Гать

К воротам пробился мальчишка лет шести. Он ухватился за металлические прутья и затаив дыхание во все глаза смотрел на людей, выбирающих елки.

— Андрюша, где ты? — раздался знакомый голос, и Андрей удивленно обернулся.

В конце очереди он увидел Наташу Румянцеву.

— Наталья, — позвал он, взмахивая рукой, — где ты ходишь, я уже полчаса тут стою? Давай сюда… да быстрей, сейчас моя очередь.

Наташа слегка покраснела, но подошла.

— Здравствуйте, Андрей, — шепотом сказала она ему на ухо, — я вот с сынишкой за елкой пришла, а народу столько, что уж собралась уходить, больно холодно.

— Ну вот сейчас и выберем… — ответил он и, бросив взгляд на мальчишку, по-прежнему стоявшего около ворот, спросил: — Это ваш, Наташа?

Она кивнула. Потом перевела взгляд на сына, какое-то мгновение смотрела на него и вдруг быстро посмотрела на Андрея.

— Андрюша, иди сюда, — позвала она. Мальчик подошел и хмуро взглянул на Андрея.

— Это дядя Андрей, — сказала Наташа, поправляя ему шапку, — он работает вместе со мной. Сейчас мы с ним будем выбирать елку. Хочешь?

— Ага, — сказал мальчишка и шмыгнул носом. Он как-то по-птичьи наклонил голову и стал рассматривать Андрея.

Елку выбирали долго. Андрюшка бегал от одной кучи к другой, весело кричал, хватал ели за длинные колючие лапы и подбегал то к Андрею, то к Наташе, тащил их за руки к выбранной елке и, захлебываясь, говорил:

— Не… дядя Андрей, ты только посмотри на эту… Ма, а там есть такая здоровая, здоровая, ну прямо до неба. Пойдем туда, ма? Ну пойдем…

Наконец ели были выбраны. Наташа взяла небольшую и очень кудрявую, а Андрей выбрал чуть больше. Они с отцом любили, чтобы новогодняя елка стояла прямо на полу, упираясь макушкой в потолок.

Обе елки нес Андрей. Андрюшка шел сзади и поддерживал свою елку за макушку. Около дома Андрея они остановились.

— Наташа, я мигом занесу елку, а потом помогу вам, — сказал Андрей и добавил: — А то давай зайдем ко мне на минутку… и Андрюшка погреется заодно, а то замерз, наверное.

— Андрей, неудобно как-то, — сказала Наташа, не поднимая на него глаз, — ни с того ни с сего — и в гости…

— Ничего, ничего… Пойдем, Андрюшка, ко мне в гости?

Мальчишка шмыгнул носом и, бросив взгляд на мать, серьезно сказал:

— Можно зайти, только ненадолго, а то нам еще игрушки покупать. Правда, мам?

— Отец, — сказал Андрей, входя в прихожую, — у нас гости. Наташа, не стесняйся… Снимай валенки, Андрюшка, сейчас будем пить чай… Это, папа, Наташа с нашей работы, с сынишкой в гости к нам зашли.

Петр Никитович засуетился и, встав с кресла, в котором сидел, стуча палочкой, вышел в прихожую. На его лице светилась добрая улыбка.

— Это хорошо, что вы к нам в гости пришли, а то мы с Андреем сидим одни все время. Ни к нам гостей, ни мы в гости… Ну, малыш, давай с тобой знакомиться. — Он присел на корточки и протянул руки.

— Ну тут же я, — удивленно воскликнул мальчик, — тут, а вы куда-то вбок смотрите… я так не люблю.

Наступившую тишину нарушил голос Петра Никитовича:

— А я, Андрюшенька, не вижу… вот руки не туда и протянул.

Мальчик вздрогнул и робко прижался к Наташе. На его лице появилось удивление, потом жалость. Вдруг он громко вздохнул и сказал:

— Ничегошеньки?

— Ничегошеньки.

— Ни полбуквочки?

— Андрей, — резко одернула Наташа, — как ты можешь так?

Но мальчик не слушал. Он подошел вплотную к Петру Никитовичу и, взяв его руку в свою, погладил ее.

— Ты, дедушка, не расстраивайся… Я сейчас тебе все расскажу, и ты как будто все, все увидишь.

У Петра Никитовича дрогнула рука, и он ласково погладил вихрастую голову.

— А я и так знаю, какой ты… Хочешь, расскажу? Ты маленький и непоседливый… Волосы у тебя курчавые, на носу веснушки… Уши торчком, а нос загогулиной… так?

— Нет, — радостно засмеялся Андрюшка, — нос не загогулиной, загогулиной это у дяди Андрея, а у меня римского профиля.

— Какого, какого? — удивленно переспросил Петр Никитович.

— Римского. Это значит прямой, как палка, — пояснил Андрюшка.

Пока Петр Никитович разговаривал с Андрюшкой, Андрей вытащил елки на балкон. Быстро подмел пол на кухне и только собрался поставить чайник на газовую плиту, как в кухню вошла Наташа.

— Ну, Андрей Петрович, знакомьте меня с вашей кухней… — Она забрала чайник из рук Андрея, быстро поставила его на плиту, чиркнула спичкой. — Андрюша, возьмите у меня в сумке пирожные и конфеты… Масло сливочное есть у вас? В холодильнике?

Она открыла холодильник, достала масло. Когда Андрей вошел в кухню со свертками, Наташа посмотрела на него и, вдруг улыбнувшись, сказала:

— Что-то наши притихли… Посмотрите, Андрюша, пожалуйста, а то я своего сына хорошо знаю — наверняка куда-нибудь полез.

Андрюшка и Петр Никитович сидели рядом на диване и о чем-то тихо беседовали. Мальчик, увидев входящего в комнату Андрея, наклонил к себе голову Петра Никитовича и громким шепотом спросил:

— Дедушка, а что, дядя Андрей в футбол умеет играть?

— Умеет, а как же.

— В конце концов, — рассудительно сказал мальчик, — и в очках играть можно: они же на носу, а не на ногах. А мне нравится у тебя, дедушка, — без промедления добавил он, — во-первых, можно с ногами на диване сидеть, а во-вторых, поговорить есть с кем… Дядя Андрей, — тут же перевел он разговор, — а это твое ружье висит?

— Мое.

— А ты что, солдат или охотник? — с уважением спросил Андрюшка и добавил с завистью: — Эх, мне бы такое! Дядя Андрей, возьми меня на охоту… Пожалуйста.

— Возьму, если мама отпустит.

— Не-е, — мальчишка сморщил нос и сокрушенно покачал головой, — мама не отпустит… Скажет, мал ты еще… Эх, а мне бы такое ружье!

Чай пили в большой комнате. На столе, покрытом белоснежной скатертью, стоял чайник и старый чайный сервиз.

— Дедушка, а ты когда елку будешь ставить? — Мальчик лукаво посмотрел на Андрея и мать. — Может, тебе помочь надо? Так ты мне так и скажи…

— Конечно, Андрюшенька, — обрадовался Петр Никитович, — приходи помогать… А может, — он посмотрел невидящими глазами на стол, — ты ко мне и Новый год придешь встречать? Приходи, малыш, мы с тобой поиграем, а потом я тебе сказки буду рассказывать.

— А к вам на седьмой этаж Дед Мороз заходит? — подозрительно спросил Андрюшка и напряженно посмотрел на него.

— А как же, — серьезно ответил Петр Никитович, — каждый Новый год… Вот в прошлом году он дяде Андрею рубашку подарил, а мне шахматы… Приходи — и тебе что-нибудь подарит.

— Ой, что вы, Петр Никитович, — вспыхнула Наташа, — как можно? Не выдумывай, Андрей, вставай из-за стола и будем одеваться… И так засиделись.

— Наташа, — Андрей коснулся ее руки, — а в самом деле, приходите к нам на Новый год. Ну что вам… нам в одиночестве такой праздник встречать…

Она покраснела и нерешительно посмотрела на сына.

— Мам, пойдем… — Андрюшка хитро наморщил нос и добавил: — Может, Дед Мороз и тебе подарок подарит!

— Кудряшова мне… Кудряшова… — Андрей прислушивался к еле слышному взволнованному голосу в телефонной трубке. — Андрея Петровича…

— Слушаю вас, Кудряшов у телефона! — крикнул Андрей, пытаясь перекрыть голосом шум и треск в трубке.

— Андрей Петрович? Здравствуйте… Смолягина звонит… Андрей Петрович, радость-то какая! Отыскался мой постоялец… Жив, оказывается… Приехал намедни с ребятишками в гости.

— Кто отыскался? Я не понял вас, Мария Степановна. Кто приехал и с какими ребятишками?

— Ну тот самый, которого я в погребе прятала. В школе он работает, на Украине, а сейчас приехал на каникулы. Лозовой его фамилия. Слышите меня, Андрей Петрович?

— Кажется, я вас понял… Отыскался тот самый человек, которого вы прятали в погребе и которого потом отвели в отряд?

— Да, да…

Андрей задумался и какое-то мгновение рассматривал телефонную трубку, словно мог в ней увидеть таинственного постояльца Марии Степановны.

Новость обрадовала его. Как-никак отыскался живой свидетель трагической гибели отряда Смолягина. А может, этот человек внесет и в дело Дорохова какую-то ясность, ведь последние дни отряда, несомненно, проходили перед его глазами! Как только он остался жив, каким образом ему удалось спастись?

В дом Смолягиной Андрей постучал около двух часов пополудни. Мария Степановна дверь открыла сразу.

— Здравствуйте, Андрей Петрович, — радостно всплеснула руками она, — а мы вас ждали еще вчера. Долго спать не ложились… Да и поговорить о чем было: как-никак после войны первый человек, который моего Тимошу последний раз видел, — она прикрыла глаза рукой. — Ой, да чего же мы в сенях-то стоим! Проходите в дом, Андрей Петрович, проходите.

В доме никого не было. Но по торжественной чистоте, по необыкновенному порядку чувствовалось, что в доме появились гости. В горнице, пожалуй, ничего особенно не изменилось, а вот в двух маленьких комнатах, что были справа и слева от русской печи, высокие кровати были накрыты чистыми ряднами и еще стояло по одной раскладушке. В сенях Андрей разглядел четыре больших рюкзака и коричневый чемоданчик наподобие тех, которые берут в дорогу командированные ненадолго люди. Кудряшов разделся и с радостью прошел в натопленную горницу. Сел на знакомый деревянный диван и, потирая замерзшие руки, поежился.

— Чайку, Андрей Петрович?

— С удовольствием.

Он молча прихлебывал из большой чашки крепкий чай, откусывая от куска сахара. Еще никогда он не пил такого вкусного, дарящего хорошее настроение чая!

— Андрей Петрович, — сказала Смолягина, — а я о вас сказала, что вы корреспондент газеты и книгу пишете о партизанском отряде…

— Почему?

— Да так… — Смолягина неловко потупилась и чуть слышно вымолвила: — Неудобно гостю сказать, что вы… Что подумает? Еще подумает, что не доверяю ему…

«А может, это и к лучшему? — подумал Андрей. — Зачем человека настраивать на другой лад? Приехал он в места, где когда-то воевал, встретил человека, спасшего ему жизнь, полон впечатлений, воспоминания нахлынули. Может, как раз в такой момент он и вспомнит какую-нибудь деталь, штрих, которого не хватает в деле о гибели отряда Смолягина».

— А где же они? — спросил Андрей, оглядывая горницу.

— На болота пошли. — Мария Степановна посмотрела на часы и негромко ахнула. — Господи, да уж три часа! Сей момент должны возвратиться… Вы уж не обессудьте, Андрей Петрович, обед ставить надо гостюшкам моим.

Последние слова Мария Степановна произнесла ласково, словно говорила о своих детях. Она неслышно поднялась со стула и принялась хлопотать около печи. Открыла заслонку, и по горнице пахнуло смолистым жаром и запахом кислых щей. Запах был такой смачный, что у Андрея невольно свело скулы, и он проглотил слюну. Мария Степановна, напевая, подхватила ухватом большой чугунок и вытащила его на край печи.

Андрей думал о том, что этот приезд, в сущности, совершенно чужого человека перевернул в жизни Марии Степановны Смолягиной все. Куда делась та тихая, скорбящая женщина, которую увидел он в первое свое посещение Ворожеек? Откуда появилась эта жизнерадостность, материнская забота?

— Идут… — вдруг сказала Мария Степановна, останавливаясь посреди избы. Она торопливо поправила платье и провела рукой по седым волосам. И тут же в сенях что-то загрохотало, раздался веселый смех, говор, дверь в избу распахнулась, и в комнату вошли четверо ребят лет четырнадцати и невысокий человек в пожелтевшем командирском полушубке и шапке-ушанке.

— Ребята, ребята, — укоризненно, но весело произнес он, — а кто ноги будет вытирать? Мария Степановна, хоть вы на моих орлов повлияйте: совсем от рук отбились…

Ребята смущенно переглянулись, выскочили в сени и через минуту вошли обратно, но уже без валенок, в одних носках. Мужчина тем временем не спеша снял полушубок и аккуратно повесил на гвоздь возле двери, сверху приспособил шапку и длинный, домашней вязки шарф. Пригладил редкие седые волосы и, достав из кармана пиджака пластмассовый футляр с очками, бережно водрузил их на нос.

Андрей с любопытством рассматривал гостя. Лицо круглое, со смешным вздернутым носом и крупными хрящеватыми ушами. Через лоб тянулась тонкая ниточка давно зажившего шрама, на переносице она пропадала и появлялась снова чуть ниже левого глаза, спускалась вниз по щеке и заканчивалась красноватым рубцом. Плечи сутуловатые, как у человека, проводящего много времени за столом. Старый синий костюм сидел на нем несколько мешковато, но чувствовалось, что владелец привык к нему и носит с удовольствием.

— Ну и погодка, — произнес он, потирая руки, и только тут взглянул на Андрея. — Здравствуйте…

— Это Андрей Петрович Кудряшов, — быстро сказала Смолягина, расставляя на столе тарелки, — из газеты… Помните, я вам рассказывала, Константин Павлович?

— Лозовой, — представился тот и крепко пожал руку Андрею, — учитель истории… Вот приехал с ребятишками своими посмотреть те места, где когда-то воевал… Вернее, не воевал, а горя хлебал. Вот если бы не Мария Степановна, не сидел бы сейчас за этим столом, а лежал бы где-нибудь возле Выселок… — Он замолчал и окинул взглядом притихших ребят. — Да, не каждый человек может так поступить, не каждый… А вы, Андрей Петрович, давно в газете?

— Недавно, — коротко ответил Андрей, — я был комсомольским работником до недавнего времени, писал, печатался.

— Что ж, писать, как говорится, дар божий. Успехов вам на этом поприще… Я слышал, будто вы хотите книгу писать о партизанах?

— Документальную повесть. Сейчас собираю материал, так вот и с Марией Степановной познакомился… И вас, Константин Павлович, буду просить помочь, если не откажете.

— Ну, помощник, положим, я плохой, а что знаю — все ваше… Ребята, помогите Марии Степановне, — негромко, но с силой сказал он. — В прошлом году, — снова повернулся Лозовой к Андрею, — мой класс занял первое место в Синельниковском районе по сбору металлолома. Нас премировали поездкой в Москву, мы подумали с комсомольским активом и решили поехать по местам партизанских боев… Что ни говорите, Андрей Петрович, — понизил голос Лозовой, — а надо нашим ребятам не только рассказывать о героизме, но и показывать, где это и как было. Я в этом глубоко убежден…

Потом они обедали. Кислые щи, сваренные Марией Степановной, хвалили все и так долго, что хозяйка совсем смутилась от этих горячих и дружных похвал.

Лозовой вел себя свободно, но не развязно. Шутил, смеялся, но Андрею почему-то казалось, что делал он это ради Марии Степановны, которая радостно суетилась возле стола, то и дело вскакивала, чтобы еще что-то подать, что-то убрать. Андрей заметил, что Лозовой, принимая из рук хозяйки очередную ношу, вскользь укорит, чтобы не суетилась. Ребята вели себя за столом тихо, словно понимая, что что-то здесь недоговаривается, словно чувствуя, какими незримыми нитями связаны их учитель и эта женщина.

После обеда школьники ушли гулять по селу, а Лозовой и Андрей, присев на низенькую скамейку около поддувала печи, закурили. Константин Павлович курил не торопясь, со смаком глотая дым, а затем выпуская его тоненькой струйкой. Пиджак он снял и остался в рубашке и галстуке. От всей его фигуры веяло чем-то таким школьным, что Кудряшов легко представил, как он выходит к доске, на которой развешаны карты. На ходу кладет журнал на стол, потирает руки и, зорко оглядевши притихший класс, берет указку. Говорит он таким же тихим голосом, иногда прерывает урок шуткой, иногда строго смотрит на не в меру разговорившихся учеников и, чуть повысив голос, продолжает рассказывать.

— Да, Андрей Петрович, — неожиданно произнес Лозовой и посмотрел на Кудряшова, — хоть и недолго я был в отряде, но Тимофей Смолягин произвел на меня неизгладимое впечатление! Сильная личность и действовала на бойцов сильно… Ведь он был простым сельским учителем до войны! На фронт я ушел в первые дни войны из-под Харькова… Осталась жена, два сына в деревне… Попал в окружение, тяжело ранили при выходе… Очнулся — никого нет, лежу, в лесу тихо, только где-то далеко отзвуки боя. Понял, что наши прорвались и ушли, меня то ли убитым посчитали, то ли в пылу боя не заметили, что упал, только нет никого… Встал, прошел несколько шагов, чувствую — падаю… Когда очнулся, не помню. Пополз, сколько полз, тоже не помню. Полз на лай собак, очевидно, деревня была близко. Очнулся от удара ногой в лицо. Поднял голову — немцы. Бросили за колючую проволоку, а там таких, как я, тысячи полторы, и почти все тяжелораненые… Недели две прошло. То ли я живучий, то ли молодой просто был, но немного оклемался. Потом погнали на какой-то полустанок и погрузили в теплушки… Кто по дороге падал — пристреливали… — Лозовой вздрогнул, по лицу его прошла судорога. — Потом поезд тронулся, и повезли нас…

Лозовой достал новую сигарету и, прикурив от окурка, несколько раз крепко затянулся. Какое-то время он молчал, сидел задумавшись, словно еще раз переживая и осмысливая происшедшее с ним. Андрей тоже молчал, с нетерпением ожидая продолжения. Он понимал, что торопить нельзя, сдерживался, чтобы не спросить: «Ну а что дальше?»

— В теплушке вместе со мной был парень один… По-моему, его звали Олегом. Он где-то оторвал штырь металлический, и часа за два работы мы вынули из пола доску. Сидим, смотрим, а спускаться жутко, грохот, все мелькает, аж мороз по коже идет… Знаете, Андрей Петрович, — усмехнувшись, произнес Лобовой и посмотрел на Кудряшова поверх очков, — я уж к тому времени и в атаку ходил, и бомбежки видел, и сам убивал, и в меня стреляли, а тут такое безотчетное чувство страха сдавило сердце, что пошевелиться не могу… Олег спустился первый, долго висел, словно примеряясь, потом разжал руки и пропал в грохоте. Не знаю, повезло ему или нет, но после него решился и я… Была уже глубокая ночь, повис я над землей, а руки разжать не могу… В ушах стук колес стоит, ветер бьет пылью и камушками… Потом, слышу, стук колес вроде реже стал. Понял, что поезд на подъем пошел, и разжал руки. Лицо в кровь рассадил, ладони… Да вот след еще до сих пор, — Лозовой провел пальцем по шраму на лице, — а вот потом промашку дал… С перепугу, наверное, вскочил, как только последний вагон прогрохотал надо мной, а меня с тормозной площадки фриц заметил и выстрелил. Меня отбросило с насыпи под откос. Отполз я в болото и отлежался. Гать нашел, ну и пополз по ней. Ночью полз, днем заберусь в кусты и отлеживаюсь. Голову и грудь кое-как перебинтовал чем попало… На вторую ночь выполз я на какой-то косогор. Обрадовался до смерти, что на сухое выбрался. Нашел какую-то палку и заковылял, на колючую проволоку и напоролся. Завыла где-то сирена, пальба поднялась, я снова в болото… Как мог быстро уполз, вскочил, даже шагов сто пробежал, потом у меня из раны на голове кровь хлынула, упал. Очнулся, слышу: собаки лают. Ну, думаю, пропал ты, Костя! От овчарок не уйдешь! Собрал все силы и побрел. Сколько шел и куда, не знаю. Помню, вышел на поляну и вижу, какая-то женщина хворост собирает. Я что-то крикнул… — Константин Павлович тяжело перевел дыхание, несколько раз сильно затянулся дымом. — Как все дальше было — убей меня бог, ничего не помню! Только дней через пять в себя пришел. Недели две я у нее отлеживался. А как почувствовал, что могу ходить, говорю ей, что, мол, так и так, хозяйка, спасибо вам, а мне надо к своим подаваться. Тут меня Мария Степановна и свела к девушке, что на краю болота жила. Груня, кажется, звали ее, а та к Смолягину в отряд переправила. Боец, конечно, из меня никудышный был, но помогал, что в моих силах было. Снаряжал магазины ребятам к автоматам, финки точил. Несколько раз в дозоры ходил… В тот день, когда отряд бой принял, я тоже в дозоре был. Немцев заметил издалека. Как было условлено, крикнул кряквой… Ну а дальше такое началось, что небо с овчинку показалось. Мины рвутся кругом, очереди автоматные. Слышу, Тимофей командует: «Отходить всем по старой гати!» Мы туда, а там засада. Кинулись к топи, что в середине Радоницких болот. Сколько шли, не знаю, только светать уже стало. Оглянулся — я один… Дня два отсиживался в болоте, потом вышел на сушь… Три дня ждал, что кто-нибудь из ребят выйдет, — никого. Ну и тронулся я на восток. Через пару месяцев к своим вышел. На полковую разведку наскочил. Потом госпиталь, фронт. Кончил войну в Праге. Вернулся в свое село, а там никого… жену с детьми немцы в хате сожгли, в селе тоже, кроме двух-трех стариков, никого не осталось… Тяжко мне там было, вот и подался в Полтаву. Поступил в педагогический институт, окончил и пошел учительствовать. Так вот до сих пор и стою у доски… — Лозовой поднял на Андрея тяжелый, уставший взгляд, задумчиво поковырял кочергой в угольках. — Жениться не смог по новой, так и коротаю жизнь бобылем… Спасибо, ребятишки у меня в классе хорошие… Заходят, не оставляют старика…

Лозовой замолчал. Наморщив лоб, он оперся о кочергу и, казалось, совсем забыл о присутствии Андрея. В избе было тихо, и только ходики мерно постукивали на стене.

— Не видел я смерти Тимофея Смолягина, но знаю — умер он как герой, — неожиданно глухо, с еле сдерживаемым волнением выдавил Лозовой. — До сих пор простить не могу, что не ослушался его приказа и не остался рядом о ним… До сих пор простить себе не могу!

— Константин Павлович, — спустя некоторое время обратился к нему Андрей, — а что вы думаете о гибели отряда? Не странно ли то, что сразу, одним махом погибает весь отряд? Пусть он был малочисленным, но они же все погибли во время боя… Значит, гитлеровцам кто-то помогал?

— В общем, конечно, тут на первый взгляд много странного, — согласился с ним Лозовой и достал новую сигарету. — Отряд был малочисленным — раз, занимал, по военным понятиям, гибельную позицию — два, имел связь с Большой землей — три, а самое главное, он практически не вел боевых действий. Все это мне показалось странным, когда я попал в отряд… Но спрашивать, сами понимаете, Андрей Петрович, не принято. — Лозовой горько усмехнулся. — Хотя, конечно, могли бы доверять и побольше, все-таки, что ни говорите, ели из одного котелка и не всегда досыта… Я как-то раз даже попытался сказать, что, дескать, позиция у нас хуже не придумаешь, да и место не ахти: болота, сырость. Но мне Тимофей так сказал: «Ты, Костя, вопросов не задавай. Базу отряда и его позицию выбирали соответственно его задаче. Понял? Вот так-то, парень!» Естественно, что после такого ответа вопросов у меня не возникало…

— Долго вы в отряде были, Константин Павлович? — как бы невзначай спросил Андрей, зевая и потягиваясь.

— Чуть больше месяца, а потом тот бой… Вы уж не обессудьте, Андрей Петрович, — неожиданно виновато улыбнулся Лозовой. — Мало что я вам могу рассказать об отряде…

— Ну а о его бойцах? Ведь вы их знали.

— Даже и их мало… — Лозовой встал и, подойдя к двери, включил свет в горнице. Посмотрел на карманные часы, висевшие на ремешке в нагрудном кармане пиджака, озабоченно покачал головой, словно отмечая, что время позднее. — Устал я с непривычки, Андрей Петрович. Ребятам что: хоть целый день на ногах, и все нипочем, а в мои годы уж не побегаешь, стар стал.

— Далеко ходили сегодня?

— Да не очень, до болот и обратно. Посмотрели могилы… — Лозовой проглотил комок в горле, — товарищей моих… Рассказал я им немного, показал, где бой шел. Думаем сходить на то место, где Груни избушка стояла. Потом туда, где я выходил из болота. Может, удастся на базу пройти. Лед-то, по-моему, еще крепок. Ребята фотографировали. Приедем в школу, фотостенд устроим. Вы надолго сюда, Андрей Петрович? Может, с нами сходите? А потом в газете сможете выступить: следы от этой войны долго люди будут находить…

— А к Дорохову не заходили? — негромко спросил Андрей, внутренне подобравшись, словно ждал услышать нечто важное.

— А кто это? — удивился Лозовой и даже застыл посреди комнаты. — Не знаю такого…

— А разве Мария Степановна не рассказывала вам его историю? — в свою очередь, удивился Кудряшов. — Странно… Дорохов, как он говорит, тоже был в отряде, только не на болоте, а на берегу. Разведчиком партизанским, если можно так сказать… Вам разве не приходилось об этом слышать?

— Нет… — растерянно произнес Лозовой и дрожащей рукой снова надел очки, — первый раз слышу. Послушайте, Андрей Петрович, да вы меня прямо к жизни заново возвращаете! Надо же такое — еще один мой боевой товарищ жив! Спасибо вам большое… это же надо! — Лозовой взволнованно заходил по горнице, невнятно говоря и жестикулируя.

Андрей не перебивал его. Он ждал, пока Константин Павлович успокоится, чтобы продолжить разговор. А Лозовой все ходил по горнице, и на его возбужденном лице были написаны неподдельные волнение и радость. Неожиданно он остановился и, вынув из кармана маленькую склянку, вытряхнул на ладонь таблетку и сунул в рот.

— Нитроглицерин, — тихо сказал он, виновато поглядев на Андрея, и покачал головой, — что поделаешь, Андрей Петрович, годы… А тут радость такая… Только, — он закрыл глаза и несколько мгновений сидел не шевелясь, ожидая, пока подействует лекарство, — только почему же Мария Степановна мне ничего об этом не сказала? Ведь мы так долго с ней говорили… И о Тимофее, и о ней самой. Непонятно… Может, забыла? Невозможно такое… А, Андрей Петрович?

— Тут сложная история, Константин Павлович, — Андрей помолчал, обдумывая ответ. — Во время войны, как утверждает Дорохов, он был послан Тимофеем Смолягиным на службу к фашистам. Сначала воду им возил… — тут Андрей замолчал, прикидывая, стоит ли говорить все, как было на самом деле, — часть у них стояла в районе Выселок какая-то секретная, вот он туда воду и возил…

— Да там же школа шпионская была! — вскрикнул Лозовой и тут же снова схватился за сердце. — Мы же только перед самым боем догадались об этом… Нам и задача была дана: обнаружить школу гестапо… Я же именно на нее напоролся в ту злополучную ночь, Андрей Петрович! Может, этот Дорохов как раз и был тем разведчиком, который раскрыл ее? Может, как раз он помог Тимофею разоблачить провокатора, которого к нам заслали? Так это же живой герой вашей будущей книги, Андрей Петрович!

Сердце Андрея сжалось от волнения, но перебивать беспорядочную речь он не торопился. Он знал по работе с людьми еще из комсомола, как важно дать человеку выговориться. Как важно уметь выслушать человека, не перебивая его, мысленно выстроить схему дальнейшего разговора. Слушая, Кудряшов сопоставлял сведения из архивов, обнаруженных белорусскими чекистами, и тем, что рассказал Лозовой.

— Какого провокатора? Все думают, что отряд погиб в результате карательной операции фашистов… Во всяком случае, это похоже на правду, — вымолвил он, когда Лозовой умолк.

— И я так думаю, Андрей Петрович, — негромко сказал Лозовой и, присев на диван, обхватил голову руками. — Потому что провокатор был разоблачен еще до боя… сообщить гитлеровцам расположение он не мог: новые люди за пределы острова не отпускались… Появился этот человек непонятно… Однажды утром я готовился заступать на боевое дежурство и ждал, когда со мной будет говорить Смолягин. У нас так было заведено: каждый, заступающий на дежурство, инструктировался командиром. Ждал, ждал, потом подхожу к комиссару, а он в этот момент вышел из командирской землянки. Подхожу и говорю, что так, мол, и так, боец Лозовой готов заступить, а он вдруг перебил меня и говорит: «Слушай, Лозовой, ты можешь оказать первую помощь раненому?» Ну я докладываю, что прошел курсы санинструкторов в свое время и если медикаменты есть, то могу. Комиссар огляделся и говорит: «Заходи в нашу землянку, и чур — держи язык за зубами!» Захожу. На топчане лежит парень в порванном красноармейском обмундировании, в крови весь… Снял остатки гимнастерки, вижу два пулевых ранения. Одно в голову, другое в область живота. Вижу, дела плохие: бредит, жар. Говорю, обращаясь к Смолягину: «Товарищ командир, не жилец этот парень…» Только сказал, как он глаза открывает и шепчет: «Врешь, выживу…» — и снова потерял сознание. Действительно, через денек стало ему получше. Оказалось, что я с первого взгляда не рассмотрел его ранения, на животе только верхние ткани задеты, а на голове контузия от пули… близко пролетела, вот у него и вздулась кожа, а потом лопнула… Сами понимаете, Андрей Петрович, какой из меня лекарь за двухнедельный курс санинструктора… — Лозовой усмехнулся и, зло сощурив глаза, хмыкнул. — Все продумали, сволочи! Даже раны изобразили, словно его в упор расстреливали. Потом начал он рассказывать, как из лагеря военнопленных бежал, как поймали его, как расстреливали… Такую историю рассказал, что хоть тут же к награде представляй! Ну, я так думаю, командир все-таки решил его проверить. И точно — поймали его через неделю около командирской землянки: подслушивал, гад! Провокатор оказался… — Константин Павлович передернул плечами, и брезгливая гримаса пробежала по его лицу. — Откуда только берутся такие! Ну, разговор в отряде с ним был короткий — вывели ночью на гать и без стрельбы убрали… Да, наверняка это помог отряду наш разведчик. Уточнил, выяснил все… Нет, Андрей Петрович, завтра же иду к Дорохову… завтра же! И ребят с собой всех возьму: пусть послушают рассказ старого партизана… Но только почему Мария Степановна и словом о нем не обмолвилась?

— А я же говорил, что история… — Андрей помолчал, — Дорохова непростая… Понимаете, Константин Павлович, он служил у оккупантов лесничим. Служба Дорохова у фашистов налицо, а подтвердить его участие в отряде некому… Погиб отряд, никого в живых не осталось… Кроме вас…

Лозовой прошелся по горнице, остановился около мерно тикающих ходиков и потрогал гирю, подвешенную вместо груза. Слегка поправил ее, потом повернулся и, выдохнув воздух, тихо сказал:

— Самое страшное, Андрей Петрович, что и… ну я тоже о нем ничего никогда не слышал… Понимаете меня? Не слышал!

— Здравствуй, Андрей свет Петрович, — Петров пожал Кудряшову руку, — полковник сейчас будет. Присаживайся.

Андрей прошел к столу и сел напротив Петрова. Раскрыл папку с документами, хотел что-то сказать.

— Потерпи, Андрей Петрович, — лукаво произнес Петров, — вижу, что неймется… Давай лучше у полковника кабинет проветрим.

Он распахнул настежь окно, и в прокуренный кабинет клубами ворвался морозный воздух, захлопали шторы, из пепельницы посыпался на стол пепел.

— Ему ж курить совсем нельзя, — ворчал Геннадий Михайлович, — сердце… и ранение у него в легкое было очень серьезное. Говоришь, говоришь…

— Простите, Геннадий Михайлович, — Андрей решился задать давно мучивший его вопрос, — а вы давно полковника знаете?

— Давно… А почему это тебе в голову пришло? — удивился Петров и внимательно посмотрел на Андрея.

— Да так… мне кажется, что вас связывает очень давняя дружба. Я бы сказал, боевая, что ли…

— Психолог, — Петров улыбнулся. — Во время войны я у него связным был… И было мне тогда тринадцать годков…

Дверь распахнулась, и в кабинет стремительно вошел Росляков. На середине комнаты он остановился и поежился.

— Геннадий, опять твои фокусы с окном?

— Уже закрываю.

Владимир Иванович с ходу опустился в кресло, вытащил сигарету и закурил.

— А где Егоров? Позови его, Андрей, пожалуйста.

Через минуту все были в сборе, и Росляков, закуривая вторую сигарету, спросил:

— Кто начнет?

— Разрешите мне, Владимир Иванович?

— Начинай, Андрей Петрович.

Андрей рассказал о беседе с Лозовым, повторил некоторые, на его взгляд, интересные детали рассказа Смолягиной и Дорохова.

— Так… А твое какое мнение?

Андрей помолчал, собираясь с мыслями.

— Понимаете, Владимир Иванович, что-то в рассказе Лозового не вяжется с теми данными, которыми мы уже располагаем… Мы точно знаем, что фашисты переполошились из-за исчезновения тела расстрелянного курсанта Лося. Иначе бы они не стали проводить операцию «Лесник». Выяснилось также, что в отряд Смолягина приблизительно в одно и то же время попадают два неизвестных человека: Лось и Лозовой…

— Если, конечно, Лось попал в отряд, — негромко вставил Петров. — Точных сведений нет. Даже Дорохов не уверен, что спасенный им парень дошел до отряда… Мне также кажется, что такой опытный командир, как Смолягин, обязательно бы привлек Дорохова для опознания спасенного им человека.

— Резонно. Но… продолжай, Андрей.

— Мы знаем, что отряд Смолягина погиб в результате предательства, по-моему, предателя нужно искать среди людей, которые оказались в отряде незадолго до его гибели. Это или Лозовой, или курсант Лось… Могло гестапо для полной маскировки своего агента, по версии Лозового, имитировать расстрел агента?

— Могло, — Росляков встал и прошелся по кабинету, — такие случаи были… Но здесь нельзя сбрасывать со счетов еще одного свидетеля — Дорохова. А почему фашисты не могли использовать его? Как, Геннадий, думаешь?

— Андрей Петрович верно мыслит, но и не учитывать вашу версию нельзя.

— Тогда будем разрабатывать все три, — полковник поморщился, потирая рукой грудь, — а к Лозовому и Дорохову прошу повнимательней отнестись… Уж больно мне не нравится то, что друг друга не знают. Вопросы есть? Что у тебя, Егоров?

— Владимир Иванович, есть интересные сведения из архивов контрразведки «Смерш» за 1943 год… — Игорь достал из папки несколько листов бумаги. — Есть сообщение, что контрразведкой «Смерш» в начале 1943 года обезврежены две группы диверсантов, которые проходили обучение в разведывательно-диверсионной школе Н-125. Интересно то, что контрразведка «Смерш» обезвредила эти две группы при активном участии бывшего курсанта этой школы — лейтенанта Красной Армии Сонина Юрия Ивановича, который передал контрразведке словесные портреты, клички, фамилии и приметы шпионов, а в некоторых случаях и предполагаемые маршруты заброски и места их действия… К сожалению, никаких сведений об этом человеке больше найти не удалось…

Росляков и Петров переглянулись, Андрей вскочил на ноги.

— Владимир Иванович, а вдруг это Лось?

Росляков добродушно погрозил ему пальцем.

— Не торопись, боец, не торопись… Ты проверял Сонина по архивам Министерства обороны?

— Есть несколько человек, у которых полностью совпадают фамилии, имена и отчества… даже год рождения.

— Кто из них жив?

— Никто… Четверо погибли в боях за Родину, а пятый умер в 1943 году от ран в эвакогоспитале…

— Личные дела запросил?

— Да, Геннадий Михайлович.

— Владимир Иванович, — Андрей снова вскочил, — этот Сонин, если он Лось, должен в сорок первом или в сорок втором году пропасть без вести… Ведь как-то он очутился в разведшколе гестапо… Может, он в плен попал… Следы должны остаться в личном деле!

— Соображаешь… Егоров, скрупулезно проверь все факты… Найди этот эвакогоспиталь, где он дислоцировался на день смерти Сонина, где Сонин похоронен, и разыщи сведения, которые он сообщил контрразведке… словесные портреты и все остальное. Это очень важно!

Когда Росляков и Петров остались одни, Владимир Иванович вытащил из стола маленький пузырек и выпил подряд две таблетки.

— Ты бы хоть курил поменьше! Владимир Иванович, пожалей себя-то… не мальчишка ведь!

Росляков медленно с вымученной улыбкой растирал грудь.

— Под крышкой отдохнем, Гена, работать надо… Об одном мечтаю, чтобы сил и жизни хватило всех этих «хлыстов» найти… Чтобы все предатели свое получили!

— Игорь, — сказал Андрей, входя в комнату, — спасибо тебе, дед, что моего отца навещал… Вот неладно получилось — только уехал, как он заболел… Простыл, наверное, на балконе. Он, когда меня дома нет, на улицу боится один выходить. Оденется, поставит стул на балконе и сидит слушает, как машины по улице идут, как прохожие разговаривают… А там сквозняк, понятное дело, вот и простыл. Спасибо, Игорь.

Игорь поднял на него глаза от кипы бумаг, которые он подшивал в папку, и пробурчал:

— Ишь, спасибо… спасибом не отделаешься! Беги в гастроном и покупай… коробку конфет Наталье. Мы с ней дежурство устроили: пока я с ее Андрюхой вожусь, она по магазинам бегает и по аптекам. Андрюха-то все эти дни у меня дома был. Я его и в сад отводил. Мне что: что одного, что двоих…

Полковник пришел на работу, как всегда, рано. Владимир Иванович любил эти утренние часы в пустом здании управления. Можно спокойно посидеть и обдумать текущие дела, просмотреть бумаги и почту, наметить план на день. И еще любил он достать из портфеля термос и, налив в большую эмалированную кружку крепчайшего кофе, который заваривала ему дочь, медленно попивать его, то и дело ставя кружку на стол для того, чтобы перевернуть лист в большой коричневой папке с документами. Росляков вошел в кабинет, разделся, пригладил волосы и, взяв портфель, подошел к столу. Раздвинул пошире зеленые шторы на окнах, открыл настежь форточку. Вынул из кармана кожаный футлярчик с ключами и, отперев сейф, достал папку с материалами по делу отряда Смолягина.

Владимир Иванович отхлебнул кофе из кружки и раскрыл папку. Читал он внимательно, возвращался и по нескольку раз перечитывал уже прочитанное. Дело продвигалось медленно, и он уже дважды подливал себе кофе, несколько раз начинал курить, но, положив сигарету на край пепельницы, забывал о ней, и та гасла, и тогда он доставал из лежавшей на столе пачки новую и снова закуривал.

Раздался телефонный звонок.

— Росляков слушает.

— Товарищ полковник, докладывает дежурный по управлению капитан Егоров.

— Слушаю вас, капитан.

— Только что по городскому телефону звонил гражданин Лозовой и просит его принять по личному делу.

— Кто?

— Лозовой Константин Павлович, — еще раз повторил дежурный и замолчал.

Росляков даже поморщился: несколько мгновений тому назад он как раз думал об этом человеке, и тут его звонок.

— Выпишите ему пропуск, капитан, и пусть кто-нибудь из работников проводит в мой кабинет.

Владимир Иванович задумчиво положил трубку и некоторое время сидел неподвижно. Странное чувство овладело им, совсем как в детстве: малышу загадана загадка, и он чувствует, что разгадка вертится на кончике языка, а отгадать не может.

Полковник не спеша завязал папку и спрятал в стол. Выбросил окурки в урну.

Раздался стук в дверь, и полковник вышел из-за стола.

— Войдите.

Дверь открылась, и в комнату вошел человек в синем костюме. Он близоруко прищурился и неторопливо протянул руку Рослякову.

— Лозовой Константин Павлович, учитель истории из пятой средней школы Синельниковского района Днепропетровской области.

— Росляков Владимир Иванович. — Полковник жестом показал на стул рядом со столом и, усевшись в кресло, продолжил: — Слушаю вас, Константин Павлович.

Лозовой не спешил. Он внимательно оглядел полковника и, достав очки из футляра, стал их протирать, незаметно разглядывая кабинет.

— Привела меня к вам… — он на секунду задумался, — необычная история… Видите ли, Владимир Иванович, воевал я в этих местах, в отряде Смолягина, чудом остался жив, всю жизнь думал, что один уцелел… А оказалось, что нет… Не один.

— Это тот отряд, — словно вспоминая, спросил Росляков, — который, кажется, воевал на Радоницких болотах?

— Он самый, — подтвердил Лозовой, — отряд почти весь погиб, кроме меня, Марии Степановны Смолягиной и Дорохова, не знаю, как его звать… Ну, сначала я хотел бы сказать, почему я тут очутился через столько лет. Мы ведем в школе большую работу по военно-патриотическому воспитанию. Прошли с пионерами и комсомольцами местами боевой славы по всей области. Создали музей боевой славы… И как-то однажды меня вдруг кольнуло: «Что ж ты, браток! Неизвестных героев разыскиваешь, а своих друзей по оружию не можешь навестить и поклониться им?!» Крепко мне эта думка в голову запала, а тут еще и поездку в Москву мы завоевали… И решили мы с комитетом комсомола поехать не в Москву, а в края, где я когда-то воевал. Вот таким образом я очутился так далеко от родных мест.

Владимир Иванович понимающе кивнул и пододвинул гостю пачку сигарет.

— Не ожидал я никого увидеть в живых, — продолжал Лозовой, как бы размышляя вслух, — не надеялся. И вдруг радость — жива Мария Степановна Смолягина, жена моего командира. Человек, спасший мне жизнь, — голос у Лозового предательски дрогнул, он закашлялся. — Сколько мы с ней проговорила, сколько вспомнили… да и поплакали, что скрывать, не дети мы, а вот слез не удержали… — Он задумался и, приподняв очки, судорожно вытер лицо обеими ладонями, словно избавляясь от ненужных сейчас мыслей. — Трудно воспоминания даются, Владимир Иванович, да еще такие… да… Ну ладно, как говорится, ближе к делу… Так вот, дня через два приехал журналист из вашей областной газеты, фамилию не помню, а имя, кажется, его Андрей зовут. Растревожил он мне душу, — усмехнулся Лозовой, — хочет, понимаете, книгу написать о Радоницких болотах, а вернее, о нашем отряде… Ну, это его дело. А меня, честно говоря, это немного задело: как может человек писать о том, чего он никогда не видел, и не дай бог ему увидеть! Вы простите меня, Владимир Иванович, я отвлекаюсь все время…

— Ничего, ничего, продолжайте, пожалуйста, — Росляков встал и, достав из шкафа еще чашку, налил себе и Лозовому кофе. — Дочка варила… Извините, — Росляков взял трубку телефона. — Росляков слушает.

— Владимир Иванович, — послышался в трубке голос Петрова, — я слышал, у тебя гость… Хотел бы поприсутствовать, не возражаешь?

— Заходи.

Петров появился в кабинете через минуту и, словно не замечая Лозового, прошел сразу к столу.

— Познакомьтесь, мой заместитель Петров, — представил его Росляков, — а это, Геннадий Михайлович, не поверишь — один из бойцов отряда Смолягина.

— Что? — Петров внимательным взглядом окинул с ног до головы Лозового. — А мы думали… Здравствуйте.

— Добрый день, — Лозовой смущенно улыбнулся. — Так вот вышло…

— Константин Павлович пришел к нам по делу, — негромко произнес Росляков, снова опускаясь в кресло, — ты, Геннадий Михайлович, бери стакан с подоконника и присоединяйся к нам кофейничать.

Петров налил себе кофе и сел в кресло у окна.

— Так вот, Владимир Иванович, — продолжал Лозовой и, собираясь с мыслями, сделал несколько глотков из чашки, — растревожил он мне душу своими расспросами об отряде, и я ему много порассказал — человек книгу собирается писать, ему нужен материал, естественно… А потом пожалел, что рассказал… — сокрушенно закончил Лозовой и отпил кофе. — Понимаете, сказал он мне, что еще один человек из отряда уцелел, Дорохов. Очень я обрадовался, тем более что Андрей сказал, что он разведчиком был у Смолягина. Ну, думаю, встретимся, поговорим, душу отведем… Потом узнаю, что этот человек подозревается односельчанами в пособничестве гитлеровцам, потому что не нашлось свидетелей того, что он был послан на службу к фашистам Смолягиным. Честно говоря, — Лозовой шумно выдохнул, — хотелось мне прямо ночью пойти к нему. Чем черт не шутит, а вдруг я видел этого человека в отряде и смогу подтвердить, что он работал у немцев по заданию! Что ни говорите — судьба человеческая! — Лозовой нервно потер подбородок и поглядел на Рослякова. — Ну, на следующий день прямо с утра помчался на болота. Пришел в избу, поздоровался, представился. Дорохов в это время что-то стругал ножом около стола. Посмотрел на меня исподлобья, буркнул в ответ, положил нож на стол и стал внимательно меня разглядывать, словно изучать. Взгляд у него… — Лозовой поморщился, — неприятный осадок какой-то оставляет в душе… Сидит, смотрит на меня и молчит, словно спрашивает: а что тебе нужно от меня? Я и так с ним и эдак — молчит, словно воды в рот набрал. Я рассказал ему свою историю и то, как меня Мария Степановна спасла, и как я в отряд попал, и как спасся. Молчит. Потом встал, достал из печи чугунок с тушеной картошкой, из сеней принес бутылку водки. Сели за стол, выпили, и снова молчит. Я, честно говоря, вообще не пью — сердце, а сел за стол с единственной целью поговорить. Не вышло ничего… Потом пошел он меня провожать. Довел до поворота тропинки, подал руку, повернулся и поковылял обратно, я в другую сторону пошел… Что за человек! Спросил я у него, дескать, кем был в отряде? «Лесничим», — ответил, и все… Пришел я домой, а на душе так тягостно… Чувство такое, словно я видел его уже. Всю ночь провалялся в кровати, а под утро вспомнил, где я его видел. Перед боем, вернее, за день до боя сидел я в дозоре — приказ Смолягина был такой: наблюдать и только наблюдать. Тревогу поднимать только в том случае, если пойдут фашисты. Сижу, туман рассеялся, когда, вижу, в камышах двое идут. О чем говорят, не слышно было. Один высокий, худой, уши заметные, из-под шапки выглядывают… Второй кряжистый, сильно хромал. Дорохов был это, Владимир Иванович, он самый…

— Вы точно помните, Константин Павлович? — быстро переспросил Петров, приподнимаясь в кресле. — Это очень важно!

— Долго я думал, — покачал головой Лозовой и совсем тихо продолжил: — Но чем больше припоминал, тем увереннее становился — это был Дорохов, кто второй, не знаю. А вот с ним Дорохов.

Петров и Росляков переглянулись. Геннадий Михайлович подошел к Лозовому.

— Константин Павлович, могли бы вы вспомнить все о последних днях отряда… Не было ли каких происшествий?

— Были. Провокатора мы разоблачили за неделю перед боем. Я, честно говоря, после разговора с Андреем подумал, уж не Дорохов ли помог Тимофею этого гада разоблачить, а потом задумался. Помню, тот гад ползучий говорил, что работал с каким-то агентом по кличке Лесник… Вот почему я пожалел, что этому журналисту так много рассказал. Утром не выдержал и к вам прямо. Ох, чую я, что неладно здесь что-то с этим самым Дороховым. Вы поймите меня правильно, товарищи, может, я преувеличиваю что-то, но знаете, душа старого солдата покоя не дает… Может, показалось мне, так вы уж не ругайте меня — поймите…

— Что вы, Константин Павлович, вы поступили правильно. Проверим, разберемся… Спасибо вам за информацию. Не волнуйтесь, продолжайте с ребятами ваши поиски.

Когда Лозовой вышел, они долго сидели молча. Потом Петров поднял трубку и набрал номер.

— Кудряшов? Андрей, пошли запрос в Управление комитета по Днепропетровской области с просьбой собрать сведения о Лозовом Константине Павловиче, учителе… Да? Ну спасибо…

Петров положил трубку и, улыбаясь, повернулся к Рослякову.

— Кудряшов позавчера направил запросы по Лозовому о подтверждении военной службы… и еще… на родину Лозового отправлен запрос с просьбой по фотографии опознать его среди старожилов деревни, в которой он родился и проживал до войны. Так-то вот, Володя!

Ночь выдалась ветреной. Изредка сквозь облака выглядывала озябшая луна и тут же снова пряталась. Ветер срывал с сугробов колючий мелкий снег и гнал его вдоль темных улиц. В центре Геранек было светлей. Фонари, расставленные довольно часто, освещали ряд четырехэтажных домов, площадь и здание райкома партии, которое стояло немного в глубине от проезжей части.

Человек, который шел по центральной улице, этого не замечал. Он, видимо, устал и шел медленно, сильно прихрамывая, то и дело останавливаясь и отдыхая. Около одного из домов он встал, молча глядел на темные окна, словно прикидывая, заходить или не заходить. Потом, решившись, толкнул дверь парадного и стал подниматься по лестнице. На третьем этаже он остановился и нерешительно позвонил. Ответа не было, и тогда он снова поднял руку и быстро прикоснулся к кнопке звонка. Через несколько минут за дверью послышалось шарканье ног, и басовитый, хриплый со сна мужской голос недовольно спросил:

— Кто там?

— Это я, Виктор Матвеевич, Дорохов…

Дверь распахнулась, и Прохоров удивленно и тревожно посмотрел на позднего гостя.

— Здравствуй, Василий, что-нибудь случилось?

Дорохов, не ответив, шагнул через порог. Развязал шапку и огляделся.

— Виктор, дай веник снег обмести.

Он вышел в коридор и долго старательно обметал снег. В прихожей разделся, присел на стул, натужась, снял сапоги. Все это время Виктор Матвеевич молча его рассматривал. Он слишком хорошо знал Дорохова, чтобы думать, что тот зашел к нему среди ночи просто так. Значит, что-то случилось.

На шум из комнаты выглянула заспанная жена Прохорова Клавдия Даниловна, машинистка из районной газеты. Она кивком ответила на приветствие Дорохова и, зябко запахивая цветастый халат, капризно сложила губы:

— Витя, зайди на минуточку… — А когда Виктор Матвеевич вошел в комнату, злым шепотом продолжила: — Слушай, когда это наконец кончится? Люди спать легли, завтра рабочий день… Можем мы отдохнуть? Мало того, что у нас его дети живут, так он еще и по ночам надумал врываться… Наверняка напился в городе, а ночевать…

— Клавдия! — Виктор Матвеевич так глянул на жену, что та словно поперхнулась. — Запомни раз и навсегда — не лезь в наши с Василием отношения! Тебе этого никогда не понять. Раз пришел Василий среди ночи, значит, так надо… Ложись спать, я сам все сделаю…

И он, не глядя на жену, вышел в прихожую.

— Раздевайся, Василий, вот возьми шлепанцы. Снимай брюки, мокрые, поди, насквозь, надень мои старые…

— Ты извини меня, Виктор, что я так… вот и Клавдия Даниловна недовольна. Я поговорю с тобой и пойду потихонечку…

— Куда ты пойдешь? — повысил голос Виктор Матвеевич. — Двадцать верст киселя хлебать? Раздевайся, здесь я хозяин.

Когда Дорохов переоделся, они прошли на кухню. Виктор Матвеевич достал из холодильника колбасу, сыр, консервы. Зажег газовую плиту и поставил на огонь сковородку с котлетами. Посмотрел на Дорохова, зябко подергивающего плечами, и достал из шкафа початую бутылку водки. Налил полный стакан, протянул гостю:

— Пей.

Дорохов сконфуженно покашлял. Нахмурясь, осторожно опрокинул его в рот. Несколько мгновений сидел не дыша, затем отложил кусок хлеба, понюхал и бережно положил на тарелку.

— Ешь, не стесняйся, — Виктор Матвеевич пододвинул ему тарелку с колбасой. — Проголодался небось… Как Варвара поживает?

Дорохов молча взял кусок колбасы и, положив его на хлеб, откусил. Ел он, как всегда, не торопясь, каждый раз перед тем, как поднести бутерброд ко рту, старательно его оглядывал, словно боялся, что на нем окажется соринка.

Виктор Матвеевич его не торопил, и, хотя ему до смерти хотелось спать, а завтра предстояло решить кучу неотложных дел, он изо всех сил старался не показать вида, что Василий пришел не вовремя. Он молча смотрел, как ест его гость, как потом пьет чай, не спеша и отдуваясь, как бережно сметает хлебные крошки в широкую загорелую ладонь, отправляет в рот и долго жует, словно перемалывает. Наконец Дорохов вытер тыльной стороной ладони рот и негромко произнес:

— Спасибо, значитца, тебе, Виктор Матвеевич…

Они закурили. Дорохов курил сигарету неумело, брал ее двумя пальцами, словно она была стеклянная и могла разбиться. Виктор Матвеевич затягивался жадно, стараясь дымом развеять дрему, которая все сильнее охватывала его.

— Так вот, Виктор Матвеевич, — начал Дорохов, докурив сигарету, — неладно у нас что-то. По болоту люди лазают. Я давеча сам следы видел…

— Ну и что? — чуть раздраженно и устало сказал Виктор Матвеевич. — Наверное, это тот учитель с Украины, что с ребятишками по местам боевой славы путешествует. — Прохоров встал и прошелся по кухне. — Он и у меня в райисполкоме был… Да и нам в укор — сколько лет прожили, все местные, а никто не догадался погибшим партизанам памятник поставить. А он через столько лет, — Виктор Матвеевич покачал головой, — нашел все-таки… Надо же, какой мужик деликатный — говорили с ним о том о сем, и только в конце разговора об этом заикнулся. Говорит, стоят могилы около болота, никто туда не ходит. Говорит, хорошо бы памятник поставить в центре Ворожеек и неизвестные могилы перенести туда же… А мы… — Виктор Матвеевич посмотрел на Дорохова и замолчал.

Дорохов сидел не шевелясь, наклонив голову, казалось, он не слушает Прохорова, и только набрякшие вены на лбу выдавали напряжение. Глаза его были прикрыты, он еле заметно раскачивался на стуле, словно какая-то знакомая и острая боль внезапно пронзила его.

— Что с тобой, Василий? — озабоченно спросил Прохоров, кладя руку ему на плечо. — Заболел, что ли?

— Говоришь, учитель хочет могилы в центр села перенести? — не отвечая на вопрос, спросил Дорохов, поднимая на него тяжелый взгляд. — А зачем это надо? Ребята там погибли… Там и лежат вот уже тридцать годов. И на кой ляд их беспокоить? Кому они мешают?

— Не мешают, — повысил голос Прохоров, — а надо сделать так, чтобы память о них жила…

— А что она, не живет? — в упор спросил Василий Егорович, и впервые за весь разговор в его голосе зазвенела жесткая и негодующая нотка. — Мне учитель-то тоже об этом говорил. О памятнике, значитца. Я, по правде говоря, не поверил, а сейчас вижу, что не шутковал он… — задумчиво пробормотал Дорохов.

— Так ты ради этого и шел двадцать верст пешком? — недовольно поморщился Прохоров и зевнул. — Ошалел ты, что ли, на старости лет, Василий! Никто не собирается именно сейчас переносить могилы в центр Ворожеек. Это дело непростое, и до весны никто заниматься им не будет… И ты не волнуйся, не прыгай… Сейчас для тебя не это главное. Главное, — Виктор Матвеевич внимательно и строго посмотрел на насупившегося Василия, — чтобы разобрались в твоем деле.

Дорохов вздрогнул и с тревогой посмотрел на него. Он был уверен, что о его приходе в приемную Управления госбезопасности никто не знал.

— Что смотришь? — спокойно продолжал Прохоров. — Знаю я все. А знаю потому, что сам там был и просил за тебя… Сиди спокойно на своем болоте и жди, когда разберутся с тобой… А учитель этот, кстати, делает большое и нужное дело — память о героях не должна исчезать. Я, честно говоря, думал и надеялся, что поможет он и в твоем деле… Послушай, — он неожиданно горячо и с болью посмотрел на Дорохова, — неужели ты его не помнишь? Ну, может, видел когда-нибудь? Встречал в отряде?

Василий Дорохов молча курил, не поднимая головы и сумрачно разглядывая ноги в серых домашних носках. На его лице застыло хмурое и тревожное выражение, словно он был недоволен этим разговором, словно он разбередил зажившую рану.

— Ну никак я не могу взять в толк, почему о тебе не знает ни Мария, ни этот учитель?

— Да я в отряде-то не был ни разу… Откудова я мог его видеть? — с досадой воскликнул Дорохов и тут же испуганно приложил ладонь ко рту. — Меня Тимоха-то обычно в камышах встречал около кривой березы. Поговорим и расходимся, — почти шепотом закончил он и замолчал, словно вдруг понял, что его мечты и надежды рушатся, и в сердце заходит знакомая боль и обида на самого себя, на свою несчастливую судьбу.

Василий Егорович вспомнил, как сегодня днем к нему пришел незнакомый человек и, назвавшись участником партизанского отряда Смолягина, долго рассказывал о себе, о Тимофее и Марии, о своем спасении после боя. Он говорил, а Дорохов не знал, как поддержать этот разговор, мучительно молчал, не имея силы рассказать о своей доле, чтобы не оттолкнуть от себя. Потом Василий Егорович долго смотрел вслед Лозовому, который уходил по еле заметной тропинке в сторону Ворожеек, и думал о том, что тот, не питая к нему никакого зла, больно ударил в самое незащищенное место, словно поставил точку в конце длинного, нескладного предложения, до того запутанного, что точка оказалась для него спасением.

«Пришел человек, — думал Дорохов, не отрывая взгляда от одинокой строчки следов на снегу, — пришел с надеждой увидеть товарища, а увидел меня… А мне тоже хотелось поговорить, посидеть как с ровней, вспомнить… Эх, почему я такой неладный!»

Не мог после этого Василий Егорович работать, он слонялся без дела по двору, курил, потом вдруг собрался и, ни слова не говоря жене, зашагал к Ворожейкам. Шел и думал. И чем больше думал, тем больнее и больнее становилось ему.

— Ладно, Василий, — прервал его размышления Прохоров, отчаянно зевая, — давай спать укладываться…

Легли они в большой комнате. Виктор Матвеевич, чтобы не тревожить жену и детей, лег на раскладушке, а Дорохову постелил на узкой неуклюжей кушетке, которую купила его жена, уверяя, что это настоящий антиквариат.

Потушили свет. Как ни странно, но Виктор Матвеевич не мог заснуть. Он ворочался, кашлял.

— Витюха, — послышался шепот с кушетки, — а как мои-то?

— Ничего, отличники оба… Гришатка вымахал с версту…

— Я бы… того… — Василий Егорович сел на кушетке, — посмотрел бы…

— Только тихо. В маленькой комнате они… Не разбуди.

Дорохов встал и босиком подошел к двери, приоткрыл ее. В маленькой комнате, которую Виктор приспособил под кабинет, стоял диван-кровать. Свет от уличного фонаря проникал сквозь незадернутые шторы и высвечивал в темноте головы его сыновей. Дорохов на цыпочках вошел и остановился около дивана. С краю спал Гришатка. Его взлохмаченные волосы выделялись на подушке крупными завитками. Он осунулся с тех пор, как его видел Дорохов, чувствовалось, что вытянулся и стал еще угловатей. Гришатка чуть улыбался, и от этой улыбки в груди у Дорохова поднялся тяжелый и горький комок, он сел на пол и прижался щекой к дивану, словно стараясь обнять его, прижать к сердцу.

Андрей ввалился в кабинет начальника райотдела милиции, молча плюхнулся на продавленный диван и виновато посмотрел на изумленного капитана милиции, который пил чай из огромной синей чашки с цветочками. Фролов встал из-за стола и, не говоря ни слова, налил из чайника, стоявшего на полу, еще одну чашку, только красную, но с такими же лихими цветочками. Бросил туда кусков пять сахара, посмотрел на Андрея и добавил еще три, размешал и сунул в красные, окоченевшие руки Андрея.

Кудряшов глотал горячий чай, не чувствуя ни вкуса, ни сладости — отогревался. На второй чашке Кудряшов смог поблагодарить капитана:

— Спасибо, Михаил Семенович, чуть богу душу не отдал…

— Где же ты так промерз, Андрей Петрович? — Фролов добродушно усмехнулся. — Сказал бы мне, я бы тебе штаны на меху выделил для твоих поездок.

— Не говори, Михаил Семенович, — сокрушенно покачал головой Кудряшов. — Сначала был в Плетневе, потом через болото прошел к Дорохову, но заходить не стал, а пошел прямо в Ворожейки…

— Крюк будь здоров, — согласился Фролов, — чего это тебя понесло? Мог бы и на автобусе доехать.

— Долго ждать.

— По местам боевой славы прошелся… — усмехнулся Фролов, подливая Андрею в чашку кипятку.

— А это как понимать? — удивился тот, доливая заварки.

— Как понимать, так и понимай… — опять усмехнулся Фролов, — учитель по такому маршруту ходил…

— Лозовой?

— Он самый…

— А ты откуда знаешь?

— Как не знать. Он сам ко мне в милицию приходил и просил помочь с ночлегом в этих местах… вместе с ним и объездил эти деревни, договаривался с жителями. Не бросишь ведь на произвол судьбы — с детьми путешествует.

— Это верно, — согласился Андрей, окончательно пришедший в себя. — Слушай, Михаил Семенович, а по каким ты деревням еще с ним ездил?

— Сейчас… — Фролов встал из-за стола и, поправляя китель, направился к карте. — Вот смотри: Ворожейки, Плетнево, Мотняево, Бабенки и Писцово… В основном вокруг северного берега болот он ходил со своими ребятами.

— Да… — согласился Андрей, разглядывая на карте маршрут Лозового. — Поиск есть поиск. А вот в Писцове-то я и не был. Как-то эта деревня выпала из моего поля зрения. Странно, очень странно. Михаил Семенович, не будет у тебя оказии туда добраться?

— Посмотрим… — Он выглянул в коридор и кому-то крикнул: — Иванов, есть у нас кто-нибудь из Писцова? Ну-ка позови его ко мне.

Фролов закрыл дверь и повернулся к Андрею.

— На твое счастье, участковый здесь, толковый парнишка. Он тебе во всем поможет.

Парнишка оказался здоровенным старшим лейтенантом лет тридцати. Он лихо вытянулся перед Фроловым.

— Старший лейтенант Игнатьев, товарищ капитан. Вызывали?

— Слушай, Игнатьев, это товарищ из Комитета госбезопасности, ему надо добраться в Писцово. И помоги ему там во всем, понял?

— Так точно, товарищ капитан, — рявкнул «парнишка», с уважением посмотрев на Кудряшова.

До Писцова доехали сравнительно быстро. Старенький милицейский «газик» обладал хорошим мотором, хотя и дребезжал кузовом так, что у Андрея заломило в ушах. Дорогой, выслушав Андрея, Игнатьев помолчал и произнес:

— Старожилы? Как же, есть… Тетка Зинаида, почитай, года с тридцатого живет…

— Мне поговорить с ней надо, вы бы пригласили ее в отделение…

— Кого? Тетку Зинаиду пригласить? — Игнатьев с сомнением покачал головой и усмехнулся. — Медведя из лесу и то легче в отделение пригласить, чем ее… Отвезти я вас отвезу, а там уж вы сами…

Деревенька была маленькая, и казалось, что ее занесло снегом по самые трубы. Из шести домов, что вытянулись вдоль дороги, дымок курился только в четырех, в отдалении виднелись еще три дома, но признаков жизни в них не было заметно. Машина проехала в самый конец деревни и остановилась.

Игнатьев выглянул из кабины и отрывисто сказал:

— Дома… В огороде дрова колет.

Они вошли по аккуратно расчищенной дорожке во двор и тут же увидели тетку Зинаиду у высокой поленницы. Ей было лет шестьдесят. В солдатской телогрейке, серой деревенской юбке и больших валенках. На голове лихо заломлена старенькая шапка-ушанка. На звук шагов тетка на мгновение подняла голову, показав худое лицо с хитрым и выжидающим выражением глаз.

— Здравствуйте, тетка Зинаида… — не очень решительно произнес Игнатьев и, сняв шапку, поклонился. — Тут до вас товарищ приехал. Поговорить ему надо с вами…

— Пущай говорит, — милостиво разрешила тетка, лукаво посмотрев на Андрея, — только, судари вы мои, недосуг мне стоять, так что вы поколите мне дрова, а я тем временем и поговорю.

Делать было нечего. Игнатьев, покачав головой, скинул дубленый полушубок и стал колоть дрова, а Кудряшов, усмехнувшись на теткину хитрость, присел рядом с ней на здоровенный комель березы, который лежал чуть в стороне от поленницы.

— Зинаида…

— Степановна…

— Зинаида Степановна, не помните ли вы, кто жил в деревне во время войны? — скороговоркой выпалил Андрей.

— Эк, милый, как же не помню? Всех помню. Тогда девять домов в Писцове было, сейчас только четыре осталось… Старики помирают, а молодые норовят в город податься иль на центральную усадьбу, к кину поближе.

Тетка Зинаида задумалась, полезла в карман телогрейки, достала пачку «Примы». Ловко закурила и, с удовольствием затянувшись, бросила взгляд вдоль улицы, словно что-то припоминая.

— С краю Белохвостовы жили, — проговорила она, — потом хохлы — Костенки, дале Ножкины… Настька беркулезная, сводная сестра Алферова Ивана…

Андрей замер.

— Как вы сказали?

— Настька беркулезная. И Настьки мать-то при родах померла, вот ее Алфериха и кормила грудью почти с год. Считай, совсем родными с Иваном почитались. Померла она в сорок четвертом. Доконал беркулез.

— А жену Ивана Алферова вы знали?

— Груньку-то? Как не знала… — Тетка обидчиво поджала губы. — Я Груньку век помнить буду… Гнилой сруб мне продала… Мужика-то ее перед самой войной в лесу браконьеры порешили, так она посередь самой войны примака в дом привела.

— Какого примака? — не понял Андрей.

— Обыкновенного. Ты коли, коли, милый, — прикрикнула она на устало разогнувшегося Игнатьева, — у нас свой разговор, а у тебя свой… Обыкновенного, с руками и ногами. Жила-то она на кордоне алферовском, а потом сюда перебралась, к Настасье…

— Вы не ошибаетесь, Зинаида Степановна? — переспросил Кудряшов.

— Как это ошибаюсь? — возмутилась тетка Зинаида. — Да я у нее в сорок четвертом году вот этот самый сруб и купила. Даже бумага с сельсовета есть.

— Ничего не понимаю, — произнес Андрей. — Разве Алферова не погибла во время войны?

— Кто, может, и погиб, только не Грунька… — ехидно заявила тетка Зинаида, выбрасывая окурок и сплевывая на снег. — Эта баба нигде не погибнет. Мужичонка, правда, ей плохонький попался, болел, почти из избы не показывался. Его Грунька пристроила в госпиталь, в котором работала…

— А куда она потом девалась?

— Кто ее знает… — Тетка пошамкала губами. — Сруб и избенку продала и уехала с госпиталем…

— Вестей никаких от нее не было?

— Как не было? Было. Году в пятидесятом письмецо мне пришло, все про Ваську Дорохова расспрашивала. Этот прихвостень у фашистов служил, — тетка понизила голос и, оглянувшись, подмигнула. — Я баба прямая, я не стала церемониться — взяла да и снесла его в Гераньки к уполномоченному…

Андрей и Игнатьев переглянулись.

— А чего это вас всех до Груньки потянуло? — с любопытством спросила тетка Зинаида. — Этот самый учитель-то уж больно интересовался, словно свататься к ней хотел. И Маруська потом прибегала.

— А разве Смолягина не знала, что Алферова осталась жива? Она раньше не интересовалась?

— Милок, не те времена были, чтоб кем интересоваться! Да Маруська к тому ж, окромя себя, никем никогда не интересовалась…

— Спасибо, Зинаида Степановна, большое спасибо…

— А вы чего, уходите? — огорчилась тетка Зинаида. — А то б покалякали еще… Дров-то вон сколько…

— Андрей Петрович, — голос Рослякова звучал глухо, — быстро к начальнику управления со всеми материалами по смолягинскому отряду и Егорову скажи.

Когда Кудряшов и Игорь вошли в кабинет начальника управления, там были Росляков и Петров.

Начальник управления негромко беседовал с Росляковым, то и дело что-то переспрашивая.

— Здравствуйте… прошу поближе. Начинайте, Владимир Иванович.

Росляков встал и четко доложил ход дела с наиболее интересными деталями.

— Так, так… Значит, вы говорите, Владимир Иванович, Лозовой приходил к вам с заявлением. А до этого он нашел следы партизанки Алферовой. Вы нашли, где проживает Алферова?

— Так точно, товарищ генерал.

Кудряшов встал и раскрыл папку.

— Когда свидетельница упомянула, что Алферова работала в госпитале, я дал запрос в Центральный архив Министерства обороны, и мне пришел ответ, в котором был указан номер госпиталя, дано подтверждение того, что Алферова работала в нем санитаркой. Последний город, в котором находился госпиталь, Батуми. Там он был расформирован и превратился в обыкновенную клиническую больницу. Алферова проживает в Батуми — вот справка адресного бюро.

— А ваше мнение, кто предатель?

— Лозовой, — уверенно заявил Кудряшов, — первое, что меня насторожило, это его удивление, что остался жив еще один свидетель, Дорохов. И только когда Лозовой понял, что Дорохов его не знает, он успокоился. Потом розыск Алферовой… И наконец, откуда рядовой боец партизанского отряда может знать кличку пусть даже разоблаченного вражеского агента — Лесник? Эту кличку могли знать только Смолягин, начальник фашистской разведывательно-диверсионной школы Готт и… сам агент Лесник. Может, поэтому Лозовой при беседе с полковником Росляковым и играл на словах «лесничий» и «лесник»…

Росляков подтолкнул локтем Петрова и еле заметно ему подмигнул.

Полковник чувствовал, что ему начинает нравиться старший лейтенант. Пусть еще неопытный, резковатый в суждениях и поступках, но, безусловно, в этом полковник был уверен, влюбленный в свою новую работу. Владимир Иванович понял и то, что Кудряшова отличало от многих молодых оперработников: умение работать с людьми, умение их выслушать, ненавязчиво и спокойно поддерживать беседу.

— Вы правы, Андрей Петрович, — голос генерала прозвучал резко. — Дополнительные сведения по Лозовому есть? Доложите.

— Воинская служба подтвердилась, место рождения тоже, старожилы деревни по фотографии его опознали. Но странно.

— Не понял, почему странно?

— Я внимательно читал протоколы опознания, товарищ генерал, и мне показалось, что опрашиваемые больше помнят то, что он им привез в подарок после войны, а не его самого. Опрашиваемые — старики. Причем один из них полуслепой, второй… — Андрей смущенно замолчал, — спившийся тип… Он за стакан водки кого хочешь опознает; другие жители деревни или приезжие, или молодежь послевоенных годов рождения. Так что опознание нельзя считать верным.

— Согласен. Владимир Иванович, какие меры приняты по отношению к Лозовому?

— Изучаются все связи, по месту жительства установлено наблюдение. Кроме этого, с целью обезопасить Алферову дана ориентировка нашим коллегам в Батуми. Я предполагаю, что Лозовой может у нее появиться…

— Надо немедленно командировать в Батуми Кудряшова. Пусть он проведет допрос Алферовой в качестве свидетеля и опознание Лозового на месте… Возможно, это и будет последняя точка. Еще что-нибудь есть?

— Разрешите, товарищ генерал?

Росляков посмотрел на приподнявшегося Егорова.

— Перед самым вызовом к вам я получил сведения о Сонине. Самое интересное, что он умер, как значится в документах, в том самом госпитале, где работала Алферова.

— Уж не тот ли это «примак», — задумчиво произнес генерал, — о котором так красочно рассказывала Кудряшову бабка Зинаида? Это наводит на мысль, что Сонин может оказаться тем самым Лосем из сообщения гестаповца. Андрей Петрович, прошу вас самым тщательным образом разобраться в этой истории. И потом в командировке могут быть самые неожиданные ситуации. Судя по последним сведениям, Лозовой начнет активно действовать очень скоро, поэтому постоянно держите меня и руководство органов госбезопасности Аджарии в курсе дела. Ясно?

— Так точно, товарищ генерал.

До Батуми Андрей летел долго. Самолет посадили из-за метеорологических условий в Сухуми. Часа два пришлось ходить по небольшому двору Сухумского аэропорта и проклинать субтропики. В небольшом кафе Андрей съел жидкое люля-кебаб, которое расползлось, как студень на сковородке. Народу было много, все были раздражены и зло посматривали на большой громкоговоритель. Очень много было детей. Они капризничали, бегали, дрались друг с другом, тут же мирились и снова дрались. Андрей смотрел на них и вспоминал, как часа за четыре до его отъезда в аэропорт вдруг раздался звонок в дверь. Он пошел открывать — на пороге стояли раскрасневшаяся Наташа и Андрюшка.

— Дядя Андрей! — заорал он, бросаясь ему на шею. — А где дедушка Петя?

— Здесь я, шалун… — Отец, шаркая тапками, вышел в коридор и повернул улыбающееся лицо на голос Андрюшки. — Ну-ка пошли в комнату, я тебе подарок приготовил!

Услышав про подарок, мальчишка рванул в комнату, потащил за руку дедушку Петю, оставив Наташу и Андрея одних.

— Здравствуй, Андрюша… — тихо сказала Наташа и с вызовом посмотрела на него.

— Привет. Что это ты на меня так смотришь? — с улыбкой спросил Андрей, принимая из ее рук сумку. — Словно хочешь поцеловать, да не знаешь, с какой стороны подступиться…

— Я не знаю? — Наташа гордо тряхнула головой и вдруг неожиданно для себя самой обняла Андрея за плечи и поцеловала прямо в губы и тут же, смутившись своей смелости, густо покраснела.

— Молодец… — только и сумел произнести Андрей, потянулся к ней, но Наташа строго и в то же время шаловливо погрозила ему пальцем.

Часа через два они пошли провожать Андрея на автобус. Шли молча, Андрею вдруг показалось, что между ними появилась какая-то призрачная ниточка из невысказанных слов и мыслей, и он, взглянув на Наташу и встретясь с ее взглядом, нежно улыбнулся и крепко пожал ручонку удивленно посмотревшему на него Андрюшке. Автобус подошел сразу же, Андрей смущенно, словно он в этом был виноват, еще раз пожал ручонку Андрюшке и, выпрямившись, посмотрел на Наташу. Она минуту колебалась, потом обняла его, еле коснувшись губами щеки, тихо прошептала:

— Приезжай скорее.

Автобус быстро удалялся от остановки. А Андрей стоял и все смотрел в заднее стекло на две уменьшающиеся фигуры.

Самолет приземлился в Батуми поздно вечером. Андрей вышел за ворота летного поля и растерянно посмотрел вокруг. Куда идти, он не знал. Кто-то тронул его за рукав.

— Кудряшов?

— Да… а вы, простите, кто?

— Реваз Колидзе. Прошу, Андрей Петрович, в машину.

Они сели в белые «Жигули» и сразу же сорвались с места. Реваз вел машину классно, на грани, как говорят, «фола».

— Ты не удивляйся, Андрей, что я тебя встречаю. Это мне Игорь звонил. Понял?

До Кудряшова дошел смысл сказанного. Конечно же, не за личные заслуги его встречал в аэропорту сотрудник Комитета государственной безопасности Аджарской АССР Реваз Колидзе. Игорь побеспокоился о нем и позвонил своему старому другу по институту.

— Андрей, остановишься у меня дома, — тоном, не допускающим возражения, сказал Реваз. — Ты когда-нибудь на Кавказе в гостях был?

— Нет… — несколько неуверенно пробормотал Андрей, ошарашенный напором Реваза.

— Тогда знай, отказываться и говорить «нет», чего-то не хотеть на Кавказе ни в коем случае в гостях нельзя! — Реваз с шутливой угрозой поднял палец вверх. — А то резать будем! — И он захохотал.

Дом Колидзе был большой, двухэтажный. На первом этаже находился гараж и кухня, на втором — четыре комнаты и большая веранда, тянувшаяся вдоль передней и боковых сторон дома. Андрея ждали. Жена Реваза, Цисанна, невысокая женщина с тонкими красивыми чертами лица и удивительно выразительными глазами, робко, как показалось Андрею, протянула ему руку и сразу же стала хлопотать вокруг стола. Зато две дочки Реваза, немного освоившись, прилипли к Андрею, словно к родственнику.

— Сегодня отдыхаем, завтра работаем… — остановил Реваз Андрея, хотевшего спросить что-то у него, и поднял бокал.

Утром, когда они ехали на работу, Реваз рассказывал об Алферовой:

— Живут в однокомнатной квартире — получил ее муж как участник войны. Она работает в десятой горбольнице старшей сестрой, прибыла сюда вместе с эвакогоспиталем в 1944 году да так и осталось. Муж ее инвалид, работает в «Союзпечати» киоскером. Замуж вышла в пятидесятом году. Вот и все, что удалось узнать. Мало, да? — Он вопросительно посмотрел на Андрея и покачал головой. — Больше никто ничего про них не смог сказать. Все в один голос говорят: хорошие, простые и отзывчивые. Словно сговорились!

— А муж кто?

— Алферов Юрий Иванович, под судом не был, под следствием не был… и так далее.

«Алферов? Странно. Может быть, однофамильцы, — подумал Кудряшов, — такое бывает… не часто, но бывает».

— Небогато, — протянул Андрей, хотя, честно говоря, он не рассчитывал на что-то большее. — Ладно, спасибо, Реваз, и на этом. Ты со мной пойдешь на беседу?

— Конечно, дорогой! — Реваз шлепнул его по плечу.

Нужный им дом находился в центре города напротив базара. Они молча поднялись на пятый этаж, и Реваз позвонил. Дверь открыла полная женщина с седой косой, уложенной короной на голове.

— Здравствуйте, Агриппина Ивановна, это вот товарищ, который хотел с вами поговорить и о котором я вам говорил…

Алферова чуть кивнула и жестом пригласила войти. Квартира была небольшая. Комната метров шестнадцать, из нее вход на кухню. В комнате стояла недорогая стенка, письменный стол у окна, телевизор, два кресла и диван-кровать. Было чисто и уютно.

Андрей присел на диван и не спеша оглядел комнату. Реваз устроился на стуле напротив Андрея и незаметно подмигнул. Дескать, начинай.

На кухне неожиданно послышался кашель, и, тяжело опираясь на костыли, вышел худой мужчина без ноги, поздоровался с Андреем и Ревазом.

— Юрий Иванович, — представился он, опускаясь на диван рядом с Андреем.

— Так что у вас за вопросы ко мне? — спросила Алферова, не глядя на Андрея.

— А вы, простите, разве не догадываетесь?

— Думаю, что да… Вы хотите расспросить меня об отряде Смолягина?

— Верно. Нас интересуют обстоятельства гибели партизанского отряда Смолягина. Я бы вас очень просил, Агриппина Ивановна, чтобы вы рассказали о людях, с которыми вам пришлось встретиться перед боем, после него…

— Что ж, спрашивайте… Простите, не запомнила имени и отчества?

— Кудряшов Андрей Петрович…

Андрей помолчал, выжидая паузу, которая помогла бы направить разговор в нужное русло.

— Простите, Агриппина Ивановна, знакома ли вам фамилия Дорохов?

— Конечно, — воскликнула она, — это напарник моего первого мужа, тоже лесничий… А что с ним? Я одно время пыталась его разыскать, но… ничего не получилось.

— Односельчане считают его гитлеровским пособником и подозревают, что он повинен в гибели партизанского отряда.

— Кого? Василия? — Алферова привстала со стула. — Да вы в своем уме? Васька Дорохов был в партизанском отряде разведчиком… Это я точно знаю… Ох, господи, да что же это делается! — всхлипнула она. — Дорохова подозревают! Да Тимофей Смолягин-то даже своей жене Марии не доверился, а только Василию одному… Это же кремень, а не мужик…

— Вы успокойтесь, Агриппина Ивановна, успокойтесь… Вы могли бы рассказать о партизанском отряде все, что вы знаете? Как можно подробнее.

Алферова задумалась, подперев ладонями щеки, и сразу же неуловимо напомнила Андрею его маму, которая, задумавшись, принимала такую же позу.

— В июле сорок первого Тимофей ко мне приехал и просил показать, где были зимовки моего мужа Ивана, которого перед самой войной кто-то застрелил в лесу. Собралась я, и пошли мы с ним в лес. Дорогой он мне и намекнул, что, может, в нашем районе партизаны появятся, так чтобы я не удивлялась. Договорились мы о том, что связной придет по паролю. Когда уж фашисты пришли, долго никого не было, и я стала забывать о поручении Тимофея. Один раз он сам пришел, спрашивал, не был ли кто, говорю, нет, Тимоха, никто не был. Потом стали появляться люди у меня. Придет ночью, я его по паролю привечу, накормлю, пакет от него приму или ему передам, ну, в общем, не очень мне хлопотно было. Один раз Тимофей мне мимоходом сказал, если от Василия Дорохова какая весточка будет, так чтоб я немедленно шла на Ивановский плешак и ему в дупле оставила эту весточку. Я, понятно, удивилась: Васька-то к немцам лесничим устроился. И сказала ему это, а Тимофей на меня так посмотрел, что у меня и язык отнялся. Тут я и поняла, что к чему. Ну, потом-то Тимофей мне в открытую сказал, что Василий наш человек, но об этом ни одна живая душа вокруг не знает, даже его Мария. Так и сказал: даже Мария!

Так и шло у нас… Только однажды просыпаюсь от страшного грохота, — Агриппина Ивановна болезненно поморщилась, словно через столько лет до ее ушей долетел грохот боя, — бой идет на болотах. Я быстро собралась и хотела уходить, да не успела. Фашисты нагрянули на мотоциклах, с собаками, человек тридцать, и полицаи… У меня с Тимофеем уговор был: если немцы появятся, то знак ему подать. Растопила я печь вовсю, а в печь нет-нет да и подброшу соснового лапника: он такую искру дает, что над трубой за версту в сумерках видно… Немцы-то ничего, а один полицай заметил и своим сказал. Ну они на меня и набросились. Очнулась я только под утро в километре от хаты своей, как шла или ползла, не помню… А Тимоха Смолягин и все наши погибли… — Алферова тихонечко вытирала слезы, катившиеся по щекам.

Тяжело заскрипел диван под Юрием Ивановичем, насупился Реваз, внимательно слушая Алферову.

— Домой, сами понимаете, возвращаться не могла и уползла я на одну из зимовок Ивана — там был запасной склад отряда — и там отсиделась… А уж когда фашистов поперли от нас, тогда подалась в село, где жила Иванова молочная сестра, там пожила… Потом около нас эвакогоспиталь открыли, пошла туда санитаркой работать, да так, видимо, и присохла к этой специальности. Потом кончила курсы медсестер и стала работать. Вот и все…

Она вымученно улыбнулась и смахнула со стола невидимую ниточку.

— Скажите, Агриппина Ивановна, а вы поддерживали связь с женой Смолягина Марией?

— Нет. Тимофей запретил ей приходить ко мне, а мне с ней встречаться. Один только раз от нее пришел солдат. Нет, она его привела. Бежал солдатик из эшелона военнопленных. Выходила она его, да и переправила в отряд. В Ворожейках-то фашист на фашисте ошивались: гестапо, полицаи… Я, помнится, еще отругала ее на чем свет стоит. Говорю, что ж ты, дуреха, делаешь, куриные твои мозги! Тимофей строго-настрого приказал никого в отряд не приводить, а ты… Что за человек? Откуда?

Машка-то хорохорится. Была она с гонором. Он, говорит, наш. Я только и сказала, что дура ты, Машка, так дурой и помрешь… Спрятала я солдатика у себя, на болота не повела… А как Тимофей пришел, так ему все и выложила. Тимоха поговорил с пареньком да и забрал с собой…

— Не видели вы его больше?

— Нет…

— Так, Агриппина Ивановна, можете вы подтвердить, что Дорохов Василий был разведчиком в партизанском отряде Смолягина?

— Конечно… Могу и письменно подтвердить…

— Это обязательно… У меня еще один вопрос к вам… Не интересовались ли вы дальнейшей судьбой своих товарищей?

— Как не интересовалась? — усмехнулась Алферова. — Еще как интересовалась… Как немцы ушли, я с госпиталем уехала. Там разговоры всякие были, говорили, что отряд весь погиб. Я, честно говоря, думала, что и Василий погиб. Потом госпиталь перевели, и уехала я… Как-то написала в село письмецо, хотела узнать о Василии, как он, жив остался или нет.

Агриппина Ивановна замолчала, задумчиво накручивая на палец бахрому скатерти. Молчал Андрей, молчал Реваз, молчал и муж Алферовой. Негромко откашлялся Юрий Иванович, покосившись на Андрея, достал пачку «Беломора» и закурил.

— Простите, — Кудряшов покосился на ее мужа, который, насторожившись, перестал курить, — вот вы, Агриппина Ивановна, сказали, что жили у молочной сестры Ивана Алферова… Вы одна жили или с кем-то?..

— Да вот он рядом с вами сидит: муж мой — Юрий Иванович. Он тоже у Смолягина в отряде был…

Андрей почувствовал, что у него сжимается сердце.

— Так вы Сонин?

Юрий Иванович молча кивнул головой.

— А почему… Алферов?

— Жизнь мне Груня спасла, вот я и взял ее фамилию.

— Простите, Юрий Иванович, но по архивам Министерства обороны вы умерли от ран.

Сонин невесело усмехнулся.

— Я и сам удивляюсь, что жив… А что касается архивов… Я ведь действительно был при смерти, а врачи, видимо, поторопились в списки внести. Время было сложное. Госпиталь то и дело переезжал с места на место, врачи постоянно менялись. Одни на фронт с эшелоном, другие на их место. Трудно было.

— Юрий Иванович и Агриппина Ивановна, нам необходимо произвести опознание государственного преступника. Карателя, на руках которого кровь многих советских людей… Вы сможете это сделать?

Алферовы переглянулись, и Юрий Иванович кивнул.

— Реваз, срочно двух понятых.

Колидзе тут же исчез из комнаты и через пять минут привел двух пожилых мужчин.

Кудряшов объяснил, как проводится опознание, и разложил на столике несколько фотографий.

— Агриппина Ивановна, пожалуйста, посмотрите на эти фотографии.

Алферова медленно встала и, прижимая руки к груди, подошла к столу.

— Вот на этой тот солдатик, которого Мария Смолягина ко мне привела.

— Как его зовут?

— Дай бог памяти… Костя Лозовой, кажется.

Реваз оформил протокол опознания.

— Юрий Иванович, теперь прошу вас.

Сонин быстро поднялся и шагнул к столику. Он несколько секунд вглядывался в фотографии и вдруг, побледнев стал оседать на пол. Реваз и Андрей бросились к нему.

— Там, — прошептал помертвевшими губами Сонин, — на первой… агент гестапо Лесник. Жив остался, сволочь…

«Скорая помощь» приехала быстро.

Тимофей Смолягин сумрачно смотрел на лениво попыхивающий огонь в маленькой печурке, которая не столько грела, сколько дымила. Но и это было хорошо: комаров в землянке почти не было.

— А я верю этому парню, — с силой произнес он, не поворачиваясь к комиссару отряда Хромову, который сидел, привалившись к мокрой стене. — Два побега. В последний специально готовился… Его данные о Леснике точные. Лозовой признался, что он фашистский агент… Ты все сведения о гестаповской школе записал?

Хромов кивнул и надсадно закашлялся, потом долго и шумно дышал, словно у него поперек горла встал какой-то комок.

— Ты прав, Тимофей… Не спорю. Будь у нас время, проверили бы все до конца… Хотя как? Кто его может опознать?

— Может, — Смолягин встал, потер поясницу, — может… Есть у меня один человек — Дорохов. Ты о нем знаешь. Да боюсь, у нас времени нет. В этом ты, Кондрат, прав… Думаю, фашисты за нас возьмутся… Вот тебе и проверка, — он невесело усмехнулся, — если возьмутся, то не соврал паренек, и цены его сведениям нет… Жаль только, что батареи у рации сели… Ты вот что, Кондрат, упакуй сведения в стеклянную фляжку и залей горловину смолой. Положи ее в тайник за обшивку…

— Ладно, командир… А, черт, опять кружит.

В землянку донесся звук авиационного мотора.

— А с этим предателем что будем делать?

— С Лозовым?

— Ну.

— Держи под арестом. Его надо подробно допросить… Скажи охране, чтоб глаз не спускали. У меня такое впечатление, что заслали его к нам с заданием…

Сверху послышались глухие разрывы, дверь землянки распахнулась, и на пороге появился Лозовой. Губы его беззвучно шевелились. Дрожащими руками он поднял «шмайсер».

Тимофей, прикрывая Кондрата, сделал несколько шагов к порожку и длинно, во весь рост повалился, опрокинув печурку, ящик, на котором стояла рация, и какие-то банки. Барабанила очередь, и пустые гильзы, глухо звеня, сыпались на земляной порожек. Лозовой стал пятиться к выходу. Наверху он остановился и, повернувшись, дико закричал. К нему в грязных окровавленных бинтах, сжимая в руке карабин, подходил Сонин.

Лозовой скатился к воде. Срывая с себя фуфайку, он бежал к качающимся вдалеке камышам, не слыша разрывов мин и не видя, как плюхают и подымают невысокие фонтанчики воды пули.

— Не уйдешь, — Сонин выстрелил.

Лозовой дернулся и, прижимая руки к голове, стал медленно оседать в воду, поворачиваясь, словно желая посмотреть в лицо стрелявшего.

Сонин, покачиваясь, вошел в землянку.

— Командир, командир…

Глаза Смолягина раскрылись.

— Уходи, парень… слышишь, уходи… Я приказываю. Передашь все нашим… Должен дойти… — Голова его откинулась.

Сонин подобрал с земли автомат. Еще раз оглядел покрытый дымом островок и, тяжело ступая, направился к воде.

— Нашла меня Груня. Мы долго отсиживались в избушке ее мужа, потом, когда пришли передовые части, Груня устроила меня в госпиталь. Ранения были тяжелые, хуже всего, что началась гангрена. Я попросил, чтобы ко мне привели контрразведчиков… Прямо в госпитале я продиктовал все… Все, что помнил, что долгими ночами заучивал наизусть…

— Мы нашли, Юрий Иванович, ваши показания… Смущает только одно — почему там не оказалось сведений о Лозовом?

— Думал, убит… Неужели я промахнулся? Век себе не прощу!

— Не казните себя… Мы не промахнемся!

— Я должен рассказать все.

Если накрыться с головой тряпьем и долго дышать тяжелым воздухом, то покажется, что вроде стало теплее. Ватная истома растекается по измученному телу, кажется, что падаешь в какое-то приятное забытье, и хочется спать, но мозг не дает заснуть, он кричит, он не хочет отдыхать, как того требует онемевшее от усталости тело. А спать нельзя, побег должен быть ночью — так решили все. Их было трое, все из одного полка. Двое были рядовыми, а третий — лейтенант, командир взвода, все трое попали в плен под Москвой. Лейтенант контужен, те двое ранены: один в ногу, другой в голову. Ночью, не сговариваясь, они легли вместе… Лейтенант шептал так тихо, что сам не слышал своего голоса, а они слышали — они хотели его слышать.

— За сараем в проволоке дыра… Там сегодня парня какого-то застрелили, он, когда падал, порвал ряд проволоки… Можно проползти.

Ползли так, чтобы перед лицом постоянно были ноги переднего. Лейтенант полез первым… Он долго нащупывал обрыв, потом приготовленным клоком шинели осторожно взял нижний ряд колючки и стал аккуратно навертывать на верхний… Получилось. Он буквально вжимал свое тело в грязь, осторожно проползая под проволокой.

Потом он ждал, когда выползут товарищи… Он лежал рядом, не веря в удачу и боясь шевельнуться. Потом отползли подальше, встали и, шатаясь на негнущихся ногах, приседая на каждом шагу, побежали… Бежали долго, а может, и недолго, бежали, пока не запыхались и без сил не повалились на затвердевшую от первых заморозков землю. Сколько лежали, не помнили. Вскочили, услыхав над собой голос:

— Устали, голубчики вы мои ненаглядные, притомились…

Безумными глазами смотрели они на окруживших их немецких солдат и человека, мягко им улыбавшегося. Человек с тонкой, прямо-таки осиной талией и узким лицом не спеша подошел к ним и так же не спеша достал «парабеллум». Он медленно прицелился и выстрелил, продолжая улыбаться. Потом еще раз. Подошел к лейтенанту и негромко произнес:

— Вставай, голубок, считай, что сегодня тебе крепко повезло!

В лагере лейтенанта не били, его провели по плацу и отвели в баню, вымыли. Когда он вышел в предбанник, на стуле лежала немецкая солдатская одежда без знаков различия. Приказали надеть — надел… Кивнули на дверь — толкнул и вышел… И отпрянул: огромной буквой П вокруг крыльца, на котором он стоял, был выстроен весь лагерь… Рядом с ним стоял тот же улыбающийся человек. Он ласково положил ему руку на плечо и громко выкрикнул:

— Военнопленные, сегодня два ваших товарища пытались бежать. Наш друг, бывший лейтенант Красной Армии, помог нам и предупредил побег. Эти люди, нарушившие установленный порядок, расстреляны, а наш друг будет вознагражден, — он протянул лейтенанту, онемевшему от этих слов, пачку сигарет.

Лейтенант почти физически почувствовал ненависть пленных, как плевок в лицо предателю. Он пошатнулся и, схватившись за перила, хотел что-то крикнуть, но почувствовал страшную боль в позвоночнике и остолбенел, не имея возможности перевести дыхание. Один из фашистских солдат взял его за плечи и буквально внес в дом…

— Познакомимся, лейтенант… — «Хлыст» полистал тонкую папку бумаг на столе. — Сонин Юрий Иванович, одна тысяча девятьсот восемнадцатого года рождения, выпускник Московского архитектурного института… Окончил ускоренные курсы пехотных командиров, командир взвода, комсомолец… Знаете ли, Юрий Иванович, — голос «хлыста» стал задумчивым, — по приказу немецкого командования все коммунисты и комсомольцы расстреливаются сразу на месте…

— Стреляй, гад! — хрипло выкрикнул лейтенант. — Стреляй!

— Ох, Юрий Иванович, — поморщился «хлыст», — к чему такая истерика? Вы еще рваните рубашку на груди, как пьяный матрос! Вы же интеллигентный человек. Тем более что вы теперь сотрудник победоносной немецкой армии.

— Что?

— А то, — «хлыст» насмешливо посмотрел на лейтенанта, — что те пять тысяч человек на улице уверены, что вы предатель… Кроме этого, мы сделаем еще вот такую вещь. Будем вас водить по баракам и каждого, кто на вас посмотрит или вы на кого, будем расстреливать… Через пару дней весь лагерь будет знать, что вы агент немецкой тайной полиции… А через своих людей среди заключенных мы эту легенду подтвердим… Что неясно? Все ясно… Отлично!

Он посмотрел на задыхавшегося от бессильной ярости лейтенанта.

— Отсюда вы уедете в школу, где вас научат работать на рации, вести разведку и совершать диверсии… и многому полезному… Так что, дорогой вы наш Юрий Иванович, придется вам еще один семестр окончить… и выполнять задание в тылу Красной Армии.

Через пару дней на руки Сонину надели наручники, посадили в машину и увезли в разведшколу.

Лейтенанта поселили в комнате вместе с парнем среднего роста, курчавым и улыбчивым, казалось, что ничто в жизни не может вывести его из прекрасного настроения. Когда лейтенант вошел, парень спал, но ему показалось, что из-под опущенных ресниц на него уставился тяжелый изучающий взгляд… Сонин положил немудреные пожитки на свою кровать, осмотрелся. Узкая длинная комната с небольшим окном в торцевой части, две кровати напротив друг друга. Между ними тумбочка, табуретка. В углу рукомойник с тазом, рядом на гвозде полотенце. Запора в комнате нет, в двери на скорую руку сделан «глазок».

— Здорово, — послышался резкий голос.

— Здорово, — Сонин обернулся на голос — Спишь?

— А что прикажешь делать? — Парень выпрямился. — Баб нет, водку по праздникам дают, самогону не купишь… Как твоя кликуха?

— Что? — не понял лейтенант.

— Кличка, милый! — Парень усмехнулся. — Отныне забудь свое имя навсегда. А то греха не оберешься! Да и тебе проще будет. Мы люди конченые, если Чека нас поймает, то со времени поимки до момента погребения пройдет ровно десять минут — как раз столько необходимо, чтобы ямку вырыть…

Сонина передернуло, и это не укрылось от цепких глаз собеседника.

— Милок, контрразведка «Смерш» с нашим братом не церемонится… — Парень негромко засмеялся. — Эк тебя коробит… Ничего, поживешь здесь и обретешь… душевное спокойствие… Ну давай располагайся, а я на занятия. Через пятнадцать минут будет построение в коридоре, так ты выходи, а то по шее схлопочешь от господина унтершарфюрера…

Сонин остался один и устало опустился на кровать, уронил голову на руки и застыл. События минувшей недели потрясли его, и ему необходимо было собраться, сосредоточиться, чтобы взвесить все, обдумать… За неделю из военнопленного его пытались сделать предателем и агентом гестапо! Тысячи людей видели его на крыльце вместе с гестаповцем, который благодарил его за предательство двух товарищей. Теперь он в разведшколе гестапо… Перед ним, как в старом забытом сне, промелькнули знакомые лица ребят и девушек, студентов архитектурного института… Практика в Ростове Великом… Архитектура Древней Руси… Как давно, как невероятно давно это было. И он был счастлив… Ему казалось, что то радостное, приподнятое настроение не покинет его никогда…

Дверь комнаты резко распахнулась, на пороге стоял немецкий офицер.

— Встать! Следуйте за мной…

Они прошли по длинному коридору, несколько раз поворачивая, и наконец остановились около кабинета.

— Входите…

Сонин вошел и остановился около порога.

— Ближе.

Сонин сделал еще несколько шагов и остановился прямо напротив огромного письменного стола с сидевшим за ним гестаповцем. Тот внимательно и с неприкрытым презрением рассматривал его. Взгляд гестаповца был настолько пронзительным, и таким холодом от него веяло, что Сонин невольно выпрямился и пристукнул каблуками.

— Отныне ваша кличка будет Лось… За малейшее неповиновение — расстрел… — Немец говорил по-русски отлично, без малейшего акцента, чуть грассируя. — Из вас будут готовить разведчика и диверсанта для работы в тылу Красной Армии. И вы должны быть готовы выполнить любое задание без нареканий и размышлений… Сейчас от вас требуется одно — беспрекословное выполнение всех приказов командования и прилежание… Все! Можете идти…

Потянулись дни занятий. Радиодело, топография, стрельба, вождение автомобиля, установка мин… Времени на размышление не оставалось, а когда появлялась свободная минута, то всех курсантов собирали в большой комнате и один из преподавателей читал выдержки из фашистских газетенок, которые издавались на оккупированной территории.

«Боже, — с трудом сдерживая себя, думал Сонин, — и это были когда-то русские люди! Сами-то они хоть верят в это дерьмо?.. Предатели, ничтожные и подлые… Бежать, любой ценой бежать… Пусть лучше убьют, чем есть один хлеб с этой бандой!»

Но просто бежать лейтенант не мог и не хотел. Он был солдатом, а солдат всегда и везде остается солдатом. Сонин тонко и четко рассчитал этот шаг. Как архитектор, он отлично рисовал, в институте преподаватели хвалили его способность в рисунке точно передавать индивидуальные особенности человека. Лейтенант на досуге стал делать, наброски портретов курсантов, преподавателей и щедро одаривал ими всех. Несколько раз он замечал, как за его спиной останавливался один из преподавателей: высокий, лысый, в поношенной форме. Стоял долго, изредка хмыкал, дыша в его затылок устоявшимся перегаром самогона и чеснока. Звали его Непомнящий. Числился он преподавателем топографии, хотя занимался в разведшколе тем же, чем занимался и до войны на воровских «малинах». Не спеша и довольно квалифицированно подделывал советские документы: паспорта, военные билеты, удостоверения, справки. Одно плохо — почерк у него был, как говорится, курица лапой лучше пишет.

Парня, с которым лейтенант жил, звали Лесником. Где и как он попал в плен и как его настоящее имя, Сонин так никогда и не узнал, да он и не спрашивал… хотя очень интересовался. Как-то Сонин заметил, что Лесник что-то прячет в укромном местечке в углу комнаты под половицей. Он сделал вид, что не обратил внимания на отпрянувшего в сторону Лесника. Через несколько дней, когда убедился, что Лесник его не подозревает, он поднял половицу и увидел там завернутый в тряпку пистолет…

Первым желанием Сонина было схватить пистолет и сунуть в карман, он даже руку протянул, но вовремя опомнился. Время его кое-чему научило… Он аккуратно опустил половицу, отошел в сторонку и, присев, посмотрел, нет ли следов в бликах солнечных лучей на крашеном полу. Вроде нет… На всякий случай взял мокрую тряпку и добросовестно вымыл пол.

Лесник пришел через час из бани. Он молча прошел к кровати и плюхнулся на нее. С его красного, распаренного лица градом катился пот. Он вытирал его полотенцем, болтавшимся на шее. Лесник, прикрыв глаза, внимательно осмотрел комнату, особенно долго рассматривал заветную половицу.

— Ты что, пол мыл, что ли?

— Да так… от скуки… — равнодушно произнес Сонин, зевая и разминая папиросу. — Живем как свиньи, кругом грязь… Хоть бы в лес пустили грибков пособирать…

— Как же, пустят… — пробормотал собеседник. — Слышал, намедни ночью пальба была?

— Ну!

— Ну вот и ну… Пятерых солдат на тот свет а полтора десятка раненых… Вот тебе и ну!

— Кто же их? — равнодушно бросил Сонин, садясь на кровать.

— Партизаны… — Лесник встал, разделся и, залезая под одеяло, буркнул: — Перебьют они нас, сволочей… И правильно сделают!

В эту ночь Сонин не спал. Беспорядочно мысли роились у него в голове, рождались варианты побега из школы и тут же отвергались. Одно он точно понимал: один он из школы не вырвется. Длинно тянулась эта ночь, и нудно, серо начинался день. Как обычно, сначала пробежка, потом два часа физподготовка, потом радиодело…

Когда началось радиодело, в класс заглянул Непомнящий и что-то тихо сказал преподавателю. Тот посмотрел на Сонина и кивнул на дверь.

— Срочная работа подвалила, — Непомнящий подмигнул Сонину. — Мне одному до завтра ковыряться, а вдвоем мы за два часа управимся… Надо готовить документы — скоро две группы забрасываются.

Сонин кивнул и молча пошел за Непомнящим. В маленькой глухой комнате тот достал из сейфа груду красноармейских книжек, удостоверений, предписаний со старательно вытравленными фамилиями и именами. На всех были приклеены фотографии курсантов в форме бойцов и командиров Красной Армии.

— А вот тебе их «настоящие» фамилии, — угрюмо хмыкнул Непомнящий, потирая виски. — Черт, башка болит… Ты это, шуруй, а я пойду полежу.

Так было не раз и не два… Сонин знал, что раньше чем к вечеру тот не появится. А появится в стельку пьяный. Редкая удача шла ему в руки. И лейтенант работал. Он быстро вписывал фамилии в документы. Потом раскладывал их и запоминал:

«Лоб крутой, нос короткий, на кончике слегка раздвоенный, лицо круглое, губы узкие, волосы темные… звание лейтенант, — Кирпичников Митрофан Васильевич, кличка Верный, рост средний… Лоб узкий, покатый, нос прямой, лицо узкое, подбородок острый, уши прижаты к черепу… рядовой Борисов Игорь Кириллович, кличка Подросток…»

Это было трудно. Глаза слезились, от напряжения голова отказывалась работать, мысли путались. А он снова и снова твердил приметы, фамилии, клички.

Когда Непомнящий ввалился в комнатенку, документы были готовы. Он внимательно их просмотрел и одобрительно хлопнул Сонина по плечу. Достал из кармана бутылку самогона и несколько бутербродов с колбасой, громыхнул об стол стаканом.

Сонин пить не стал.

— Лесник спросит откуда, — пояснил он.

— Как хочешь… Ты это… Про то, что делал, помалкивай…

Сонин кивнул.

— Ладно, топай.

И все-таки Сонин нашел себе товарищей для побега, хоть было это просто невозможно. Два курсанта, Бирюк и Старик, явно были себе на уме. Сонин обратил на них внимание на занятиях по топографии. Случайно им попалась карта области. Курсанты добросовестно изучали ее, но по тому, как они изредка переглядывались, подмигивали, Сонин понял — то что надо.

— Меня зовут Юрий, — негромко сказал он, когда они присели перекурить на поваленный ствол осины, — фамилия Сонин… лейтенант… где располагаемся, знаю… вывести смогу… Идете?

Только безрассудная смелость и решимость молодости могли толкнуть его на такой шаг. Ошибка стоила бы ему жизни. Но Сонин решился потому, что мало-помалу к нему вернулось то, что необходимо бойцу: уверенность в своих силах.

Оба его собеседника переглянулись и только спросили:

— Когда?

— Сегодня… Попробую достать оружие…

После ужина, когда все разошлись по комнатам, он решительно подошел к лежавшему Леснику и сказал:

— Я знаю, что ты прячешь оружие.

— Я?

— Да, ты… — Сонин удержал его на постели. — Я собираюсь отсюда уходить… Или ты пойдешь со мной, или я тебя…

— Идиот. — Лесник, отстранив Сонина, подошел к знакомой половице. — Я сам хотел тебе предложить… Если не доверяешь… — Он мгновение в упор смотрел на Сонина, словно прикидывая, что сказать: — На, возьми. Где встречаемся?

— Будем выходить старой канавой. Она около лаборатории начинается — я все осмотрел…

— Понял, выходи первым, а я через полчаса.

Сонин открыл глаза — над ним склонилось бородатое лицо.

— Вы очнулись? Кто вы? Откуда?

Лицо спрашивающего человека было спокойно и приятно. Крутые брови с изломом, черты лица детские, взгляд синих глаз твердый и вопросительный.

События минувшего дня промелькнули перед глазами Сонина. Сначала то, как они выходили… Лесника почему-то не было. Они ждали его минут десять, потом Сонин, чувствуя какую-то непонятную тревогу, достал пистолет и внимательно его осмотрел — бойка не было: спилен.

— Ребята, — тихо прошептал он, — нас предали, надо немедленно уходить…

У них хватило ума не пойти старой канавой, но и уйти не удалось. Через полчаса пущенные по следу собаки вывели гестаповцев прямо на обессилевших беглецов. Потом их били… Потом «хлыст», помахивая пистолетом, вывел их за ограду. По бокам шли автоматчики. Сонин смутно помнил разбитую, медленно идущую навстречу заплетавшимся ногам лесную дорогу… Потом он помнил огромное отверстие дула автомата и брызжущий блеклый огонек из него… Потом кусты, наваленные на тело и больно коловшие лицо… Смутно помнилось, как он перевалился через борт откуда-то взявшейся телеги и, шатаясь на дрожавших ногах, побрел прочь, стараясь ступать по краю канавы, чтобы ноги были в воде…

«Собаки не возьмут, — билось у него в голове, — собаки не возьмут… Уйду!»

— Кто вы, откуда, как вас зовут? — ровно и, как показалось Сонину, по-доброму, спрашивал бородач.

— Я из гестаповской школы… бежал, — прошептал Сонин и, чувствуя, что может потерять сознание, лихорадочно зачастил: — Пусть записывают… скорее… я продиктую.

И почти в беспамятстве, жутким усилием воли заставляя себя произносить слова, он начал:

— Лоб крутой, нос короткий, на кончике слегка раздвоенный, лицо круглое, губы узкие, волосы темные, звание лейтенант, Кирпичников Митрофан Васильевич, кличка Верный, рост средний…

Лоб узкий, покатый, нос прямой…

Слова вылетали хрипло, надсадно, но отчетливо и медленно, словно память отдавала их нехотя, оставляя их за собой надолго, на всю жизнь.

— Андрей, — Реваз положил на стол лист бумаги, — Росляков сообщает, что учитель выехал поездом Москва — Батуми. Билет взял до Махинджаури… Где будем брать?

— А что ваше руководство советует?

— Шеф сказал, что лучше не придумаешь — там и возьмем.

Лозового Андрей увидел сразу, как только тот вышел из вагона.

Кудряшов сидел за рулем красных «Жигулей» и делал вид, что внимательно читает газету. Машина стояла посреди площади, напротив Дома быта, и подозрений вызвать не могла: день был в разгаре, и машин вокруг стояло много. Андрей подал знак, и тут же к Лозовому подошел Реваз, одетый в потертые джинсы и такую же куртку. На голове «фирменная» кепка.

— Здравствуй, отец, куда ехать, дорогой?

Лозовой быстро и цепко оглядел парня.

— Что ты смотришь на меня, как будто это я приехал отдыхать, а ты меня везти хочешь? Какой санаторий, отец?

— Да я, собственно…

— Комнату надо? Молодец. Настоящий джигит отдыхает один и диким образом! Где надо комнату? Кобулети, Махинджаури, Батуми? Да ты не смотри на меня так, видишь, мой автобус стоит, — Реваз показал на небольшой автобус, стоящий около платформы, — видишь, написано — «Курортторг». Курортом торгую, — засмеялся Реваз. — Так куда, отец?

— Мне бы в Батуми лучше…

— Вах, отец, считай, попал прямо в цель: комната на одного, с видом на море, веранда… два рубля за ночь? Пойдет?

Лозовому, видимо, понравился лихой кавказец, и он, улыбнувшись, сказал:

— Пойдет.

— Молодец, отец, садись в автобус… рубль с тебя.

— Почему так дорого? Я могу и троллейбусом…

— Кавказскую поговорку знаешь — в хорошей компании плохая дорога пухом покажется. Видишь, там четыре человека сидят, только тебя одного до пятерки не хватает, а ты меня расстраиваешь. Прямо на место доставлю, даже магарыч не возьму… Поехали, дорогой!

Лозовой медленно вошел в автобус и сел на среднее сиденье.

Кудряшов знал, что будет дальше. Он вздохнул, и «Жигули» медленно тронулись за небольшим автобусом с надписью «Курортторг».

— Ваше имя, отчество, фамилия?

Вмиг постаревший Лозовой молча поднял серое лицо на Андрея.

— Я повторяю, гражданин арестованный… Имя, отчество, фамилия?

— Лозовой…

— Я спрашиваю вашу настоящую фамилию…

Хотя Дормидонт Васильевич знал о предстоящей высылке и конфискации имущества, приход сельсоветовцев его обескуражил. Обычно степенный и рассудительный, с зычным голосом, с чуть презрительным взглядом и уверенными движениями хозяина в своем доме, сейчас он смешался на минуту и даже растерянно оглянулся на дом, словно ждал чьего-то совета. Председатель сельсовета, его бывший батрак Степан Холостов, невысокий небритый мужичок в порыжевшей солдатской шинели нараспашку, с умным и твердым взглядом, по-хозяйски постучал кнутом по коновязи и, не глядя на Дормидонта, произнес:

— Собирайся, Дормидонт Васильевич, лошадь ждет…

Дормидонт от этих слов моментально пришел в себя, прикрикнул на пустившую было слезу жену и стал молча выносить давным-давно приготовленные узлы, с достоинством опуская их в телегу. Потом посмотрел на старый свой дом, медленно, с чувством тревожного недоумения окинул взглядом пустые амбары и сараи, словно никак не мог смириться с мыслью, что больше никогда ни он, ни жена не увидят эти сероватые, теплые на вид стены.

Они сели с женой в телегу, возница небрежно оглянулся и, сплюнув сквозь зубы, поддернул вожжами. Тронулись.

— Счастливо оставаться, люди добрые, — с хрипом выдавил из себя Дормидонт Васильевич, с трудом сдерживая лютую ненависть, вдруг пробившуюся сквозь невозмутимость последних недель, — век не забуду вашей доброты!

— Катись, катись… — Холостов с усмешкой посмотрел в бледное лицо Дормидонта. — Мы тоже век тебя не забудем. Да и детям расскажем!

Дормидонт устало привалился к большому узлу с самоваром и надолго затих, рассуждая сам с собой о своей жизни. Прошел час. Дорога тянулась по лесу, и вид зелени его немного успокоил. Он подставлял лицо легкому ветерку, а сам думал о Петрухе, единственном сыне, который был теперь неизвестно где…

Года три назад Дормидонт, дождавшись Петруху под утро с гулянки, привел в овин и, крепко прикрыв ворота, сурово на него посмотрел.

— Хорош, нечего сказать. Весь искобелился, смотреть тошно. Одни девки на уме…

— Дык, папаня, — пьяно икнул Петруха.

— Папаня… О деле когда думать начнешь? Мне, што ль, жить-то надо?.. Я свое пожил, все на веку повидал… Что делать думаешь? Раскулачат нас скоро…

— Дык, папаня… Перестреляю паскуд! — Петруха поднял кулаки на уровень перекошенного от злобы лица. — Передушу гнид коммуновских!

— Передушу, перестреляю… — Отец с издевкой посмотрел на него. — Щенок ты, — вздохнул Дормидонт. — Ладно, слушай меня и запоминай. Завтра возьмешь Урагана и ускачешь в район. Там продашь его на базаре… — Он резко взмахнул рукой, предупреждая вопросы сына: — Не перебивай, времени нет. Продашь и пешком пойдешь в область… Пешком, чтоб надлежащий вид принять. Документы тебе даст Смородинов Гаврила Петрович, который чайную на базаре держит, с ним договоренность есть… В городе придешь на стройку и попросишься ради Христа на работу, землю копать или бревна тесать — берись за все! Выжить надо! Выжить во что бы то ни стало… Если увидишь кого из деревни на стройке, тут же беги. Меняй места и фамилии, пока не удостоверишься, что чисто за тобой. Выжидай, сынок, выжидай… Меня, может, и не свидимся боле, не вспоминай…

— Папаня… — бросился к нему враз протрезвевший Петруха, сжимая крупное тело старика в объятиях, — папаня!

— Сынок… — Дормидонт прижался сухими губами ко лбу своего единственного чада, — помни, сынок, враги они нам, смертельные враги! Вреди как сумеешь, жги, топи, но остерегайся и жди, помни — наступит и наш час, когда мы, Зажмилины, заплатим коммунии сполна… А вот тогда умойся их кровью, сынок… Вспомнишь все в тот самый счастливый миг, вспомнишь и отомстишь!

Дормидонт Васильевич пошамкал беззвучно губами и посмотрел на старуху. Та сидела, пригорюнившись, черная от горя и тоски. Дормидонт смотрел на нее равнодушно, подумав о том, что он никогда ее не любил и так она и не стала родней за сорок лет совместной жизни.

«За деньги счастья не купишь! Действительно… не купишь. Да и не о счастье я думал и мечтал тогда. Хозяйство свое по ночам видел… Вот и взял мельникову дочку… Не дочку, а трех коров, да десяток лошадей, да дом… да двести рублей золотом… Эх, вот жисть была! — Он мечтательно закрыл глаза. — Богател я тогда не по дням, а по минуточкам. Деньги к деньгам идут — это точно! Даже вспоминать и то приятно… Как там Петруха? Ну да не пропадет он. Связи я ему хорошие дал… Сейчас, поди, в Москве ошивается. Лишь бы он дорожку к скиту не забыл… Под правым углом скита чугунок тот зарыт… Надолго ему хватить должно… Петруха, как жисть твоя сложится? Доживешь до светлых дней а ли нет?»