Гарем

II

Таким же образом в гарем попала Арахна.

Нет, она ни за кем не приходила, и никто у нее не пропадал. Похоже, просто ошиблась квартирой.

Звонок, естественно, не работал (распотрошил Толик, Гуля Маленькая помогала), но Арахна не знала. Еще раз надавила.

Изнутри ее не услышали, но почувствовали: заскрипели шаги.

В разбитое окно подъезда ворвалась ласточка, покружила, вылетела.

Дверь открыла Фарида. Это означало, что в тот день именно она, Фаридка-Кришнаитка («А я не кришнаитка, сестры!») дежурила по входной двери.

Фарида высунула сонное лицо с нарисованными пунцовой помадой губами:

— А здравсте.

Арахна, заикаясь, спросила, здесь ли квартира такого-то.

Заики в гареме Иоана Аркадьевича еще не было. Ею заинтересовались.

— А вы заходить-подождите, — предложила своими пунцовыми губами Фарида. И, чтобы завязать беседу, задала любимый вопрос из своего миссионерского прошлого: — А как вы думаеть, Что Правит Нашим Миром?

Когда поздно вечером, уже после того как Арахна прошла через Небесный Поцелуй (так называлось первое, ознакомительное объятие с Иоаном Аркадьевичем) и ее стали покрывать усьмой, в квартире что-то…

Показалось.

Нет, все двигалось согласно своему космическому распорядку. Утлый лиф Арахны примеряла Старшая Жена (белье в гареме было общим); в кастрюле плавал борщ; старушка Софья Олеговна, показав Арахне косточку хурмы, пустившую к тому времени побег, удалилась руководить купанием Иоана Аркадьевича.

Арахна с малахитовыми бровями, которые наводила ей спичкой с ватой бывшая медсестра Зебуниссо, сидела на кухне; холод пробегал по ее тонким ногам и рассыпался ледяными искрами в области лодыжек.

Вдруг Зебуниссо остановилась и прислушалась к себе:

— Земтресение?

Подумав, решила:

— Не земтресение.

Строго посмотрела на Арахну:

— Внутри страшно стало.

Электричество начало меркнуть. Закашлял холодильник.

— И-е? — удивилась Зебуниссо и заехала Арахне усьмою в глаз.

Глаз заплакал.

Свет исчез полностью; квартира лениво засуетилась. Было слышно, как в темноте вынимают из ванны Иоана Аркадьевича и он ворчит и об кого-то спотыкается. Потом появляются свечи, две, кажется. Обе ради экономии давали не свет, а какие-то сумерки; к тому же та, которая горела в кухне около плачущей Арахны, скоро погасла.

Чтобы увидеть хоть что-нибудь, Зебуниссо зажгла газ.

— День сегодня кругом неудачный, — философски заметила Зебуниссо, — утром целый день почка болела, теперь света нет. Теперь слушай, сестра-хон…

Расходуя на свои ветвистые брови остатки усьмы, Зебуниссо нашептывает Арахне законы Первой Ночи. Вздыхает: ой, пропадет коровье сердце в холодильнике. Арахна кивает, ничего не слыша.

«Ветер по морю гуляет и кораблик подгоняет», — читает в коридоре Гуля Большая кому-то из бессонных детей.

Арахна встает над кухонным столом: сливающиеся с темнотой волосы; крупные неправильные губы, живущие своей внутренней, тревожной жизнью; колючий платок с дикими розами. Грудь и живот, на которые газовая конфорка бросает беспокойные полумесяцы света.

Ветер распахивает окно, пытается выдернуть запрыгавшую занавеску.

Ууввууу — несется по квартире. Падает банка с хурмой, кружится по полу, извергая мокрую землю. Задыхается газовая горелка, гаснет.

Зебуниссо борется в темноте с рамой, тарахтит шпингалетом.

Арахна проходит через Залу. «И кораблик подгоняет». Фарида, уже без страшной утренней помады, ведет ее за руку. Перед черной прямоугольной дырой в спальню Фарида обнимает Арахну, поблескивая в темноте заколкой:

— А не стыдись… Все как муж-жена делай. А скор все равно Конец Света, точны сведения, проверены. Потом покажу. И четырь всадника. Все по полн-программе. И настоящ дракон будет. Стыдиться не над.

Фариде, похоже, хотелось еще раз прижаться своим плоским, как скрижаль, телом к дрожащей Арахне, но, передумав, ограничилась быстрым склизким поцелуем. И засмеялась, вталкивая Арахну в пыльное нутро спальни.

Из темноты на нее, голую, смотрели два маленьких красных глазка.

Две тлеющие соломинки индийских благовоний (откуда они завелись в этой скудной квартире?). Воздух волнами наполняла ритуальная горечь.

Арахна опустилась на пол и стала ледяными пальцами искать своего супруга.

Где-то внизу, у корней дома, по шамкающей глине проехала машина, протащив по потолку спальни световой послед. Перед Арахной выросли лежащий на узком пружинном матрасе Иоан Аркадьевич, запеленатый по самое горло в простыню, и еще одна седая фигура в углу. Когда глаз приспособился к темноте, Арахна разглядела в этой фигуре хранительницу хурмы, Софью Олеговну; в руках у нее помещался кулек со спящим младенцем, которого Арахна тоже, кажется, узнала: ей показывали его, хнычущего, днем, и говорили: «Анна Иоановна». Старуха и младенец спали одинаковым молчаливым сном.

Арахна дотронулась до Иоана Аркадьевича — и отдернула руку.

Он тоже спал.

— З-здравствуйте — п-приехали, — сказала Арахна самой себе.

Нет, ее на кухне предупреждали. Она слушала как-то рассеянно, усьма щипала.

Арахна склонилась над Иоаном Аркадьевичем. Нанесла, как акварелист на влажную бумагу, первый мазок-поцелуй. Второй.

Сильней.

Сон Иоана Аркадьевича был крепок и нерушим.

Только уголки губ полезли куда-то вверх и замерли в разбалованной улыбке.

— Не п-притворяйтесь… — попыталась угрожать Арахна.

Пробралась тонкой рукой под простыню, в которую был окуклен Иоан Аркадьевич.

Под простыней руку встретило размякшее, доброе тело безнадежно спящего человека.

Сквозь античные складки простыни смышленая, попрошаячья ладонь Арахны пробиралась все ниже…

— Стоп, — радостно закусила губу Арахна; рука замерла, а затем рывком распеленала Иоана Аркадьевича. — Сто-оп.

Услышав привычное стрекотание пружин, Фарида отняла ухо от двери. Села на пол. Встала. Снова села. Нащупала рядом с собой футляр со скрипочкой Алконоста.

Спальня ныла, вздыхала и ухала; Фарида за дверью, сдавив раздвоенным подбородком скрипку, бесшумно и исступленно махала над ней смычком.

— А-а! — Иоан Аркадьевич сжимал во сне Арахну.

— Д-да, да… спи, — задыхалась Арахна, проваливаясь в новую огненную пустоту.

Просыпался и засыпал младенец Анна Иоановна; Софья Олеговна кормила ее своей ветхой грудью, в которой, следовательно, имелось молоко.

Фарида за дверью уже не изображала безмолвный скрипичный концерт, а сидела смирно и ждала, когда новенькая почувствует голос совести и даст другим (Фариде, сегодня ее очередь) доклевать оставшиеся после нее крохи Эроса.

За окном, еще темным, уже угадывается раннее утро. Фарида засыпает как раз за пять минут до того, как из спальни выходит растрепанной тенью Арахна. Колючий платок охватывает ее узкие бедра, но она не чувствует его уколов. Глядя на раскиданные по всему линолеуму гаремные тела, она прислоняется спиной к косяку и начинает смеяться.

Зажимает холодными пальцами себе рот, чтобы не разбудить все это спящее собрание; хохот душит ее.

— А-а, — бредит из спальни Иоан Аркадьевич.

Смех душит, разрывает Арахну, она, трясясь, сползает вниз по косяку.

И засыпает, голая, на полусмехе.

Арахна открыла глаза и улыбнулась. Себе. Больше улыбаться было некому — над ней нависло предгрозовое лицо Фариды.

Подумав и потянувшись, Арахна выдала улыбку-аванс и Фариде. Та стала еще чернее.

— Улыбаешься, сестра. А подсчитаем. Во-первых, довела Иоана Аркадьевича, он встал сегодня разбитый, вместо счастливого. Чай не мог пить. Во-вторых. О других тож, между проч, думать надо! Когда на тебя усьму тратили — что сказали? Другим тоже постель для здоровья над. А ты как вавилонская блудница, которая на разн дорогах свои ноги раздвигала. Другие — не люди? А в-четвертых…

Арахна, приподнявшись, быстро обняла Фариду и поцеловала ее гневные губы, из которых вот-вот должно было выкатиться и в-пятых, и в-шестых.

Фарида онемела.

Арахна оплела бывшую миссионершу своими тонкими руками, прижалась (она все еще была не одета — это Фарида собиралась ей поставить на вид «в-восьмых»), вдавливаясь в ее плоское тело, и всучила еще несколько хулиганских поцелуев.

— М-мне хорошо, Фаридочка! Солнце-т-т-то какое, с-солнце. К-кофе хочу.

Вся Зала, включая Первую Жену, вынырнувшую из квадратного телеомута, опешив, наблюдала за этой сценой.

Лавируя между подушками и матрасами и — что для лавирования было совсем не нужно — качая бедрами в черном с розами платке, Арахна прошла через Залу на кухню.

— Сестра, нет там у нас кофе, нет! — закричала ей вслед Марта Некрасовна.

— Артисткя, — философски заметила Зебуниссо.

Фарида бормотала:

— Явление Жены, сладкой, как мед, и горькой… как звезда-полынь. Все опять сходится.

— Ля-ля, — пела из кухни Арахна.

Остаток дня Арахна вела себя порядочно, кофе не клянчила и даже просмотрела голову Гули Маленькой, в которой подозревали вшей.

Паразитов, слава тебе, не нашли. Но Гуля все равно заплакала:

— У тети Арахны в сумке шоколадка!

— Ах, какая тетя нехорошая, — ответили ей, — шоколадку прячет.

Иоан Аркадьевич, плача от вечернего ветра, вышел из «Хамзы»; подумал об Арахне.

Утром, уходя за данью, он оставил ее спящей. Распласталась в дверном проеме, бледная, с улыбкой, расхристанная. Нагнулся и расправил на ней сбившийся в жгут платок, прикрыв распахнутые бедра.

…Очнулся возле торговцев. Цветы — гладиолусы — стояли под полиэтиленовыми колпаками. В каждом колпаке желтела свечка, видимо, как-то согревая продрогшие стебли. Цветочный ряд завершался розами.

— «Черный принц» есть! — закричали Иоану Аркадьевичу, и сообщили цену.

— Да, да, сейчас, — успокоил он торговцев и зашагал, размахивая руками, прочь от цветов.

День был холодный и неденежный. Заплатили только за двух реализованных на Броде уродов, причем за одного расплатились жетонами для метро и парочкой телефонных.

Наткнувшись взглядом на телефон-автомат, Иоан Аркадьевич нащупал в кармане один трудовой жетон.

Позвонить матери. И рассказать ей, обязательно рассказать, что видел сон из детства: он входит в гараж, и это, наверное, к чему-то. Что она на это скажет (кроме того, что испугается)?

Выстуженная трубка касается уха.

Или не рассказывать? «Алло. Мама?» А голос матери уже выплескивается из трубки: «Иоан? Иоан, ты? Что случилось? А? Опять деньги? Деньги опять нужны, говорю? Опять твоим гадючкам денег, говорю, не хватает, совести нету? А Марте Никрасовне лично напомни, что она мне еще в феврале, у меня записано, обещала рецептик один… Алё?»

Он слушает и вешает трубку.

С матерью поговоришь — и на душе легче.

Только ухо вот замерзло от разговора. «Черный принц»?

Иоан Аркадьевич протягивает полученные за урода деньги.

— Почему не торгуетесь? — укоризненно говорит продавец, пряча купюры.

«Идет! Идет!» — кричали изнутри дети.

Стебель розы Иоан Аркадьевич скрыл под пальто; шипы проникали через свитер, тревожа.

В голове дозревал план незаметного и дипломатичного вручения этого стебля Арахне. Мысль о возможной ревности остальных жен колола сердце Иоана Аркадьевича сильнее физических шипов.

Дверь открыла Магдалена с полотенцем на голове. Наскоро поцеловав ее куда-то в полотенце, Иоан Аркадьевич увернулся от порыва снять с него пальто и скользнул в ванную — там, по счастью, никого не было, можно зашпингалетиться…

— Арахна! Пусть Арахна в ванную, пожалуйста, зайдет! — закричал Иоан Аркадьевич как можно невиннее.

Женщины нехорошо переглянулись. Алконост опустил приготовленный смычок и пнул Толика.

Сама Арахна быстро отложила Джека Лондона, которого она, зевая, читала Гуле Маленькой, и полетела в ванную.

Заскочила вовнутрь и, следуя пантомиме Иоана Аркадьевича, защелкнула шпингалет.

Иоан Аркадьевич, торжественный, стоял на фоне изувеченного кафеля и протягивал ей «Черного принца».

— К-к-какая пре-елесть! Мне? М-ммм. Пахнет розой, — сказала она, поднеся букет к носу. — А где ш-шампаньское?

— Тссс. Поставь куда-нибудь. И спрячь, — предупредил Иоан Аркадьевич.

— К-кудаа? — скривилась Арахна. — Заревнуют. А, п-придумала.

И, вылив из бутыли остатки сомнительного шампуня, вонзила в нее стебель.

— Т-так, значит, г-гудеть не будем… Н-ну, не думай, что я п-примитивная и не ценю.

Мгновенно оплетя шею Иоана Аркадьевича своими тонкими, в микроскопических волосках, руками, впилась в его губы. Он пошатнулся.

— Арахна… Арашенька… Брюки хоть им оставь!

— Н-не оставлю.

Хрупкий шпингалет едва сдерживал напор, обрушившийся на дверь.

— Пустите! Пустите, слышите, мне надо в туалет! — взывала Магдалена.

— Я мою руки… — извинялся Иоан Аркадьевич.

— Крикни, что у тебя понос (шептала Арахна) …а ты?… что у меня тоже… (смех).

Новая порция ударов.

— Бесстыдница! Издевательство какое! Да что ж такое, сестры! — плевалась гневом Магдалена.

— Дерни сильней, сестра! — подначивали остальные.

— Мяяяу! — выла Маряся.

…Вышел Иоан Аркадьевич.

Вышла Арахна.

В Зале, видимо, только закончилось экстренное совещание; жены, наспех создав на лицах выражение «а ничего и не случилось», разбредались по своим углам и заботам. Алконост угрюмо ковырял линолеум острием смычка.

— А-што-ож-эта-а-тако-о-ое? — заголосила в ванной несчастная Магдалена.

Что ее больше потрясло: бордовый, сложенный в дорогостоящий поцелуй бутон «Черного принца» или вылитые запасы шампуня?

— Я сам сниму брюки, — поморщился Иоан Аркадьевич, стоя в ожидании посреди комнаты.

— Да уж ладно, — одарила его фарфоровой улыбкой Софья Олеговна и принялась, ухмыляясь, стягивать с него джинсы. Из кухни ползли постные запахи ужина.

Поразила Арахна.

Подошла к уже голоногому Иоану Аркадьевичу и плеснула без всякого заикания, даже как-то ласково:

— Тряпка.

Иоан Аркадьевич стоял в тренировочном костюме, когда-то изумрудном, в спальне и разглядывал потолок.

Рыжее пятно.

Выше Иоана Аркадьевича был только оплетенный паутиной чердак. С него, наверное, и протекало.

В спальне кроме него копошились дети, ездила игрушечная машина без передних колес; Гуля Большая читала «а ткачиха с поварихой, с сватьей бабой Бабарихой…» и спрашивала:

— Дода, «сватья-баба» — это кто такой?

Сквозь сказку иногда прорывался голос из Залы, методичный голос Софьи Олеговны:

— Ты, сестра, пойми нас правильно. Мы тебя впустили вчера, как родную. О чем это говорит? О доверии. Это говорит о нашем большом доверии к тебе, сестра. Ты понимаешь, как это надо ценить? Вижу, что понимаешь. Потому что доверие, а тем более любовь, всегда надо ценить. А ты? Что ты…

Контуры пятна на потолке напоминают лицо. Сказочную морду. Не забыть сказать Марте Некрасовне, чтобы продиктовала матери рецепт.

И царицу и приплод. Тайно сбросить в бездну вод.

Того, что отвечает Арахна, не слышно. Наверно, ничего не отвечает, молчит. Не страшна ей никакая бездна вод, она сама пришла оттуда, из бездны, из подводного пламени. Зрачки у нее зеленые, с желтым ободком.

— И как у тебя язык повернулся эту «тряпку» выговорить? Если мужчина не курит, не пьет, деньги в дом… разве это основание для «тряпки»? Не основание! Иоан Аркадьевич — мужчина и борец. Слышишь, сестра, тварь ты такая…

Мужчина и борец смотрел в рыжее пятно на потолке, в середине которого пульсировала черная точка. Точка приближалась, вот уже видно, что это бочка, в смоле и налипших водорослях. Вот ее вышвыривает на берег, и толпа негритосок в лебединых перьях спешит к ней с огромным консервным ножом. Бочка откупорена, предводительница царевен-лебедей плотоядно заглядывает вовнутрь. Пусто! Только белые косточки. Фиаско лебедей: танцем изображают разочарование и удаляются в поисках следующей бочки.

Тишина, волны…

— Тебе сколько лет? — звучит, наконец, над рыжим песком невидимый голос. — Двадцать пять? Гуля вот Большая тебя младше. А у нее уже ребенок. Инвалид — видела костыли в коридоре, бесстыдница ты такая? Иоан Аркадьевич их пригрел здесь, все, что надо предоставил… Гулю в коллектив, ребенка ее, Зою… Ы-ыы…

Плачет. Пейзаж снова сжимается в пятно на потолке.

— Я сама всю жизнь учительницей… — всхлипывала и сморкалась Софья Олеговна. — В пятьдесят пять — пенсия, на хлеб не хватит… Помочь некому — детей не успела родить. Продала квартиру, двадцать два квадратных, все сдуру потратила на зу-у-убы… Мечта такая была всю жизнь…. Жемчужные зубы. А есть ими нечего. Ни корочки. Ни кусочка.

Заплакал кто-то еще — кажется, сердобольная Фарида.

— Иду по Соцгороду тогда, с зубами, думаю: «Теперь бы и умереть». И ноги меня сами сюда привели…

— Ангел, ангел тебя привел! — завывала Фарида.

— А вечером Иоан Аркадьевич вернулся и смотрит на меня. А я дурой стою: такой молодой красавец — и мне. Отвернется, отвернется от меня сейчас, думаю. Не отвернулся — приласкал, разглядел во мне, значит, что-то…

— Не зря зубы меняла, — вступило дрожащее меццо Магдалены.

— Ребенка мне подарил, — не унималась Софья Олеговна, — и радость материнства.

Задохнулась. Где-то заплакал младенец Анна Иоановна. Зашаркали босые ступни, разыскивая для бедной Софьи Олеговны валерьянку. Всхлипывала Фарида.

Арахна молчала.