Гашек

Домик под замком

Все давно уже понимали, что отчаянную финансовую ситуацию издательства «Гашек, Сауэр и К°» можно разрешить только одним способом: автору необходимо переменить обстановку. Подыскивается какое-нибудь подходящее место в провинции.

Но Гашеку порой доставляло необъяснимое удовольствие расстроить, отдалить исполнение какоге-либо доброго намерения.

О затруднениях Гашека его друг Франта Сауэр рассказывает художнику Панушке. Чтобы Гашек закончил роман, необходимо вытащить его куда-нибудь в провинцию, на свежий воздух. Добряк Панушка сразу же решает взять писателя с собой в Липницу. «Городок словно создан для Гашека, — втолковывает он Сауэру. — Я прекрасно знаю эти места. Каждый год уезжаю туда летом, а иной раз, если выпадет снег, и зимой. Только подумай, я буду себе малевать, а он где-нибудь поблизости в лесочке примется за свой роман. И работа у обоих пойдет как по маслу».

Рассказывают, будто Гашек вышел с кувшином за пивом и встретил Панушку, уже собравшегося в дорогу. Самый подходящий момент, поскольку Шура с Сауэром пошли куда-то за покупками. Гашек вызвался помочь художнику поднести до вокзала этюдник. Слово за слово — и уезжают оба. Кувшин остался в трактире, куда за ним никто уже не пришел.

В Липницу приехали в тот же день, 25 августа 1921 года. Когда постучали в дверь гостеприимного трактира «У чешской короны», сгущались сумерки.

Трактирщик Александр Инвальд радушно приветствовал художника, для которого уже была приготовлена комнатка на втором этаже. Другого господина он не знал. На «пана писателя» незнакомец был не слишком похож. Одет весьма скромно и, к удивлению трактирщика, не привез никакого багажа. «Он выспится со мной наверху, а завтра приготовишь ему соседнюю комнату», — прервал Панушка раздумья озадаченного Инвальда.

Спокойный городишко в горах сразу понравился Гашеку. «Я живу теперь прямо в трактире, ни о чем лучшем и не помышлял», — удовлетворенно иронизировал он и старался расположиться по своему вкусу. Панушка попросил трактирщика открыть писателю кредит на сумму пятьсот крон и дал за него письменное поручительство. Так что можно было приступить к делу. Друзья теперь осуществляли свои планы. Ходили по окрестностям, Панушка писал с натуры, а Гашек носил его этюдник, и оба рассказывали друг другу всевозможные истории.

Охотнее всего они проводили время в замке, ибо питали пристрастие к причудливым памятникам старины. Лесничий Бём предоставил в их распоряжение ключ, так что они могли попасть в замок когда им вздумается. Друзья разводили во дворе маленький костер, пекли на углях сардельки и картошку, пели старые австрийские песенки.

Вскоре после приезда в Липницу они освятили замок вечеринкой, в которой принял участие и учитель Ольдржих Шикирж. Когда стемнело, учитель заснул где-то в закутке, и про него забыли. Замок заперли, пошли к Инвальдам. Вскоре прибежали люди — дескать, в замке привидение, какая-то белая фигура бегает по зубчатым стенам и взывает о помощи. Послали за лесничим да попросили его захватить ружье. Гашек считал, что в замке скрывается какой-нибудь дезертир из бывшей австрийской армии. Но, едва увидев на стене мятущуюся фигуру, решил подшутить над всеми и стал кричать, что это рожемберкская Белая пани, и громко требовал, чтобы лесничий выстрелил в привидение — только так, мол, он освободит жертву злого духа от заклятья. Когда несчастному учителю открыли двери, он дрожал и не мог произнести ни слова.

В веселых забавах в Липнице недостатка не было, местечко хотело отдохнуть от ужасов войны и неуверенности в завтрашнем дне.

Историческая романтичность привлекала в «мазхаузе» замка (древнее название столового зала в первом этаже). Там он написал свою первую липницкую юмореску, которую затем послал в «Гумористицке листы» («Юмористическую газету»). Новелла называется «Экскурсовод по замку» и точно передает местный колорит и настроение: «В хорошо сохранившейся части замка, то есть там, где стены еще держатся и где уцелели своды первого этажа, находится столовый зал. Много столетий назад тут кормили челядь. Бывший владелец именья реставрировал этот зал. В нем два дубовых стола, скамьи, камин. Здесь, в абсолютном покое, я кое-что пишу. Местный лесничий дал мне ключи от замка, осенние вихри проносятся над краем, и кажется, меня вот-вот вместе с замком унесет к Немецкому Броду. Постепенно из кладки вываливаются камни, стены распадаются, внизу, под замком, пасутся козы…»

Первые три недели, прожитые Гашеком в Липнице вдвоем с Панушкой, позднее казались ему самыми прекрасными из всего проведенного здесь времени. Но Гашек не был бы Гашеком, если бы не испытывал судьбу и не старался обмануть самого себя. В скорбные минуты он вспоминает Шуру, которую оставил в Праге одну, без всякой помощи. В полночь он пишет ей открытку со своим адресом и приглашением приехать. И сразу же относит на почту, помещавшуюся тогда во втором этаже дома Инвальда. Утром, раздумав, он хотел было вернуть свою открытку, да опоздал — почту уже отправили.

Вскоре прибыла Шура с Франтой Сауэром, идиллии пришел конец. А когда Панушка уехал домой, в свое пражское «ателье», в Липнице стало тоскливо. Кредит был исчерпан, нужда опять стучалась в дверь.

Гашек пишет отчаянное письмо своему пражскому издателю:

Сауэр посылает четыреста крон, однако настойчиво требует очередное продолжение «Швейка». Следует второе письмо, несомненно, самое нежное из всех, что Сауэр когда-либо получал от Гашека: «Милый и дорогой Франта! Посылаю тебе пока девять страниц, которые я написал вчера и сегодня до 12 часов, до ухода почты. После полудня буду писать дальше и завтра наверняка вышлю новую порцию. У меня сейчас необыкновенное желание писать, а тебя прошу тоже не забывать о моем существовании, непременно приезжай, как ты мне обещал, но не в понедельник, а еще в воскресенье! Я, сам понимаешь, в чрезвычайно затруднительной ситуации, но не хочу ни у кого одалживать, чтобы не подорвать нашу репутацию, раз я должен остаться здесь до окончания всей книги! Теперь у меня постоянно рабочее настроение, и будь уверен — я охотно приложу все силы, чтобы наши дела пошли на лад. Итак, приезжай и убедись в моей работоспособности. Шуринька передает тебе сердечный привет и ждет тебя не дождется… А я, Франта, очень по тебе соскучился, потому что искренне тебя люблю. Передай дома всем привет, целует тебя твой Ярка».

Сауэр приехал только в понедельник. Дело в том, что накануне он посетил премьеру инсценированного «Швейка» в пражской «Адрии». Приехал он главным образом для того, чтобы вытянуть из автора очередное продолжение рукописи и тем самым успокоить пана Нейберта, владельца типографии. Но никакие просьбы, обещания и клятвы на Гашека не действуют. Обрадованный встречей со старым приятелем, он таскает Сауэра по липницким и дольноместским трактирам, ведет его в Радостовицы но гулянье по случаю какого-то праздника, но сесть за рукопись не желает. Тут лесничему приходит в голову сумасбродная идея — запереть писателя в замке и не выпускать до тех пор, пока он не «выдаст» требуемого количества страниц. Гашек этой шутки не принял. Он невозмутимо выпил бутылку коньяка, приготовленную для него в домике лесника при замке, но напрасно лесник простоял с ружьем у двери — Гашек не написал ни строчки. Несчастный Сауэр уезжает в Прагу, утомленный деревенскими кутежами, но без тех «четвертушек» бумаги, ради которых сюда явился, — Гашек никому не позволял диктовать себе, когда и сколько он должен писать.

Вскоре после этого визита между двумя компаньонами наступает разлад. По мере того как возрастает успех «Швейка», медленно, но все же неотвратимо рвутся нити, которыми Гашек был связан со своими друзьями, между ними обнаруживаются резкие расхождения.

Гашек и Сауэр издавали «Швейка» на правах совладельцев собственного издательства. Но когда строились планы, все выглядело куда заманчивее. Сауэра неотступно преследовали кредиторы; из-за беззаботности и нерадивости Гашека издание тормозилось.

Сауэр разочаровался в своем предприятии, а вдобавок друзья еще попрекают его, что-де он не отдает компаньону положенной доли. Еще в Липнице художник Панушка уговаривал Сауэра не оставлять Гашека без денег.

Утрата доверия ускорила распад издательства «Гашек, Сауэр и К°». По взаимному соглашению компаньоны полностью передают печатанье и распространение «Швейка» в руки преуспевающей фирмы, возглавляемой предприимчивым издателем Сынеком.

После выхода первой части «Швейка» ситуация меняется: возрастает интерес к книге, тираж стремительно растет. В следующем году выходит уже пять изданий первой части и четыре второй; третья часть, написанная весной 1922 года, вышла до конца того же года двумя изданиями.

Перед рождеством в Липницу приезжает еще один известный представитель пражской богемы — Эмиль Артур Лонген, по случайному совпадению обстоятельств тоже из-за «Швейка». Сауэр сообщил Гашеку, что Лонген без авторского разрешения с большим кассовым успехом ставит в «Адрии» инсценировку «Швейка». Гашек написал Лонгену резкое письмо, в котором явственно ощущается напряженность, возникшая в их отношениях.

Письмо нуждается в некоторых комментариях. Вскоре после возвращения на родину Гашек обещал Лонгену написать для «Революционной сцены» несколько одноактных пьес и взял небольшой задаток.

Когда вышла первая часть «Швейка», Лонген вспомнил о его обещании и показал «Швейка» на сцене. Инсценировка получилась растянутая, «Швейк» шел с продолжением в течение трех вечеров.

Против этого у Гашека были возражения. «Вполне разумно, что вы отменяете деление на части, — говорил он Лонгену, — ведь иначе получится нечто вроде „Научного словаря Отто“.

Во время этого визита оба приятеля вспоминали время, когда вместе выступали в кабаре. Эксцентрический темперамент и неутолимую жажду обоих сдерживало лишь присутствие их жен — нервной, излишне впечатлительной Ксены Лонгеновой, выдающейся актрисы кабаре, и заботливой Шуры.

Все же приятели написали в Липнице две одноактные пьесы. Первая из них — «Министр и его дитя» — содержала намек на тогдашний конфликт путешественника А.В. Фрича с министром иностранных дел Бенешем. Цензура имела возражения против злободневных политических нападок, и пьеса еще до премьеры была запрещена. Существует мнение, будто Гашек даже послал по этому поводу министру Бенешу письменный протест.

Пьесу надо было чем-то заменить. Тогда они в два счета написали на сюжет Киша другую комедию — «Из Карлина в Братиславу за 365 дней». Времени было в обрез, два актера «Революционной сцены», явившиеся за пьесой из Праги, уезжали ночным скорым, ибо на следующий день была назначена премьера. Но и на сей раз представление не состоялось. Полиция наложила запрет «по соображениям противопожарной безопасности».

Слава застает Гашека неподготовленным. Он к ней не привык, не умел разобраться в хитросплетениях всевозможнейших предложений, которыми его вдруг стали осаждать различные предприимчивые личности. Слишком мягкий по натуре, он не научился противоборствовать корыстолюбцам.

Так, он разрешил драматизировать «Швейка» одновременно нескольким лицам, чем впоследствии дал повод для длительной судебной тяжбы.

Как, собственно, это могло случиться?

Первоначально право поставить «Швейка» присвоил себе Лонген, хотя, как мы только что убедились, на весьма сомнительных основаниях.

Вторым право на инсценировку приобрел актер Карел Нолль. Он обратился к Гашеку, будучи в тяжелой финансовой ситуации. После роспуска «Революционной сцены» у прежнего актерского коллектива возникли осложнения с новым директором театра Фенцлем. Неподражаемый исполнитель роли Швейка Карел Нолль решил создать из уволенных актеров собственный театральный коллектив и сыграть несколько спектаклей в чешской провинции. Без большого труда он соблазнил этой идеей мягкосердечного автора. Гашек сам посетил представление в Гавличковом Броде, где ему устроили настоящую овацию.

Этот вечер был одним из счастливейших в жизни Гашека. Ему не понравилось место на балконе, и еще в начале спектакля он пересел в первый ряд. Обрадованный успехом «Швейка», сияющий, он несколько раз выходил на сцену и вместе с актерами благодарил публику.

После представления автор устроил небольшой банкет в отеле «У черного орла». Настроение у него было приподнятое, и он заявил, что сам готов исполнять роль сапера Водички. В Гавличковом Броде Гашек истратил уйму денег на покупки и угощения. И только на четвертый день вернулся домой.

При этом он, вероятно, забыл, что еще прежде, в феврале 1922 года, передал директору Фенцлю все права на создание инсценировки по «Швейку». Узнав о нарушении условий договора, Фенцль сразу же отправился в Липницу. В результате был расширен и в окончательной редакции подписан договор, по которому за пять тысяч крон Фенцль получал право не только на постановку, но и на экранизацию «Швейка». В качестве задатка автор тут же получил 1500 крон наличными.

Итак, теперь Гашек «продал» Нолля. В дополнительном пункте договора содержится прямой запрет на любую постановку «Швейка» без разрешения директора Фенцля.

Постоянно нуждаясь, Гашек не смог устоять перед соблазнительным предложением. Наибольших выгод в переговорах обычно добивался тот, кто приходил последним.

В Липнице наконец устроился и быт Гашека. Договор с издателем Сынеком обеспечил ему постоянный доход, который он использовал для частичной уплаты долга Инвальду, а также для кое-какого улучшения гардероба. До той поры у него была лишь потрепанная одежонка, подаренная лесничим. После встречи Нового, 1922 года он вместе с Лонгеном едет в Прагу и привозит синий костюм, серую шляпу и трость с серебряным набалдашником. Из купленного в липницкой лавочке люстрина заказывает у портного два домашних костюма, один — себе, другой — своему писарю Клименту Штепанеку. На лето Гашек сшил на заказ просторную полосатую русскую рубаху и подпоясывал ее синим шнуром с кисточками.

Все это опять-таки свидетельствует о его простоте и удивительной самобытности. К вещам у него было особое, сугубо личное отношение, а на то, что скажут другие, он не обращал ни малейшего внимания. В отношении к деньгам сказывалась детскость Гашека, широта его натуры; даже живя в долг, он всегда платил за любую услугу.

Память о нем живет здесь в многочисленных легендах и анекдотах. Гашек был человек простой, но переменчивый и многоликий. Каждый мог воспринимать его по-своему. Он любил подтрунивать над другими и над собой, любил оставлять слушателей в неведении относительно того, рассказывает ли он правду или сочиняет. Ни своим поведением, ни внешностью он не походил на серьезного литератора. Порой, когда его умение владеть пером ставилось под сомнение, ему даже приходилось защищать свою писательскую честь.

Однажды Гашек дружески разговаривал с местным жителем, которого здесь прозвали Американцем. Этот человек вернулся из Соединенных Штатов и привез много денег, а также изрядную толику самоуверенности. Вспоминали войну, зашла речь о «Швейке».

И тут практичный Американец заявил, что, мол, никакое это не искусство, так мог бы написать и его покойный отец. Гашек разозлился и говорит Штепанеку: «Прошу вас, поднимитесь за бумагой и чернилами, надо показать этому умнику, на что я способен. — Потом спросил Американца: — О чем прикажешь писать?» — «О чем хочешь, — махнул тот рукой, — да вот хоть напиши про учителя, про того, что живет напротив и ловит дождь в свои пробирки». И Гашек продиктовал юмореску «Инспектор из пражского института метеорологии». Продиктует фразу-другую и опять болтает с Американцем. Так продолжалось до тех пор, пока юмореска не была готова. Когда Гашек тут же, на месте, прочел рассказ вслух, Американец признал, что его отец никогда бы ничего подобного сделать не сумел.

Чтобы привыкнуть к Гашеку и полюбить его, деревенским жителям нужно было чем-то заполнить пропасть, отделявшую их от этого потомка Уленшпигеля, и они сочиняли всяческие истории, которые делали его ближе и понятней.

Вот что, например, про него рассказывали.

Как только он переступит порог трактира, сразу велит налить за его счет всем присутствующим (что, вероятно, вполне соответствовало действительности). Любому бродяге, проходившему через Липницу, дарит сапоги, которые специально для подобных случаев шьет его «придворный» сапожник Крупичка. (Это уже правда лишь отчасти. По свидетельству Климента Штепанека, едва ли набралось бы десять пар таких подаренных сапог.) Как-то раз шел Гашек с почты и нес 200 крон, полученные за «Швейка». Встретил сгорбленную старуху, сунул ей эти 200 крон и был страшно доволен, когда та бросилась целовать ему руки. (Тут уже вообще голый вымысел. Но никого не занимало, что соответствует истине, а что — нет, ибо в предании и мифе реальное, фактическое начало свободно переплетается с началом эстетическим, с фантазией.) Можно было легко злоупотребить его доверчивостью. Однажды приехал навестить Гашека какой-то актер, Гашек его кормил и поил, оставил спать в своей комнате. Вернувшись в Прагу, новоиспеченный «друг» Гашека отблагодарил его за гостеприимство тем, что, прикрываясь его именем, взял у издателя Сынека 200 крон. Гашек не слишком расстраивался по поводу вероломства друзей — у него была иная шкала жизненных ценностей, чем у большинства людей.

Гашеку доставляло тайную радость, когда он мог удивить кого-нибудь неожиданной помощью. С Панушкой в Липницу приехал молодой болгарский художник Георгий Христов. Он не предполагал, что зима в этом горном крае такая суровая, и бегал по окрестностям со своими холстами и кисточками совсем окоченевший. Гашек дал ему пальто и уступил собственную постель.

Вспоминал он о таких вещах неохотно и обычно с иронией.

Необходимо опровергнуть и преувеличенные рассказы о нужде, в которой якобы жил Гашек. Климент Штепанек утверждал, что особенно к концу жизни у его работодателя был вполне приличный по тем временам доход. Согласно договору с Сынеком от 4 февраля 1922 года с каждого проданного экземпляра он должен был получать за вычетом накладных расходов 1 крону 70 геллеров за выпуск в четыре листа и 7 крон 65 геллеров за часть объемом в шестнадцать листов. При этом 1-я часть «Швейка» еще при жизни Гашека вышла в количестве 27 тысяч экземпляров, 2-я часть — в количестве 22 тысяч, 3-я часть — в количестве 22 тысяч и т. д. Куда делись все эти деньги, для Штепанека до сих пор остается загадкой. Гашек никогда не контролировал, честно ли выполняют условия договора издатель или театральный директор Фенцль. Если кто-нибудь убеждал его привести в порядок бухгалтерию, он только отмахивался, а когда советчик продолжал настаивать, раздраженно требовал, чтобы его оставили в покое.

Гашек жил данной минутой. Высочайшей ценностью для него было настоящее.

В небольшом зальце деревенского трактира Гашек предпринял последнюю попытку оживить свой богемный миф. Он хочет забыть здесь про страшную усталость от окопов и ураганного огня, от драматических переживаний, сбросить с себя все, что его мучило и тяготило.

Казалось, трудно было бы найти для этого более подходящее место, чем липницкое уединение. Хозяева, супруги Инвальды, любили людей, причастных к искусству, и старались ему во всем угодить. Круг липницких друзей и знакомых должен был заменить Гашеку прежнее богемное общество.

На первый взгляд создается впечатление, будто он устранился от политики. Бывший большевистский комиссар следит за событиями в республике со снисходительной усмешкой, с презрительной иронией. Предвыборную борьбу в маленьком провинциальном городке, походившую на дешевый фарс, он комментирует с тонким пониманием всех деталей и умением поставить точный диагноз.

Отношение Ярослава Гашека к Чехословакии той поры было сложным. Он не мог отказаться от критики в адрес буржуазной демократии, но опасался, чтобы его высказывания не сочли «государственной изменой». Поэтому любой сколько-нибудь серьезный разговор на политические темы обычно обращал в шутку. По свидетельству судебного советника Швеца, о своем большевистском прошлом Гашек предпочитал не упоминать, а соответствующие намеки пропускал мимо ушей. Просто он не желал привлекать к себе внимания.

Это вовсе не значит, что Гашек стыдился своих коммунистических убеждений. Сохранился экземпляр книжки «Трое мужчин и акула» с таким посвящением старосте липницкого «Сокола»: «Брату Штольцу — коммунист Гашек». На самом деле Гашек постоянно находится в курсе политических событий и в своих сатирах высмеивает социальный реформизм и представителей старой австрийской бюрократии в государственном аппарате республики. Он посылает в редакцию коммунистической газеты «Руде право» письмо с перечнем австрийских генералов, засевших в министерстве национальной обороны. Но это лишь слабые отзвуки его прежней политической активности.

Лонген рассказывает историю об учителе Мареше. Государственным служащим сократили жалованье. Учитель Мареш, национальный демократ и воспитатель в «Соколе», чувствовал себя обобранным республикой. В приступе радикализма он разорвал национально-демократический партийный билет и объявил, что переходит к коммунистам. «Товарищ Гашек, — патетически обратился он к бывшему большевистскому комиссару, — я вступаю в коммунистическую партию!» Гашек тут же сел и принялся оформлять вступление Мареша. О членстве в партии он говорил как об опасном деле, требующем лишь людей с твердым характером. «Завтра раненько утром отошлю твое заявление прямо в Исполнительный комитет коммунистической партии, в Прагу. Зайди утречком ко мне наверх. В трактире мы не можем толковать о секретных вещах, касающихся только коммунистов».

Рано утром протрезвевший Мареш стоял перед комнатой своего поручителя. Канючил под дверью, чтобы тот вернул ему заявление, чтобы не портил ему жизнь, ведь у него семья. Гашек хотел спать и потому постарался от него отделаться: «Не мешай и отправляйся домой. Заявление я уже отослал». Учитель забарабанил в дверь почтовой конторы, находившейся поблизости, но там ни о чем таком не слыхали. Он побежал назад, к Гашеку. Тот ва глазах учителя разорвал заявление в клочки и насмешливо произнес: «Уж не думаешь ли ты, что большевикам нужны такие хамелеоны? Я лишь хотел тебе показать, насколько убог твой радикализм».

Маленький мирок трактира Инвальда одухотворен затеями и устными рассказами, в которых оживает фантазия писателя, пробуждается присущая ему стихийная веселость.

Наверху, в его каморке, было холодно и неуютно; поэтому он с утра пораньше спускается вниз, в небольшой закуток возле залы. Оттуда то и дело выходит к стойке или заглядывает на кухню, любопытствуя, что варится под крышками кастрюль. Одновременно диктует какую-нибудь юмореску или «Швейка», разговаривает с посетителями пивного бара и советует пани Инвальдовой, как и чем сдобрить подливу.

Он был счастлив, когда мог скрасить жизнь шуткой, избавиться от стереотипа будней. Его развлекали общение с людьми, самые заурядные события.

Особенно любил он всяких экзотических пришельцев, радостно встречал торговцев вразнос а различных бродяг, с которыми в заброшенный уголок проникал чарующий запах далей. С ними он сходился поразительно легко.

Нередко он устраивал праздничные вечеринки, на которых варил свой прославленный матросский грог. Это был напиток такой крепости, что, отведав его, каждому впору хоть Ла-Манш переплыть. Вот рецепт: «1/2 литра воды вскипяти с 2—3 зернами душистого перца, 6—8 зернами черного перца, 10 гвоздичками, щепотью корицы, лимонной корочкой и соком из целого лимона, всыпь 1/2 кг сахару. Когда все сварится, подлей 3 литра белого вина и дай прокипеть. Затем влей литр коньяку и снова вскипяти да внимательно следи, чтобы не сбежало! Поставь на стол по правую руку от себя, сними крышку и зажги поднимающийся пар, затем крышку сразу же снова закрой. Этим торжественный обряд приготовления грога заканчивается. А кто скажет тебе, что неплохо было бы всыпать туда еще и ванили, так дай ему по роже!»

К торжественным моментам относились и различные годовщины, дни рождений и именин. Как опытный импровизатор из кабаре, Гашек инстинктивно чувствовал настроение публики, умел использовать мгновения, когда люди открываются друг перед другом, отбрасывают мысли о повседневных делах, забывают о предрассудках, общественных перегородках и целиком отдаются праздничному восприятию жизни. Поэтому он вел подробный список именин всех своих знакомых и посылал им вырезки из старых календарей с подчеркнутой датой, что одновременно означало приглашение в трактир Инвальда.

В таких случаях Гашек любил произносить речи, используя свои чуть ли не энциклопедические знания различных дат и фактов. Так, например, в речи на день св. Иосифа он мимоходом заметил, что никто, в сущности, точно не знает, когда святой Иосиф родился. Утром другого дня по площади шатался один из местных именинников, которого неотступно преследовала мысль, откуда вообще это известно Гашеку. Он спрашивал всех проходивших мимо про своего святого патрона, но, так ничего и не узнав, отправился к приходскому священнику. Тот подтвердил, что дата рождения святого Иосифа действительно остается для церкви тайной. В результате авторитет Гашек необычайно возрос.

Из всех этих историй явствует, что до конца своих дней Гашек сохранил особенность, которая делает его больше, чем литератором; он был художником жизни — умел постичь настроение момента, умел интенсивно переживать действительность.

Тот образ жизни, который до войны служил ему способом бегства от враждебного общества и одновременно защитой, охранительной клоунской маской, под которой он скрывал свой критический нигилизм, после войны открывает ему путь к естественным человеческим ценностям. Это проявилось прежде всего в «Похождениях бравого солдата Швейка».

Мемуарная литература, спекулировавшая популярностью Гашека, но не делавшая попыток понять творческое значение его богемного мифа, создала ошибочное представление, будто он просто-напросто «вмонтировал» в свой роман истории и анекдоты, которые рассказывались в липницком трактире ветеранами мировой войны. Необходимо отметить, что кое-какие из этих историй и анекдотов в действительности рассказывал сам автор «Швейка». Порой он советовался с окружающими, как поступить с отдельными эпизодическими персонажами. И разумеется, при создании «Швейка» большую роль сыграла трактирная среда. Здесь Гашек впервые получил признание и оценку. Иногда ему приходилось читать куски текста художнику Панушке, своему покровителю, желавшему знать, как продвигается работа. Метр обычно похлопывал его по плечу и одобрительно ворчал: «Неплохо, скотина».

Швейковские рассказы стали в Липнице достоянием устной народной традиции. Больше всего нравилась комическая сцена с рекрутом Пехом, которому лейтенант надавал по морде из-за того, что тот утверждал, будто в Нижнем Боусове ярмарки происходят не раз в год, как принято и положено, а шесть раз. Впервые Гашек рассказал эту историю во время уже упомянутого праздника в честь св. Иосифа и должен был несколько раз ее повторить. Общество пришло в восторг от находчивости рекрута, который, не моргнув глазом, ответил лейтенанту таким словоизвержением: «Нижний Боусов, Unter Beutzen, двести шестьдесят семь домов, тысяча девятьсот тридцать шесть чешских жителей, округ Ичин, волость Соботка, бывшая вотчина Кост, приходская церковь святой Екатерины, построенная в четырнадцатом столетии и реставрированная графом Вацлавом Братиславой Нетолицким, школа, почта, телеграф, станция чешской товарной линии, сахарный завод, мельница, лесопилка, хутор Вальха, шесть ярмарок в году». При гротескном и неожиданном завершении — «шесть ярмарок в году» — слушатели валились с ног от смеха.

Говорят, Гашек обещал, что Пеха выпустят из сумасшедшего дома. А когда ему будут вручать орден, он в присутствии генерала перед всем строем даст лейтенанту Моцу пощечину. Лесничий Шоула, завсегдатай трактира Инвальда, советовал, чтобы Пех еще пхнул лейтенанта ногой в брюхо.

Однако подобного рода детали не так уж много значат в композиции романа. «Швейк» — не собрание случайных анекдотов и смешных историй времен первой мировой войны. Да и в сохранившихся свидетельствах о том, как Гашек использовал услышанные в трактире рассказы, тоже обнаруживаются расхождения.

Например, говорят, будто однажды Гашек слышал историю о бродяге, который по ошибке отправился просить милостыню в жандармский участок. Этот мотив на страницах «Швейка» перенесен в Липницу.

Очевидцы, вспоминающие сей случай, были бы, вероятно, очень удивлены, если бы узнали истинное происхождение сюжета. Историю о бродяге, который по ошибке забрел за подаянием в жандармский участок, впервые можно было прочесть в новелле Гашека «В сельской каталажке», напечатанной еще в 1904 году! Видимо, он рассказывал ее в кабачке сам.

По словам Александра Инвальда, Гашек был страстным рассказчиком. Когда приезжали гости из Праги, он никого не отпускал спать и мог рассказывать хоть до утра. Стоило ему заметить, что слушатели увлечены, как он начинал выдумывать все новые и новые перипетии, только бы их рассмешить.

Детская непосредственность и искренность были и основными чертами отношения Гашека к самому процессу творчества. Он не пытался соперничать с другими писателями в поисках художественной оригинальности, не стремился к эстетическому новаторству, не противопоставлял индивидуалистическому дендизму своего поколения символическую патетику, характерную для раннего коллективистского искусства. Он поразил своих современников чем-то совсем иным: не боялся быть элементарно простым, обыденно человечным. Он писал так же, как жил: по-детски естественно, радостно. И научился тому, что может позволить себе лишь величайший талант: умел «не уметь». Всегда и при всех обстоятельствах он оставался самим собой.

Свои идеи и поразительные блестки фантазии Гашек с легкомысленной щедростью расточал на импровизации в застольной компании. А работая над романом, не брезговал грубой трактирной шуткой.

Гашек уехал в Липницу, чтобы окончательно решить судьбу своего романа. Но «Швейк» парадоксальным образом решил его собственную судьбу. Только неожиданный успех «Швейка» создал условия для осуществления мечты вечного бродяги о собственном домашнем очаге. Устроив свои финансовые дела подписанием договора с издателем Сынеком, оп принял предложение торговца Гавела, с которым некогда встретился в инвальдовском трактире, и 16 июня 1922 года за 25 000 крои купил у него маленький домик под замком. Трезвые и практичные сельские жители удивлялись, почему он купил именно эту лачугу. Домик, по существу возникший из нескольких пристроек, никак не отличался красотой. С одной стороны он двухэтажный, другой, одноэтажной стеной упирается в склон холма; ход отсюда ведет прямо на дорогу. Причудливой внутренней планировкой домик скорее напоминал укрепленную усадьбу средневекового мелкопоместного дворянина, чем крестьянскую постройку. В нем было четыре входа, по одному с каждой стороны. Он притулился у подножия холма, на котором стоит замок, и своим выступом смотрел в сторону бедняцкого квартала, так и называвшегося — «Нужда». Все это как нельзя лучше соответствовало пристрастию Гашека к особенному, необычному.

Друзья отговаривали его, предупреждали, что перестройка, возможно, обойдется дороже, чем сам дом, но Гашек упрямо стоял на своем. Он поручил реконструкцию дома архитектору, и тот представил смету. «Только все как следует сосчитай, ничего не забудь», — напоминал Гашек, несказанно удивляя этим сельских жителей. Словно архитектор когда-нибудь забывает хоть что-то поставить заказчику в счет!

Гашек сразу влюбился в свой план и принялся за перестройку с присущим ему размахом. Работы, по мнению нового владельца дома, продвигались слишком медленно. Поэтому он нанял еще двух каменщиков.

Гашек часто приходил на место стройки, чтобы убедиться, есть ли у каменщиков еда и питье. Время от времени местный посыльный, отставной солдат Карел Рерих отправлялся в трактир Инвальда за сардельками или пивом — рабочему люду Гашек благоволил. Вдове, ранее жившей в домике, он сразу же разрешил не платить за комнату.

Когда осенью 1922 года Гашек переселился, он занимал, собственно, лишь одно помещение — большую комнату в первом этаже, которая была одновременно его кабинетом, гостиной и спальней. Наверху громоздились нерасставленные предметы новой спальни, изготовленной из лиственницы, но покупка матрасов пока все откладывалась. До конца жизни Гашек спал на проволочной сетке, поставленной у окна; днем он на ней отдыхал и диктовал «Швейка».

Говорят, ему хотелось устроить все, как в «мазхаузе» замка. Из окон комнаты, в которой Гашек провел остаток жизни, он видел один из живописнейших уголков Высочины[123] — тот же, что виден из окон замка. Стол и стулья в его комнате были копиями старочешской мебели из замковых покоев.

Собственным домиком Гашек пользовался недолго. Он прожил в нем неполных три месяца.