Гать

Андрей стоял около письменного стола, разглядывая своего начальника.

— Здравствуй, Андрей Петрович. Садись. — Росляков кивнул на кожаное кресло. — Значит, так… Чтобы не было каких-то недомолвок, я тебе сразу скажу — старшего оперуполномоченного ты получил с большим авансом. Должность серьезная, ответственная. Старший опер у нас — руководитель, а тебе поручить группу сотрудников я пока не могу. Нет опыта… Даю две-три недели на знакомство с архивами, обстановкой… И за работу… Людей у меня в отделе немного. Вопросы будут?

— Нет.

Владимир Иванович набрал на диске телефонного аппарата короткий номер.

— Егоров… зайди ко мне.

Андрей встал.

— Игорь, это новый оперативный работник Кудряшов. Покажи ему наше хозяйство, расскажи… Сидеть будет с тобой. У тебя, кажется, в комнате свободный стол есть? Вот и отлично…

Кабинет, в котором теперь предстояло работать Андрею, был маленький. Два стола, два сейфа, на одной стене висит портрет В. И. Ленина, на другой — портрет Ф. Э. Дзержинского. Около двери книжный шкаф.

— Вот твой стол, — Игорь Егоров, высокий широкоплечий парень с резкими, словно вырубленными, чертами лица, добродушно улыбнулся и показал рукой в угол комнаты, — твой сейф. Ключи от него возьмешь в секретариате…

Утром следующего дня Андрей зашел в секретариат за документами. Секретарь отдела Наташа Румянцева, стройная черноглазая девушка, записала документы в журнал и молча протянула их Андрею.

Он расписался и, читая на ходу, направился к дверям.

— Андрей Петрович, — догнал его негромкий голос.

— Да…

— Андрей Петрович, вы не хотите своих детей на зимние каникулы в пионерлагерь отправить?

— Каких детей? — не понял Андрей, оборачиваясь. — Моих? Нет у меня никого…

Неожиданно дверь распахнулась, и в секретариат стремительно вошел Росляков.

— Кудряшов, зайди ко мне… Проходи-проходи, не стесняйся. — Он открыл дверь в свой кабинет.

Среднего роста, сбит мощно, крепко. Коричневый костюм сидит как влитой. На груди пять рядов орденских планок, справа значок «Почетный чекист». «Интересно, какой он в молодости был, — размышлял Андрей, незаметно разглядывая Рослякова, — если сейчас полон сил и энергии. Всю войну в тылу у гитлеровцев. Вот уж, наверное, порассказать может! Молодец!»

— Ты чего уставился? — покосился на Андрея полковник.

— Да так.

— Вот что, Андрей Петрович, вчера в приемную управления поступило заявление от гражданина Дорохова… — Росляков бросил взгляд на раскрытую тонкую папку, — да… Дорохова. Вот ознакомься… Потом пригласи самого заявителя и побеседуй. Знаешь, личное общение кирпича бумаги стоит. Присмотрись.

Дверь приоткрылась, в комнату боком втиснулся человек в распахнутом полушубке и нерешительно остановился на пороге.

— Можно?

— Да, да, проходите, пожалуйста.

— Благодарствую. — Человек сделал несколько шагов, тяжело припадая на правую ногу, и неловко опустился на стул.

Не спеша осмотрелся, что-то обдумывая. Достал из полушубка платок, большой, белый, в синий горошек, вытер лицо, громко высморкался. Еще раз посмотрел на Андрея, на окно и усмехнулся.

— Вы меня по моему заявлению вызвали?

— Да… Сначала давайте познакомимся. Меня зовут Андрей Петрович Кудряшов.

— Дорохов Василий Егорович.

— Василий Егорович, — Андрей достал заявление из папки, — мне не особенно понятно ваше заявление… Вы просите разобраться в вашем деле, но ничего…

— Точно, — хрипло перебил Дорохов, — разобраться в моем деле… А то, значитца, как-то не того…

— Но вы не пишете здесь ничего об этом.

— Чего писать, когда сказать можно… — Дорохов сумрачно посмотрел на телефонный аппарат и ровным, без малейшего выражения голосом продолжил: — Житья мне нет… Вроде и в вину никто ничего не ставит, а на свет смотреть тошно…

— Хорошо, Василий Егорович, расскажите суть дела.

— Дело это непростое… — Дорохов вздохнул и начал медленно рассказывать, то и дело поглядывая на окно. Его обветренное грубоватое лицо было непроницаемо, голос звучал глухо. — Значитца, так… Были мы колхозниками. Правление было в Гераньках — деревня такая, километрах в десяти от наших Ворожеек. Красная Армия мимо нас не проходила: дорог нет, кругом болота… Боев особых тоже не было. Погрохотало недалече и кончилось. Стороной, значитца, прошли… А через неделю и фашисты нагрянули на мотоциклах, человек эдак с полсотни. Пришли, по избам разместились, кое-какую скотину в расход пустили: там корову прирезали, тут поросенка забили, гусей и кур постреляли… Сход собрали и приказали продукты сдавать, старосту откуда-то привезли… Вот так, а директор школы в нашей деревне был Тимофей Смолягин. Из наших, из ворожейских. Кончил техникум учительский в городе и вернулся детишек учить. В тот самый день, как немцы пожаловали, он пропал, словно в воду канул. Догадывался я, что он в лес подался — Тимоха перед этим все про места наши расспрашивал… Что да как? Да как лучше туда пройти, а как здесь пробраться, где речушка Марьинка начинается… Я в то время егерем в охотхозяйстве работал. В армию не взяли, — Дорохов похлопал себя по правой ноге, — на повале сосна на ногу упала. Хорошо еще место мокрое было — вдавило ногу в мох… Провалялся я в районной больнице, а как вышел, нога гнуться перестала: что-то в колене раздавило стволом-то, значитца. Так что в армию дорога мне заказана была — инвалид. Хорошо еще, что в лесничестве на это не посмотрели и разрешили работать… А может, и в лес меня Тимоха не взял поэтому, — неожиданно заметил он, — морока с таким, как я… А лес-то лучше меня никто в деревне не знал. Охотился я сызмальства, да и дед с отцом охотниками были. — Он замолчал, глядя куда-то поверх головы Андрея и беззвучно шевеля губами. — Однако время прошло, и стали партизаны фрицев потихонечку щупать. То обоз отобьют, то гать порубят, а по нашим местам это беда — болота кругом… Потом вроде затихли. Фашисты тем временем наладились на Выселках торф добывать, раньше-то там торфоразработка была. Нагнали, значитца, туда пленных и начали потихонечку ковыряться… Так и жили. Однажды просыпаюсь я от выстрелов. Слышу, бухают на Выселках, автоматы строчат, винтари ахают. Тимошкину-то фузею я сразу узнал — дедово ружьишко двенадцатого калибра. Бьет, словно кобель с перепугу брешет. Всю ночь стреляли, а под утро стихло все. Дня через два узнаем, что партизаны ночью напали на немцев, которые на Выселках обосновались, и человек десять из охраны положили. Наехало тогда фрицев страсть как много, похватали стариков, баб. — Он замолчал и хрипло закончил: — Да и постреляли за деревней на выгоне. Шестнадцать человек загубили, а потом сказали: «Еще будут бандиты появляться — каждого второго расстреляем!»

Дальше хуже. Нагнали полицаев из Геранек, и стали те по дворам ходить, выспрашивать. Наши-то говорят, что в армии мужики, а кто пропал без вести… А отряд с тех самых пор словно сгинул. С год прошло, а то и более, когда стучится ко мне ночью кто-то. Я жил в лесу, до деревни с версту было. Подошел к двери, спрашиваю: кто, дескать, стучится? Слышу шепот: «Открой, Василий, я это — Тимофей». Открываю. Стоит на пороге Тимоха, ободранный весь, голова перевязана, на шее автомат немецкий. «Есть кто в избе?» — «Никого, — говорю, — Варвара в Ворожейках у тещи осталась, один я».

Прошел он в избу, разделся. Накормил я его, напоил чаем. С собой собрал что в избе было. Соснул Тимоха часа три, потом встал и говорит: «Я, Василий, к тебе не только за этим пришел. Разговор есть. Знаю я тебя давно, поэтому и откроюсь не таясь… Нужен мне человек свой в Ворожейках. Позарез нужен, да такой, чтобы с ним встречаться легко было. Окромя тебя, нет никого. Живешь ты ладно — в лесу, человек покалеченный, значит, в партизанах состоять не можешь, так что немцы тебя не заподозрят. Помоги, брат, больше некому».

Согласился я не сразу, честно говорю. Уж больно мне обидно было, что он меня в отряд не взял. — Дорохов вытащил из пачки папиросу, вопросительно посмотрел на Андрея, закурил, смачно затягиваясь. — Да, не соглашался я. Говорил, что не под силу мне, что, дескать, калека. А сам думаю: «Как на охоту — так, Васька, отведи, а как в отряд немаков бить — так погоди! Попроси ужот-ко, попроси…» Потом согласился, конечно, куда они без меня на болоте-то!

«Пойдешь завтра к немцам, — говорит Тимоха, — и попросишься лесничим на Радоницкие болота. Скажешь, что не емши сидишь или что-то другое — тебе виднее… Они на это должны пойти — им тоже нужен человек в сторожке… Будешь приглядываться, присматриваться. Знать о том, что ты наш человек, никто, окромя меня, не будет, а ты тоже вида не показывай — беду накличешь. Ежели немцы к тебе нагрянут, на трубу сторожки поставь горшок, ну как в деревне делают, чтобы дождь трубу не заливал, а я из бинокля увижу. Встречаться будем у озерца, которое справа от тропы начинается, около кривой березы. Понял?» — «Как, — говорю, — не понять… Только вот что в деревне обо мне подумают?» — «Ничего, — отрезал Тимоха, — стерпишь. Наши придут, все на свои места встанет. Твой черед пришел, Василий». — Дорохов замолчал.

— На следующий день пошел я к старосте, — неожиданно громко продолжил он, — и попросился лесничим… Тот выслушал, потом позвал полицаев, и стали они меня расспрашивать, что, да как, да почему вдруг… Я, понятное дело, твержу, как Тимоха учил: дескать, есть нечего, припасов не осталось, живности у меня отродясь не было, промышлял только охотой, а тут приказ властей — ружьишко отобрали, а как жить? Долго они меня мурыжили, но потом говорят: «Ладно, Дорохов, будешь лесничим, а обязанность твоя — дичь поставлять…» Дали бумагу какую-то, винтовку, шинель, и стал я для них бить уток, косачей, а ежели кабан подворачивался, то и кабана валил… Да, я им еще сказал тогда, как дичь-то доставлять — путь до Ворожеек неближний. Тогда один из них, тонкий такой, гибкий, словно хлыст, и говорит: «Мы тебе лошаденку дадим, телегу, и наши люди будут к тебе в сторожку наведываться, дичь забирать… А ты, голубок, присматривай в лесу… Если забредет кто к тебе, не пугай, поговори, приласкай. Узнай, откуда, кто, куда. В общем, сам понимаешь. Продуктами помоги, если попросят… Потом наш человек придет, все ему и расскажешь, а за это, голубок, заплатят тебе отдельно…»

— Ну и приходили? — спросил Андрей.

— Тимоха приходил, — ответил Дорохов, — много раз приходил, расспрашивал. Просил к разговорам полицаев прислушиваться и запоминать. Сволочуги эти меня надолго одного не оставляли: только один уйдет, второй является, а то трое сразу нагрянут. Даже самогон пришлось для них гнать — самогон-то язык развязывает, а я им еще для дури на дубовом корне да на махре настаивал, — Дорохов усмехнулся, — двумя стаканами с ног валил… Один чаще всех ходил. Я его поначалу даже жалел немного: больно молчаливый да болезненный с виду какой-то. Самогон не пил, сядет в сторонке, скрутит самокрутку и дымит, во двор выйдет, по хозяйству норовит помочь: изгородь подопрет, дров наколет или сходит в лес, грибов принесет. Так и шло время, месяца четыре прошло после того разговора в полиции. Один раз приезжает этот белобрысый, распряг лошадь и в избу: «Ну что, хозяин, есть мясо?» — «Есть, — отвечаю, — сейчас возьмешь или завтра?» — «Обижаешь, — улыбается, — кто же ночью ездит? Ненароком в трясину угодишь с гати-то…»

А сам смотрит на меня, у меня аж спина похолодела: наутро должен был Тимоха прийти.

Попил белобрысый чайку и улегся на лавку. Я на печь. Лежим, молчим. Чувствую, не спит гостек, по дыханию чувствую, не спит. Долго так лежали, меня даже сон начал смаривать, когда слышу шепот: «Хозяин, хозяин, дай-ка водички испить». Лежу как мышь. Он громче. Потом поднялся потихонечку, подошел ко мне и карманным фонариком в лицо посветил. Я лежу, словно не чую. Тогда он к моей одежде подошел и по карманам порыскал, под печь заглянул, по углам… Потом подходит к двери, открыл ее и в сени, там ковырялся. Вышел во двор, там что-то шастал. Снова в дом зашел и снова посветил на меня, взял автомат и вышел. Я к окну — смотрю, идет мой гость к лесу и оглядывается, дошел до кустов и пропал. Долго я лежал, ждал его. Светать начало, я, значитца, хвать горшок и на стремянку, чтоб на крышу влезть да горшок приспособить. Да разве с одной ногой быстро управишься: пока залез, пока слез. Только хотел лестницу убрать, как слышу: «Что это ты, хозяин, горшок-то на трубу поставил?»

Так и обмер я, поворачиваюсь — гость мой стоит, недобро щурится и автомат у живота держит: «Странное дело, сколько раз мы ни приезжали, горшка нет, потом вдруг ты начинаешь его приспосабливать… К чему бы это? А мясо кому сплавляешь, хозяин? Вот ты мне кабана приготовил, а там за поляной в кустах потрохов и ног на два зарыто… Кому мясо отдаешь? Кому знаки подаешь?» — Тык меня дулом автомата под дых да так, что я пополам согнулся.

Бил он меня долго и все старался сапогом в лицо попасть. Бьет и спрашивает, бьет и спрашивает… Забылся я, и кажется мне, вроде выстрел. Потом вода в лицо льется. Открыл глаза — Тимоха стоит, а поодаль полицай этот валяется с раскинутыми руками.

«Спасибо, — говорю, — Тимоха. Выручил ты меня».

Тимоха обыскал убитого, вытащил какую-то бумажку, прочитал и только головой покрутил и сразу же заспешил. «Прощевай, — говорит, — Василий, недели через две наведаюсь, а то фашисты катят…» Обнял меня и в лес.

Только скрылся, и немцы на мотоциклах подъехали. Сначала к полицаю подскочили, потом ко мне… «Помогите, — говорю, — наскочили какие-то люди, стали бить, а когда ваш парень вступился, то его и порешили, а меня до смерти забили». — «Дурак, — заорал на меня «хлыст», — партизаны это были. Откуда только они взялись? Целый год ни слуху ни духу не было… Куда пошли? Сколько было?» — «Много, — говорю, — в сторону бочагов пошли…»

Погалдели они, бросили труп в коляску и уехали, а часть осталась и «хлыст» тоже. Прошли они по тропинке и собаку даже взяли, да без толку — вода там кругом, никакая собака не возьмет след… Вернулись, снова начали расспрашивать, только я сознание потерял, а очнулся: на кровати лежу, и Варвара рядом. Вечером другого дня, слышу, стрельба. Меня как током ударило, выскочил на крыльцо в чем мать родила — слышу, на болоте около островов бьют. Долго стреляли, даже из минометов да пушек били. Только к полудню следующего дня стихло… Потом фашисты приехали. На подводах своих убитых привезли и раненых. Крепко им, видно, досталось от Тимохиных ребят, те, кто своим ходом пришел, тоже почти все перевязанные были. Машина подъехала, в ней офицеры и «хлыст». Прямиком к моей избе. «Хлыст» вошел и говорит: «Ну, голубчик, можешь жить спокойно: никто тебя теперь пальцем не тронет… некому — всех до единого положили».

Сердце у меня захолонуло, я даже присел на лавку. Думал, что врут… Через недельку пришел в себя и отправился на плешаки… Гляжу — места живого нет, все взрывами раскидано… Я, честно говоря, догадывался, где Тимоха с ребятами прятался. В середине Ивановских плешаков островки были, маленькие, с гулькин нос, а все же переспать на них, чтоб в воде не мокнуть, можно. Иду прямо туда, а сам примечаю: чем ближе к островкам, тем больше кустов и деревьев побито, а самый ближний остров весь минами искорежен — одни ямы с водой. Обошел я островки и ничего не нашел, окромя стреляных гильз… Домой вернулся, на следующий день решил вдоль болота пройти — может, где следы найду. Может, значитца, ребята все-таки ушли. Все излазил — пусто… Камыш да осока долго следы не хранят… В одном месте, — Дорохов задумчиво почесал переносицу, — вроде был какой-то след, похоже, кабан брюхом по осоке прошел. Да кто его знает?..

— Так, а что дальше было? — поторопил Андрей, порядком уставший от этого рассказа.

— Дальше просто. — Дорохов невесело усмехнулся. — Потом наши пришли, в деревне не задержались… А потом в конце войны забрали меня… Я, значитца, говорю, что меня Смолягин на службу к фашистам послал, а они мне — разберемся… Потом и по правде разобрались. Отпустили. Нет, сказали, к тебе, Дорохов, претензий… А вот в селе… — Он судорожно сглотнул комок в горле. — А в селе до сих пор мне не верят! Говорят: шкура ты, Дорохов! В глаза смотреть тошно…

Через несколько дней Росляков вызвал Андрея в кабинет. Он некоторое время молча рассматривал его, словно прикидывая, с чего начинать. Закурил. Достал из папки какую-то бумагу. Андрей узнал свою справку о беседе с Дороховым.

— Андрей Петрович, заявление гражданина Дорохова и ваш материал рассмотрены руководством управления, и есть указания заняться этим делом. Вести дело поручено вам…

— Есть, товарищ полковник, — сказал Андрей, поднимаясь из кресла, и тут же опустился обратно, заметив нетерпеливый жест полковника. — Когда можно приступать?

— Приступать? — Росляков курил, о чем-то размышлял. — Приступать… Ты вот что, Андрей Петрович, усаживайся поудобнее, я тебе одну историю расскажу. Дело Дорохова тесно связано с историей гибели партизанского отряда Тимофея Смолягина.

Андрей посмотрел на Рослякова.

— В июне и июле сорок первого года по заданию обкома партии и руководства управления готовилась группа командиров партизанских отрядов. Смолягин был одним из самых молодых. Высокий, белобрысый, с ярко-синими глазами. Был человеком удивительным: не по годам серьезный, вдумчивый… Возможно, и задание у него было особое, и отряд особый. Он так и назывался — особый партизанский отряд, основным заданием которого была разведка… и только разведка. От боевых действий категорически приказано было воздерживаться. Помню, в первые дни оккупации Смолягин напал на какой-то торфяной заводик, и ему было строго приказано после этого вообще прекратить боевые действия… В городе работал наш разведчик, который передавал в отряд развединформацию. Остальные партизанские отряды тоже имели связь со Смолягиным и снабжали его информацией, а тот передавал ее в Центр. В одной из передач сообщалось, что где-то в области находится разведшкола гестапо, в которой обучаются русские военнопленные. Центр приказал найти ее и внедриться. Было дано задание отряду Смолягина, как и всем остальным, прочесать свои районы и в случае обнаружения школы немедленно сообщить в Центр. Но школа как в воду канула. Только Смолягин сообщил, что в Радоницком районе, вблизи деревни Ворожейки, на территории бывшей торфоразработки обнаружено подозрительное учреждение, замаскированное под торфопредприятие… Отряду Смолягина было приказано вести наблюдение за этим объектом и сведения передавать по личному каналу связи резидента, работавшего в городе. А через месяц-два весь отряд Смолягина погиб, учреждение на торфоразработке прикрыли, и оно передислоцировалось в Белоруссию. Вот и все, пожалуй, что я могу рассказать. Остальное найдешь в архивных делах и отчетах… Пожелаю удачи. — Росляков пожал Андрею руку.

Андрей вышел из переполненного автобуса, закинул рюкзак за плечи, на шею повесил чехол с ружьем так, чтобы на него можно было опираться на ходу руками, и неторопливо двинулся по проселочной дороге в сторону Посада.

Дорога с двумя глубокими канавами по бокам была покрыта щебенкой. Справа, метрах в пятнадцати, начинался невысокий косогор, и деревья здесь были выше, гуще. Сейчас косогор был засыпан пожухлой листвой, и Андрей невольно подумал о том, что там совсем недавно наверняка можно было найти грузди. Слева почти до самого леска тянулось болото с небольшими островками и косостволыми березками.

Посад был второй деревней в районе после Геранек. Дома тут были добротные, с железными крышами и резными штакетниками. В центре стояло двухэтажное здание, где размещалась школа механизаторов, напротив — здание райотдела милиции. Андрей неторопливо вошел в здание и, постучавшись, открыл дверь в кабинет начальника. Из-за стола поднялся пожилой капитан и вопросительно посмотрел на посетителя.

— Старший лейтенант Кудряшов.

— Капитан милиции Фролов.

Капитан жестом пригласил Андрея сесть.

— Чем обязан?

— Михаил Семенович, мне кое-какая информация нужна. Вы сами, простите, местный будете?

— Нет, — капитан погладил тыльной стороной руки щеки, — я сюда после училища попал. Правда, за эти десять лет почти местным стал. Каждую собаку знаю…

— И Ворожейки?

— Еще бы! — засмеялся Фролов. — Я же в Гераньках участковым уполномоченным работал. Всех и вся знаю как свои пять пальцев.

— И Дорохова?

— А, так вот вы зачем… — протянул капитан. — Так бы сразу и начинали. Спрашивайте.

— Кто он и что он? Как живет и чем живет? Кто бывает у него, что за люди?

— Никто не бывает… Живет на Радоницких болотах в сторожке егерской, живет лет тридцать. Как до войны перебрался, так и живет. — Капитан бросил быстрый взгляд на Андрея. — Семья у него: жена и двое парнишек. Одни с пятьдесят шестого, второй с пятьдесят седьмого. Не хотели мы его егерем назначать… из-за этого самого. Да председатель райисполкома, Виктор Матвеевич Прохоров, настоял. Из одной деревни они. Говорит, что лучше Дорохова никто мест наших не знает. Скрепя сердце согласились мы с ним. Вот так Дорохов и живет на отшибе, как рак-отшельник. Знакомых нет, родственников нет…

— Жив кто еще из старожилов в Ворожейках?

— Никого, кроме Марии Степановны Смолягиной. Она жена погибшего командира партизанского отряда Тимофея Смолягина… Вы, наверное, знаете трагедию Ворожеек? Там в сорок первом году фашисты расстреляли шестнадцать человек местных жителей… Годы прошли: кто умер, молодежь в город подалась, а вот Мария Степановна все живет… Дом ее на правой стороне улицы самый первый. Да вы сразу узнаете: около дома высоченная береза растет, одна она такая на всю деревню, а около крыльца прудик маленький, прямо от ступенек начинается…

Капитан замолчал, разминая папиросу. Молча чиркнул спичкой и, глубоко затянувшись, выпустил струю дыма. Несколько раз ткнул папиросой в пепельницу и вдруг, нервно ее притушив, сказал:

— Гуманные мы не в меру… Я бы его своими руками в сорок пятом придушил! Никто не жировал, однако к фашистам на службу один он подался!

К Ворожейкам Кудряшов подошел затемно. Дом Смолягиной стоял прямо у въезда в деревню под огромной березой, раскинувшей ветви на половину улицы. Дом был старый, сложенный из добротных бревен, потемневших от времени. Над светящимися окнами тянулись резные наличники с кое-где выпавшим узором. Под обломком водосточной трубы стояла покосившаяся бочка для дождевой воды.

— Кто там? — раздался в ответ на стук негромкий голос.

— Мария Степановна, здравствуйте… Не пустите переночевать? Охотник я из города, не успел засветло до егеря добраться, а дорогу плохо знаю.

— Чего же не пустить, пущу.

Дверь открылась, и Андрей увидел невысокую женщину лет шестидесяти, одетую в серую юбку и дешевенькую зеленую кофту. На голове повязан ситцевый платок. Лицо худощавое, живое, с умными темными глазами, в мочках ушей дешевенькие сережки с красными камешками.

— Вы меня простите, Мария Степановна, — смущенно промолвил Андрей, — вас мне порекомендовал начальник милиции Фролов.

— Миша, — улыбнулась она, — да я вас и так бы пустила, Андрей… не знаю, как вас по батюшке.

Кудряшов ошеломленно открыл рот.

— Не помните меня? — улыбнулась Смолягина. — А мы ведь встречались… Вы тогда еще грамоты обкома нашим девчатам вручали, да вы проходите, не стесняйтесь. Я вас сейчас жареной печенкой угощу. Сосед давеча кабанчика заколол, вот и угостил.

Пока она возилась у печи, Кудряшов стал рассматривать комнату. Напротив деревянного диванчика стоял длинный дубовый стол и несколько самодельных стульев. Второй диван стоял под двумя окнами, которые были напротив русской печи. В простенке между окнами в простой деревянной рамке висела фотография мужчины в праздничном костюме и женщины в белом платье. Андрей сразу понял, что это Мария Степановна с мужем. С фотографии смотрел плечистый парень с доброй, озорной улыбкой, обнимающий за плечи молодую Марию Степановну.

«Так вот ты какой, Тимофей Смолягин», — подумал он, невольно приближаясь к фотографии.

Мария Степановна колдовала у печи, Андрей, продолжая осматривать комнату, обратил внимание, что диван, стулья и стел покрыты затейливой резьбой. С первого взгляда она казалась грубоватой, но чем больше Андрей всматривался в нее, тем больше она притягивала его своей по-русски трогательной простотой. Не удержавшись, он присел на корточки и потрогал пальцами переплетенье узора.

— Муж это мой, Тимоша, — услышал он вдруг спокойный, ласковый голос Марии Степановны, — вырезал… И стол вот такой большой сработал, и диваны, и стулья… Все шутил, что у нас дюжина детей будет, чтобы всех сразу за стол посадить. Дом-то он тоже сам рубил. С Прохоровым Виктором и… — Она вдруг замолчала и, смахнув с глаз концом фартука непрошеные слезинки, отвернулась к печи, помешала на сковороде шипящую печенку и, успокоившись, снова повернулась к Андрею. — Готовились, готовились, а вот детишек понянчить так и не довелось…

Смолягина, не докончив рассказ, подхватила сковороду фартуком и поставила перед Андреем. Села напротив и, подперев голову рукой, как-то горестно и сосредоточенно смотрела, как он ест.

— А где теперича работаете, Андрей Петрович?

— В органах госбезопасности, Мария Степановна… Мне поручили разобраться в причинах гибели партизанского отряда Тимофея Прокопьевича Смолягина. Поэтому я и пришел к вам… Может, вы расскажете о себе, о Тимофее Прокопьевиче, о товарищах его… Все что вспомните.

— Тяжкое дело и вспоминать тяжко… — Смолягина вздохнула. — Вы уж лучше вопросы мне задавайте, а я буду рассказывать, ежели что вспомню.

— Тогда расскажите о первых днях войны.

— Я с первой дойки возвращалась, смотрю, Тимоша на мотоцикле летит. Остановился около меня, выключил мотор и молчит, а лицо каменное, словно кто из родственников помер… Потом тихо говорит: «Война, Маша, началась… Война… Я в райком поеду, а ты иди домой, Маша. Вот ведь несчастье какое вышло…» Машей-то он меня за все время первый раз назвал, а то все Марьей-красавицей кликал. И от этого у меня руки сразу опустились… Вспомнила я деда своего, инвалида, он с гражданской без обеих ног… Соседа Акимыча, однорукого. И заголосила, уцепилась за него, не пущаю и реву во весь голос…

Мария Степановна говорила ровно, без видимого волнения, но Андрей чувствовал, чего стоит ей этот рассказ, что скрывается за короткими паузами.

— Уехал Тимоша в район и словно в воду канул. Бабы на селе говорили, что не иначе как добровольцем в армию подался. Много из нашего села мужиков воевать ушло. Прохоровы — оба брата, Донькины — отец и сын, Рябинины… Бабы остались да детишки, да еще Васька Дорохов, которому на повале ногу сосной перешибло… Месяца с два прошло, вдруг Тимоша ночью объявился. Сказал, что в области на партийной учебе был… Я-то, дура, подумала, грешным делом, что мой Тимоша в дезертиры подался, и все ночи ревмя проревела, а потом ревела, что в пакости его заподозрила…

Она прижала худенькие ладошки к вискам и замолчала.

— Раз ночью просыпаемся от треска мотоциклов. Бросилась к окну — немцы катят, в касках, с автоматами… Тимоша мой на чердак и притаился… Покрутились они, обобрали дворы и снова уехали… Деревенька наша и сейчас невелика, а тогда еще меньше была, и им, видно, не резон был оставаться в Ворожейках… Только они ушли, и Тимоша мой подался. Взял хлеба краюху, сала шмат, полез за печь и достал ящик какой-то, гранаты и пистолет. Тут только и поняла я, зачем Тимоша остался, только тогда… Говорит он мне, дескать, начнут про меня спрашивать, скажи, что, как уехал в тот день, так и не возвращался… Он все эти дни из дома не показывался, выходил только по ночам… Потом говорит, что человек должен к нему прийти, попросит картошки продать, а расплачиваться будет червонцами, и показал мне номер, как сейчас помню — 117296… А ежели, говорит, еще придут, то прибавляй к последней цифре по единице — пароль такой… и ушел. Потом, когда партизаны немцев на Выселках потревожили, наприезжало фашистов видимо-невидимо… Собрали стариков да баб и постреляли, а в деревне старосту своего оставили, да тот из избы не выходил — боялся шибко партизан…

— Простите, Мария Степановна, вы говорите, Выселки партизаны потревожили, а что там было?

— Торф они там добывали. Там ведь и до войны торфоразработка была, небольшая, но была. Вот они там обнесли все колючкой и потихонечку копались, а после того случая так еще и охрана появилась из солдат… Русский там один был, тонкий такой, словно хлыст, — Андрей вздрогнул, снова услышав знакомое сравнение, — тот все по деревне шастал. В одну избу зайдет, в другую. О себе говорил, что, мол, немцы заставили на службу пойти… Поначалу-то мы его пужались, а потом видим, что греха от него нет, посмелее стали. Он и по округе шастал, один раз я его встретила около самых Выселок. Я по клюкву ходила, самое времечко было клюкву собирать — первый морозец ударил, присела около кочки и собираю потихоньку, вдруг слышу, кто-то по болоту идет, глядь: «хлыст» топает. Уверенно идет, словно всю жизнь здесь прожил…

— А как вы думаете, что он там делал?

— Наверное, в охране он был… Там же наши пленные торф добывали…

«Ловко они разведшколу под торфоразработки замаскировали, — думал Андрей, слушая неторопливый рассказ Смолягиной. — Что же, логично: место глухое…»

— А с паролем приходили к вам, Мария Степановна?

— Приходили четыре раза…

— Что-нибудь передавали для Тимофея Прокопьевича?

— Нет. Как мне Тимоша сказал, так я и делала — направляла их к Груне Алферовой.

— Тимофей Прокопьевич часто у вас бывал?

— Только два раза… В первый раз за продуктами пришел, а второй… Это уже после четвертого ходока, под самое утро слышу стук. У меня сердце захолонуло — Тимоша. Открываю, и точно. Он и полчаса не побыл, только сказал: «Если что важное случится или худо тебе будет, ищи меня у Груни, я ее предупредил… Больше ни к кому не ходи… Особливо к Ваське Дорохову, он лесничим работает, для фашистов дичь добывает». Я тогда так и обмерла — Тимоша с Васькой шибко дружили. Он на нашей свадьбе сватом был, окаянный. Да… больше Тимошу я не видела. Пропал он…

Мария Степановна медленно подняла на Андрея взгляд. Тяжелый, скорбный взгляд русской женщины, не переставшей ждать и ничего не забывшей, а потому до гроба преданной и любящей.

— Мария Степановна, а никто не приходил после последнего посещения Тимофея Прокопьевича?

— Никто… Хотя постой… — Она задумалась. — Как раз в ту пору я Костю нашла. Помню, всю ночь стрельба стояла страшная. То близко, то далече, а потом, к утру, откатилась… Я за хворостом поутру в лес подалась. Насобирала порядком и стала связывать… Слышу, кто-то меня кличет, обернулась — паренек… Оборванный весь, в крови, босой, а тогда уж лужи ледком прихватывало. Я так и ахнула… Кинулась к нему, хворостом его прикрыла и домой. Еле вечера дождалась. Перетащила к себе, обмыла, перевязала. Потом сволокла его в подпол, да и спрятала под старую солому… А утром фашисты по избам пошли. Обыскивают, в подполы лазят. Ну, думаю, конец пришел! Потом и до меня добрались. Входит «хлыст» в дом. Поздоровался, присел на лавку, закурил и спрашивает: «Слышь, баба, никто к тебе ночью не заходил, не стучал?» Помотала я головой — от страха губы спекло. Прошел он по избе, перевернул все. В овин сходил, навоз и сено вилами истыкал. Ходит он, а я думаю: хоть бы в подпол не полез. Полез, паразит… Спустился на две ступеньки, посветил фонарем и смеется: «Хорошо тебя, бабонька, наши подчистили — даже картошки не оставили!» И верно, в подполе, окромя ошметков грязной соломы, ничего не было… Ну, думаю, терпи, милый, терпи, не застони, родимый! Не застонал, не пошевельнулся, касатик… Ушел «хлыст» ни с чем. Слышу, на крыльце говорит что-то немцам.

— Он по-немецки с ними разговаривал?

— Да больше на пальцах, Андрей Петрович, — покачала головой Смолягина. — Откуда ему немецкий язык-то знать? А вообще-то кто его знает… Мужик он, по всему, городской был, хоть и подделывался под деревенского…

— Почему вы так решили, Мария Степановна? — спросил Андрей.

— Хлеб не берег, — негромко произнесла Смолягина, — ест, а крошки на пол стряхивает… — Она замолчала и задумалась, потом встрепенулась, продолжила: — И валенки никогда не обметал в сенях… Войдет, вроде и поклонится, а сам лезет в грязной обувке прямо в горницу, а говорил он по-нашему… только чисто уж больно, словно все время настороже. — Она снова замолчала. — Недели через две очухался мой парень… Рассказал о себе, что из эшелона сбежал. Семья у него: жена и двое детишек-близнецов. Пленный… из окруженцев… Еще неделя прошла, вижу, он мается. А как-то раз говорит: «Уходить мне пора, Мария, не дай бог, немцы нагрянут — не сносить вам головы… К нашим буду пробираться». Долго думала я… Человек незнакомый, пароля не знает, с другой стороны, солдат из плена бежал, вроде как и помочь надо, и не решаюсь. Вот так и думала-гадала, а один раз к вечеру, гляжу, выходит мой постоялец в своей шинелишке и говорит: «Прощай, Мария, ухожу я…» — «Постой, — говорю, — парень, пропадешь ни за грош — кругом постов фашистских наставлено — ни пройти, ни проехать, а мест наших ты не знаешь. Отведу я тебя в одно место, а там видно будет». И пошли мы к Груне… Больше я его и не видела… Потом был тот страшный бой на Радоницких болотах, когда наши все погибли… Целый день громыхало и всю ночь. А наутро, гляжу, фашисты катят, сняли с подвод раненых и в школу снесли… Потом «хлыст» пошел по дворам, народ собрал около школы и говорит: «Доблестные германские войска разгромили банду партизан на болотах…» Так сердце у меня и захолонуло… А тут Васька Дорохов проходил, «хлыст» останавливает его, берет за рукав и говорит: «А ты, Дорохов, можешь в сторожку возвращаться, теперь тебя никто не обидит. Германская армия за тебя заступится». Согнулся тот, — Мария Степановна поморщилась, — и заковылял в сторону — люди кругом, стыдно, поди, сволочуге стало… Ох, Андрей Петрович, милый ты мой, вот ты грамотный человек, скажи, откуда такие люди родятся? Вроде свой все время был, в колхозе состоял, отец с матерью всю жизнь с картошки на воду перебивались, а вот, поди ж ты, служить к гадам подался, вроде лакея при них был… А может, — она задохнулась и, вытирая сухонькой ладошкой глаза, быстро и нервно выкрикнула, — а может, это он, подлюга, фашистов на болото провел? Может такое быть?

На улице было темно и зябко. Андрей включил электрический фонарь и, закинув ружье поудобнее за плечо, быстро зашагал по направлению к болотам. Дорога была мягкая, засыпанная торфом, и болотные сапоги Андрея утопали в нем по щиколотки, это было неудобно, и тогда он высвечивал фонарем обочину и переходил на твердую землю. За деревней начались холмы. Были они невысокие, очевидно, остались от торфоразработок, как и длинные глубокие канавы с застоявшейся водой, сплошь покрытой пленкой ряски.

Слева и справа от дороги стояла высокая, почти в половину его роста, трава, и на буграх и вдоль канав желтели полосы высохшего камыша.

«Самое время для пролета, — подумал Андрей, глядя, как на востоке начинает светлеть небо, — надо бы ружье собрать».

Он остановился, расстегнул чехол и вынул ружье. Всегда, как только заряженное ружье оказывалось в руках, Андрей чувствовал необъяснимое волнение. И воздух начинал пахнуть как-то особенно, невероятно обострялись слух и зрение, походка становилась почти неслышной.

Дорога уперлась в невысокую насыпь узкоколейки. По ней ходили электровозы с грузовыми вагончиками, наполненными торфом. Андрей огляделся. Слева начиналась канава, а справа тянулась широкая ложбина с разбитой дорогой. А еще дальше виднелись заросли камыша с редкими языками свободной от него воды. Насыпь была песчаная, шпалы почти совсем ушли в землю, идти по ним было легко, и Андрей, сам того не замечая, ускорил шаг, не переставая зорко посматривать по сторонам. Вдруг слева со свистом вылетела стайка чирков и, набирая высоту, пронеслась над канавой. Андрей вскинул ружье, прицелился: бац — прогремел правый ствол, бац — откликнулся левый…

Он быстро, переломив ружье, вытащил стреляные гильзы и вставил новые патроны, глядя словно завороженный, как падает, сложив крылья, чирок. Андрей повесил чирка на тороку и медленно зашагал по шпалам. Около переезда он снова сошел на дорогу и, пройдя с километр, свернул на тропку, которая лениво извивалась между холмами. Потянулись невысокие кусты и березки, потом лес стал гуще, но такой же сырой и неуютный, как и все торфяники, по которым шел Кудряшов. Лес расступился неожиданно, открыв поляну и маленький домик.

Дорохова он увидел издалека. Тот стоял около калитки и молча смотрел на приближающегося Андрея.

— Здравствуйте, Василий Егорович, — поздоровался Кудряшов, — вот решил на охоту выбраться… Примете?

Тот молча кивнул и, повернувшись, распахнул калитку. Двор был совсем маленький, непохожий на просторные деревенские дворы. Слева от калитки стояла конура, около которой сучила лапами гончая, внимательно рассматривая незнакомого человека. Заметив ружье, она еле слышно взвизгнула, а хвост ее быстро-быстро заходил.

— Не балуй, Ласовка, — хмуро бросил Дорохов, — не пришло твое время… Вот ужо снег выпадет, и пойдем, не балуй.

Собака словно поняла: она печально посмотрела в глаза Андрею и, повернувшись, скользнула гибким телом в отверстие конуры. Кудряшов улыбнулся и перевел взгляд на отгороженный металлической сеткой клочок земли. Там бегали два щенка. Гончаки, маленькие, светло-коричневые, с подпалинами, пузатенькие, очевидно, только что поели. Они прыгали и, разевая пасти, пытались укусить друг друга.

— Сопливые еще, — пробормотал Дорохов теплым голосом. — Матку-то ихнюю охотник заезжий нечаянно пристрелил: за лиса принял, а их вот мне дали. С глистами были, думал, что не выживут… Цитварным семенем старуха моя выхаживала. Оклемались. Ишь балуют… Намедни слышу свару во дворе. Выглянул, а они, паршивцы, выбрались из-за изгороди и подсадных по двору гоняют…

Андрей и Дорохов молча вошли в избу. Василий Егорович сел на лавку и, не глядя на Кудряшова, промолвил:

— Мать, как там самовар-то? Охотник пришел, надоть бы с дороги чайком побаловать…

Из-за фанерной перегородки, которая отделяла крохотную кухню от комнаты, вышла маленькая сгорбленная женщина, одетая в ватную безрукавку и серую до пят юбку. Она с достоинством поклонилась и сказала:

— Здравствуйте, мил человек. Сейчас чайком побалую.

Андрей расстегнул карман гимнастерки и, вытащив охотничий билет, передал Дорохову.

— Путевка в билете, Василий Егорович.

Дорохов не спеша нацепил на нос старенькие очки и старательно прочитал написанное. Аккуратно сложил путевку и сунул в карман. Билет протянул обратно.

— Значитца, ружьишком балуетесь, Андрей Петрович, — с непонятной интонацией произнес Дорохов, — дело серьезное, ружьишко-то… Что ж, бог в помощь.

Андрей не ответил, спрятал охотничий билет. Огляделся. Заметив на стене несколько фотографий, встал и подошел поближе.

— С Ласовкой зайцев брали, Василий Егорович? — спросил он, рассматривая снимки.

— С ней, шельмой, — довольно сказал Дорохов, закуривая папиросу. — Справно работает по зайцам, верхним чутьем ведет, только успевай оглядываться. Я сам-то не ходок, места покажу и домой иду, а охотники ее работой довольны… Варвара, самовар готов, неси его, а то гостю пора уж и чайку испить.

— Несу, Василий, — женщина вынесла из кухоньки поющий самовар и поставила на медный поднос. Она успела переодеться. Дешевая бумажная кофта и накрахмаленный ситцевый платок делали ее моложе. Она не спеша достала из фанерного платяного шкафа три чашки с блюдцами, чайные ложки, нож с выщербленной костяной ручкой, потом достала баночку с темным липовым медом.

— Отведайте медку, — чуть нараспев произнесла она, — летом Василий, почитай, с ведро меду накачал… Душистый…

— Спасибо, — Андрей достал из рюкзака коробку конфет, — а это вам, Варвара… простите, не знаю, как по отчеству.

— Михеевна, — женщина улыбнулась, — вы кушайте, кушайте…

Чай пили долго. Андрей, привыкший все делать быстро, сначала никак не мог приноровиться к неторопливому темпу: он быстро выпивал свою чашку и деликатно ставил на стол. Варвара Михеевна тут же ее наполняла и пододвигала Андрею. Делала она это не торопясь. Ставила чашку на поднос и плескала заварки из маленького чайника, потом подставляла ее под блестящий краник самовара. В чашку лилась тонкая струйка кипятка, от которой поднималось вверх облачко пара.

От нескольких выпитых чашек чая Андрею стало жарко, потянуло на сон, и он несколько раз повел плечами, стараясь разогнать сонливость. Варвара Михеевна, выпив чай, ушла на кухню готовить еду собакам, Дорохов, разомлевший и покрасневший, откинулся на лавке к стене и закурил.

— На вечернюю зорьку пойдете, Андрей Петрович? — вдруг спросил он и тут же продолжил: — Али вы по другому делу приехали?

— Обязательно пойду, — ответил Андрей, словно не расслышав конец фразы. — Посижу немного и двинусь…

— Я с вами… Сперва места покажу, где вставать надо. Вечерком выводки с большой воды на болота в садки летят. А вы чего без собаки, Андрей Петрович?

— Да никак не заведу, — Андрей сокрушенно покачал головой, взглянул на часы и встал. Надел куртку, опоясался патронташем, взглянул на Дорохова. — Тронемся, Василий Егорович?

— Пора.

Они вышли из избы. За воротами закурили и переглянулись, словно продолжая разговор, но не обронили ни слова, а молча тронулись по узкой тропе к густым зарослям ельника. Воздух был наполнен ядреным запахом хвои и гнилым духом близкого болота. Андрей шел, вглядываясь в мерно качающийся на спине Дорохова приклад «тулки». Тропинка вывела их на длинную прогалину, противоположный конец которой обрывался над болотом. Заходящее солнце позолотило листву, засыпавшую прогалину. Справа, почти спрятавшись в тени пяти берез, возвышались несколько холмиков правильной формы. Андрей, присмотревшись, заметил, что над каждым стоит деревянная пирамидка со звездочкой, и невольно замедлил шаг. Оглянулся на Дорохова. Тот стоял на тропинке, потягивая из кулака папиросу, и как-то настороженно посматривал на Кудряшова.

— Это могилы ребят из партизанского отряда… — вдруг глухо промолвил он и отвернулся. — Как я их тогда похоронил, так и лежат…

Андрей сделал несколько шагов и остановился перед первой могилой. Заботливо выложенный дерном могильный холмик, крашенная масляной краской пирамида с металлической звездочкой. На пирамиде бронзовой краской выведено:

Андрей почувствовал, как у него сжалось сердце, и он, стараясь скрыть волнение, несколько раз негромко кашлянул. Медленно обошел ряд могил — Попов… Дерюгин… Незванцев… Хромов… Рыжиков…

С болота на поляну тянуло сыростью. Кисея тумана, как дымка, зависла над черной, с редкими кустиками камыша водой. Тихо шелестела листва под болотными сапогами. Андрей поглубже засунул руки в карманы, еще раз прошелся вдоль ряда холмиков, не в силах оторвать взгляд от солдатского строя могил.

«Все двадцать второго октября, — думал Андрей, скользя взглядом по фамилиям, — как один…»

Он оглянулся. Дорохов стоял все на том же месте, на краю поляны, рядом с тропинкой. Тень от ели падала ему на лицо, и его выражение было непонятно. Только ссутулился он еще больше, да затяжки папиросы стали длинней и яростней. Андрей молча подошел к нему.

— Василий Егорович, расскажите мне, как вы нашли их…

— Вернулся я в сторожку третьего дня после боя… — хмуро начал Дорохов, то и дело останавливаясь, чтобы затянуться папиросой. — И сразу на болото пошел… Добрался до острова — там все побито… дерева целого и того нет… рацию разбитую нашел… Тряпки какие-то, гильз стреляных полно… Пошел я по гати, смотрю: след направо ведет, к плешакам… тут я и увидел ребят. Всплыли они около противоположного берега… Видно, уходили, да нарвались на засаду на той стороне, вот их всех и положили фашисты, а тела забрать побоялись — топь там… А Тимофея и еще двоих на острове в землянке нашел. Перетащил я их по одному на эту полянку и захоронил аккурат под березами… А могилки-то сработал уж после того, как наши пришли…

Дорохов секунду всматривался в лицо Андрея, словно старался найти ответ на какой-то мучивший его вопрос, потом повернулся и, хромая, отправился по тропинке дальше. Кудряшов пошел следом. Минут через пятнадцать открылась небольшая заводь, по которой плавала потемневшая плоскодонка, привязанная веревкой за куст.

— Ты, Андрей Петрович, проходи на нос, а я на правиле сяду, — буркнул Дорохов, снимая ружье и кладя его в лодку.

Кудряшов, балансируя, неловко прошел на нос и сел спиной к Дорохову. Положил ружье на колени и снял предохранитель. Лодка слегка качнулась и плавно, без единого всплеска пошла по чистой воде. Тупой, облитый смолой нос раздвигал ряску, и за лодкой тянулся широкий след с кругами от весла, которым беззвучно работал Василий Егорович.

— А может, Василий Егорович, на тот остров заглянем? — не оборачиваясь, спросил Андрей. — На суше-то стрелять удобней…

— Чего же нельзя, знамо дело, можно, — согласился после некоторого молчания Дорохов и, чуть заметно повернув весло, направил лодку в протоку.

Протока с каждым метром все больше сужалась, и сухие камышинки с хрустом чиркали по бортам лодки. Еще несколько взмахов весла, и лодка встала. Андрей посмотрел в воду и увидел, что дно всего в нескольких сантиметрах от поверхности воды. Он вопросительно посмотрел на Дорохова.

— Придется тебе лодку тащить, — смущенно произнес Дорохов. — Я со своей ногой не пройду… Ты сапоги подтяни, а то тут хотя и неглубоко, а тины по уши… Ты тащи, а я подмогну.

Кудряшов подтянул болотные сапоги и осторожно перешагнул через борт лодки. Нога ушла в воду почти до колена. Он подождал, а потом перенес и вторую ногу. Намотал на запястье веревку и, раздвигая левой рукой камыши, пошел вперед. Идти было трудно. Лодка подминала под днище сухой камыш и еле двигалась. Дорохов помогал как мог. Он вытягивался вперед и, прихватывая руками пучки стеблей, с силой подтягивал лодку. Так двигались они долго. Наконец, когда совсем измученный Андрей хотел уже остановиться и перекурить, камыши перед ними расступились и показался невысокий остров. И хотя до самого острова тянулась чистая вода, Андрей садиться в лодку не стал, а, бросив веревку, быстро зашагал к берегу.

Остров был небольшой. Узкий и длинный, он походил на челнок и над водой возвышался всего метра на два. Может быть, поэтому его и не было видно с берега: высокие камыши загораживали его. Кудряшов медленно обошел остров, стараясь представить себе, как тут жили партизаны. На самой высокой точке он остановился и посмотрел вокруг: всюду качались лишь коричневые палочки камышинок, и только с той стороны, откуда пришли они, сквозь камыши тянулась длинная извилистая просека.

— Нут-ко, Андрей Петрович, подсоби, — послышался сзади голос Дорохова, — возьми свою фузею… Да особливо не шурши — сей момент полетят на садки…

Андрей, размышляя о своем, машинально принял из рук Дорохова ружье и кивком головы поблагодарил.

— Ты, Андрей Петрович, иди на самый край, а тут я останусь, — шепотом сказал Дорохов, — около куста встань, чтоб тебя с лету не доглядели…

Кудряшов прошел на дальний конец и остановился около ивового куста. Откуда-то издалека ветер донес еле слышный дуплет. Андрей вздрогнул и повернулся на звук выстрела. И тут же он увидел кряковую. Она летела низко, почти касаясь верхушек камыша, высматривая место, где можно опуститься. Андрей вскинул ружье, ведя утку на прицельной планке, подождал, пока она не подлетит поближе, и выстрелил.

Утку отшвырнуло в сторону, и она, резко набирая высоту, повернула влево.

И тут же Андрей услышал выстрел Дорохова. Утка как будто споткнулась о невидимую преграду: сложила крылья и камнем упала вниз.

— С полем, Андрей Петрович, — услышал Кудряшов негромкий голос Дорохова, — теперь смотри в оба — сей момент начнется…

До темноты они сбили еще двух чирков. Одного Андрей, другого Василий Егорович. Ветер стих. И от черной воды, от бочагов с озерцами ряски, канав, заросших осокой и камышом, неожиданно остро и тяжело запахло гнилой травой и едкой сыростью. Где-то вдалеке еще изредка бухали выстрелы.

Дорохов вытащил из лодки охапку наколотых дров и бросил на бугорок.

— Завсегда с собой дрова вожу, — он помолчал, — на болотах сухой травинки не сыщешь. А без огня пропадешь…

Он присел над дровами и ловко раздул костер. Малиновое пламя вырвало из темноты его мохнатые брови и глаза с каким-то внимательным и чуточку насмешливым выражением.

— Что, Андрей Петрович, задумался? — вдруг спросил он. — Небось прикидываешь, как тут партизаны жили?.. Вот так вот и жили… Как раз на том месте, где ты стоишь, я нашел разбитую рацию ихнюю… А вон там, около куста, землянка была, значитца…

Андрей вспомнил неглубокую яму, заросшую травой и мхом.

— Вон там, — Дорохов поднялся и показал рукой в темноту, — моя изба стоит… и могила Тимохи. Ежели прямо идти — гать будет, но ее ты и днем не найдешь, старая она и ушла под воду давно… Ее покойный Иван Алферов строил, прямо к дому его она вела… — Дорохов замолчал и, повернувшись к костру, пошевелил корявой палкой чуть притухшие угли.

Молчал и Андрей, разглядывая сутулую спину Дорохова.

— Василий Егорович, — негромко произнес он, — а что стало с Груней Алферовой, женой Ивана, которого вы тут вспомнили?

— С Груней-то… — Дорохов поежился и, помолчав, каким-то глухим голосом продолжил: — Убили ее… полицаи ее порешили. Сам слышал, как говорили… В тот самый день, когда бой на болоте был. Домишко сожгли… Я так понял: догадались они, что Груня связной у Тимохи Смолягина была… Засаду там устроили, но она как-то сумела предупредить наших. — Он бросил взгляд на Андрея и тут же снова повернулся к костру и еще яростней пошевелил в углях палкой. — Вот они и свернули с гати, когда уходили. Повернули направо: там-то места совсем гиблые — одни бочаги… Тропинка там есть — Тимоха знал ее, — и прошли они, думается мне, до самого плешака, а там тоже фашисты. Я ведь как раз там и нашел ребят-то… Вот так, значитца…

Андрей молчал, не переспрашивая и не перебивая. Долго он готовился к этому вопросу и не торопился его задавать, хотя, чего греха таить, он сам понимал, что Дорохов тоже ждет чего-то. Неспроста же Кудряшов приехал на охоту!

— Значитца, так, Андрей Петрович, — еще раз повторил Дорохов и вдруг, выпрямившись, резко повернулся на пне в сторону Андрея, — одного никак в ум не возьму: как вся эта петрушка закрутилась? Почему? Где я дал маху? Ведь никто же не знал, что я с Тимохой встречаюсь… Я, поди, все эти годы думаю об этом… И так прикину, и так. Гложет меня то, что мог ребят подвести… Как только, не пойму?..

— Андрей, Росляков вызывает. — Игорь бросил на стол папку с документами и закурил. — Ох и врезал он мне…

— За что?

— За дело… Полковник просто так не врезает. Иди, а то и тебе достанется.

Андрей мигом проскочил знакомый «предбанник» и постучал.

— А, Андрей Петрович, проходи, что стоишь. Я вот что тебя хотел спросить… Как у тебя идут дела с отрядом Смолягина? Новости есть?

— Я побеседовал с Марией Степановной Смолягиной и Василием Егоровичем Дороховым. Сейчас изучаю материалы отряда…

— Начал правильно, молодец.

Росляков поднял телефонную трубку.

— Егоров, зайди ко мне.

Полковник ждал Егорова, молча дымя сигаретой.

— Вот что, Андрей Петрович, мне кажется, что гибель отряда и близкое расположение разведывательно-диверсионной школы гестапо неспроста… Да. — Он нетерпеливо махнул застывшему в дверях Игорю. — Ты тоже вникай… Школа эта исчезнуть не могла. На всех фронтах и всех направлениях таким школам уделялось большое внимание. На мой взгляд, надо сейчас идти по двум направлениям: выяснение причин гибели отряда и второе — школа. Я бы посоветовал вам изучить материалы архивов гестапо в Белоруссии… Чем черт не шутит, вдруг найдем какие-нибудь следы… Верно?

Росляков добродушно усмехнулся, отчего его круглое лицо вмиг подобрело, а у глаз появились мелкие морщинки.

Игорь покосился на Андрея, словно говоря: «Мог бы и сам догадаться… А впрочем, и я хорош!»

— У меня все, бойцы. — Росляков встал и прошелся по кабинету. — Ты, Егоров, свободен, а ты, Андрей, останься на минуту…

Кудряшов опустился в кресло.

— Ты не обижайся на меня, Андрей Петрович, — голос Рослякова звучал ровно, без нажима, — я тебе как старший товарищ хочу сказать…

Андрей неотрывно следил за широкими плечами полковника.

— Неразворотлив ты немного… Конечно, я понимаю, дело новое, ляпов допускать не хочется… Но учти: основа успеха оперативного работника состоит в быстроте мышления и умении ориентироваться. Главное, — в голосе Владимира Ивановича вдруг зазвучала веселая нотка, — учись анализировать факты и… импровизировать при отработке версий. Тогда пойдет! Вопросы есть? Давай, боец, не расстраивайся.

Странно, но это замечание Рослякова в душе Андрея никакой обиды или неприятия не вызвало. Андрей вдруг понял, что неспроста был этот минутный разговор с полковником. Понял он и то, что наверняка полковник знает, что творится у него сейчас в душе.

Снегу выпало много. Андрей шел по узкой, засыпанной снегом тропинке от Ворожеек на Радоницкие болота, мысленно благодаря отца за то, что тот заставил обуть валенки. Стоял небольшой мороз, градусов десять. Пар от дыхания вылетал клубами и, хотя ветра не было, сразу же пропадал за спиной. Валенки Андрея проваливались в снег выше щиколотки, а плечами он задевал ветки березок, и от этого на шапке вырос холмик снега, который от движения то и дело осыпался на лицо, но он не обращал на него внимания, вслушиваясь в таинственную тишину пролеска и скрип снега под ногами. Показалась знакомая поляна. Андрей остановился и бросил взгляд в сторону могил. На пирамидах лежали шапки снега. Почему-то пришла мысль о том, что они стоят как солдаты в строю, и он, сняв шапку, немного так постоял.

Дорохова Андрей увидел издалека. Василий Егорович выгребал навоз из коровника. Но подходить не спешил. Он долго стоял на тропинке, курил, собирался с мыслями, провожая глазами каждый взмах рук Дорохова.

Из трубы дороховского домика кудреватой струей тянулся дым, матово поблескивала снежная пыль на буграх и поленнице, сложенной ровно и высоко.

Дверь избы распахнулась, и на крыльцо в наброшенном на плечи полушубке вышла Варвара Михеевна.

— Василий, — донеслось до Андрея, — самовар поспел.

Дорохов не спеша воткнул вилы в кучу и распрямился. Прихрамывая, вышел из коровника.

— Добренько, Варюшка. Значитца, погреемся, да и гостенек наш вовремя поспел. — Он вдруг обернулся и, пристально посмотрев на кусты, в которых стоял Андрей, добродушно, но с какой-то натугой крикнул: — Выходь, что ль, Андрей Петрович… Замерзнешь так стоять-то…

Андрей, усмехнувшись про себя, вышел на поляну перед дороховской избой.

Он не торопясь шел по тропинке и, чувствуя насмешливый взгляд Дорохова, злился на самого себя.

— Здравствуйте, Василий Егорович, — поздоровался он, — и вы, Варвара Михеевна, здравствуйте.

Та, как и в прошлый раз, низко поклонилась и, суетливо поправив полушубок, скрылась в сенях.

— Неловок ты, значитца, Андрей Петрович, — ухмыльнулся Дорохов, не сводя с него тяжелого, изучающего взгляда, — я приметил тебя, когда ты через перелесок ломился, словно кабан на водопой. Всех сорок распугал… Ну, проходи, проходи. Скидывай мешок-то свой.

Андрей снял с плеч рюкзак и, держа его в руках, долго обивал валенки о ступеньки крыльца. Снял шапку и ударил ею по колену, подняв при этом целый вихрь мелких снежинок, отряхнул варежкой с воротника иней.

Все было как и в прошлый раз: не спеша пили чай, отдыхая, нехотя перебрасывались словами. Кряхтел Василий Егорович, близоруко помаргивала его жена.

Варвара Михеевна сидела за столом недолго. Выпив чашку-другую, она вдруг встала и стала собираться.

— Куда ты, мать? — спросил Дорохов, видимо, озадаченный этими сборами.

— В магазин пойду, — ответила Варвара Михеевна, повязываясь платком и беря в руки большую сумку, сшитую из клеенки. — Намедни сказывали, что в магазин крупчатку завезли… Надо бы взять кило десять на праздники, чай, Новый год не за горами.

— Папирос возьми, — спокойно сказал Дорохов, ставя чашку на стол и морща лоб, — да соли и перца… Скоро кабанчика забивать, а соли курам на смех…

После того как Варвара Михеевна вышла, Дорохов долго молчал, словно собираясь с мыслями, и наконец негромко выдохнул:

— Вот так, значитца, Андрей Петрович… Сбежала моя жена, чтобы мы поговорить могли… Ушлая она у меня, совсем как в молодости!

Андрей внимательно посмотрел на него.

— Василий Егорович, я очень прошу вас, — Кудряшов дотронулся до рукава гимнастерки Дорохова, — рассказать все подробнее… Понимаете, может, был с вами какой-то случай, который вы запамятовали, но который мог бы мне помочь… Может, был какой-то эпизод, на ваш взгляд, незначительный, а на мой — очень важный… Вот, к примеру, о разведшколе. Как вы ее раскрыли, часто ли бывали там?

— О разведшколе… — Дорохов усмехнулся. — Не я ее раскрыл, а Смолягин Тимофей. Я что, человек не шибко грамотный…

— Ну а все-таки, Василий Егорович, как вы догадались?

— Тут, вишь, какое дело получилось, Андрей Петрович. Тимоха стал меня расспрашивать о том, что фашисты устроили на Выселках. Оказывается, им тоже здорово досталось от охраны, когда они напали на торфоразработки. И его заинтересовало, что там они делают, если такую охрану поставили… Я ему и говорю, что вроде как торф добывают. Сам видел, как платформы с торфом вывозят. Тимоха насторожился и спрашивает: «А почему вроде?» Я тут ему свои сомнения и выложил: народу, говорю, там человек тридцать ошивается, а толку мало… Да и морды у них больно холеные… Тимоха тогда и говорит: ты, дескать, попробуй туда проникнуть и присмотрись повнимательней… А тут случись так, что у них полицая, который туда воду колодезную возил, с перепою кондрашка хватил, а я тут возьми и покрутись перед «хлыстом». Он посмотрел на меня да и говорит: «Что вы мучаетесь, вот Дорохов и будет воду возить…» Стал я туда ездить и присматриваться, примечать… Тут я и смекнул, что нечисто на Выселках, и Тимохе сразу сообщил… Через неделю Тимоха снова пришел и сказал, что там шпионская школа устроена, и еще просил, чтобы я приметы их запоминал, имена и ему сообщал…

Незадолго до гибели отряда снарядил я лошаденку и поехал на Выселки с водой. Привез, гляжу, ведут фашисты трех ребят наших… Избитые, в рванье одном… Еле бредут, сердешные… Слил я, значитца, воду в чан, сдал мясо, стал выезжать из ворот. Обыскали меня, как положено, и выпустили. Поехал я домой не той дорогой, что в Ворожейки идет, а другой, она сразу к болотам поворачивает. Правда, плохонькая, но тогда подморозило, и я решил, что проеду. Отъехал метров пятьсот, слышу, вроде как кто-то стонет. Остановился, доковылял до кустов, глядь: а там парнишка на земле корежится. Выглянул я на дорогу, глянул туда, сюда: никого — и к парнишке. Он без сознания лежит, только постанывает. В крови весь. Рядом яма, значитца, разворошенная, а в ней еще два парня лежат… — Дорохов судорожно глотнул воздух, потер горло. — Только мертвые. Подхватил я его и проволок до канавы, что на другой стороне дороги была. Думаю, бросятся искать, пущай думают, что через канаву прошел. Потом следы свои да от волока замел, положил парнишку в телегу, прикрыл хворостом и погнал кобылку-то рысью…

Дорохов замолчал, припоминая давние события, сумрачно глядя в догоравшие поленья в печи. Стемнело. Света они не дожигали, и только мерцающее пламя углей высвечивало угловатое, морщинистое лицо Дорохова, бросая тень на бревенчатые стены избы. В избе пахло сушеной травой, пучки которой были развешаны на веревочках у русской печи.

— А дальше? — негромко произнес Андрей, нарушив затянувшееся молчание.

— Дальше?.. Дальше как-то неладно вышло… — Дорохов сконфуженно помолчал, но потом, видимо, собравшись с духом, продолжил: — Доехал я до старицы и пошел выглянуть на гарь. Там еще до войны пожар был и весь лес выгорел, пустая да ровная, словно плешь, гарь получилась. Решил я осмотреться поначалу. Там, бывалоче, бабы клюкву собирали, а мне лишний глаз и вовсе не нужен был… Да и на патруль можно было нарваться. Фрицы-то по лесу не особенно охочи шастать были, а вот до гари ходили. Вышел я, значитца, постоял, посмотрел — никого… Покурил. Думаю, куда спешить. Успеется еще в яму-то угодить, да и парнишке вроде бы ни к чему снова к фашистам попадать. Вернулся, сел на телегу, и тут меня словно кольнуло, приподнял хворост, а парнишки-то и нет. Соскочил я, стал звать его. Кличу потихонечку, что, дескать, не пужайся, свой я, не выдам тебя. И только ветер шуршит. Прошел я по кустам. Думаю, может, выполз и сомлел где. Никого нет. Следов и тех не видно, стемнело здорово…

— Куда он мог деться? — искренне удивился Андрей, представив себе на секунду места вокруг Радоницких болот: там и зайцу негде спрятаться.

— Сам ума не приложу… — Дорохов закашлялся и стал разгонять дым рукой, бросив окурок в печку. — Я, значитца, когда дня через три ко мне Тимоха наведался, рассказал ему все… Поругал он меня, но не особливо… Я вот сейчас думаю, Андрей Петрович, что парнишка этот в отряд дополз-таки… Может такое быть?

«Уж не о том ли парне мне Мария Степановна рассказывала? — вдруг подумал Кудряшов. — Того самого, которого она переправила через Груню Алферову в отряд? Может быть… А полностью раскрываться ей не стал — побоялся… Поэтому и сказал, что из эшелона бежал… Теперь понятно, почему Тимофей Смолягин не стал ругать Дорохова за потерю ценного человека! Тот уже в отряде был и, наверное, все рассказал…»

— Вернее всего он до Груни дополз, — вдруг сказал Дорохов, — до ее избы-то с километр, может, чуть побольше. А она уж к Тимохе его переправила. Мне хоть Тимоха и не говорил ничего, но я догадывался, что Груня ему помогает. Не такая она баба была, чтоб в стороне стоять…

— А вы точно знаете, что Груню Алферову расстреляли?

— Еще бы. При мне «хлысту» один полицай докладывал…

— Она сама местная была?

— Да как сказать. Иван-то Алферов наш был, ворожейковский. А вот ее взял из Плетнева. Деревня эта верст за пятнадцать от Радоницких болот к северу стояла. Да и сейчас стоит, что ей сделается. Сказывал, помню, Иван, что она одна жила. Родители померли. А Груню Иван справно увел у плетневских парней. Раза два они его били смертным боем, чтоб к ней не ездил… — Дорохов усмехнулся. — Ивана в сороковом году за хорошую работу охотхозяйство велосипедом премировало. Вот он к Груне и катал на нем. Съездит, а утром, глядишь, весь перевязанный и велосипед свой чинит. Крепко бедолаге доставалось. Да и потом не повезло. Убили его перед самой войной браконьеры. Витька Прохоров его нашел уж дня через три после смерти. Приезжала милиция, что-то там замеряли, записывали, ко мне приходили, спрашивали, не слышал ли я выстрелов в тот день… Как раз открытие на пролетную в тот день было, вокруг болот так грохотали охотники, что уши позакладывало… Следователь потом сказывал, что пулей круглой его уложили, а за что и про что, ничего не говорил… Так-то вот, Андрей Петрович.

Дорохов встал и, потянувшись, закрыл дымоход заслонкой, включил свет. Лампочка под дешевеньким абажуром загорелась желтым мигающим светом, все время пыжась разгореться поярче и от натуги то и дело вспыхивая и тут же снова притухая, как слабенький огонек на мокром осиновом полене.

Ночью Василий Егорович Дорохов не спал. Он сидел за деревянным столом и клеил свои старенькие резиновые сапоги. До весны было далеко, и, можно сказать, работа была неспешная, но Василий Егорович не мог сидеть сложа руки. Он аккуратно вырезал из куска старой камеры заплатку и долго зачищал ее шкуркой, сосредоточенно поднося к глазам, прикидывая и осматривая, потом так же сосредоточенно зачищал разошедшийся шов и снова смотрел, как бы мысленно одобряя свою работу. Достал с полатей бутылочку резинового клея и, осторожно опрокинув ее, капнул на прокуренный указательный палец, помазав зачищенные места, закрыл пузырек и задумался.

«Надо бы завтра, — думал он, глядя, как подсыхает клей, — веток на заячьих тропах подбросить да осины нарубить им, чертям косым. Стожки пора лосям ставить. Работы хоть отбавляй. Солонцы пора делать. На озере проруби рубить, чтоб рыба не задохлась…»

— Ложись, Василий, — позвала с высокой кровати Варвара Михеевна, приподымаясь на подушке и недовольно косясь на свет. — Ишь ты, разохотился. Поди, до весны-то еще как семь верст до небес, а ты уж за сапоги взялся. Полуночник старый. Ложись, ложись. Завтра доделаешь. А то и я не могу заснуть при свете-то. Ишь как светит проклятая: вечером не видно ни зги, а к ночи прямо как солнышко!

— Оно и понятно, — рассудительно отвечал ей Дорохов, намазывая клеем подсохший слой, — вечером-то все до телевизора засаживаются, а к ночи-то, поди, в кровать тянет. Вот и светит хорошо. Вот сказывали, что нас к централи подключат, тогда все время хорошо светить будет… А что, Варвара, купить, что ль, нам телевизор? — неожиданно спросил Дорохов, поднимая глаза от сапог.

— Да на кой он нам, лупоглазый, нужен? — ахнула та, даже сев на кровати и всплеснув руками.

— Как на что? — спокойно возразил Василий Егорович и, поправив очки на носу, продолжал: — Ребятишки на каникулы приедут — посмотрят. Все как у людей будет. Нет, надо купить, — решил он, — вот заколю кабанчика, мясо в санаторий свезу и куплю… Сказывают, в сельмаг хорошие телевизоры поступили — «Рекорд». Да и парнишки при деле будут. А то как приедут домой, только их и видели. То с удочками на озеро ускачут, то по ягоды закатятся. В доме не видать. Непорядок это…

— Ох, Василий, не потому они дома не сидят-то… — еле слышно вымолвила Варвара Михеевна и, сложив на коленях руки, уставилась застывшим взглядом в пол. — Да ты и сам знаешь…

Дорохов хмуро сопел, прилаживая на приклеенной заплате деревянную струбцину. Зажав склеенное место между двумя кусочками фанеры, он затягивал струбцину, которая при каждом повороте тихо поскрипывала. То ли он не рассчитал усилия, то ли струбцина расклеилась, но вдруг раздался треск, и струбцина лопнула в пазах.

— А, черт! — хрипло выругался Дорохов, с силой хватя сапогом о край стола, и тут же отшвырнул его в угол избы. — Чего ты под руку лезешь! Сколько раз говорил: не суй нос ко мне, когда я дело делаю! Что тебе надобно? Ну, знаю я, знаю, почему они дома не сидят, ну и что… Я, что ль, виноват в том? — Василий Егорович вскочил и заковылял по комнате. Вдруг он остановился возле кровати и что-то хотел еще выкрикнуть, но, взглянув на вытиравшую слезы жену, тихо опустился рядом с ней и, обняв ее худые и угловатые плечи, тихо сказал: — Сам я все знаю, Варварушка, знаю… Что поделаешь?

— А там-от как? — спросила Варвара Михеевна, вытирая краешком платка слезы.

— Не знаю, — сумрачно ответил Дорохов и начал снимать гимнастерку.

Раздевшись, он молча опустился на кровать рядом с женой, но уснуть не мог. Ворочался, вспоминая разговор с Кудряшовым. Странно, вдруг он, никогда не любивший вспоминать прошлое, боявшийся этих воспоминаний, почувствовал, что не может уснуть как раз потому, что эти самые воспоминания как-то успокоили его душу. Словно он еще раз прожил эти мгновения и еще раз понял, что поступал правильно. Что не было ошибок, которые могут искалечить душу навязчивыми и удушливыми волнами стыда и страха. Никогда и никто с Дороховым так не разговаривал: просто, по-человечески, без видимой участливости и сожаления, но с огромным желанием помочь.

— Андрей, как дела? — спросил Игорь, потягиваясь в кресле.

Андрей неопределенно пожал плечами. Говорить было нечего. То ли сказывался недостаток опыта, то ли однобокость информации, накопленной за все встречи и разговоры, но в голове Андрея был сумбур. Правда, где-то в глубине души теплилась надежда на то, что разгадка близка, но это чувство было настолько неопределенно и расплывчато, что Андрей боялся признаться даже самому себе в этом.

— Фактов нет, — наконец произнес Андрей, поднимая взгляд ка приятеля. — Просмотрел я последние радиограммы отряда, отправленные задолго до того боя. Сообщаются координаты разведшколы, и все… У меня создалось впечатление, — вдруг медленно произнес Андрей и, встав, прошелся по комнате, — что эта карательная операция не была спланирована фашистами… Что-то произошло в школе, и это «что-то» заставило фашистов немедленно начать карательную операцию против партизан… А уверенные действия карателей убеждают меня, что гитлеровцы знали точное расположение отряда, но откуда… непонятно. Может, в отряд проник агент гестапо? Кто он?.. — Кудряшов задумался и, прищурив глаза, рассматривал на стене календарь. — Меня также волнует тот паренек, которого спас Дорохов незадолго до боя. Понимаешь, если он был курсантом школы, то почему Смолягин не сообщил никаких данных о курсантах в Центр? А если это была игра гестапо? Возможен такой вариант?

Игорь кивнул головой.

— С другой стороны, — Егоров листал документы в папке. — Вот… установлено, что гибель отряда была вызвана широкой карательной операцией фашистов против партизан по всей области…

— В том-то и дело, что нет, — Андрей порывисто подошел к столу, — смотри… Каратели начали действовать второго ноября, а бой на Радоницких болотах произошел на десять дней раньше… Значит, не планировали фашисты эту операцию. Что-то заставило их вопреки приказу начать раньше! Что?

— А из Белоруссии нет новостей?

— Жду. Там найдены материалы гестапо, где упоминаются те же места.

Зазвонил телефон, и Андрей рванулся к своему столу.

— Андрей Петрович, — голос начальника звучал глуховато, — у меня в кабинете председатель Радоницкого райисполкома Прохоров Виктор Матвеевич. Зайди, пожалуйста.

Когда Кудряшов вошел в кабинет Рослякова, тот разговаривал с пожилым человеком, сидящим в кресле рядом с письменным столом. Это был Прохоров.

Прохоров был одет в ладно сидевший на нем серый костюм. На белоснежной рубашке красноватый галстук. На левой стороне пиджака несколько рядов орденских колодок.

— …Бюро обкома партии, Владимир Иванович, — услышал Андрей, закрывая за собой дверь, — приняло решение об осушении Радоницких болот. Нам выгода от этого прямая — появятся распашные земли и дешевое удобрение…

— Знакомьтесь, — начальник посмотрел в сторону Андрея, — старший оперуполномоченный Кудряшов… Прохоров Виктор Матвеевич, председатель…

— Да мы знакомы, — загудел Прохоров, — так вот куда ты, Андрей, ушел? А я был уверен, что ты на партийную работу перейдешь! Жаль, жаль…

Андрей неопределенно пожал плечами, не зная, как себя вести. Он знал Прохорова хорошо. Работая в обкоме комсомола, Андрей курировал комсомольскую организацию Радоницкого района и встречался с ним не раз и не два.

— Да? — вопросительно, но неудивленно произнес начальник отдела и продолжил: — Тогда прошу садиться, Андрей Петрович… Прошу вас, Виктор Матвеевич, еще раз сначала.

— Пришел я не по обычному делу… В нашем районе живет и работает егерем Дорохов Василий Егорович. Мой товарищ и земляк. Во время войны он служил у фашистов лесничим. Как он мне говорит, а я ему верю, послал его на этот «пост» командир партизанского отряда Тимофей Смолягин. После войны с его делом разбирались, обвинений никаких к нему предъявлено не было. И тем не менее… не хотелось бы на его месте очутиться, — горячо вырвалось у Прохорова, и он невольно поежился. — Односельчане-то не видят его в упор. Косятся… И их понять можно. Отряд погиб. Мужья, отцы и братья их там были, а Дорохов жив… — Прохоров замолчал.

Молчали и чекисты.

— Много лет прошло, много воды утекло, но я уверен, что Дорохов пошел служить к фашистам только по приказу Смолягина. Иначе быть не могло — не таков он, Василий Дорохов.

— Простите, Виктор Матвеевич, — осторожно вставил Андрей, — я бывал у Дорохова…

Прохоров удивленно поднял брови.

— Я хочу немного пояснить, — Росляков укоризненно покосился на смутившегося Кудряшова. — Руководство управления поручило нам заняться делом о гибели партизанского отряда Смолягина, а Василий Егорович Дорохов, по его словам, один из партизан. Поэтому наше внимание к его судьбе оправданно… Так что ты хотел спросить у Виктора Матвеевича?

— Про детей Дорохова. Где они живут, дома я их не видел.

— У меня… Из сторожки до школы почти пятнадцать верст… А у меня своих двое да Василия двое. Вроде как команда… — неловко улыбнулся Прохоров.

Росляков бросил взгляд на часы и встал.

— Я прошу меня извинить — у меня сейчас совещание начинается, — полковник смущенно развел руками, — продолжайте без меня…

В комнате было тихо. Негромко шуршал на столе вентилятор, разгоняя табачный дым. Прохоров курил взволнованно. Рука с папиросой подрагивала, отчего дым завивался мелкими колечками.

— Пепел, Виктор Матвеевич.

— А? Что?

— Пепел упадет.

Прохоров решительно потушил папиросу о край пепельницы и, повернувшись к Андрею, сказал:

— Андрей… Ты не возражаешь, если я тебя буду так называть? — И увидев кивок головы, продолжил: — Понимаешь, Андрей, с Василием Дороховым меня связывает долгая дружба…

Многое передумал Виктор Матвеевич Прохоров, прежде чем решился на этот шаг. Противоречивые чувства обуревали его, заставляли снова и снова вспоминать свою жизнь, жизнь друзей: Василия Дорохова и Тимофея Смолягина, Марии и Варвары и многих других… Почему-то теперь Прохоров оценивал свои поступки иначе, чем раньше. То, что после войны, когда он, боевой, заслуженный солдат, вернулся с фронта в родные края, казалось мелким и незначительным, теперь обрело весомость.

С тоскливым стыдом вспоминал Виктор Матвеевич себя и Василия Дорохова, которого тогда звали просто Васюхой. Сквозь прожитые годы острее вспоминались обиды, нанесенные им Васюхе, и то, как на это реагировал он сам — незлобно, с какой-то не по годам всепрощающей улыбкой умудренного жизнью человека. Может быть, потому, что был молчалив и застенчив, Васюха вызывал шутливые, а иногда и не очень шутливые насмешки. Вздрогнул Виктор Матвеевич, словно что-то вспомнил, и неожиданно тихим голосом сказал:

— Слушай, Андрей, все равно без этого не обойтись…

Летние вечера в Ворожейках были тихими, словно девичьи вздохи. Солнце пряталось в туман на болоте, как в пуховое одеяло. Небо в том месте нежно меняло окраску: малиновые тона переходили в оранжевые, еще выше в еле заметные зеленые, потом в синеватые, синие. А над самими Ворожейками уже горели, помаргивая, яркие звезды.

Загорались мутные огоньки в избах, да и то ненадолго: керосин жалели не потому, что он был дорог, просто ходить за ним надо было в Гераньки, за пятнадцать верст. Самая яркая лампа — двенадцатилинейка — была в доме Маши Уваровой: все уваровские бабы испокон веку были кружевницами. А им без света как без рук.

Парни и девки собирались возле колодца. Был там вытоптанный бойкими каблуками «пятачок» и поваленная грозой береза.

Первым к колодцу подходил Витюха Прохоров с двухрядкой. Пробегал пальцами по кнопкам, наигрывая и то и се и в общем что-то непонятное. Разыгрывался. Доставал пачку папирос и ловким щелчком отправлял одну в рот — он сам видел, как в Гераньках так делал Афонька Смирный, лучший гармонист в районе, а может быть, и во всей области. Распускал шнурок на вороте фиолетовой футболки, точно такой же, как и у Афоньки, и, наклонившись левым ухом к мехам, медленно и нежно брал первый аккорд. Звук гармони плыл в воздухе, как запах черемухи весной, и тут же возле колодца появлялась Маша Уварова в цветастом платье и небрежно наброшенном на плечи платке.

Невысокая, ладная, она словно проплывала мимо гармониста и нехотя присаживалась рядом, наполняя Витюхино сердце бешеным волнением и болью. Словно ненароком поводила на него бровью, впиваясь в него лукавым и вопрошающим взглядом. Расправляла оборки на коленях, заставляя Витюхины глаза косить на стройные загорелые ноги в белых носках и легких туфельках с ремешком на пуговке. Вздыхала, отчего гармонь испускала тут же негромкий стон.

— Что-то сегодня парней не видно…

— Здрасьте вам, — обиженно восклицал Витюха, — а я что, молотилка?

— Какой ты, Витюша, парень! Ты гармонист наш ненаглядный! — звонко хохотала Маша, ненароком прижимаясь к нему плечом.

— Здрасьте! — Из темноты возникла фигура Тимки Смолягина.

Он был тоже в футболке, только белой. Он шагнул поближе к поваленной березе и, поправив пшеничные волосы, разлетевшиеся тут же по сторонам, сел возле Маши.

— Как живете, ребята?

— Ой, не могу, — захохотала Маша, прижимая узенькую ладошку к губам, — Тимоха, да мы же сегодня вместе сено косили, что же ты спрашиваешь? А? Как избрали тебя секретарем ячейки, так ты совсем обюрократился! Как дела? Как сажа бела…

— А он, Маня, даже галифе выменял на базаре, после того как его набрали, — пустил шпильку Витюха, мучительно завидовавший галифе, которые Тимка надевал на такие вот посиделки и комсомольские собрания, — чтоб на настоящего комсека походить… Вишь, какой сурьезный сидит, словно поп на поминках!

— Кстати, о попе, — спокойно и не торопясь сказал Тимка, — не ты ли это, Прохоров, гераньковскому попу в нужник дрожжей насыпал? Цельную неделю вонь по деревне идет…

— Так ему и надо, долгогривому, — горячо выкрикнул Витюха, — чтоб людей не стращал всякой поганью… «Вопиум» недодавленный! — Перевел дыхание и вдруг быстро добавил: — Я, конечно, ничего такого не делал, но считаю, что все правильно.

— Я тебе, Витюха, в последний раз говорю, — не повышая голоса, сказал Смолягин, — еще раз такое отчубучишь — на ячейку вызовем. Ты с религиозным дурманом убеждением борись, а не хулиганскими выходками.

— Вызовет он, как же, — бормотал присмиревший Витюха, — испужал, поди, до смерти. Я сам кого хошь вызову. Нашелся, а еще дружок-годок называется…

Вышла луна, и сразу стало светлее. Даже темные бревна колодца, казалось, засветились серебристым светом. Слева от изб и берез на широкую улицу упали черные тени, а крыши пожелтели, словно по ним прошлась кисть с позолотой. Возле колодца стало люднее, ребята подходили поодиночке и группами. Раздавался смех, шутки. Кто-то над кем-то подтрунивал, вспоминая сломанные на сенокосе грабли, кто-то рассказывал о новом фильме, который шел в гераньковском клубе. Неожиданно на дальнем краю села злобно загавкали собаки.

— Иван Алферов на велосипеде к Груньке покатил, — тут же определил кто-то причину, — опять ему плетневские накостыляют… Намедни таких фонарей навешали, что «тпру» сказать не мог!

— Много вы понимаете! — сердито сказала Маша. — Вот это любовь называется! За пятнадцать верст катает и никаких фонарей не боится… Не то что вы! Верно, Варюха, я говорю?

Варя Лагина, невысокая курносенькая девушка, молча пожала плечами и ничего не ответила. Была она какая-то незаметная, тихая. Даже на посиделках старалась сесть в сторонке, больше молчала, а на вопросы отвечала односложно. Парни ее обходили. Что это за девка, которая ни частушку не придумает, не спляшет! Вот Мария — это да! Она и за словом в карман не полезет, да и редкий парень мог ее переплясать.

А Варька? Как-то раз Витюха Прохоров, обозленный, что Мария на него и смотреть не хочет, пошел ее провожать. Возле калитки Вариного дома он настойчиво ее обнял и привлек к себе, ища губами ее губы.

— Не надо, — сказала ровным и тихим голосом Варя, — слышишь, не смей.

И Витюхе стало вдруг невыносимо стыдно, он был готов тут же убежать, но гордость не позволяла сделать шаг в сторону, и он, разжав руки и мучительно краснея в темноте, задиристо вымолвил:

— А че я те сделал? Подумаешь, королева нашлась! Да я таких девок целовал, что ты им и в опорки не сгодишься!

— Вот к ним и ступай, — с еле заметной ноткой презрения сказала Варвара. — До свиданьица. — И она, легко ступая, направилась к избе мимо застывшего Витюхи…

— Эх, Витюха, сыграй, что ли… Споем, девоньки? — Маша встала и, поправив платок на плечах, подошла к Варе. Села рядом с ней и, обняв ее, тихо и нежно пропела первое слово. В песню вступали исподволь, словно каждый точно знал, где он должен вступить, чтобы не нарушить ее, а только подчеркнуть своим голосом напевность и красоту русской мелодии.

— А где Василий? — неожиданно спросила в наступившей тишине Маша. — Что-то его сегодня нет?

— Да тут я, — раздался из темноты негромкий голос, — уж так ладно вы пели, ребята, что и мешать не хотелось…

От колодца к стволу березы подошел невысокий кряжистый парень в наброшенном на плечи пиджаке. На круглом неулыбчивом лице выделялись мохнатые брови и широкий, лопатистый нос. Кудрявые волосы спускались на шею и уши, а на лбу вились мелкими колечками. Полосатые бумажные брюки были заправлены в яловые пыльные сапоги, а старенькая сатиновая косоворотка была аккуратно заштопана, но по-мужски неумело, через край.

— Чего так поздно? — спросил Тимофей, прикуривая из кулака папиросу.

— Да поперву садки на болотах осматривал, а потом по хозяйству дела были, — невозмутимо ответил Василий, — огуречики прополоть надо было, чай, растение простор любит…

Ребята громко засмеялись.

— И чего ты огурцы огуречиками зовешь? — громко смеясь, спросил Виктор Прохоров, наваливаясь грудью на гармонь.

— А кто его знает, — добродушно ответил Дорохов, — у нас на болоте все их так зовут. Огуречики да огуречики. Знать, потому, что вкусные они у нас растут. Что для соленья, что так…

— Ты, Васюха, со своими садками да огуречиками так холостым и останешься, — хохотнул Прохоров, толкая локтем Машу.

— Не бойсь, своего не упущу, — негромко и твердо бросил Василий и взглянул на Машу и Варвару, сидевших рядом с гармонистом.

громко пропел Виктор частушку под смех.

тут же подхватила Маша Уварова и, озорно притопывая, сделала круг возле Василия.

— Что это вы к Василию прицепились? — возмутился Тимоха, вставая и одергивая галифе. — Между прочим, он на доске Почета в охотхозяйстве висит, не в пример тебе, Прохоров… Ты только в поле вышел, как сей момент умудрился колхозные вилы сломать, и потом полдня ошивался без дела. То молоток искал, то топор…

— Будя, Тимоха, — примирительно усмехнулся Дорохов, бросая взгляд на разом потупившегося Виктора, — пущай поют…

Маша, приподняв правое плечо, с вызовом прошлась мимо Смолягина. Тимофей побагровел и сделал жест, словно хотел остановить озорницу и отчитать, но, посмотрев на смеющихся ребят, махнул рукой и отошел к колодцу, в темноту.

Незаметно шутки стихли. То ли теплая июльская ночь подействовала, то ли дурманящий запах скошенного сена, но ребята молчали. И даже Виктор Прохоров молчал, мечтательно сложив руки на гармошке и улыбаясь, изредка он поглядывал на обнявшихся Машу и Варю и хмурился, но через мгновение мечтательная улыбка снова появлялась на его лице. Постепенно с березы вставали пары и медленно, словно боясь нарушить тишину ночи, исчезали с залитой лунным светом полянки у колодца.

Василий сидел на стволе поодаль от Прохорова. Он задумчиво затягивался самокруткой, и малиновый огонек на долю секунды освещал его скуластое лицо. Но вот он встал и сделал несколько шагов по направлению к колодцу.

— Тимофей, — негромко сказал он, подходя к насупившемуся Смолягину, — слышь, Иван Алферов говорит, что опять какая-то нечисть в лесу балует… Намедни нашел он на пятом участке кабана освежеванного.

— Ишь ты, — озабоченно произнес Смолягин. — Кто же это паскудит? Эх, поймать бы, намять шею как следует…

— Как ты его поймаешь, когда на тридцать гектаров два егеря всего: я да Иван… Ты, Тима, теперь секретарь ячейки нашей, вот давай и покумекаем вдвоем, как быть. И потом вот еще что, ты пока никому не говори. Кабана-то свалили из винтаря, Иван пулю вытащил.

— Из винтовки? — тревожно спросил Смолягин шепотом. — Да откудова она у наших? Я наверное знаю, что во всех Ворожейках ни у кого винтаря нет. Хотя у Прохорова Витьки бердана…

— Это не наши балуют, — возразил Дорохов, прикуривая самокрутку, — да и на плетневских непохоже… Может, из города кто? — размышляя, проговорил Василий и посмотрел в сторону поваленной березы, откуда слышались негромкие звуки гармоники. — Вишь, Тимоха, наши-то бы наверняка все мясо с собой взяли, а тут только ляжки отрублены… Давай-ка, секретарь, после сенокоса подсоби нам с Иваном с ребятами… Прочешем весь лес, а то безобразия одни получаются.

Тимофей молча кивнул.

— Ну, я пойду, — прервал молчание Василий и протянул руку Смолягину, — пора мне, завтра чуть свет подыматься.

— Василий, — раздался из темноты капризный голос Маши, — ты нас с Варюхой проводишь?

— Отчего ж не проводить, — усмехнулся Дорохов, — чай, по дороге нам. Пошли.

Маша с Варей шли под руку, о чем-то негромко переговариваясь, Василий шел рядом, но чуточку впереди, словно никакого отношения к ним не имел.

— Вот я и дома, — тихо сказала Варвара и робко взглянула на Василия.

Василий быстро посмотрел на нее, и ласковая, странная для его хмурого лица улыбка чуть тронула углы рта. Варя опустила глаза и, повернувшись, пошла по тропинке к избе. Около крыльца оглянулась и, заметив, что Василий смотрит ей вслед, вспыхнула и быстро скрылась в дверях…

Дом Уваровых стоял на окраине села, на отшибе от остальных. Когда отец Марии, Степан Григорьевич, женился на самой бойкой и развеселой девчонке Ворожеек Кате, то избу решил поставить в стороне от деревни. Поставил избу просторную, с резным крыльцом и наличниками. Сзади избы срубил овин с сеновалом. Он словно предугадал, что семья у него будет большая и дружная. Вырастили они семеро детей, и Маша была последней, самой любимой дочерью.

Василий проводил Марию и не спеша пошел домой.

— Познакомься, Геннадий Михайлович, это наш новый сотрудник — старший лейтенант Кудряшов… Хотя ты заочно с ним знаком, по-моему, — и Росляков улыбнулся, вспоминая недавний разговор.

Андрей с любопытством уставился на Петрова, о котором ему много рассказывал Игорь.

У Петрова было худощавое, интеллигентное лицо с выразительными и внимательными серыми глазами.

— Рад, — рукопожатие крепкое, энергичное, — рад, что будем вместе служить.

— Небось рад до смерти, что курсы всего три месяца были, — добродушно бросил Росляков, который был рад этому не меньше Петрова, — мы уж без тебя затосковали, Михалыч… Да и из парткома обзвонились: куда, говорят, Петрова задевал?

Кудряшов, слушая этот шутливый разговор, понял, что этих людей связывает нечто большее, чем совместная работа: что-то очень теплое и уважительное сквозило в их взглядах и в настрое этой встречи.

— А ты вроде, Владимир Иванович, ни при чем! Сам меня на курсы переподготовки посылал, сам рекомендовал… А тут ни при чем. Шалишь, брат.

— Ладно, ладно… Как настроение?

— Боевое, товарищ полковник.

— Вот и отлично. Ты уж нам, Геннадий Михайлович, помоги с Андреем…

— Куда мне деваться: полковник просит! — подмигнул Петров Андрею. — Могу прямо с ходу помочь — привез небезынтересные документы по нашей области… — Петров раскрыл папку. — Они носят характер директив и приказов имперского управления безопасности по организации разведывательно-диверсионных школ на оккупированной территории. Эти документы были захвачены белорусскими партизанами и чекистами во время разгрома и уничтожения разведывательно-диверсионной школы Н-125, передислоцировавшейся из-под Ворожеек в Белоруссию.

Андрей переступил с ноги на ногу.

— Да ты садись, Андрей Петрович, в ногах правды нет.

— Вот, Владимир Иванович. — Петров взял один из документов: — «…Приказываю организовать разведывательно-диверсионную школу для подготовки агентуры из числа военнопленных и лиц, пострадавших от Советской власти, лишенных прав, раскулаченных, преданных фюреру и рейху. Особое внимание обратить на тех лиц, родственники которых были репрессированы. Легенды курсантов должны подбираться на основе их индивидуальных качеств и интеллекта. Школа должна быть размещена так, чтобы ни у курсантов, ни у преподавательского состава не было контакта с местным населением. Использовать на подсобных работах в школе и на ее территории разрешатся только солдат охраны и самих курсантов… Преподаватели подбираются только из кадров гестапо с опытом разведывательно-диверсионной работы в тылу противника… Подготовленные агенты формируются в группы разведчиков и диверсантов для выполнения заданий в тылу противника, снабжаются документами по легенде и экипируются соответственно в форму солдат и офицеров Красной Армии или гражданских лиц. Службе безопасности выявлять изменников фюреру и колеблющихся и проводить экзекуции по их уничтожению…» Ну как, Андрей Петрович?

— Хотел бы я посмотреть на этих «преданных фюреру».

— Даст бог — посмотришь: пробы ставить негде!

Петров не спеша перевернул несколько страниц.

— А вот это поинтересней.

— Я чувствовал, что в школе что-то произошло… — горячо начал Андрей, но, встретив добродушный взгляд полковника, смутился. Росляков кивнул.

Андрей почему-то вдруг подумал, что какой-нибудь год назад он даже и представить себя в роли контрразведчика не мог. И он, сдерживая невольную улыбку, наклонил голову и еще раз пробежал глазами документы.

— Мне кажется, что картина начинает проясняться, — раздался голос Рослякова, — как думаешь, Андрей Петрович?

— Да как-то сразу… — замялся Андрей, оторванный от своих мыслей, — не соображу… Только думаю, что не Лося ли Дорохов спас? По-моему, его.

— По-моему, тоже. — Полковник подошел к окну и из-за занавески достал большой термос. Разлил горячий кофе по стаканам и под укоризненным взглядом Петрова виновато развел руками. — Не могу без него, проклятого… Ну, фантазируй, боец, фантазируй.

— Так как Смолягин ничего не сообщил в Центр о личном составе школы, думаю, что Лось или был убит Лесником, внедрившимся в отряд, или умер от ран.

Кудряшов растерянно замолчал.

— Может быть… Мне думается, Владимир Иванович, что надо искать Лесника. Кто он, что он…

— Лося тоже… Эту версию отбрасывать нельзя. Кстати, посмотри, Андрей, по архивам контрразведки «Смерш» этого фронта, нет ли где упоминания о захвате заброшенных групп из этой школы.

— Слушаюсь, — Андрей встал, — разрешите идти?

— Дерзай, боец.

Росляков и Петров молча пили кофе.

— Ну как, Владимир Иванович, старший опер? — спросил Петров.

— Толк будет… — Росляков сполоснул стаканы и спрятал термос за штору. — Пишет, чертяка, здорово. Посмотри его отчеты, залюбуешься. Психологию людей понимает…

— Да я и смотрю, — в тон вставил Петров, — что ты вроде как воспитателем его стал.

— Не воспитателем, — Росляков добродушно погрозил ему пальцем, — а наставником.

— Ты, Андрюша? — Петр Никитович повернул лицо к двери.

— Я, папа, — Андрей прошел в комнату и, наклонившись, поцеловал отца в щеку. — Как ты?

— Хорошо, хорошо… — Отец сделал попытку привстать с кресла, в котором сидел, но Андрей ласковым прикосновением руки заставил его снова опуститься.

— Я сам… Папа, я купил сосисок и торт. Сейчас я быстренько отварю рожки и будем кушать. Потом будем пить чай. — Андрей прошел на кухню.

— Ну, как работа? — спросил отец.

— Нормально. А у тебя как?

— Хорошо. — Петр Никитович улыбнулся. — Целый день слушал приемник… Здорово все-таки. Раньше я на него как-то и внимания не обращал, а сейчас, как говорится, единственная связь с миром.

— Ну, ты это брось, папа, единственная, — с укоризной сказал Андрей, — а я? Сейчас почитаем с тобой газеты… Так, ты передовицу будешь слушать?

Отец кивнул. Он ждал этой минуты целый день. Той самой, когда Андрей присядет на подлокотник и, развернув свежие газеты, начнет читать. От газет пахнет типографской краской, и этот запах Петра Никитовича сразу же успокаивал, убеждал, что он живет и что он нужен.

После того как газеты были прочитаны, Андрей стал накрывать на стол.

— Почему ты не женишься?

— Рано мне, батя, — Андрей ласково провел рукой по руке Петра Никитовича, — и работы много… успею еще.

— А мне вот внучонка хочется понянчить, — неожиданно теплым и дрогнувшим голосом произнес отец, — детей я очень люблю, Андрюша…

— Будет время, папа, понянчишь… Давай-ка лучше ужинать.

После ужина Петр Никитович улегся на диван и, включив приемник, стал слушать последние известия, а Андрей на цыпочках вышел в коридор и, стараясь не шуршать бумагой, развернул заранее приготовленный сверток.

— Батя, тут Дед Мороз приходил, — шутливо сказал Андрей, усаживаясь рядом с отцом, — и принес тебе подарок на Новый год.

— Какой? — удивился Петр Никитович.

— Магнитофон… «Спутник» называется…

Отец Андрея ослеп шесть лет назад. Тяжелое ранение, полученное при взятии Праги, сказалось через двадцать пять лет. Петр Никитович тяжело переживал свою слепоту. Ночами не спал, ворочался. За два месяца он похудел, осунулся, словно сразу почувствовал себя стариком. Таким отца Андрей видел только, когда умерла мать Андрея, Елизавета Васильевна, всегда веселая, задорная. Все в ее руках спорилось, горело. Зная о тяжелом ранении мужа, она все заботы по хозяйству взяла на свои плечи. Как-то незаметно и умело оберегала мужа и сына от домашних дел, как ей казалось, хлопотливых и скучных. Отец и Андрей занимались своими делами, особенно не раздумывая, откуда берется на столе каждый вечер ужин, по утрам выглаженные и пахнущие свежим ветром рубашки, отутюженные брюки. Петр Никитович работал заместителем директора педагогического техникума по воспитательной работе и преподавал в нем историю КПСС. Работы было много, хлопот хоть отбавляй. По вечерам за ужином он обычно рассказывал жене о своих делах, заботах. Елизавета Васильевна слушала его внимательно, горестно вздыхала, что-то советовала, негодовала вместе с ним, переживала. Андрей учился в институте на пятом курсе. В тот год его избрали секретарем бюро ВЛКСМ курса и членом комитета комсомола института. Забот прибавилось, и дома он показывался поздно вечером, так же, как и отец, торопливо проглатывал ужин и с набитым ртом рассказывал матери о своих заботах. Мать и для него находила какие-то советы, а самое главное — участливость и доброту.

Поэтому, когда Елизавета Васильевна легла в больницу, отец и сын думали, что все это ненадолго и скоро снова в квартире зазвучит ласковый и заботливый голос матери. Но Елизавета Васильевна из больницы не вышла.

Невыносимо тяжко стало в квартире Кудряшовых. Все напоминало об утрате. Каждая вещь, каждая мелочь, казалось, хранила тепло ее рук, и от этого боль становилась еще ощутимей. Петр Никитович постарел и сдал. И только Андрей поддерживал его. Он сам, не понимая этого, своими разговорами о комсомольских делах заставлял отца как-то забыться. Они еще больше сблизились — отец и сын. Они вдруг почувствовали, что нужны друг другу каждую минуту, постоянно.

Андрей к тому времени закончил политехнический институт и работал на заводе инженером, а Петр Никитович по-прежнему в педагогическом училище. Встречались они вечером, на скорую руку приготовив ужин, садились за стол и рассказывали, перебивая друг друга, о своих делах.

Однажды Андрей заметил, что отец шарит утром руками в поисках очков по столу, хотя очки лежали на самом видном месте, и предчувствие беды сжало ему сердце. Он молча подал отцу очки, а тот вдруг крепко сжал Андрею руку и вздохнул. После этого случая Андрей стал провожать отца на работу и встречать. Но отец видел все хуже и хуже, врачи разводили руками — тяжелое ранение головы. Вскоре отцу пришлось уйти на пенсию. Из дома он не выходил. Целыми днями сидел в пустой квартире и что-то писал. Писал торопливо, засиживаясь по ночам. На укоры сына отвечал односложно: «Андрюша, пойми, сынок, мне надо закончить…» — тут он замолкал и снова брался за авторучку. Но буквы с каждым днем становились все больше, строчки в рукописи все реже. А Андрей, возвращаясь домой, все чаще заставал отца сидящим в кресле с закрытыми глазами.

Однажды Андрей взял несколько листов и прочитал: это были его воспоминания. Жизнь отца, деда… Андрей, работавший к тому времени в отделе пропаганды обкома комсомола, усмехнулся. В его столе лежало несколько рукописей воспоминаний старых комсомольцев, участников гражданской войны. Были они несовершенны и для печати не годились, но… у Андрея на хватало сил сказать об этом этим заслуженным людям. Он понимал их. Прожив жизнь, они хотели рассказать о ней младшему поколению…

Читая торопливые записи, Андрей вдруг понял, что отец этим живет. А когда Петр Никитович не смог продолжить записи, Андрей понял, что отец потерял дело, которое давало ему силы жить…

— А зачем мне магнитофон? — удивленно спросил Петр Никитович, поворачиваясь лицом к сыну.

— Понимаешь, отец, я подумал, что ты сможешь продолжать свою работу… ту, которую ты начал и не закончил. — Андрей ласково погладил отца по плечу. — Это очень просто: вставляешь кассету, включаешь магнитофон на запись и диктуешь. Да это и удобней, чем писать авторучкой. Я слышал, что сейчас все писатели пользуются только магнитофонами…

Плечо отца под рукой Андрея вздрогнуло. Отец прижался щекой к его пальцам и дрогнувшим голосом спросил:

— А ты что, читал?

— Читал, папа.

Отец молчал, и Андрей, поняв молчаливый вопрос, спокойно и тихо произнес:

— Я думаю, отец, это нужное дело… И для тебя, и для меня… Ты должен продолжать работу. Ты просто обязан довести ее до конца. Я буду помогать тебе, папа. На машинке печатать я умею. Ты будешь надиктовывать на кассету, а я по воскресеньям перепечатывать.

— Что это ты, боец, уж больно скромен на совещаниях? — Росляков с шутливой строгостью посмотрел на Кудряшова.

Андрей смущенно пожал плечами.

— Ты не красней.

— Да вы, Владимир Иванович, сами все ставите на свои места, так что и добавить нечего.

— Ты же оперативный работник, Андрей. И учти: на совещаниях нет полковников и лейтенантов, все равны. И одна твоя мысль может оказаться ценней двухчасовой беседы. Верно я говорю, Петров?

Геннадий Михайлович серьезно кивнул головой.

— Хорошо, — довольно произнес Росляков и нажал кнопку звонка. Дверь открылась, и на пороге показался дежурный. — Попросите войти Марию Степановну Смолягину.

Смолягину полковник встретил около дверей и, бережно поддерживая под руку, провел и усадил ее в кресло.

Мария Степановна была одета в темное платье с высоким воротничком и домашние валенки в литых галошах. На голове пушистый платок с длинными косичками по углам. Она спокойно опустилась в кресло и с любопытством осмотрела кабинет. Встретилась глазами с Андреем, чуть улыбнулась и, опустив глаза, поправила на груди концы платка.

— Мария Степановна, — голос Рослякова прозвучал мягко, — вы уж нас извините, что потревожили, но, как говорится, нужда заставила… Конечно, много лет прошло с тех пор, трудно вспомнить, но вы должны нам помочь. Речь идет о тех людях, которые служили у фашистов, в полиции или там еще где-то. Вспомните, пожалуйста, как они выглядели, какие-то характерные приметы. Ну, скажем, родинка, манера говорить, какие-нибудь увечья, бросающиеся в глаза.

Смолягина выпрямилась в кресле и внимательно посмотрела на полковника.

— Постарайтесь вспомнить, Мария Степановна, это очень важно для нас. — Росляков помедлил и представил Андрея и Петрова: — Это наши сотрудники, подполковник Петров и старший лейтенант Кудряшов.

— Немного таких у нас было, — наконец выговорила она, — немного… Во-первых, конечно, «хлыст»… Настоящей фамилии его никто не знал… Ходил он в галифе и гимнастерке… зимой в полушубке командирском и валенках… Худой такой, голова вперед вытянулась… лицо костлявое, а уши… уши треугольником. Вот так вот висели, — Мария Степановна показала руками в воздухе треугольник, — нос мясистый и с горбинкой, — продолжала она, напряженно потирая виски, — волосы всегда зализанные, беленькие, словно у мальчонки летом…

— Вы не видели его в немецкой форме? — спросил майор.

— Нет, такого не было… он в штатском ходил…

— Мария Степановна, а вот людей с Выселок вы видели? Бывали они в селе?

— Почти ни разу… — Смолягина задумалась, припоминая, потом нерешительно добавила: — Вот только однажды. Они вместе с «хлыстом» на машине остановились около моего дома, и шофер из колодца набирал воду. В машине сидел начальник, наверное: уж больно «хлыст» вертелся на сиденье, когда слушал того.

— Простите, Мария Степановна, — Андрей подошел поближе, — помните, вы рассказывали о пареньке, которого прятали в погребе? Вспомните, пожалуйста, как он выглядел, куда был ранен? Не помните ли вы фамилию его?

— Тощой он был больно, Андрей Петрович, — Смолягина повернулась к нему, — тощой, прямо кожа да кости, стриженный наголо, но волос маленько отрос, небритый… Перевязывала я его, он раненый был. А вот с лица не помню я его. Фамилия его, ежели не запамятовала, не то Лозовой, не то Лозинов… нет, не помню…

— А откуда он, как он попал в эти края, ничего не говорил?

— Нет… Вот только сказал, что из эшелона бежал, и все…

— И еще один вопрос, Мария Степановна, — Андрей уже не мог остановиться, он словно проверял свои мысли, словно хотел что-то услышать от Смолягиной. — Мария Степановна, вот когда вы нашли этого паренька, откуда слышалась стрельба? Не помните?

— Кажись, с Выселок, — она подумала, — нет, точно с Выселок. Окромя как на Выселках нигде собак не было. А там немцы сторожили с собаками, это я наверное помню. Все село смеялось, когда этому прихвостню собаки портки порвали, Дорохову Ваське.

— Как это было? — негромко спросил Петров.

— Да он воду одно время возил туда. И как-то ехал через село, а навстречу фашисты шли с собакой. Васька-то пехом шел и лошадку под уздцы вел… Ну а немец и спустил собаку на него… Он было бежать, а хромой, далеко не убег, догнала его псина. Ну и порвала портки начисто.

— И никто не остановил?

— Остановили, как же: «свой» ведь, из полицейской управы, через окно офицер что-то закричал, потом выскочил на улицу и по морде этому солдату съездил.

— Вы ведь, Мария Степановна, хорошо его знаете. Что это за человек, Василий Дорохов?

— Человек! Вы скажете, Андрей Петрович. Сволочуга натуральная! Наши мужья в партизанском отряде воевали, а он фашистам прислуживал, — Смолягина покраснела от негодования и нервно теребила платок. — Да и до войны такой был, только не показывал. Сколько он наших парней в лесу изловил и ружей поотымал, так и не сочтешь!

Смолягина замолчала и, отвернувшись, смахнула слезинку. Андрей хотел задать еще один вопрос, но остановился и молча посмотрел на Петрова, который в раздумье вертел в руках шариковую ручку. Росляков, до сих пор не проронивший ни слова, встал и прошелся по кабинету. Распахнул занавески, и сразу же в кабинет ворвалось яркое зимнее солнце. На столе, в стеклах книжного шкафа заиграли солнечные зайчики. Даже по темному металлу сейфа, стоявшего в углу комнаты, прошли светлые блики. Неслышно открылась дверь, и в комнату вошел дежурный офицер. Он подошел к столу и вполголоса сказал: «Товарищ полковник, срочные телеграммы».

Росляков быстро пробежал их глазами и, сложив в папку, отодвинул на край стола.

— Мария Степановна, — полковник налил стакан воды из графина и пододвинул Смолягиной, — и последняя просьба к вам: у нас есть несколько фотографий… Не могли бы вы их посмотреть и сказать, кто на этих фотографиях вам знаком?

— Конечно, — Смолягина с трудом улыбнулась, — конечно.

— Андрей Петрович, пригласите понятых.

Петров разложил на столе несколько фотографий, потом обернулся и произнес:

— Товарищи понятые, вы присутствуете при опознании фотографий государственного преступника. Прошу подойти к столу и быть предельно внимательными. Прошу и вас, Мария Степановна.

Смолягина, несколько побледневшая, тяжело поднялась из кресла и подошла к столу. Она внимательно рассматривала фотографии, даже подносила к настольной лампе, горевшей на столе. Положила, снова взяла.

— Вот на этой, — она взяла среднюю фотографию и протянула Рослякову, — вот на этой «хлыст». Только он в немецкой форме, а вот у нас в деревне он никогда ее не носил.

— Прошу внимания, — Петров протянул понятым фотографию, — прошу рассмотреть номер фотографии — номер два. Значит, на фотографии номер два Марией Степановной Смолягиной был опознан государственный преступник, разыскиваемый органами государственной безопасности.

Когда полковник Росляков и остальные распрощались со Смолягиной и Андрей проводил ее до дверей, Петров раскрыл папку и прочитал:

— «Косяков Юрий Иванович, тысяча девятьсот второго года рождения, уроженец г. Киева, активный участник молодежной группы контрреволюционной организации «Центр действия». 8 апреля 1924 года заочно приговорен Киевским губернским судом к высшей мере наказания — расстрелу. Однако ВУЦИК заменил утвержденную Верховным судом УССР меру наказания на 10 лет лишения свободы. Из мест заключения бежал… Позже появился в Польше, примыкал к различным белоэмигрантским организациям. Был завербован германской разведкой. Неоднократно выполнял террористические и диверсионные задания на территории Украины, Белоруссии… Агент гестапо с тридцать шестого года». Как видите, послужной список богатый. Я думаю, что Косяков скорее всего работал в школе на службу безопасности.

— Похоже, что ты прав… Андрей Петрович, прошу все материалы сразу докладывать мне.

Андрея повернулся и направился к двери.

Хотя елочный базар был недалеко от дома, сходить за елкой Андрей сумел только часам к двенадцати. День был морозный, солнечный, Андрей шел не спеша, поглядывая на прохожих, торопившихся по своим делам, на разукрашенные витрины магазинов. Около ворот хоккейной площадки, временно использованной под елочный базар, стояла небольшая очередь. Андрей встал в конце и, развернув газету, начал читать. Очередь двигалась медленно: люди, входившие в ворота, выбирали елки не торопясь, долго переставляли прислоненные к бортам деревца, словно самую красивую и желанную нарочно припрятали. Прочитав газету, Андрей сунул ее в карман и, задумавшись, достал из пальто пачку сигарет. Прикурил.

— Граждане, не курочьте елки, все оне одинаковые… — Продавец, небритый мужчина лет сорока, одетый в черный полушубок и огромные валенки, стоял около выхода и, опираясь о длинную рейку с отметками, притопывал ногами. От мороза его лицо посинело, он то и дело шмыгал носом и, на мгновение приложив рейку к выбранной ели, кричал: — Два двадцать… лотерейку на сдачу не возьмете?