о возможности снова отвоевать ее у Рима, решило направить туда Гасдрубала Плешивого, однако страшная буря разметала пунийские корабли и отнесла их к Балеарским островам; там Гасдрубалу пришлось долго ремонтировать свои суда, прежде чем они были приведены в боевое состояние [Ливий, 23, 34, 16 — 17]. Когда это известие пришло в Рим, сенат приказал набрать дополнительно 5 000 пехотинцев и 400 всадников и направить этот отряд под командованием Тита Манлия Торквата на подавление бунта [Ливий, 23, 34, 10 — 15].

Переправившись в Сардинию, Манлий приказал вытащить у Каралиса корабли на берег и сформировал из моряков пехотные соединения, принял под свое командование армию и таким образом получил всего 25 000 пехотинцев и 1200 всадников.[114] В первом же сражении, которое завязал с римлянами Гостий сын Хампсикоры, инициатора восстания, сарды были разбиты, потеряли 3 000 убитыми и 800 ранеными; остальные, рассеянные по острову, собрались в г. Корне. Тем временем в Сардинию на помощь восставшим прибыл наконец флот Гасдрубала, и Манлий счел за благо уйти в Каралису; в свою очередь, Гасдрубал и Хампсикора также двинулись к Каралису. Манлий выступил им навстречу, карфагеняне попали в окружение и были почти полностью уничтожены. Римляне особенно гордились тем, что в плен попали три крупных карфагенских деятеля — сам Гасдрубал Плешивый, Ганнон — организатор восстания и Магон (он происходил из династии Баркидов и был близким родственником Ганнибала). Гостий сын Хампсикоры пал в бою, а сам Хампсикора, узнав об этом, покончил жизнь самоубийством. Римское господство на острове было полностью восстановлено [Ливий, 23, 40 — 41; Евтропий, 3, 12].

Приблизительно тогда же произошло еще одно событие, в наших источниках отмеченное только беглым упоминанием [Ливий, 23, 41, 8]. Римский наместник Сицилии претор Тит Отацилий вышел со своим флотом из Лилибея к берегам Африки и там опустошил территорию, принадлежавшую карфагенянам. Значение этой операции, хотя она и не привела пока к созданию римского плацдарма в непосредственной близости от Карфагена, трудно переоценить. Она показала, что и после Канн североафриканские владения Карфагена не гарантированы от римского вторжения, что Рим очень быстро оправляется от последствий катастрофического, как думалось поначалу, разгрома. Это впечатление должно было еще больше усилиться, когда на обратном пути Т. Отацилий разгромил и рассеял пунийскую эскадру, возвращавшуюся из Сардинии на родину, и даже захватил 7 кораблей [Ливий,23,41, 9].

Однако основным театром военных действий продолжала оставаться Южная Италия. В Локры наконец прибыли подкрепления, присланные из Карфагена: воины, слоны и продовольствие. Отрядом командовал Бомилькар. Чтобы захватить его врасплох, римский военачальник Аппий Клавдий быстро перевел свои войска в Мессану, а оттуда подступил к Локрам, но Бомилькар ушел в Брутиум и там присоединился к Ганнону. Локры не допустили в свою гавань римские корабли, и Аппий Клавдий вынужден был вернуться в Мессану [Ливий 23, 41, 10 — 12].

Тем не менее военную инициативу целиком сохраняло в своих руках римское командование. Проконсул Марк Клавдий Марцелл, возглавлявший римский гарнизон в Ноле, сумел использовать бездействие Ганнибала, стоявшего лагерем у горы Тифата, чтобы совершать набеги на территорию исконных врагов Рима — гирпинов и кавдинских самнитов — и опустошить ее так, что самнитам припомнились прежние их поражения в борьбе с римлянами [Ливий, 23, 41, 13]. Гирпины и самниты обратились за помощью к Ганнибалу [Ливий, 23, 42 — 43, 4], и последний решил атаковать Нолу. Туда же прибыл из Брутиума Ганнон вместе с отрядом Бомилькара. Заметив приближение карфагенян, Марцелл запер свои войска в городе, а ноланским сенаторам приказал наблюдать со стен за действиями противника [Ливий, 23, 43, 5 — 8].[115]

Свои новые операции у Нолы Ганнибал решил начать попыткой договориться с местными властями. Несомненно, по его приказанию к городским стенам подошел Ганнон[116] и вызвал для беседы Геренния Басса и Герия Петтия — очевидно, наиболее влиятельных сенаторов Нолы. С разрешения Марцелла они вышли из ворот, однако желательного Ганнибалу результата не получилось. Ганнон, если верить рассказу Ливия [23, 43, 9 — 44, 2], предлагал ноланцам сдаться и выдать римский гарнизон; В этом случае только от самих ноланцев зависело бы продиктовать условия союза между ними и Ганнибалом. Геренний Басс отвечал, что Нола сохранит свою верность римлянам, и на этом обе стороны расстались.

Такой исход переговоров показал Ганнибалу тщетность надежды овладеть Нолой мирным путем, и он приступил к подготовке штурма — окружил городские стены, чтобы одновременно со всех сторон напасть на город. Марцелл сделал вылазку, и, когда воины сбежались к месту схватки, там началось побоище, которое прекратилось только из-за проливного дождя.

На третий день, когда Ганнибал выслал часть своих солдат разграбить окрестности Нолы, произошла новая схватка. И римские и пунийские воины сражались поначалу очень нерешительно и, по-видимому, не очень охотно, однако, судя по рассказу Ливия, воодушевление римлян под влиянием поддержки ноланцев постепенно росло. В конце концов карфагеняне бежали в свой лагерь; римляне хотели было взять его штурмом, но Марцелл отвел их за стены Нолы. В бою Ганнибал потерял 5 000 убитыми и 600 пленными; кроме того, погибли 4 слона, а 2 были захвачены римлянами. Вскоре после сражения отряд из 272 всадников перешел на сторону Марцелла. Результат боев под Нолой был для Ганнибала, пожалуй, самым неприятным. Он уже не мог быть полностью уверенным в собственных солдатах, которые начали разочаровываться в удачливости своего предводителя; сражаясь на стороне римлян, они, видимо, чувствовали больше уверенности в будущем. Кстати сказать, их надежды полностью оправдались: после войны они получили земельные наделы в Испании и Африке [Ливий, 23, 44, 6 — 46, 7; Плут., Марц., 12]. Римская традиция, надо сказать, высоко оценивала победу Марцелла под Нолой [см. у Орозия, 4, 16, 12]: Марцелл первый после стольких катастроф пробудил надежду на то, что Ганнибал может быть побежден.

Итак, новая попытка карфагенян овладеть Нолой не удалась, как не удались и предыдущие.[117] Наступила зима, и Ганнибал, не желая оставаться под стенами неприступного для него города, отослал Ганнона с его войсками в Брутиум, а сам пошел на зимние квартиры к Арпам, в Апулию [Ливий, 23, 46. 8].

Услышав об этом, Кв. Фабий Максим явился на территорию, принадлежавшую Капуе, начал ее опустошать и заставил капуанцев выйти из города и стать лагерем в открытом поле перед стенами. Начались кавалерийские стычки, которые, однако, не принесли успеха ни той, ни другой стороне [Ливий, 23, 46, 9 — 48, I]. Свои зимние квартиры Фабий устроил около Суессулы, а Марцеллу приказал, оставив в Ноле гарнизон, необходимый для обороны, остальных воинов отпустить в Рим [Ливий, 23, 48, 2]. Другой консул, Тиб. Семпроний Гракх, перевел свои войска из Кум в Луцерию и оттуда отправил претора М. Валерия в Брундисий организовывать оборону на случай возможного вторжения македонян [Ливий, 23, 48, 3].

В Испании положение карфагенских войск также становилось все более неблагоприятным. Римляне принудили карфагенян снять осаду с Илитурги, а затем и с Интибила [Ливий, 23, 48, 4 — 49]. Почти все племена и народности Испании перешли на сторону римлян.

V
Война на Сицилии. Осада Сиракуз. Архимед

Зиму 215 — 214 г. Ганнибал провел в Апулии, неподалеку от Арп, время от времени завязывая мелкие стычки с римлянами — воинами Тиб. Семпрония Гракха, зимовавшими в Луцерии [Ливий, 24, 3, 16 — 17]. Кв. Фабий Максим использовал это время для того, чтобы занять Путеолы [Ливий, 24, 7, 10], обеспечив римлянам обладание этим важным торговым центром в Кампании.

Новые военные действия в Южной Италии начались с того, что Ганнибал спешно возвратился в свой старый лагерь у горы Тифата; его побудили к этому настойчивые требования капуанцев, опасавшихся, что римляне возобновят свои операции осадой Капуи. Движение Ганнибала к Арпам перед зимовкой, которое должно было закрепить его господство в Апулии, оказалось бесполезным: очень скоро он должен был увести оттуда свои войска, а римляне там остались. У Тифаты, однако, Ган-нибал не пожелал задерживаться: оставив там своих нумидийских и испанских солдат, Ганнибал отправился к Авернскому озеру якобы для совершения жертвоприношений; в действительности он хотел атаковать Путеолы и находившийся там римский гарнизон [Ливий, 24, 12, 1 — 5].

Имея в виду эти его передвижения, консул Кв. Фабий Максим приказал Гракху передвинуть свои войска из Луцерии в Беневент, а своему сыну, претору Кв. Фабию Максиму, занять Луцерию [Ливий, 24, 12, 5 — 6].

Между тем Ганнибал достиг Авернского озера. Пока он приносил жертвы, к нему явились четверо знатных юношей из Тарента. Когда-то они побывали в карфагенском плену, одни после Тразименского озера, другие после Канн, были отпущены домой и теперь предлагали Ганнибалу воспользоваться случаем и захватить Тарент. Большинство тарентской молодежи, рассказывали они, согласны предпочесть дружбу и союз с Карфагеном дружбе и союзу с Римом, и вот теперь они пришли в лагерь Ганнибала посланцами от этих людей и просят его подойти со своими войсками как можно ближе к их городу. Как только из Тарента увидят его боевые значки, его лагерь, город сразу же будет сдан, потому что народ там находится под влиянием (Ливий употребляет даже более резкое слово: «во власти») молодежи, а государство — в руках народа [Ливий, 24, 13, 1 — З]. Исходя из этого рассказа Ливия, можно было бы думать, что Ганнибала призывало в Тарент, как это было и во многих других случаях, демократическое антиримское движение, которым руководили некоторые выходцы из местной аристократии, надеявшиеся в результате неизбежного переворота прийти к власти.

Для Ганнибала предложение тарентинцев было и чрезвычайно заманчивым, и, казалось, легко осуществимым. Захват Тарента делал возможными прямые контакты между Ганнибалом и Филиппом V; в случае необходимости в Таренте могли быть высажены македонские войска. Не удивительно, что Ганнибала охватило огромное, как пишет Ливий, желание овладеть этим городом. Однако, прежде чем двинуться на юго-восток, Ганнибал решил все же напасть сначала на Путеолы; три дня он потерял под стенами Путеол, безуспешно пытаясь штурмом захватить их, и оттуда пошел к Неаполю, чтобы опустошить его окрестности. Приближение Ганнибала вызвало новую вспышку враждебных Риму настроений в Ноле среди тамошнего простонародья; к Ганнибалу даже прибыли из Нолы послы, обещавшие сдать ему город. Ноланские аристократы спешно призвали на помощь Марцелла, который, воспользовавшись медлительностью Ганнибала, не очень доверявшего своим сторонникам в Ноле, разместил там 6 000 пехотинцев и 300 всадников [Ливий, 24, 13, 6 — 11].

Пока Ганнибал совершал все эти бесцельные передвижения, в Кампании произошли два события, которые должны были существенно повлиять на развитие обстановки: консул Кв. Фабий Максим начал осаду Касилина, занятого карфагенским гарнизоном [Ливий, 24, 14, I], а Ганнон сын Бомилькара подступил из Брутиума к Беневенту. Туда же из Луцерии пришел и Гракх. Он вошел в город и, узнав, что Ганнон разместил свой лагерь примерно в трех милях, у р. Калор, вышел из Беневента и расположился на расстоянии примерно мили от пунийцев. Готовясь к бою, он обещал каждому из своих воинов, рабский статус которых пока еще сохранялся, свободу за принесенную голову неприятеля. Когда на другой день началось сражение, такое условие едва не стоило римлянам победы: убивая врагов, римские солдаты старались рубить им головы, а потом, держа головы в правой руке, покидали поле боя.

Когда военные трибуны донесли о происходящем Гракху, он приказал немедленно бросить головы: храбрость свою воины уже доказали и свободу они безусловно получат.

Сражение возобновилось с новой силой; против нумидийской конницы Ганнона были брошены всадники, однако исход битвы все еще не был ясен. Тогда Гракх объявил, что свободу его воины получат только в том случае, если враг будет обращен в бегство. Натиск римской пехоты усилился до такой степени, что воины Ганнона не выдержали и побежали. Бой, превратившийся в беспорядочную резню, продолжался в карфагенском лагере. Из 7 000 пехотинцев, главным образом брутиев и луканов, и 1 200 всадников Ганнона — нумидийцев, мавров и немногочисленных италиков — спаслись вместе с полководцем менее 2 000, преимущественно конных. Гракх сдержал слово. Все рабы, участвовавшие в сражении под Беяевентом, получили свободу. Интересно, что скот, захваченный в карфагенском лагере, Гракх изъял из общей добычи и объявил, что хозяева животных (очевидно, местные жители) могут в течение месяца предъявить на них право и забрать их. Такая мера должна была продемонстрировать италикам, что римские войска защищают своих союзников от грабежа и насилий [Ливий, 24, 14 — 26].

Некоторое время спустя Гракх набрал в Лукании несколько когорт и отправил их грабить врагов римлян. На рассеявшихся по полям солдат напал Ганнон и, нанеся противнику чувствительный урон, не меньший, чем он сам потерпел под Беневентом, говорит наш источник, торопливо ушел в Брутиум, избегая новой встречи с основными силами Гракха [Ливий, 24, 20, 1 — 3].

Тем временем Ганнибал подошел к стенам Нолы.[118] Обнаружив его приближение, Марцелл спешно вызвал в Нолу дополнительные контингенты из Суессулы; кроме этого он отправил темной ночью из города с отрядом конницы Гая Клавдия Нерона, который должен был обойти карфагенян, следовать за ними по пятам и, когда начнется сражение, напасть на них с тыла. Нерон, по-видимому, заблудился; может быть, ему, не хватило времени, так или иначе, приказания он не выполнил. Тем не менее в сражении у Нолы карфагенские войска были принуждены отступить. Марцелл не решился их преследовать; на следующий день он снова вывел своих воинов на поле битвы, но Ганнибал впервые за все время войны предпочел уклониться от боя. Этот факт, по-видимому мелкий (наш источник почти не задерживает на нем внимания читателя, ехидно замечая только, что, не принимая боя, Ганнибал молча признал себя побежденным), был по-своему очень знаменательным. Прошло, очевидно, то время, когда именно Ганнибал старался навязать римлянам сражение, а они, во всяком случае, такие полководцы, как Фабий и Эмилий Павел, стремились его избежать. Трудно было более наглядно продемонстрировать, насколько резко изменилось соотношение сил в Италии. Как бы то ни было, третья попытка Ганнибала овладеть Нолой провалилась, и он проведя под ее стенами три дня, пошел к Таренту [Ливий, 24, 17].

Неудача Ганнибала под Нолой и его поспешный уход к Таренту позволили римскому командованию уделить больше внимания осаде Касилина, который обороняли 2 000 капуанцев и 700 воинов Ганнибала (гарнизоном командовал Статий Метий). Намереваясь напасть на лагерь Фабия, стоявшего в непосредственной близости от Касилина, Статий Метий вооружил и присоединил к своему отряду местных плебеев и рабов. Фабий призвал на помощь Марцелла, однако осада складывалась для римлян неудачно. Фабий предложил отказаться от ее продолжения и отступить. Марцелл не согласился: необходимо довести начатое дело до конца, чтобы не опозорить себя. Римляне начали осадные работы, и капуанцы, понимая, что во время неизбежного штурма они не смогут эффективно сопротивляться, обратились к Фабию с просьбой — разрешить им уйти домой. Марцелл, однако, занял городские ворота, и все выходившие из города капуанцы были изрублены. Резня продолжалась и в самом Касилине. Только 50 капуанцев, успевших до этого бежать к Фабию, получили возможность под его охраной добраться до Капуи; все остальные — и оставшиеся в живых капуанцы, и воины пунийского гарнизона — попали в плен. Овладев Касилином, римляне отдали его во власть соседям, которые должны были не допустить новой измены [Ливий, 24, 19].

Теперь Марцелл снова вернулся в Нолу, а Фабий отправился восстанавливать римское господство в Самниуме и прилегающих к нему областях. Особенно жестоко он расправился с кавдинскими самнитами — давними и исконными врагами Рима: он выжег огромные поля, угнал добычу — скот и людей, штурмом взял Компультерию, Телесию, Компсу, Фугифулы и Орбитаний. Не удовлетворившись этим, Фабий занял в Лукании Бланды ив Апулии Эки. Тогда же его сын, претор Квинт Фабий Максим, действовавший в окрестностях Луцерии, захватил г. Акуку [Ливий, 24, 20, 3 — 8].

А Ганнибал, опустошая все на своем пути, двигался к Таренту. Только на территориях, принадлежавших этому городу, его войска прекратили грабежи — не потому, замечает Ливий, только что рассказавший о чудовищных «подвигах» Фабия в Самниуме, что они стали дисциплинированнее, а потому, что Ганнибал не хотел раздражать тарентинцев. Однако он и здесь опоздал. За три дня до его появления пропретор Марк Валерий, командовавший римским флотом в Брундисии, направил в Тарент Марка Ливия для организации обороны. Набрав там молодежь и расположив ее у ворот, а также на стенах, он не дал возможности ни Ганнибалу внезапно напасть на город, ни заговорщикам совершить задуманное. Проведя в бездействии под стенами Тарента несколько дней, Ганнибал отправился к Салапии, где решил расположиться на зиму [Ливий, 24, 20, 9 — 16].

Как уже говорилось, сразу после битвы при Каннах в правящих кругах Сиракуз появилась «партия», добивавшаяся разрыва Сиракуз с Римом. Ее возглавлял Гелон, сын престарелого царя Гиерона. Только смерть Гелона-при весьма загадочных обстоятельствах помешала ему прийти к власти и осуществить этот замысел. Однако летом 215 г. девяностолетний Гиерон II умер, и царский венец перешел к его совсем еще юному внуку — Гиерониму сыну Гелона.

Римская анналистическая традиция не жалеет черных красок для характеристики этого правителя. «Мальчик, который едва ли бы нес умеренно бремя свободы, не говоря о власти. Каков возраст, таков ум: и опекуны и друзья воспользовались этим, чтобы ввергнуть его во всякие пороки», — читаем мы у Ливия [24, 4, 1 — 2]. И далее [24, 5, 1 — 5]: «Гиероним, точно желая своими пороками сделать незабвенной память о деде, уже при первом своем появлении показал, насколько все переменилось. Те, кто в течение стольких лет не замечали, чтобы Гиерон или сын его Гелон одеждой и какими-либо другими знаками отличия выделялись среди прочих граждан, видели теперь пурпур, диадему, вооруженную свиту и даже то, что он, подобно тирану Дионисию, иногда выезжал из царского дворца на четверке белых коней. Столь блестящей и гордой внешности соответствовали презрение ко всем людям, гордый вид, с которым он слушал других, оскорбительные речи, редкий доступ не только для посторонних, но даже для опекунов, невиданные страсти, бесчеловечная жестокость». У Полибия мы встречаем выражения: «от природы неустойчивый» [7, 4, 6]; «неустойчивость и безрассудство мальчика» [7, 4, 8]; «глупость владыки» [7, 5, 3]. Однако тот же Полибий [7, 7, 1 — 5] резко выступает против изображения Гиеронима как чудовища жестокости и средоточия пороков: «Некоторые историки, писавшие о гибели Гиеронима, сочиняли длинные повествования, переполненные небылицами; рассказывали о знамениях, случившихся у них (то есть сиракузян. — И. К..) до его прихода к власти, и о бедствиях сиракузян; на манер трагиков рисовали и жестокий нрав, и нечестивые деяния, а в заключение — невероятные ужасы, случившиеся при его гибели, как будто ни Фаларид, ни Аполлодор, ни какой-нибудь другой тиран не были жестокосерднее его. И власть он получил ребенком, и, прожив после этого не больше 13 или 12 месяцев, расстался с жизнью. За это время могло произойти так, что тот или другой подверглись пытке, и кто-то из друзей или иных сиракузян был убит, но неправдоподобны ни чрезмерное беззаконие, ни неслыханная нечестивость. Можно сказать, что он был нравом крайне безрассуден и преступал законы, но его нельзя сравнивать ни с одним из упомянутых выше тиранов».[119]

Не останавливаясь на личных качествах Гиеронима, тем более что объективных данных для суждения о них мы все-таки не имеем,[120] заметим, что Гиероним только придерживался политической линии своего отца Гелона, о котором и римский писатель, цитированный выше, в общем, не может сказать ничего плохого, и которого Полибий [7, 8, 9] рисует как покорного и преданного сына, то есть как человека, наделенного наилучшими из возможных добродетелей.[121] К тому же Гелон был соправителем Гиерона II. После гибели Гиеронима Сиракузы, как известно, упорно сопротивлялись Риму, которому удалось овладеть городом лишь после длительной, тяжелой осады и кровопролитного штурма. Все эти факты показывают, что в Сиракузах наблюдалось массовое недовольство римской ориентацией.

Каковы могли быть причины, вызвавшие к жизни такие настроения? В литературе указывали, между прочим, на карфагенский эллинизм, на активное участие карфагенян в духовной жизни греческого мира (в частности, в разработке некоторых философских систем), да и вообще на интенсивную культурную жизнь в Карфагене, которая не могла не вызвать сочувствия греческих образованных кругов, в том числе и в Сиракузах, в частности известнейшего сиракузского ученого и общественного деятеля Архимеда и его друзей.[122] Эти соображения, несомненно, должны были сыграть свою роль: в споре между римлянами и карфагенянами определенные слои греческой «интеллигенции» (далеко не вся «интеллигенция») склонны были принять сторону карфагенян. Так, пунийской ориентации придерживался историк Филин [Полибий, 1, 14, 3]; некоторые греческие писатели — Сосил-илиец, автор биографии Ганнибала в семи книгах [Диодор, 26, 4], и Силен — находились в лагере Ганнибала [Корн. Неп., Ганниб., 13, З]. Впрочем, критические замечания Полибия [3, 20, 5] показывают, что Сосил отнюдь не пользовался репутацией сколько-нибудь авторитетного историографа. Однако не следует забывать и того, что сразу же после Канн римляне обратились за предсказанием в Дельфы и оракул дал благоприятный ответ, оказав тем самым огромную политическую и моральную поддержку Риму; что Фабий Пиктор написал свою историю II Пунической войны на греческом языке; что вокруг Сципионов уже во II в. группировались греческие литераторы. Иначе говоря, наблюдается определенное стремление римлян войти в эллинский мир, и это обстоятельство не могло не оказывать своего влияния на греков. Во всяком случае, позиция греческих городов-государств во время II Пунической войны, как показывает, в частности, пример Неаполя или дельфийского оракула, вовсе не была однозначной, и определялась она, несомненно, более прозаическими мотивами. Что же касается вероломства и варварских методов ведения войны, то в этом и Ганнибал, и римские полководцы не уступали друг другу.

Рассматривая позицию Сиракуз после битвы при Каннах, нельзя забывать следующих обстоятельств. Союзнические отношения с Римом, хотя и обеспечивали Сиракузам мир и до определенной степени независимость, ложились тем не менее тяжелым бременем на плечи государства, поскольку материальная помощь Риму требовала немалых затрат. К тому же она, в особенности после Канн, ставила Сиракузы в угрожающую ситуацию: они могли в любую минуту ожидать санкций со стороны Карфагена. Наконец, союз с Римом не давал Сиракузам перспективы расширения их владений в Сицилии: весь остров, за исключением собственно сиракузской территории, уже представлял собой римскую провинцию, да и поглощение этой провинцией Сиракуз, то есть утрата последних остатков самостоятельности, было лишь вопросом времени. Сближение Сиракуз с Карфагеном влекло за собой освобождение от римской зависимости; поведение Ганнибала в Италии давало, казалось, основания полагать, что взаимосвязи с Карфагеном не будут столь обременительными и примут форму союза равноправных государств; наконец, в награду за помощь вероятному победителю можно было надеяться урвать из сицилийских владений Рима кусок пожирнее Для Ганнибала союз с Сиракузами означал расширение сферы господства Карфагена в Южной Италии, вовлечение в войну с Римом новой силы, что не могло не повлиять. в благоприятном для него смысле на положение вещей в целом; за это Ганнибал готов был обещать все что угодно, тем более что окончательно судьбу Сиракуз можно было решить, а в случае необходимости и пересмотреть после уничтожения главного врага — Рима, когда вся Сицилия снова станет карфагенской. Не исключено поэтому, что за кулисами событий, происходивших в Сиракузах, стоял Ганнибал. Не подлежит, конечно, сомнению, что сиракузское правительство сделало то, к чему стремился Ганнибал.[123]

События в Сиракузах разворачивались следующим образом. После смерти Гиерона II сиракузским царем в соответствии с его завещанием был провозглашен еще совсем юный Гиероним, которому умиравший царь назначил 15 опекунов. Рассказывая об этом, Ливий [24, 4, 1 — 3] добавляет, что, обеспокоенный нравом своего внука, который не сможет вести «умеренную» жизнь, а тем более «умеренно» управлять государством, Гиерон перед кончиной, по слухам, думал о том, чтобы установить в Сиракузах «свободу», иначе говоря, передать. власть полисным административным органам и таким образом предотвратить гибель царства, управляемого мальчишкой. Только уступая настояниям своих дочерей Демараты и Гераклеи, надеявшихся, что фактическими правителями при малолетнем царе будут они сами и их мужья Андранодор и Зоипп, Гиерон будто бы отменил свое намерение. Однако завещание Гиерона ближайшие его родственники бесцеремонно нарушили.

Вскоре после того, как Гиероним был провозглашен царем, Андранодор разогнал регентский совет, заявляя, что Гиероним уже достиг юношеского возраста и может самостоятельно управлять государством. Слагая полномочия опекуна, он сохранил влияние на молодого царя [Ливий, 24, 4, 9] вместе, как выясняется, с Зоиппом и Фрасоном [Ливий, 24, 5, 7]. По Ливию [24, 5], Гиероним не слишком много внимания уделял государственным делам. Ливий пишет, что интересовали его главным образом распри и домогательства советников. Однако основного вопроса — к кому присоединиться, к Риму или Карфагену, — он не мог обойти. Решение этой проблемы осложнялось тем, что Андранодор и Зоипп были сторонниками карфагенской ориентации, а Фрасон — римской.

Внезапно Каллон, ровесник и близкий друг Гиеронима, донес, что на царя готовится покушение. По-видимому, одна из группировок сиракузской знати рассчитывала вырвать власть у слабого правителя; он даже указал на одного из заговорщиков — некоего Феодота. Феодот под пыткой оговорил (по утверждению Ливия [24, 5, 11 — 12], ложно) Фрасона. который якобы являлся организатором всего предприятия. Фрасона и некоторых других приближенных царя, также обвиненных Феодотом, немедленно казнили. Ливий пишет далее [24, 5 — 14], что, несмотря на арест Феодота, никто из действительных участников заговора не скрылся и не бежал: они были уверены в мужестве и верности Феодота, который никого из них не выдал.

Результатом гибели Фрасона было то, что идея союза Сиракуз с римлянами, потеряв своего единственного влиятельного поборника, была безнадежно скомпрометирована в глазах Гиеронима соучастием, подлинным или мнимым, Фрасона в заговоре на его жизнь. Несомненно, не без влияния своих зятьев [ср. у Полибия, 7, 2, 1] Гиероним отправил к Ганнибалу посольство — киренца Поликлета и аргосца Филодема [Полибий, 7, 2, 2]; Ганнибал, в свою очередь, прислал в Сиракузы людей из своего окружения — молодого аристократа Ганнибала, в тот момент триерарха [Полибий, 7, 2, З], а также родившихся в Карфагене Гиппократа и Эпикида, внуков одного сиракузского изгнанника, по материнской линии принадлежавших к пунийскому роду [Полибий, 7, 2, 4]. Союз был заключен, а Гиппократ и Эпикид — фактически агенты Ганнибала — остались при дворе Гиеронима [Ливий, 24, 6, 1 — З].

Узнав об этих переговорах, претор Аппий Клавдий, которому римское правительство поручило управление Сицилией, немедленно отправил послов в Сиракузы. Успеха эта миссия не имела. Выслушав римлян, Гиероним спросил только, чем закончилась для них битва при Каннах; карфагенские послы рассказывали ему об этом событии невероятные вещица он хотел бы знать правду, чтобы принять решение. Римляне удалились, заявляя, что вернутся, когда царь захочет разговаривать серьезно, и предостерегая его от нарушения договора [Ливий, 24 6,4 — 6].

Полибий [7, 3, 1 — 9] по-другому рассказывает о римско-сиракузских переговорах. Речь римских послов рассердила Гиеронима, и он сказал, что сочувствует римлянам, столь позорно разгромленным карфагенянами в Италии. Оцепенев от наглости юного царя, послы могли только спросить: кто ему все это сказал о них? Гиероним указал на карфагенских послов и предложил римлянам опровергнуть их рассказы. Римляне отказались. Не в их обычае верить врагам. Возвратившись к своей теме, они снова убеждали царя сохранить дружественные отношения с Римом. Гиероним отвечал, что он по зрелом размышлении даст ответ, и без всякого перехода спросил, почему незадолго до смерти его деда римский флот неожиданно подошел к мысу Пахин, а потом, также без видимой причины, повернул назад. На это римские послы заметили, что провинциальные власти желали только защитить Гиеронима и укрепить его власть, если бы Гиерон умер; когда стало известно, что Гиерон жив, кораблям приказано было вернуться. Позвольте и мне, римляне, заключил Гиероним беседу, защитить свою власть, перенеся надежды на карфагенян.

Кто из двух авторов ни оказался бы прав, ясно, что Гиероним принял римских послов в высшей степени недружелюбно, грубо напомнил им о тяжелейших поражениях римского оружия и без всяких околичностей дал понять, что политический курс Сиракуз резко меняется.

Основываясь на договоренности с Ганнибалом, Гиероним отправил послов в Карфаген — Агафарха, Онесигена и Гиппостена [Полибий, 7, 4, I], и там был заключен новый договор о союзе (видимо, уже не берит, а межгосударственный). Будущей границей сиракузских и карфагенских владений в Сицилии после изгнания с острова римлян должна была стать река Гимера, как это было в конце V в., после битвы при Гимере [Полибий, 7, 4, 2]. Однако некоторое время спустя Гиероним потребовал, чтобы ему после победы была передана вся Сицилия. Карфагенское правительство согласилось и на это: для него решающее значение имел пока союз с Гиеронимом, а вовсе не условия этого союза [Ливий, 24, 6. 7 — 9; Полибий, 7, 4, 4 — 8].

Получив известия о соглашении между Сиракузами и Карфагеном, римские власти в Сицилии снова отправили к Гиерониму дипломатическую миссию. Нужно было принимать окончательное решение. В царском совете единства не было: природные сиракузяне молчали, спартанец Дамипп и фессалиец Автоной высказывались за проримскую направленность сиракузской внешней политики, а Андранодор, Гиппократ и Эпикид — в пользу союза с Карфагеном. Гиероним принял точку зрения трех последних советников и в ответе римлянам заявил он сохранит верность союзу с Римом, если последний возвратит все золото, весь хлеб и все дары, полученные от Гиерона, и согласится уступить Сиракузам сицилийскую территорию до р. Гимеры [Полибий, 7, 5, 1 — 8]. Условия Гиеронима были для сената явно неприемлемы. С этого момента союз между Римом и Сиракузами прекратил свое существование.

Как мы видим, политические планы Гиеронима отвечали давним устремлениям всех сиракузских правительств: речь шла не более и не менее как об установлении гегемонии Сиракуз в Сицилии, о воссоздании на острове государства Дионисия Старшего. До тех пор пока противниками Гиеронима на острове были римляне, политические цели его и Ганнибала совпадали. Этим, собственно, и объясняется неожиданный, противоречивший традиционным взаимоотношениям обеих договаривающихся сторон союз между Сиракузами и Карфагеном. Ганнибал мог быть доволен.

Сразу же после заключения договора Гиероним предпринял все необходимые шаги для того, чтобы начать войну против Рима. Летом 214 г. он отправил отряд из 2 000 солдат под командованием Гиппократа и Эпикида, чтобы овладеть городами, в которых находились римские гарнизоны. Сам царь во главе 15-тысячной армии двинулся к Леонтинам — одному из крупнейших и стратегически весьма важных городов в глубине Сицилии, северо-западнее Сиракуз. Захватив Леонтины, Гиероним приобрел возможность бороться с римлянами непосредственно в их сицилийских владениях [Ливий, 24, 7, 1 — 2].

Однако жизни Гиеронима по-прежнему угрожала опасность. Не устрашенные ни арестом Феодота, ни казнью Фрасона, заговорщики, состоявшие, как пишет Ливий, на военной службе и, следовательно, участвовавшие в предприятиях Гиеронима, бывшие вместе с ним в Леонтинах, выжидали только удобного случая, чтобы привести свой замысел в исполнение — убить молодого царя. Этот момент настал тогда же, летом 214 г. На узкой леонтинской улочке, по которой Гиероним обыкновенно ходил на агору, они заняли пустой дом и там с оружием в руках поджидали свою жертву. Один из них, царский телохранитель Диномен, должен был любым способом задержать шествие. Все произошло так, как было задумано. Будто бы желая поправить обувь, Диномен остановил свиту царя, и, когда Гиероним один проходил мимо вооруженных людей, стоявших у ворот, эти люди внезапно напали на него и несколькими ударами убили. Поднялся шум. В Диномена, который уже явно преграждал дорогу, начали метать копья. Получив две раны, он все же сумел скрыться. Царские телохранители разбежались [Ливий, 24, 7, 3 — 7].

Устранение Гиеронима было тяжелым ударом по военно-политическим планам Ганнибала, тем более что заговорщики приняли все меры, дабы предупредить захват власти Андранодором и его сторонниками [Ливий, 24, 7, 7 — 8]. Правда, поначалу сиракузяне были не на стороне цареубийц. Среди воинов, стоивших в Леонтинах, начались волнения, и даже раздавались громкие требования отомстить за кровь Гиеронима [Ливий, 24, 21, 2]. Однако политическая агитация заговорщиков сделала в конце концов свое дело. Повсюду велись речи о восстановлении свободы, о гнусных преступлениях и отвратительной похотливости тирана, будились надежды на щедрое жалованье, на службу под командованием более достойных полководцев, и те же сиракузские воины, которые только что требовали казни убийц, бросили труп Гиеронима непогребенным, несмотря на то что, по греческим религиозным представлениям, погребение умерших было важнейшей сакральной обязанностью [Ливий, 24, 21, З]. Таким образом, сиракузские заговорщики сумели успешно привлечь на свою сторону армию. Не менее важным было для них и другое — захватить власть в самих Сиракузах.

Двое из заговорщиков — Феодот и Сисий прискакали на царских конях в Сиракузы, однако слухи об убийстве царя их опередили. Андранодор разместил свои гарнизоны на о-ве Ортигия.[124] Поздно вечером, после заката солнца, Феодот и Сисий въехали в город, призывая народ прийти с оружием в Ахрадину, чтобы бороться за свободу. На следующий день утром сиракузяне собрались в Ахрадине перед зданием совета, и один из членов последнего, Полиен, предложил направить к Андранодору послов и во избежание междоусобицы потребовать от него капитуляции. Немного поколебавшись, Андранодор подчинился требованию совета и народного собрания; благодаря такой уступчивости ему удалось войти в состав нового сиракузского правительства [Ливий, 24, 22 — 23].

Однако на этом политическая борьба в Сиракузах не закончилась. В нее вмешались Гиппократ и Эпикид. Для начала они обратились к сиракузскому совету с естественной, казалось, для их положения просьбой: дать им способ вернуться к Ганнибалу и, так как по всей Сицилии бродят вооруженные римляне, предоставить им охрану на отрезок пути до Локр. Такие их речи и намерения целиком соответствовали желаниям совета, который хотел удалить их из города. Совет решил пойти навстречу Гиппократу и Эпикиду, но сиракузские магистраты не торопились выполнить этого решения, и агенты Ганнибала получили время для осуществления своего замысла. Гиппократ и Эпикид начали вести антиримскую агитацию в демократических кругах, среди воинов и перебежавших в Сиракузы римских моряков. Клика, пришедшая к власти после убийства Гиеронима. говорили они, хочет отдать город в руки римлян и, воспользовавшись их поддержкой, стать единоличным хозяином Сиракуз [Ливий, 23, 23. 5 — II].

Этими настроениями, которые искусно сеяли в Сиракузах Гиппократ и Эпикид, попытался воспользоваться Андранодор — один из вдохновителей антиримской политики Гиеронима, решившийся совершить государственный переворот вместе с Фемистом, женатым на дочери Гелона (и, значит, сестре Гиеронима). Заговор не удался: Андранодор рассказал о своем замысле трагическому актеру Аристону, пользовавшемуся полным его доверием, тот донес магистратам, и в результате, когда Фемист и Андранодор явились на заседание совета, они были убиты на месте, без суда [Ливий, 24, 24, 1 — 5]. Убийцы сумели добиться волеизъявления народных масс, которые не только задним числом оправдали их действия, но и обрекли на смерть дочерей Гиерона и Гелона [Ливий, 23, 25 — 26]. Каково бы ни было положение в Сиракузах, очевидно, там никто не желал восстановления в какой-либо форме власти прежней царской семьи. В конечном счете попытка Фемиста и Андранодора пошла на пользу Гиппократу и Эпикиду: на дополнительных выборах они были введены в коллегию верховных магистратов вместо погибших заговорщиков [Ливий, 24, 27, I].

Развитие событий в Сиракузах, естественно, не могло не привлечь к себе пристального внимания римского правительства. Наличных римских контингентов в Сицилии было далеко не достаточно для организации отпора; к тому же до прихода к власти Гиппократа и Эпикида римляне смотрели на Сицилию, сохранявшую полное спокойствие, не как на театр военных действий, а как на место рутинной и малопочетной гарнизонной службы, где нельзя было выдвинуться, заслужить отличий и т. п. Недаром, по определению сената, именно в Сицилии, как в своего рода ссылке, должны были служить без жалованья, без надежды реабилитировать себя воинскими подвигами, без надежды вернуться на родину до конца войны беглецы из-под Канн — все, кто остался в живых. Внезапно все переменилось. Сицилия превращалась в поле битвы, и римское правительство поручило управлять ею консулу Марку Клавдию Марцеллу [Ливий, 24, 21, I]. Это назначение, даже вне зависимости от ранга Марцелла, показало, какое большое значение придают в Риме сицилийскому театру военных действий.

Между тем сиракузское правительство вопреки ожиданиям решило попытаться достичь мирного урегулирования с римскими властями. Гиппократ и Эпикид, хотя они и вошли в коллегию верховных магистратов, все же не были достаточно сильны, чтобы воспрепятствовать этому шагу, на котором настояли приверженцы римской ориентации. Особенно устрашающе воздействовало на сиракузские власти присутствие у Мурганции римского флота в 100 кораблей, командование которого должно было наблюдать за положением в Сиракузах и действовать в соответствии с обстановкой. К Аппию Клавдию были отправлены из Сиракуз послы для заключения перемирия, а потом к нему явились оттуда же еще и другие послы для переговоров о заключении союза. В этот момент в Сицилию приехал Марцелл, и дальнейшие дипломатические контакты Аппий Клавдий передал ему [Ливий, 24, 27, 4 — 5].

Марцелл считал и условия урегулирования, о которых сиракузские послы договорились с Аппием Клавдием, приемлемыми для Рима, и само это урегулирование насущно необходимым, подтвердив действия Аппия Клавдия, он отправил в Сиракузы своих представителей для завершения переговоров [Ливий, 24, 27, б].

Пока все это происходило, к мысу Пахин — крайней юго-западной точке Сицилии недалеко от Сиракуз — подошел карфагенский флот. Узнав об этой акции карфагенского правительства, свидетельствовавшей, что оно предполагает оказать своим сторонникам в Сиракузах действенную помощь, Гиппократ и Эпикид возобновили антиримскую кампанию, обвиняя — теперь уже своих коллег — в сговоре и намерении сдаться Риму. Их слова, казалось, подтверждали и сами римляне: Аппий Клавдий не нашел ничего лучшего, как расположить свой флот у входа в сиракузскую гавань для того, как гласила официальная версия, чтобы придать мужества проримской «партии». Собственно, поступок Клавдия был естественной для римлян реакцией на появление карфагенского флота у мыса Пахин. Однако в Сиракузах появление римского флота вызвало так же естественно взрыв народного возмущения; толпы горожан устремились к гавани, чтобы не дать римским морякам сойти на берег [Ливий, 24, 27, 8 — 9]. Тем не менее руководству проримской «партии» удалось в конце концов убедить народное собрание заключить с Римом мирный договор. Основной довод. который в ходе обсуждения выдвигался, был тот, что, отказав Риму в мирном договоре, Сиракузы окажутся перед перспективой неизбежной и очень близкой с ним войны [Ливий, 24, 28].

Несколько дней спустя в Сиракузы прибыло посольство из Леонтин с просьбой прислать гарнизон для защиты их границ. Вожди антикарфагенской группировки решили использовать удобный предлог для того, чтобы удалить из Сиракуз своих политических противников. Гиппократ получил приказание вести в Леонтины отряд перебежчиков; к нему присоединились и наемники, служившие во вспомогательных подразделениях сиракузской армии. Всего под его командованием оказалось 4 000 человек [Ливий, 24, 29, 2].

Свою деятельность в Леонтинах, население которых было настроено резко враждебно к римлянам, Гиппократ начал с нападений, сначала тайных, на римские владения Когда Аппий Клавдий прислал гарнизон для защиты пограничных с Леонтинами районов, Гиппократ атаковал одну из застав и перебил много воинов [Ливий, 24, 29, 4]. Марцелл немедленно обратился в Сиракузы: мир вероломно нарушается; он не может быть сохранен, если не будут высланы из Сиракуз и вообще из Сицилии Гиппократ и Эпикид, действующие, !как всем было ясно, в интересах, а возможно, и в соответствии с инструкциями Ганнибала [Ливий, 24, 29, 5]. Эпикид, видя явную для себя опасность, прискакал в Леонтины, чтобы присоединиться к брату. Немного погодя там же появилось и сиракузское посольство. Послы обратились к местному народному собранию с упреками по поводу нападения на римскую заставу. Они требовали, чтобы и Гиппократ и Эпикид отправились в Локры или куда хотят, но покинули бы Сицилию. Однако сиракузяне столкнулись с серьезным сопротивлением. Обращаясь к населению Леонтин, Эпикид кричал, будто Сиракузы заключили договор с Римом так, чтобы сохранить под своей властью территории, которыми раньше владели цари, а значит, и Леонтины. Леонтины вправе обрести свободу, поэтому они должны добиваться, чтобы подобное условие из римско-сиракузского договора было изъято, или же вообще не признавать договор. Сиракузяне услышали в ответ на свои требования, что никто не давал им полномочий заключать от имени Леонтин договор с Римом и что они, Леонтины, не связаны чужими союзническими отношениями [Ливий, 24, 29, 6 — 12; ср. у Апп., Сиц., З]. Этот ответ сиракузское правительство сообщило Марцеллу, добавив, что Леонтины не признают власть Сиракуз, и что римляне могут, следовательно, не нарушая условий союза, воевать с Леонтинами, и что, наконец, Сиракузы также примут участие в этой кампании, если им будет гарантировано после победы обладание мятежным городом [Ливий, 24, 29, 12]. Со своей стороны сиракузское правительство назначило награду за головы Гиппократа и Эпикида, оценив их на вес золота [Апп., Сиц., З].

Решительным ударом римские войска захватили Леонтины [Ливий, 24, 30, 1]; Гиппократ и Эпикид бежали в Гербес. Сиракузяне, пославшие отряд в 8 000 воинов, опоздали, однако то, что они услышали о судьбе города, повергло их в ужас. Рассказывали, что в Леонтинах перебиты все — и воины, и мирные жители; что там не осталось в живых ни одного взрослого гражданина; что город разграблен и добыча роздана воинам. До какой степени все это верно, трудно сказать. Ливий [24, 30, 4; ср. у Плут., Марц., 14] по понятным причинам говорит о приведенных им слухах как о смеси истины и лжи, однако и он не отрицает, что почти 2 000 перебежчиков были выпороты, а затем казнены по приказанию Марцелла. Сиракузские военачальники не могли ни заставить своих солдат продолжать движение к Леонтинам (известия о судьбе Леонтин застали сиракузский отряд у р. Мила), ни принудить их оставаться на месте и ждать новых известий. В конце концов они повели свой отряд в Мегару Гиблейскую (городок на морском берегу, несколько севернее Сиракуз) и потом сами с немногими всадниками поскакали к Гербесу — в глубь Сицилии, на запад, рассчитывая среди всеобщего замешательства без особого труда овладеть городом. Замысел этот не удался, и на следующий день сиракузяне подтянули к Гербесу из Мегары все свои войска. Положение Гиппократа и Эпикида казалось безнадежным. Тогда-то оба авантюриста приняли смелое решение — сдаться сиракузским воинам. Приняты они были с огромным энтузиазмом; попытка арестовать Гиппократа вызвала столь бурную реакцию, что сиракузские военачальники Сосид и Диномен должны были отступиться. Гиппократу удалось убедить перебежчиков из римской армии, служивших у сиракузян, что сиракузские власти одобряют кровавую расправу, которую Марцелл учинил в Леонтинах. С трудом Гиппократ и Эпикид могли успокоить солдат и удержать их от немедленного нападения на командиров. Сосид и Диномен в панике бежали. Тем временем Гиппократ и Эпикид послали в Сиракузы вестника, который должен был сообщить совету все то, что совсем недавно узнали сиракузские воины о судьбе Леонтин [Ливий, 24, 30, 5 — 31, 15].

Рассказы вестника произвели на совет и народ Сиракуз огромное впечатление. Алчность и жестокость римлян, говорили в городе, обнаружились в Леонтинах; так же и даже еще хуже они поступили бы и в Сиракузах, где смогли бы лучше, чем в Леонтинах, удовлетворить свою жадность. Решено было запереть ворота и охранять город [Ливий, 24, 32, 1 — 2]. Однако некоторые местные аристократы и магистраты больше, чем римлян, опасались простонародья и воинов Гиппократа и Эпикида, стоявших уже у Гексапила (городские ворота Сиракуз, состоявшие из шести камер, следовавших одна за другой). Несмотря на их сопротивление, Гиппократ и Эпикид проникли в город: народ открыл им ворота. Магистраты бежали в Ахрадину, но и она пала при первом же штурме. Те из магистратов, кто не скрылся во время смятения, погибли. На следующий день было провозглашено освобождение рабов, а из тюрем выпустили заключенных. Так, опираясь на демократическое движение в Сиракузах, Гиппократ и Эпикид снова пришли к власти и были повторно избраны верховными магистратами [Ливий, 24, 32 — 33].

Получив известия о том, что происходит в Сиракузах. Марцелл немедленно двинул свои войска из Леонтин к Сиракузам. Избрание Гиппократа и Эпикида римское правительство могло воспринять только как верный признак окончательного превращения Сиракуз в союзника Карфагена. Надежды на восстановление прежних союзнических отношений больше не было, да и сами новые сиракузские правители показали, что они не желают вести переговоров с Римом: когда Аппий Клавдий отправил было морским путем своих послов в Сиракузы, сиракузяне сделали попытку их захватить в плен, так что послы едва спаслись бегством [Ливий, 24, 33].

Сухопутные войска римлян расположились лагерем на расстоянии полутора миль от города, в Олимпии, недалеко от храма Зевса [Ливий, 24, 33, З]. Римское фециальное право требовало (дабы война была «законной» и угодной богам), чтобы будущему противнику была формально объявлена война и чтобы при этом ему были предъявлены требования и претензии, оправдывающие разрыв мирных отношений. В данном случае это было необходимо с римской точки зрения еще и потому, что между Римом и Сиракузами формально продолжал существовать договор о союзе. Все эти обстоятельства заставили Марцелла снова начать фактически уже никому не нужные и явно обреченные на провал переговоры. Чтобы не допустить римлян в Сиракузы, Гиппократ и Эпикид вышли из ворот; здесь, у городской стены, состоялся обмен краткими речами. Глава римского посольства заявил, что он принес сиракузянам не войну, но помощь и защиту тем, кто, спасшись от резни, бежали к римлянам, а также тем, кто, объятые ужасом, были вынуждены терпеть рабство более мерзкое, чем изгнание или даже смерть; римляне не оставят безнаказанным позорное избиение своих союзников; если тем, кто к ним (римлянам) бежали, будет позволено безопасно возвратиться на родину, если будут выданы зачинщики убийств, если будет восстановлена в Сиракузах свобода и законность, войны не будет; если же этого не произойдет, римляне будут преследовать войной каждого, кто попытается сопротивляться. Иначе говоря, римские представители потребовали восстановить в Сиракузах власть проримски настроенных аристократических кругов, выдать на расправу Гиппократа, Эпикида и их сторонников. Естественно, что на такого рода соглашение новые сиракузские правители пойти не могли, и Эпикид коротко заметил: он бы отвечал, если бы у послов было поручение к нему; пусть послы возвратятся, когда власть над Сиракузами окажется в руках тех, к кому они пришли; если же римляне начнут войну, то сами по ходу дела поймут, что осаждать Сиракузы — это не то же самое, что осаждать Леонтины. С этим Гиппократ и Эпикид покинули послов и приказали запереть ворота [Ливий, 24, 33, 3 — 8].

Теперь римляне начали штурмовать Сиракузы одновременно с суши (со стороны Гексапила) и с моря (со стороны Ахрадины). Однако натолкнулись на совершенно неожиданное сопротивление, организатором которого античная традиция называет одного из крупнейших ученых того времени — Архимеда. Здесь в нашу задачу не может входить сколько-нибудь подробная характеристика Архимеда-исследователя, и мы, отсылая читателя к монографии С. Я. Лурье, посвященной этому человеку,[125] ограничимся лишь несколькими общими замечаниями.

Архимед, родившийся около 287 г. в семье математика и астронома Фидия, был родственником Гиерона II; получив в родительском доме хорошую для своего времени математическую подготовку, он продолжал свои занятия в Александрии, где прежде всего он изучил сочинения Евклида. Архимед сделал интереснейшие астрономические наблюдения, в частности определение диаметра Солнца и расстояния между планетами Он изобрел такой важный астрономический прибор, как «сфера» — небесный глобус, позволявший изучать движение планет, фазы Луны, солнечные и лунные затмения, много и успешно работал Архимед в области механики — над изобретением разного рода орудий и приспособлений (между прочим, он разработал учение о центре тяжести и о рычаге), а также над решением математических и физических задач Политическая позиция Архимеда, очевидно, в немалой степени определялась его родством с царским домом: едва ли он мог сочувствовать людям, организовавшим истребление всех потомков и близких родственников Гиерона, тогда как в Гиппократе и Эпикиде он не мог не видеть продолжателей Гиеронима, наконец, в защите отечества от чужеземных захватчиков, которые определенно хотели лишить Сиракузы их самостоятельности, он должен был видеть свой гражданский долг. Как бы то ни было, весь свой огромный талант ученого в последние месяцы жизни Архимед, явно присоединившись к Гиппократу и Эпикиду, отдал обороне родного города от римлян Кстати сказать (мы мимоходом уже. упоминали об этом), многие оборонительные механизмы были устроены на стенах Сиракуз под руководством Архимеда еще в годы царствования Гиерона II [Ливий, 24, 34, Полибий, 8, 9, 2, Плут, Марц, 14].

Стену Ахрадины, рассказывает Ливий [24, 34], Марцелл штурмовал с моря 60 квинкверемами; с одних кораблей, находившихся на некотором расстоянии от цели, пращники, копейщики и стрелки из луков вели настоящую охоту за каждым, кто появлялся на городской стене; другие суда он приказал соединить по два и, установив на них осадные орудия, подвести вплотную к укреплениям сиракузян. Архимед поражал дальние корабли огромными камнями, которые воины метали с помощью катапульт; судам, находившимся в непосредственной близости от стен, он наносил серию непрерывных, хотя и более легких ударов. Чтобы сиракузские воины могли, не подвергаясь опасности, обстреливать неприятеля, Архимед велел пробить в стене множество бойниц. Когда, спасаясь от обстрела, римские корабли заходили в мертвое пространство непосредственно у городской стены, сиракузяне с помощью подъемной машины обрушивали на нос неприятельского судна железную лапу; вырвав захваченный лапой нос корабля из воды, судно ставили торчком на корму, а часто и поднимали его над морем; затем лапа срывалась, и корабль вместе с экипажем с неимоверной высоты падал в море, разбивался и тонул. Все попытки Марцелла ворваться в город со стороны моря были тщетными. Штурм Сиракуз с суши также не принес римскому оружию удачи; катапульты Архимеда метали на головы солдат массивные каменные глыбы; такие же камни сиракузяне сталкивали со стен навстречу штурмовавшим. Неудача всех этих попыток принудила римское командование отказаться от мысли штурмом взять город и ограничиться только блокадой с моря и с суши.

В нашем распоряжении имеются и другие рассказы об осаде римлянами Сиракуз, в частности рассказ Полибия [8, 5 — 9], в некоторых пунктах дополняющий или уточняющий Ливия. Так, по словам Полибия, на римских судах, которые должны были подойти к городской стене, были устроены самбики — подъемные лестницы, по которым можно было взобраться на стену. Стрельба сиракузян из катапульт не давала Марцеллу возможности подвести корабли к стене, и тогда он решился на ночную атаку; тогда-то римляне и были встречены новым обстрелом из бойниц; Архимед ввел в действие катапульты и механизмы, вырывавшие суда из воды. Некоторые корабли, пишет Полибий [8, 8, 4], валились на борт, другие опрокидывались, большинство же погружались так глубоко в море, что зачерпывали воду и приходили в негодность. Пытаясь скрыть за веселостью охватившую его тревогу, Марцелл говорил, что Архимед угощает его корабли морской водой, а его самбики позорно прогнаны с попойки [Полибий, 8, 8, б]. На суше происходило примерно то же самое, причем машины с лапами здесь выхватывали воинов из рядов и швыряли их с большой высоты на землю [Полибий, 8, 9, 4].

По свидетельству Плутарха [Плут., Марц., 14 — 17], в котором также имеются некоторые дополнительные подробности, Марцелл соединил 8 кораблей и на них воздвиг осадную башню, против чего Архимед употребил изобретенный им механизм. Некоторые суда тонули от удара чудовищной лапы. Часто корабль, поднятый из воды в воздух, раскачивался во все стороны до тех пор, пока экипаж не бывал сброшен в море. Издеваясь над своими неудачами, Марцелл вскричал: «Не прекратить ли нам борьбу с этим геометром-Бриареем, который, сидя спокойно у моря, уничтожает наши корабли и, одновременно осыпая нас таким множеством стрел, превосходит легендарных сторуких гигантов?» У Марцелла были основания сказать это: в конце концов Архимед внушил римским воинам такой ужас, что они в панике бежали, завидев над городской стеной кусок каната или бревно.

Все эти сообщения (ср. также у Диодора [26, 18]; Зонары [9, 4]) взаимно друг друга дополняют и в целом создают картину яростного и для римлян крайне неудачного штурма, который мог закончиться только тем, чем и закончился: прекратились активные боевые операции и перешли к новой тактике — блокаде, дававшей возможность взять Сиракузы измором. Против такого метода ведения войны созданные Архимедом катапульты и боевые механизмы были бессильны.

Какую же позицию во время всех этих событий занимали карфагеняне, и в том числе, что для нас особенно важно, Ганнибал? Мы уже говорили выше, что в свое время, дабы поддержать в Сиракузах прокарфагенские настроения, к мысу Пахин был послан карфагенский флот. После того как к власти в Сиракузах пришли Гиппократ и Эпикид, командующий этим флотом Гимилькон спешно уехал в Карфаген; туда же прибыли и послы Гиппократа, и письмо Ганнибала. Содержание последнего представляет особый интерес, поскольку оно раскрывает истинные цели всех манипуляций и его собственных, и его агентуры в Сиракузах: Ганнибал писал, что уже настало время, покрыв себя великой славой, снова завоевать Сицилию. Опираясь на поддержку Ганнибала и на просьбы сиракузского посольства, Гимилькон добился от карфагенского совета новых подкреплений [Ливий, 24, 35, 4 — 5]. Было ясно, что римское командование попытается взять реванш за неудачу у стен Сиракуз, восстановить свое положение в остальной Сицилии. И действительно, не желая, как пишет Полибий [8, 9, 11 — 12], попусту терять время на осаду города, Марцелл и Аппий Клавдий Пульхр разделили между собой армию. Две трети солдат под командованием последнего остались блокировать Сиракузы, а остальных Марцелл повел завоевывать сицилийские города, отказавшиеся признать римское владычество. Гелор и Гербес сдались ему добровольно, но Мегару Гиблейскую он взял штурмом, разрушил и разграбил, чтобы, замечает Ливий, не пытающийся на сей раз отрицать чудовищной и обдуманной жестокости римлян, внушить страх другим сицилийцам, в особенности же сиракузянам [Ливий, 24, 35, 1 — 2; Плут., Марц., 18].

Гимилькон был готов к такому повороту событий. Едва только прибыли дополнительные войска, он двинул свой флот на запад, к старинным карфагенским владениям на острове, где было значительное финикийское население и где легче было рассчитывать на поддержку карфагенской армии. Там он высадил 25 000 пехотинцев, 3 000 всадников и 12 слонов, овладел Гераклеей Минойской, а вслед за ней и Акрагантом. Марцелл хотел было помешать ему, но опоздал [Ливий, 24, 35, 3 — 6].

Появление карфагенских войск в Акраганте и явная неудача Марцелла вызвали на острове новый подъем антиримских настроений. В Сиракузах осажденные решили несколько активизировать свои действия; полагая, что смогут успешно защищаться и с меньшим по численности гарнизоном, они разделили армию на две части: одна под командованием Эпикида осталась для охраны Сиракуз, а другая во главе с Гиппократом (10 000 пехотинцев и 5 000 всадников) ночью покинула город, чтобы двинуться на соединение с Гимильконом, и пока расположилась недалеко от Акриллы. Там не ожидающими нападения, в трудах по устройству лагеря сиракузян застал Марцелл, возвращавшийся от невзятого Акраганта; пехота Гиппократа была без особого труда окружена римлянами, однако отряд всадников вместе с командиром ускакал в Акры. Несколько дней спустя Гимилькон и Гиппократ объединились и подошли к р. Анап; они остановились примерно в 8 милях от Сиракуз [Ливий, 24, 35, 7 — 36, 2; Плут., Марц., 18].

Война в Сицилии принимала все более острый характер. Внезапно в сиракузскую гавань вошла карфагенская флотилия {55 «длинных» кораблей) под командованием Бомилькара — это пунийский совет решил направить в Сицилию дополнительные контингенты. Римское правительство также не желало бросать сицилийский фронт на произвол судьбы, и эскадра в составе 30 квинкверем высадила в Панорме еще один легион. Гимилькон искал с ним встречи, но ошибся в расчетах: пунийцы двинулись в глубь острова по дороге, которую римское командование, казалось, должно было избрать для перехода к Сиракузам, но римляне в сопровождении флота шли морским берегом к мысу Пахин, куда им навстречу прибыл Аппий Клавдий. Бомилькар, опасавшийся численного превосходства римлян на море, недолго оставался в Сиракузах; не желая подвергаться излишней, по его мнению, опасности, он увел свои корабли в Африку. Все попытки Гимилькона сразиться с Марцеллом ни к чему не привели: римский командующий искусно уклонялся от боя. Тогда Гимилькон отправился в глубь Сицилии, предоставив римлянам осаждать Сиракузы [Ливий 24, 36].

Первой владычество Карфагена в Сицилии признала Мурганция, выдавшая Гимилькону неприятельский гарнизон [Ливий, 24, 36, 10]. Это событие побудило и другие города Сицилии изгонять римских солдат или выдавать их карфагенянам. Только в Генне римляне избегли подобной участи, и то лишь потому, что командир стоявшего там отряда, Луций Пинарий, во время переговоров вероломно напал на граждан и всех их перерезал [Ливий, 24, 37 — 39]. Однако кровавая баня в Генне произвела действие, обратное тому, на которое, по-видимому, рассчитывал Марцелл, одобривший действия Пинария: даже те, кто пока еще колебался, перешли теперь на сторону карфагенян [Ливий, 24, 39].

Между тем время активных боевых действий в Сицилии подходило к концу. Гиппократ увел своих солдат в Мурганцию, Гимилькон — в Акрагант, Марцелл — в Леонтины, а оттуда к Сиракузам. В местности Леонт, примерно в 5 милях от городских ворот, Марцелл устроил зимние квартиры [Ливий, 24, 39, 10 — 13].

Рассмотрим теперь, как развивались события на восточном фланге этой коалиции, на том фронте, который Ганнибал создал, заключив союз с Филиппом V всего год назад. Филипп V, опираясь на дружественные отношения с Карфагеном, возобновил летом 214 г. свои попытки закрепиться в Эпире и Иллирии, а также на подступах к ним. Первой его жертвой снова должна была стать Аполлония, к которой царь подошел на 120 легких биремах. Осада затянулась; Филипп V ударил по Орику и с ходу овладел этим плохо защищенным городом.

О событиях в Эпире и Иллирии посланцы Орика известили римское командование на юге Италии — претора Марка Валерия Лэвина, охранявшего Брундисий и побережье Калабрии. Претор, оставив гарнизон в 2 000 воинов во главе с Публием Валерием, переправился в Эпир и там без особого труда занял Орик. Туда же прибыли и послы из Аполлонии. Они требовали присылки римского гарнизона: город осажден и, если римляне не помогут, не сможет дальше сопротивляться. Лэвин отправил к Аполлонии флотилию под командованием Квинта Нэвия Криспы, который сумел ночью проникнуть в македонский лагерь, очень плохо охранявшийся, и произвести там страшные опустошения. Не добившись успеха и понеся тяжелые потери, Филипп V ушел в Македонию [Ливий, 24, 40]. Таким образом, реальной помощи Ганнибалу Филипп V оказать не мог; наоборот, чтобы осуществить свои притязания на Иллирию, он сам нуждался в поддержке карфагенян.

На Пиренейском полуострове кампания 214 года началась с того, что, воспользовавшись уходом римской армии за Ибер, Магон и Гасдрубал Баркиды разгромили огромную армию местных племен. Публий Корнелий Сципион, чтобы не допустить перехода постоянно колебавшихся иберийцев к карфагенянам, спешно переправился назад и расположился лагерем у Акра Левке. Эта местность была наводнена пунийскими солдатами. Особенно встревожило Сципиона нападение вражеских всадников, которые истребили около 2 000 римских воинов. Сципион решил покинуть столь опасное место, укрепился у горы Ника (Ливий дает латинское обозначение Victoria 'победа'). Туда же прибыл и Гасдрубал сын Гисгона, а также Гней Корнелий Сципион.

Во время их противостояния, когда Публий Сципион, совершая рекогносцировку, едва не попал в окружение и плен, когда спас его брат Гней, произошли некоторые события, в общем для пунийцев неблагоприятные. Во-первых, на сторону Рима перешел г. Кастулон. Во-вторых, попытка карфагенян штурмом взять Илитурги, где находился римский гарнизон, провалилась из-за вмешательства Гнея Сципиона, а когда они подошли к стенам Бигерры, появление Гнея Сципиона заставило их снять осаду. У г. Мунды произошло сражение, закончившееся поражением карфагенян, в результате которого они потеряли до 12 000 убитыми, 3 000 пленными и 39 слонов. Оттуда пунийцы отступили к Аурингу; туда и Магон привел подкрепление — новых галльских наемников, однако и это не помогло: карфагенская армия снова была разбита.

Таким образом, кампания 214 года в Испании представляла собой целую серию римских побед, серьезно поколебавших пунийское господство на Пиренейском полуострове [Ливий, 24, 41 — 42]. Не удивительно, что именно теперь римское правительство сочло возможным предпринять исключительную по значимости политическую демонстрацию — восстановить Сагунт, несколько лет назад разрушенный Ганнибалом, тот самый Сагунт, который был поводом для войны между Карфагеном и Римом.

VI
Тарент. Взятие Сиракуз. Положение в Испании

Военно-политические итоги кампании 214 года были таковы, что они не позволили Ганнибалу в следующем, 213 г. предпринять сколько-нибудь серьезные наступательные действия. Пока в других местностях Италии, в Африке и Испании развертывались по инициативе римского командования боевые операции, Ганнибал ждал сдачи Тарента сначала в Салапии [Ливий, 24, 47, 9], а позже на территории саллентинов, на крайнем юго-востоке Италии, в непосредственной близости от Тарента и Брундисия [Ливий, 25, 1, I]. Там на его сторону перешли несколько малозначительных саллентинских городов [Ливий, 25, 1, I]. В Брутиуме, где на сторону римлян перешли консентины и таврианы, Ганнону удалось разгромить отряд римских всадников, которыми командовал претор Тит Помпоний [Ливий, 25, 1, 2 — 4]. Однако при всем этом (Тарент, конечно, Ганнибалу был очень нужен: он, как сказано, давал ему крайне необходимые контакты с Македонией) Ганнибал оказался на периферии войны и не смог не только вырвать у римлян инициативу или вообще оказать какое-то влияние на ход событий, но и воспрепятствовать дальнейшему укреплению римских позиций на юге Апеннинского полуострова.

Одним из пунктов, вокруг которых римское командование в Италии сосредоточило свои усилия, стали в этот момент Арпы. В самом начале кампании к консулу Квинту Фабию Максиму, сыну Кунктатора, явился в сопровождении трех рабов знатнейший и богатейший гражданин Арп Дасий Альтиний и повел неожиданные речи — он обещал передать город римлянам, если ему будет обещано за это вознаграждение [Ливий, 24, 45, I]. Эта измена Дасия, того самого, который после Канн принял сторону Ганнибала и был инициатором и организатором установления союзнических отношений между Арпами и Карфагеном [Ливий, 24, 45, 2], глубоко потрясла военный совет, к которому консул обратился за решением. По словам Ливия [24, 45], некоторые участники обсуждения этого происшествия исходили из «староримских» морально-этических принципов; они предлагали, не вступая В дальнейшее рассмотрение вопроса, выпороть Дасия и казнить как двоедушного общего врага: полагая, что верность должна сопутствовать удаче, он после битвы при Каннах перебежал к Ганнибалу, а теперь, когда дела римлян вопреки его ожиданиям и желаниям стали поправляться, он замыслил новую измену — на этот раз в пользу тех, кого когда-то предал. Иначе и, разумеется, более глубоко учитывая интересы Римского государства, высказался Кв. Фабий Максим, знаменитый диктатор, отец консула, находившийся при армии сына в качестве легата. Сейчас, говорил он, необходимо думать о том, как сохранить италийских союзников и одновременно вернуть тех, кто присоединился к Ганнибалу. Расправа над Дасием покажет, что для тех, кто после Канн отказался от дружественных отношений с Римом, нет обратной дороги, и тогда вся Италия будет союзницей Карфагена. Фабий разглядел в поступке Дасия главное: в Италии начался поворот общественного мнения; перед Ганнибалом вырисовывалась, правда пока еще отдаленная, перспектива военно-политического одиночества. В этих условиях Фабий предлагал бессмысленно жестокой расправой с Дасием не отталкивать возможных перебежчиков, какими бы слабыми и двуличными они ни были. Правда, он не настаивал и на освобождении Дасия, так что последний был передан под домашний арест в Калы.

В самих Арпах внезапное исчезновение Дасия Альтиния вызвало беспокойство всего населения. Опасались переворота и прежде всего решили обратиться к Ганнибалу. Однако последний сделал только одно: захватил и распродал имущество Дасия, а его жену и детей, арестованных и доставленных в карфагенский лагерь, приказал сжечь живьем [Ливий, 24 45, 11 — 14].

Тем временем Фабий-сын подошел из Суессулы к Арпам, и ночью, взломав ворота, римляне ворвались в город [Ливий, 24, 46]; во время уличных стычек между арпинцами и римлянами завязались разговоры; в конце концов местный верховный магистрат, побуждаемый согражданами, явился к консулу, и, получив клятвенное заверение в возобновлении союза, арпинцы ударили по карфагенскому гарнизону. На сторону римлян перешли в Арпах и 1 000 испанских всадников, однако они выговорили для карфагенян право свободно покинуть город [Ливий, 24. 47, l — ll].

Примерно тогда же претор Публий Семпроний Тудитан захватил Атрин и там 5 000 пленных [Ливий, 24, 47, 14]. Однако гораздо значительнее оказался несущественный на первый взгляд факт. В самой Капуе среди аристократии обнаружилось течение в пользу возобновления отношений с Римом. Правда, римское правительство не смогло воспользоваться таким обстоятельством, однако сами по себе эти настроения должны были серьезно обеспокоить Ганнибала. Дело было так: пока консулы отсутствовали, к римскому лагерю прискакали 120 капуанских всадников с предложением сдать Капую, если им будет гарантировано их имущество. Беседовавший с их десятью представителями претор Гней Фульвий Центимал обещал им, разумеется, полную поддержку и все, что они просили [Ливий. 24, 47, 12 — 13]. Еще бы! Казалось, заколебался краеугольный камень карфагенского господства в Южной Италии. Особенно важно было то, что всадники действовали явно с разрешения капуанских властей. Однако все ограничилось только переговорами.

В 213 г. произошло еще одно событие, которое и в самом Карфагене, и в лагере Ганнибала не могли не воспринять как серьезную угрозу: братья Сципионы, успешно воевавшие на Пиренейском полуострове, высадились в Северной Африке. Это была уже вторая попытка римского командования перенести войну непосредственно на территорию Карфагенской державы. На этот раз африканская экспедиция привела к большому дипломатическому успеху римлян. Им удалось воспользоваться тем, что у карфагенян возникли столкновения с одним из нумидийских «царей» — вождем племени масайсилиев — Сифаксом, и заключить с ним союз. Центурион Квинт Статорий остался даже у Сифакса обучать его воинов римскому боевому строю и военному искусству. Результаты не замедлили сказаться: вскоре в одной из стычек масайсилии разбили карфагенян [Ливий, 24, 48, 1 — 13]. Насколько опасным карфагенское правительство считало сложившееся положение, видно уже из того, что, по данным Аппиана [Апп., Исп., 15], оно вызвало в Африку Гасдрубала Баркида с частью его армии. По завершении операции Гасдрубал вернулся в Испанию.

Парализовать постоянную угрозу со стороны масайсилиев карфагеняне могли только одним-единственным способом — натравить на Сифакса извечных врагов, другое нумидийское племя — массилиев, «царем» которых тогда был Гала. Карфагенские послы без особого труда уговорили Галу напасть на масайсилиев, пока римляне не переправили в Африку больших контингентов и союз между ними и Сифаксом существует скорее на словах, чем на деле. Особенно рвался в бой семнадцатилетний сын Галы, Массанасса, которому престарелый «царь» поручил верховное командование. Присоединив к своим отрядам карфагенские формирования, Массанасса разгромил Сифакса в большом сражении и вынудил его бежать в Мавретанию, к Гибралтару. Там Сифакс набрал новую армию и переправился в Испанию; туда же явился для продолжения войны с Сифаксом и Массанасса [Ливий, 24, 13 — 49, б]. Ливий особо подчеркивает, что Массанасса вел эту войну самостоятельно, без помощи карфагенян.

Насколько эта информация достоверна, трудно сказать, тем более что театром военных действий была все же Испания, где если и не вели в данный момент активных боевых действий, то все же противостояли друг другу пунийская (возможные союзники Массанассы) и римская (по ходу событий союзники Сифакса) армии. Участие Гасдрубала Баркида по крайней мере в африканской кампании Массанассы представляется весьма вероятным. Очевидно, римская традиция была заинтересована в том, чтобы всячески преуменьшить грехи молодости Массанассы — его союз с Карфагеном. Как бы то ни было, однако, не посредственную угрозу Карфагену со стороны масайсилиев пунийцы ликвидировали, а победоносные войска Массанассы, явившись на Пиренейский полуостров, рано или поздно должны были присоединиться к карфагенянам.

Наступил 212 год — год, когда Ганнибалу дано было еще раз испытать военную удачу на территории Италии.

Мы уже говорили о том, что в Таренте в 214 г. проявило себя демократическое антиримское движение, руководители которого призывали Ганнибала и обещали ему сдать город без сопротивления. Тогда благодаря энергичным действиям римского командования на юго-востоке Италии замысел не был осуществлен. Однако теперь сложились более благоприятные условия; в значительной степени новый подъем антиримского движения в греческих колониях на юге Италии, в так называемой Великой Греции, вызвала чудовищная и политически крайне вредная жестокость римских властей по отношению к заложникам — фурийцам и тарентинцам, пытавшимся бежать из Рима.

Как рассказывает Ливий [25, 7], события развертывались следующим образом. В Риме уже давно под предлогом выполнения посольских обязанностей жил тарентинец Фалея, которому удалось найти доступ к заложникам, взятым в обеспечение верности от Фурий и Тарента. Эти заложники содержались в атриуме Свободы. Римские власти охраняли их без особой тщательности, так как думали, что ни им самим, ни их государствам не было выгодно обманывать римлян. Фалея подкупил двух стражей, с наступлением сумерек вывел заложников из места заключения и вместе с ними бежал из города. По-видимому, задание Фалеи, собственно, и заключалось в том, чтобы вырвать заложников из римских лап. На рассвете бегство было обнаружено. Отправленные в погоню воины нашли всех беглецов недалеко от Таррацины; их схватили, приволокли в Рим и по решению народного собрания сначала выпороли, а потом сбросили со скалы.

Эта расправа глубоко потрясла и оскорбила население Фурий и Тарента не только самим фактом, но и тем, что казни был придан нарочито позорный характер. Осуществилось именно то, против чего предостерегал Фабий Кунктатор, когда решалось дело Дасия Альтиния: римляне не устрашили колеблющихся «союзников», но оттолкнули их от себя, своими руками, можно сказать, направили их в лагерь противника. Повсюду возбуждены были дружеские и родственные чувства; кровь погибших взывала к мести; никто не мог быть уверен ни в свободе, ни в безопасности, и в Таренте составился новый заговор молодежи во главе с Никоном и Филеменом [Ливий, 25, 8]. Явившись к Ганнибалу, они изложили ему свои планы и намерения. Никон и Филемен несколько раз побывали в эти дни у Ганнибала, выходя из города то будто бы на охоту, то якобы для угона карфагенского скота. В ходе переговоров стороны выработали условия сдачи: свободные тарентинцы сохраняют свои законы и все свое имущество; они не будут платить карфагенянам подати и не будут также обязаны принимать против своей воли чужеземные войска. Римский гарнизон заговорщики обещали выдать Ганнибалу.

Для того чтобы облегчить Ганнибалу проникновение в город, Филемен стал даже чаще, чем прежде, выходить на ночную охоту; наконец, стражи городских ворот настолько уже привыкли к его вылазкам, что открывали ему вход по первому сигналу. Тогда-то Ганнибал, притворившийся больным, чтобы усыпить бдительность противника, решил, что настало время. Глубокой ночью (в четвертую стражу, замечает наш источник) он двинул к Таренту 10 000 пехотинцев и всадников, выслав дозором и сторожевым охранением около 80 нумидийских конников, и расположился в 15 милях от Тарента. Желая сохранить в тайне свой замысел, Ганнибал уклонился от каких бы то ни было объяснений. Он потребовал только от воинов соблюдать строжайший порядок, не уходить с дороги и выполнять все приказания командиров. Когда наступит время, он сам расскажет, что хочет сделать. Снова наступила ночь, и Ганнибал повел своих солдат к стенам. По Таренту между тем разнесся слух, будто небольшая группа нумидийских всадников опустошает поля и наводит страх на земледельцев. Начальник римского гарнизона выслал часть своей конницы с заданием остановить грабеж, однако более серьезных мер предосторожности не принял: он думал, что Ганнибал вообще не покидал своего прежнего лагеря. Проводником Ганнибалу служил Филемен, будто бы возвращавшийся с охоты; Филемен должен был провести группу вооруженных солдат Ганнибала через калитку, пользуясь которой он обычно входил в город, а основную часть своей армии Ганнибал намеревался подвести к Теменитидским воротам, расположенным в восточной части городской стены. Там их ожидал Никон.

Приблизившись к воротам, Ганнибал приказал зажечь сигнальный огонь. В ответ блеонул сигнал Никола, и снова все погрузилось в темноту. Карфагенские воины в полном молчании, соблюдая абсолютную тишину, собрались у ворот. Внезапно Никон напал на спящих часовых, перебил их в постелях и распахнул ворота. Ганнибал вошел с пехотинцами в город, а всадникам приказал оставаться вне городских стен. Тем временем и Филемен подошел к своей калитке, разбудил сторожа и со словами «Едва возможно держать огромную тушу» вошел внутрь. Размеры добычи, а это был действительно громадный вепрь, поразили охранника, и он на мгновение отвернулся от Филемена, чтобы (получше разглядеть зверя; в этот момент Филемен ударил охранника рогатиной; тотчас в калитку ворвались 30 вооруженных солдат, взломали ближайшие ворота, и еще один карфагенский отряд вступил в город.[126] В полной тишине он проследовал к рыночной площади и там присоединился к Ганнибалу. Приближалось утро. Ганнибал разделил 2 000 галлов на 3 отряда, разослал их по городу занимать наиболее многолюдные улицы и убивать римлян [Ливий, 25, 8 — 9].

В шуме, суете и тревоге, которые, как ни старался Ганнибал соблюдать тишину и порядок, в конце концов охватили город, тарентинцы и римляне долго не могли понять, что, собственно, происходит. Тарентинцы думали, что римляне вышли разграбить город; римские солдаты считали, что это горожане затеяли бунт и предательство. Начальник римского гарнизона Гай Ливий, разбуженный (он спал мертвецким сном после попойки) при первых сигналах тревоги, бежал в гавань, а оттуда на лодке переправился в тарентинский акрополь. Когда стало светать римляне узнали пунийское и галльское оружие, греки-тарентинцы увидели на улицах трупы римских солдат. Всякие сомнения исчезли: Ганнибал захватил город. Уцелевшие от резни римляне сбежались в акрополь. Ганнибал созвал невооруженных тарентинцев и приказал им отметить свои дома, чтобы уберечь их от грабежа; дома и имущество римлян были разграблены [Ливий 25, 10].

На следующий день Ганнибал предпринял попытку захватить акрополь, где засели остатки римского гарнизона и некоторые тарентинцы, не желавшие порывать связи с Римом. Акрополь Тарента был защищен с одной стороны морем и скалами, а с другой — стеной и огромным рвом; взять его штурмом Ганнибал не имел ни малейшей возможности. Поэтому он решил отделить город от акрополя валом. Когда начались работы, римляне сделали вылазку, но были разбиты, обращены в бегство и уже больше не мешали воинам Ганнибала выкапывать ров и насыпать земляную стену. По завершении работ Ганнибал попытался еще раз штурмовать акрополь, но безуспешно: римские воины, к которым на помощь прибыл отряд из Метапонта, ночью разрушили и частью сожгли осадные сооружения. Теперь все свои надежды Ганнибал возложил на блокаду акрополя, однако она не могла быть достаточно эффективной, пока акрополь имел выходы к морю; наоборот, засевшие в акрополе римляне и тарентинцы, господствуя над выходом в открытое море, отрезали от него Тарент. Ганнибал объявил своим тарентинским сторонникам, что единственный способ выжить римлян из акрополя — это блокировать его с моря. Тарентинцы рассчитывали, что морскую осаду организует сам Ганнибал, призвав карфагенскую эскадру из Сицилии, потому что их, тарентинцев, флот не имеет возможности пробиться в открытое море. Однако пунийский полководец предложил другой план: тарентинские корабли на повозках были перевезены вокруг акрополя, спущены на воду и стали на якоря у входа в гавань [Ливий, 25, 11].[127]

Организовав с моря и суши осаду тарентинского акрополя, Ганнибал удалился из города. То обстоятельство, что ему не удалось вытеснить римлян из акрополя и, следовательно, целиком овладеть городом, отрицательно сказалось на военно-политическом положении Ганнибала, тем более что в тылу Тарента находился Брундисий с римским гарнизоном. Тем не менее взятие Тарента явилось крупным успехом Ганнибала. Тарент был одной из древнейших, спартанской по происхождению греческой колонией на юге Италии; можно было надеяться, что влияние Ганнибала в Великой Греции, а также и на Пелопоннесе благодаря добровольному переходу тарентинцев на сторону Карфагена еще более упрочится. И то и другое немедленно сказалось в ходе боевых операций.

Стоило римскому командованию переправить свой гарнизон из Метапонта в Тарент, как граждане Метапонта приняли сторону Ганнибала. Так же поступили и другие города Великой Греции, среди которых Ливий называет Фурии. Друзья и родственники казненных в Риме заложников-фурийцев обратились с письмами к Ганнону и Магону — карфагенским полководцам, командовавшим пунийскими войсками в Брутиуме, — с предложением сдать город, если только они подойдут к его стенам. (Карфагеняне разделили свою армию: Ганнон с отрядом пехотинцев пошел на город, а Магон с конницей укрылся среди холмов. Затем во время боя из засады он напал на воинов римского гарнизона, которых пунийские пехотинцы успешно заманили к холмам. Фурийцы, сопровождавшие римлян, в вылазке, бежали; за ним и вскоре последовали и римские солдаты, однако в город заговорщики впустили только своих сограждан и нескольких римлян вместе с командиром гарнизона Марком Атинием. После ожесточенных споров они разрешили Атинию покинуть Фурии и наконец открыли ворота карфагенянам [Ливий, 25, 15].

По свидетельству Аппиана [Ганниб., 34], события развивались несколько иначе: тарентинцы захватили продовольствие, посланное Фуриями гарнизону, укрывшемуся в акрополе; Ганнибал освободил фурийцев-лленных, и они убедили своих сограждан сдаться карфагенянам; римский гарнизон тайно отплыл в Брундисий. Из Метапонта, по словам Аппиана [Ганниб., 35], в Тарент была выведена только половина гарнизона, а остальных римских солдат граждане перебили. Вместе с Фуриями и Метапонтом на сторону карфагенян перешла Гераклея.

Однако эффект этого успеха карфагенян в значительной степени ослаблялся другим, на первый взгляд гораздо менее существенным обстоятельством, чем переход на сторону Ганнибала таких городов, как Метапонт, Фурии и Гераклея. Легат Гай Сервилий, посланный в Этрурию заготовлять продовольствие, сумел на нескольких кораблях пробиться сквозь боевое заграждение в гавань Тарента и доставить это продовольствие римлянам, засевшим, как сказано, в тамошнем акрополе. Эти действия Сервилия побудили тарентинцев, присоединившихся к римскому гарнизону, усилить свою пропаганду среди населения, уговаривая сограждан переходить к римлянам и их приспешникам [Ливий, 25, 15]. По-видимому, их речи не остались неуслышанными. Во всяком случае, из краткой реплики Ливия можно заключить, что противоположная агитация прекратилась. И действительно. Гай Сервилий показал, что выставленное тарентинцами охранение у входа в гавань не может действенно воспрепятствовать установлению контактов между осажденными в акрополе и основными силами римской армии. И для Ганнибала и для Тарента это был грозный признак.

Между тем все более густые тучи собирались над Капуей — важнейшей опорой карфагенского господства в Южной Италии. Ганнибал занимался судьбой Тарента, оставив Капую фактически без какого бы то ни было прикрытия; поэтому, хотя оба консула, Квинт Фульвий Флакк и Аппий Клавдий Пульхр, находились в Самниуме, римские войска начали постепенно усиливать свой напор на Капую, имея в виду подвергнуть ее блокаде. Капуанцы уже начали испытывать голод и обратились к Ганнибалу с просьбой распорядиться привезти в Капую хлеб из окрестностей, пока консулы не вторглись на ее территорию и не перерезали дорогу. Ганнибал почти не обратил внимания на содержавшееся в речах капуанцев недвусмысленное предостережение; во всяком случае, он ничего не сделал для предотвращения осады и только приказал Ганнону перейти из Брутиума в Кампанию, чтобы обеспечить Капую съестными припасами. Избегая встречи с неприятелем, Ганнон подошел к Беневенту и расположил свой лагерь в 3 милях от города; в этот лагерь велел он доставить хлеб и сообщил в Капую, когда за ним можно будет явиться. В назначенный день, однако, капуанцы (из-за своей легкомысленной беспечности, замечает Ливий) прислали всего лишь немногим более 400 повозок и несколько вьючных животных. Этого явно не хватало, и раздраженный Ганнон приказал капуанцам явиться снова, и на этот раз с достаточным количеством телег [Ливий, 25, 13].

Само собой понятно, что подобные операции невозможно было сохранить в тайне: очень скоро граждане Беневента оказались в курсе всего происходящего в карфагенском лагере и сообщили обо всем римским консулам в Бовианум. Последние решили, что помешать Ганнону должен Квинт Фульвий Флакк, тем более что ему специально поручена была война в Кампании. Вторгнувшись туда, Фульвий ночью вступил в Беневент. Ганнон в эти дни был по горло занят раздачей хлеба; в его лагере находилось много невооруженных капуанцев с 2 000 повозок; воинского порядка, казалось, там уже не было. Воспользовавшись столь благоприятными обстоятельствами, Фульвий атаковал пунийцев; большие потери вынудили его дать сигнал к отступлению, однако римские воины и их союзники — пелигны, не обращая внимания даже на приказ консула (случай, в римской армии неслыханный), ворвались в лагерь карфагенян и учинили там страшную резню. Они убили больше 6 000 пунийских воинов и более 7 000 взяли в плен, в том числе капуанцев, прибывших к Ганнону за хлебом. Сам Ганнон, в момент боя находившийся почему-то в Коминии Церите (Ливий [25, 13 — 14] не сообщает причины), узнав о разгроме своего лагеря, с несколькими фуражировщиками, которые случайно оказались при нем, поспешно удалился в Брутиум [там же].

Капуанцы отправили к Ганнибалу новое посольство. Оба консула находятся в Беневенте, сообщали они своему далекому союзнику (пока Фульвий сражался с карфагенянами, в Беневент прибыл и Аппий Клавдий Пульхр), всего в одном дне пути от Капуи. Война почти у ворот и стен их города. Если Ганнибал не придет на помощь, Капуя попадет в руки врагов еще быстрее, чем Арпы. Он не должен из-за Тарента, а тем более из-за его акрополя предать Капую, которую всегда ставил на один уровень с Карфагеном, покинутую и беззащитную, римскому народу. Ганнибал хорошо понял угрозу, содержавшуюся в речах капуанских послов: ему напомнили об Арпах, совсем недавно перешедших к римлянам, о Дасии. Альтинии — таком верном, казалось бы, друге карфагенян, предложившем тем не менее свои услуги римлянам. Опасность и страх потерять Капую подействовали на Ганнибала: он обещал заняться капуанскими делами, а пока отправил для защиты города от разорения 2 000 всадников [Ливий, 25, 15].

Аппиан [Ганниб., 36 — 37] немного иначе излагает эти события. По его версии, Ганнибал послал в Капую Ганнона с 1 000 пехотинцев и 1 000 всадников для обеспечения ее безопасности. Когда римляне вошли в Кампанию и там разграбили поля Капуи и других городов, капуанцы обратились за помощью к Ганнибалу. Последний заявил, что у него в Япигии достаточно продовольствия, и предложил капуанцам получить его сколько хотят. Сам Ганнибал пошел навстречу капуанцам из Япигии и остановился лагерем возле Беневента на р. Калор. Однако внезапно Ганнибал, оставив в своем лагере небольшой гарнизон, ушел в Лукамию, куда его вызвал Гамнон; в его отсутствие римляне захватили лагерь и разграбили. Думается все же, что Ливий более логично и последовательно изображает действия Ганнибала, нежели Аппиан.

Предположения капуанского правительства полностью подтвердились. Не теряя понапрасну времени, консулы повели свои легионы из Беневента к стенам Капуи. Они рассчитывали еще до конца своего консульства захватить ее и разрушить. Для обороны Беневента они вызвали из Лукании Тиберия Семпрония Гракха с отрядом всадников и легковооруженных пехотинцев [Ливий, 25, 15]. В Лукании в этот момент произошли, очевидно, не без влияния успехов Ганнибала в Великой Греции, важные события: руководитель проримской «партии» Флав (по Аппиану, Флавий) внезапно для римлян изменил свою ориентацию и начал искать теперь контактов с карфагенянами; свои дружественные отношения с ними он решил скрепить головою римского военачальника, с которым его связывал договор о взаимном гостеприимстве. И это обстоятельство, конечно, усугубляло в глазах римлян вероломство и преступность Флава. Договорившись с Магоном, командовавшим карфагенскими войсками в Брутиуме, Флав без труда заманил Гракха в ловушку; там и сам Гракх, и сопровождавшие его воины были без труда уничтожены [Ливий, 25, 16; Апп., Ганниб., 35].[128] Говорили, что Ганнибал устроил Гракху достойное погребение; по другой версии, Ганнибал приказал отнести голову Гракха в римский лагерь квестору Гнею Корнелию, и последний устроил Гракху торжественные похороны в Беневенте [Ливий, 25, 17].

Как бы то ни было, гибель Гракха почти ничего не изменила ни в положении дел, ни в намерениях римского командования, которое просто не обратило внимания на события в Лукании. Переход Тарента, Метапонта и Фурий в карфагенский лагерь не мог не сказаться на настроениях луканской знати; консулы явно рассчитывали, что, удерживая свои позиции в Брундисии и тарентинском акрополе, захватив Капую, они сумеют без труда восстановить римское господство в Лукании. Римские войска вступили на территорию, принадлежавшую Капуе. Правда, первая вылазка горожан и карфагенских всадников, присланных Ганнибалом, закончилась большой удачей: римляне были разбиты и потеряли около 1500 человек [Ливий, 25, 18]. В свою очередь, Ганнибал также двинул свои войска к Капуе (поздно, если учесть, что римляне уже подошли к городским стенам) и через три дня после прихода в Кампанию дал римлянам сражение.

Засыпаемые стрелами и дротиками, теснимые конницей, римские солдаты стояли непоколебимо, пока их командующие не дали сигнал к кавалерийской атаке. В это время показались воины Гракха, которыми теперь командовал Гней Корнелий. И римляне и карфагеняне приняли их за подкрепление, идущее к противнику. С обеих сторон последовал приказ отступить. Ни одна из сторон не осуществила в этом бою своих целей: Ганнибалу не удалось ликвидировать угрозы блокады, а консулам — угрозы своим осадным работам. Казалось, нового столкновения не избежать; внезапно Ганнибал получил удивительное донесение. Римский лагерь пуст, Фульвий ушел в Кумы, а Аппий Клавдий — в Луканию. Ход мыслей Ганнибала нетрудно себе представить: римляне наконец-то снова отступают, римляне признают себя побежденными… После непродолжительных колебаний Ганнибал бросился за Аппием Клавдием, несомненно рассчитывая на поддержку своих луканских союзников, и по дороге уничтожил партизанский отряд центуриона Марка Центения Пенулы (16 000 воинов), с недавних пор действовавший в Лукании. Аппий Клавдий, поводив Ганнибала в разных направлениях и, очевидно, от него оторвавшись (большую услугу ему оказал М. Центений, отвлекший Ганнибала от преследования), вернулся к Капуе. Обманное движение, предпринятое римским командованием, дало блестящие результаты [Ливий, 25, 19].

Снова, с еще большей энергией и упорством, консулы приступили к осаде Капуи; они укрепили гарнизонами Путеолы и Касилин, создали в Касилине большие запасы продовольствия [Ливий, 25, 20]. Ганнибалу приготовления римлян внушали большое и оправданное беспокойство, однако на сей раз он отправился в Апулию, откуда ему непрерывно доносили об успешных действиях претора Гнея Фульвия Центимала. Центимал находился в этот момент около стен Гердонии. Ганнибал, хорошо осведомленный о настроениях неприятеля (воины Центимала буквально рвались в бой), решил дать там сражение; он не сомневался в успехе, видя, что Центимал едва сохраняет власть над своими солдатами, и к тому же, слишком воодушевленный прежними успехами, утратил способность трезво оценивать обстановку. Поздней ночью Ганнибал разместил в окрестных виллах, лесах и кустарниках 3 000 легковооруженных пехотинцев. Магону он дал почти 2 000 всадников и велел занять все дороги в направлении возможного бегства. На следующее утро римляне выстроились, вытянувшись в длину и не имея достаточной глубины, как пишет Ливий, без всякого порядка. Каждый становился где хотел. Уже первый натиск карфагенян сломил сопротивление неприятеля; видя, что все потеряно, Центимал ускакал с 200 всадников. Всего из 18 000 римских воинов спаслись в этом бою не более 2 000 [Ливий, 25, 20 — 21].

Эта победа Ганнибала, хотя и напугала римское правительство, оказалась бесполезной. Консулы и присоединившийся к ним из Суессулы претор Гай Клавдий Нерон продолжали с трех сторон вести осадные работы у Капуи. Они подготавливали строительство валов, воздвигали редуты и так успешно отражали вылазки капуанцев, что заставили их в конце концов отказаться от попыток оказать сколько-нибудь серьезное противодействие неприятелю. Капуя снова обратилась за помощью к Ганнибалу, который тем временем увел своих солдат из Гердонии в Тарент, рассчитывая овладеть тарентинским акрополем, а оттуда, без осязаемого успеха, к Брундисию, где рассчитывал найти сторонников и с их помощью овладеть городом. Капуанцам Ганнибал дал высокомерный ответ: один раз он уже заставил консулов снять осаду, и теперь произойдет то же самое. Однако, когда капуанские послы вернулись, их город был уже окружен двойным рвом и валом. Прежде чем приступить к правильной осаде, римские власти сочли необходимым предложить гражданам Капуи до середины мая покинуть город и унести с собою имущество; им обещали сохранение свободы и достояния. Капуя категорически отказалась, а отказ был облечен в вызывающе высокомерную и грубую форму. Началась осада Капуи, а вместе с нею и новый этап войны в Италии [Ливий, 25, 22].

Надо сказать, что осада Капуи, несомненно, с лихвой компенсировала римлянам все неудачи в Южной Италии и Великой Греции. Римское командование не зря именно в этом пункте сконцентрировало все свои основные усилия. Вместо того чтобы получить помощь от Капуи, Ганнибал должен был сам оказывать ей помощь; а ведь и Ганнибал и римляне отлично знали, что и при первой попытке Фульвия и Аппия Клавдия ему не только не удалось снять осаду, но он даже поддался ловкому маневру, который отвлек его от города. Теперь Ганнибал был связан и осадой Капуи, и римским гарнизоном в акрополе Тарента; падение Капуи, несомненно, повлекло бы за собой переход всех или почти всех союзников Ганнибала на сторону Рима. Занятый Тарентом, Ганнибал не обратил должного внимания на эту смертельную опасность и, даже когда осада уже началась, фактически пренебрег ею.

На другом театре военных действий, в Сицилии, обстановка складывалась в 212 г. для Карфагена крайне неблагоприятно. Важнейшим событием здесь было падение Сиракуз, что логически привело к окончательному изгнанию пунийцев из Сицилии.

Вообще говоря, осада Сиракуз, хотя она и велась после неудачи памятного штурма в 214 г. со всею тщательностью, на которую римляне были способны, представлялась Марцеллу, по-прежнему командовавшему римскими войсками в Сицилии и непосредственно руководящему операциями в районе Сиракуз, делом в высшей степени бесперспективным. О том, чтобы овладеть городом с помощью силы, нечего было и думать: оборонительные механизмы Архимеда являли собой смертельную угрозу для каждого, кто осмелился бы подойти к сиракузским стенам. Блокада города оказалась малоэффективной, так что продовольствие в Сиракузы регулярно завозилось из Карфагена [Ливий, 25, 23]. Надежды свои Марцелл возлагал только на перебежчиков да на проримски настроенных сиракузян и в своем лагере, и в осажденном городе (по словам Ливия, в римской армии находились несколько знатнейших сиракузян, изгнанных за свое полное несогласие с антиримской политикой).

Очень долго сиракузским изгнанникам не удавалось наладить контактов со своими друзьями за городскими стенами. Сиракузские власти особенно бдительно следили за тем, чтобы не допустить каких бы то ни было встреч и переговоров. Наконец случай отыскался: раб одного изгнанника под видом перебежчика получил доступ в город и там — возможность говорить с теми немногими, кого сиракузяне — приближенные Марцелла считали наиболее надежными врагами Эпикида и его правительства. Этот раб мог сообщить своим собеседникам весьма утешительные новости: Марцелл, известный, как уже говорилось, по слухам о расправе, которую он устроил или будто бы устроил в Леонтинах, предлагает в случае сдачи Сиракуз сохранить их гражданам свободу и право иметь свои законы — иными словами, обещает сохранить в рамках «союза» с римлянами, то есть в условиях римского верховенства, полисное самоуправление и суверенитет. Само собою было очевидным и, конечно, не требовало дополнительных разъяснений, что к власти в Сиракузах придет новое правительство — те, кто свергнут Эпикида и предадут город в руки римских солдат. Переговоры завязались.

Прикрывшись в рыбацкой лодке сетями, несколько сиракузян пробрались морским путем из города в римский лагерь и там установили контакт с изгнанниками; постепенно эти поездки стали учащаться; в блокированных Сиракузах число людей, причастных к заговору, росло и уже достигло 80 человек… Внезапно все рухнуло. Аттал, человек, близкий к заговорщикам, но, видимо, не вполне посвященный в их замыслы (Ливий [25, 23] говорит, что его оскорбило недоверие, проявленное к нему), донес о чем знал Эпикиду. Заговорщики были схвачены и после пыток казнены [там же]. Вскоре, однако, Марцеллу представился другой случай.

Все началось с того, что Сиракузы попытались было завязать непосредственный контакт с македонским царем Филиппом V; эти их попытки, в сущности, продолжали аналогичную политику Ганнибала и должны были в конце концов закрепить созданную последним систему антиримских союзов. Для ведения переговоров из Сиракуз в Македонию был послан спартанец Дамипп, но его постигла судьба первого посольства Филиппа V к Ганнибалу: Дамипп попал в плен к римлянам. Эпикид начал усиленно хлопотать о его выкупе, и Марцелл охотно пошел навстречу сиракузскому правительству: занятым войной с Филиппом V римлянам казалось целесообразным заручиться поддержкой Этолийского союза, с которым дружескими узами была связана Спарта. Переговоры велись в местности, прилегающей к так называемой Трогильской гавани (северный берег полуострова, где находятся Сиракузы), недалеко от башни Галеагра. Во время довольно частых поездок на встречи с сиракузскими представителями один из римлян обнаружил, что стена в этом месте сравнительно низка и что взобраться на нее можно даже по не очень высоким лестницам [ср. у Полибия, 8, 37, I]. 0 своих наблюдениях он сообщил Марцеллу; римский командующий видел, конечно, что именно здесь сиракузяне охраняют город особенно бдительно. Подойти к стене не было ни малейшей возможности [Ливий, 25, 23].

Наконец в римский лагерь явился перебежчик (Сосистрат; см. у Фронтина [3, 3, 2]) и рассказал, что в осажденном городе совершается обычное трехдневное празднование в честь богини Артемиды; еды на пиршествах не хватает, но зато в изобилии пьют вино, которое Эпикид щедро раздает народу. Узнав об этом, Марцелл решил воспользоваться подходящим моментом для того, чтобы ворваться в город.

Поздно ночью, когда пьяные сиракузские стражи спали мертвецким сном или, не обращая ни на что внимания, продолжали пить, отряд римлян в 1 000 воинов, соблюдая полную тишину, проник в город и подошел к Гексапилу. Там римляне взломали небольшую калитку рядом с главными воротами. Тем временем другие римские воины под звуки труб, с криком и шумом стали занимать стены. Едва проснувшиеся и протрезвевшие, стражи, думая, что уже все потеряно, бежали куда глаза глядят, прыгали со стен и увеличивали только панику и беспорядок. Иные продолжали спать. Перед рассветом ворота Гексапила были разломаны и Марцелл со всеми остальными войсками вступил в город (районы Тиха и Эпиполы). Переправившийся с острова Ортигия Эпикид думал было ворваться в Эпиполы и прогнать оттуда врага, однако сил у него явно не хватало. И он повернул обратно [Полибий, 8, 37, 2 — 11; Ливий, 25, 23 — 24; Плут., Марц., 18]. Возможно, Тит Ливий прав, когда пишет [25, 24], что Эпикид опасался восстания дружественных Риму элементов, которые могли захватить остальные районы города и запереть перед ним ворота Ахрадины.

Как бы то ни было, в руках Эпикида все еще оставались Ахрадина и о-в Ортигия, когда Марцелл предложил начать переговоры о сдаче города [там же]. Однако ворота Ахрадины и ее стены занимали перебежчики, когда-то покинувшие римские или союзные римлянам знамена и теперь сражавшиеся в сиракузской армии. Понимая, что их во всяком случае ожидает неминуемая гибель, они никому не позволяли даже приближаться к стенам. Положение Марцелла в Эпиполах заметно осложнилось. Ахрадиной и тем более Ортигией овладеть с ходу не удалось; мирные переговоры оказались невозможными; к тому же в тылу, у крайней западной точки Сиракуз, неприступную, по-видимому, крепостцу на холме Эвриал занимал по-прежнему сиракузский гарнизон под командованием назначенного Эпикидом аргосца Филодема [Ливий, 25, 25].

Холм Эвриал был стратегически очень важен; он господствовал над дорогой, ведшей в глубь острова, так что засевшие там сиракузяне могли серьезно затруднить римлянам доставку продовольствия; к тому же к Эвриалу могли подойти карфагенские войска Гимилькона и отряды Гиппократа, чтобы затем истребить римлян на улицах Эпипол. Марцелл приказал отойти к Эвриалу и попытался завязать переговоры с Филодемом, послав к нему Сосида, одного из убийц Гиеронима. Филодем размышлял, колебался и явно затягивал переговоры; было видно, что он ожидает Гимилькона и Гиппократа. Не имея возможности пока овладеть Эвриалом, Марцелл снова отвел свои войска в глубь города и расположил их между Тихой и сиракузским Неаполем. Он опасался, что, если войдет в более населенные кварталы, его воинство бросится грабить население и тогда в случае опасности он не сможет организовать сопротивление [Ливий, 25, 25]. Впрочем, о сколько-нибудь эффективной борьбе с грабежами и насилиями речи не могло быть. Они все равно начались. В лагерь Марцелла явились было посланцы от населения Тихи и Неаполя с просьбой остановить пожары и убийства. Дело показалось Марцеллу настолько серьезным и трудным, что для его решения он созвал специальное заседание военного совета и, только получив общее согласие, приказал не посягать на личность свободных людей. Все остальное Марцелл отдавал на поток и разграбление своей армии [ср. у Плут., Марц., 19; Диодор, 26, 20, I]. Укрепив на случай внезапного нападения лагерь, Марцелл дал долгожданный сигнал. Выломав от нетерпения ворота собственного лагеря, римляне рассеялись по улицам и площадям. В шуме и беспорядке никто из граждан не был убит, потому что римские солдаты строго соблюдали приказ своего командующего. Но грабеж прекратился только тогда, когда растащили все, что могли унести [Ливий, 25, 25].

Между тем Гимилькон и Гиппократ явно запаздывали, Филодему держаться на Эвриале становилось все труднее, и он решил в конце концов сдать укрепление, выговорив для себя и своего отряда право уйти в Ахрадину к Эпикиду. Марцелл охотно пошел на это условие: сдача Эвриала давала ему возможность избежать нападения с тыла и сосредоточить все силы на осаде Ахрадины [там же]. Кроме того, переход Филодема к Эпикиду, ничего не меняя в соотношении сил, увеличивал у Эпикида численность едоков и соответственно усиливал его продовольственные затруднения.

В Сицилии успехи римской армии в Сиракузах вызвали глубокую тревогу. Сицилийские города открыто принимали сторону Гиппократа, присылали ему продовольствие и войска, которых набралось до 20 000 пехотинцев и 5 000 всадников, [Апп., Сиц., 4]: они понимали, что падение Сиракуз приведет в конце концов к установлению римской власти на всем острове.

Пока в Сиракузах происходили эти события, карфагенское правительство и командование пунийских войск в Сицилии принимали меры для организации сопротивления. Выждав удобный момент, Бомилькар, командовавший карфагенским флотом, оставив Эпикиду 55 кораблей, спешно отправился во главе эскадры из 35 судов в Карфаген; там он доложил о положении, в котором оказались Сиракузы, и через несколько дней возвратился, ведя 100 кораблей [Ливий, 25, 25]. На суше к Сиракузам наконец-то подошли Гимилькон и Гиппократ. Гиппократ, предварительно сообщив в Ахрадину о своих намерениях, напал на прежний римский лагерь, которым командовал Криспин. Одновременно Эпикид сделал вылазку против. Марцелла, а карфагеняне высадили десант, чтобы помешать Марцеллу помочь Криспину. Все эти операции не принесли желаемого результата. Гиппократа Криспин обратил в бегство, а Эпикида Марцелл принудил вернуться в Ахрадину [Ливий,. 25, 26].

Стороны собирались готовиться к новым столкновениям, однако в этот момент (была осень) и в пунийско-сиракузском и в римском лагерях началась эпидемия, вызванная непомерной жарой и ядовитыми болотными испарениями. Смерть косила солдат в обеих армиях, но римляне, находившиеся в городе и имевшие возможность укрыться в домах, пострадали меньше, чем карфагеняне. Сицилийцы, служившие у Гимилькона и Гиппократа, разбежались по своим городам; карфагенская армия погибла у стен Сиракуз [Ливий, 25, 26].

Насколько об этом можно судить, тяжелая неудача не ослабила, по крайней мере на первых порах, решимости карфагенян и самих сицилийцев добиваться изгнания римлян из Сицилии. Те сиракузяне, а также и другие сикелиоты, которые совсем недавно составляли отряд Гиппократа, заняли два небольших города; один в 3, а другой в 15 милях от Сиракуз, и уже оттуда начали созывать новые войска для борьбы с Марцеллом.

Бомилькар, теперь единственный представитель пунийского высшего командования на острове, снова отправился за подкреплением в Карфаген. Там он убедил совет в наличии реальной возможности захватить римлян, сидящих в Сиракузах, и вернулся в Сицилию во главе нового огромного флота из 130 боевых и 700 транспортных кораблей. Ветры, которые помогли Бомилькару благополучно переправиться в Сицилию, когда он плыл вдоль южного берега острова, теперь мешали ему обогнуть мыс Пахин. В свою очередь, Эпикид, поручив оборону Ахрадины командирам наемных отрядов, отправился морем навстречу Бомилькару. Марцелл, видя, что на острове созывают новое антиримское ополчение и что на помощь этому ополчению пришел карфагенский флот, решил помешать Бомилькару войти в Сиракузы. Недалеко от мыса Пахин римский и карфагенский флоты ожидали только благоприятной погоды, чтобы столкнуться в решающем бою, но, когда погода настала, Бомилькар внезапно вышел в открытое море, отправил транспортным судам, стоявшим в Гераклее Минойской, приказ возвращаться в Карфаген, а сам отплыл в Италию, взяв курс на Тарент [Ливий, 25, 27]. Может быть, это случилось оттого, что в последний момент он пришел к мысли, что его помощь нужна Ганнибалу на италийском театре военных действий, что именно там, а не под стенами Сиракуз он окажет решающее влияние на ход и исход войны?.. По словам Полибия [9, 9, II], Бомилькар явился в Италию по просьбе тарентинцев, чтобы помочь им в борьбе против римлян. Как бы то ни было, сицилийские греки истолковали неожиданный поступок Бомилькара в том смысле, что Карфаген отказывается от борьбы за Сицилию. Эпикид, не желая снова очутиться в осажденном городе, ушел в Акрагант, чтобы там выждать итога войны [Ливий, 25, 27]. Там же, в Акраганте, укрылась и какая-то часть карфагенской пехоты под командованием Ганнона [Ливий, 25, 40]. Сицилийцы, засевшие недалеко от Сиракуз и совсем недавно активно готовившиеся к новым сражениям, начали переговоры с Марцеллом об условиях сдачи Сиракуз [Ливий, 25, 28].

Условия, на которых обе стороны пришли к соглашению, были следующие. Все то, что совсем недавно и где бы то ни было принадлежало царям, теперь будет принадлежать римскому народу. Тем самым решалась судьба Сиракуз, Леонтин и других городов, состоявших под властью Гиерона II и Гиеронима. Все же остальные сицилийцы сохранят свою свободу и свои законы, то есть суверенное самоуправление [там же]. По видимому, последнее условие не могло распространяться на территорию, бывшую до начала военных действий римской провинцией, хотя в тексте договора, приведенном Ливием, об этом прямо ничего не говорится. Добившись этих условий, сицилийские представители обратились к правителям Сиракуз, на которых Эпикид, отплывая навстречу Бомилькару, возложил оборону Ахрадины и Ортигии, и получили разрешение войти в город. Там, рассказывая родственникам, друзьям и знакомым о результатах своих бесед с Марцеллом (очевидно, особенно сильное ударение они делали на том, что после ухода Бомилькара и, следовательно, отказа карфагенян от вмешательства в сицилийские дела, после того как Эпикид бросил своих сторонников на произвол судьбы, всякое сопротивление римлянам бесполезно), они тем временем организовали государственный переворот и убийство наместников Эпикида (Помоклита, Филистона и Эпикида Синдона [Ливий, 25, 28]), может быть, потому, что те активно противодействовали мирным переговорам. Созвав народное собрание, заговорщики убедили граждан воспользоваться случаем и начать мирные переговоры. Новым магистратам было поручено избрать из своей среды послов и отправить их к Марцеллу. Однако, в то время как в римском лагере шли переговоры, в Сиракузах снова начались столкновения и бунты: римские перебежчики, опасавшиеся расправы со стороны Марцелла и потому, естественно, с глубоким беспокойством следившие за ходом переговоров, убедили наемных солдат сиракузской армии в том, что и их ожидает такая же участь. Истребив только что выбранных для ведения переговоров магистратов, наемники разбежались по городу, убивая на своем пути всех встречных сиракузян и растаскивая что подвертывалось под руку. Постепенно их ярость стала стихать. Чтобы не оставаться без власти и руководства, они избрали шесть командиров. Трем поручили оборону Ахрадины и трем — о-ва Ортигия. Постепенно, вникая в содержание переговоров, наемники пришли к выводу, что их положение более благополучно, нежели положение людей, изменивших римскому знамени. В этом их убеждали и сиракузские послы, вернувшиеся из римского лагеря: у римлян, говорили они, совершенно нет причин для того, чтобы преследовать или наказывать наемников [Ливий, 25, 29 — 30].

Особое внимание и послы, и римское командование обратили на иберийца Мэрика, одного из трех избранных наемниками командиров, в ведении которых находилась Ахрадина. К нему подослали одного испанца, который и склонил Мэрика к предательству. Настояв на прекращении переговоров и на усилении охраны всех подступов к Ахрадине (для этой дели он предложил разделить линию обороны на отдельные участки и передать каждый под командование кому-нибудь из вождей наемников), Мэрик взял под свой контроль местность от источника Аретуса до входа в большую гавань у южной оконечности Ахрадины. Поздно ночью Марцелл подогнал к этому месту большую квадрирему и высадил десант; Мэрик впустил римлян в ворота недалеко от Аретусы. На рассвете Марцелл начал штурм Ахрадины; пока для отпора неприятелю отовсюду сбегались воины, он высадил еще один десант на о-в Ортигия и после короткой схватки овладел им [Ливий, 25, 30]. В руках сиракузян оставалась только часть Ахрадины, когда Марцелл приказал прекратить наступление: он боялся, чтобы его воины не разграбили несметных богатств сиракузских царей [там же]. Воспользовавшись затишьем, перебежчики покинули город, а жители вышли к победителю, умоляя теперь уже только о сохранении жизни. Марцелл отправил на Ортигию гарнизон для охраны царской казны, разместил караулы в домах тех, кто с самого начала боев находился в римской армии, и отдал Ахрадину своим солдатам на разграбление. Во время этой вакханалии насилий и грабежа (Ливий говорит, что «много было явлено отвратительных примеров злобы, много — алчности») погиб и Архимед, углубленный в изучение чертежа на песке; по словам Ливия [25, 31]. Архимеда убил воин, не знавший, с кем он столкнулся; Марделла будто бы эта смерть огорчила, он озаботился погребением великого ученого, а его родственников защитил от насилий.

Гибель Архимеда на протяжении длительного времени была сюжетом многочисленных повествований. Плутарх [Плут., Марц., 19], который, подобно Ливию, старается уверить читателя, будто смерть Архимеда глубоко огорчила римского командующего, приводит три рассказа об его кончине. Согласно одному из них, Архимед был погружен в изучение геометрических чертежей; он не обращал внимания на римлян, бежавших по улицам, и даже не знал, что город уже взят неприятелем; когда перед Архимедом внезапно предстал римский воин и потребовал его к Марцеллу, ученый отказался, объясняя это тем, что он пока не решил проблемы и не закончил доказательства; солдат вытащил меч из ножен и заколол Архимеда. По другой версии, когда к Архимеду явился римский солдат с мечом в руке, ученый просил дать ему короткое время, чтобы задача, которою он занимался, не осталась нерешенной; убийца, не обращая внимания на слова Архимеда, пронзил его своим мечом. Еще один рассказ, сохраненный Плутархом: Архимед шел к Марцеллу и нес математические инструменты; солдаты, встретившие его по дороге, решили, что он несет сокровища, и убили его с целью грабежа. У Валерия Максима [8, 7, 7] также сохранилось предание, будто Марцелл приказал пощадить Архимеда, который был убит не только без ведома, но и вопреки ясно выраженному указанию Марцелла. Воину, ворвавшемуся к нему в дом, Архимед сказал: «Не порти это [чертеж]!»; римлянин, оскорбленный этими словами, отрубил ему голову. В изложении Диодора [26, 18] и Диона Кассия [фрагм, 45], Архимед был погружен в свою работу, когда какой-то римлянин предстал перед ним; не видя, кто ему мешает, Архимед сказал: «Отойди, человече, от моего чертежа!»; схваченный врагом, поняв, что он попал в руки римлянина, старик закричал: «Пусть кто-нибудь из моих даст мне какое-нибудь орудие!»; перепуганный римлянин тут же его убил. Марцелл оплакал Архимеда и приказал торжественно похоронить в родовой усыпальнице; убийцу казнили. По Зонаре [9, 5], Архимед чертил какой-то чертеж, когда к нему явился римский воин; за головой, — заметил Архимед, — а не за чертежом он пришел, и продолжал работать, почти не обращая внимания на солдата; едва успевший сказать «отойди, человече, от чертежа», он был убит разгневанным римлянином. Зонара не считает нужным говорить что-либо о действиях Марцелла и ограничивается констатацией: «захватив их (Ахрадину и о-в Ортигию. — И: К.), римляне убили многих других и Архимеда». Согласно этой традиции, Марцелл не приказывал пощадить ученого, не печалился об его гибели и уж тем более никого не наказывал.

Как и во многих других случаях, мы вынуждены оставить открытым вопрос об обстоятельствах смерти Архимеда и о подлинной реакции Марцелла на это событие. Факт остается фактом: Архимед был убит во время дикой оргии грабежа и убийств, развязанной Марцеллом в Сиракузах. Не исключено, что Марцелл счел необходимым продемонстрировать свою скорбь по поводу столь грустного инцидента и отдать последний долг убитому: в той ситуации, которая сложилась и в самой Сицилии, и в балканской Греции, где римляне отчаянно нуждались в поддержке греческих союзов против Филиппа V, римлянам политически было крайне невыгодно появляться в роли убийц и насильников, хладнокровно истребляющих лучших представителей греческой мысли. Напомним, что римляне уже старались привлечь на свою сторону дельфийский оракул. Сопоставление с Ганнибалом, при штабе которого, как сказано, находились греческие литераторы, было бы слишком невыгодным.[129] Как бы то ни было, достоверно известно [Циц., Госуд., 1, 14], что Марцелл одну из знаменитых Архимедовых «сфер» посвятил в храм Мужества, а другую взял себе как причитавшуюся ему долю добычи; в его семье эта реликвия передавалась из поколения в поколение.

Несомненно, однако, и другое: в Сиракузах, когда они оказались под властью римлян, было далеко не безопасно вспоминать Архимеда — одного из организаторов сопротивления римскому нашествию, вероятно, наиболее бескомпромиссного врага римлян.[130] Этим, надо полагать, объясняется, что могила Архимеда была заброшена и забыта, и только Цицерон уже в I в. после многих трудов смог ее отыскать [Циц., Туск., 5, 64 — 66].

Взятием Сиракуз война в Сицилии окончена еще не была. В сицилийских городах происходили столкновения между сторонниками Рима и приверженцами Карфагена; только вмешательство Марцелла могло обеспечить победу проримских группировок [ср. у Плут., Марц., 20]. О том, на какие уступки Марцелл вынужден был идти, говорит свидетельство Аппиана [Сиц., 5]: заключая договор с Тавромением, Марцелл отказался от права размещать в этом городе римский гарнизон и набирать там солдат во вспомогательные формирования римской армии. В Акраганте еще сидел Эпикид; там же находился с пунийскими подразделениями Ганнон; наконец, туда же Ганнибал прислал Муттона — гражданина Гиппона Диаррита, хорошо изучившего военное дело под его руководством. Муттону Эпикид и Ганнон подчинили нумидийских всадников. Очевидно, Ганнибал не терял еще надежды поправить положение на острове. И действительно, совершая смелые рейды во главе отряда, Муттон снова поднял по всей Сицилии антиримское движение. Наконец, Эпикид и Ганнон вместе с Муттоном вывели свои войска к р. Гимера. Там Муттон сумел в нескольких стычках разбить римлян, однако бунт нумидийцев, часть которых внезапно ушла в Гераклею Минойскую, заставил его отвлечься от борьбы с римлянами. Пока он отсутствовал, Ганнон и Эпикид решили дать сражение. Но их воины не выдержали первого же натиска и бежали. Одержав эту победу, Марцелл торжественно возвратился в Сиракузы [Ливий, 25, 40 — 41; Зонара, 9, 7].

Падением Сиракуз и разгромом карфагенян и греков у р. Гимера был предрешен исход борьбы за Сицилию. Остров, хотя в Акраганте еще оставались карфагенские войска и отряды Эпикида, становился римской провинцией; все планы карфагенского правительства, все военно-политические устремления самого Ганнибала, связанные с Сицилией, и в частности с Сиракузами, терпели крушение. Вместо того чтобы связывать Ганнибала с Карфагеном, Сицилия превращалась в непреодолимую преграду, отделявшую пунийскую армию в Италии от возможных источников подкреплений. Вместо того чтобы стать надежным тылом для армии Ганнибала, Сицилия делалась плацдармом, откуда можно было в любой момент ожидать и вторжения римских войск в Африку, и удара через южные районы Апеннинского полуострова по Ганнибалу. Рушилась надежда создать македонско-тарентинско-капуанско-сиракузско-карфагенскую коалицию для уничтожения Рима. В Таренте в акрополе засели римляне, Капуя была осаждена, Сиракузы захвачены Марцеллом. Что еще? Разве что новый рейд Тита Отацилия в Африку. За несколько дней до захвата Сиракуз, вторгнувшись рано утром на 80 квинкверемах в гавань Утики, он увел нагруженные продовольствием транспорты, опустошил поля вокруг Утики и с торжеством вернулся в Лилибей [Ливий, 27, 31].[131]

В Испании кампания 212 года началась при следующих обстоятельствах. Как известно, на Пиренейском полуострове находились в этот момент две римские армии: одна — под командованием Публия Корнелия Сципиона и другая — под началом его брата Гнея. Когда наступил сезон боевых операций, римские полководцы покинули зимние квартиры и объединили свои силы. Им противостояли три армии карфагенян: две — под командованием Гасдрубала сына Гисгона и Магона сына Гамилькара Барки — находились в общем лагере на расстоянии приблизительно пяти дней пути от римлян, и одна стояла около г. Анторга (ее возглавлял Гасдрубал сын Гамилькара Барки). Для того чтобы разработать план кампании и определить ее цели на ближайшее время, Сципионы созвали военный совет; его участники пришли к единодушному мнению: до сих пор стремились только помешать Гасдрубалу Баркиду пробиться в Италию, теперь же (несомненно, после блестящих успехов предшествующих кампаний) настало время закончить войну в Испании. Средств должно было хватить: к римлянам присоединились 20 000 кельтиберов — по тем временам весьма грозная сила. Сначала римское командование решило нанести удар по Гасдрубалу сыну Гамилькара Барки. Все были уверены в успехе и беспокоились о том, как бы, напуганные его поражением, Гасдрубал сын Гисгона и Магон Баркид не ушли в горы и не затянули бы войну. Поэтому римляне разделили свои войска. Две трети прежней армии Публий Корнелий Сципион повел против Магона Баркида и Гасдрубала сына Гисгона; одну треть прежней армии и кельтиберов Гней Корнелий Сципион двинул к Анторгу против Гасдрубала Баркида [Ливий, 25, 32]. Карфагеняне предоставили римлянам начать военные действия.

Хорошо понимая, что свои надежды Гней Сципион фактически возлагает на кельтиберов, Гасдрубал Баркид сделал все, чтобы оторвать их от римлян. Его аргументы оказались настолько полновесны, а потому и настолько убедительны и для рядовых кельтиберских воинов, и для их вождей, что они покинули римский лагерь, заявив на прощание, будто междоусобные распри мешают им принять участие в предприятии Сципионов. Гней, не имея теперь ни достаточной армии, чтобы осуществить первоначальный план и сразиться с Гасдрубалом Баркидом, ни возможности соединиться с братом, решил отступить, по возможности уклоняясь от боя на открытой местности; карфагеняне преследовали его по пятам [Ливий. 25, 33].

Положение Публия Корнелия Сципиона также становилось все более затруднительным. Набеги нумидийской конницы Массанассы постоянно тревожили его солдат. Удары, наносимые ею, с каждым днем становились все ощутимее, так что в конце концов римляне оказались в полном смысле слова осажденными в собственном их лагере. Большую тревогу вызвал у Сципиона слух о том, что на помощь карфагенянам идет один из испанских вождей, Индебил, и ведет с собой отряд суессетанов в 7 500 человек. Желая предотвратить худшее и, во всяком случае, не допустить Индебила соединиться с карфагенянами, Публий Сципион ночью бросился ему навстречу, оставив в лагере небольшой гарнизон под командованием Тиберия Фонтея. Сражение завязалось с ходу, и римская пехота уже, казалось, побеждала, как вдруг с флангов на нее напали нумидийские всадники, а с тыла — карфагеняне, очевидно внимательно следившие за всеми передвижениями Публия. Во время боя Публий Корнелий Сципион был убит, и эта гибель предрешила исход дела: лишившись командования, римляне стали разбегаться; многие из них были изрублены уже во время бегства [Ливий, 25, 34]. По данным Аппиана [Исп., 15]. Публий Корнелий Сципион был убит во время рекогносцировки, которую он совершал с немногочисленным отрядом всадников.

Сразу же после этой победы Гасдрубал сын Гисгона и Магон Баркид повели свои войска на соединение с Гасдрубалом Баркидом. Заметив их прибытие, Гней Сципион решил снова отступить и ночью оставил свой лагерь. На рассвете карфагеняне начали преследование, выслав вперед нумидийскую конницу, которая заставила римлян остановиться и принять бой. К наступлению следующей ночи Сципиону удалось занять на холме, господствовавшем над местностью, круговую оборону и даже возвести из обозной клади какое-то подобие заграждений. Однако сопротивляться численно превосходящему противнику римские солдаты не могли. Растаскивая набросанные тяжести, карфагеняне, испанцы, нумидийцы расчистили себе дорогу и начали резню; большинство римлян укрылись в окрестных лесах, а потом бежали в лагерь к Тиберию Фонтею. Гней Сципион погиб во время боя; по одним рассказам, он был убит прямо на холме, по другим — бежал в башню недалеко от холма и там погиб, когда ею овладели карфагеняне [Ливий, 25, 35 — 36; ср. также у Апп., Исп., 15].

Смерть обоих Сципионов и разгром римской армии открыли карфагенянам путь на север Пиренейского полуострова, и они спешно направились к Иберу, куда отступали и остатки римских войск, собранные всадником Л. Марцием и соединившиеся с Фонтеем. Когда римляне переправились через Ибер и там начали строить свой лагерь, они избрали командующим Л. Марция. Гасдрубал сын Гисгона также переправился через Ибер и подошел к римскому лагерю. Сражаясь с мужеством отчаяния, римляне отбили нападение карфагенян, и те ушли, выказывая полное пренебрежение к совсем недавно разбитому наголову противнику. В охране своего лагеря, а также в наблюдениях за противником карфагеняне были крайне неосторожны и невнимательны: имея дело с остатками армии Сципионов, от которых, они думали, не могла исходить сколько-нибудь серьезная опасность, пунийское командование не считало нужным соблюдать мер предосторожности. Воспользовавшись этим, Л. Марций решил осадить лагерь Гасдрубала сына Гисгона; темною ночью римляне ворвались в карфагенский лагерь и уничтожили его [Ливий, 25, 37 — 39]. Ливий, следующий в данном случае за римской анналистической традицией, склонен, по-видимому, преувеличивать значение победы Л. Марция, описанию которой он, естественно, уделял больше места, чем гибели Сципионов и разгрому всей римской армии на Пиренейском полуострове.[132]

Победа над Публием и Гнеем Сципионами снова отдала в руки карфагенян Испанию к югу от Ибера. Однако нельзя преуменьшать и значения того, что сделал Л. Марций: он превратил беспорядочную массу ускользнувших от гибели солдат в воинское формирование, способное успешно сопротивляться карфагенянам и даже наносить им чувствительные удары, он удержал римский плацдарм к северу от Ибера. Борьба в Испании могла теперь возобновиться сначала.

Тем временем события на Балканском полуострове, в которых активнейшую роль играл союзник Ганнибала македонский царь Филипп V, развивались своим чередом. Неудача под Аполлонией не остановила действий Филиппа в Иллирии. Уже в 213 г. он овладел на иллирийском побережье Адриатического моря г. Лиссом [Полибий, 8, 15 — 16], у северной границы Иллирийского царства, а затем отнял у римлян Атинтанию и Парфинию. Большинство иллирийских городов сдались ему без сопротивления [Полибий, 8, 16, 10]; римляне увидели себя удерживающими узкую полоску земли на адриатическом побережье Иллирии. Казалось, еще одно усилие, и Филипп V, сбросив римлян в море и окончательно утвердив свое господство на севере Балканского полуострова, сможет вмешаться в италийские дела. Однако и здесь римляне сумели противопоставить победам 'македонского царя (а следовательно, замыслам его карфагенского союзника) свою энергию и настойчивость: не имея пока возможности содержать на Балканском полуострове силы, достаточные для уничтожения македонской армии, но, сохраняя за собой плацдарм, римское правительство, по-видимому, уже в 212 г. начало тайные переговоры с Этолийским союзом — естественным противником Филиппа V в борьбе за гегемонию в балканской Греции. Ганнибал ничего не знал, вероятно, об этих контактах, а если и знал, то ничего не сделал, чтобы предотвратить столь важную победу римской дипломатии. Да и что он мог сделать? Любой союзник Филиппа V автоматически становился врагом этолян, и, следовательно, даже при более благоприятной военно-политической ситуации Ганнибал не мог рассчитывать с помощью каких-нибудь ухищрений привлечь их на свою сторону.

VII
Осада Капуи. "Ганнибал у ворот!"

К началу кампании 211 года уже стало ясно, что центром военных действий будет Капуя и что именно ее судьба определит исход и самой этой кампании, и военных действий в Италии вообще. Не случайно римский сенат не только продлил срок полномочий осаждавшим Капую Квинту Фульвию Флакку и Аппию Клавдию Пульхру (консулами на этот год были избраны Гней Фульвий Центимал и Публий Сульпиций Гальба), но и приказал, чтобы они не уходили от стен Капуи, пока не овладеют ею.

Не случайно и Ганнибал, какое-то время колебавшийся между желанием во что бы то ни стало захватить тарентинский акрополь и необходимостью оказать помощь Капуе, решил в конце концов сосредоточить свои усилия в районе Капуи, тем более что из Капуи ему были доставлены сведения о тяжелом положении, в котором оказался город, отрезанный от внешнего мира и лишенный продовольствия, и что между осаждающими и осажденными начались столкновения, в которых побеждала то капуанская конница, то римская пехота [Ливий, 26, 4]. Как и римское правительство, Ганнибал отлично понимал, что судьба Капуи окажет решающее влияние на развитие событий в Южной Италии, и поэтому, оставив в Брутиуме большую часть обоза и тяжеловооруженных солдат, он во главе отборной пехоты и конницы, за которыми следовали еще 33 слона, ускоренным маршем прибыл в Кампанию и снова расположился у горы Тифаты.

Овладев по пути небольшой крепостью Галатией и прогнав оттуда римский гарнизон, Ганнибал нашел способ известить осажденных о времени, когда он собирается напасть на римские войска, чтобы и капуанцы со своей стороны нанесли удар по врагу, отвлекая часть его сил на себя. При создавшемся положении римское командование решило разделить свои войска: Аппий Клавдий Пульхр должен был сражаться с капуанцами, Квинт Фульвий Флакк — противостоять Ганнибалу, пропретор Гай Клавдий Нерон занял дорогу на Суессулу, а легат Гай Фульвий Флакк с союзнической конницей — местность, прилегающую к р. Вольтурн.

Битва развернулась так, как и предвидели полководцы обеих армий. Капуанцы напали на легионы Аппия Клавдия, и тот сначала успешно отражал их атаки, а затем оттеснил к воротам. Ганнибал сражался с легионами Фульвия и на первых порах добился серьезной удачи: один из легионов (шестой, говорит Ливий) не выдержал натиска испанских наемников Ганнибала и отступил; отряд испанцев, сопровождаемый 3 боевыми слонами, прорвал строй римлян и подошел к валу римского лагеря. Здесь Фульвий организовал ожесточенное сопротивление и серией контратак заставил пунийцев остановиться. Видя, что его испанский отряд гибнет под ударами римлян, что враги упорно отражают все попытки овладеть их лагерем (в ходе боя погибли боевые слоны; их телами заполнился ров перед лагерным валом, и воины дрались не только на валу, но и на трупах животных, которые образовали своего рода мост), Ганнибал велел отступить; Фульвий не пожелал его преследовать [Ливий, 26, 5 — б]. Ливий [там же] передает и другой рассказ об этом событии: нумидийцы и испанцы вместе со слонами будто бы неожиданно ворвались в римский лагерь, устроили там панику, а знавшие латынь воины Ганнибала от имени римского командующего приказывали римлянам бежать из лагеря в близлежащие горы, потому что лагерь-де уже захвачен Ганнибалом. Дело закончилось, однако, истреблением проникших в римский лагерь солдат, а слонов прогнали огнем. Этой же традиции близок и Аппиан [Апп., Ганниб., 41], однако он относит битву ко времени после похода на Рим.

Как бы то ни было, сражение явно закончилось вничью, но эта ничья была для Ганнибала равна поражению. Попытка его прогнать римлян от стен Капуи не удалась. Больше он уже не предпринимал атак на римский лагерь, видимо не считая себя в состоянии прямым ударом заставить Фульвия и Аппия Клавдия покинуть Кампанию. Надо было во что бы то ни стало найти какое-то другое средство, чтобы отвлечь внимание римского командования от осажденного города. И ему показа лось вдруг, что такое средство существует: нужно создать смертельную угрозу существованию Римского государства или по крайней мере симулировать возникновение подобной угрозы. Тогда римское командование бросит все и устремится спасать отечество. Так был решен поход на Рим.

Мы уже говорили о том, что сразу же после битвы при Каннах среди ближайших соратников Ганнибала родилась идея немедленного похода на Рим; мы видели даже, что командир нумидийских всадников Махарбал предложил ее Ганнибалу и, выслушав ответ, позволил себе громогласно усомниться в умении Ганнибала воспользоваться плодами своей победы. Упоминали мы и о том, что Ганнибалу, видимо, не раз приходилось выслушивать в ходе последующих кампаний упреки со стороны своих полководцев и терпеть их ропот; он тем более не имел никакого морального права пресечь нежелательные разговоры, что его самого в глубине души грызло раскаяние, что он и сам понимал, какие возможности упустил [ср. у Ливия, 26, 7, 3].

Когда же теперь, почти через четыре года, Ганнибал наконец решился, обстановка коренным образом переменилась. После Канн Рим был беззащитен до такой степени, что вынужден был составлять свои легионы из добровольцев-рабов, которым в награду за службу было обещано освобождение. Теперь Рим накопил достаточно сил, чтобы вести успешную или с переменным успехом войну и в Италии, и в Сицилии, судьба которой была фактически решена кампанией 212 года, и в Испании и даже совершать набеги на Северную Африку, а также парализовать македоно-карфагенский союз. Всего этого Ганнибал не мог не понимать. Он рассчитывал, что если Рим подвергнется опасности, то либо оба римских командующих, либо один из них покинет Капую. Когда они разделят свои войска, каждый станет слабее, и либо сам Ганнибал, либо капуанцы достигнут какого-то успеха. Единственное, что тревожило Ганнибала, — это позиция Капуи. Он боялся, что, узнав об его уходе на север, капуанцы внезапно сдадутся осаждающим. Желая предотвратить такое развитие событий, Ганнибал нашел способ переправить в Капую письмо, где объяснял свой замысел: его уход заставит римлян удалиться от стен Капуи для защиты Рима; потерпев еще несколько дней, капуанцы вообще будут избавлены от осады. Переправившись в одну из ночей через Вольтурн (в своем лагере он приказал не гасить огней), Ганнибал двинулся на север [Ливий, 26, 7].

Успех всего предприятия, задуманного Ганнибалом, в немалой степени зависел от того, насколько будет велик элемент неожиданности в его нападении на Рим. Однако сохранить свой замысел в тайне Ганнибалу не удалось: Фульвий Флакк узнал обо всем от перебежчиков и немедленно известил римское правительство. В Риме тотчас было созвано заседание сената. Один из сенаторов, Публий Корнелий Асина, требовал для защиты Рима вызвать всех полководцев и все войска, действовавшие в Италии, то есть сделать именно то, чего хотел Ганнибал. Ему возражал Квинт Фабий Максим. Он считал преступным оставлять осаду Капуи и, поддаваясь страху, совершать какие бы то ни было военные маневры под влиянием угроз и действий Ганнибала. «Неужели, — восклицал он, — тот, кто после Канн, будучи победителем, не осмелился идти на Рим, теперь, отброшенный от Капуи, возымеет надежду овладеть Римом? Не для осады Рима, но для освобождения Капуи от осады идет он. Рим будет защищен теми войсками, которые находятся у города. Юпитером, свидетелем того, как Ганнибал нарушал договоры, и другими богами». Обсуждение завершилось принятием компромиссного предложения Публия Валерия Флакка. Аппию Клавдию и Фульвию написали письмо, в котором сообщили, какими силами располагает Рим для обороны; если кто-нибудь из них может быть послан с частью войск для защиты города, но так, чтобы продолжалась по всем правилам осада Капуи, то пусть они договорятся между собой, кто будет продолжать осаду, а кто пойдет к Риму, чтобы там противостоять Ганнибалу.

Само собой понятно, что римское командование у Капуи не могло, каковы бы ни были действительные цели Ганнибала, игнорировать опасность, нависшую над Римом, и письмо сената; оно решило поэтому направить часть своих войск в Рим (15 000 пехотинцев и 1 000 всадников). Аппий Клавдий, раненный в боях с капуанцами, не мог возглавить этой экспедиции, тем более что следовало торопиться, и поэтому командование взял на себя Квинт Фульвий Флакк [Ливий, 26, 8; ср. у Апп., Ганниб., 40]. Таким образом, замысел Ганнибала осуществился лишь частично; ему так и не удалось заставить римлян снять осаду с Капуи.[133]

Известие о том, что Ганнибал идет на Рим, и в особенности сообщение вестника, прискакавшего из Фрегелл, о приближении карфагенских полчищ, вызвало в городе огромную тревогу. Люди бегали по улицам, обменивались новостями и слухами, присоединяя к истине всякого рода небылицы, распространяя повсюду страх и смятение. Рассказывали, например, что карфагенянин только потому осмелился пойти на Рим, что он уже уничтожил легионы, стоявшие под стенами Капуи [Полибий, 9, 6, 2]. Из домов доносился женский плач, по улицам от одного храма к другому бегали почтенные матери семейств и, покрывая своими волосами ступени алтарей, простирали руки к богам, чтобы те защитили город от врага и сохранили невредимыми римских женщин и детей [Полибий, 9, 6, 2 — 3]. Организующей силой в этом хаосе были, по словам Ливия [26, 9]. сенат и магистраты. Сенат непрерывно оставался на форуме на случай, если потребуется его решение; туда приходили все желавшие и имевшие физическую возможность участвовать в обороне, получали приказания и отправлялись выполнять свои обязанности. По рассказу Аппиана [Ганниб., 39], все, кто мог носить оружие, охраняли ворота; старики защищали стены, женщины и дети подносили камни и метательные снаряды [ср. также у Полибия, 9, 6, З]. До подхода Фульвия (получив известие об его движении к Риму, сенат, дабы не лишать его власти командующего в пределах городской черты,[134] решил предоставить ему права и полномочия консула) римские власти расположили гарнизоны в крепости, на Капитолии, на стенах вокруг города, а также на дальних подступах к Риму — в крепости Эсула и на Альбанском холме [Ливий, 26, 9]. Насколько достоверны сведения Аппиана [Ганниб., 39], что в Риме, когда Ганнибал предпринял свой поход, не было достаточных сил для обороны, неизвестно. Они, во всяком случае, противоречат свидетельствам Ливия и Полибия. По данным Полибия [9, 6, 6], консулы как раз в этот момент завершили формирование одного легиона и занимались формированием другого.

Между тем Ганнибал и Фульвий спешили к Риму. Фульвий несколько задержался на переправе через Вольтурн: Ганнибал сжег речные суда, и римляне второпях сколачивали плоты; древесины не хватало. Пока преодолевали это затруднение, должно было пройти много времени. А Ганнибал шел на север, опустошая все на своем пути и почти не встречая сопротивления. Только когда он вступил на территорию Фрегелл и подошел к р. Лирис, его движение несколько замедлилось, так как мост был разрушен. Беспощадно разорив Фрегеллы и восстановив переправу, Ганнибал продолжил свой путь в Лабики, затем, минуя Альгид, в Тускул, оттуда в Габии и, наконец, разбил свой лагерь в Пупянии, в 8 милях от Рима [Ливий, 26, 9].[135] Примерно тогда же, преодолев наконец Вольтурн и не встречая больше никаких преград, в Рим прибыл Фульвий, вошел в город через Капенские ворота и расположился между Эсквилиискими и Коллинскими воротами. Появление Фульвия с его отрядом заставило римские власти в какой-то степени пересмотреть сделанные ранее распоряжения. Теперь было решено, что консулы расположат свои войска между Коллинскиади и Эсквилинскими воротами, то есть фактически присоединятся к Фульвию. Командование подразделениями, находившимися в Капитолии и крепости, поручили городскому претору Гаю Кальпурнию.

А Ганнибал еще ближе подошел к Риму. Теперь он расположил свой лагерь у р. Аниона, в 3 милях (в 40 стадиях, по Аппиану [Ганниб., 39], в 32 стадиях, по Полибию [9, 5, 9]) от города, и во главе 2 000 всадников поскакал на рекогносцировку в направлении Коллинских ворот; он уже приближался к храму Геркулеса и осматривал городские стены и расположение улиц, когда Фульвий выслал против него отряд конницы и заставил пунийцев удалиться в свой лагерь [Ливий, 26, 10].

Ганнибал у ворот! Казалось, вся Италия, затаив дыхание, замерла в ожидании. В самом Риме то тут, то там возникала тревога, начиналась паника, люди в смятении ожидали, что бои вот-вот завяжутся на улицах города. Особенную тревогу вызвал следующий эпизод. В Риме к моменту, когда Ганнибал подошел к его стенам, находились на Авентине около 1 200 нумидийских всадников-перебежчиков. Пока у Коллинских ворот происходила стычка между римской и карфагенской конницей, сенат приказал этим перебежчикам сосредоточиться на Эсквилине, полагая, что они лучше других смогут сражаться там, среди оврагов, садов, гробниц и канав. Когда перебежчики спускались с холма, население, не зная в чем дело, решило, что Авентин уже занят карфагенянами. Разбегаясь по домам и постройкам, люди нападали на нумидийцев, забрасывали их камнями и дротиками, и ни разъяснить в чем дело, ни успокоить народ не было ни малейшей возможности. В таких обстоятельствах (город к тому же был переполнен беженцами, их повозками и скотом) власти решились на крайнюю меру. Всем бывшим диктаторам, консулам и цензорам был предоставлен империй, то есть полномочия высшей военно-административной власти для поддержания порядка, пока враг не удалится от города [Ливий, 26, 10].

На следующий день Ганнибал форсировал Анион и вывел на битву все свои войска. Фульвий и консулы также решили не уклоняться от сражения. Обе армии уже были построены и готовились к бою. Внезапно разразился страшный дождь с градом, который привел и римлян и карфагенян в такое жалкое состояние, что они едва добрались до своих лагерей. На следующий день повторилось то же самое, и по пунийскому лагерю поползли слухи, что это боги мешают Ганнибалу сразиться; говорили, будто сам Ганнибал восклицал: у него не хватает то ума, то счастья, чтобы овладеть Римом [Ливий, 26, II]. Очевидно, этот эпизод послужил Полибию основой для рассказа о том, что консульские войска, выстроенные перед городом, остановили Ганнибала, когда тот устремился на Рим [9, 6, 8 — 10].

Между тем Ганнибалу доложили сразу о двух событиях, которые произвели на него исключительное впечатление. Во-первых, он узнал, что, пока он стоит под стенами Рима, римское правительство отправило в Испанию дополнительные воинские контингенты. Эта военно-политическая демонстрация римлян ясно показала, что ни одной из своих целей он так и не добился. Хотя Фульвий и ушел в Рим с какою-то частью римских войск, стоявших под Капуей, осада этого города продолжалась по-прежнему; победить ни ему, ни капуанцам так и не удалось; римское правительство ничуть не испугалось и даже посылает своих солдат на далекие заморские театры военных действий, не обращая внимания на то, что он, Ганнибал, стоит у самых Коллинских ворот. Во-вторых, Ганнибал узнал, что то поле, на котором располагался его лагерь, поле, принадлежавшее ему по праву войны, кто-то, очевидно юридический собственник, продал в Риме за обычную цену; на покупателя не произвело никакого впечатления то, что этим полем в данный момент фактически владеет не продавец, а Ганнибал. Едва ли можно сомневаться в том, что и эта коммерческая сделка была остроумной и блестяще проведенной политической демонстрацией, которая должна была показать всей Италии, и прежде всего, конечно, Ганнибалу, насколько прочны позиции Рима, насколько уверены в себе римляне [Ливий, 26, 11,5 — 6].

Римляне, надо сказать, произвели на Ганнибала именно то впечатление, которого добивались. Правда, в порыве бессильной ярости карфагенский полководец приказал продать у себя в лагере лавки римских менял [Ливий, 26, 11, 7]. Однако он так и не решился больше предлагать Фульвию сразиться под стенами Рима; сначала он перенес свой лагерь к р. Тутии, в 6 милях от Рима, а потом, разграбив окрестности города [Полибий, 9, 6, 10], и в том числе храм в роще Феронии, ушел на юг Апеннинского полуострова [Ливий, 26, II].[136] В Риме отступление Ганнибала восприняли как чудо, совершенное богом «Возвратителем» (Rediculus) или «Охранителем-возвратителем» (Tutunus Rediculus; Фест., 282 м.), алтарь которому воздвигли на том месте, откуда грозный карфагенский полководец начал свое движение на юг.[137]

Римский поход Ганнибала закончился тяжелым военно-политическим поражением, хотя у стен города не произошло сколько-нибудь серьезных боев (может быть, именно по этой причине), а противники лишь примеривались друг к другу. Он показал, что у Ганнибала нет ни продуманного плана ведения войны, ни сил. необходимых для одержания новой серьезной победы над врагом или хотя бы освобождения Капуи от осады и достижения сколько-нибудь ощутимого перелома. Что же касается Капуи, то ее судьба была предрешена. Ганнибал, видимо, не слишком долго предавался докучным размышлениям об ее будущем, решительно перечеркнул все свои надежды, связанные с нею, и, в то время как Фульвий возвратился из Рима к Капуе, устремился через Луканию (так и у Аппиана [Ганниб., 43], который пишет, что Ганнибал остался на зиму в Лукании) в Брутиум и далее к Регию, к Мессинскому проливу [Ливий, 26. 12, 2]. По Полибию [9, 7, 7], во время этого похода Ганнибал напал на преследовавшие его консульские легионы и нанес им серьезный урон [ср. также у Апп., Ганниб., 41 — 42]. Это с военной точки зрения совершенно бесцельное движение показало, что внутренне карфагенский полководец уже примирился с падением и гибелью Капуи и со всеми последствиями, которые это событие должно было иметь.

В Капуе уход Ганнибала в Брутиум истолковали однозначно, так, как его и следовало истолковать: карфагеняне, отчаявшись в своих попытках спасти город, бросили его на произвол судьбы. Римляне могли надеяться, что теперь мятежные капуанцы одумаются, прекратят бесполезное сопротивление и попытаются войти в соглашение с римским правительством, которое желало подчеркнуть и свое миролюбие, и свою готовность забыть прошлое. Во исполнение сенатского постановления один из командующих осадной армией (Фульвий?) издал указ о том, что все граждане Капуи, которые до означенного срока перейдут на сторону римлян, не будут преследоваться за преступления, совершенные ими против Рима; судя по тому, в каких формулировках Ливий [26, 12] цитирует данный указ, римское командование обещало Капуе «амнистию» и восстановление союзнических отношений. Однако, несмотря, на предательство Ганнибала и явную бесперспективность дальнейшей борьбы, Капуя отклонила примирительный жест Рима; не было, свидетельствует Ливий [26, 12], ни одного случая перехода капуанцев в римский лагерь.

Ливий объясняет такое поведение граждан Капуи не столько «верностью» (Ганнибалу? родине?), сколько страхом [ср. также у Диодора, 26, 17]. Думается, однако, что мы вправе усомниться в достоверности этого объяснения, восходящего, по всей видимости, к римской официальной версии, тем более что изложенный здесь указ, как его передает сам Ливий, предусматривал амнистию вне зависимости от тяжести и характера совершенных деяний.

Материал, имеющийся в распоряжении исследователя, позволяет иначе подойти к вопросу. Сам Ливий следующим образом характеризует положение, сложившееся в Капуе: знать оставила государственные дела, и ее невозможно было созвать на совет; власть находилась в руках недостойного человека: меддикс тутикус в Капуе был в этом году Сеппий Лэсий — выходец из местной бедноты [Ливий, 26, б]. Знать не появлялась ни на форуме, ни в общественных местах и, запершись дома, ожидала участи своей и города. Ведение всех дел было поручено Бостару и Ганнону — командирам пунийского гарнизона в Капуе [Ливий, 26, 12]. Если оставить в стороне окраску, которую придает этим фактам наш источник, можно считать достоверным, что власть в Капуе находилась в руках карфагенского командования и магистрата — представителя плебейских масс; знать либо самоустранилась (во всяком случае, те, кто не хотел принимать участия в антиримских действиях), либо была отстранена, но при всех обстоятельствах не принимала участия в управлении городом. То обстоятельство, что даже проримски настроенные «сенаторы» (а такие в городе, безусловно, были) не воспользовались гарантиями и обещаниями римлян, можно объяснить только одним: и Бостар, и Ганнон, и Сеппий Лэсий создали обстановку, при которой сама мысль о сдаче оказывалась невозможной. Их мотивы понять нетрудно. Карфагеняне не хотели идти в плен, капуанские плебеи не желали отдавать своего города на поток и разграбление римским солдатам, тем более что восстановление римского господства повлекло бы за собою приход к власти той части капуанской аристократии, на которую всегда опирались римляне.

Единственную надежду осажденные могли питать только на помощь извне. Бостар и Ганнон решили обратиться к Ганнибалу с письмом. Они упрекали его в том, что он предал врагу не только Капую, но и своих солдат. Если он вернется к Капуе и начнет здесь активные боевые действия, то и капуанцы будут готовы совершить вылазку. Карфагеняне перешли Альпы не для борьбы с Регием или Тарентом, но для войны с Римом. Где римские легионы, там должны находиться и пунийские войска. Это письмо карфагеняне отдали группе нумидийцев, которые под видом перебежчиков явились в римский лагерь, а оттуда должны были пробраться к Ганнибалу. Однако это резкое послание не дошло до адресата. Какая-то женщина-капуанка, любовница одного из нумидийцев, раскрыла замысел вражескому командованию; захватив всю группу, а также других перебежчиков-нумидийцев, бродивших по лагерю, римляне отрубили им руки и прогнали [Ливий, 26, 12].

Лэсий решил во что бы то ни стало созвать сенат. По словам Ливия [26, 13], ему пришлось угрожать насильственным приводом, чтобы заставить сенаторов собраться. Как бы то ни было, сенат почти единодушно высказался за немедленную капитуляцию. Вибий Виррий, который так недавно убеждал капуанцев порвать союз с Римом, говорил теперь, что римляне жестоко расправятся с Капуей; сам он, не дожидаясь позорной казни, предпочитает добровольно уйти из жизни (кстати сказать, Виррий и его сторонники тогда же отравились [Ливий, 26, 14]). В римский лагерь были отправлены капуанские послы для переговоров о сдаче [там же], а на следующий день широко распахнулись городские ворота, посвященные Юпитеру, и римские войска вступили в Капую. Пунийский гарнизон был взят в плен, сенат арестован, и те сенаторы, которые были известны как инициаторы отпадения от Рима, водворены под стражу в Калы и Теан. Там Фульвий с ними и расправился, пренебрегши возражениями Аппия Клавдия и не обратив даже внимания на письмо претора Гая Кальпурния и постановление римского сената, который намеревался сам решить судьбу капуанской знати. Фульвий вскрыл письмо, когда было уже поздно [Ливий, 26, 15; ср. у Орозия 4, 17, 12; Апп., Ганниб., 43]. Остальные аристократы либо оставались в тюрьмах, либо были направлены под стражу в города латинского права; множество капуанцев продали в рабство. В стенах города разрешили остаться жителям, не имевшим ранее гражданских прав, вольноотпущенникам, мелким торговцам, ремесленникам (то есть всем, кто, не имея ранее в Капуе гражданских прав, не мог влиять на ход событий), однако городскую землю и общественные здания объявили собственностью римского народа [ср. у Апп., Ганниб., 43]. Победители не разрешили организовать в Капуе никакого подобия самоуправления; суд и расправу должен был чинить в городе ежегодно сменяемый римский наместник [Ливии, 26, 16]. Давний соперник, на протяжении многих десятилетий оспаривавший у Рима власть над Италией, вторая «столица» Италии, был уничтожен.

Несмотря на то что Ганнибалу суждено было еще почти десять лет сражаться на территории Италии, результаты войны там, по сути дела, уже определились.[138] Он ничего больше не мог сделать для того, чтобы подорвать сколько-нибудь серьезно фундамент римского господства на Апеннинском полуострове. У него не хватало и людских ресурсов: по подсчетам У. Карштедта, в 211 г. (приблизительно через пять лет после Канн) у Ганнибала имелись еще около 26 000 солдат, а возможно, и того меньше.[139]