Ганнибал

Предисловие

Рубеж III–II веков до н. э. был одним из переломных моментов в истории Европы. На тропе, по которой движется человечество, встречаются обрывы, резкие повороты и развилки. Эти-то поворотные точки и определяют дальнейшую историю на много веков вперед. Таким поворотным моментом были греко-персидские войны V века до н. э. — великое столкновение Востока и Запада, когда гигантская Персидская деспотия едва не задавила юную Элладу, где рождались совершенно новый, невиданный строй, совершенно новая блистательная культура и совершенно новый взгляд на человека. Такой поворотной точкой был тот момент, когда Константин решил принять новую веру — христианство. Такой поворотной точкой было время Пунических войн, то есть страшной, не на жизнь, а на смерть, борьбы между Римом и Карфагеном, продолжавшейся более ста лет. Борьба эта, по выражению современников, должна была решить, Рим или Карфаген будут диктовать законы вселенной. Между тем взгляды римлян и карфагенян на законы, государство, человеческую жизнь, божество, на добро и зло были не просто разными, а зачастую прямо противоположными. Вот почему победа той или другой стороны должна была определить судьбы европейского человечества на много столетий вперед.

Карфаген, город на севере Африки, был основан в конце IX века до н. э. финикийцами. К III веку до н. э. Карфаген стал мощной и грозной державой. Он владел северо-восточной Африкой — по словам Страбона, пунийцы подчинили себе 300 городов (XVII, 7, 15), — Сардинией, почти всей Сицилией, а Гамилькар Барка завоевал золотоносную Испанию, это Эльдорадо Древнего мира. Карфаген был исполинским по тем временам городом. Он насчитывал 700 тысяч жителей (Strab., ibid.). Для сравнения скажу, что в Риме накануне войны с Ганнибалом жило около 270 тысяч человек. Богатства Карфагена были поистине сказочными, знать буквально купалась в золоте. Главным источником этого богатства была торговля, в основном транзитная. На своих быстрых кораблях карфагеняне развозили в далекие земли греческие, египетские и этрусские товары. Еще они занимались пиратством и работорговлей, за что и имели в древности недобрую славу. Третьим источником дохода была огромная дань, которой Карфаген обложил подвластные народы. По свидетельству Полибия, ливийцы отдавали им половину своего урожая.

Пунийцы, по словам Аристотеля, принадлежали к тем немногим варварам, у которых не было царской власти. Карфаген был республикой, но республикой купеческой, наподобие Венеции. Там была плутократия, то есть власть богатства. Всем правил Совет, состоявший из богатейших людей. Во времена Полибия места в Совете открыто продавались (Polyb., VI, 56, 2–3). «Для карфагенян нет постыдной прибыли… У карфагенян для получения должности открыто дают взятки, у римлян это самое наказуется смертью» (ibid.). Кроме того, было народное собрание. В чем заключались его полномочия, из дошедших до нас источников не совсем ясно. Но известно, что к III веку оно приобрело большую власть. Собрания проходили бурно — часто они кончались тем, что неугодного политика разрывали на куски. Совет также раздираем был взаимными распрями — знатные семьи ненавидели друг друга, и ненависть эта передавалась по наследству.

Очень интересной и необычной была армия в Карфагене. Граждане не сражались в войске, как было в Греции и Риме. Солдаты покупались. В Карфагене сражались одни только наемники. Жизнь на Востоке ценилась дешево — и вот в короткий срок, потратив буквально гроши, пунийцы снаряжали огромные армии из негров, ливийцев, балеров, галлов. Часто бывало, что противник их буквально истекал кровью. А карфагеняне не несли никаких потерь. Они считали, что в этом великая сила их государства. Но в этом же была и его великая слабость. По словам Полибия, римляне все свои надежды возлагали всегда на самих себя, карфагеняне же — на наемников. Но, защищая свою родину, честь и семью, римляне никогда не могут охладеть к борьбе, наемники же будут сражаться только пока это выгодно (Polyb., VI, 52, 2–7). Военные кампании карфагенян порой напоминали торговые операции: они воевали, пока члены Совета не находили, что средств на войну затрачено чересчур много. Тогда они временно прекращали военные действия.

Внутренняя жизнь этого великого города окутана непроницаемой тьмой. Пунийцы не занимались науками и искусствами, греков же, которые описали жизнь всего Средиземноморья, они не любили и старались не допускать в свой город. Недоверие их к эллинам дошло до того, что в IV веке официально было запрещено учить греческий язык (Just., XX, 5, 12–13). Но нам, к счастью, известна одна, пожалуй, самая яркая часть их культуры — их религия. Она поразила соседние народы и они оставили подробные ее описания. Боги финикийцев отличались большой свирепостью и требовали человеческих жертв. Ежегодно в жертву Баалу-Хаммону сжигали человека, ему отдавали самых красивых пленных (Plin. N. Н., XXXVI, 39; Diod., XX, 65, 1). Но всего этого было мало — божество требовало самой страшной жертвы. Каждая семья (реально каждая знатная семья) должна была отдать богу первенца, младенца мужского пола. Детей сжигали заживо в медной статуе Баала. «Карфагеняне приносили в жертву сто детей, публично выбранных из числа первой знати… У них есть медная статуя Кроноса (так греки звали Баала-Хаммона. — Т. Б); она протягивает свои полые руки, наклоненные к земле таким образом, что помещенный на них ребенок скатывается и летит в чрево, полное огня» (Diod., XX, 14, 4; ср. Schol. Plat. R.P., I, 337; Suid. Sardanios gelos; Sil. It., IV, 768).

Этот кровожадный обычай уже исчез в Тире, карфагенской метрополии. Но пунийцы фанатически за него держались. Когда они сделались подданными Рима, римляне строжайше запретили им человеческие жертвы, которые они называли чудовищными злодеяниями (Just., XVIII, 6–7). Но даже тогда карфагеняне тайно продолжали сжигать детей.

С давних пор пунийцы мечтали о мировом господстве. «Карфагену пришлось взять на себя руководство в вековой борьбе семитического элемента с арийским, — пишет великий русский востоковед Б. А. Тураев. — История его есть история этой борьбы, распадающейся на два периода: греческий (до III в. до н. э.), из которого Карфаген вышел победителем, и римский, окончившийся его гибелью»[1]. Ареной греческого этапа борьбы была Сицилия, плодородный и богатый остров, где издавна столкнулись финикийские и греческие колонисты. В то самое время как персы напали на материковую Грецию, с другой стороны, с запада, на греческий мир обрушились карфагеняне. Предание говорит, что и там, и здесь решительное сражение разыгралось одновременно, даже в один и тот же день, и окончилось одинаково: и при Саламине, и при Гимере Сицилийской варвары потерпели страшное поражение. Геродот считал, что финикийцы разбиты окончательно. Но он ошибся. Через 70 лет борьбу возобновили карфагеняне. В 409 году они высадились в Сицилии и осадили Селинунт. После непродолжительного сопротивления город пал. Карфагеняне ворвались и перерезали поголовно всех жителей, около 16 000 человек, не щадя ни возраста, ни пола. Со страшной быстротой они двинулись дальше. Пунийцы были уже у Гимеры, когда на выручку подоспел маленький отряд из Сиракуз. Было ясно, что горстка смельчаков не сможет противостоять огромным полчищам варваров. Они попытались лишь перевести население в безопасное место. Но и это не удалось: часть жителей не успела эвакуироваться. Они были убиты или захвачены в плен. Пленников, числом 3000, принесли в жертву духу полководца Гамилькара. Город был сравнен с землей, место, где он стоял, превращено в пустыню.

Так началась эта борьба, продолжившаяся 160 лет. Сицилийские тираны Дионисий и Агафокл всю жизнь отдали борьбе с Карфагеном. Агафокл даже высадился в Африке. Но все было напрасно. Пунийцы захватывали у них земли, кусок за куском. К 70-м годам III века до н. э. Карфаген безраздельно господствовал на Западе. Иноземные корабли, вступившие без его ведома в сицилийские воды, карфагеняне топили, опасаясь торговой конкуренции. По словам Полибия, весь остров уже был в их власти, оставались одни Сиракузы. И в 264 году до н. э. карфагеняне решили наконец овладеть столицей. Но тут в дело вмешался новый народ, римляне.

Когда союзники римлян в Сицилии попросили их помощи в борьбе с пунийцами, сенаторы долго колебались. Они, разумеется, очень хорошо сознавали, как могуч и страшен Карфаген. Но они, по свидетельству Полибия, ясно поняли и другое: Карфаген стал владыкой всего Запада, он постепенно окружает Италию кольцом; еще немного, и Рим ждет судьба Сицилии (I, 10, 6–9). Однако Рим в то время еще не был великой империей. Он был первой среди италийских общин. Казалось, что ему не под силу тягаться с грозным Карфагеном. И сенат не решился на войну с пунийцами.

Но народ оказался смелее: он заявил, что хочет воевать с карфагенянами. Жребий был брошен. Двадцать четыре года без отдыха и без перерыва боролись римляне и карфагеняне на суше и на море. Наконец пунийцы были разбиты. Их вождь Гамилькар Барка попросил мира. Но прошло всего двадцать три года, и Ганнибал, сын Гамилькара, вторгся с армией в Италию. Теперь речь шла уже о самом существовании Рима.

Итак, тогда решались судьбы Европы на века. Если же мы вспомним, что это великое время породило и поистине великих людей, чьи образы стоят перед нами словно исполинские статуи и до сих пор вызывают восхищение или ненависть; что события развивались с такой драматической стремительностью, которой мог бы позавидовать автор самых увлекательных исторических романов, мы поймем, почему человечество все вновь и вновь обращается к этой эпохе. Прибавлю, что описал ее один из самых замечательных историков, Полибий. Причем писал он по свежим следам, расспрашивая очевидцев — карфагенян, римлян, греков и испанцев, — так что, читая его, чувствуешь дыхание того времени.

Особое внимание всегда привлекал пунийский полководец Ганнибал, которого Полибий называет «единственным виновником, душой всего, что претерпели и испытали обе стороны, римляне и карфагеняне» (IX, 22, 1–6). Все в нем вызывало восхищение потомков. Прежде всего он был несомненно один из величайших полководцев, а великими полководцами всегда восторгаются. Далее. Он обладал железной волей и необычайной целеустремленностью. Ничто не могло остановить его или изменить его планы. Он шел напролом через горы трупов и горящие города. А такие натуры всегда вызывают интерес. Затем особый романтический ореол придает ему само его поражение. Ведь недаром поэты любили воспевать Наполеона на Св. Елене, а вовсе не в зените славы. Наконец, действует какая-то историческая аберрация. Многие думают, что знаменитый полководец восстал против колоссальной Римской империи и долгие годы один на один боролся с этим Левиафаном, пока не пал в неравной борьбе. А между тем Рим тогда во многом уступал богатой и могущественной карфагенской державе.

Вот почему в глазах потомков Ганнибал затмил своего великого победителя Сципиона Африканского, человека гораздо более сложного, тонкого, загадочного, которого современники считали собеседником богов и сравнивали с упавшей с неба звездой. Это отношение между Ганнибалом и Сципионом с тонким юмором описал Лукиан, греческий писатель II века н. э. Он рисует такую фантастическую картину. Дух Александра Македонского собирается воссесть в Подземном царстве на трон, предназначенный для лучшего полководца. Внезапно путь ему преграждает чья-то тень. Это дух Ганнибала Африканца. Он дерзко утверждает, что много выше Александра. Все в смущении. Судья мертвых не знает, что предпринять. И тут к ним приближается кто-то третий. «Кто ты, любезный?» — удивленно спрашивает судья. «Италиец Сципион, покоривший карфагенян и победивший ливийцев в великих битвах, — следует спокойный ответ. — Я ниже Александра, но выше Ганнибала, которого победил, преследовал и заставил позорно бежать». И тогда убежденный судья дает первое место Александру, второе — Сципиону, третье — Ганнибалу («Разговоры в царстве мертвых»), Будучи прекрасным художником, Лукиан уловил и общественное настроение, и даже характер своих героев. Ганнибал громогласно требует себе первенства, а Сципион стоит в стороне и вмешивается лишь для того, чтобы защитить Александра. Такими они и остались в памяти потомков.

Апофеоз Ганнибала начался уже в античности. Причем, как ни странно, в Риме. Греки и римляне не имели обыкновения чернить своих врагов и клеветать на них на страницах истории. Гомер нарисовал троянцев не менее привлекательными, чем ахейцев. Эсхил глубоко сострадал павшим персам. Римляне не жалели красок, чтобы превознести своего врага Пирра. Они рисуют этого авантюриста настоящим рыцарем — великодушным, гуманным, благородным. Так случилось и с Ганнибалом. Цицерон с гордостью пишет: «Сограждане изгнали его, а у нас, мы видим, он, враг наш, прославлен в писаниях и памяти» (Cic. Sest., 142). Правда, о гуманности, благородстве и великодушии его не говорили. Зато превозносили его необычайный ум, силу духа, энергию, таланты.

В новое время слава Ганнибала еще возросла. Наполеон советует всем полководцам взять за образец Ганнибала[2]. Немецкий теоретик военного искусства Фон Шлиффен не находит ему равного в истории. Вот этому-то легендарному герою и посвящена предлагаемая читателям книга. Автор ее, Серж Лансель, член Французской школы в Риме, профессор Гренобльского университета, специалист по истории Северной Африки. Много лет он руководил раскопками в Алжире и Тунисе. Он участвовал также в раскопках самого Карфагена. Надо сказать, что у нас почти нет литературы, посвященной этому яркому времени. На русском языке существует всего три книги — Н. Н. Трухиной[3]; И. Ш. Шифмана[4] и моя[5]. Поэтому выход в свет работы С. Ланселя представляет собой очень радостное событие.

Итак, у нас есть сейчас две книги, посвященные Ганнибалу. При этом книги совершенно разные, и читателю будет очень любопытно сравнить их. Шифман — историк и специалист по семитическим языкам. Стиль его академичен и зачастую несколько труден для широкой публики. Лансель же — археолог, и это придает его книге особое своеобразие. Он всегда больше доверяет не письменным источникам, а тому, что выкопано из земли. Каждый, кто пишет о Ганнибале, начинает свой рассказ с описания Иберии, ибо детство карфагенского героя прошло в этой суровой и дикой стране. Обычно историки поступают следующим образом. Они приводят так называемые этнографические экскурсы, то есть описания быта и нравов иберов, принадлежащие перу античных путешественников. А Лансель вместо этого подробно рассказывает об археологических находках, сделанных в испанских городах. И это иногда совершенно меняет наше представление о тогдашней Иберии. Точно так же, желая определить границы пунийских владений в Испании, он привлекает не свидетельства древних историков, а данные раскопок. Оказывается, например, что во второй половине III века до н. э. испанские рудники были реорганизованы. Лансель делает вывод, что эта реконструкция связана с тем, что рудники попали в другие руки, именно в руки пунийцев. Это блестящий пример использования археологических данных в истории! Очень убедительны и очень интересны также соображения автора о том, что после битвы при Заме Карфаген благоденствовал и жил много лучше, чем его беспокойный победитель.

Особый интерес проявляет Лансель к топографии. Он прослеживает все передвижения своего героя буквально шаг за шагом. Выясняет, где находятся все места и местечки, через которые проходил пуниец, где он форсировал Рону, где спустился с Альп, где происходили все его знаменитые битвы с римлянами. Все это выяснено с точностью до метра.

И стиль Ланселя также резко отличается от того, к которому мы привыкли. Он пишет просто, легко и, я бы сказала, бойко. Он всячески стремится приблизить к нам события того далекого времени и сделать их более понятными современному человеку. Поэтому на страницах его книги читатель найдет и античный милитаризм, и национализм, и даже «холодную войну»! Часто рассказ буквально захватывает нас. Когда автор описывает битву при Требии, мы прямо видим и эту ледяную реку, и заросли, где скрывались пунийцы, и солдат Ганнибала, греющихся у костра. Или, например, все мы знаем, что тело консула Фламиния не могли найти после боя. А Лансель пишет, что, вероятно, это произошло потому, что его убийца, родом галл, отрубил ему голову и как победный трофей доставил домой. Какая яркая подробность!

Но самой главной особенностью книги Ланселя является глубокая восторженная любовь к своему герою. Эта черта мне лично особенно импонирует. Эта любовь заставляет его смело вступить в бой со всей античной традицией. Дело в том, что античные историки столь же восхищались умом и талантами пунийца, сколь ужасались его жестокости, коварству и алчности. Эти обвинения, как лейтмотив, проходят по всей литературе древности. Вот против этой-то традиции и выступает автор. Не всегда при этом он строго объективен. Напротив. Он горяч и пристрастен. Представляя впервые своего героя читателю, Лансель приводит знаменитую характеристику Ливия, который рисует Ганнибала существом, в котором гений сочетался со злодейством (Liv., XXI, 4). Автор отвергает его сообщения. Действительно, Ливий здесь выступает скорее как ритор, чем как историк. Ливию нельзя верить, говорит Лансель. И он противопоставляет римскому автору Полибия. Полибий, по его словам, дает совершенно объективную и достоверную характеристику Ганнибала, притом характеристику не только благоприятную, но прямо восторженную. Мы, разумеется, ожидаем, что автор сейчас эту характеристику приведет. Но напрасно. Ее нет [6].

Между тем Полибий пишет, что «очень трудно заключить о характере Ганнибала из поведения его в Италии». Он действительно совершил много ужасных поступков, но на него часто действовали внешние обстоятельства и советы друзей. Так, один из них, славившийся особой жестокостью, посоветовал ему самому и воинам привыкнуть питаться человеческим мясом. Ганнибалу это предложение очень понравилось, но как он ни старался, все-таки не смог привыкнуть к человечине. «Говорят, по мысли этого человека совершены все те жестокости в Италии, в которых обвиняют Ганнибала». Далее. «Говорят также, что Ганнибал был чрезмерно корыстолюбив и был в дружбе с корыстолюбивым Магоном… Сведения эти я получил от самих карфагенян… С большими еще подробностями я слышал это от Масиниссы, который много рассказывал мне о карфагенянах вообще, наиболее о корыстолюбии Ганнибала и Магона… Между прочим Масинисса говорил о необычайной нежности, которой отличались их взаимные отношения с ранней юности, о том, сколько городов в Италии и Иберии завоевал каждый из них… Но при этом они ни разу не участвовали вместе в одном и том же деле и всегда старались перехитрить друг друга больше даже, чем неприятеля, чтобы только не встречаться при взятии города и избежать ссоры из-за дележа добычи, ибо каждый из них желал получить больше другого». Наконец, жители италийских городов постоянно обвиняли его в вероломстве. «Поэтому, — заключает историк, — нелегко судить о характере Ганнибала, так как на него действовали и советы друзей, и обстоятельства; достаточно того, что у карфагенян он прослыл за корыстолюбца, у римлян за жестокосердого» (IX, 24–26). Как видим, характеристика Полибия вовсе не столь восторженна, как мог бы решить читатель Ланселя.

Наиболее жестокие поступки Ганнибала французский ученый от читателя вообще скрывает. Особенно любопытно видеть, какой строгой цензуре подвергает он рассказ Полибия о картинном поединке, устроенном Ганнибалом перед битвой у Тицина (об этом мы подробно говорим в примечаниях). Автор, несомненно, боялся, что этот эпизод ужаснет современного читателя.

Я уже говорила, что эта черта у Ланселя мне как раз нравится: когда автор любит своего героя, это невольно передается читателю. Но, с другой стороны, как ни парадоксально, именно эта горячая любовь обедняет образ Ганнибала. Дело в том, что мы ровно ничего не знаем о личной жизни великого полководца. У него не было семьи. Как пишет автор, он был равнодушен к женщинам. Ни семьи, ни детей, ни возлюбленной! Да еще Лансель, боясь уронить своего героя, старается убрать все живые черточки, сохраненные нам древними писателями, эти драгоценные свидетельства, пощаженные временем! В результате Ганнибалу грозит опасность стать каким-то туманным, безликим, идеальным или превратиться в настоящую машину для решения сложнейших стратегических задач.

Так же поступает Лансель по отношению к друзьям и врагам своего кумира. Человек, враждебный Ганнибалу, не может рассчитывать на особую снисходительность с его стороны. И наоборот. Лансель, как мы помним, постоянно восхищается научной добросовестностью Полибия, постоянно твердит, что одно его слово перевешивает на чаше весов все другие свидетельства. Но вот его любимец Полибий сообщает, что в 218 году до н. э. консула спас его юный сын Сципион, будущий победитель Ганнибала. Этого невинного факта достаточно, чтобы Полибий потерял в глазах автора весь свой авторитет. Он отвергает это сообщение, хотя для этого нет никаких мало-мальски разумных оснований. Но разве можно допустить, чтобы тот, кто разбил Ганнибала при Заме, совершил подобный подвиг?! Впрочем — и я с радостью отмечаю эту черту, — Лансель отнюдь не принадлежит к числу тех фанатичных поклонников Ганнибала, которые из чрезмерной почтительности к пунийскому полководцу считают своим долгом облить грязью его победителя. Вначале, правда, кажется, что Лансель отдал дань этой традиции. Он, как мы видели, горячо доказывает, что Сципион не спасал своего отца, вообще он представляет нам римского героя тщеславным человеком, искусно симулирующим божественное вдохновение. Но постепенно автор освобождается от этой тенденции. Сципион в его изображении становится все привлекательнее и привлекательнее. Прямо кажется, что, все ближе присматриваясь к римлянину, ученый покоряется его душевным благородством, великодушием и «рыцарственным поведением» (выражение Ланселя). Заканчивает он рассказ о Сципионе такими словами: «Он не удостоился ни культа, ни памятников, если не считать тех, что соотечественники воздвигли в его честь в своих сердцах; зато прекраснее таких монументов нет ничего на свете». Впрочем, это наблюдение отнюдь не противоречит отмеченной нами черте Ланселя. Ведь вначале Сципион выступает как сила, сокрушившая Ганнибала, а потому, разумеется, не может вызвать особых симпатий автора. Но по иронии судьбы тот же Сципион во второй части книги становится ангелом-хранителем Ганнибала, ибо он великодушно защищал своего поверженного противника. И, естественно, это благородство не могло не тронуть Ланселя. Но вернемся к Ганнибалу.

Говоря о пунийском вожде, нельзя не упомянуть об одной загадке, которая вот уже столько веков волнует человечество. Этот великий полководец вторгся в Италию, одно за другим разбил три римских войска и, наконец, при Каннах полностью уничтожил колоссальную римскую армию. До сей поры все ясно и понятно. Но дальше происходят странные вещи. Почему-то после Канн не следует решительной победы. Ганнибал воюет еще 14 лет в Италии, причем все более и более там «завязает» (термин Ланселя). Что же произошло? В чем причина столь страшной неудачи Ганнибала? Лансель вслед за К. Нейманом, Э. Т. Сальмоном и Г. Босси полагает, что цель пунийца заключалась не в том, чтобы уничтожить Рим — он хотел разрушить италийский союз и вытеснить римлян на север. Этот план он и начал осуществлять после Канн. Мне представляется такая реконструкция ошибочной. В самом деле. Война продолжалась уже 14 лет. Римляне медленно, но верно теснили Ганнибала на юг. Такой великий стратег должен был понять свою ошибку уже года через три, а после падения Капуи надежд не оставалось вовсе. Но он провел на юге еще 10 лет. Чем это объяснить?

Мне кажется, что более правы античные авторы. Они единодушно утверждают, что Ганнибал рассчитывал на «молниеносную» войну. Согласно Ливию, глядя на Италию с высоты Альп, он говорил, что одна, много две битвы положат к его ногам Рим. По Полибию, в первый же год войны (218) Ганнибал был очень взволнован, узнав, что консул хочет отложить битву. Ибо он понимал, что время работает не на него, а на римлян. Если бы он знал тогда, когда так волновался из-за нескольких месяцев, что ему предстоит воевать в Италии еще 16 лет! Поэтому первые два года Ганнибал страстно стремился к генеральной битве. После Канн он решил, что генеральное сражение уже выиграл и, по-видимому, совершенно успокоился. Он ждал посольства из Рима. Когда же оно не прибыло, он сам отправил в Рим посла, уверенный, что ни о какой борьбе теперь не может идти речи. Но, к его изумлению, посла даже не приняли. «Невзирая на понесенные в битвах тяжкие поражения… на то, что с минуты на минуту опасность угрожала самому существованию города, невзирая на это, сенаторы… не забыли веления долга… И Ганнибал не столько радовался победе, сколько изумлялся и унывал при виде несокрушимого мужества, какое эти люди проявили в принятом решении», — пишет Полибий (VI, 58, 7-13).

К этому Ганнибал не был готов. Шифман отмечает, что карфагенский полководец «не принял во внимание римский народ, его упорную решимость сражаться до последнего и победить, не принял именно потому, что по воспитанию, образу жизни, по всему был типичным предводителем ландскнехтов и вполне хорошо понимал именно своего наемного солдата. Он, по-видимому, просто не мог представить, как можно продолжать войну после гибели армии, и именно этим объясняется его поведение после Канн и после Замы» [7]. Действительно, после Замы карфагеняне попали в точно такое же положение, как римляне после Канн. Но, когда кто-то заговорил было о дальнейшем сопротивлении, сам Ганнибал в ярости стащил его с ораторского возвышения.

И вот после Канн Ганнибалу пришлось начинать все заново, причем принять тот способ войны, который навязали ему римляне. Перед ним была тяжелая изнурительная борьба. Он, по словам Ланселя, не решившись штурмовать Рим, чтобы не завязнуть, вынужден был осаждать мелкие латинские городки. Каждый задерживал его на месяцы. А если жители не могли обороняться, они уходили, оставив ему одни стены. Жить под пунийцами они не хотели. Римляне же из последних сил с упорством отчаяния снаряжали все новые легионы. И это было, несомненно, первой причиной поражения Ганнибала.

Между тем появилась и вторая причина. За время войны вырос и возмужал в Риме новый полководец Публий Корнелий Сципион. Это был гениальный стратег: его победы блеском замысла и великолепием исполнения не уступали Ганнибаловым. В то же время он всегда держал в уме и план войны в целом, то, на что Ганнибал, видимо, уже был не способен после Капуи. Он провел военную реформу — об этом Лансель не упоминает — и реконструировал некогда такой неуклюжий и неповоротливый легион, превратив его в быстрое, маневренное войско. Наконец, это был необыкновенный дипломат, без труда привлекавший к себе симпатии местного населения. Он задумал отнять у Карфагена его провинции, армию, боевой флот и превратить в обычный мирный торговый город. В 210 году до н. э. он высадился в Испании с небольшим войском и за четыре года покорил эту страну, которую Баркиды завоевывали 27 лет (237–209 годы до н. э.). Затем он высадился в самой Африке. Через год он уничтожил союзное Карфагену царство Сифакса, разбил пунийцев в генеральном сражении и захватил важнейшие города. А в следующем году он разбил самого Ганнибала в решительной битве. Это был конец войны. Видимо, Лансель одному Сципиону приписывает столь неожиданный конец Второй Пунической войны. Он говорит, что взятие Сципионом Нового Карфагена, столицы пунийской Испании, решило судьбу Ганнибала.

Страницы, посвященные Ганнибаловой войне, особенно до битвы при Каннах включительно, несомненно, принадлежат к самым ярким в книге. Несколько менее удачной следует признать главу «Изгнание». Дело в том, что тут речь идет в основном о римской внешней политике. Автор здесь не специалист, и это явно его не очень интересует. Поэтому его мнения страдают некоторой поверхностностью. Например, знаменитое Освобождение Эллады было, согласно Ланселю, демагогией, причем демагогией самой дешевой, где все шито белыми нитками. Но если это так, как можно объяснить тот безумный восторг, который охватил эллинов? Ведь Тита Фламинина даже обожествили! Более того. Полибий писал свою историю лет через тридцать, когда страсти поутихли и заблуждения прошлого стали яснее. Так вот, Полибий говорит: «Как ни чрезмерен кажется этот прилив благодарности, все-таки смело можно сказать, что он далеко не соответствовал громадности дела. Было нечто поразительное в том, что римляне… приняли решение вынести издержки и военные опасности ради освобождения эллинов» (XVIII, 46, 14). А как неоднократно повторяет сам Лансель, Полибий не такой автор, мнением которого можно пренебречь.

Трактовка автором роли Ганнибала во всех этих событиях сильно отличается от той, которую отводит ему античная традиция. Наши источники более всего поражаются железной воле этого человека и его поистине чудесной целеустремленности. Всю жизнь свою он посвятил борьбе с римлянами, которых клялся ненавидеть еще ребенком. И вот разбитый в италийской войне, он срочно начал готовиться к новой. Бежав к Антиоху, он уговаривал царя дать ему армию с тем, чтобы снова начать борьбу в Италии. Лансель же считает, что его герой скорее плыл по течению и был игрушкой в руках обстоятельств. Его хотели выдать римлянам. Ему ничего не оставалось, как бежать к Антиоху. Но Антиох сам готовился начать войну с римлянами. Изгнанному полководцу ничего не оставалось, как предложить царю свои услуги, но о новой войне в Италии он и не помышлял.

Однако я лично не могу согласиться с такой трактовкой. Дело в том, что не только все историки, но и все политики, современники Ганнибала, думали, что он хочет воевать в Италии. Как только Ганнибал сделался советчиком Антиоха, Сципиона Африканского немедленно выбрали консулом.

Конечно, для того, чтобы защищать Италию. И этот энергичнейший человек целый год провел в Риме в полном бездействии, несомненно, полагая, что долг велит ему охранять родину. Тогда же он укрепляет юг Италии поясом колоний, которые должны были стать оплотом против нового вторжения. Затем он лично, невзирая на опасность, едет к Антиоху. Естественно предположить, что именно его дипломатия сыграла роль в решении царя перенести войну в Грецию. Недаром Антиох высадился в Элладе в следующем же году после визита Сципиона. Далее. Автор рассказывает об этолянине Фоанте, который убеждал царя высадиться в Греции, уверяя его, что едва он появится в Греции, вся страна встанет под его знамена. «Надо было не знать греков, чтобы так утверждать», — пишет Лансель. В результате царь совершил страшную ошибку, высадившись с маленьким войском. Однако трудно предположить, чтобы Фоант, сам грек, не знал своих соотечественников. И ему самому было страшно невыгодно, что Антиох взял так мало воинов. Видимо, он всеми силами стремился отвлечь царя от Италии, для того лгал и представлял войну в Элладе легче, чем она была на деле. В дальнейшем Ганнибал ведет себя с царем как-то странно. Он издевается над ним, дерзит ему и как будто всячески подчеркивает, что отныне ему все равно — он умыл руки. Так мог поступить человек, которого не послушались и планы которого не приняли.

Последняя глава называется «Наследие. Легенда. Образ». Здесь исследуется два вопроса: во-первых, каким запечатлелся Ганнибал в памяти тех многочисленных народов, с которыми он сталкивался, во-вторых, какое влияние он оказал на историю человечества.

Начнем с первого. Это очень интересная тема. Каких только нет преданий об Александре, Двурогом Искандере Востока! Его заставляют беседовать с самыми удивительными мудрецами и волшебниками, встречаться с царицей амазонок и даже взлететь на небо на крылатых грифонах. Каково же предание о Ганнибале? Какие еще блистательные подвиги приписывает ему народная фантазия?

Однако здесь мы сталкиваемся с историями совсем другого рода. Ганнибал питался человеческим мясом. Ганнибал засмеялся от радости, увидав яму, наполненную человеческой кровью. Ганнибал приказал завалить рвы пленными. Ганнибал кинул их под ноги слонам. Ганнибал хитро спрятал накопленные сокровища… И все рассказы говорят об одном и том же — о его жестокости, коварстве и алчности. Автор возмущен этими преданиями. «Это карикатура!» — восклицает он. Он прав. Это действительно карикатура. Дело в том, что легенда обыкновенно утрирует образ человека, подчеркивая до предела все его характерные черты. Например, у Александра его ненасытное любопытство и жажду приключений. Можно попытаться опровергнуть отдельные эпизоды, но меня поражает одно обстоятельство. Почему в рассказах о Ганнибале нет ни одной живой человеческой черты? Почему ни разу мы не слышим, что он влюбился, заинтересовался каким-нибудь философом, восхитился зрелищем в театре? Сколько таких рассказов существует об Александре и Сципионе, которые предстают перед нами живыми, очень увлекающимися людьми! Наконец, почему ни разу мы не видим Ганнибала увлеченным прекрасным чувством сострадания, которое так часто овладевало его благородным врагом Сципионом Африканским? Сколько раз мы видим Сципиона охваченным жалостью! Он плачет вместе с испанскими заложницами над их обидами, он спасает попавшую к нему в плен иберийскую красавицу. А когда к нему приводят связанного Сифакса, Сифакса, который обманул его, обрушил на его голову тысячи неприятностей, едва не погубил, он ощущает одно — глубокую жалость к этому человеку, прежде такому счастливому и богатому, велит его развязать и обращается с ним как с гостем, а не как с пленником.

Почему же ни одного подобного рассказа нет о Ганнибале? Почему нам с редким постоянством твердят лишь о жестокости, алчности и вероломстве? Это потому, объясняет Лансель, что все личные и приятные черты пунийца описал Силен, спутник Ганнибала, а его записки погибли. Но нас никак не может удовлетворить подобное объяснение. Ведь и записки непосредственных участников похода Александра погибли, а сохранились же в памяти тысячи живых черточек македонского царя. Далее. И Полибий, и Ливий знакомы были с сочинениями Силена и пользовались ими. Да к тому же не один Силен был на свете. Ливий пользовался анналистами, а Фабий Пиктор и Цинций были современниками событий. Полибий же беседовал со множеством людей, помнящих Ганнибала — с карфагенянами, римлянами, италийцами, греками, африканцами. И все-таки у них мы не находим ничего. Не странно ли?

Второй вопрос — это влияние Ганнибала на человечество. Тут автор приходит к поистине парадоксальному выводу. «Ганнибал, — пишет он, — исторически даже более значительная фигура, чем Александр Македонский, поскольку именно ему удалось первому вырваться за рамки одного государства, одной национальной культуры. Больше, чем военные успехи… нас поражает небывалая многогранность его личности».

Какие странные слова! Александр с маленьким войском завоевал почти весь известный тогда мир. Но не это главное. Он принадлежал к тем редким в истории людям, с именем которых связана целая эпоха. (У нас в России таким был Петр.) Причем этот завоеватель не разрушил многочисленные царства, как Чингисхан. Нет. Он перенес эллинскую культуру на почву Востока, и этот прекрасный цветок, «эта осенняя роза», как называет его сам Лансель, расцвел на новой почве. Выросли великолепные города, возродилась с новым блеском наука, и поднялись новые сильные государства. А что можно противопоставить этому в жизни Ганнибала? Да, он воевал 16 лет с римлянами, да, он одерживал поразительные победы, но войну в целом он проиграл. Мы ничего не можем сказать о его политическом гении, ибо не знаем, как он управлял бы Италией, если бы победил. В Испании, во всяком случае, его правление не ознаменовалось ничем примечательным. А едва он задумал какие-то реформы в Карфагене, его изгнали. Все плоды его деятельности, которые и исследует автор, это разорение Италии. Оно, конечно, оказало влияние на дальнейшую историю Рима, но никак не говорит о величии натуры.

Далее. В III веке довольно поздно было вырываться за рамки отдельного государства. К тому времени единая культура царствовала на огромном пространстве от Египта до Вавилона. Аркадцы жили в Александрии, а вавилоняне учились в Афинах. Поэтому то, что изгнанный пунийский полководец путешествовал по свету и всем предлагал свои услуги, уже никого не могло особенно удивить.

Наконец, где же многогранность его личности? Александр, с которым Лансель сравнивает Ганнибала, действительно многогранен. Мы видим его то прилежным учеником Аристотеля, то восторженным поклонником Гомера, то мудрым полководцем, то неистовым воином, то собеседником индийских гимнософистов, то почитателем Аммона, то высокомерным восточным владыкой, то покровителем семьи своего врага Дария. А Ганнибала мы встречаем только на поле боя, только вождем наемников.

И последнее. Македонский царь бывал резок, вспыльчив, несправедлив и даже жесток. И все-таки он показал всему миру достойный пример благородного уважения к чужим обычаям и великодушия к врагам. Вот почему в античности очень любили сравнивать Александра со Сципионом Африканским, который впервые провозгласил «милость к падшим» принципом своей политики. Поэтому-то Ясперс именно от Сципиона ведет начало европейской гуманности. Что же до Ганнибала, то созерцая всю его яркую жизнь, так увлекательно изложенную в книге Ланселя, остается повторить вслед за Полибием: «Нелегко судить о характере Ганнибала… достаточно того, что у карфагенян он прослыл за корыстолюбца, у римлян — за жестокосердого».

Татьяна Бобровникова