Ганнибал

I
Публий Корнелий Сципион Младший

Говоря о кампании 212 года на Пиренейском полуострове, мы упоминали о том, что смелые и инициативные действия Л. Марция позволили римлянам, несмотря на гибель Гнея и Публия Корнелиев Сципионов, сохранить плацдарм к северу от Ибера и, следовательно, возможность снова начать борьбу за Испанию. Мы видели также, что в тот самый момент, когда Ганнибал стоял у ворот Рима, сенат счел возможным отправить несколько боевых подразделений в Испанию. Конечно, это была демонстрация, но не только демонстрация: действия римского правительства показывали, насколько, в сущности, важным для него стал испанский театр войны. Видимо, до известной степени этим объясняется и отказ сената утвердить Л. Марция на посту, где он так хорошо себя проявил и куда был избран воинами, оставшимися без командования. Само собой разумеется, сенат почувствовал себя задетым и даже ущемленным в своих правах: какой-то никому не ведомый Луций Марций, правда, всадник, но не назначенный «отцами-сенаторами», а всего лишь избранный воинами, позволил себе, донося в Рим обо всем происходившем, именовать себя пропретором. Олигархическое правительство Рима видело здесь чрезвычайно опасный прецедент на будущее: если воины в обход сената вздумают облечь своих избранников полномочиями магистрата и если такое положение вещей будет санкционировано, возникнет смертельная угроза власти сената [ср. у Ливия, 26, 2]. Поэтому, признавая деяния Л. Марция величественными, сенат тем не менее воздержался от того, чтобы адресовать свой ответ пропретору Луцию Марцию; было решено вынести на народное собрание вопрос, кому поручить командование в Испании войсками, ранее бывшими под началом Гнея Корнелия Сципиона [Ливий, 26, 2].

Пока же, вскоре после взятия Капуи, сенат поручил Г. Клавдию Нерону с 6 000 пехотинцев и 300 всадников, а также с 6 000 пехотинцев и 800 всадников из латинских союзников переправиться в Испанию. Высадившись у Тарракона и пройдя оттуда к р. Ибер, Нерон принял армию от Тиберия Фонтея и Луция Марция, а затем двинулся на карфагенян [Ливий, 26, 17]. Гасдрубал Баркид в этот момент находился у Черных Камней, между Илитургами и Ментиссой. Нерон занял там ущелье и поставил Гасдрубала тем самым в затруднительное положение. Последний решил пойти на хитрость и предложил римскому командующему начать переговоры: если ему, Гасдрубалу, будет гарантирован свободный проход, то он обязуется увести из Испании все карфагенские войска. Нерон с радостью ухватился за это предложение, отдававшее римлянам весь пиренейский плацдарм без борьбы, да еще сразу же после понесенного там римской армией тяжелого поражения и гибели двух полководцев. Переговоры по конкретным вопросам (следовало уточнить условия сдачи городов, сроки эвакуации гарнизонов и вывоза пунийского имущества) Гасдрубал просил назначить на следующий день. Получив согласие, он с наступлением сумерек начал в полной тишине выводить всеми возможными путями свои обозы. На следующий день переговоры продолжались; карфагеняне навязали римской стороне обсуждение стольких проблем, в том числе и вовсе не относящихся к делу, что их решение пришлось перенести на следующий день, а потом откладывать еще и еще раз.

Тем временем Гасдрубал выводил по ночам свою армию. Наконец, когда почти все уже было сделано, Гасдрубал снова попросил Нерона перенести переговоры на другой день, так как, по его словам, в тот день, когда была назначена решающая встреча, религиозные установления запрещали карфагенянам вести какие-либо дела (суббота?). Тем временем, воспользовавшись туманом, Гасдрубал тихо ушел со своими всадниками и слонами в безопасное место. Только когда туман рассеялся, римляне увидели опустевший лагерь неприятеля; Нерон бросился за ним, однако Гасдрубал уходил от боя, и дело ограничивалось небольшими стычками между пунийским арьергардом и авангардными соединениями римлян [Ливий, 26, 17].

В Риме, однако, посылкой Нерона вопрос о судьбе испанской кампании отнюдь не считали решенным. Здесь полагали необходимым значительно увеличить численность армии, сражавшейся на Пиренейском полуострове, и послать туда проконсула — полководца, который обладал бы высшей военно-административной властью. При обсуждении этого вопроса выяснилось, что и власти не могут прийти к какому-либо решению, и никто не стремится занять эту должность — никто, кроме двадцатичетырехлетнего (по Полибию [10, 6, 10], двадцатисемилетнего) Публия Корнелия Сципиона, сына того Публия и племянника того Гнея Сципионов, которые совсем недавно погибли в Испании. Невзирая на свой непозволительно с римской точки зрения юный возраст, неожиданный претендент был избран, хотя и с большими сомнениями и колебаниями [Ливий, 26, 18].

Личность Публия Корнелия Сципиона-сына, будущего победителя Ганнибала, человека, сыгравшего исключительную роль в политической и культурной жизни Рима в конце III — первой половине II в., вызывала пристальный интерес античной историографии. Как бы ни оценивать те или иные рассказы о нем, об его поведении, об его мировоззрении, едва ли можно усомниться в том, что это был в высшей степени незаурядный человек [ср. у Диона Касс., фрагм., 88] и, бесспорно, один из самых способных наряду с Фабием Кунктатором и Марцеллом полководцев, какими располагала римская армия во время II Пунической войны.

Родился Сципион в 236 — 235 г. в одной из знатнейших римских патрицианских семей, выходцы из которой, как показывают знаменитые элогии Сципионов, в течение многих десятилетий в III — II вв. играли видную роль в политической жизни Рима. Как уже говорилось, Сципионы были тесными узами связаны с Эмилиями; нелишне, вероятно, напомнить, что к Сципионам были близки Семпронии Гракхи и что Корнелия, мать знаменитых трибунов, возглавивших во II в. плебейское движение, была дочерью победителя Ганнибала, а их сестра Семпрония была замужем за Сципионом Эмилианом — выходцем из рода Эмилиев, усыновленным Сципионами. Как можно было видеть, отец нового командующего римскими войсками в Испании был консулом в 218 г., когда началась война (Сципионы играли в этот момент решающую роль в римском правительстве), а позже вместе со своим братом Гнеем командовал римскими войсками в Испании. Претензию юного Публия и его избрание можно было в связи с этим трактовать как признак того, что ведение войны на Пиренейском полуострове воспринималось как своего рода наследственный удел Сципионов. Может быть, этим объясняется тот факт, что других претендентов на столь почетный и ответственный пост не было? Может быть, и в самом деле в сенаторских кругах заранее решили предоставить командование в Испании именно этому кандидату, отведя всех остальных, в том числе хорошо себя проявивших и опытных полководцев?[140]

В связи с этим заслуживают внимания некоторые детали рассказа Аппиана [Апп., Исп., 18]. По его словам, выступая в народном собрании, молодой претендент велеречиво говорил о своем отце и дяде и, оплакав их гибель, заявил, что он сам может быть мстителем за них и за отечество; более того (он вещал теперь как бы в порыве божественного вдохновения), он захватит не только Испанию, но и Африку и самый Карфаген. Некоторые, пишет далее Аппиан, решили, что эти слова — по-юношески безрассудная похвальба. Однако народу (имеется в виду, несомненно, плебейская масса) Сципион внушил страх, да к тому же и клиенты Сципионов приветствовали его речи, и он был избран командующим римскими войсками в Испании, как если бы совершил смелые деяния и был человеком достойным. Сенаторы (старцы, пишет Аппиан) склонны были говорить не о смелости, а об опрометчивом безрассудстве молодого Сципиона. Узнав об этих речах, Сципион объявил, что откажется от должности, если кто-нибудь из стариков возьмет ее на себя. Никого не нашлось. И тем дело и кончилось. Из свидетельства Аппиана, бесспорно, следует, что в сенаторских кругах существовала оппозиция Сципиону (да и сама информация восходит к традиции, явно для него недоброжелательной) и что избран он был главным образом благодаря поддержке демократических кругов; допущение, будто назначение Сципиона сенат предрешил заранее, оказывается, в свете данных Аппиана, несостоятельным.

Как бы то ни было, избрание Сципиона было значительным политическим успехом группировки Эмилиев — Корнелиев Сципионов.[141]

За Публия Корнелия Сципиона говорили не только его происхождение, не только престиж имени Сципионов.

Рассказывали, что в семнадцать лет он участвовал в битве при Тицине и там спас жизнь своего отца, то есть проявил то самое «благочестие», которого римская мораль требовала от сына [см. выше; Полибий, 10, 3, 3 — 6; Ливий, 21, 46, 7 — 8; Дион Касс., фрагм., 38]. Это трогательное повествование, исходившее от самих Сципионов и широко ими распространявшееся (Полибий, сам будучи близок к Сципионам, ссылается на Гая Лэлия, одного из ближайших друзей юного героя, занимавшего при его особе важнейшие должности — легата, начальника конницы и т. п.), затмило другую версию, имевшуюся у Цэлия Антипатра, о спасении консула рабом-лигурийцем [Ливий, 46, 10].[142] Но это еще не все. Сципион участвовал в битве при Каннах в должности военного трибуна; он был среди тех, кто спасся в Канусий и вместе с Аппием Клавдием Пульхром принял на себя командование смятенными и подавленными римскими солдатами; он помешал Луцию Цецилию Метеллу и его сообщникам осуществить их предательский план бросить Рим на произвол судьбы и бежать куда глаза глядят [см, выше; Ливий, 22, 53; Дион Касс., фрагм., 28; Орозий, 4, 16, 6; Фронтин, 4, 7, 39; Знам., 49, 5 — 6].

Таким образом, традиция рисует Сципиона — а ее сведения и оценки восходят, бесспорно, ко времени II Пунической войны — настоящим римлянином — пламенным патриотом, мужественным воином, тщательно, нередко с опасностью для жизни соблюдающим нравственно-этические принципы тех, кто создал могущество, и славу Рима. Такая репутация сама по себе могла обеспечить избрание Сципиона. Однако в его арсенале было еще одно сильнодействующее средство.

Говоря об избрании Сципиона на один из самых ответственных постов, какими располагало в тот момент Римское государство, Тит Ливий [26, 19, З — б] пишет: «Сципион не только вызывал изумление своими истинными доблестями, но и с юношеских лет разными способами выставлял их напоказ, многое совершая пред толпою, побуждаемый или ночными видениями, или божественным внушением — либо потому, что и сам был в какой-то мере суеверен, либо чтобы его повеления и замыслы, как бы ниспосланные своего рода оракулом, выполнялись без промедления. Подготовляя к этому умы с самого начала, он с того времени, как надел мужскую тогу, никогда не совершал никакого общественного или частного дела, пока не сходит в Капитолий и, войдя в храм, не расположится и не проведет там некоторое время, большей частью в одиночестве, в уединении» (ср. также у Диона Касс., фрагм., 39, что, несомненно, восходит к Ливию [26, 196]). Этого обычая, добавляет Ливий, Сципион придерживался в течение всей своей жизни, И далее [26, 19, 8]: «Он сам никогда не разрушал веру в эти чудеса (имеется в виду легенда об его чудесном рождении, о которой мы еще рассчитываем говорить далее. — И. К.); но он еще укрепил ее, с особым искусством ничего не отрицая и не подтверждая». Характеристика, данная Ливием, весьма уклончива: перед нами или чистый юноша, искренне верующий в богов и в божьи знамения, которые направляют всю его жизнь, или ловкий, холодный, циничный карьерист, умело эксплуатирующий религиозные чувства и суеверия толпы. Полибий [10, 2, 12 — 13] считает необходимым опровергнуть рассказы о боговдохновенности Сципиона и объясняет своему скептически настроенному читателю действия знаменитого римлянина трезвым расчетом: «Публий… всегда внушая толпе, что он замышляет свои планы под влиянием божественного вдохновения, подготавливал подчиненных, чтобы они смелее и охотнее шли на опасное дело. А что он каждое дело совершал, заранее рассчитав и обдумав, и поэтому все завершилось так, как он рассчитывал, это станет ясно из последующего изложения».

Как бы то ни было, поведение Сципиона должно было продемонстрировать римскому обществу его глубокую религиозность, в которой он, пожалуй, не уступал и самому Фабию Кунктатору; оно должно было показать, что Сципион не принадлежит к тем радикально настроенным элементам, которые едва не привели Рим к гибели. Чем бы ни объяснялось поведение Сципиона, оно создавало ему в высшей степени благоприятную репутацию и, конечно, способствовало его стремительному продвижению к власти.

Особые «связи» Сципиона с богами привели в конце концов к возникновению слухов об его божественном происхождении.

Рассказывали, что в спальне его матери часто видели змея, который при появлении людей скатывался с постели и исчезал с глаз [Ливий, 26, 19, 7; Знам, 49, I], что Сципион — сын Юпитера [Знам., 49, 1 — 2; ср. у Диона Касс., фрагм., 39] и что, когда он по ночам отправлялся на Капитолий, собаки на него не лаяли. В биографиях Сципиона, составленных Г. Оппием, современником Г. Юлия Цезаря, и Юлием Гигином, жившим во времена Августа, а также в других сочинениях, посвященных этому человеку, рассказывалось, что мать будущего полководца долго считалась бесплодной и ее супруг потерял надежду иметь детей; внезапно обнаружилось, что в отсутствие мужа в ее спальне и на ее постели рядом с нею лежит огромный змей; те, кто это видел, перепугавшись, начали кричать, змей исчез, и разыскать его не удалось. Публий Корнелий Сципион-отец обратился к гаруспикам Они ответили, что родится ребенок; несколько дней спустя женщина почувствовала себя беременной и на десятом месяце родила будущего победителя Ганнибала [Гелл, 6, 1, 2 — 4]. Уже Ливий [26, 19, 7] сравнивал это предание с аналогичной легендой о матери Александра Македонского, легендой «столь же суетной и баснословной». Авл. Геллий [6, 1, 1] также считает нужным подчеркнуть тождественность повествования об Олимпиаде, матери Александра Македонского, и о матери Сципиона.

Оставляя в стороне вопрос о том, как сам Ливий или его источник относились к данному рассказу (а отношение Ливия, очевидно, насмешливо-недоброжелательное, он явно не склонен верить всем этим разговорам), не рассматривая также в этой связи и другой проблемы — эллинистического влияния на культурную жизнь Рима, заметим только следующее. Легенда должна была показать, что в лице Публия Корнелия Сципиона-сына миру явлен новый Александр, сын Юпитера, которому суждено свершить великие подвиги, завоевать вселенную, повергнуть ее к ногам Рима, — вот впечатление, которое авторы легенды о Сципионе хотели внедрить в сознание. народа. Конечно, в эпоху Августа отрицательное отношение к претензиям Сципиона на божественное происхождение могло диктоваться официальными установками правительственной пропаганды, и это легко объясняет позицию Ливия. Не исключено тем не менее, что эпитеты, использованные Ливием, отражают и тот иронический скепсис, с которым в Риме встретили претензии Сципиона.[143]

Однако в конце концов слухи о божественной природе Сципиона можно было рассматривать как своего рода издержки его подлинной или искусно симулируемой глубокой религиозности. Они не повлияли отрицательно ни на судьбу, ни на политическую карьеру этого человека. Не считаться с желаниями Публия Корнелия Сципиона, благочестивого, ревностного сына отечества, возглавившего теперь одну из самых могущественных семей римского патрициата, приобретшего к тому же поддержку народа, сенат, разумеется, не мог, хотя и воспринял его избрание без энтузиазма. Сципион получил назначение, которого добивался, — пост командующего римскими войсками в Испании.

Как реагировал на это событие Ганнибал, источники не сообщают; однако, судя по его поведению, он явно не придавал испанскому театру военных действий важного значения; появление на Пиренейском полуострове нового полководца, ничем пока себя не проявившего, не заставило Ганнибала изменить этой оценки. Он не только сам оставался в Италии (он и не мог, конечно, уйти из Италии, что для него означало бы признать крушение всех его замыслов), но и своего брата Гасдрубала побудил впоследствии совершить, покинув Пиренейский полуостров, бросок в Италию, закончившийся для Гасдрубала трагической гибелью в битве при Метавре. Очевидно, по мнению Ганнибала, события, происходившие в Испании, не могли иметь решающего влияния на ход войны; все должны были решить будущие сражения на Апеннинском полуострове.

Между тем Сципион высадился со своей армией в 10 000 пехотинцев и 1 000 всадников в Эмпории, отправился в Тарракон. Там он вел успешные переговоры с многочисленными союзниками и наконец вступил в командование войсками, уже ранее находившимися на севере Пиренейского полуострова. Характерно для него, что Марция он окружил почетом явно для того, чтобы привлечь к себе солдат, выдвинувших Марция из своей среды. На зимние квартиры Сципион стал в Тарраконе, Гасдрубал сын Гисгона — в Гадесе, Магон Баркид — у Кастулонского хребта, а Гасдрубал Баркид — около Сагунта [Ливий, 26, 19 — 20].[144]

Падение Капуи было далеко не единственной катастрофой, которую Ганнибалу пришлось пережить в этом труднейшем для него 211 г. Не меньшей силы удар, хотя и не военный, а дипломатический, римское правительство нанесло ему на Балканском полуострове, где, по-видимому, уже в 212 г. оно, как это говорилось выше, начало переговоры с руководителями Этолийского союза. Судьба Капуи, несомненно, произвела на этолийцев сильное впечатление и решающим образом воздействовала на их политическую позицию, поэтому вскоре после захвата Капуи Марк Валерий Лэвин смог явиться на специальное заседание этолийского совета и там открыто предложил союз с Римом. Судьба Сиракуз и Капуи, говорил Лэвин (в изложении Тита Ливия), показывает, насколько успешно римляне ведут войну в Италии и Сицилии. От предков, продолжал он, римляне унаследовали обычай заботиться о союзниках, из коих одним они дали гражданские права, а других поставили в такие благоприятные условия, что те предпочитают быть скорее союзниками, нежели гражданами; положение этолийцев, которые первыми из заморских народов установят дружественные отношения с Римом, будет особенно почетным; в борьбе с Македонией Рим поддержит Этолийский союз, и в частности поможет ему вернуть Акарнанию. Так как предварительно все уже было решено, слова Лэвина, судя по дошедшей до нас информации, не встретили возражений. В пользу союза с Римом, превознося силу и величие римского народа, выступили стратег Этолийского союза Скопас и один из ведущих его политических деятелей, Доримах; главной приманкой, как подчеркивает и Ливий, конечно, была Акарнания, то есть выход к Ионийскому морю. Условия союза между Римом и Этолийским союзом, как их излагает Ливий, заключались в следующем. Если бы элейцы, спартанцы, пергамский царь Аттал, фракийский царь Плеврет и иллирийский Скердилед пожелали, то на тех же условиях, что и этолийцы, они могли бы стать союзниками римлян. Это положение чрезвычайно существенно, и недаром римский историограф именно с него начинает изложение договора: римско-этолийский союз, по мысли Лэвина и Скопаса, должен был стать ядром мощной коалиции, которая со всех сторон окружила бы Македонию и сделала бы ее военно-политическое положение в высшей степени трудным. Этолийцы обязывались начать сухопутную войну против Филиппа V, а римляне — помогать им флотом не менее чем в 25 пентер (иначе говоря, всю тяжесть войны с Македонией римское правительство возлагало на этолийцев, а на себя брало только поддержку их действий с моря, что должно было парализовать действия македонского флота, в том числе его возможные акции против Италии); все города с их домами, стенами и землей между Этолией и о-вом Керкирой должны были достаться этолийцам, а вся остальная добыча — римлянам; римляне должны были сделать так, чтобы Акарнания принадлежала этолийцам; если бы этолийцы заключили с Филиппом мир, должно быть оговорено, что македонский царь воздержится от военных действий против римлян, их союзников и подданных; в свою очередь, римское правительство обязывалось при заключении мира с Македонией установить, что Македония не имеет права вести войну против этолийцев и их союзников [Ливий, 26, 24].

В результате того что этолийцы немедленно по заключении этого договора выступили против Македонии, а сам Лэвин штурмом взял Закинф и, овладев двумя акарнанскими городами, передал их Этолийскому союзу, договор между Филиппом V и Ганнибалом фактически утратил какое-либо значение, превратился в ничего не стоящий клочок пергамента. Окруженный со всех сторон врагами, Филипп V не мог теперь, даже если бы и хотел, вмешаться в италийские дела. Война с Этолийским союзом заставила его позаботиться о безопасности македонских границ на западе и севере, а затем углубиться в греческие проблемы [Ливий, 26, 24 — 26].

II
Победы римлян на Сицилии и в Испании

Итак, кампания 210 года начиналась для Ганнибала в неблагоприятных условиях. Правда, и в Риме продолжительная и разорительная война вызывала все более растущее недовольство народа. Говорили, что поля опустошены, что Италия истощена мобилизациями, что каждый год одна за другой гибнут армии, что оба консула — Лэвин и Марцелл — слишком воинственны и способны скорее посреди глубокого мира разжечь войну, чем во время войны дать государству хоть немного вздохнуть [Ливий, 26, 26]. Когда римскому правительству понадобилось мобилизовать новую партию гребцов и обеспечить им жалованье и консулы распорядились, чтобы и гребцов и деньги на их содержание доставляли частные лица в соответствии с их имущественным положением, в Риме начался такой ропот, что, замечает Ливий, не хватало скорее вождя, нежели повода к бунту [26, 35]. После сицилийцев и кампанцев консулы вознамерились погубить и растерзать римских плебеев, истощенных податями и уже ничего не имеющих, кроме голой и опустошенной земли; их дома сожгли враги, их рабов, возделывавших поля, присвоило государство, то выкупая за ничтожную плату для несения военной службы, то приказывая отдавать их в качестве гребцов; все деньги истрачены на жалованье гребцам да на ежегодные подати; у кого ничего нет, у того ничего и не возьмешь; пусть продают их имущество, пусть отнимают свободу, а у них нет средств даже на выкуп — в таких или близких к ним выражениях Ливий [26, 35] передает то, что огромная толпа, собравшаяся на форуме, яростно кричала консулам. С большим трудом власти сумели успокоить недовольных, обязав сенаторов и всадников сдать почти все золото, серебро и медь в казну; вслед за этим добровольные или полу добровольные взносы сделали и остальные.

Однако положение Ганнибала было гораздо хуже. Падение Капуи заставило многих его «союзников» решиться на новую «измену» — теперь уже в пользу Рима; Ганнибал не мог рассчитывать на их верность, а удержать их своими гарнизонами он уже не был в состоянии, да и не имел он столько солдат, чтобы свои гарнизоны разместить всюду. Армия его таяла; помощи ожидать было неоткуда, если только он не хотел бросить Испанию на произвол судьбы; его союз с Филиппом V превратился в пустую, малоэффективную декларацию. Все эти обстоятельства не замедлили сказаться на положении в Южной Италии, где заметно активизировались элементы, враждебные Ганнибалу.

Так произошло, в частности, в Салапии, которая в свое время в числе первых изменила Риму и установила союзнические отношения с карфагенянами. Собственно, судя по рассказу Ливия [26, 38], там никогда не прекращалась скрытная деятельность проримской группировки и ее руководителя Блаттия — одного из влиятельнейших людей в городе. Теперь Блаттий завязал тайные сношения с Марцеллом и, не надеясь только на собственные силы, решился после долгих раздумий и колебаний склонить на свою сторону Дасия — главу «партии», дружественной Ганнибалу (по Зонаре [9, 7], проримскую группировку возглавлял Плавтий, а прокарфагенскую — Алиний). Поначалу Дасий не хотел присоединиться к Блаттию (по словам Ливия, потому, что он относился отрицательно к замыслу и, кроме того, неприязненно — к Блаттию, сопернику в борьбе за влияние и власть) и даже сообщил обо всем Ганнибалу. Последний вызвал обоих к себе в лагерь, и там, пишет Ливий, произошла изумительнейшая сцена. Пока Ганнибал занимался другими делами, Блаттий снова заговорил с Дасием о том же предмете, и Дасий стал кричать, что его опять склоняют к предательству на глазах самого карфагенского полководца. Ганнибал и его окружение не поверили Дасию, настолько невероятным показалось им все то, что они слышали; легко можно было предположить, что доносчиком движут ненависть и соперничество, поэтому он и обвиняет своего врага, да еще в деяниях, которые ни один свидетель не может ни подтвердить, ни опровергнуть.

Чем объяснить решение Ганнибала? Тем ли только, что он, как говорит римский историограф, не был убежден словами Дасия (но странным кажется в подобной ситуации довольно неожиданное соблюдение правовых норм и вообще формально-юридической процедуры, а в особенности ссылка, на отсутствие свидетелей), или же еще и тем, что он, хотя и с запозданием, пытался представить себя в глазах италиков хранителем законности и порядка, мы не знаем. Однако Блаттию такой поворот событий дал возможность продолжать его деятельность и, несмотря ни на что, обработку Дасия. В конце концов Блаттий добился своего: Дасий решил принять участие в заговоре; соответственно и та группировка в Салапии, выразителем интересов и руководителем которой он был, изменила свою внешнеполитическую ориентацию.[145] Город перешел на сторону римлян; карфагенский гарнизон — 500 нумидийских всадников — был почти полностью истреблен в уличном бою, и сохранить жизнь удалось только 50 из них. Все они попали в руки неприятеля. Гибель этого отряда была, по словам Ливия, для Ганнибала еще более тяжела, чем потеря Салапии: Ганнибал окончательно потерял свое превосходство в коннице. Но все же и утрата Салапии была для него чувствительным ударом, тем более что ее примеру могли последовать и другие. Не удивительно, что после этого события Ганнибал увидел себя вынужденным отправиться в Брутиум [Ливий, 27, 1].

Воспользовавшись столь благоприятным стечением обстоятельств, Марцелл штурмом отнял у самнитов и карфагенян города Мармореи и Мелы, отдав их на поток и разграбление своим воинам [там же], причем около 3 000 воинов пунийского гарнизона погибли. Однако предпринятая тогда же новая попытка римлян штурмом овладеть Гердонией закончилась крупной неудачей. Условия для этой операции складывались в высшей степени благоприятно, так как население города было склонно изменить Ганнибалу и признать римское господство. Находившийся около Гер доний проконсул Гн. Фульвий был уверен в успехе и не принял мер для организации боевого охранения в лагере, который к тому же расположил в далеко не безопасном месте. Узнав об этом, Ганнибал решительно устремился к Гердонии и подошел к римским позициям, выстроив свои войска в боевой порядок. Фульвий вывел свои войска ему навстречу. На сей раз Ганнибал решил снова применить тот же маневру который обеспечил ему победу при Каннах: пока пехота сражалась, он послал часть своих всадников напасть на римский лагерь, а других ударить в тыл неприятелю. Расчеты Ганнибала полностью оправдались: многие римляне бежали, многие (по одним сведениям, 7 000, а по другим — 13 000, в том числе и сам Фульвий [Апп., Ганниб., 48]) погибли в бою. Ганнибал жестоко расправился с населением города: всех жителей Гердонии он переселил в Метапонт и Фурии, а тех из местной знати, кто был уличен в тайных контактах с Фульвием, приказал казнить [Ливий, 27, I].

Победа Ганнибала во второй битве при Гердонии серьезно обеспокоила римское правительство, в особенности потому, и это вскоре подтвердили события в Кампании, что она могла способствовать активизации враждебных Риму сил. Именно поэтому Марцелл, срочно явившись в Луканию, расположился лагерем на равнине у Нумистрона, на виду у неприятеля, стоявшего на холме. Произошло сражение, в котором, однако, ни Ганнибалу, ни Марцеллу не удалось добиться решающего успеха. На следующий день Ганнибал уклонился от боя, а затем ночью без шума ушел в Апулию. Марцелл бросился за ним; у Венусин завязались стычки, однако пунийский полководец не принял сражения и продолжил свой путь в Апулию. Марцелл неотступно двигался за ним [Ливий, 27, 2].

Между тем в Кампании, где римское командование занималось продажей имущества, захваченного у капуанской знати, и раздавало в аренду земли, ставшие по праву войны собственностью римского народа, группа местных жителей, несомненно не без влияния победы Ганнибала при Гердонии, решила предпринять отчаянную попытку свергнуть ненавистное иго. Воспользовавшись тем, что Кв. Фульвий Флакк вывел своих солдат из Капуи и расположил их у городских стен и ворот, 170 кампанцев во главе с братьями Блоссиями замыслили поджечь ночью римский лагерь. Однако рабы, принадлежавшие Блоссиям, своевременно предупредили Флакка, и он тут же запер ворота, по тревоге поднял солдат и арестовал заговорщиков. Все они были казнены, а доносчики получили свободу и по 10 000 ассов в награду [Ливий, 27, З].

После гибели Капуи основной опорой карфагенских войск в Италии, хотя и не очень надежной, оставался Тарент, акрополь которого продолжали удерживать римский гарнизон и враждебные карфагенянам тарентинцы. Попытка римского флота пробиться к акрополю и доставить туда продовольствие не удалась. В морском сражении при Саприпорте он был разгромлен, его командующий Д. Квинкций погиб, а флагманский корабль попал в руки противника. Правда, в какой-то степени эта неудача была компенсирована успешной вылазкой осажденных, когда они принялись избивать на полях в окрестностях города безоружных и не ожидавших нападения тарентинцев [Ливий, 26, 39]. Главной задачей римлян теперь стало изгнание карфагенян из Тарента, а до тех пор — оказание помощи гарнизону в тамошнем акрополе. С этой целью, скупив в Этрурии хлеб, римское правительство направило его в Тарент вместе с 1 000 воинов из гарнизона города Рима, а также 1 000 союзников [Ливий, 27, З]. На этот раз операция, по-видимому, прочила успешно.

В Сицилии победа римлян у р. Гимеры далеко еще не закончила войну. Между прочим, это позволило сенату отказать Марцеллу в триумфе после взятия Сиракуз и ограничиться только «овацией» — значительно менее почетным и менее торжественным въездом в Рим [Ливий, 26, 21]. Вскоре после отъезда Марцелла карфагеняне высадили на острове 8 000 пехотинцев и 3 000 нумидийских всадников. На сторону Карфагена перешли некоторые сицилийские города, в том числе Мурганция, Гибла и др. В течение всего 211 г. нумидийские всадники под командованием Муттона опустошали поля, принадлежавшие союзникам Рима. Римский командующий, претор М. Корнелий, должен был усмирять волнения в своей армии, недовольной условиями службы [Ливий, 26, 21].

Во второй половине 210 г. в Сицилию прибыл консул Лэвин, которому удалось, используя раздоры среди пунийского командования, полностью очистить остров от карфагенян. Дело в том, что успехам Муттона и его репутации командира уже давно завидовал Ганнон, верховный командующий карфагенской армией в Сицилии. Отношения между ними в конце концов обострились до такой степени, что Ганнон сместил Муттона и передал его должность своему сыну. В этом поступке, если учесть, что Муттон, как говорилось выше, был ставленником Ганнибала, нельзя не видеть отражения внутрикарфагенской борьбы за власть между Баркидами и их политическими противниками. Однако момент для сведения счетов Ганнон выбрал крайне неудачный; к тому же он не учел, насколько Муттона любили его солдаты — нумидийские всадники. Они просто отказались повиноваться другому командиру, сам же Муттон вступил в переговоры с Лэ&ином о сдаче Акраганта. Когда римляне подошли к городу, нумидийцы, частью прогнав, а частью уничтожив часовых, заняли ворота, ведшие к морю, и впустили через них неприятеля. Обеспокоенный шумом, Ганнон решил, что имеет дело с обыкновенным солдатским бунтом, и вышел усмирять непокорных всадников; разглядев на улицах римских воинов, услышав их крики, он вместе с Эпикидом бежал через другие ворота, погрузился на небольшой корабль и отплыл в Африку, бросив Сицилию на произвол судьбы. Оставленные своим командованием, пунийцы и сицилийцы даже не пытались сопротивляться; они все погибли на улицах города.

Расправа, которую Лэвин учинил в Акраганте, напомнила сицилийцам о судьбе Капуи и наглядно продемонстрировала, что ждет тех, кто попытается сопротивляться римскому оружию: городских магистратов и членов совета («тех, кто был первыми людьми в Акраганте», — пишет Ливий) выпороли розгами и казнили, всех остальных продали в рабство, продали и захваченную в городе добычу. Не удивительно, что сицилийские города один за другим сдавались римлянам; только шесть из них Лэвину пришлось брать штурмом. Вековая борьба за Сицилию закончилась [Ливий, 26, 40].

Впоследствии Муттон получил самую высокую награду, на которую только мог рассчитывать, — права римского гражданства [Ливий, 27, 5]. Этим римское правительство еще раз подчеркнуло то значение, которое придавало оно успешному для Рима исходу войны на острове. И действительно, римская армия возвратила себе великолепный плацдарм для вторжения в Африку. Кстати, вскоре после захвата Акраганта римский флот под командованием Марка Валерия Мессалы совершил набег на африканские владения Карфагена. Римляне высадились около Утики, разграбили и опустошили ее окрестности и, захватив множество пленных и богатую добычу, вернулись в Лилибей [Ливий, 27, 5]. Кроме того, Сицилия была важнейшей житницей Рима; отсюда в Рим доставлялся дешевый хлеб, что приобретало особое значение в условиях, когда Италия была разорена многолетней войной. Победа при Гердонии даже отдаленно не могла уравновесить потери Сицилии. Показательно, однако, что источники ничего не говорят о действиях Ганнибала в связи с событиями на острове: он ничего не мог сделать ни для того, чтобы поддержать Муттона в его конфликте с Ганноном и предотвратить его измену, ни для того, чтобы помешать Лэвину овладеть Сицилией.

В Испании кампания 210 года также была ознаменована исключительно тяжелой неудачей пунийского командования, всей политики Баркидов: в руки римлян попал Новый Карфаген, важнейшая опорная база Карфагена на Пиренейском полуострове. Под угрозу было поставлено владычество карфагенян в этом районе и, следовательно, их монопольное хозяйничанье на морских торговых путях за Гибралтаром. Вот как это случилось [Полибий, 10, 6 — 20; Ливий, 26, 41 — 45; ср. также у Апп., Ганниб., 20 — 22].

В начале весны Сципион, оставив на севере небольшой гарнизон, переправил основные свои войска через Ибер (2 500 пехотинцев и 2 500 всадников) и двинул их к Новому Карфагену. Одновременно и римский флот под командованием Гая Лэлия направился вдоль берегов Испании к этому же городу. Операция подготавливалась, разрабатывалась и осуществлялась в глубокой тайне; о конечной цели похода кроме самого Сципиона знал только Лэлий, которому было приказано так рассчитать плавание, чтобы подойти к городу одновременно с сухопутными частями. Все это было исполнено в точности. Обороной Нового Карфагена руководил Магон[146] (основные силы карфагенян были примерно в десяти днях пути от города), разместивший своих воинов следующим образом: 2 000 горожан — непосредственно против римского лагеря, 500 — в акрополе и еще 500 — на холме внутри города. Все остальные должны были служить резервом и бежать на помощь туда, где обстоятельства сложатся не вполне благоприятно для осажденных.

Приняв эти меры, Магон приказал распахнуть ворота и вывел солдат навстречу неприятелю. Сципион велел своим воинам немного отступить, чтобы сражение происходило в непосредственной близости от римского лагеря и можно было бы легко доставлять подкрепления. В бою сказалось подавляющее численное превосходство римлян. Непрерывно вводя в дело все новые и новые контингенты, Сципион вынудил карфагенян к отступлению, перешедшему в беспорядочное бегство. Римляне едва не ворвались в город на плечах неприятеля; их остановил только в высшей степени некстати данный сигнал к отступлению.

В Новом Карфагене началась паника. Многие воины бросили свои посты на стенах, и Сципион, решивший воспользоваться их смятением, начал общий штурм. Однако стены города оказались для осаждавших слишком высокими; лишь немногие лестницы были с ними вровень; воины не могли взобраться на стены, падали вместе с лестницами, срывались с лестниц от сильного головокружения, и Сципион вынужден был остановить бой, а потом снова начать его со свежими силами. Впрочем, ему уже было ясно, что Новый Карфаген ударом в лоб не возьмешь и что битва за стены может служить только одной цели: отвлечь силы и внимание противника от объектов, которым грозила действительная угроза. Римский полководец искал уязвимое место в обороне, и оно отыскалось. На западных подступах к Новому Карфагену, перед самой городской стеной, находилось озеро, уровень воды в котором уменьшался во время отлива; к тому же и ветер гнал воду из озера через подземные протоки в море. По его дну можно было легко подойти к стене. Осажденные, уверенные в том, что эта часть стены недоступна врагу, увели оттуда войска в пункты, где, казалось, возникла непосредственная опасность городу. В результате римский отряд сумел без боя преодолеть стены, бросился к воротам, вокруг которых шла наиболее ожесточенная схватка, ударил с тыла по оборонявшимся и, приведя карфагенян в замешательство, взломал замки и распахнул створки ворот. Магон пытался некоторое время защищаться в акрополе; римляне пока истребляли горожан на улицах. В конце концов Магон сдался со всем гарнизоном. Избиение прекратилось; начался повальный грабеж. Римляне захватили в Новом Карфагене 276 золотых патер (чаш), каждая примерно по фунту весом; 18 300 фунтов серебра (недалеко от Нового Карфагена были серебряные рудники), а также много серебряных сосудов; 400 000 модиев пшеницы (1 модий = 8,7 литра), 270 000 модиев ячменя; 63 транспортных корабля, некоторые из них с грузами.

Распоряжения Сципиона в Новом Карфагене представляют исключительный интерес. Всего он захватил в городе 10 000 свободных мужчин; из них граждан Нового Карфагена Сципион отпустил на свободу и «возвратил» им город (то есть позволил им сохранить городское самоуправление, законы и т. д.) и то имущество, которое уцелело от разграбления; 2 000 ремесленников (по-видимому, они не пользовались в Новом Карфагене гражданскими правами и были там зависимыми — бодами) он сделал государственными рабами и обещал их освободить, если они проявят усердие во время предстоящей войны. Всех остальных, главным образом молодежь и сильных рабов, Сципион сделал гребцами на своих кораблях. Им он также обещал свободу по окончании войны. Кроме того, Сципион предпринял необходимые шаги для того, чтобы вернуть на родину заложников от иберийских племен, находившихся в Новом Карфагене: повсеместно были разосланы послы, чтобы представители каждого племени, явившись к Сципиону, забрали своих, очевидно подтвердив союз с Римом. Конечно, Сципион решил предстать перед населением Пиренейского полуострова, в том числе и перед гражданами финикийско-пунийских колоний, в роли не завоевателя, но освободителя от карфагенского господства. Судьба Нового Карфагена должна была убедить остальных не только в бесполезности, но и в ненужности сопротивления, в том, что им гораздо выгоднее принять сторону Рима, нежели сохранять верность Карфагену.

III
Взятие Тарента. Поход Гасдрубала

Несмотря на тяжелые поражения в Италии, Сицилии и Испании, карфагенское правительство еще не считало войну окончательно проигранной. Оно решило ценою новых усилий добиться коренного перелома в свою пользу. В чем должны были состоять эти усилия, двух мнений также не было: Гасдрубалу Баркиду следовало вторгнуться с севера в Италию, там присоединиться к Ганнибалу и, с новыми силами возобновив борьбу на Апеннинском полуострове, победить. Карфагеняне старались всеми средствами закрепить союз с Массанассой, дружественные отношения с ним в какой-то степени облегчили Карфагену ведение войны с другим нумидийским царем — Сифаксом. Они вербовали по всей Африке новые контингенты наемников, которых предполагали отправить в Испанию, к Гасдрубалу. Готовился также и флот для нового вторжения в Сицилию [Ливий, 27, 5, 11 — 13].

Эти свои замыслы и приготовления карфагенские власти не сумели сохранить в тайне. Пленные, захваченные Мессалой, рассказали ему обо всем. Известие, которое Мессала спешно довел до сведения римского правительства, серьезно обеспокоило сенат, было решено назначить диктатора, и после некоторых споров и проволочек (Лэвин, находившийся в тот момент в Риме, настаивал на кандидатуре Мессалы) диктаторские полномочия были вручены Квинту Фульвию Флакку, который недавно расправился с Капуей. Начальником конницы стал Публий Лициний Красс [Ливий, 27, 5, 14 — 19]. Для организации обороны на севере Фульвий послал в Этрурию своего легата Гая Семпрония Блэза [Ливий, 27, 6, I]. Однако диктатура на этот раз просуществовала в Риме недолго. После избрания консулами самого Фульвия и Кв. Фабия Максима Фульвий от нее отказался [Ливий, 27, 6, 12]. Надо сказать, что у сената были серьезные основания для беспокойства. Помимо непосредственной угрозы с севера и с юга внезапно проявилось острое недовольство римских колоний и союзников затянувшейся войной. Двенадцать колоний даже отказались доставлять воинов и деньги. Ценой больших усилий сенат преодолел возникшие затруднения, однако недооценивать значение столь грозного симптома он не мог [Ливий, 27, 9 — 10]. Даже и впоследствии необходимость обеспечивать покорность колоний и союзников отвлекала внимание сената и значительные силы и средства. Тем не менее, определяя для себя план кампании 209 года, консулы решили основное свое внимание сосредоточить на Таренте: захват Тарента, который взял на себя Фабий, лишил бы Ганнибала последней крупной опорной базы в Италии. Фульвий и Марцелл должны были своими нападениями отвлекать внимание Ганнибала [Ливий, 27, 12, 1 — З]. Кроме этого Фабий велел начальнику римского гарнизона в Регии вторгнуться в Брутиум, а затем начать осаду Кавлонии.

Исполняя приказ консула, Марцелл повел свои войска навстречу Ганнибалу и застал его около Канусия. Очевидно, начиная кампанию, Ганнибал хотел в какой-то степени восстановить свои позиции в Самниуме и Кампании; этим, надо полагать, объясняется и то, что он оказался у стен Канусия, и то, что он пытался убедить граждан Канусия перейти на его сторону. Появление Марцелла заставило Ганнибала отступить в горные районы. Марцелл шел за ним по пятам; время от времени происходили небольшие столкновения, и наконец римский полководец навязал Ганнибалу большое сражение. Давление карфагенян было настолько сильным, что правое крыло римлян и отборные части (extraordinarii) начали отступать. Тогда Марцелл попытался было выдвинуть в первый ряд один из своих легионов, но во время перегруппировки в его армии началось смятение, и римляне побежали. На следующий день битва возобновилась. Ганнибал ввел в действие слонов и снова обратил в бегство часть римской армии. Однако римлян стали метать в слонов дротики. Раненые животные, увлекая за собой остальных, повернули назад и бросились на карфагенян. Последние, в свою очередь, начали отступать. Ночью Ганнибал оставил свой лагерь и ушел в Брутиум [Ливий, 27, 12 — 15, I].

Но и там положение Ганнибала было уже не таким прочным, как прежде. На ситуацию в Брутиуме большое воздействие оказали и набеги из Регия, о чем уже говорилось, и в особенности сдача Фульвию гирпинов, луканов и вулькиентов, предавших римскому командованию и стоявшие у них пунийские гарнизоны. Квинт Фульвий в противоположность тому, что он проделал в Капуе, на сей раз проявил к возвращавшимся под власть Рима «милость» и ограничился только словесными упреками [Ливий, 27, 15]. Такое поведение легко объяснимо: Ганнибал еще действовал на крайнем юге Италии и римское правительство, конечно, было заинтересовано в том, чтобы лишить его последних союзников по возможности мирными средствами. Эта политика дала свои результаты: в лагере Фульвия появились знатнейшие и влиятельнейшие вожди брутиев, братья Вибий и Паккий, с предложением признать власть римского народа на условиях, которые только что были предоставлены луканам [там же].

Между тем Квинт Фабий Максим двигался к Таренту, захватив по дороге в области самнитов г. Мандурию. Подойдя к Таренту, он расположил свой лагерь у входа в тамошнюю гавань. Одновременно он большой флотилией запер и выход в море. Случай помог Фабию. В свое время Ганнибал оставил в Таренте отряд брутиев; начальник этого отряда был влюблен в некую тарентинку, брат которой служил у римлян. Узнав из письма сестры об ее знакомстве с богатым чужеземцем, пользующимся у своих соплеменников большим почетом и влиянием, этот человек решил использовать такое стечение обстоятельств для того, чтобы послужить римлянам. С разрешения Фабия он под видом перебежчика пробрался в город, там сблизился с начальником брутиев и уговорил его сдать римлянам свой пост. В условленное время Фабий расположился в засаде у восточной окраины города, а из акрополя, гавани и с кораблей были даты боевые сигналы, послышались боевые крики. В Таренте началась паника. Войска, охранявшие подступы к восточному его району, были спешно переведены туда, где, по-видимому, начиналось сражение, и Фабий, не встречая сопротивления, с помощью брутиев занял стену, проник в город и взломав городские ворота. В самом городе тарентинцы почти не оказали сопротивления, только у входа на агору произошла ожесточенная схватка. Повсюду на улицах озверевшие победители истребляли тарентинцев, карфагенян и даже брутиев, только что впустивших в город римскую армию. Римляне захватили в Таренте, по слухам, 30 000 рабов, огромное количество серебра, 83 000 фунтов золота, произведения искусства [Ливий, 27, 15 — 16; ср.: Апп., Гаяниб., 49; Зонара, 9, 8]. Рассказ Плутарха [Плут., Фаб., 21 — 22], в общем соответствующий римской анналистической традиции, добавляет к этому существенную деталь: Фабий велел перебить брутиев, с помощью которых овладел городом, дабы не обнаружилось, что он захватил Тарент благодаря предательству…

А что же Ганнибал? В это время он был занят борьбой с осаждавшими Кавлонию и вынудил их капитулировать. Он, видимо, просто не обратил внимания на движение Фабия или не понял его значения, предоставив, таким образом, римскому консулу возможность беспрепятственно подойти к Таренту. Услышав об осаде Тарента, Ганнибал быстрым маршем направился туда, но опоздал. Постояв некоторое время в полумиле от города, Ганнибал двинулся в Метапонт.

Взятие Тарента римлянами еще более ухудшило его и без того тяжелое военно-политическое положение. Теперь он мог опираться только на два или три небольших городка в Великой Греции, да еще на брутиев; надежда на тех и на других была очень слабой. Ганнибалу нужно было ликвидировать последствия своей тяжелой ошибки, и теперь, чтобы заманить неприятеля на верную гибель, он решил прибегнуть к хитрости. Внезапно для Фабия в римский лагерь прибыли посланцы Метапонта с предложением сдать город, если римляне воздержатся от «наказания» за прежнюю «измену», то есть за переход на сторону Ганнибала. Такое предложение показалось Фабию вполне естественным, в особенности после падения Тарента, и он уже назначил день, когда подойдет к Метапонту. Ганнибал, в свою очередь, расположил на подступах к городу засады. Все, казалось, предвещало успех. Однако в последний момент Фабий, совершая гадания, получил неблагоприятные предзнаменования (гаруспик сказал ему даже, что следует опасаться засады и коварства противника) и отказался от похода. К нему в лагерь снова прибыли посланцы из Метапонта; под пыткой они рассказали о замыслах пунийского полководца [Ливий, 27, 16]. И эта попытка не удалась.

Падение Нового Карфагена заставило, как уже говорилось выше, пунийское правительство и командование пересмотреть план дальнейших боевых операций, было решено послать из Испании в Италию новую армию под командованием Гасдрубала Баркида на соединение с Ганнибалом. Гасдрубал и его коллеги (Гасдрубал сын Гисгона и Магон Баркид) понимали, что, предпринимая эту экспедицию, необходимо если и не ликвидировать Сципиона и его армию, то по крайней мере устранить с этой стороны непосредственную угрозу карфагенскому господству на Пиренейском полуострове, где силы карфагенян после ухода Гасдрубала Баркида были бы резко ослаблены. А опасность была очень серьезной: не говоря уже о потере денег, продовольствия, снаряжения, даже об утрате важнейшей опорной базы, своего рода «столицы» пунийской Испании, блестящий успех Сципиона снова вызвал среди иберийских племен волну переходов на сторону Рима, чему в немалой степени способствовали и действия карфагенских полководцев, водворявших пунийское господство в Испании насилиями и террором [ср. у Полибия, 10, 36, 3 — б], и политика самого Сципиона. Так, в римский лагерь явился Эдеокон, глава племени эдетан, один из славнейших, по характеристике Ливия, испанских вождей [ср. у Полибия, 10, 34, 2 — 10]. В руках римского командования находились его жена и дети, поэтому действия его не требуют дальнейших объяснений, хотя Ливий говорит и о других причинах, побудивших Эдескона к измене. Из карфагенской армии ушли со своими войсками Индебил и Мандоний, которых Ливий называет несомненными вождями (principes) всей Испании [Ливий, 27, 17; Полибий, 10, 35, 6 — 8]. Не было никакой надежды, что этот центробежный процесс сам собой прекратится, и Гасдрубал Баркид решил как можно скорее дать бой Сципиону [ср. у Полибия, 10, 37, 1 — 5]. Полибий объясняет это тем, что Гасдрубал надеялся выиграть сражение и после этого решить, что делать дальше; в том случае если бы его постигла неудача, Гасдрубал предполагал уйти в Галлию, а оттуда в Италию. Однако — и об этом только что говорилось — поход Гасдрубала в Италию был уже предрешен в любом случае: победа нужна была ему для того, чтобы обеспечить себе прочный тыл на Пиренейском полуострове. Сципион, в свою очередь, также стремился к бою: он хочет иметь дело с одним только Гасдрубалом до подхода остальных карфагенских армий. В начале весны Сципион выступил из Тарракона [Ливий, 27, 17].

Армия Гасдрубала Баркида стояла в тот момент около Бэкулы. Туда Сципион и повел свои войска. Перед своим лагерем Гасдрубал расположил конные заградительные отряды, однако первые же удары римских легковооруженных воинов и вообще всех тех, кто шел во главе колонны, заставили всадников ускакать в лагерь; Ливий пишет, что, преследуя бегущего неприятеля, римляне едва не заняли лагерные ворота.

Ночью Гасдрубал увел своих солдат на возвышенность, вершина которой представляла собою ровное плато. Это была удобная позиция, господствовавшая над местностью; от удара с тыла ее надежно защищала река, а с фронта и флангов крутые обрывы сильно затрудняли подъем. Однако она имела и существенный недостаток: здесь можно было обороняться, но отсюда тяжело было бы вести наступательные операции. Ниже этого плато, где расположился Гасдрубал Баркид, находились террасы, также со всех сторон окруженные обрывами; их по приказанию Гасдрубала заняли нумидийские всадники, а также легковооруженные балеарские и ливийские стрелки [Ливий, 27, 18]. Сципион послал одну из своих когорт занять вход в долину, через которую в тылу у карфагенян протекала река, а другую — перерезать дорогу, ведущую из Бэкулы на поля. Сам он во главе легковооруженных пехотинцев начал подниматься к лагерю противника и, несмотря на упорное сопротивление, овладел террасами, а потом с трех сторон ударил по основным силам карфагенян. В лагере Гасдрубала началось замешательство, и, пользуясь им, римляне взобрались на плато. Окруженная со всех сторон, брошенная своим командующим (Гасдрубал, отправивший еще до начала сражения деньги и слонов, ушел по течению Тага на север, к Пиренейским горам), карфагенская армия недолго сопротивлялась: около 8 000 воинов были убиты, а 10 000 пехотинцев и 2 000 всадников попали в плен. Следуя своей политической линии, Сципион отпустил всех иберийцев без выкупа. Африканцев он велел продать в рабство [Ливий, 27, 18 — 19].[147] Среди пленных африканцев оказался Массива, племянник Массанассы. Сципион разрешил ему возвратиться к дяде, и эта любезность явилась первым шагом на пути к установлению дружественных отношений между римлянами и Массанассой.

Разгром не остановил Гасдрубала. Вскоре после сражения при Бэкуле карфагенские армии (Гасдрубала сына Гисгона, Магона Баркида и остатки войск Гасдрубала Баркида) соединились на севере Пиренейского полуострова, и там трое командующих решили придерживаться намеченного плана: Гасдрубалу Баркиду идти, набрав как можно больше воинов, в Италию, где должна решиться судьба войны [Ливий, 27, 20].

IV
Гибель Марцелла. Битва при Метавре

Пока Гасдрубал повторял италийский поход своего брата, военные действия в Италии шли своим чередом. Кампанию 208 года один из тогдашних консулов, Тит Квинкций Криспин, начал с того, что армию, которой прежде командовал Квинт Фульвий Флакк, передвинул вместе с подкреплениями в Луканию, а затем, вторгнувшись в Брутиум, приступил к осаде Локр [Ливий, 27, 25]. Эти действия соответствовали тому направлению войны, которое ей придал Фабий взятием Тарента: перед римским командованием в Италии, конечно, стояла теперь задача овладеть городами Великой Греции и отрезать Ганнибала от выходов к морю. Однако вскоре Криспину пришлось снять осаду, так как Ганнибал, в свою очередь, подступил к Лацинию (он снова предпринял, таким образом, попытку закрепиться в Апулии), а Марцелл, другой консул 208 года, с которым Криспин хотел соединиться, вышел из Венусии. В конце концов Криспин и Марцелл расположили свои лагеря между Венусией и Бантией, примерно на расстоянии 3 миль один от другого. Туда же явился и Ганнибал [там же].

Консулы рвались в бой. Они были уверены, что, если Ганнибал посмеет сразиться с обеими армиями, его ждет неминуемая гибель. Изо дня в день они выстраивали утром свои войска и ждали: может быть, Ганнибал не выдержит и очертя голову бросится на противника [там же]. Однако и карфагенский полководец не считал, вероятно, свои силы достаточными для подобного дела. Он всячески уклонялся от битвы, которую ему навязывали Криспин и Марцелл, ограничивался мелкими стычками и искал место для засад [Ливий, 27, 26].

Римское командование постепенно начало ощущать нетерпеливое раздражение. Время шло, ничего серьезного не происходило, так и все лето могло миновать, не принеся ощутимого результата. По этой причине, видимо, римляне решили вернуться к первоначальному замыслу Криспина и возобновить осаду Локр. Луций Цинций Алимент, один из римских флотоводцев, получил приказ перевести флотилию, которою он командовал, к Локрам; для блокирования города с суши было решено использовать часть гарнизона, стоявшего в Таренте. Однако Ганнибал своевременно узнал об этом новом предприятии римлян, о нем сообщили Ганнибалу какие-то граждане Фурий. Это само по себе характеризует настроения и симпатии по крайней мере части населения Великой Греции. Пуниец послал 3 000 всадников и 2 000 пехотинцев перерезать дорогу из Тарента к Локрам. Карфагеняне расположились в засаде у подножия Петелийского холма; на них-то и наткнулись римляне, шедшие беспечно, без сторожевых охранений и разведки. Около 2 000 римских воинов были убиты, почти 1 500 попали в плен. Остальных карфагеняне рассеяли и заставили вернуться в Тарент [Ливий, 27, 26].

Между тем Ганнибал, по-прежнему искавший в предвидении неизбежного сражения удобного места для засады, обратил свое внимание на поросший лесом холм между карфагенским и римским лагерями и в одну из ночей послал туда несколько подразделений нумидийской конницы. Консулы Криспин и Марцелл под давлением окружающих также пришли к мысли о необходимости занять этот холм и по предложению Марцелла отправились на рекогносцировку во главе отряда из 220 всадников — фрегелланов и этрусков. Внезапно их окружили нумидийцы, и в короткой схватке Марцелл был убит. Раненый Криспин бежал в лагерь [Полибий, 10, 32, 1 — 6; Ливий, 27, 26 — 27]. Ганнибал тотчас же перенес свой лагерь на холм, нашел там труп убитого консула и похоронил его Он вообще желал обнаруживать по отношению к командованию противника своеобразное рыцарство, если употреблять терминологию значительно более позднего времени. Криспин ушел в горы и закрепился там [Ливий, 27, 28]. По версии Аппиана [Апп., Ганниб., 50], Марцелл напал на нумидийских всадников, грабивших окрестности, и погиб, окруженный врагами и брошенный своими солдатами. Тело его Ганнибал сжег, а кости отослал сыну его в римский лагерь.

Гибель Марцелла, хотя бы и в небольшой стычке, и поспешное отступление Криспина создали Ганнибалу определенные военно-политические преимущества, которые он попытался использовать, закрепляя достигнутый успех. Особенно важным казалось то, что в руки Ганнибала попал перстень Марцелла с его печатью, и карфагенский военачальник получил возможность, пока весть о гибели консула не распространилась, рассылать якобы от его имени подложные распоряжения. Он, в частности, отправил в Салапию извещение, что Марцелл в ближайшую ночь явится туда со своими войсками. Но его опередили: Криспин, которому в голову приходили такие же точно мысли, спешно известил все окрестные города о смерти своего коллеги и предостерегал их не верить письмам и распоряжениям, которые могут быть скреплены печатью Марцелла. В Салапии, где власти опасались расправы со стороны Ганнибала и за измену, и за истребление карфагенских всадников, решили прибегнуть к хитрости. Отправив восвояси посла (это был римский перебежчик), они расположили в стратегически важных пунктах города отряды граждан, усилили на стенах караулы, а у ворот сосредоточили отборную часть гарнизона. Поздно ночью, около четвертой стражи, Ганнибал подошел к городу. По требованию римских перебежчиков, находившихся в первых рядах, часовые подняли на относительно небольшую высоту решетку, преграждавшую «проход в ворота, когда около 600 перебежчиков вошли в город, решетка внезапно опустилась, часть салапийского гарнизона бросилась их истреблять, а остальные воины обрушили свои стрелы и дротики на карфагенян [Ливий, 27, 28, Полибий, 10, 33, 7; Апп., Ганниб., 51; Зонара, 9, 9]

Попытка хитростью взять Салапию не удалась, и Ганнибал спешно двинулся на юг, к Локрам. Дела принимали там неблагоприятный оборот: Цинций успешно вел осаду, и Магон, командир стоявшего в Локрах пунийского отряда, уже думал о сдаче Получив известие о приближении Ганнибала, он воспрянул духом и со своей стороны ударил по врагу. Когда в бой вступили нумидийские всадники Ганнибала, римляне, бросая осадную технику, устремились к своим кораблям, и, таким образом, осада была снята [Ливий, 27, 28].

Итак, убив одного консула (Марцелла) и тяжело ранив другого (Криспина) [Ливий, 27, 33], Ганнибал если и не расширил, то, во всяком случае, удержал свои позиции на юге Италии. Криспин вскоре после этих событий умер Бездействие римской армии после гибели Марцелла позволило Ганнибалу решительным ударом освободить Локры от блокады. Такой результат кампании можно было бы считать до известной степени успешным, тем более что Ганнибал сохранил возможность дождаться Гасдрубала Баркида, чтобы с его помощью развернуть новые широкие операции против Рима, если бы его значение не умерялось новым набегом римского флота из 100 кораблей под командованием Лэвина на африканские владения Карфагена. Опустошив территорию вокруг Клупеи, где они не встретили ни одного человека, римляне, едва только до них дошли слухи о приближении карфагенского флота, вернулись на корабли. В морском сражении у Клупеи пунийцы, эскадра которых насчитывала 83 судна, были разбиты, и Лэвин с большой и разнообразной добычей беспрепятственно вернулся в Лилибей [Ливий, 27, 29].

Тем временем Гасдрубал вел свою армию на Апеннинский полуостров Его появление в Галлии вызвало там живейшее волнение передавали (и послы из Массилии, давнего соперника Карфагена в борьбе за Западное Средиземноморье, поспешили известить об этом римское правительство), что он принес с собой огромные деньги для вербовки наемных солдат; и действительно, Гасдрубал Баркид собрал в Галлии многочисленную армию и, не встретив, по-видимому, сопротивления, подошел к подножию Альп. Наш источник, во всяком случае, ничего не говорит о каких-либо столкновениях Гасдрубала с галльскими племенами. Более того, мы узнаём о присоединении к Гасдрубалу каких-то галльских и альпийских племен [Ливий, 27, 39]. Наступление зимних холодов помешало ему преодолеть Альпы, однако было очевидно, что с приходом весны еще одно карфагенское полчище появится в Италии, на севере полуострова [Ливий, 27, 36]. Правда, сам Гасдрубал неоднократно бывал побежден, и шел он в Италию, потерпев накануне поражение от Сципиона, но ведь и он одно время жестоко бил римлян, а совсем недавно ловко обманул Нерона, предшественника Сципиона в Испании, и ушел от окружения и, казалось, неминуемого плена. Консулы 207 года — Гай Клавдий Нерон, тот самый, с которым Гасдрубал проделал свой коварный трюк, и Марк Ливий, впоследствии получивший прозвище Салинатор, — имели пред собою достаточно серьезного противника, а в руках Ганнибала такая армия могла бы превратиться в грозную силу, которая позволила бы ему изменить или, осторожнее будет сказать, попытаться изменить ход войны в свою пользу. Недооценивать опасность не приходилось.

Этими обстоятельствами определялись и непосредственные цели обеих сторон в ходе кампании. Ганнибалу нужно было во что бы то ни стало соединиться с Гасдрубалом по возможности до того, как он войдет в соприкосновение с римскими войсками. Римское командование стремилось, во-первых, навязать Ганнибалу продолжение вооруженной борьбы на юге, не дать ему уйти навстречу брату (решение этой задачи возлагалось на Нерона, командовавшего римскими войсками в Лукании и Брутиуме) и, во-вторых, разбить Гасдрубала на севере, пока он не присоединился к Ганнибалу. Операцию по уничтожению Гасдрубала должен был осуществить Марк Ливий, «провинцией» которого была назначена Цисальпинская, то есть посюсторонняя, южнее Альп, Галлия. В его распоряжение даны были римские войска, дислоцировавшиеся в Этрурии и Галлии, а также воинские подразделения, стоявшие непосредственно в Риме.

С наступлением весны Гасдрубал перешел Альпы. Тит Ливий [27, 39] объясняет тактический успех Гасдрубала (выигрыш времени) главным образом отсутствием сопротивления со стороны альпийских племен, убедившихся в том, что проходящие через их владения карфагеняне вовсе не желают их завоевывать. В Италии Гасдрубала уже ожидал сильный отряд лигуров. Однако, вместо того чтобы двинуться на юг, на соединение с Ганнибалом, он приступил к осаде Плаценции. Намерения его были очевидны: захватить и разрушить Плаценцию, что он надеялся сделать без особого труда, устрашить другие города на севере Италии и заставить их перейти на сторону Карфагена. Однако взять Плаценцию ему не удалось. Бесполезная осада только замедлила движение Гасдрубала на юг и, что уже совершенно необъяснимо, внушила Ганнибалу удивительную мысль: пока Гасдрубал осаждает Плаценцию, оставаться еще некоторое время на зимних квартирах и выступить на север позднее [там же].

В конце концов Ганнибал все же пошел вдоль границ Ларинатской области в страну саллентинов. Во время этого движения его войска подверглись неожиданному нападению римских отрядов, состоявших под командованием Гая Гостилия Тубула. Карфагеняне потеряли около 4 000 человек.

Известие о походе, предпринятом карфагенским полководцем, заставило и Квинта Клавдия, командовавшего римскими войсками в стране саллентинов, покинуть зимние квартиры. Избегая сражения, Ганнибал ушел в Брутиум, а оттуда в Луканию и подступил к Грументу. Кв. Клавдий вернулся в страну саллентинов, а Гостилий, направившись в Капую, где он должен был сменить проконсула Кв. Фульвия, встретил в Венусии консула Нерона и передал ему часть своей армии [Ливий, 27, 40].

Идя к Грументу, Ганнибал надеялся вернуть себе города, перешедшие на сторону римлян. Однако туда же из Венусии прибыл и Нерон, ставший лагерем примерно в полутора милях от Ганнибала. Между их позициями находилось открытое поле, и там постоянно завязывались мелкие стычки. Ганнибал, желая отделаться от неприятельской армии, изо дня в день выводил на это поле солдат, однако Нерон с таким же постоянством уклонялся от боя. Консул хотел не дать врагу уйти на соединение с Гасдрубалом. Долго так продолжаться, конечно, не могло. Нерону должно было на что-то решиться, и однажды ночью он велел нескольким когортам укрыться в засаде за холмами, а на рассвете вывел своих воинов из лагеря и построил их в боевой порядок. В пунийском лагере был поднят сигнал к бою. Солдаты, схватив оружие, устремились на римлян. В беспорядке пунийцы не могли противостоять хорошо организованному неприятелю. В самый разгар боя Ганнибал пытался навести порядок, однако в этот момент из засады ударили римляне. Пунийцы бежали. Несколько дней спустя Ганнибал ночью тихо покинул свою стоянку и ушел в Апулию [Ливий, 41 — 42].

Разграбив брошенные карфагенянами укрепления, Нерон повел свою армию в погоню и настиг Ганнибала недалеко от Венусии. Там была еще одна схватка, в которой погибли более 2 000 пунийцев, и Ганнибал, резко повернув на юг, отправился в Метапонт. Оттуда он послал начальника местного пунийского гарнизона Ганнона в Брутиум набирать еще новых солдат и, когда это было исполнено, возвратился в Венусию, а оттуда перешел в Канусий. Нерон следовал за ним по пятам [Ливий, 27,42].

Тем временем Гасдрубал, прекратив наконец осаду Плаценции, решил пойти на соединение с Ганнибалом и отправил к нему 4 всадников — 2 галлов и 2 нумидийцев — с письмом, где, насколько об этом можно судить, было указано время и место встречи (Умбрия). Послание не достигло адресата: галлы и нумидийцы, не знавшие дороги, попали в Тарент и там были пленены римскими фуражирами. Ознакомившись с содержанием захваченного документа, Нерон принял смелое решение: в послании сенату он. предложил отозвать из Капуи в Рим расквартированный там легион; собственно римский гарнизон, пополнив его путем дополнительной мобилизации, поставить у Нарнии, дабы в случае необходимости оказать сопротивление Ганнибалу; сам же Нерон, отобрав 6 000 пехотинцев и 1 000 всадников, ночью ушел к Пиценуму. Своим заместителем на юге он оставил легата Квинта Катия [Ливий, 27, 43].

В Риме действия Нерона вызвали большую тревогу. Опасались, что Ганнибал, узнав об его движении на север, может уничтожить и римскую армию на юге, которая осталась без командующего, и самого Нерона (если бы Ганнибал стал его преследовать), имевшего всего только 7 000 воинов. Сомневались, что Нерон сумеет одолеть своего противника — коварного и способного полководца, тем более что Гасдрубал, как сказано, однажды уже его обманул [Ливий, 27, 44].

Однако не только эти сомнения сопровождали Нерона. На всем пути его отряд встречали толпы мужчин и женщин, желавших воинам победы, называвших солдат спасителями Рима и свободы римлян, дававших обеты богам, предлагавших в изобилии пищу и фураж [Ливий, 27, 45]. Наконец темной ночью, без шума Нерон вступил в лагерь Марка Ливия неподалеку от Сены. Лагерь Гасдрубала находился примерно в полумиле от стоянки римлян [см.: Ливий, 27, 46; ср. у Фронтина, 1, 1, 9; Вал. Макс, 7, 4, 4].

По настоянию Нерона уже на следующий день консулы и претор Л. Норций Лицин, действовавший во взаимодействии с Марком Ливием, решили дать сражение. Римские войска сразу же после совета были построены в боевой порядок. Карфагеняне уже были готовы к бою, но перед самым его началом Гасдрубал, заметив у римлян старые щиты, каких раньше не видел, и загнанных лошадей, заподозрил, что к Ливию прибыли подкрепления, и приказал играть отбой. Гасдрубал решил проверить свои догадки, и очень скоро худшие его предположения подтвердились: если раньше в римском лагере боевые сигналы подавались только один раз, то теперь сигналили дважды, один раз — для воинов М. Ливия и другой — для отряда Нерона. Все было ясно. Гасдрубалу противостояли оба консула.

Ночью Гасдрубал приказал покинуть лагерь, однако оказался в очень трудном положении: проводники бежали, а карфагеняне не знали ни дорог, ни бродов. Бесцельно проблуждав по полям, он решил идти по берегу р. Метавр. В безуспешных поисках брода Гасдрубал провел целый день, и римляне, которым гораздо лучше были известны все дороги, без труда его настигли. Избежать сражения было невозможно.

Гасдрубал развернул в боевой порядок своих утомленных длительным и бесцельным переходом солдат. Против правого фланга римлян, которым командовал Нерон, Гасдрубал выстроил галлов. Левому флангу римлян, где с основною массою пехоты находился М. Ливий, Гасдрубал противопоставил свои иберийские части, которыми решил командовать лично. В центре соединениям Лицина Гасдрубал противопоставил отряды лигуров. Позиция Гасдрубала, по-видимому, чрезмерно растянувшего войска, была не очень удобна: возвышавшийся перед галлами холм мешал им вступить в дело, когда на левом фланге римлян завязалась битва. Сражение на левом фланге, куда Гасдрубал двинул и слонов (обезумевшие от шума и ран, они метались среди дерущихся воинов), было очень упорным и кровопролитным. Ни одна из сторон не могла добиться перевеса. В разгар боя Нерон, обойдя римские войска с тыла, перевел несколько своих когорт с правого фланга, где они стояли без движения, на левый и ударил по правому флангу Гасдрубала. Одновременно римляне напали на противника с тыла. Иберы и лигуры оказались в почти замкнутом кольце; большинство галлов разбежались, а те, что остались, не могли выдержать боя. Гасдрубал попытался было еще организовать сопротивление, но видя, что разгром неотвратим, он, пришпорив коня, ворвался в ряды одной из римских когорт и погиб [Ливий, 27, 47 — 49; Полибий, 11, 1, 2 — 12; ср. у Апп., Ганниб., 52; Орозий, 4, 18, 9 — 14; Зонара, 9, 9].

Нерон сразу же после сражения стремительным маршем (пройдя весь путь за шесть дней) вернулся в свой лагерь на юге Италии. Он не отказал себе в удовольствии бросить голову Гасдрубала в лагерь неприятеля и выставить перед вражескими солдатами связанных пленных пунийцев. Двух пленников он даже освободил и отправил к Ганнибалу рассказать о происшедшем. Карфагенский полководец был потрясен. Его надежды изменить ход войны в свою пользу рухнули. Брат погиб. Не видя выхода, Ганнибал стянул войска и сосредоточил их в Брутиуме, переселив туда и жителей Метапонта, а также луканцев, находившихся под его властью [Ливий, 27, 51].

V
Новые победы Сципиона

Гибель Гасдрубала и всей, его армии в битве при Метавре была тяжелейшим военно-политическим поражением Ганнибала. Можно поэтому понять ликование, с которым в Риме встретили известие об этом событии [Ливий, 27, 50 — 51]. И в самом деле, Ганнибал уже не мог больше рассчитывать на подкрепления. Предпринимать своими силами сколько-нибудь серьезные операции он тоже не мог, да и не пытался этого сделать [Ливий, 28, 12]. Ему оставалось только пассивно ожидать в Брутиуме оборота событий в Испании и на севере Апеннинского полуострова. Впрочем, как пишет Аппиан [Апп., Ганниб., 54], Ганнибал, видимо, уже понял, что в очень недалеком будущем ему предстоит покинуть Италию, и именно поэтому стал позволять себе всякого рода насилия лад брутиями.

Кампания 207 года на Пиренейском полуострове, как справедливо замечает Тит Ливий [28, 1, I], казалось, была для римлян облегчена уходом Гасдрубала. Однако вскоре после ее начала карфагенское правительство прислало на Пиренеи еще одного командующего — Ганнона. Ганнон за короткое время навербовал в Кельтиберии много новых солдат в дополнение к войскам Магона Баркида и армии Гасдрубала сына Гисгона, который стоял в районе Гадеса, снова превратившегося после падения Нового Карфагена в (важнейшую опорную базу карфагенян в Испании.

Сципион, желая предупредить действия Ганнона, направил против него одного из своих помощников, Марка Юния Силана, приблизительно с 10 000 пехотинцев и 500 всадников. Идя быстрым маршем, Силан приблизился к армии Ганнона и узнал, что слева от дороги, по которой он шел, находится лагерь кельтиберов (более 9 000), а справа — укрепленный и хорошо охраняемый собственно пунийский лагерь. Силан напал на кельтиберов, затем в бой были втянуты и карфагеняне. Магон Баркид с конницей и частью пехоты бежал к Гадесу, а Ганнон попал в плен [Ливий, 28, 1 — 2]. Используя и развивая этот свой успех, Сципион быстро пошел на юг полуострова, чтобы выступить против Гасдрубала, который в тот момент находился в Бэтике. Однако Гасдрубал внезапно двинулся оттуда к Гадесу, а армию свою разделил, разместив в различных пунктах, прилегающих к городу [Ливий, 28, 2; ср. у Фронтина, 1, 3, 5]. Не желая тратить силы на их осаду и штурм, Сципион повернул к Тарракону, захватив в Бэтике г. Оронг [Ливий, 28, З].

Весной 206 г. борьба возобновилась. Гасдрубал сын Гисгона и Магон Баркид собрали новую армию — 50 000 (по некоторым сведениям, 70 000) пехотинцев и 4 500 всадников [Ливий, 28, 12]. Однако в сражении при Бэкуле Магон и Массанасса были разбиты [Ливий, 28, 13; Полибий, 11, 21], а Гасдрубал сын Гисгона после длительного и упорного боя у Илипы обратился в бегство [Ливий, 28, 14 — 15; Полибий, 11, 22 — 24], но был застигнут неприятелем и, выдержав еще одну резню, а потом и осаду, бросил армию и бежал в Гадес. Магон морем тоже направился в Гадес.

Неудачный для карфагенян исход кампании 206 года на Пиренейском полуострове показал, что успешно бороться с римлянами за господство в Испании они уже были не в состоянии [Ливий, 28, 16]. Предстояли, правда, еще бои в Испании. Римляне еще должны были столкнуться с упорнейшим сопротивлением иберийских племен новому завоевателю. Однако спор о господстве на Пиренейском полуострове был уже решен. Может быть, именно этим объясняется намерение Массанассы как раз теперь завязать тайные переговоры с Силаном, чтобы подготовить свой переход на сторону римлян [там же]. Окончательная договоренность была достигнута при личной встрече Массанассы и Сципиона [Ливий, 28, 35]. Этим же объясняется и другое немаловажное событие: некоторое время спустя к Сципиону явились перебежчики из Гадеса, которых не испугала ни трудная война Сципиона с некоторыми иберийскими племенами, ни волнения в самом римском лагере, и вызвались сдать город с карфагенским гарнизоном и флотом [Ливий, 28, 23]. Возможно, что кроме общего военно-политического положения в Испании на решение гадитан повлияла долгожданная реальность перспективы избавления от карфагенского господства и карфагенской торговой монополии. Но Магон Баркид раскрыл заговор и отправил заговорщиков в Карфаген, и римляне ушли от стен Гадеса в Новый Карфаген [Ливий, 28, 31].

Поступок Массанассы был для Сципиона чрезвычайно выгоден. Считая войну в Испании в общем уже законченной, он мыслил теперь перенести войну в Африку, что и должно было завершить борьбу с Ганнибалом [ср. у Полибия, 11, 24; Дион Касс., фрагм. 53 — 56]. Сципион нуждался в союзниках. Он, подвергнув свою жизнь серьезной опасности, сам даже ездил в Африку, к царю масайсилиев Сифаксу, врагу Массанассы, для того чтобы привлечь его к союзу с Римом. В это же время у Сифакса находился Гасдрубал сын Гисгона, прибывший к царю с такой же миссией. Ливий рассказывает, что Сципион, следуя желаниям царя, должен был не только присутствовать вместе с Гасдрубалом на царском пиру, но и возлежать с ним на одном ложе. Однако римлянину удалось и в дипломатической схватке победить карфагенянина. Хотя и очень ненадолго, Сифакс стал союзником римлян [Ливий, 26, 17 — 18,]. В результате Сципиону была обеспечена поддержка всех нумидийцев — и масайсилиев (Сифакс), и массилиев (Массанасса).

В этой обстановке Магон Баркид обратился к карфагенскому совету с настоятельным предложением еще раз выслать ему подкрепления, для того чтобы, с одной стороны, не допустить отпадения Гадеса и, с другой, пользуясь трудностями римлян, возобновить борьбу за Пиренейский полуостров [Ливий, 28, 31]. Однако вместо подкрепления Магон получил приказание переправить флот из Гадеса в Италию, там навербовать сколь возможно больше галлов и лигуров и идти на соединение с Ганнибалом. Для этого ему были доставлены средства из государственной казны; кроме того, и сам Магон взыскал с гадитан сколько мог, ограбив их городскую казну, храмы и заставив всех частных лиц отдать золото и серебро. По дороге Магон подступил с моря к Новому Карфагену, однако взять его не сумел и, потерпев серьезный урон, вернулся к Гадесу [Ливий, 28, 36]. Но в Гадес его не пустили. Выманив из города магистратов и казнив их, Магон отправился к Питиусским островам, где находилась старинная карфагенская колония, а оттуда на Балеарские острова, надеясь там перезимовать. На большем из островов балеарские пращники встретили его градом камней, однако на меньшем Магону удалось обосноваться. Гадес сдался римскому командованию [Ливий, 28, 37]. Теперь римско-карфагенская война на Пиренейском полуострове была окончательно завершена в пользу Рима.

О действиях Ганнибала в этот период источники ничего не сообщают, вероятно, потому, что он, ожидая благоприятного поворота событий, который позволил бы ему перейти в наступление, ничего не делал. Потеря Испании должна была еще больше углубить в нем то состояние безысходности, которое охватило его после битвы при Метавре и гибели Гасдрубала Баркида. Теперь можно было предвидеть, что Сципион, который и не скрывал своих намерений, постарается перенести войну в Африку. Устранить эту угрозу могла только новая активизация военных действий в Италии.

Весной 205 г. Магон Баркид высадился в Италии, имея 12 000 пехотинцев и 2 000 всадников, занял без боя Геную и заключил союз с лигурийским племенем ингаунов. Впечатление было такое, что снова начинается война, которую два года назад пытался вести на севере Гасдрубал Баркид. Именно так это событие было воспринято в Риме: проконсул Марк Ливий получил приказание занять Аримин, а Марк Валерий Лэвин повел легионы в Арреций [Ливий, 28, 46]. Однако Ганнибал никак не реагировал на происходящее, может быть, потому, что его воины страдали от чумы и голода. Но ведь если бы он питал какую-то надежду на успех, он должен был хотя бы попытаться соединиться с Магоном. Однако ничего подобного не произошло. Лето Ганнибал провел у храма Юноны Лацинийской. Там он воздвиг жертвенник с надписью на пунийском и греческом языках, в которой рассказывал о своих деяниях [там же]. На эту надпись, до нас, к сожалению, недошедшую, ссылается, как уже говорилось, Полибий. Может быть, Ганнибал сделал это, почувствовав, что для него уже наступило время подвести итоги своей жизни, целиком отданной борьбе с Римом. Во всяком случае, если экспедицию Гасдрубала Баркида Ганнибал встретил с нетерпеливым ожиданием помощи и перелома в войне, то к высадке Магона Баркида он отнесся индифферентно, скорее всего потому, что не ожидал от нее сколько-нибудь заметных изменений в военно-политическом положении, в ходе войны в Италии. И если так, то Ганнибал не ошибся в своих оценках.

Несмотря на тревогу, которую вызвало появление Магона в Италии, экспедиция в Африку не была отложена. Правда, Сципиону пришлось столкнуться с сопротивлением весьма влиятельных кругов — старых врагов Корнелиев, и прежде всего с возражениями Фабия, когда этот вопрос рассматривался в сенате. Конфликт наметился сразу же по возвращении Сципиона из Испании. Его отчет о боевых операциях на Пиренейском полуострове (сколько раз победил неприятеля, сколько городов силой отнял у врагов, какие народы подчинил римской власти) сенат слушал в храме Беллоны за городской стеной, поскольку Сципион надеялся получить триумф и даже делал соответствующие намеки. Однако он, по-видимому, и сам не верил в такую возможность и не настаивал. Триумфа Сципиону не дали, может быть, под тем благовидным предлогом, что триумфальное вступление в город предоставлялось только магистратам, а Сципион магистратом не был [Ливий, 28, 38].

Сенат хотел этим актом, несомненно, поставить Сципиона на место, умерить оценку его побед в Испании и, следовательно, его возможное политическое влияние. Но такие булавочные уколы не могли достигнуть цели. Успешное завершение трудной войны и покорение Испании принесли Сципиону огромную популярность. Люди отовсюду приходили в Рим посмотреть на него, посетить его, присутствовать во время его торжественного жертвоприношения на Капитолии; при небывалом до того стечении народа Публий Корнелий Сципион был единогласно избран консулом на 205 год вместе с великим понтификом Публием Лицинием Крассом. На исход голосования решающее влияние оказала общая уверенность в том, что именно Сципиону суждено победоносно закончить войну; все говорили и действовали так, как если бы «провинцией» (то есть сферой деятельности) ему уже была назначена Африка [там же].

Первый тур борьбы за возможность осуществить свою идею — перенести войну в Африку и там нанести Карфагену решающий удар — Сципион выиграл. Когда распределялись провинции, Красс, который в качестве великого понтифика не мог покидать Италию, избрал для себя Брутиум и, следовательно, противостояние Ганнибалу. Сципиону досталась Сицилия, и все хорошо понимали, что он не ограничится действиями на этом острове. Да Сципион и не думал скрывать ни своих намерений, ни своего пренебрежительного отношения к сенату. Он высказывался в таком духе, что он, мол, избран не для продолжения, а для завершения войны, что этого можно достигнуть, только если сам он переправится в Африку, и что если сенат будет возражать, то он добьется своего с помощью народа [Ливий, 28, 40]. В сенате, как уже упоминалось, против Сципиона высказался Фабий. В своей речи, как ее передает Тит Ливий [28, 40 — 42], авторитетнейший диктатор, бывший тогда первоприсутствующим в сенате, предлагал иное решение: сначала окончательно разбить Ганнибала, изгнать его из Италии и уже только после этого переправиться в Африку. Он указывал на ненадежность союзников и враждебное отношение африканского населения к римлянам. Как повествует Аппиан [Апп., Лив., 7], аргументация противников африканской экспедиции сводилась к следующему: когда Италия разорена войною, когда ее опустошает Ганнибал, когда Магон вербует себе наемников — лигуров и галлов, нельзя воевать в Африке, нельзя захватывать чужую страну, не освободив прежде всего свою родину. Возражая, Сципион рассказывал [Ливий, 28, 43 — 44] о своих успехах в Испании, где вести войну ничуть не легче, чем в Африке, и о том, что, как показывает опыт, в Африке можно добиваться победы над карфагенянами и рассчитывать на поддержку местных ливийских племен. По Аппиану [Апп., Лив., 7], сторонники Сципиона прежде всего говорили о стратегической целесообразности похода: пока война за пределами Африки и Карфаген в безопасности, он, конечно, будет пытаться сохранить свои позиции в Италии; когда же его вынудят сражаться на собственной его территории, карфагенское правительство отзовет Ганнибала.

В конце концов сенат принял желательное Сципиону решение: одному из консулов (то есть самому Сципиону) предоставлялась Сицилия и разрешалось переправиться в Африку в том случае, когда, по его мнению, этого потребуют интересы государства, другому (то есть Крассу) — Брутиум и непосредственно борьба с Ганнибалом. Насколько можно судить, был достигнуть компромисс: консул предоставил решение вопроса о провинциях сенату и отказался от своего первоначального намерения в случае неудачи обратиться к народу. Если бы этот замысел осуществился, Сципион превратился бы в вождя демократического движения, а власть сената получила бы серьезный, если и не непоправимый удар. Это был бы первый шаг на пути к его единоличной власти. В свою очередь, сенат снял свои возражения против существа требований и военных планов Сципиона [Ливий, 28, 45]. В целом, следовательно, Фабии проиграли. Однако — и это характерно для позиции сената — Сципиону не дали возможности набирать войска в Италии. Он должен был ограничиться призывом добровольцев и несколькими военными судами, которые имелись в Сицилии. Денег из государственной казны Сципиону также не дали; он должен был, следовательно, финансировать экспедицию, от которой зависела конечная победа и судьба Рима, из своих средств, а также прибегая к займам у частных лиц [Ливий, 28, 45 — 46; Апп., Лив. 7]. Сенат сделал все, чтобы максимально затруднить предприятие Сципиона.

Конечно, сенатская оппозиция Сципиону объяснялась не столько, тем, что его «греческое изящество и слишком современные образование и взгляды были не по вкусу суровым и мужиковатым отцам города», и даже не сомнениями в его способности поддерживать дисциплину и подчиняться указаниям сената,[148] и не только завистью старика Фабия к молодому Сципиону,[149] а более глубокими причинами. Предполагают,[150] что Фабий и его сторонники хотели только как можно скорее избавиться от Ганнибала, тогда как Сципион желал разгромить и Ганнибала, и самый Карфаген. Однако в действительности спор шел только ведь о последовательности действий, а вовсе не о целях войны. Не подтверждается традицией и другая концепция: будто Сципион и Фабий по-разному представляли себе будущее Рима. Считается,[151] что Фабий представлял консервативные аграрные круги, стремившиеся окончить войну, залечить раны и, может быть, развивать Северную Италию, тогда как Сципион, чей горизонт был шире, полагал, что чисто италийская политика уже отжила и Рим должен превратиться в средиземноморскую державу. Предположение о том, что Фабий отрицательно в отличие от Сципиона оценивал греческое влияние на Рим, вряд ли соответствует действительности. Показательно, что сразу же после Канн, когда влияние Фабия было наиболее значительным, римское правительство обратилось к дельфийскому оракулу, что миссия эта была возложена на одного из Фабиев, Пиктора, и что Пиктор писал свой исторический труд на греческом языке. В то же время Сципион обнаруживает не меньшую, чем Фабий, приверженность к религиозной староримской традиции. У нас нет также оснований думать, будто Фабий возражал или мог бы возражать против дальнейшего усиления Рима.

Борьба вокруг планов Сципиона была по сути своей одним из этапов длительной борьбы за власть между группировками Фабиев и Корнелиев. Репутация «единственного мужа», который своим промедлением спас Рим (так это выразил Энний [Энний, 370 — 372; см. также: Циц., Обяз., 1, 84]), была важным для Фабия козырем во внутриполитической борьбе, не говоря уже о том, насколько такая репутация почетна и важна была сама по себе. И Фабий, естественно, не желал, чтобы такое же положение — положение победителя Ганнибала — приобрел и Сципион.[152]

Прибыв в Сицилию, Сципион начал интенсивную подготовку к экспедиции в Африку, и в частности, для того чтобы обеспечить благоприятное к себе отношение сицилийских греков, принял все меры к возвращению сиракузянам их имущества, которое они потеряли во время войны, но которое сенат постановил вернуть [Ливий, 29, 1]. Одновременно он послал в Африку с целью грабежа и для рекогносцировки Гая Лэлия. Лэлий ночью подошел к Гиппону Царскому, а наутро, выведя своих воинов и матросов на сушу, принялся опустошать окрестности [Ливий, 29, 3].[153]

Перепуганные вестники сообщили в Карфаген, что в Африке уже появился римский флот под командованием Сципиона, и это известие произвело на правительство и народ Карфагена тяжелейшее впечатление. Перспектива бороться с римлянами на территории Африки в условиях, когда сами карфагеняне не имеют достаточной боевой выучки, нумидийцы либо уже стали врагами (Массанасса), либо готовились ими стать (Сифакс), действия Магона в Лигурии недостаточно эффективны, а Ганнибал в Брутиуме явно теряет силы, — эта перспектива приводила людей в смятение. Но делать было нечего. Карфагенский совет решил ввиду угрожающей смертельной опасности провести спешную мобилизацию, укрепить город, свезти продовольствие, заготовить вооружение и послать корабли к Гиппону против римского флота. Все эти приготовления были в полном ходу, когда в Карфагене узнали, что в Африке высадился не Сципион, а Лэлий с войсками, силами которых можно было лишь разорить прибрежные территории, а не вести продолжительную войну, а тем более осаждать Карфаген [Ливий, 29, 4].

Итак, непосредственная опасность Карфагену пока не угрожала, и его правительство получило возможность принять еще и другие меры, рассчитанные на обеспечение военной и дипломатической поддержки, а также и на то, чтобы активизировать войну в Италии и заставить римский сенат сосредоточить свое внимание на италийских делах. Карфагеняне направили к Сифаксу и другим соседним царям посольства для возобновления и закрепления союзнических отношений. К Филиппу V также прибыли карфагенские послы и предложили ему 200 талантов серебра, если он вторгнется в Италию или Сицилию. Но это было делом, в общем, бесполезным: Филипп вышел на какое-то время из игры. После длительной и с переменным успехом борьбы с антимакедонской коалицией в Греции он сумел заключить сепаратный мир с Этолийским союзом (206 г.), а затем достичь временного, как потом выяснилось, урегулирования с Римом (205 г.). Римляне по-прежнему оставались в Иллирии, поэтому о вторжении Филиппа V в Италию пока не могло быть и речи. И все же македонский царь не хотел разрывать окончательно своих дружеских отношений с Карфагеном — ведь они могли пригодиться в будущем — и послал своим союзникам солдат, которые потом приняли участие в битве при Заме. Пройдет несколько лет, и римляне поставят этот поступок в счет заносчивому македонянину.

Принимали карфагеняне и чисто военные меры. По свидетельству Аппиана [Апп., Лив., 9], Гасдрубал сын Гисгона был отправлен на охоту за новыми боевыми слонами. По возвращении Гасдрубал собрал небольшой отряд из 6 000 пехотинцев. карфагенян и ливийцев, и 600 всадников; к ним он присоединил еще 2 000 всадников и, продолжая вербовать наемников, расположился лагерем вне Карфагена, на пути в Нумидию. В Италии карфагенские полководцы получили распоряжение всеми мерами задержать Сципиона. Магону, кроме того, прислали 25 военных кораблей, 6 000 пехотинцев, 800 всадников и 7 слонов, а также в большом количестве денег для вербовки наемников; ему предписывалось переместиться к Риму и идти на соединение с Ганнибалом [Ливий, 29, 4; Апп., Лив., 9].

Но не только карфагеняне готовились к новому туру войны. Исключительную заинтересованность в дальнейшем ходе событий проявил Массанасса, рассчитывавший с помощью римлян восстановить свое положение в Нумидии. Когда Лэлий гнал взятый им полон, к нему явился Массанасса и стал настойчиво внушать римлянину, что Сципион должен как можно скорее высадиться в Африке, пользуясь тревогой и смятением в Карфагене, а также тем, что Сифакс, весьма ненадежный союзник, занят войнами с соседями. Он, Массанасса, хотя пока и изгнан из своего царства, готов тем не менее предоставить римлянам значительные вспомогательные войска — пехоту и конницу [Ливий, 29, 4]. С этим Лэлий и отплыл в Сицилию [Ливий, 29, 5, I]. Сципион с большим удовольствием выслушал пересказанные ему Лэлием речи Массанассы. Он и его солдаты загорелись еще большим нетерпением, однако римлян задерживали италийские дела.

Положение в Италии складывалось следующим образом. На севере Магон Баркид, по распоряжению карфагенского совета, собрал сходку галлов и лигуров, заявил им, что желает освободить их от римлян и даже получил для этого вспомогательные войска. Однако, чтобы успешно бороться с врагом, ему нужны еще новые и новые контингенты воинов. Галлы согласились оказать ему помощь тайно, опасаясь римского вторжения; лигуры обещали Магону через два месяца доставить своих солдат. Угроза наступления Магона становилась все более реальной. Чтобы ее парализовать, М. Ливий перешел в Галлию и там, объединив свою армию с армией Лукреция, приготовился напасть на Магона, буде он предпримет движение на Рим. Если бы Магон не начал активных действий, то и М. Ливий намеревался стоять около Аримина [Ливий, 29, 5].

То, что происходило в Северной Италии, не могло особенно тревожить Сципиона, тем более что там имелось достаточно сил для отпора карфагенянам. Значительно более важным он счел другое событие, которое дало ему возможность овладеть Локрами и еще больше сузить кольцо вокруг Ганнибала. Борьба вокруг Локр в 205 г. представляет исключительный интерес по многим причинам.

Локры были слишком важным для Ганнибала стратегическим рубежом, и угроза потерять их заставила его на какое-то время пробудиться от своего рода летаргического сна, в который он погрузился после битвы при Метавре. Здесь впервые Ганнибал и Сципион примеривались друг к другу, но здесь же Ганнибал предпочел уклониться от прямого столкновения. С другой стороны, этот эпизод обнаружил подлинное содержание претензий Сципиона, который без колебаний вмешался в сферу компетенции своего коллеги (еще раз напомним, что Брутиум был провинцией Красса) и таким образом существенно ограничивал его власть. Наконец, в Локрах, пожалуй, с особенной силой обнаружились насильническая природа римского господства (в Сиракузах римляне могли ссылаться на законы войны, в Капуе — на необходимость осуществить карательные меры, но в Локрах «освободители»-римляне таких оправданий не имели) и фактическое нежелание римского правительства пресечь и покарать кровавую вакханалию убийств, грабежей и всякого рода надругательств над мирным населением, которую устроили его солдаты.

Все началось [см.: Ливий, 29, 6 — 7] с того, что римляне во время одного из набегов захватили недалеко от Локр пленных и. доставили их в Регий. Среди пленных были ремесленники, выполнявшие для пунийцев, засевших в Локрах, разнообразные поделки. Этих ремесленников узнали локрские изгнанники, покинувшие город, когда прокарфагенская «партия» сдала его карфагенянам, и с тех пор жившие в Регии. Начались обычные в таких случаях разговоры, и пленники подали своим собеседникам надежду на возвращение домой: если их выкупят из рабства, то они, живя в одном из двух локрских акрополей, смогут легко передать его римлянам. Перспектива, которую нарисовали локрские ремесленники, была не только чрезвычайно привлекательной, но и вполне реальной. Население Локр уже пресытилось насилиями и поборами со стороны карфагенского гарнизона, поэтому можно было вполне рассчитывать на его поддержку. Срочно выкупив пленных и отправив их домой, локрские изгнанники сообщили обо всем Сципиону, и тот немедленно распорядился, чтобы военные трибуны Марк Сергий и Публий Матиен выступили из Регия к Локрам с отрядом в 3 000 пехотинцев и чтобы пропретор Квинт Племиний им помогал. В условленное время ночью римляне подошли к Локрам, а потом с помощью заговорщиков поднялись на стены, перебили спавших карфагенских часовых и проникли в один из акрополей. После короткой схватки на улицах карфагеняне бежали в другую крепость, захватить которую римляне уже не смогли. Теперь в одном акрополе сидел римский гарнизон под командованием Кв. Племиния, а в другом — карфагенский, который возглавлял Гамилькар; время от времени между ними происходили стычки.

Получив известия о происходящем, Ганнибал спешно двинулся в Локры, и римскому- отряду стала угрожать серьезная опасность. Только поддержка местных жителей позволила римлянам удержаться до прибытия помощи. Сципион, услышав о движении Ганнибала, отправился к Локрам морским путем. Ганнибал, подойдя к р. Булот, отправил Гамилькару в Локры приказание, чтобы тот завязал сражение с Племинием; сам Ганнибал собирался во время боя ударить с тыла. Однако во время рекогносцировки у городских стен выстрелом из «скорпиона» (метательный механизм) был убит стоявший рядом с ним воин. Ганнибал приказал отступать. Последствия нерешительности Ганнибала не замедлили сказаться. Сципион получил необходимое время, чтобы подойти к Локрам, высадить своих солдат и войти в город. На другой день, когда Ганнибал подводил свою армию к стенам, чтобы начать штурм, ворота внезапно распахнулись, и из них во множестве появились римляне. Потеряв 200 человек, Ганнибал, узнавший, что Сципион находится в Локрах, увел остальных в лагерь, а затем велел отступить. Гарнизону в Локрах он предоставил спасаться кто как может. Карфагеняне подожгли акрополь и присоединились к Ганнибалу.

В нашу задачу не входит описание дальнейшей судьбы Локр. Заметим только, что Сципион, казнив вожаков прокарфагенской «партии», велел горожанам отправить послов в Рим, чтобы сенат распорядился об их дальнейшей участи. В Локрах Сципион оставил гарнизон под командованием Племиния и уехал в Мессану. Владычество карфагенян теперь показалось локрийцам сладким сном. Римляне грабили и насиловали. Особое возмущение вызвало расхищение сокровищницы храма Прозерпины. Дело кончилось столкновением между самими римлянами, причем сначала по приказанию Племиния высекли розгами военных трибунов, а позже воины, находившиеся под командованием этих трибунов, избили Племиния и отрезали ему нос и уши. Сципион оправдал Племиния и оставил его комендантом, а трибунов приказал арестовать и отправить в Рим. Ободренный своей безнаказанностью, Племиний подверг трибунов пыткам, предал их казни и бросил без погребения. Так же он расправился и с теми гражданами Локр, которые пытались жаловаться на него Сципиону. Только сакральное преступление — разграбление храма Прозерпины — да еще факт солдатского бунта заставили сенат вмешаться. Племиний был арестован и умер в тюрьме [Ливий, 29, 8 — 9 и 16 — 22]. По другой версии [Апп., Ганниб., 55], Племиний был казнен. Надо сказать, что на реакцию сената оказала определенное влияние и открывшаяся в связи с преступлениями в Локрах возможность обвинить Сципиона [Ливий, 29, 19], однако представители горожан отказались поддерживать это обвинение [Ливий, 29, 21].

Лето 205 и зиму 205 — 204 г. Сципион вел приготовления к африканской экспедиции, а в Карфагене готовились к обороне. Особенно важное значение для карфагенского правительства имел союз с Сифаксом, скрепленный династическим браком царя с Софонисбой, дочерью Гасдрубала сына Гисгона [Ливий, 29, 23]. Под ее влиянием Сифакс отправил к Сципиону посольство: пусть римляне и карфагеняне воюют где-нибудь подальше от Африки, чтобы Сифакс не был вынужден становиться на чью-либо сторону. Если же Сципион вздумает переправиться в Африку, то Сифакс будет вынужден присоединиться к карфагенянам [там же]. Дион Кассий [фрагм., 64], вероятно, прав, когда пишет, что Сифакс, выдавая себя за друга карфагенян, в действительности просто не хотел, чтобы кто-нибудь из противников стал хозяином всей Северной Африки.

Посольство Сифакса, естественно, не заставило Сципиона изменить своих планов. Точных сведений о количестве пехотинцев и всадников, которыми он располагал, нет; различные авторы, сочинениями которых пользовался Тит Ливий [см. 29, 25], дают цифры от 12 200 до 35 000. Стянув войска в Лилибей, Сципион погрузил их на 440 кораблей и приказал держать курс на Эмпорию. Высадились римляне, однако, у Прекрасного мыса [Ливий, 29, 27] и там на холмах разбили свой лагерь [Ливий, 29, 28].[154]

VI
Африканская экспедиция. Битва при Заме

Появление в Африке огромной римской армии во главе со Сципионом, хотя этого и ожидали давно, вызвало там жгучую тревогу и опасения за будущее. Дороги заполнили толпы народа: люди уходили под защиту городских укреплений, пастухи угоняли скот. Положение Карфагена было достаточно сложным. Он не располагал на месте ни сколько-нибудь сильной армией, ни надежными полководцами. Единственный из них, Гасдрубал сын Гисгона, стяжал известность главным образом тем, что проигрывал Сципиону одно сражение за другим. Поэтому, добавляет Тит Ливий [29, 28], как если бы Сципион намеревался сразу же идти к Карфагену, в городе призвали к оружию всех, кто мог сражаться, ворота заперли, на стенах и сторожевых постах расставили вооруженных стражей, всю ночь напролет бодрствовали, ожидая нападения. Однако Сципион отправил свой флот в Утику, несколько отошел от моря и расположился на холмах примерно в одной миле от Утики. Там с его постами столкнулись карфагенские всадники (1 000 человек), посланные в разведку, а также чтобы помешать римлянам сгружаться с кораблей. Несколько всадников погибли в сражении, многие были убиты при отступлении, и среди них командир отряда Ганнон [Ливий, 29, 29]. Сципион опустошил поля и занял один из ближайших ливийских городов. Однако наиболее существенным для интересов Сципиона было то, что в его лагерь прибыл Массанасса, как раз в этот момент ожесточенно боровшийся за власть над массилиями со своим родственником Лакумасой и его опекуном Макетуллом и потерпевший в этой борьбе сокрушительное поражение, ведший жизнь предводителя полуразбойничьей бродячей шайки.[155] Сципион получил желаемую возможность вмешаться в нумидийские дела и поставить у власти всем обязанного Риму и безусловно покорного царя.

Карфагеняне, потеряв сильный отряд всадников вместе с командиром, приняли меры к формированию нового кавалерийского соединения и во главе его поставили Ганнона сына Гамилькара, который, продолжая вербовку наемников, главным образом среди нумидийцев, быстро довел численность своей команды до 4 000 человек и занял небольшой город Салэку примерно в 15 милях от Утики. Одновременно он призвал на помощь Гасдрубала сына Гисгона и Сифакса. Сципион решил прежде всего уничтожить пунийских кавалеристов в Салэке. По его приказанию Массанасса выманил Ганнона сына Гамилькара с его воинами из города, а затем, в самый разгар сражения, в дело вступили римские всадники и окружили карфагенян.[156] Около 1 000 из них (и в этой группе Ганнон сын Гамилькара) были отрезаны от своих и перебиты. Остальные пытались ускакать, однако во время бегства около 2 000 человек, в том числе не менее 200 собственно карфагенских всадников (по Орозию, 11 000 человек), погибли или попали в плен [Ливий, 29, 34; Орозий, 4, 18, 17].

Рассказывая об этом столкновении, Тит Ливий замечает, что не все авторы повествуют о гибели двух карфагенских военачальников, имена которых одинаковы, в двух кавалерийских сражениях, опасаясь совершить ошибку, дважды рассказав об одном и том же деле; к тому же Цэлий Антипатр и Валерий Антиат говорят не о гибели, но о пленении Ганнона [Ливий, 29, 35]. У самого Ливия, как можно видеть, была иная точка зрения (в своем изложении мы придерживаемся его версии), хотя он и не вступает в прямую полемику ни с этими историографами, ни с теми, чьих имен не называет. В нашем распоряжении нет источников, которые могли бы подтвердить или опровергнуть ту или иную традицию. Факт, что использованное Ливием предание не было общепринятым, свидетельствует, во всяком случае, об одном: в римской анналистике существовали по этому поводу серьезные сомнения. По-разному говорили и о судьбе Ганнона. Однако можно, как нам кажется, привести некоторые аргументы в поддержку традиции, принятой Ливием. Обращает на себя внимание прежде всего то обстоятельство, что ход обоих сражений не совпадает между собой; Ливий подчеркивает, что оба Ганнона — разные люди: в первом случае он называет Ганнона «молодым» и не указывает его отчества, тогда как во втором дает отчество «сын Гамилькара». Совпадение личных имен обоих военачальников само по себе не может свидетельствовать о наличии так называемой редупликации традиции, если учесть исключительно широкое распространение у карфагенян, в том числе и в аристократических кругах, таких имен, как Ганнон, Гасдрубал, Гамилькар, Ганнибал.[157]

Как бы то ни было, нанеся серьезный урон карфагенской коннице и позже, видимо, захватив г. Лоху [ср. у Апп., Лив., 15], Сципион пока сосредоточил основное внимание на осаде Утики, которую он предполагал сделать основным своим опорным пунктом с моря и с суши. Все свои надежды граждане Утики возлагали только на помощь из Карфагена. Однако в Карфагене войск не было, а Гасдрубал сын Гисгона и Сифакс действовали не очень решительно. Гасдрубалу удалось нанять 30 000 пехотинцев и 3 000 всадников, однако он не решался приближаться к неприятелю до появления Сифакса. Нумидийский царь заставил себя долго ждать, но в конце концов подошел к Карфагену, ведя за собой 50 000 пехотинцев и 10 000 всадников. Оттуда быстрым маршем он двинулся к Утике. Прибытие Гасдрубала сына Гисгона и Сифакса заставило Сципиона снять осаду после сорокадневных безуспешных попыток овладеть городом [ср. у Апп., Лив., 16] и отступить к зимним квартирам, которые он устроил на мысе, выступающем далеко в море и легко обороняемом [Ливий, 29, 35].

Пока в Африке происходили эти события, Ганнибал по-прежнему оставался в Брутиуме. Там ему противостоял один из консулов 204 года — Публий Семпроний Тудитан. Уже в начале кампании Тудитан решил навязать Ганнибалу сражение, и оно состоялось во время передвижений римской и карфагенской армий. Карфагеняне отбросили римлян, потерявших до 1 200 воинов, и заставили их вернуться в лагерь. На следующую ночь Тудитан снялся со стоянки и одновременно велел проконсулу Публию Лицинию Крассу присоединиться к нему со всеми его войсками. В новом сражении, где в первом ряду были выстроены легионы Тудитана, а во втором, образуя своего рода резерв, солдаты Красса, пунийцы не выдержали и побежали. Не завязывая еще одного боя, Ганнибал удалился в Кротон [Ливий, 29, 36].

На севере Италии Магон, насколько об этом можно судить, не предпринимал активных боевых операций, однако развил исключительную дипломатическую деятельность. Несомненно, в результате его подстрекательства почти вся Этрурия склонялась к выступлению против римского господства. Многие знатные этруски вступали в переговоры с карфагенским полководцем об отпадении от Рима и о совместных действиях в будущем [Ливий, 29, 36]. Интересно, что если применительно к югу Италии еще можно, хотя только до известной степени, говорить о демократическом антиримском движении, то применительно к Этрурии конца III в. можно говорить об антиримском целиком аристократическом, как его изображает Тит Ливий, движении.

Причины, побудившие этрусскую аристократию проявить склонность к союзу с Карфагеном, очевидны. Здесь и надежда на избавление от римского господства, и воспоминания о давних дружеских отношениях и тесных политических и культурных связях с Карфагеном. Если бы заговор удался, на севере Италии возникла бы серьезная угроза Риму, которая, несомненно, могла заставить сенат отозвать из Африки Сципиона. Однако Марк Корнелий Цетег (консул, провинцией которого была Этрурия) судебными расправами удержал этрусские города в повиновении; многие заговорщики ушли в изгнание [Ливий, 29, 36].

Таким образом, в Италии ни Ганнибал, ни Магон не сделали или не смогли сделать ничего, что могло бы отвлечь внимание римлян от Африки, где ясно обозначился главный театр военных действий.

Зима 204 — 203 г. была в Африке временем значительной военно-политической активности. Правда, известие Ливия, будто Сципион продолжал осаду Утики [30, З], противоречит его же [29, 5] рассказу о прекращении осады и поэтому едва ли достоверно. Все же лагерь Сципиона находился недалеко от Утики, и она по-прежнему оставалась в угрожаемом положении. Однако и сам Сципион должен был считаться с присутствием армий Гасдрубала сына Гисгона и Сифакса, а также карфагенского флота, который пытался блокировать морские коммуникации Сципиона [Ливий, 30, 8]. С Сифаксом Сципион завел переговоры, рассчитывая перетянуть его на свою сторону. Однако царь стоял на своем: пусть карфагеняне уйдут из Италии, римляне из Африки и между ними установятся дружественные отношения [ср. у Апп., Лив., 17]. В свою очередь, Сифакс попытался заключить союз с Массанассой, обещая признать его царем массилиев и отдать за него одну из своих дочерей [там же]. Из этих попыток Сифакса, как и следовала ожидать, ничего не вышло: союз со Сципионом сулил Массанассе гораздо больше выгод, чем мог ему предложить Сифакс. Для Сципиона предложения Сифакса также были совершенно неприемлемы. Не для того он организовывал трудную и дорогостоящую экспедицию в Африку, чтобы возвратиться без победы с миром, который не принес бы Риму никаких ощутимых преимуществ. Римский командующий продолжал контакты с Сифаксом уже только с одной целью — дать своим людям возможность беспрепятственно появляться в нумидийском лагере и тщательно изучить его расположение [Полибий, 14, 1, 1 — 13; Ливий, 30, З].

Зимние квартиры карфагенян и нумидийцев были построены на скорую руку. Карфагеняне жили в наспех сколоченных из: подручного материала деревянных помещениях, а нумидийцы — в тростниковых хижинах, разбросанных по всей территории лагеря, а иногда и вне укреплений [Полибий, 14, 1, 6 — 7 И 14 — 15; Ливий, 30, З]. Однако Сципион тем временем отправлял вместе со своими послами к Сифаксу под видом погонщиков вьючного скота переодетых в рабскую одежду центурионов, которые осматривали неприятельский лагерь, выясняли расположение постов и порядок караульной службы, определяли расстояние между стоянками Сифакса и Гасдрубала сына Гисгона. Никто им не мешал; переговоры шли своим чередом. И нумидийцы и карфагеняне, рассчитывая на установление в скором времени мира, ослабили бдительность. Между тем в один из дней, когда у Сципиона уже все было готово, римские послы заявили Сифаксу, что не могут явиться к своему командующему без определенного ответа; пусть царь примет решение. Если ему нужно посоветоваться с Гасдрубалом или с карфагенянами, пусть советуется; а вообще, пора уже или мир заключать, или воевать по-настоящему.

После совещаний Сифакса с Гасдрубалом (римляне использовали это время для того, чтобы проверить и уточнить собранные ими разведывательные данные) союзники дали Сципиону ответ. Ни Полибий, ни Ливий не говорят, каковы были их предложения. Ливий замечает только, что, думая, будто римляне жаждут мира, они включили в свой ответ наряду с прочим и явно неприемлемые условия. Однако все это было несущественно: Сципион хотел прервать переговоры и, очевидно, придрался к какому-то пункту, содержание которого мы не знаем. Царские послы внезапно для себя услышали, что Сципион доложил военному совету о результатах переговоров, но, несмотря на его старания, никто из членов совета не одобрил заключения мира; царь может рассчитывать на мир с римлянами, только если оставит карфагенян [Полибий, 14, 2, 5 — 14; Ливий, 30, 4].

Было бы, однако, несправедливым полагать, что карфагеняне, надеясь на мирный исход переговоров Сифакса со Сципионом, совершенно упустили из виду возможность возобновления военных действий. В этом случае предполагалось, что царь двинет свои войска в сторону Утики, а Гасдрубал — на лагерь Сципиона [Апп., Лив., 18]. Тем не менее провести в жизнь эти замыслы они не успели.

Начиналась весна, и Сципион, спустив на воду корабли, погрузил на них осадные и метательные орудия, чтобы создать у противника впечатление, будто он собирается подступить к Утике с моря. Одновременно он послал 2 000 воинов занять холм над Утикой, тот самый, который и раньше, до ухода на зимние квартиры, занимали римляне. Все эти меры должны были отвлечь внимание противника и, кроме того, предотвратить нападение из Утики на римский лагерь, когда там будет оставлен слабый гарнизон [Ливий, 30, 4].

Закончив приготовления, Сципион приказал в тот же вечер начать построение, и около первой стражи войска уже были готовы к походу. В полночь римляне подошли к расположению противника. Подчинив часть своих войск Лэлию и Массанассе, Сципион велел им поджечь нумидийцев. Огонь быстро охватил хижины, в которых спали солдаты Сифакса; выбегая, чтобы потушить пожар, люди попадали под удары воинов Массанассы. Многие гибли в постелях, многие во время беспорядочного бегства были раздавлены в узких воротах.

Сципион подошел к зимним квартирам Гасдрубала. Когда там увидели пламя над стоянкой нумидийцев, когда услышали вопли раненых и умирающих, решили, что пожар возник случайно,. и, безоружные, кинулись на помощь союзникам. Однако тех, кто выбежал за ограду, перебили римляне; Сципион тотчас же ворвался в ворота, оставленные без охраны, и поджег ближайшие постройки. Огонь мгновенно распространился на весь лагерь. Карфагенские воины метались в огненном кольце; тех, кто не сгорел заживо, убивали римляне. Ворота были завалены ранеными и умирающими людьми и животными [Полибий, 14, 4 — 5; Ливий, 30, 5; ср. у Фронтина, 2, 5, 29].

Аппиан [Апп., Лив., 19 — 22] иначе рассказывает об этом событии. По его словам, Сципион решился напасть на противника для того, чтобы предотвратить его выступление против распыленных по стране римских воинских частей; сначала римляне напали на лагерь Гасдрубала и подожгли его, а затем Массанасса атаковал Сифакса, который не помог союзникам, и заставил его бросить лагерь и бежать.

Как бы то ни было, одним решительным ударом в самом начале кампании 203 года Сципион уничтожил обе армии — Сифакса и Гасдрубала сына Гисгона [ср. также у Орозия, 4, 18, 18 — 19]. Правда, царь и пунийский командующий уцелели, однако вместе с ними спаслось от побоища только 2 000 пехотинцев и 500 всадников [Ливий, 30, 5]. И Карфаген, и Нумидийское царство очутились перед необходимостью в разгар кампании спешно восстанавливать свою способность к сопротивлению. Значение этого успеха римского оружия определялось в немалой степени еще и тем, что перед Массанассой открывалась реальная возможность не только восстановить свою власть, но и увеличить владения в Нумидии, что должно было привести к военно-политической изоляции Карфагена в Африке. Результаты победы Сципиона сказались незамедлительно: один из ближайших городов сдался римлянам, а два других легко были захвачены силой и разграблены. Гасдрубал, пытавшийся было укрыться в первом из них, ушел в Карфаген,[158] а Сифакс занял укрепленную позицию в 8 милях от пожарища.

В Карфагене, едва узнав о пожаре и гибели армий Гасдрубала и Сифакса, решили, что теперь Сципион прекратит осаду Утики и двинется против самого Карфагена. Необходимо было срочно принимать решения, и суффеты обратились к совету. На его заседании высказывались различные мнения. Одни предлагали начать со Сципионом переговоры о прекращении войны, другие — вызвать из Италии Ганнибала, третьи — воссоздать армию и убедить Сифакса продолжать войну. Это последнее мнение восторжествовало, и Гасдрубал и Сифакс спешно собрали новую армию, насчитывавшую почти 30 000 человек [Полибий, 14, 6; Ливий, 30, 7]. Скоро, однако, выяснилось, что эти меры далеко не достаточны.

Сципион, вернувшийся сразу же после разгрома неприятеля к осаде Утики, узнал, естественно, об этих приготовлениях и, оставив у стен Утики небольшие отряды, пошел со всей своей армией навстречу Гасдрубалу и Сифаксу. Сражение произошло на Великих Равнинах.[159] Наспех собранные и плохо обученные, нумидийцы и карфагеняне бежали при первом же ударе римских легионов. Сопротивление оказал только отряд кельтиберских наемников, которые все до единого пали в бою [Полибий, 14, 8; Ливий, 30, 8]. Сципион поручил Лэлию и Массанассе преследовать Сифакса и Гасдрубала, а сам подчинил себе частью обещаниями, частью силой еще несколько окрестных городов [Полибий, 14, 9, 2 — 5; Ливий, 30, 9, I], a затем, продвигаясь далее к Карфагену и ища наиболее благоприятную позицию, Тунет.

Опасность, угрожавшая Карфагену, становилась все более грозной. В этих условиях, в обстановке острой внутриполитической борьбы, карфагенское правительство после долгих и бурных споров решило отправить свой флот к Утике и там напасть на римлян, а также вызвать из Италии Ганнибала. Одновременно пунийские власти озаботились подготовкой города к осаде и постановили рассмотреть вопрос о путях заключения мира. Очевидно, «партия мира» сумела настоять на принятии среди прочих и этого своего предложения [Полибий, 14, 9, 6 — 11; Ливий, 30, 9].

Морское сражение при Утике закончилось победой карфагенян, однако не такой решительной, как можно было бы ожидать, главным образом из-за того, что они дали Сципиону время и возможность подготовиться к бою [ср. у Полибия, 14, 10, 9 — II]. Аппиан [Лив., 25] вообще не считает, что Сципион потерпел поражение, а об уводе кораблей говорит позже и в другой связи [Апп., Лив., 30]. Пунийцы захватили несколько римских транспортных кораблей и увели их в Карфаген [Ливий, 30, 10].

После битвы на Великих Равнинах непосредственная борьба между Сципионом и карфагенянами приостановилась. Пунийцы ожидали Ганнибала, а Сципион использовал время для того, чтобы уничтожить Сифакса и утвердить в Нумидии власть Массанассы. После того как римляне без особого труда разгромили Сифакса в бою [ср. у Ливия, 30, 11] и взяли царя в плен, Массанасса легко овладел Циртой и стал государем всей Нумидии [Ливий, 30, 12]. Ливий рассказывает [30, 12 — 15], что, влюбившись в Софонисбу, Массанасса женился на ней; когда же Сципион потребовал, чтобы среди других пленных он передал эту женщину римлянам, Массанасса ее отравил (ср. также у Аппиана [Лив., 26 — 28], где, однако, решающая роль в разгроме Сифакса приписывается самому Массанассе, который будто бы командовал всею экспедицией).

Победа Массанассы, разумеется, поставила Карфаген в еще более затруднительное, чем прежде, положение. Мало того, что он не располагал в Африке сколько-нибудь надежной армией, а его наспех собираемые и почти не обученные войска терпели одно поражение за другим. Карфаген лишился единственного союзника и все свои надежды мог возлагать либо на прекращение войны, либо на прибытие армии Ганнибала. Ливий [30, 16] пишет, что теперь уже не слушали предлагавших воевать дальше и что именно под влиянием этих настроений в Тунет, куда Сципион вернулся из Нумидии, было направлено карфагенское посольство. Мы не знаем, насколько достоверно изображает римский историограф мотивы, которыми руководствовался карфагенский совет; Аппиан [Апп., Лив., 31] не исключает, что карфагеняне хотели всерьез договориться, однако, судя по дальнейшему развитию событий, совет хотел главным образом выиграть время. В лагере Сципиона появились члены совета 30-ти — высшего органа власти, который руководил всею политической жизнью Карфагена, и обратились к нему с униженной мольбой пощадить город, избавить его от разрушения и гибели. Сципион отвечал, что он явился в Африку не для заключения договоров; его цель — одержать победу над Карфагеном. Тем не менее Сципион не отказывается от мира и предлагает следующие условия: возвратить пленных, перебежчиков и рабов; вывести карфагенские войска из Италии и Галлии, отказаться от Испании, удалиться со всех островов между Италией и Африкой; выдать все военные корабли, кроме 20; передать римлянам пшеницы 500 000 и ячменя 300 000 модиев, а также деньги — по одним сведениям, 5 000 талантов, по другим — 5 000 фунтов серебра, по третьим — двойное жалованье воинам. Карфагеняне решили не отвергать этих требований, установить со Сципионом перемирие и отправить посольство в Рим. Пока будут идти переговоры, Ганнибал сумеет переправиться в Африку, и тогда с римлянами можно будет говорить по-другому [Ливий, 30, 16].

В Италии к началу кампании 203 года обе карфагенские армии — Ганнибала и Магона Баркида — действовали (а более всего бездействовали) независимо одна от другой. Перед Магоном по-прежнему стояла задача прорваться на юг, на соединение с братом, и, насколько можно судить, он пытался это сделать. Во всяком случае, мы его застаем в Галлии, в стране инсумбров, где произошло решительное сражение между ним и римлянами, которыми командовали претор Публий Квинктилий Вар и проконсул Марк Корнелий Цетег. Поначалу ни римлянам, ни карфагенянам не удалось преодолеть сопротивления неприятеля. Когда Квинктилий ввел в дело конницу, Магон противопоставил ей слонов, и всадники потеряли власть над перепуганными лошадьми. Наконец, обе стороны бросили в бой пехотные резервы. Только нападение римских метателей дротиков на слонов привело к решительному перелому. Раненые животные обратились в бегство, и тогда снова в бой вступили римские всадники. Пунийцы начали отступать, Магон получил тяжелое ранение в бедро, и после этого отступление превратилось в паническое бегство [Ливий, 30, 18]. Эта неудача заставила Магона вернуться к морю, в Лигурию. Там он застал карфагенских послов с приказанием спешно отплыть в Африку: положение Карфагена не таково, чтобы продолжать борьбу за Италию и Галлию. По дороге, недалеко от Сардинии, Магон Баркид умер.[160]

На юге Италии, в Брутиуме, города один за другим сдавались римлянам. Ганнибал еще пытался сопротивляться и насилием удержать своих союзников в повиновении [ср. у Апп., Ганниб., 57]. Около Кротона произошла битва, ни ход, ни исход которой точно неизвестны; как раз в этот момент к Ганнибалу явились послы карфагенского совета, спешно призывавшего его на родину. Ганнибал не мог и, вероятно, не хотел скрыть того тяжелого чувства, которое охватило его при получении приказа отправиться в Африку. Ливий [30, 20] вкладывает в его уста горькие, хотя, вероятно, совершенно несправедливые обвинения, к которым восходит легенда о гениальном полководце, загубленном жадными торговцами и недальновидными политическими противниками: «Теперь уже не обиняками, а явно отзывают меня те, кто уже давно побуждал меня покинуть Италию, не давая присылать подкрепления и деньги, так что победил Ганнибала не римский народ, столько раз битый и обращенный в бегство, но карфагенский совет недоброжелательством и завистью, и этому моему позорному возвращению не столько будет радоваться и им хвалиться Публий Сципион, сколько Ганнон, который, не имея других возможностей, похоронил наш дом под развалинами Карфагена». Несправедливость этих обвинений очевидна: на протяжении всей войны в карфагенском совете господствовали сторонники Баркидов — противники мира, направлявшие все усилия государства на борьбу с Римом, прежде всего на поддержку самого Ганнибала. Впрочем, карфагенянину приходили в голову и другие мысли: он горько упрекал себя в том, что после Канн сразу же не пошел на Рим. Разослав часть ненужных ему солдат в различные города Брутиума под предлогом несения там гарнизонной службы и обрекши их таким образом на верную гибель, ограбив союзников [Апп., Ганниб., 58], оставив также в Италии воинов италийского происхождения, которые отказались следовать за ним (укрывшиеся в храме Юноны Лацинийской, они были там перебиты [ср. у Апп., Ганниб., 59; Диодор, 27, 9]),[161] Ганнибал покинул Италию.

О том, как велись переговоры между представителями карфагенского совета и римскими властями, античная историография сохранила два предания, которые резко противоречат друг другу. В изображении Тита Ливия [30, 22 — 23], римско-карфагенские контакты выглядят следующим образом.

Затевая мирные переговоры со Сципионом, карфагенское правительство, как писал Тит Ливий, вовсе не стремилось достичь положительных результатов. Эта его позиция стала очевидной в тот самый момент, когда послы, которых оно направило в Рим, предстали перед сенатом. В своей речи они пытались вопреки фактам доказать, что пунийские власти не виноваты в развязывании войны, что виноват во всем один только Ганнибал, Это он без приказания совета форсировал Ибер и перешел Альпы. Это он на свой страх и риск начал войну сначала с Сагунтом, а потом и с Римом, а совет и народ Карфагена дружбу и союз с римским народом вообще не нарушали и просят, чтобы можно было сохранить мир на условиях, которые в последний раз были заключены с консулом Гаем Лутацием Катулом, иначе говоря, в конце I Пунической войны. Можно представить себе, насколько циничными и лживыми должны были показаться эти речи сенаторам, хорошо осведомленным и о том, что в карфагенском совете господствовали сторонники Баркидов, и о том, что совет отказался дезавуировать Ганнибала, и что вообще Ганнибал действовал с одобрения совета, если и не по прямому его распоряжению. Дальше больше: сенаторы начали задавать вопросы, видимо, главным образом в связи с содержанием договора, на который послы ссылались. Послы же все время отвечали, что текста договора они не знают; не помнят. Наш источник объясняет такое их поведение непростительной молодостью, и этот факт, несомненно, должен был иметь свое значение. Юные посланцы, хотя бы и облеченные дипломатическими регалиями и соответствующим иммунитетом, едва ли могли иметь полномочия принимать те столь ответственные политические решения, которые им предстояли в Риме. Однако дело было значительно серьезнее; отправляя посольство в Рим и поручая ему настаивать на мирном урегулировании, которое подтвердило бы результаты I Пунической войны, карфагенское правительство (в изображении Тита Ливия) упустило одну деликатную подробность: оно не проинструктировало своих людей и не напомнило им хотя бы в общих чертах содержания договора, заключенного почти 40 лет назад с Гаем Лутацием. Не удивительно, что в сенате восторжествовало мнение Лэвина, который предложил удалить послов из Италии, под стражей доставить их на корабли, а Сципиону написать, чтобы он не прекращал войны.

В нашем распоряжении, однако, имеется, как уже говорилось, и другая версия, коренным образом отличающаяся от ливианской. Аппиан [Апп., Лив., 31 — 32] пишет, что обсуждение в сенате карфагенских мирных предложений выявило различные точки зрения. Одни сенаторы напоминали о вероломстве карфагенян, о несоблюдении ими договоров, о злодействах Ганнибала в Испании и Италии, другие вели речь о мире, который Риму так же необходим, как и Карфагену: Италия опустошена столькими войнами, а будущее опасно, так как на Сципиона двинутся сразу 3 армии — Ганнибала из Южной Италии, Магона из Лигурии, а также армия из Карфагена, командиром которой Аппиан, в соответствии с принятой им традицией, называет Ганнона. Сенат не пришел к определенным выводам и, отправив к Сципиону советников, предложил ему окончательно все решить вместе с ними и поступить так, как он сочтет целесообразным. Сципион решил заключить мир. Он обязал карфагенян вывести армию Магона из Лигурии, не набирать наемников, не иметь более 30 боевых судов, не вмешиваться в чужие дела, ограничиваясь только своими владениями в пределах Финикийского Рва, (то есть на границе собственно карфагенской территории), выдать римлянам военнопленных и перебежчиков, а также выплатить контрибуцию в размере 1 600 талантов. Массанассе гарантировалось господство над массилиями, а также над той частью владений Сифакса, которую он сумеет удержать в своих руках. Карфагенское правительство приняло эти условия, и его представители снова отправились в Рим принять клятву от консулов, а римские послы с аналогичной целью появились в Карфагене. Позже, когда договор был нарушен, римское правительство приказало послам покинуть Италию [Апп., Лив., 35].

Итак, перед нами вопрос: носили ли переговоры между карфагенскими и римскими властями деловой характер, каково было решение сената, был ли заключен мирный договор, или же стороны не пришли к соглашению, да и не хотели его? К сожалению, до нас не дошел рассказ Полибия о переговорах, поэтому судить об его содержании мы можем только по косвенным указаниям. Говоря о вероломстве карфагенян и о нарушении ими договоренности с римлянами, Полибий [15, 1, 2; ср. также 9] пишет, что они преступили клятвы и договоры и что снова начинается война. Далее [15, 2, 2] он пишет, что большинство членов карфагенского совета «тяжело переносили» условия договора. Показательно, что и Ливий [30, 25], в своем дальнейшем изложении следуя за Полибием и рассказывая об антиримском выступлении карфагенян, говорит, что преступление было совершено теми, кто просил мира и временного прекращения военных действий, и что нарушены были надежда на мир и верность перемирию. Наконец, Полибий [15, 4, 8] прямо говорит, что сенат и народ утвердили договор Сципиона с карфагенянами и удовлетворили их пожелания; то же самое упоминание о заключении договора и о принятии его римлянами и карфагенянами мы находим в речи Сципиона [Полибий, 15, 8, 7 — 8]. Можно, следовательно, прийти к выводу, что в утраченной части повествования Полибия говорилось о заключении мирного договора и что здесь Аппиан ближе к Полибию, нежели Ливий. С этим во многом совпадает и версия Диона Кассия — Зонары [Дион Касс., фрагм., 74 — 75; Зонара, 9, 13]: первоначально римляне вовсе не желали вести с карфагенскими послами мирных переговоров, заявляя, что не в обычае у них принимать послов и договариваться, пока вражеский лагерь находится в Италии. Узнав об уходе Магона и Ганнибала, сенат утвердил условия мирного договора. Диодор [27, 11] говорит о нарушении мира и договора. Заметка Евтропия [3, 21] также в основных чертах соответствует версии Аппиана: сенат, приняв во внимание решение Сципиона, приказал заключить с карфагенянами мир. Сципион предложил условия, согласно которым пунийцы обязывались иметь не более 30 кораблей, уплатить 5 000 фунтов серебра, выдать пленных и перебежчиков. Неизвестный нам, хотя явно работавший до Полибия историограф, фрагмент из сочинения которого сохранился [Пап. Р., 491] и переписан до 130 г., говорит о том, что римляне (?), отправив послов, принесли клятву, скреплявшую договор, и освободили пленных. Далее рассказывается, по всей видимости, следующее: сенаторы поверили тем, кто ловко уклонился от принесения клятвы, и вместе с пунийцами, возвращавшимися на родину, отправили в Африку свою миссию, которая была уполномочена принести клятву за римское правительство и, в свою очередь, принять клятву от карфагенских властей.

Римляне прибыли в лагерь Сципиона; пунийская делегация вернулась в Карфаген и доложила согласованные обеими сторонами условия мира. От дальнейшего повествования сохранился лишь небольшой фрагмент, из которого ясно, что карфагенский совет отказался принести клятвы и объявил о своем намерении продолжать войну.[162] Тенденция рассказчика [Пап. Р., 491] очевидна. Он стремится показать, что карфагеняне обманули простодушных и доверчивых римских сенаторов: они, ведя переговоры о мире и добившись согласия римской администрации четко сформулировать условия прекращения войны, тем не менее не скрепили договор клятвой и, следовательно, сорвали его заключение. Эта концепция, яркими красками рисующая миролюбие римлян и их верность слову на фоне коварства и воинственных устремлений карфагенян, имела, конечно, первостепенное значение для Рима, когда в середине II в. шли споры о будущем Карфагена и после 149 г. нужно было объяснять и оправдывать уничтожение этого города.

Версия Ливия, таким образом, стоит в античной историографии изолированно. В пользу варианта, сохраненного с наибольшей полнотой Аппианом, свидетельствуют, по-видимому, и авторитетнейшее указание Полибия, и единодушные указания других авторов, повествующих об интересующем нас эпизоде. Различия в деталях в данном случае несущественны.

Однако проблемы такого рода не могут решаться большинством голосов, в том числе и большинством голосов античных историографов. Едва ли можно сомневаться в том, что версия, принятая Аппианом, была хорошо известна Ливию, тем более что она имелась уже у Полибия. Очевидно, римский историограф сознательно воспользовался другой, собственно римской традицией, которую он считал более достоверной. Видимо, эта традиция больше удовлетворяла его и своими политическими мотивами. Почему?

Рассматривая оба повествования, нельзя не заметить их резкой антикарфагенской направленности, причем версия Аппиана еще более политически заострена, нежели вариант Ливия. И в том и в другом случае карфагеняне выступают как вероломные нарушители: по Аппиану — мирного договора, а по Ливию — перемирия. Очевидно, политическая тенденция интересующих нас традиций определяется внутриримской борьбой, и в связи с этим неизбежно возникает вопрос о роли Сципиона и сената, об их взаимоотношениях, как они проявились в данном случае.

Из традиции Аппиана и примыкающих к ней повествований очевидно, что сенат и Сципион действуют в полном единодушии, что сенат поступает в соответствии с предначертаниями Сципиона и поручает Сципиону довести переговоры до их логического завершения. У Ливия все обстоит иначе. Сципион принимает решение о заключении мира и формулирует его условия. Однако сенат, убедившись, что намерения карфагенян несерьезны, прерывает переговоры и приказывает продолжать войну, не считаясь с позицией Сципиона. Такое положение кажется вполне естественным, если принять во внимание напряженные взаимоотношения между Сципионом и сенатом, по крайней мере многочисленными сторонниками Фабиев. С другой стороны, привлекает внимание роль, которую обе традиции приписывают Сципиону. У Аппиана Сципион — военачальник, диктующий неприятелю условия мира. Причем неприятель этот мир принимает, а нарушение его — следствие вероломства и недовольства со стороны определенных кругов карфагенского общества. У Ливия Сципион — политик, обманутый своими пунийскими контрагентами, оказавшийся не в состоянии распознать довольно элементарную хитрость, легко разоблаченную сенатом. Нетрудно понять, что Полибия, связанного со Сципионами, могла устраивать только первая версия. Что же касается Ливия, то его выбор определялся его политическими симпатиями и антипатиями. «Помпеянец» (по оценке Августа) Ливий, глубоко симпатизировавший республиканским порядкам, отрицательно относившийся к Цезарю, естественно, представляет «божественного» Сципиона в невыгодном освещении.

Установив наличие двух политически противоположных версий — благоприятной Сципиону и враждебной, мы еще не приблизились к решению основной проблемы: насколько версии эти достоверны. Очевидно, ответить можно только одним способом — попытаться выяснить, до какой степени оба рассказа соответствуют известным в настоящее время фактам.

Мы уже говорили, что рассказ Ливия соответствует тому, что известно о борьбе между Сципионом и сенатом, где видную роль в тот момент и в последние годы II Пунической войны и после ее окончания играли Клавдии, Фульвии и Фабии. Повествование же Аппиана не соответствует тому, что мы знаем об этом. С другой стороны, Сципион, конечно, был заинтересован в заключении мира, дабы предстать перед сенатом и народом в роли победоносного полководца, принудившего опаснейшего врага к капитуляции. Между тем сенат еще не был настолько заинтересован в мире, чтобы поручать его заключение именно Сципиону. Не случайно у Сципиона неоднократно пытались отнять должность, не случайно и то, что в роли единственного спасителя Рима у поэта Энния фигурировал старик Фабий. Сенату нужен был мир, но заключенный не Сципионом, а кем-либо другим. Легко себе представить поэтому, что сенат, обнаружив некомпетентность карфагенских послов, придрался к случаю и приказал Сципиону продолжать войну. Наконец, карфагенский совет, в основном пробаркидский, даже и в более тяжелых условиях, после битвы при Заме, не был склонен к заключению мира. В этой связи еще раз напомним слова Полибия [15, 2, 2] о враждебной Сципионовым условиям мира позиции большинства членов совета. Нетрудно видеть, что, ведя переговоры, они хотели выиграть время; труднее допустить, что при таких обстоятельствах, когда еще не были исчерпаны все возможности, они всерьез желали мира. Все эти соображения приводят к мысли, что более прав Ливий и что мирные переговоры были сорваны и карфагенским советом, и римским сенатом.[163]

Однако любое решение сената для карфагенского совета являлось безразличным. Главная цель была достигнута: Ганнибал получил время, необходимое для того, чтобы переправиться в Африку.

Появлению Ганнибала в Африке предшествовали и другие, более драматичные события, показавшие, что в Карфагене вообще не склонны считаться с перемирием. Все началось с того, что карфагеняне захватили римские транспортные корабли, потерпевшие крушение у Эгимур, недалеко от самого Карфагена, и покинутые командой [Ливий, 30, 24]. Аппиан [Лив., 34] добавляет чрезвычайно существенные подробности: тех членов экипажа, которых удалось захватить, карфагеняне заковали в цепи; карфагенский совет всячески старался удержать народ от этого шага. Имеются в виду, очевидно, сторонники мира. Сроки перемирия еще не истекли, карфагенские послы из Рима еще не вернулись, и Сципион, возмущенный бесцеремонным нарушением соглашения, которого сами же карфагеняне так настойчиво добивались, отправил в Карфаген своих послов — Луция Бэбия, Марка Сервилия (у Полибия — Сергия) и Луция Фабия. На заседании карфагенского совета, а затем и в народном собрании римляне напомнили пунийцам о том, с какой униженной покорностью они добивались мира. Карфагеняне самих себя обвиняли перед римским командованием в том, что первые нарушили договор между Римом и Карфагеном, и признавали себя достойными любой кары; напоминая о превратностях судьбы, они молили только о пощаде. Римские полководцы хорошо все это помнят и теперь с изумлением спрашивают себя, на что надеются карфагеняне, забывая прежние речи, осмеливаясь нарушить клятвы и договоры. Надежды на Ганнибала очень сомнительны, потому что он ушел из Италии, едва избегнув полной гибели: но даже если бы он явился в Африку победителем, то принимать в расчет следовало бы и возможность неудачи в битве со Сципионом. Если вас постигнет несчастье, к каким богам вы будете взывать, говорили послы, какими словами будете умолять победителя о снисхождении к вашим бедствиям? Своим вероломством и безумием вы отняли у себя всякую надежду и на богов и на людей [Полибий, 15, 1, 5 — 14].

Большинство членов карфагенского совета резко выступали против соглашения с римлянами. Голоса немногих ораторов, призывавших не отказываться от достигнутого урегулирования, тонули в потоке брани, обрушившейся на послов за их речи, по-военному бесцеремонные, и на условия мира, предложенные Сципионом и для Карфагена совершенно неприемлемые [Полибий, 15, 2, 2]. Возбуждение было настолько велико, что римляне чуть было не подверглись избиению, и магистраты (по Аппиану [Лив., 34], главы антибаркидской партии Ганнон и Гасдрубал Гэд, то есть Козел) едва вырвали их из рук разъяренной толпы. Ни о каких переговорах уже не могло быть речи, да и народное собрание карфагенян постановило отпустить римскую дипломатическую миссию без ответа [Полибий, 15, 2, 4]; по версии Полибия [15, 2, 1], послы, произнеся речь, удалились с народного собрания, Бэбий и его товарищи требовали теперь только одного: чтобы им дали охрану и возможность беспрепятственно возвратиться к своим. В сопровождении двух карфагенских триер они достигли устья р. Баграда, откуда уже виден был римский лагерь, однако затем, когда пунийский эскорт удалился, на римскую пентеру, где находились послы Сципиона, с открытого моря напали 3 неприятельские квадриремы, и римляне спаслись, только выбросившись на берег [Полибий, 15, 2, 14 — 15; Ливий, 30, 25]. Аппиан [Лив., 34] даже говорит, что большинство послов были убиты, но исходная версия имела в виду, очевидно, судьбу команды корабля. Перемирие, таким образом, было сорвано, однако Сципион не захотел применять насилие к карфагенским послам, вернувшимся из Италии, и дал им возможность беспрепятственно добраться до их родного города [Полибий, 15, 5, 9 — 10; Ливий, 30, 25; Апп., Лив., 35; Диодор, 27, 12].[164]

Возвращение послов вызвало в Карфагене новый взрыв политической борьбы. Сторонники прекращения войны настаивали на возобновлении переговоров, к которым, казалось, открывал путь любезный жест Сципиона, однако народ не последовал этим призывам. Он все свои надежды возлагал на Ганнибала [Апп., Лив., 35].

Между тем Ганнибал уже заканчивал свое плавание. Приближаясь к берегам Африки, он велел какому-то моряку залезть на мачту и посмотреть, куда обращен нос корабля; узнав, что впереди видно разрушенное погребение, он счел это за неблагоприятное предзнаменование, приказал взять курс на Лептис и там сошел на берег [Ливий, 30, 25; Орозий, 4. 19, 1].[165]

По-видимому, именно в Лептисе, а не в Хадрумете, как пишет Аппиан [Лив., 33], Ганнибал устанавливал контакты с нумидийскими племенами — арсакидами и масайсилиями (сын и преемник Сифакса — Вермина, еще остававшийся хозяином над частью их земель, присоединился к нему, однако в битве при Заме, вероятно, не участвовал); отсюда он руководил и захватом городов, принадлежавших Массанассе. Среди нумидийских властителей, перешедших на сторону Ганнибала, Аппиан [Апп., Лив., 33] называет и Месотила (по Ливию [29, 29 — 30], Масэтул), одного из активнейших участников борьбы за власть над Нумидией. По свидетельству Фронтина [3, 6, I], Ганнибал сразу же по возвращении привлек на свою сторону и занял много ливийских городов. Для того чтобы овладеть ими снова, Сципион решил симулировать испуг и бегство. Ганнибал начал преследование и вывел из городов свои гарнизоны; пока он без видимого результата гонялся за Сципионом, Массанасса легко захватил эти пункты.

Кампания 202 года началась с того, что Ганнибал выступил из Лептиса по направлению к Хадрумету, а Сципион занял своими отрядами сухопутные подступы к Карфагену. Это известие заставило Ганнибала[166] ускоренным маршем двинуться к Заме (находилась в пяти днях пути от Карфагена), а вперед отправить разведчиков [Полибий, 15, 5, 3; Ливий, 30, 29]. Когда разведчики Ганнибала попали в руки римских сторожевых постов, Сципион дал им возможность беспрепятственно осмотреть лагерь; сопровождавшие их военные трибуны должны были показать им все, что они пожелают; затем, призвав этих лазутчиков к себе, Сципион расспросил, все ли им удалось осмотреть, и отправил их к Ганнибалу [Полибий, 15, 4 — 7; Ливий, 30, 29; Апп., Лив., 39; Вал. Макс, 3, 6, 1]. Такое утонченное издевательство, которое мог позволить себе только сильный противник, уверенный в победе, произвело большое впечатление на Ганнибала, уже давно жившего под тягостным впечатлением непрерывных катастрофических неудач; к тому же он узнал, что к Сципиону еще явился Массанасса с 6 000 пехотинцев и 4 000 всадников. Ганнибал решил возобновить переговоры и обратился к Сципиону с просьбой о личном свидании. Ливий, не принимая и не отвергая, приводит также рассказ Цэлия Антипатра, будто, потерпев поражение в бою, Ганнибал явился к Сципиону в качестве посла; наиболее достоверна, по-видимому, та версия, которой следует сам Ливий. Встреча состоялась недалеко от Нараггары, однако ни к чему не привела. Ганнибал предложил отдать Риму все карфагенские владения за пределами Африки; Сципион требовал еще дополнительных уступок (по версии Полибия, безусловной капитуляции), и на этом обмен мнениями был прерван [Полибий, 15, 5, 8 — 8, 14; Ливий, 30, 29 — 32; ср. у Апп., Лив., 39].[167]

На следующий день у Замы (по Аппиану [Лив., 40], при Килле) состоялось генеральное сражение.[168] Сципион построил свою армию не сплошным фронтом, а отрядами, между которыми были оставлены проходы, по которым в случае надобности могли идти боевые слоны. На левом фланге под командованием Лэлия он поместил италийских всадников, на правом — нумидийскую конницу Массанассы. Проходы между отрядами тяжеловооруженных пехотинцев он заполнил легковооруженными солдатами, которые должны были при появлении слонов убежать в тыл или примкнуть к ближайшим отрядам. Животные, двигаясь по этим живым коридорам, попали бы под перекрестный обстрел дротиками [ср. у Апп., Лив., 41]. Ганнибал перед своими войсками поставил 80 слонов, за ними вспомогательные отряды лигуров, галлов, балеаров и мавров, во втором ряду — карфагенян, ливийцев и небольшую группу македонян, которых наконец-то прислал на помощь Филипп V [ср. у Ливия, 30, 26], за ними — отряды италиков, большей частью брутиев, вынужденных навсегда покинуть родную землю [Ливий, 30, 33; Апп., Лив., 40; Фронтин, 2, 3, 16], и, наконец, на правом фланге карфагенскую, а на левом — нумидийскую конницу.

Битва началась с того, что римляне своим криком, сигналами труб и рожков перепугали слонов, и они, уж в который раз, обратились против своих, главным образом против стоявших на левом фланге мавров и нумидийцев. Туда же направил свой удар и Массанасса. Те немногочисленные животные, которые устремились на врага, попали под удары римских дротиков и в конце концов повернули направо, против карфагенских всадников, куда двинул свою конницу и Лэлий. Уже при первом столкновении римляне потеснили неприятеля и начали безостановочно продвигаться вперед. Второй ряд карфагенян стал отступать, бросив свои вспомогательные части без поддержки, и дошло до того, что между теми и другими начались стычки; в конце концов вспомогательные части Ганнибала были отброшены на фланги. После этого римский натиск несколько ослаб, и тогда Сципион, убрав раненых, ввел в дело копейщиков и триариев, т. е. основные резервы. Сражение возобновилось, а тем временем Лэлий и Массанасса напали на карфагенскую пехоту с тыла, и карфагеняне побежали. По данным Ливия, в этом бою погибло более 20 000 карфагенян и их союзников, столько же попало в плен (по Полибию, более 10 000); римляне, по явно преуменьшенным данным, потеряли несколько более 1 500 человек. Сам Ганнибал с небольшим отрядом всадников бежал в Хадрумет [Полибий, 15, 9 — 14; Ливий, 30, 32; ср. у Апп., Лив., 42 — 46, где ход сражения изображен несколько иначе].

Это был конец.