Гавань

Гавань

Может быть, вначале была просто мечта. Да и кто из нас, жаждущих перемен, вечного созидания и переустройства мира, хоть однажды не упивался мечтой?

Инженер Деспот мечтал о Гавани и видел ее так ясно, будто мысль о ней принадлежала одному ему: огромный белокаменный мол, словно две руки, заключает в объятия кусочек моря, и трансокеанские корабли, сухогрузы, танкеры, похожие днем на нарядные кареты, а ночью на светящиеся тысячами огоньков рождественские елки, со всего света везут божьи дары именно сюда, на эту узкую полоску земли, где недавно ничего не было. А над Гаванью всегда безоблачное небо и мерцание улыбающихся звезд.

Может быть, как я уже сказал, вначале была просто мечта; и решение о строительстве Гавани имело не только административную, но и эмоциональную подоплеку. Но скоро, очень скоро мечту сменил вероломный акт воплощения, и ее четкие геометрические формы исказила тривиальная колготня: мечта была позабыта, и осталась грубая, прожорливая Стройка, самодостаточная и самодовлеющая.

Можно сказать, что началась она с неких событий весьма фривольного свойства: доверительного разговора в коридоре некоего учреждения, шепота в постели чьей-то любовницы, пачки банкнотов, перекочевавшей из одних рук в другие в некоем белградском или загребском ресторанчике. Заседала некая комиссия, члены которой, боясь опоздать на обед, наспех приняли решение по последнему пункту повестки дня. Чей-то палец волчком закружил по карте и остановился именно на этом месте.

Боже мой, кто может знать, от чего зависит наша судьба! Во всяком случае, я не знаю; я не пророк, не историк, и я не присутствовал на заседании комиссия. Мне, как и всем вам — инженеру, строителям, жителям городка, остается лишь прочувствовать на собственной шкуре его последствия, короче, испытать свою судьбу. И после дела тщетно распутывать загадку провидения, которая проступила сквозь пыль на распахнутом веере событий.

Можно с уверенностью утверждать, однако, что истинное, настоящее начало было положено, как это уже у нас вошло в обычай, за накрытым столом, с молодой баранинкой и пучками свежего лука, с бокалами отличного местного вина и бутылями минеральной воды, в известной «Пастушке» — псевдонародном ресторане, построенном невдалеке от еще неоконченной Адриатической магистрали, среди псевдонародной беседы, подкрепляемой дружеским похлопыванием собеседника по плечу. Именно там, давая себе передышку между копченым окороком и овечьей брынзой, между всякой мясной снедью и кофе, некие пассивные городские или общинные деятели заверили некие республиканские или союзные органы в полной с ними солидарности и подтвердили особую необходимость именно здесь и ни на шаг далее построить гавань.

Может быть, в целом мире все начинается именно так. Может, все везде наперед предсказано, фатально, неизбежно, а наш удел — лишь быть свидетелями подобных формализованных начал, зрителями неких commedia dell’arte — буколических сцен с обильной народной трапезой. Естественно, все нажрались до отвала, прикончили жареного барашка, вдоволь наговорились, осушили за здоровье друг друга бесконечные бокалы под бесконечные тосты, может даже, расчувствовавшись, затянули песню, и судьба Гавани была решена.

О да, инженер Деспот и ел, и пил вместе с ними и, смущенно улыбаясь, среди галдежа, здравиц и взаимных излияний видел сквозь рыжеватый винный туман очертания величественного волнореза, на котором в торжественном молчании возвышается полный достоинства маяк и даже в безоблачный день посылает ясные сигналы или отражает своими хрустальными стеклами лучи солнца и обольстительно подмигивает горизонту, словно калейдоскоп грядущего.

Вместе со всеми — но не расставаясь и с прекрасным видением инженер прибыл «на место действия». Он сидел в последней машине вереницы черных «мерседесов», ползущих среди скудного скалистого пейзажа и остановившихся На самом верху, где шоссе перешло в каменную площадку. Нескладным хором захлопали дверцы автомобилей.

— Отсюда всего красивей, — бросил на бегу какой-то человек, устремляясь к первой машине, чтобы услужливо открыть дверь. — Отсюда все видно лучше, чем на карте.

Вокруг них простиралось каменистое плато, похожее на застывшее море. С высоты, на которой они очутились, далеко внизу видно было, как синеет, растворяясь в туманной дымке, и настоящее море с поблескивающими на нем, словно мелочь, рассыпавшаяся из божьего кармана, крохотными островками.

Повсюду, докуда достигал взор, не чувствовалось следов человеческой руки. Может быть, только инженер, бессознательно, каким-то краешком ослепленной солнцем сетчатки, рассмотрел внизу, на самом берегу, с десяток домиков и часовню на кладбище — крапинки величественного пейзажа, которые, похоже, не были созданы людьми, испокон веков и до нашего времени создающими все вокруг, а являли собой те же творения господни, как зеленеющие по склонам кипарисы.

Приехавшие выползали из автомобилей и разминали ноги, полной грудью вдыхая горный воздух. Все одинаково бледные, в одинаковых, отличающихся лишь оттенками, темно-серых костюмах, в белых рубашках, с одинаково непротокольно сдвинутыми галстуками, они никак не вписывались в величественную картину этой каменистой пустоши; и не знали, как должны себя здесь вести.

Кто-то разостлал на земле планшет и веером разложил листы проекта, прижав их по углам камешками. Кто-то тыкал пальцем в карту, потом в некие точки пейзажа, доказывая полное соответствие окружающей среды картографической проекции мечты. Стоящий посреди этой группы маленький коренастый мужчина слушал объяснения и время от времени морщился, то ли от напряжения, силясь понять, что ему толковали, то ли от избытка в желудке жареной ягнятины.

— Там будет трансформаторная подстанция, — говорил кто-то с профессиональной небрежностью. — Энергию будем получать от боснийской транзитной сети, пока не вступит в строй гидроэлектростанция на Озере…

Порывы северо-восточного ветра подхватывали его слова и относили в сторону, в тишь каменной пустыни. Но это не имело значения. Люди его не слушали. Все уже было решено. Приехавшие стояли, широко расставив ноги, и ветер полоскал их штанины, надувал пиджаки и трепал волосы. Их укорила чистота обрисованной перспективы.

— Первая проблема, естественно, дорога, и надо бы прежде всего приняться за смету. Как видите, дорога должна идти вон там… потом туда… видите вон то кладбище… там будет перегрузочный пункт…

Все уже было решено, но когда бумажный план накладывается на реальную местность, человек цепенеет перед его величием, дерзновенностью, универсальностью. Пораженные, некоторое время все молчали.

— А здесь красиво, — сказал кто-то будто сам себе.

— Да, да, — отозвался другой, над всеми эмоциями которого явно доминировало чувство ответственности, — через месяц-два тут все изменится.

Они стояли на ветру и ждали. Коренастый мужчина, все так же морщась, обозревал раскинувшийся внизу пейзаж. Когда он заговорил, все замерли в изумлении.

— А где точно должно быть?.. — проговорил он, описав по воздуху круг пальцем и ткнув им в проспект.

— Что? — поспешно подскочил к нему один из проектировщиков. — Гавань? Эта бухта прямо под городком. Взгляните, товарищ Цота. Двумя большими молами мы перекрываем весь залив.

— Под каким городком? — спросил крепыш.

— Да вон там, — ответили ему. — Видите внизу крыши? Это Мурвица. Склон скрывает от нас городок.

Маленький человечек устремил взор на Мурвицу и нахмурился еще более. Очевидно, он не счел ее бог весть каким городом или, по привычке, хотел расправиться своим строгим взглядом и с обманом зрения. Инженер внимательно наблюдал за ним: для меня Мурвица все же кое-что значит, нельзя с ней покончить вот так, с ходу! Сердце его невольно заколотилось. Но судя по выражению лица крепыша, тот и не думал принимать городок в расчет. Инженер пожал плечами.

А хмурый человечек все уже основательно обмозговал и понял. Чувствуя устремленные на него взгляды, он обвел руками все четыре стороны света.

— Значит… так… — он рассек пейзаж надвое, будто яблоко, — затем здесь… — разрезал его на четыре части, — вот так и так… — освободил местность от всех излишних деталей. — Это хорошо. Очень хорошо.

Может быть, в этот момент и не раздались звуки органа, но зато каждый, обладавший хоть капелькой воображения, уже различил гул моторов, треск буровых машин, взрывы динамита. Под эту музыку люди стали рассаживаться по машинам.

Стоявший рядом с инженером смуглый кудрявый брюнет с отекшими веками и глазами навыкате, постоянно крививший губы в иронической усмешке (инженер не расслышал ни имени соседа, ни занимаемой им должности), вдруг весело хлопнул его по плечу, давая понять, что теперь все в порядке.

— Вот как дело делается, — произнес он почти с завистью и издал какой-то щелкающий гортанный звук, — взмах рукой, и все переменилось.

Есть ли Бог или его нет, в сущности, безразлично, ибо если действительно Бог создал мир, то совершенно очевидно, что он вскоре бросил его на произвол судьбы. Подобно скульптору, который утратил интерес к начатой работе и закинул ее на чердак, неоконченную и лишенную смысла.

Потому что если бы она его заботила, разве он допустил бы, чтоб ее коверкал любой, кому взбредет в голову? Чердачные мыши или бродяга, случайно заночевавший под крышей? Разве он допустил бы, чтобы плод его рук корежил и то без особых усилий, так просто, за здорово живешь какой-то человек, который только что внизу, в знаменитом ресторанчике знатно нажрался жареной ягнятины, а теперь машет пухлыми с короткими пальцами ручонками, словно избалованный ребенок, демонстрирующий себя перед скопищем теток и дядек, а по сути дела безжалостно кромсает его создание как закланного барашка? И скульптор бы сжалился над своей сухой глиной, а как же не смилостивиться Богу перед этим заливом, городком, виноградниками?

С высоты птичьего полета Мурвица казалась искусно вылепленной детской игрушкой, точной копией настоящего крошечного городка. Даже местная узкоколейка, проложенная по склону над Мурвицей и исчезающая где-то вдали, была похожа на игрушечную. Чем более высокое положение занимали созерцающие местность лица, тем более твердо были уверены в том, что справиться со всем этим пара пустяков. Краски здесь были так чисты, сценография представляла собой такой откровенный кич, что все это и правда не могло быть всамделишным: маленькие красные крыши, темные ряды кипарисов, белые тропинки среди маслин, расчерченные виноградниками холмы. Макет, вылепленный из пластилина.

Только море, даже на макете, выглядело совсем настоящим, большим, неизменным. Но и в море было трудно поверить.

Никто бы не поверил и в то, что именно здесь, в мелководном заливе Мурвицы, будут строить гавань. В этом месте море, словно огромная собака, высунуло язык и, с шумом лакая, вылизало на низком берегу широкую и мелкую бухту, песчаную, открытую знойному сирокко, глубина которой не превышала пяти-шести метров.

Сама Мурвица сбилась на узкой полоске земли между мутным морем и скалистым склоном, по которому зимой северо-восточный ветер сгонял на нее лавины тумана и стужи, а летом безжалостный зной выжигал ее словно направленным лазерным лучом. Сотня домов, над ними кладбище с часовней, впереди саженей сто берега и короткий изогнутый пирс, защищающий небольшой причал для рыбачьих парусников и гребных лодок.

Этому не поверил бы никто, а менее всего инженер Деспот, по происхождению мурвичанин, который сейчас, на исходе дня, после десятилетнего, нет, двенадцатилетнего отсутствия добрался в своем раскаленном, покрытом пылью «фольксвагене» до городка, где, правда, родился не он, а его отец, но куда до войны он ежегодно приезжал на летние каникулы.

Поэтому именно Мурвицу он почитал своей родиной. Здесь ему все ещё принадлежал пустой отцовский дом, здесь все еще жили две его двоюродные тетки (живы ли вы, тетушки?), здесь все еще каждый знал его по имени, хоть и не в лицо. (Цел ли ты еще, мой старый дом?) Он очень давно здесь не был, а сейчас, приехав, вдруг ощутил себя будто на каникулах, свободным от былых ошибок, полным новых сил, снова молодым.

Как понять, перст ли это Провидения или промысел какого-то меньшего по рангу бога, что именно я, мурвичанин, назначен главным инженером стройки? — не переставал спрашивать себя Слободан с тех пор, как две недели назад узнал о своем назначении. Что это — случай, не желающий выпустить нас из лап прошлого, или расчет, использующий нас в интересах будущего?

Но что именно решено использовать? Мою весьма сомнительную любовь к родному городку? Или мой старый, теперь уже несколько померкший энтузиазм, некогда бурлившее во мне стремление к Новому любой ценой — даже ценой родного городка.

После войны я приезжал сюда два-три раза, в основном случайно. Последний раз вместе с женой, когда у нас еще не было денег для более респектабельного отдыха, который Магде нравился куда больше. С тех пор минуло двенадцать лет. И не то чтобы он сам решил проводить свой отпуск иначе, а просто Магде, этой чистюле Магде невыносимым показался старый домюга без электричества и водопровода, сложенный из неоштукатуренного камня, с глиняным полом на первом этаже и с грязным дощатым — на втором; общительной Магде было невыносимо скучно в городке с одной-единственной корчмой, где каждый вечер, кроме субботы, играли в карты, а по субботам при свете керосиновой лампы устраивали танцы, и главным пунктом программы являлась пьеска «Грезы», которую ей в угоду исполнял местный гармонист в танцевальном ритме; болтливой Магде недоставало пересудов и интриг; амбициозная Магда не в состоянии была смириться даже с тем, что позднее в Загребе при встрече со знакомыми не сможет как бы вскользь бросить: «А мы, знаете, летом были в Дубровнике!» — а вынуждена будет тоскливо сообщать: «Опять ездили в Мурвицу». И без знака восклицания. Он запер машину на безлюдной, раскаленной набережной.

Господи боже мой, ведь и правда нет на всем побережье более тихого и нетронутого местечка, подумал инженер. По той же самой узкой улочке он, как бывало прежде, направился к дому. Ни одной живой души. Наполненные водой цистерны с туго завинченными металлическими крышками покоились в тени смоковниц. Раскаленный воздух был пронизан стрекотом цикад. Под палящим солнцем разливался аромат мяты и дрока.

Так жарко, а ведь еще весна! И так тихо! Как все это несовместимо с грохотом стройки, которая только что гремела в его разыгравшихся мечтах! Даже само название городка нужно будет изменить, чтобы здесь была только Гавань!

Он подошел к дому, последнему по этой короткой улочке. Отсюда уже был хорошо виден весь холм, на вершине которого посреди кладбища белела часовня. Взглянув на нее, инженер улыбнулся и только что не помахал в знак приветствия рукой. Какое здесь все крошечное и как все близко! Старинным, почти в две пяди длины ключом он отпер простой заржавевший замок. Заглянул в темную комнату с паутиной по углам и толстым слоем пыли и сразу понял, что ему нечего и думать поселиться здесь, у так называемого родного очага.

Он добродушно перекинулся парой слов со своей одряхлевшей хибарой — понимаешь, какое дело, моя старушка, — потрепал ее рукой по каменному боку и, целиком захваченный новыми планами, слишком ими распаленный, слишком нетерпеливый для того, чтобы тратить силы на всяческие житейские неудобства, повернул обратно к набережной, решив устроиться в безымянной гостинице, которая не имела даже вывески и которую все называли просто по имени ее хозяйки — «Катина», хотя перед приезжими, желая показать себя, величали «отелем».

Со времени их последней встречи Катина потолстела и постарела, но была по-прежнему здоровой и проворной. Она его не узнала и не могла прочитать фамилию в паспорте, так как паспорта просто не потребовала.

— А вы, должно быть, оттуда, сверху, — объяснила она сама себе неожиданный приезд гостя в такое время года, пока, тяжело ступая, поднималась по крутой деревянной лестнице в его номер.

Слово «сверху» в ее устах обозначало множество разных понятий, но в данном случае она, вероятно, имела в виду Белые Корыта. До нее уже долетело, что туда в эти дни наезжало много чиновного люда.

— Ну и как там, наверху?

— Да идет понемногу.

— Ну ежели пошло наверху, пойдет и внизу, — заключила добродушная Катина.

Он сменил рубашку, оставил сумку в комнате, умылся у цистерны, стоящей позади дома, и до самого вечера просидел в тени платана за деревянным грубо оструганным столом перед корчмой, неторопливо попивая ароматную беванду — разбавленное водой густое красное вино. Были ли причиной тому досуг и тишина, а может, радость от нового назначения и предвкушение радужных перспектив на будущее, которое это назначение перед ним открывало, но только Слободан давно уже не чувствовал себя так хорошо и легко — без всяких забот и без всяких желаний. Со спокойной душой и с огромным аппетитом он уплел целую пригоршню барабулек — единственное, что могла ему предложить Катина.

К вечеру начали стягиваться завсегдатаи корчмы, главным образом рыбаки. Подходя к инженеру, каждый из них останавливался, внимательно рассматривал Деспота и кланялся ему; никто, конечно, его не узнавал, и здоровались они только потому, что таков был здесь обычай. Вскоре на воздухе перед корчмой составилась партия в карты, а внутри при свете той же самой керосиновой «люстры» начали играть в бильярд. Откуда-то из прошлого доносились до него звуки «Грез».

Слободан некоторое время внимательно следил за игрой картежников, потом прошелся возле бильярда, не выпуская из рук стакан с бевандой, которая подогревала его хорошее настроение. Они не признали меня, с удовлетворением размышлял он, и даже не подозревают, что я сюда принес, — я, незнакомый им человек, в обычной сорочке с засученными рукавами, такой же незаметный, как все они. Бациллоноситель невообразимых перемен. Для его сограждан великим человеком был лишь симпатичный, несколько грубоватый Никола Летричар.

Он рано ушел спать, так же незаметно, не бросившись никому в глаза и ни с кем не заговорив, — с той же загадочной, не лишенной выражения собственного превосходства улыбкой, и лег, не зажигая света, чтобы не привлечь комаров и не нарушить счастливого расположения духа.

В какой-то момент, уже засыпая на зажатой между двумя орехового дерева шкафами кровати, утопая в мягкой перине из слежавшихся перьев, он вспомнил, как Катина произнесла: «Вы, должно быть, оттуда, сверху». Значит, здесь уже кое-что известно. Может, они раньше, чем он, узнали, что наверху, в горах обнаружена нефть. Инстинктивное коллективное сознание в маленьких городках опережает все современные средства коммуникации. Бог весть, чего они ждут? Готовы ли они очертя голову броситься вместе с ним в эту авантюру или воспротивятся ей? Или просто будут молчать, выжидать, покорные любой судьбе?

Уже погружаясь в сон, он старался припомнить тех, что играли в бильярд. На их лицах не отражалось ничего, кроме пристального, неусыпного внимания к непредсказуемой траектории шара и спокойного удовлетворения от его попадания в лузу. Ему вдруг подумалось, что бильярдные шарики падают здесь в лузы с особой обреченностью, какой он нигде до сих пор не наблюдал.

И я скатился сюда сверху, словно шарик. Который потом обернется лавиной.

Но позже, во сне, который его наконец сморил, он видел не лавину, а только непрерывное головокружительное падение в черную глубокую яму, откуда — и это было ясно — нет возврата. Падая, он понял, что эту черную дыру, пронзив подземное сердце Мурвицы, просверлила нефтяная буровая машина, а там, по другую сторону, не оказалось ничего, кроме черной же пустоты.

То, что в горах над Мурвицей обнаружена нефть, Слободан, как это ни странно, узнал от Магды. Магда сообщила ему об этом между прочим во время завтрака. По своему обыкновению, она заодно выложила и множество сопутствующих деталей, которые он, опять же по своему обыкновению, не запомнил. Мурвица тогда была от него так далека, и он был так далек от нее (какое им дело друг до друга?), что ни слушать, ни уж тем более расплакаться инженер не собирался. Правда, он должен был знать, что Магда попусту о таких вещах говорить не станет: конечно, она была болтлива, но болтала всегда с какой-нибудь целью.

Тем не менее он решил, что, наполняя его желудок завтраком, она одновременно хочет подкормить сплетнями его местный патриотизм.

Слободан вспомнил об этом спустя месяц, когда директор Стройпроекта — учреждения, где он работал, — вызвал его к себе и сообщил о его назначении на должность главного инженера в Управление строительством нефтяного порта в Мурвице.

— Управление формируется из представителей ряда различных учреждений страны, — сказал директор. — Орешек крепкий, потрудиться придется немало. Вы должны понимать, что ваше участие в нем будет иметь особое значение не только для строительства, но и для нашего треста. Естественно, вам придется на все это время переехать поближе к стройке. Я не сомневаюсь, что вы примете наше предложение, однако, если колеблетесь, срок на размышления кратчайший…

Директор держал себя довольно холодно, может быть испытывая некоторую неловкость оттого, что не понимал, почему эту должность надо было доверить именно ему, Деспоту. Впрочем, этого не понимал и сам Деспот.

Перед Магдой он хотел изобразить свое назначение как игру случайностей, счастливое совпадение обстоятельств — будто бы вокруг него сплелась некая сеть, имеющая свой источник в Мурвице, на его родине, и, конечно, хотел порадовать жену тем, что он угодил в эту сеть — в качестве главного инженера, представляешь! С постоянными командировочными. С распахнутой дверью в будущее. И так далее.

Между тем Магда не выказала особого удивления, и радость от его неожиданного скачка в карьере выразила весьма индифферентно. Но он уже привык к этому: она всегда становилась холодной и отдалялась от него как раз в тот момент, когда особенно была ему нужна. Но что поделаешь, такова уж Магда. Она не признавала энтузиазм, но зато не признавала и поражение.

— Вообще-то нам уже пора складывать чемоданы, — сказал он, чтобы поскорее перейти на практическую почву, где они всегда отлично понимали друг друга. — Сначала будет какое-то совещание в Сплите, а оттуда лучше всего сразу, не возвращаясь сюда, переехать в Мурвицу.

— Ах, — сказала она, словно уже раньше все обдумала, — поезжай сначала один. Я приеду потом. Ты знаешь как мне противен этот грязный дом, а жизни в той корчме я просто не вынесу. Я приеду, когда ты мало-мальски устроишься, организуешь хоть какое-нибудь человеческое жилье.

Чем ближе приближался день его отъезда, тем дальше она от него отдалялась, становилась холоднее и холоднее. Было видно, что Магда ждет не дождется, когда он наконец исчезнет. Коллеги по работе поздравляли его как-то неискренне и, казалось, в последнее время тоже охладели к нему. Начальники давали ему наставления и инструкции как-то автоматически, неохотно, и все делалось на скорую руку, невыразительно, без подъема. Поэтому перед отъездом создалась атмосфера какого-то скрытого напряжения, и он отправился в дорогу без всякой радости, почти злой. Машина, куда сбросил он свой нехитрый багаж, показалась ему совсем пустой, а отъезд — окончательным.

Но когда, мурлыча себе что-то под нос, постепенно-успокоенный ясным солнечным днем и уединением среди гор, он поднялся на то место Велебита, где континентальный пейзаж сменялся средиземноморским, напряжение окончательно спало — как излишний груз, и он весело приветствовал море и крохотные суденышки вдалеке, которые, может быть, направлялись прямо в его гавань.

Существуют люди, которые мечтают, и люди, которые строят. Есть, конечно, и третьи, которые просто за счет всего этого живут, но это уже другой разговор, и мы его здесь даже начинать не станем.

Инженер изначально был мечтателем. В студенческие годы, в те первые, исполненные энтузиазма годы сразу после войны, перед ним раскрылась перспектива грандиозных проектов, безграничных возможностей только еще рождающейся новой жизни, чистого, нетронутого пейзажа, который можно было лепить так же беззаботно, как бог месил глину в дни сотворения мира. Наглотавшись пьянящих паров восторженного энтузиазма своего поколения, Слободан мечтал о том, как он с головой окунется в коллективный созидательный порыв, мечтал о чем-то вроде Баухауза, который выражал бы командный дух всего общества. Его собственная мечта сливалась с общей, а задуманные им дела только заполняли пустоты в эскизах утопических городов.

Позже, когда Слободан начал работать в разных проектных бюро и строительных управлениях и, неудовлетворенный, переходить с места на место (нигде не находя возможности осуществить свои идеи), он понял, что мечта о Баухаузе рассыпается подобно фасадам новостроек: так, вероятно, распались и мечты самих баухазовцев. Вместо открытых перспектив, о которых они, как и мы, влюбленные в грядущее, мечтали, родились на свет серийные муравейники. Вместо созданных воображением футурологов пейзажей будущего, вместо райских сооружений Корбюзье родились дешевые, бесцветные станки для проживания. Вместо причудливых фантастических зданий повсюду вырастали однообразные спичечные коробки, которые сразу же на глазах осыпались, облезали, трескались и превращались в новые трущобы. Вместо академических рощ возникали осиные гнезда рычащих моторов, поросшие бурьяном пригороды. Еще не успев ничего построить самостоятельно, Слободан словно бы вместе с ними испытал все эти разочарования; он сжился с мыслью, что история наперед превратила нас в калек.

Но в те ранние времена, исполненные мечты, инженер абсолютно точно чувствовал и знал, что он не один: в нем словно бы жил другой строитель, более сильный, способный и целеустремленный, чем он. Этот второй никогда не поддавался ни восторгу, ни унынию, он просто был полон жажды созидания.

Нельзя сказать, чтобы вначале инженер не старался утолить эту свою жажду; позже он уже вынужден был ее обманывать пустыми обещаниями, всякими ловкими утешениями: пути мирские неисповедимы, нам не дано сполна понять истинную пользу и величие каждого банального дела, которое мы обязаны исполнять! Но жажду и голод этого ненасытного обжоры нелегко было утолить словами: он прямо бросался то на мост, то на целый жилой квартал, а иногда даже посягал на кафедральный собор. Иногда он обнаруживал поистине божественный голод, мечтал о целом мире. Даже он усвоил: мир надо в корне менять.

Но соборов уже давно не строили, а что до мира, вскоре выяснилось, не бог весть что это такое. В тот самый день, когда инженер понял, что ни он сам, ни его поколение, ни какой общий коллективный порыв не смогут повлиять на пути мирские, он признал собственное поражение, которое уже было в нем как бы запрограммировано, и внутри у него что-то погасло; это сознание, а не сам факт словно бы нанесло ему непоправимый ущерб.

Но если мечтатель в нем уснул, строитель бодрствовал: он не позволил себя обмануть никаким теориям об абсурде и бессмысленности. Он не позволил удушить себя депрессией духа и равнодушием тела, в котором существовал. Он все время требовал пищи, как некая огромная опухоль.

И инженер, освободившись от амбиций монументальных и футурологических проектов и даже от социальной амбиции преуспевания и карьеры, смиренно готовясь кое-как протянуть отпущенный ему срок, все более поддавался разным чудаковатым идеям, только чтоб утолить эту жажду и подкормить своего ненасытного внутреннего жильца. Иногда ему удавалось удовлетворить его башенкой из гальки и мокрого песка, выстроенной на пляже, иногда бумажным мостом, перекинутым через ручеек пролитого на стол чая во время бесконечного завтрака — особенно когда Магда пускалась в свои утренние монологи, которые, по ее мнению, должны были сыграть роль инъекций моральной энергии, весьма необходимых ему в преддверии долгого и нудного рабочего дня.

Он все чаще пропадал во дворе, в маленьком сарайчике, и мастерил там то стульчик, то шкафчик для ванной, то полочку. Из меня бы, поди-ка, мог выйти отличный столяр, думал он. А вообще все страшно усложнилось для человека: начиная от сооружения моста до организации общественного устройства, ты лишь передатчик а некоем гигантском компьютере, выдающем непонятные или, может быть, просто неуловимые ответы; сам ты не можешь ничего. Мне бы надо быть столяром и специализироваться, скажем, как краснодеревщик по стильной мебели — сейчас она в моде. Или автомехаником. Или слесарем-механиком. Но самое главное — не предаваться даже крохотным мечтам.

Магда его за это презирала, часто упрекала, что бессмысленно транжирит время и энергию, вместо того чтобы «посвятить себя своему делу». А он все больше отлынивал от проектирования и активного участия в деятельности учреждения, где окончательно осел, и все больше выполнял чисто канцелярскую работу: безликость этих занятий действовала на него успокоительно. Он решал вопросы распределения прибыли, составлял отчеты и писал сводки. Парадоксально, но таким образом он постепенно удовлетворил и Магду: чем больше он уходил в административную работу, тем более преуспевал по службе. В короткое время поднялся до должности помощника директора. Он был надежным и послушным, ибо ни в чем не был по-настоящему заинтересован. Он никому не угрожал, ибо не имел амбиций, и его успех по службе воспринимался всеми безболезненно.

Однако новое назначение совсем сбило его с толку. Это случилось как раз в тот момент, когда он уже уверил себя, что ни на что не способен, когда он даже не смел более копаться в себе и в своей прошлой жизни, боясь окончательно убедиться, что потерпел крах во всем, что делал.

Мы пришли к этому, повторял он сам себе, проезжая сквозь пустынную Лику, мы пришли к этому, не испытывая ни удовольствия, ни гордости, и пришли не вследствие каких-либо собственных заслуг, а согласно естественному стечению обстоятельств, подобных тем, что механически определяют судьбу муравья согласно естественной смене поколений.

И где мы очутились? Опять в самом начале. Надежда — тот же вулкан: немного побушует и засыплет все вокруг лавой и пеплом. Дай боже, помолился он, поднявшись на перевал Алан, где соединялись небо и земля, на пол-пути между своей прошлой и будущей жизнью, дай боже чтобы это оказалось настоящим началом, молю тебя, исполни обещанное нам и пусть все будет хорошо.

На второй или третий день своей жизни в Мурвице он навестил теток. Было душно в полутемной старой столовой с бесконечными кружевными салфеточками и разрозненными фарфоровыми сервизами за стеклом буфета. Он снова, как в детстве, почувствовал себя неловко в этом тесном помещении, откуда ему, как и прежде, захотелось поскорее выбраться. Вопреки ожиданию встреча с тетками его вовсе не растрогала, напротив, он опять ощутил нетерпение. Может, опять ощутил себя молодым.

Тетя Нила, бывшая учительница, получала пенсию, тете Бонине платили пенсию за мужа, умершего где-то в Америке. Они жили вдвоем в домике, очень похожем на отцовский. Посещение теток и их дома всякий раз оживляло в памяти образ отца.

Во время его последнего визита к ним, это было более двенадцати лет назад, они поссорились. Поссорились частично из-за Магды (между ними и Магдой с первой встречи возникла взаимная антипатия), а частично из-за того, что тетки постоянно твердили ему о каких-то его мнимых обязанностях: надо, мол, разобраться в мурвицких спорах о наследстве, ибо нажитое отцом нельзя пускать по ветру, надо подумать и о своих кровных родственниках, ибо кровь — это не водица; а главное, он обязан поскорее перевезти отцовские останки сюда, в Мурвицу, и похоронить их на здешнем кладбище, где якобы отец всегда мечтал почивать, к тому же рядом будем и мы, когда Господь нас призовет к себе. А этого ждать уже недолго.

— Вот видишь, так и живем, по-стариковски, — сказала тетя Нила. — А ты столько лет сюда ни ногой! Мы давно могли умереть! Совсем одни.

— Он и открыточки-то прислать не удосужился. — Тетя Бонина уже давно говорила с ним только в третьем лице.

— Теперь будем видеться чаще, — сказал Слободан. — Наверху, возле Белых Корыт, обнаружили залежи нефти.

— Слава Богу, все-таки какая ни на есть, а польза, — сказала Нила, и было не совсем ясно, имеет ли она в виду нефть или то, что к ним чаще будет приходить Слободан.

Не спеша он объяснил, что в Мурвице решено строить порт и что он здесь будет работать — может быть, даже несколько лет. Сообщение о строительстве порта не вызвало у них никаких эмоций.

— Если он тут поживет подольше, — сказала Бонина, обращаясь к Ниле, — может, негодник, уладит дело с отцовской могилой.

— Конечно! Да и нам тяжело без мужской головы, — пожаловалась Нила. — Никого из родных не осталось, а эти новые законы — нам, старикам, разобраться в них не под силу. Плохо, дорогой Слободан, плохо!

Битых полчаса они возились с кофе, хлопоча вдвоем возле плиты. Слободан выпил его одним глотком, чтоб поскорее откланяться.

— Он что-нибудь начал делать с могилой? — спросила Бонина. — Надо хотя бы там все прибрать, а то просто срам. Уже люди говорят.

— Ты бы сходил в общину, поговорил бы о моей пенсии. Тебя они послушают, — сказала Нила.

Тетки перечисляли ему оставшихся в живых обитателей полуопустевшего городка, о которых он мог слышать от отца и которых ему следовало бы посетить, «если уж ты приехал». Он не мог припомнить ни одного из них по имени. Однако Слободана задело, что тетки не проявили ни малейшего воодушевления в связи с его назначением и с предполагавшейся стройкой. Здесь, рядом с портом, вот-вот вырастет целый новый город, а они ему твердят о каких-то живых ископаемых.

— Ну и пускай себе строят, пускай, — сказала Бонина.

— Мурвица снова оживет, — внушал им Слободан. — Приедет много новых людей.

— Ну и пускай. Только чтоб не бандиты, — сказала Бонина. Уже двадцать лет это словечко не сходило у нее с языка. Отправляясь спать, она герметически закрывала окна, проверяла задвижки на дверях и читала спасительные молитвы от бандитов.

Они потребовали, чтобы он немедленно переселился от Катины к ним, а то, ей-богу, стыда не оберешься. Если уж не хочет жить в своем доме, как положено.

В конце беседы Слободан почувствовал, что еще немного, и он задохнется: они не только хотят перетащить сюда его мертвого отца, которого ему кое-как — хотя бы в своих воспоминаниях — удалось вырвать из этого замшелого, анахроничного окружения, но они намеревались и его самого втиснуть в тесные границы своего мирка, этой столовой, этого домишка, заросшего травой кладбища, никчемных общинных сплетен. Он ясно ощутил несоизмеримость величественной стройки, которой всецело принадлежал, и затхлого эгоистичного застоя жизни, которая, опираясь на прошлое, словно бы предъявляла на него права.

Он нервничал, что не может здесь, прямо сейчас отказать им в этих правах, резко поставить все на свои места. Он перевернул вверх дном чашечку на блюдце.

— Ладно, ладно, ни о чем не беспокойтесь, — утешал он теток несколько свысока, как будто они в нем и правда нуждались. — Я буду заходить. Теперь мы рядом.

Но он больше не заходил. Получилось так, как инженер и предполагал: они жили в двух различных, несоприкасающихся мирах.

Открытие нефти, кажется, обозначило начало новой жизни и для Мурвицы, и для инженера. Инженер, молясь про себя, следил за ним, раздираемый надеждами и страхом, словно муж, наблюдающий в родильном доме кесарево сечение у жены, и не мог удержаться от сравнений: нам представился шанс, и тебе, и мне, когда оба мы уже были на исходе сил.

Сколько встречал он на этом побережье опустевших городков и поселков! Жители вымерли или переселились. Эти городки уничтожило время, как, вероятно, и меня. Или мы только временно уклонились куда-то и вот рождаемся сном, прямо на глазах, и вместе расцветем.

Может быть, человеку суждено жить и умирать вместе со своим родным местечком. Если ты, городок, можешь возродиться, могу и я. Может быть, все это происходит только для того, чтобы я навсегда и зримо связал свою судьбу с Мурвицей, связал крепче, чем просто с родиной моего отца. Лучше открыть свое отечество с запозданием, чем его вообще не иметь.

Мы должны верить в то, говорил он сам себе, одиноко бродя по улицам сонного городка и оценивающе разглядывая его, что начатое нами увенчается успехом. Других целей у нас нет. Тут наше место, и на этом мы будем стоять.

Он старался сообщить мертвым улочкам свой энтузиазм, боевой дух, которые уже повсюду вышли из моды. Пусть этот росток распустится в цветок. Пусть из этой мертвечины родятся прекрасные почины, и все в том же духе. Ему хотелось выкликать лозунги, которые он уже давно позабыл: С’é pericolo е io ci sto[1]. Я еще многое помню! Может быть, вместе с нами возродятся и наши лозунги! Может быть, еще все выйдет отлично! У каждого бывает вторая молодость! Мир снова станет счастливым как новобрачная! Все, что было до сих пор, — это лишь терзания молодых влюбленных, пока не родился их первенец! И любовник уже больше не тиран, а нежный муж!

Слободан сам недоумевал, из каких скрытых закутков своего существа он, будто потревоженный вулкан, извергает фонтаны вышедшего из моды энтузиазма.

В таком настроении он несколько месяцев проводил подготовительные работы. Он работал лихорадочно, не зная усталости, постоянно ездил из Мурвицы в Сплит и Загреб, сидел на совещаниях, до поздней ночи изучал проекты и сметы. От него не ускользала ни одна мелочь: каждый инвестиционный процент был для него гарантом, каждый срыв гнусавого голоса докладчика исполнен подспудного значения. Он даже стал читать газетные сообщения.

Для самой Мурвицы все именно так и началось: газетными сообщениями. В них впервые были официально подтверждены ползущие среди населения слухи об открытии нефти. Изо дня в день на страницах газет появлялись фотографии пробных скважин, оптимистические заявления смуглых, загорелых геологов в защитных шлемах и бесчисленные диаграммы (сколько чего было до войны, сколько совсем другого после), уже не говоря о трогательных репортажах, где скупо описывался сегодняшний день и подробно завтрашний: грандиозный скачок отсталого края из средневекового пастушьего мрака в современное индустриальное общество.

Из этих корреспонденций инженеру особенно запомнилась одна фотография: старый пастух посреди идиллической лужайки. Под фотографией была подпись: «Не догадываясь о том, что скрыто под его ногами, старый Мехо играет на сладкозвучной свирели-двойнице посреди нефтеносного поля». На картинке ничто не напоминало суровой каменной пустыни около Белых Корыт, где обнаружили нефть, одежда старика Мехо вовсе не походила на местную, в этих краях никогда не играли на двойницах, так что вряд ли старик и мог о чем-либо догадываться. Но надежда, желанная и жгучая надежда требовала пищи и глотала все подряд: и диаграммы, и свирели. Инженер все это великодушно прощал: мечтать дозволено каждому.

Появилась и фотография «Мурвица сегодня» рядом с фотографией макета «Мурвица завтра»: макет был сфотографирован с высоты птичьего полета, докуда взмыла разыгравшаяся мечта. В заметке, помещенной под фотографиями, жителям внушалось даже, что старый Дуям, который сейчас время от времени возит на своей шаланде рыбу из Мурвицы в Сплит, вскоре станет капитаном какого-нибудь трансатлантического судна.

Когда на скорую руку, протянув временный кабель в Мурвицу подвели электричество, фотографию того же самого Дуяма, вероятно из-за резких морщин, избороздивших его лицо, поместили в другой газете, где, используя местный диалект, описали, как старый рыбак «плитет» свою сеть при уличном освещении и «распивает свои песни», словно заново родившись: «Снова послышались песни по улицах сонной Мурвицы».

В городке вдоволь наиздевались над старым Дутом из-за этого «плитения» и «распивания» — старик Дуям никогда не был рыбаком и вообще не умел петь, а местным говором не злоупотреблял до такой степени, чтобы вместо «плести» сказать «плисти». Кроме того, мигавшая над его головой лампочка была вовсе не уличным освещением, а фонарем на стене Катининой корчмы. Катина, первая из индивидуальных домохозяев, провела к себе электричество (трактирщики всегда шагают в авангарде прогресса) и то ради тех двух-трех столов, что стояли под старым платаном.

Но вероятно, в Мурвице и впрямь некого было фотографировать, кроме Дуяма. В состарившемся городке он первым попадался всем на глаза: словно отрешенный, старик неустанно слонялся вокруг да около в сопровождении огромного лохматого пса с гноящимися глазами — они очень подходили друг другу, когда кружили по своему загадочному лабиринту.

Ах, да он просто обходит свое прежнее владение, — объяснили обыватели инженеру. — Это все — от виллы «Виктория» на берегу до кладбища принадлежало ему. Надо же так случиться, что его жена умерла как раз в тот день, когда нам объявили, что здесь будут строить порт. Теперь он ходит и твердит, что это, мол, не к добру. Совсем голову потерял, бедняга, не знает, как жить без жены.

Дуям и его пес своими большими, темными, перепуганными глазами внимательно наблюдали изменения в мурвицкой жизни. Они останавливались возле какого-нибудь грузовика и следили, как его разгружают, или долго стояли на берегу, среди нагромождения строительного материала, а потом безмолвно исчезали.

— Я слышал, вы сердиты на газетчиков, — однажды приветливо обратился к нему инженер, — за то, что окрестили вас рыбаком.

— Что на них сердиться. Врут, это их работа.

— Не надо так, шьор[2] Дуя, — улыбнулся Слободан. — Люди хотят как лучше, ну, бывает, и ошибутся. Но они горой стоят за гавань, они на нашей стороне.

Дуям беспокойно ковырял палкой землю, будто что-то разыскивал. Похоже, он малость с приветом, подумалось инженеру.

— А вы сами? Вы на этой или на той стороне? — спросил Дуям и затем прошамкал безо всякой связи: — Отца вашего я знал, он был порядочный человек.

— А я разве нет? Вот видите, честно строю гавань.

— Да ничего, ничего, стройте, стройте, — отозвался Дуям, как бы давая понять: уж он-то знает, о чем говорит. — Дай бог вам удачи.

А строительство гавани действительно продвигалось. Уже осенью в джипах и «виллисах» стали прибывать бригады геодезистов с инструментами на высоких треножцах, с целыми снопами красно-белых полосатых столбиков. Они переругивались, рассекая руками воздух по каким-то горизонталям и вертикалям, вечно раздраженные, одетые в слишком теплые для здешних мест куртки на овечьем меху.

А затем, весной, по скоро настланному ответвлению от шоссе, в грохоте и облаках пыли потянулись вниз колонны тяжелых грузовиков, самосвалы на колесах, медлительные красные бульдозеры, маленькие гусеничные землечерпалки, вертлявые, похожие на длинноногих букашек, а за ними и высоченные красно-желтые краны — фергусоны — с огромными задними колесами, как вереница лягушек, легкие вездеходы с постоянно раскрытыми капотами — будто армия пестрых кузнечиков, разогревшихся на солнце на рытвинах дороги, а среди всего этого — пыльные джипы и крохотные легковушки «фичи», напоминающие растревоженный мушиный рой. Вместе с ними — словно облако — на городок опустился запах нефти и перегоревшего масла: казалось, та самая нефть, что обнаружена в горах, пробила себе дорожку в Мурвицу.

Жизнь городка вдруг взорвалась, словно лопнул какой-то пузырь земли и разверзлась огромная дыра, из которой повалили рычание, треск, вой, — сущее пекло. Жителей охватили паника и страх: если это продлится еще немного — городок погибнет, рассыплется под тяжестью таких ударов.

— Содом и Гоморра, — говорили старушки, черные платья которых стали серыми от пыли. — Божья кара! Войско антихристово!

А потом в отверзшуюся пробоину хлынула человеческая река. Ее истоки находились где-то наверху, в непостижимом сплетении гор, так же как и нефть, и теперь вдруг эта подземная река вырвалась наружу, на божий свет, как бурлящий водопад.

Со звездою надежды во взорах, румяные, мордастые мужики в льняных рубахах без воротников, в подвязанных веревкой портах из самодельного грубого сукна или дешевой бязи, не выпуская из рук палки и узелка с луком и брынзой, спускались поодиночке, сначала медленно и осторожно, неловко шлепая своими плоскими ступнями по ровной дороге; шли, покачиваясь, словно какие-то высокогорные матросы, добродушные, смущенно улыбающиеся, обтирая рукой овечье молоко на губах, а потом стали прибывать все более многочисленными группами и заполняли городок неудержимо, слепо, безмолвно — как стадо.

Порт принял их с распростертыми объятьями. Возле местечка вырастали бараки с двухэтажными лежаками, на которых (и сверху, и снизу) спали по двое. Товары в лавчонках продавались раньше, чем их успевали принять, — к вечеру полки в них были пусты. В одном из бараков открыли кантину — столовку; ели здесь из жестяных мисок и только ложками. У Катины столовались более высокие гости, но вскоре и ей пришлось расширить и модернизировать свое заведение: она обзавелась пластиковыми столиками на алюминиевых ножках, подвесила две трубки неоновых светильников — одну в корчме, другую снаружи. С виду «Катина» теперь почти не отличалась от кантины — так что приехавшие полагали, что или то и другое заведения государственные, или оба они принадлежат Катине.

Инженер смотрел на людей, прибывающих в набитых до отказа автобусах или пешком от расположенной в двадцати километрах железнодорожной станции, с солдатскими чемоданчиками в руках, уставших от дальней дороги, но здоровых, полных надежд и готовности трудиться; он смотрел, как они, остолбенев, глазеют на стрелы подъемных кранов, пялятся на снопы искр у сварочных аппаратов, как, зачерпнув в пригоршню воду, пробуют ее, чтобы убедиться, что море и впрямь соленое, и как постепенно, когда понемногу меркнут звезды в их глазах, они одну за другой сбрасывают свои старые одежонки, доедают последние куски домашней брынзы, как их румянец тускнеет и становится пепельным под огромными ртутными прожекторами в ночную смену и как угрюмо, привычным жестом берутся за кирку и лопату, которыми научились орудовать с детства, уже понимая, что тут та же самая тяжкая работа, только немного иная, та же земля и тот же камень, те же движения; и что до обетованной земли еще далеко; и видел, как все больше пригибаются они к земле, не подымая от нее глаз.

А по вечерам, не зная, куда себя девать, они мрачно пили вино в корчме или в кантине, но уже не местное, красное, а какое-то зеленовато-желтое, от которого болит голова и которое продававшие его люди ежедневно привозили сюда не в бочках, а в цистернах откуда-то издалека, может быть, из того самого источника, из которого забила нефть, и где, вероятно, зарождаются мировые перемены. Почти все к худшему.

Инженер должен был замечать эти перемены и, может быть, даже сожалел о них. Но он жил своей мечтой и знал, что за все надо платить. А есть ли у этих людей такая мечта? Лелеют ли и они в глубине души свою мечту, как еще нерожденное дитя? — иногда спрашивал себя инженер. Или они просто жертвы? Рабы на сооружении пирамиды наших грез? Но что делать, необходимы и жертвы. Вы нам все потом простите — вы будете так же гордиться гаванью, как и мы. Поди-ка, и Хеопсу было нелегко, но он знал, верил, что ему все простят. Поэтому никакая цена не была для него чрезмерной. Гавань — это мерило нашей веры.

А впрочем, за это заплачу и я, и немало, усмехнулся он, чувствуя себя словно новоявленный Иисус, способный на мученичество и гибель. Правда, он еще не знал, в какой форме потребуется от него расплата. Если б человек обладал такой силой воображения, он бы, наверно, всегда был ко всему готов.

Люди скучились в гавани, как будто их притянул сюда огромный магнит. Пестрая картина ее обитателей с каждым днем менялась, как силовое поле. Гавань принимала всех без разбору — это чудовище, пожирающее все, что попадет ему в пасть, переваривало разноликую человеческую массу, дробило ее в своем драконьем зобе, месило в густое, сытное тесто: новых жителей, строителей гавани.

Они прибывали издалека, привлеченные ее неодолимой драконьей притягательностью. Они скатывались прямо с гор на ровное плато, словно на бильярдный стол, и гавань затевала с ними игру, подталкивая к соответствующим лузам. И тут они навсегда застревали, поглощенные темными коридорами ее утробы, которые ранее не принимали в расчет, так как не могли предполагать об их существовании, и где уже не властны были распоряжаться ни своими движениями, ни даже жизнью. Один за другим люди исчезали в лабиринте замысловатой игры.

Сначала инженер взирал на них, как взирал Моисей на свой народ, стекающийся в обетованную землю. Сердце его радостно отстукивало затверженный драматичный комментарий, состряпанный временем для подобных случаев: это сырье, из которого родится Новое! Из хаоса рождается новый мир! Люди освобождаются от старых заблуждений, отказываются от жизни предков, от всего, чем некогда сами были, чтобы перекипеть в котле будущего! И когда все они здесь как следует уварятся, возникнет новая похлебка! А сам инженер ощущал себя всемогущим, как будто он стоит у этого котла и подсыпает в него приправы: помощник главного кашевара будущего, он и солит, и перчит, и тычет пальцем мясо — готово ли, и под конец бросает в котел лист-другой лаврушки.

Правда, частые пробы вызывали иногда во рту ощущение какой-то горечи; и в минуты душевной слабости ему казалось, что гавань привлекла сюда слишком много всяких отбросов, которые могут испортить блюдо, и с другой стороны, — стервятников, которые слетелись, чтобы общим ковшом черпать из бесплатного котла, чтобы тайком макать свою личную горбушку в общую похлебку. Отбросами были для него также разные бродяги и пьяницы, приставшие сюда, чтобы кое-как скоротать зиму или трудную полосу жизни, а то и скрыться на время с глаз долой или просто побыть среди людей.

Стервятники были разной масти: мелкие ярмарочные картежники и жулики, которые ловко вертели смятый комочек бумаги между тремя коробками спичек, маклеры за небольшую лепту натурой пристраивали к делу крестьян, пришедших на заработки из глухих сел, спекулянты, перепродававшие втридорога дешевые товары, привезенные на тачках из Триеста (пестрые шелковые платочки, перочинные ножики, зеркальца с изображением голых красоток на обратной стороне), затем мороженщики и торговцы семечками, вплоть до проституток.

Да, да, здесь даже появились две настоящие шлюхи — а потом они сами по себе размножились, — как в самом заправском порту. Одна из них была «певичка», прибывшая с собственным сутенером и гармонистом (оба в одном лице), и по вечерам выступала в кантине. Катина ее в свое заведение не пустила. «Я — Катина, а для тебя есть кантина, — заявила она решительно, — всему свое место. Даже если дело в одной букве „эн“». — «Вам как раз в голове ее и недостает, — ответил гармонист, — слишком уж вы благородны для такого захолустья».

Вторая исполняла свои обязанности без культурно-развлекательного декора, где-то неподалеку от кладбища и по цене — за порцию гуляша…

Но приезжали сюда и другие люди, которые укрепляли и возвращали веру в человека. Или лучше сказать: которые доказывали, что верить в гавань — это не значит разувериться в человеке. Особенно растрогал инженера — он опять пережил один из приступов патетики, которые в этот ранний период посещали его подобно азиатскому гриппу, — приезд старого Казаича.

В давние времена Лука Казаич, друг его отца, преподавал Слободану историю и латинский язык. Еще до войны, активный левый, он заработал в тюрьме болезнь почек, из-за чего никогда не женился, а потом особенно переживал, так как не смог уйти в партизаны, куда влекли его левые убеждения. Кроме того, он был уроженцем Мурвицы, где ему принадлежали небольшой виноградник и сложенная из камней хибарка.

Казаичу, вероятно, было уже под семьдесят.

— Я долго не выходил на пенсию, — объяснил он Слободану. — Но как только услышал об этом, сразу же подал заявление и прямо сюда. Alea jacta est[3].

Последние годы он служил в Риеке, потому что в Загребе не мог выдержать без моря. Не мог он жить и без работы, этот одинокий старик, и когда узнал, что в Мурвице начали строить гавань, решил, что его место там, что он посвятит свои последние годы родному городку, описывая его историю. Он считал это своим долгом.

— Теперь моя история получает смысл, — непрестанно сплевывая от возбуждения, сказал он, надеясь встретить одобрение у Слободана. — Ее теперь как бы венчает корона, не так ли? Что это была бы за история, если б все здесь завершилось упадком, переселениями, медленной смертью. Мурвица не древний Рим, и я не Гиббон для подобных занятий. А теперь эта история приобретает смысл. Все как бы имело некую цель, некий заранее предугаданный план, я хочу сказать, план предвидения. Гиббон сказал, что история — это только регистрация, перечень концов, главным образом гибелей, смертей, катастроф. А я хочу участвовать в создании нового. Ab ovo[4], мой дорогой. Тебе повезло, Слободанчик. Ты активно действуешь, а я хочу только — ad multum diem[5] — обогреться на муравушке, точнее, возле Мурвицы, твоего счастья.

В один прекрасный день, в Риеке, старик погрузил на собственный пятиметровый парусник сундучки, книги, постели — все свои пожитки — omnia mea mecum porto[6]. (Долгие годы учительствовал он в прибрежных местечках и никогда не имел почти никакого имущества.) С помощью маломощного мотора и старинного паруса он за семь дней доплыл до Мурвицы.

Инженер оказался случайным свидетелем его приезда. Дождь хлестал как из ведра, он утихомирил сирокко, сменившийся слабой волной, которая замутила воду бурлящую словно закипающее масло. Ожидая, пока окончательно заглохнет мотор, старый Казаич сидел, согнувшись в три погибели, под черным зонтиком среди кучи вещей, накрытых брезентом; на носу лодки, словно рогатина, торчала вешалка для одежды.

Инженер помог старику выбраться на берег.

— В такие минуты никто не стар, чтобы отдать всего себя pro bono publico[7], — сказал Казаич, исполненным надежды, — и никто здесь не лишний, не так ли? Городу потребуются не только каналы, но и анналы, не так ли?

Они отнесли мокрые сундуки в лачугу при винограднике. Старик энергично взялся за приведение в порядок своей обители. В крыше зияли дыры, дверь рассохлась.

— Приятно обнаружить на таком месте своего бывшего ученика, — бормотал старик, светясь переполнявшим его счастьем. — Значит, латинская мудрость пала не на бесплодную почву. Ты хоть что-нибудь еще помнишь, а? Теперь в школах хотят отменить латынь, она якобы устарела. Потом, поди-ка, доберутся и до истории. Будто новое общество можно делать одной математикой и материализмом! Но все это, так сказать, побочные продукты, как я привык говорить; просто надо всегда быть там, где по-настоящему строят новое, в самой гуще, в фокусе! Тут уж без дураков; тут сразу ясно, что есть куколь, а что семя! Hic Rhodos[8].

И он действительно подпрыгнул, со старческим озорством, и сумел подсунуть крестообразные козлы под дощатый стол, посеревший и рассохшийся от времени, и расставил на нем кое-какие вещицы: керосиновый фонарь, две-три книжки, стопку оббитых эмалированных тарелок, желтых, с зеленым ободком, ложку, нож, вилку и стеклянную солонку, привезенную прямо с солью и зубочистками в ее среднем отделении. Остановившись посреди комнаты, он с гордостью осмотрел плод своих трудов. Старик облегченно вздохнул, счастливый, что оказался «снова в нашей Мурвице», возвел очи горе и продекламировал строки из Горация так же патетично, как некогда в гимназическом классе:

Инженер не знал, заплакать ему от умиления или рассмеяться, пожурить старика за его дешевую восторженность или, погрузившись в эйфорию, вместе с ним радостно декламировать в этой убогой хижине с земляным полом, возле посеревшего стола и жалкой постели.

Когда в конце концов он собрался уходить, старческий энтузиазм уже явно поугас, учитель выглядел как-то растерянно и тщетно храбрился, борясь с усталостью.

— И Колумб, добравшись до Америки, не сразу нашел Эльдорадо, — объяснял он. — Надеюсь все же, что я вместо моей Америки не угодил обратно в Индию, которая, как известно… А моряк я еще неплохой, что скажешь? От Риеки досюда всего за семь дней. Славная у меня лодчонка, только вот укрыться негде, кругом дует, не лучшее это место для старого ревматика.

К специалистам начали прибывать и жены. Инженеры, администраторы, подводники иногда по взаимной договоренности, а то и без нее вселялись в дома местных жителей, стесняя домочадцев. Разнообразные посулы, высокие цены и давление местных властей сделали свое дело: полупустые частные дома превратились в шумные коммунальные жилища, их хозяева-землепашцы во владельцев своеобразных гостиниц, а их жены в обслуживающий персонал. Только Слободан продолжал жить у Катины, где теперь останавливались лишь проезжие и которая, несмотря на свои строгие моральные принципам не избежала дурной славы. Магда, впрочем, тоже сообщила о своем приезде, а вскоре и действительно прикатила, но еще из Загреба она по телефону предупредила его, что не сможет задержаться в Мурвице более чем на два-три дня, ссылаясь на разные домашние и другие обстоятельства, так что из-за нее не имело смысла переселяться куда-нибудь от Катины.

С приехавшей Магдой он успел перекинуться лишь парой слов и сразу же передал ее на попечение Катины, чтобы, во-первых, избавить себя от упреков по поводу жилищных условий и вообще Мурвицы, а главным образом потому, что спешил на заседание: этим же самолетом к ним прилетел уже давно ожидаемый Грашо, новый секретарь Дирекции.

Пронесся слух, будто Грашо прибыл на «мерседесе», который за ним послали прямо на сплитский аэродром. Для высокого гостя заняли и временно приспособили; один из тех брошенных, пустых домов, прежние обитатели которого давно рассыпались по свету, а вопрос о законном наследнике оказался таким запутанным и трудноразрешимым, что даже не стоило его и распутывать. Дом этот вместе со зданием старой школы Дирекция реквизировала для себя — просто забрала их у общины, предназначив на снос. Но пока еще дом стоял, ибо здесь было определено останавливаться Грашо до тех пор, пока не построят новый отель, проект которого был уже создан. Хилтон-Мурвица, так любовно называли будущий отель архитекторы. В настоящее время он красовался лишь в виде макета на одной из сплитских выставок.

На заседании Грашо представился. Он излучал какую-то спокойную, несколько ироничную самоуверенность. Маленький, смуглый, с полуопущенными тяжелыми веками и выпуклыми глазами, Грашо говорил глухо, медленно, сутулился над столом и с трудом, словно вопреки желанию, поворачивал голову. Его губы постоянно кривились в усмешке, которая, казалось, скрывала издевку над собеседником, ибо он, Грашо, естественно, располагает некими только ему доступными сведениями. Он явно сознавал, какие права дает ему его положение, и умел ловко ими пользоваться. Но опирался он не только на права, предоставленные ему должностью, — он обладал той уверенностью, которая основывается на инстинктивном чувстве равновесия в лабиринте закулисных человеческих отношений, в этом смысле он напоминал хорошего актера, способного со сцены овладеть вниманием зрителей, даже не имея никакого текста.

Инженер его узнал с первого взгляда. Это был тот самый брюнет, которого он сразу увидел там, наверху, возле буровой, когда решалась судьба Мурвицы. Он вспомнил и его двусмысленное замечание: «Взмах рукой — и все переменилось». Теперь, задним числом, инженер попробовал разобраться, что тот имел в виду. Вспомнилось ему и что-то похожее на зависть, прозвучавшее тогда в голосе соседа; что это, ирония или просто патетика? Но человек был абсолютно непроницаем в своей сонной административной броне с неким налетом добродушия, которое легко могло обернуться сарказмом.

Когда они выходили после заседания, Грашо подчеркнуто, чтобы все заметили, подошел к инженеру, фамильярно взял его под руку.

— Деспот? Деспот? — повторял он, пока они спускались по улице в направлении набережной. — Вы случайно не в родстве с тем Деспотом — директором Экспортного банка?

— Я о нем никогда и не слышал, — ответил Слободан.

— Есть еще один Деспот, работает в Торговой палате. — Грашо продолжал копаться в своей коллекции.

— Не знаю. Деспотов много. И из разных мест… имею в виду разные корни, семьи.

Слободана почему-то раздражали эти поиски родственных отношений. Обычай: племенная солидарность.

— Но все-таки вы — мурвичанин, — скривился в ухмылке Грашо, словно наконец нашел для инженера смягчающее обстоятельство. — Как говорится, наш человек.

И легонько хлопнул его ладонью по спине. Поскольку Грашо был значительно ниже Слободана, хлопок пришелся почти по поясу «нашего человека».

— А разве вы тоже из Мурвицы? — Слободан передернулся, чтобы освободиться от его ладони.

— Я? — Грашо нахмурился, не поняв связи. — Нет.

— Я подумал, вы сказали «наш человек»…

— Ах да, да, можно сказать и так. Мурвица — наше общее дело. Сейчас, в свете поставленной задачи, мы все мурвичане.

Они вышли на набережную, дальше пути их расходились. Инженер уже сделал шаг в сторону «Катины».

— Вам не кажется, — спросил Грашо с какой-то подчеркнутой, аффективной вкрадчивостью в голосе, заставившей его остановиться, — что это ставит вас в несколько затруднительное положение?

— Почему?

— Потому что вы мурвичанин.

— Ну и что? Я вас не понимаю.

— Да как вам это объяснить? Может не все пойти гладко. Это же стройка, огромное предприятие. Могут возникнуть проблемы. Интересы городка могут вступить в конфликт с общим… Местный патриотизм имеет две стороны медали. Вы понимаете, что я имею в виду.

— Не понимаю, — ответил инженер. А потом, сообразив, громко рассмеялся. — Ерунда! — воскликнул он, переходя почему-то на кайкавский, загребский жаргон. — Я только инженер, и все. Ерунда!

Грашо рассматривал его иронически и оценивающе.

— И все-таки вам придется выбирать ту или другую сторону, — заметил он тихо.

— Нечто подобное я уже слышал от одного местного радикала, — небрежно бросил инженер и так же небрежно махнул рукой, одновременно прощаясь и отмахиваясь от глупости последнего замечания. Грашо стоял на месте и щурился, давая понять, что может позволить себе снисходительность.

— Я видел, что приехала ваша очаровательная супруга, — как-то хрипло и торопливо крикнул он вслед инженеру, словно посылая ему в спину запоздавшую стрелу. — Как она выдерживает в этом нашем курятнике? Что поделаешь, приходится иногда поступаться комфортом!

В какое-то мгновение у инженера, вероятно, и мелькнула мысль, что Грашо обиделся, не встретив с его стороны благодарности за предупреждение, которое ему было сделано, так сказать, ante factum[10], но тут же перестал об этом думать и вскоре совсем забыл. На излишнюю чувствительность начальства лучше не обращать внимания, поскольку все равно никогда не сможешь ее до конца удовлетворить.

Но уже на следующий день он должен был задать себе вопрос, не окрасил ли этот маленький инцидент (а это что, инцидент?) начало их взаимоотношений в особый тон. Он целый день провел на стройке, лишь несколько раз отлучаясь на минутку, чтобы узнать, встала ли Магда, как позавтракала и не слишком ли скучает. Он испытывал особое чувство ответственности за «свой городок» прежде всего перед ней.

К старому причалу, едва не сев на мель, подошел тяжелый сухогруз со строительными материалами и оборудованием для подводных работ. Поскольку причалить он смог только носом, инженер, используя береговую тягу, пытался сымпровизировать разгрузочную конструкцию.

— Вы мне оплатите горючее, — кричал капитан, — я не имею права три дня держать судно на холостом ходу! Достаточно слабого ветерка с моря, и все пойдет к чертовой матери! Вы мне заплатите за судно!

Препираясь с механиками, которые делали вид, что никак не возьмут в толк, чего он от них хочет, и бездеятельно стояли, переругиваясь и почесывая в голове Слободан каким-то боковым зрением заметил Грашо издали наблюдавшего за происходящим со своей обычной кривой усмешкой. Несмотря на жару, он был в том же, как и вчера, городском костюме неопределенного цвета и фасона и в серой сорочке без галстука. На голове его нелепо поблескивал чистотой новый защитный шлем. Инженер подошел к нему.

— Что это вы такое на себя напялили? — спросил он, добродушно улыбаясь в знак примирения.

— Следую инструкции, — бесцветно ответил Грашо. Потом, рисуя что-то носком ботинка по дорожной пыли, добавил: — Я хотел напомнить вам, чтобы сразу же по окончании смены зашли ко мне в канцелярию, есть небольшой разговор.

— А в чем дело? — спросил Слободан. Во всем, что произносил этот человек, слышалась какая-то завуалированная угроза.

— Да так, мелочь, — сказал Грашо, — приходите.

— Вы же знаете, ко мне приехала жена, — сказал Слободан. — Всего на три дня, и мне не хотелось бы, если, конечно, время терпит…

Грашо сделал вид, будто ничего не расслышал, занятый своим ботинком и узорами на пыли. Потом поднял глаза, посмотрел на судно, которое было больше всей мурвицкой гавани.

— Придется немало попотеть, пока разгрузите эту скотину, — сказал он. — Значит, жду вас в три.

Ровно в три часа, в самый разгар жары, голодный, измотанный Слободан, нервничая из-за Магды, поднялся наверх в канцелярию Дирекции, разместившейся в старой школе. Служащие уже разошлись. Только холодный, непроницаемый Грашо сидел в своем кабинете с таким видом, словно он сидит на этом месте уже целую вечность и занимается только тем, что ждет инженера.

— Тут действительно всего прохладнее, — сказал он. — В такую жару нет ничего лучше этих толстых еще австро-венгерских стен.

— Итальянских, — коротко заметил Слободан.

— Итальянских, — старательно повторил Грашо, обмеривая его с ног до головы. — Дело вот в чем. Наши правовые органы сообщили мне действующие у нас законы по откупу земли.

— И? — сказал инженер. «Боже мой, вот гнида, — подумал он, — вызвать в такое время из-за какого-то откупа».

— В городке явное недовольство. Не знаю — отдельные ли это граждане или тут коллективная, имею в виду — организованная — акция, вникать не хочу.

— Вы и правда думаете — организованная?

— Я уже сказал, — Грашо чуть-чуть повысил голос, — я в это вникать не хочу. Но многие жители на ключевых для нас участках категорически отказываются продавать землю. А до пятнадцатого текущего месяца вся юридическая ситуация с землевладением должна быть абсолютно ясной, от нее зависит следующая фаза строительства. — Инженер пожал плечами:

— А что я могу? Это не в моей компетенции.

Грашо кисло усмехнулся.

— Некоторые товарищи рекомендуют предпринять нажим, — сказал он. — Я так не думаю. Я считаю, что людей надо убеждать. Воздействовать политически. В Мурвице следует развивать новый тип сознательности, надо готовить людей спокойно воспринимать перемены их патриархального уклада жизни.

«Боже мой, — думал инженер, — долго ли он еще намерен пережевывать эту жвачку?»

— Но чтобы люди на это пошли, мы первые должны им показать пример. Я вот установил, — Грашо начал перекладывать на столе бумаги, будто не мог без них сказать, что он установил, — я установил, что вы, как старый мурвичанин, имеете здесь дом. И немного земли.

— Точно, — сказал инженер, вдруг проснувшись.

— Мы хотим ее у вас откупить.

Инженер был ошеломлен.

— Но послушайте, — пробормотал он. — Почему? Эта земля вообще не входит в проект. Мой участок почти за городом, а дорога идет совсем с другой стороны…

— В дальнейшем, — мечтательно произнес Грашо, — когда здесь вырастет город, вашу землю и так застроят. Для города потребуется большая площадь. Ну а в настоящее время кто может знать, потребуется ли она предприятию сейчас или позже. Если, конечно, вы сами не раструбите. А вы, конечно, этого делать не станете, потому что вам не безразлична судьба родного местечка. Вы просто скажете людям: видите, я пожертвовал собственным домом в интересах общего дела. И мы скажем — вот видите, люди, и товарищ инженер отказался от дома.

— И думаете, все тут же бросятся продавать свои наделы? — спросил инженер.

— Может, да, может, нет, — сказал Грашо. — Наше дело — попробовать. Я это называю политическим воздействием. Я уверен, что вы меня понимаете.

Слободан встал — весь в пыли, сбитый с толку.

— Впрочем, — сказал Грашо, тоже вставая и явно в лучшем настроении, будто беседа увенчалась успехом. — Я уже говорил об этом с товарищами. Учитывая ситуацию, мы пришли к выводу, что вы должны за свой дом получить в три раза больше предусмотренного потолка откупных цен. Об этом, само собой разумеется, также не следуете трубить, но мы полагаем, что так будет по-людски.

— Не упусти случай, — сказала Магда, укладывая чемодан. — Нелегко нам было этого добиться, будь разумным!

Слободану совсем не нравилось множественное число. Не нравилось и то, что Магда уезжает так быстро. Не то чтоб он очень нуждался в ней как в женщине. Но все происходящее Магда воспринимала как-то отвлеченно, слишком по-деловому, будто она не понимает, что для него это очень важно, для него, может быть, это главное жизненное испытание; и вопрос не просто в карьере, здесь… вся его душа. Да, душа. Человек на многое способен ради души.

— Как это надо понимать? — спросил он неопределенно, думая о множественном числе. Произнеси он слово «душа» — она рассмеялась бы ему прямо в лицо.

— Я имею в виду, что ты способен снова на все наплевать, выкинуть очередное коленце и в самую критическую минуту втемяшить себе в башку какую-нибудь новую дурацкую идею. Вот как это надо понимать. Какой-нибудь новый столярный подвиг. Или просто бросишь все из-за какой-нибудь глупости. Что касается меня, то я для нашего дела предприму в Загребе все что смогу. А ты тут смотри не подведи! И продай им этот дом! Выбрось из головы все эти разговоры о чести и разные ложные сантименты. Я тебя знаю как облупленного!

Неужели она считает, бушевало все у него внутри, что мой энтузиазм, моя увлеченность стройкой — ненастоящие, неискренние! Она думает, меня надо подгонять, надо мне о чем-то напоминать, будто посылает меня в магазин за спичками! Разве таким образом должна она принимать участие в моей мечте, к тому же она уверена, что уже участвовала, что уже «добивалась» ее осуществления, используя неизвестно какие таинственные каналы! Что такое для «нашего дела» собирается она «предпринимать» в Загребе? И что это вообще за «наше дело»? Как она все легко и эгоистично готова себе «присвоить» — а гавань вовсе не «наша», и уж если говорить по существу, то не гавань принадлежит мне, а я — гавани, мы все — ее, ей принадлежим и душой и телом, и тебе, Магда, следовало бы просто находиться сейчас рядом со мной.

Чувство оскорбления за гавань свидетельствовало скорее о романтической патетике новообретенной Слободаном веры, чем о его наивности. Ему были хорошо известны ползавшие по Загребу слухи о том, что своим продвижением по службе он в значительной мере обязан Магде. Грубо говоря, она, мол, знает, с кем и когда надо переспать. Ее часто называли любовницей то одного, то другого. Слободана это не очень волновало. Он вообще не мог себе представить Магду в роли любовницы — сама мысль об этом вызвала у него лишь улыбку, никак не ревность! Чепуха! Магда типичная жена!

Он был у Магды третьим мужем, и сразу же между ними как людьми с прошлым установился обычай не расспрашивать друг друга об их отношениях с третьими лицами. Кроме того, побывав дважды замужем, Магда знала в Загребе всех и каждого, знакомые ее обнаруживались в самых неожиданных местах и принадлежали к самым различным кругам. По своей натуре Магда была, что называется, пробивной — агрессивная, общительная и очень активная. У Слободана не возникало никаких проблем, когда требовалось установить необходимые связи, попасть к известному врачу, занять денег, решить жилищный вопрос или вообще заручиться чьим-то содействием.

Может, именно поэтому он никогда жену ни о чем особенно не расспрашивал — так ему было легче пользоваться ее услугами.

После пятнадцати лет, проведенных в браке, он, однако, не раз спрашивал себя, что же все-таки заставило их пожениться. Может быть, в то время он нуждался именно в такой женщине, опытной, надежной, освободившей его от всех забот, а она, вероятно, своим безошибочным инстинктом искала как раз такого мужчину с потенциальными возможностями, общественными и материальными, которого можно обводить вокруг пальца, но при случае и запустить в свет, как создание рук своих.

Магда происходила из темного царства загребских окраин, имела за спиной два неудачных замужества и не питала уже никаких романтических иллюзий. Ясно для нее было одно: никогда не возвращаться назад, в ту жизнь, которую она вела до своего социального «взлета». Он не мог понять ни ее амбициозности, ни формы, в которой та проявлялась, но в чем-то ее устраивал: он мог продвигаться по службе.

Магда обладала тощим и мускулистым, на первый взгляд очень подвижным, а по сути дела, просто энергичным телом, которое привлекает к себе определенный тип мужчин; Слободан был не из их числа, ее внешность не вызывала в нем особого возбуждения, да и сама Магда не очень старалась пробудить в нем подобные эмоции. С самого начала их знакомства она лишь тактически расчетливо, с умеренностью подпускала его к себе, мало что давая сама. Если Магда мне с кем-нибудь и изменяла, думал он, она делала это так же продуманно, профессионально и холодно — точно, как по учебнику; а «наше дело» от этого только выигрывало.

Надо сказать, Слободан не выглядел неудовлетворенным своим браком; да и сам не считал его неудачным. Если иногда и посасывал его душу некий червь, то это всегда можно было приписать другим обстоятельствам, а не интимной стороне жизни: в молодости он слишком был увлечен учебой и опьянен мечтой о будущем, у него недоставало времени на развлечения и уж тем более на романтическую страсть; позднее, разочаровавшись в службе, угнетенный общим застоем, потерей перспектив и собственными годами, он просто избегал неудобств, которые повлекли бы за собой связи с другими женщинами, да, собственно, у него и нечего было им предложить. Магда была его тихой заводью, женой, секретарем и советчиком — совмещала все в одном лице.

Она вела его финансовые, гражданские и общественные дела — от стирки грязного белья до заполнения платежных квитанций. Она определяла, на какую работу ему следует согласиться, а от какой отказаться. Она устанавливала, во сколько надо ложиться и когда вставать. У нее всегда перед глазами стояла определенная ближайшая цель, известная только ей. От него она требовала лишь небольшого, минимального усилия для осуществления этой ближайшей цели, шла ли речь о покупке мебели или о приглашении на ужин людей, которые могут пригодиться.

Когда, спустя год-другой после свадьбы, выяснилось, что инженер практически растерял всех своих друзей и знакомых, с которыми вместе учился, играл в шахматы или просто беседовал в кафанах, он попробовал объяснить себе, что произошло: или его компания распалась сама по себе — сказались возраст и несходство занятий, — или всех их систематически и безжалостно разогнала Магда как бесполезный для дома балласт.

Так или иначе, но вскоре он оказался в окружении мужчин, которые ему не нравились, но почему-то были нужны, скучных снобистских женщин, которые могли, однако, повлиять на то или другое. Все это были лица, задействованные в данном очередном дельце, которое именно с «их» помощью в данный момент проворачивалось. По сути дела, они уже не просто жили, а все время что-то «обтяпывали».

С переменой цели менялись и собиравшееся у них по вечерам общество или дома, которые они сами посещали, в первое время прихватывая с собой для подарка фляги деревенского натурального вина, а потом уж бутылки французского коньяка и пачки дорогих сигар, приобретаемых на аэродроме, в зоне беспошлинной торговли. И они уже явно преуспевали. К ним стали приходить все более важные и все более скучные гости. Иногда, не выдержав, Слободан предоставлял их в полное распоряжение Магды, а сам удалялся в свой дворовый сарайчик. Она оправдывалась перед гостями странным его хобби и объясняла, безнадежно махнув рукой, — такой уж, мол, он уродился.

Покинутый друзьями, Слободан попадал во все большую зависимость от Магды. Его охватывал ужас при мысли об одинокой старости. Он боялся, что она бросит его, если он не оправдает ее ожиданий. Поэтому принялся особенно рьяно исполнять все ее указания, торчал возле людей, которых она называла, и свои успехи по службе бросал к ее ногам, как подстреленных на охоте зайцев.

Даже теперь, когда он все уже давно понял, временами возникал какой-то тупой укол былого страха: что, как она просто возьмет и уедет в Загреб; если все здесь провалится, а ее рядом с ним не будет? Агорафобия, с которой он уже вроде бы свыкся, постоянно подстерегала его.

— Может, не стоит тебе ехать в Загреб, — хрипло произнес он, сам себя ненавидя за проступившую в голосе слабость.

— Там я тебе принесу больше пользы, чем здесь, — сказала она, аккуратно укладывая белье. — Чтоб никто тебе не нагадил за спиной. К тому же ты должен понять, каково мне здесь.

Он это понимал. Когда два дня назад она приехала, расфуфыренная так, словно собралась в Ниццу, она была готова ко всему, кроме, вероятно, Мурвицы. Неизвестно, как долго она намеревалась здесь прожить, но первое, что сказала, увидев едкую пыль, которая со стройки проникла и в Катинины комнаты и пропитала все поры груботканого постельного белья, было следующее:

— Боже, какая же здесь грязища! И как можно пользоваться такой уборной. Тут просто умрешь от запора! А эти мрачные рожи! Сохрани господи! Шкафы провоняли этим… как это здесь называют…

— Фрешкином[11], — сказал Слободан.

Свои брачные обязанности они исполнили наспех, словно их подгоняли срочные дела; ему показалось, что она даже слишком поспешила, хотя у нее это вообще было трудно понять. Когда он спросил об этом, она спокойно ответила: «Еще что выдумал» — и деловито продолжала укладывать вещи, которые за два дня почти и не вынимала из чемодана.

Хотя из-за комаров и грохота, доносящегося со стройки, она полночи не могла уснуть, утром выглядела отдохнувшей и свежей, в отглаженной белой кофточке, в юбке из твида и сверкающих чистотой итальянских туфельках. За столиком у Катины она казалась картинкой из модного журнала («Куда этой весной мы отправимся на отдых?»). Она сидела, еле сдерживая отвращение и шарахаясь от людей, которые ежеминутно пробирались мимо их столика к стойке, чтобы выпить теплого пива. То и дело протирала пальцы бумажными салфетками и одеколоном.

Хотя ни по ее виду, ни по поведению нельзя было ничего приметить, Магда заявила, что у нее мигрень и что нынче ей не до интимностей. Мигрень, правда, не помешала ей иметь длительную и, по-видимому, доверительную беседу с Грашо за тем же столиком у Катины, где она устроила нечто вроде своей канцелярии.

Было ясно, что с Грашо она знакома давно: они смеялись, перешептывались, многозначительно, с пониманием кивали друг другу головой. Забегавшего время от времени со стройки Слободана подпускали на минутку к столу, но не к беседе: Грашо добродушно, несколько свысока называл его «наш Слободан» и «славный парень», на что Магда благодарно улыбалась, как мать на похвалу в адрес ее ребенка. Все другое было не для его простецких ушей. Они выжидали, пока он уйдет, и снова продолжали свой разговор.

Когда позже Слободан спросил ее об этом, она отделалась общей фразой: «Надо поддерживать хорошие отношения. Заранее ничего не предугадаешь». Вечером, в постели, бдительно сохраняя демаркационную линию, она старалась вбить ему в голову, что Грашо здесь самое значительное лицо и что глупо доверяться только титулам.

— Держись Грашо. Не ошибешься. Продай ему дом.

Он объяснял ей, что отец заботливо скупал у своих дядей и теток, даже у тех, что уже давно переселились в Америку, завещанные им доли наследства только затем, чтобы оставить сына единственным и полновластным хозяином дома и участка. В последние годы старик был просто одержим этой идеей. «Ты получишь свое кровное, — говорил он Слободану, тогда еще мальчику, — чтобы не забывал меня и чтобы всегда помнил, где твои корни».

На Магду рассказ не произвел ни малейшего впечатления. Дом ни на что не годен, сказала она, они сюда не ездят и, она думает, никогда не приедут, чего же он упирается как осел?

— Я тебе повторяю — продай этот дом. Между прочим, заплатят нам за него тройную цену.

— Это тебе Грашо сказал?

— Не имеет значения. Отстань, надоело. На эти деньги, если захотим, сможем купить дачу в Опатии.

Уже засыпая, она сообщила ему: завтра уезжает, иначе здесь сбесится, к тому же все что надо она сделала.

Инженер почувствовал, что она предала его, так как не поддержала с домом, даже не попыталась понять, что этот дом для него значит; предала, так как не попыталась понять, что значит для него эта стройка, что значит она для них обоих, для Мурвицы, для судьбы всей страны, может быть; предала как друга, так как спуталась с его явным врагом; предала как мужчину, которого бросает, и, что особенно важно, предала именно сейчас, в такой напряженный момент, когда из ничего, словно чудо, вылупляется гигантская бабочка гавани. Целая низка предательств.

Слободан с горечью вспомнил ее безразличный взгляд, когда он, гордый своим делом, показывал ей стройку, в каждой мелочи стараясь представить картину будущего: ее ничто не взволновало. Машинально кивала и больше всего заботилась о том, чтобы не запачкать туфли. В конце концов сказала:

— Ты слишком увлечен деталями.

И он понял, что перед Магдой маячит совсем иная, более важная для нее цель, — для него же, захваченного энтузиазмом строительства и презренными мелочами, ее цель как бы скрыта в тумане, поэтому она его и одернула. У Магды на уме лишь то, что она называет «наше дело».

Утром Грашо прислал «мерседес» со своим шофером, чтоб отвезти ее на сплитский аэродром. Она уселась в «мерседес» с такой самоуверенностью, будто наконец добилась права на тот единственный стиль, который ей соответствует и подобает.

— Нисколечко я тебе не завидую, что торчишь здесь, — сказала уже из машины, устраиваясь на заднем сиденье. — Не волнуйся из-за пустяков. Все будет как надо. Когда вырвется минутка, приеду снова посмотреть, как тут у тебя дела. — И королевски небрежно махнула рукой шоферу, чтобы трогал.

Впервые после приезда на строительство инженер почувствовал себя подавленным. Это был сигнал той длительной депрессии, с которой некогда он уже было свыкся и о которой в последнее время совсем забыл: снова возникло желание забиться куда-нибудь, как собака, и заниматься какими-то чистыми, абстрактными, бесполезными делами, в полном одиночестве, без людей, без проблем, без прошлого и без будущего. Бег от действительности или как это там называют. А он думал, что Гавань его излечила.

Теперь на стройке, переходя от участка к участку и механически выполняя свои повседневные обязанности, он снова почувствовал какой-то призрачный, но непробиваемый барьер между собой и бурлящей жизнью, ее грубым, слишком жизнерадостным галдежем. Он здесь случайный попутчик: он вовсе не существенный рычаг, а только временная опора. Я терзаюсь, а все вокруг неумолимо идет дальше, и стоит мне задержаться хоть на один шаг, меня отбросят в сторону, как мусор. Не я нужен Гавани, а Гавань нужна мне. Что я без Гавани, что я без Магды?

Сначала гнетущую его депрессию он связывал с неожиданным отъездом жены и привкусом измены, который остался после ее краткого и холодного посещения. Но спустя день или два он понял, что его постоянно сверлит мысль о доме. И о том, что он должен, ибо уже про себя это твердо решил, покориться неизбежному решению, что нельзя дальше тянуть и надо подписать документ о купле-продаже, который давно заготовлен и ожидает его в Дирекции. Правда, Грашо ни о чем не напоминал, но каждый раз при встрече с ним инженер чувствовал, что тот ничего не забыл и что раньше или позже снова прибегнет к давлению.

В чем дело, спрашивал он себя, или мне жаль дома, или просто тяжело без всякой борьбы подчиниться абсурдному и навязанному силой решению? Но одновременно сам стыдился подобных мыслей — подумаешь какие тонкости. Интеллигентик. Без конца выискиваю варианты, причины, оправдания, а нет силы, чтобы хоть раз с чем-нибудь покончить. Чтобы хоть чем-либо действительно пожертвовать. Твердо встать на ту или другую сторону, как говорит Грашо.

Личные интересы должны отступать перед интересами Стройки. Решение о доме абсурдно, это точно, и не надо бы так легко отступать перед этим мелким насильником. И перед Магдой. Но чем я здесь занимаюсь: строю порт или пестую свою излишнюю чувствительность?

А кроме того, сумма, которую он видел в договоре, была и правда довольно крупной с учетом нынешних продажных цен. Как это называли в прежние времена: кровница? репарации? Если не я, то хотя бы Магда порадуется. Что до Слободана, деньги интересовали его чисто абстрактно: он никогда не знал, на что их потратить. Ему ничего не было нужно. Он был человеком, у которою есть все.

В тот же день, крутя в руках огромный старинный ключ, он направился к своему дому, сам не зная зачем. Проститься? Или попросить прощения у отца? Может быть, родительский дух блуждает на старых дощатых ступенях и ожидает уготованной мне кары. А может быть, я иду убедиться, что ничего не теряю: старый ветхий домюга, в который, чтобы приспособить его для житья, надо вложить столько денег, что дешевле купить новый. Получив за него деньги, я это запросто смогу сделать! То есть если захочу. В Опатии, сохрани боже! И вообще, если б этот дом был мне действительно нужен, я бы чаще сюда приезжал. А Магда и слышать о нем не желает. Мы бы все равно никогда им не пользовались. Он бы все равно пропал.

Но когда Слободан вошел внутрь, открыл ставни в комнатах на втором этаже, вдыхая запах застоявшейся влаги, пыли, старой мебели и детства, когда увидел камин, где все еще висел на цепи медный котелок, он вдруг, стиснув зубы и сжав кулаки, разразился бранью и в бессильном гневе стал сначала одной, потом двумя ногами пинать ветхую мебель, и она разваливалась под его ударами, поднимая облака пыли.

Некоторое время инженер бесился и ругательства подступали к горлу словно судорожная, внезапная тошнота. Он даже не знал, кому они адресованы. Ругался, и все. Но чем более он входил в исступление, тем более гнев оборачивался против него самого: что я за человек, если могу впасть в такую истерику из-за какого-то засраного дома, из-за голых стен! От чего я отказываюсь? Не от своего детства, не от отца — просто от голых камней!

Немного успокоившись, он некоторое время бессильно постоял у пустого комода и кровати без матраса, у двери, висящей на одной петле, у котелка, в котором давно уже никто не варил мамалыгу, и едва сдержал истерические слезы, готовые хлынуть из глаз.

Ему казалось, он скорбит не столько о доме, сколько о какой-то иной жизни, текущей параллельно его теперешней, которую он мог бы прожить, возможно, здесь, под этим кровом. Может быть, в каком-то другом временном измерении я как раз так и жил и именно в этом доме, а теперь вот просто вернулся назад. Какую бы жизнь я ни избирал, сейчас я должен был оказаться обязательно здесь. В этом, вероятно, и состоит наше несчастье, подумал он, человек может наскоро прожить свои другие жизни и вдруг открыть источник вечного раскаянья. Тоска о потерянном рае. Манит любая жизнь, только не твоя. А сколько сил приложили мы, чтобы вырваться отсюда, чтобы стряхнуть давящий гнет этих голых камней и пыли, чтобы придумать для себя что-то новое!

Он вышел и старательно запер дверь. Взвешивал на руке ключ: может быть, я замкнул за собой дверь, которая вела к спасению? Ключник собственной тюрьмы? Что для меня вне ее, что в ней?

А затем, размахнувшись, швырнул ключ в высокий бурьян, подступивший к самому крыльцу. Что я за человек, с презрением обратился он сам к себе, какой-то паршивый архаист? Какой-то сентиментальный мистификатор? На черта сдалась нам эта развалюха? Одна обуза — ключ весом в полкилограмма, воспоминания, полные каких-то ложных смыслов, бесполезная символика. И, насвистывая, чтобы придать себе храбрости, а может быть и впрямь чувствуя облегчение, инженер решительно направился в сторону гавани. Вот где мое место, моя жизнь, которую я избрал для себя еще во чреве матери, когда человеку дозволено выбирать все по своему усмотрению! К чему забивать голову разными фантазиями! Спускаясь к гавани, он насвистывал песенку из фильма, кажется, из «Моста через реку Квай». Если как следует подумать, все абсолютно просто. На следующий день Слободан подписал договор.

Но вскоре он понял, что это не единственная цена, которая была назначена за его новое рождение. Выплата только началась. Дома не стало, но он не насытил Грашо или то прожорливое чудовище, которое через Грашо, как своего представителя, продолжало требовать пищи. Нынешние драконы не осаждают городские ворота, требуя девушек, они направляют в город своих уполномоченных представителей.

Грашо снова пригласил его в свой кабинет. У Слободана уже вызывал страх вид этого безликого австро-венгерского помещения; в остальных комнатах бывшей школы чувствовалось хоть какое-то тепло, может быть, в них сохранилась атмосфера ребячьих классов, может, этому способствовали и сидевшие здесь люди с бумагами и пепельницами на столах, с развешанными по стенам календарями. Канцелярия Грашо была серой и голой: на желтых, мореного дерева, столах, за какими корпели целые поколения чиновников, не было ни листочка, ни дымящейся сигареты. Торчащая в углу рогатая вешалка была пуста, словно на ней должно висеть не пальто, а нечто совсем иное. Кто в Мурвице станет носить пальто!

Увидев его, Грашо не мог скрыть своего удовлетворения. Удовлетворением дышало и множественное число, которым он пользовался при разговоре.

— Мы думаем, вы решили абсолютно правильно, — сказал Грашо. — Что поделаешь, ради великих целей приходится приносить в жертву некоторые личные интересы. Между тем…

Он намеренно замолчал, неторопливо извлекая из ящика стола какую-то папку и давая почувствовать инженеру значительность этой паузы. Страха не было. Инженер ощутил лишь напряжение от скверного предчувствия: он сделал вид, что рассматривает электрическую лампочку, которая висела над столом без абажура, на плетеном шнуре.

— Между тем товарищи выражают опасение, что дело с откупом и в дальнейшем может встретить сопротивление, несмотря на ваш похвальный пример.

Инженер усмехнулся; сейчас это его не проняло. Оторвал глаза от лампочки.

— Если б у меня был еще один дом, — сказал вкрадчивым голосом, — я бы пожертвовал и его ради общего дела. Но поскольку дома больше нет… — он беспомощно развел руками.

Грашо смотрел на него так, будто он клоун, разыгрывающий номер в совершенно неподходящей для этого обстановке. Когда заговорил, в голосе его вдруг послышались жесткие нотки, так что Слободан сразу же усомнился в своей неуязвимости.

— Товарищи полагают, что с населением должен провести беседы человек, которому верят, с которым они захотят… разговаривать. Конечно, лучше всего для этого подошел бы кто-нибудь из местных жителей, но поскольку такового не имеется, и вам это хорошо известно, мы подумали о вас.

— Обо мне?

— Вы — мурвичанин. Ваш отец пользовался здесь большим уважением, люди его помнят. («Столетний кредит в руках ловкого торговца», — подумал инженер.) Вы умеете говорить с людьми. Их надо обрабатывать осторожно, не спеша, но обработать обязательно надо. Чтобы позднее и мы и они не попали в неприятную ситуацию. Вы понимаете меня?

— Но это не входит в мои обязанности, — сказал Слободан. — Я не имею с этим ничего общего.

— Нам это известно, — сказал Грашо.

— Я просто не хочу это делать.

— Нет сомнения, что товарищи сумеют оценить ваше усердие, если вы все возьмете на свою ответственность.

— Я инженер. Специалист-строитель, — сказал Слободан. — Мы не договаривались ни о чем подобном.

Грашо постучал по папке ногтем указательного пальца.

— Среди участков, предназначенных для откупа, есть и земля ваших родственников, — сказал он. — Мы бы не хотели никаких неприятностей.

Тетки, вспомнил Слободан, я не видел их с того самого дня. Боже, что они обо мне думают! Вдруг ему стало совершенно ясно: он обязан был чаще наведываться к ним. Что такое со мной происходит, почему я совсем забыл о них, он спрашивал себя, и со страхом гнал прочь мысль о том, что сам избрал свой путь, и боялся подумать, что будет, когда тетки все поймут.

— Вот именно поэтому, — сказал он, — я и не могу. Впрочем, о чем разговор, я назначен сюда главным инженером, у меня, слава богу, и без того дел невпроворот. Я здесь… не какой-нибудь откупщик. Если я не справляюсь со своими прямыми обязанностями…

Грашо, прерывая его, поднял руку:

— Слушайте меня внимательно, Деспот. И я и вы, мы оба прекрасно знаем, каким образом вы получили это назначение и какая ему цена. Но не будем об этом. В мои обязанности тоже не входит вести с вами подобные беседы. Вы можете данное предложение принять или не принять, как хотите. Но мой вам совет — принимайте.

Грашо встал и начал перебирать на столе бумажки, словно искал еще что-то. Слободан тоже встал. Они стояли друг против друга.

— Я точно не знаю, какую вы тут роль разыгрываете, — сказал Грашо сквозь зубы глухим, утратившим официальный тон голосом, который звучал презрительно и даже грубо. — За дом мы вам отвалили круглую сумму. И что теперь? Завтра кто-либо нас спросит, почему именно вам, работающему на этом объекте, мы так много заплатили, в то время как для других существует максимум, потолок. А вы, может быть, отказались? Или согласились? И что теперь? Теперь вы еще передо мной что-то разыгрываете! Специалист! Вы же со всем согласились, наглотались дерьма, чего ж теперь лезете из кожи?!

Он отодвинул засов, открыл калитку из выкрашенных зеленой краской реек и прошел среди роз по раскаленному на солнце цветнику. Было время сиесты, и он знал, что тетки сидят за домом в тени старой смоковницы, если жив еще стол, сколоченный из двух широких досок, положенных на вкопанные в землю столбики. Он вдруг почувствовал, что ему очень хочется, чтобы, несмотря на все перипетии, стол оставался на своем месте, цел и невредим. И правда, под смоковницей, крона которой с одной стороны касалась крыши дома, а с другой нависала над старой цистерной для воды, сидели тетя Бонина и тетя Нила, каждая на своей скамеечке. Как и прежде, на столе перед ними лежали развернутые газеты, стояли кофейные чашечки, старая фарфоровая сахарница и тарелка с кружочками сухого печенья. У каждой над головой, словно большие ночные цветки, были раскрыты огромные зонты.

Они щурились, стараясь рассмотреть его против солнца, похожие на двух нахохлившихся куриц, и кивали головами.

— Уж не Слободан ли это? — спросила тетя Бонина.

— Слободан, — подтвердил инженер, остановившись у стола и вдруг ощутив перед ними ту же неловкость, как и прежде, когда был мальчишкой.

— Важно, что не бандит какой-нибудь.

— Вот и хорошо, Слободан, что пришел, — сказала тетя Нила. — Выпьешь кофе?

— Да кофе нынче что-то жидковат, — сказала тетя Бонина, — пойду принесу вина, если уж он здесь.

Тетя Бонина медленно встала, отряхнулась, как курица, очень аккуратно отложила в сторону зонтик и направилась в дом. Инженер осторожно присел на краешек скамейки. На этот раз он не спешил; он даже молил бога оттянуть время. Он знал, что все сказанное им здесь будет абсолютно бессмысленно. Если б у троянского коня были крылья, подумал он, тот не преминул бы улететь от стыда.

— О чем я хотела тебя прошлый раз спросить? — сказала тетя Нила, словно прошлый раз был вчера. — Ах да, что это, Бонина, пишут в газете о пенсиях? Надо мне искать каких-то свидетелей, что ли?

— При свидетелях и соврать легче, — сказала Бонина, обтирая бутылку от песка.

— Слободан, дорогой, да что же это такое делается? — Нила обратила свои жалобы к племяннику.

Вино было ароматным, густым и темным, как старое масло. Инженер отломил кусочек галеты и с хрустом жевал. Здесь, за домом, в тени смоковницы царила тишина. Со стройки не доносилось ни единого звука. Привлеченная запахом вина, жужжала оса.

— Что это вы под зонтиками? — спросил он.

— Инжир созрел, — сказала Нила.

— Падает на голову, — сказала Бонина. — И в кофе.

— Что поделаешь, некому его обобрать.

— Падает и падает, — заключила Бонина.

Несколько минут обе внимательно рассматривали крону смоковницы. Какая-то перезрелая ягода зашуршала по кожистым листьям и шмякнулась на землю.

— Вот видишь, — сказала тетя Нила, словно он усомнился в правдивости их слов. Кто вообще нынче может в чем-нибудь поверить двум старым женщинам, которые многие годы каждый день сидят после обеда под смоковницей и попивают кофе с галетами, оторванные от всего мира?

Наступило молчание.

— Почему не позовете кого-нибудь помочь? — спросил Слободан, чувствуя себя неловко оттого, что никак не мог начать разговор, ради которого к ним пришел. Начать и сразу со всем покончить.

— Кого, дорогой, кого? — спросила тетя Нила и махнула рукой сперва в сторону стройки, потом на небо. — Теперь все там, внизу. Или наверху.

— Никто не хочет честно заработать лишний динар, — сказала Бонина.

Они опять закивали головами, и закачались большие черные зонтики, защищающие их от неба. В словах тетушек не чувствовалось ни огорчения, ни раздражения, ни печали. Только безграничное смирение.

Уже две ягоды сразу шлепнулись на твердую, утоптанную землю. Тетки даже не обернулись.

— Завтра утром к вам придут люди, — сказал инженер.

Тетя Нила аккуратно опустила в чашку кусочек сахара.

— Пусть приходят. Только чтоб не бандиты, — сказала Бонина.

— Они предложат вам продать дом и часть земли. Или всю вашу землю, если захотите. Я пришел, чтобы вас предупредить об этом!

Тетки молчали, уставившись друг на друга: два непроницаемых застывших профиля.

— И посоветовать вам: продавайте. Потому что…

Потому что бесполезно упираться, хотел он прибавить. Но как же могут упираться эти две старушки, для которых единственной защитой от мира являются два потрепанных черных зонтика да еще он, Слободан, который и сам не смог себя защитить и теперь, потерпев поражение, выступает здесь в качестве орудия их поражения.

Тетя Бонина вызволила ложечкой осу из капли пролитого на стол вина. Оса упрямо ползла обратно, хотя крылышки ее уже совсем слиплись.

— А мы и не думали его продавать, — сказала она тихо.

— Я знаю, — сказал инженер. — Но раньше или позже придется. Из-за шоссе.

— И это все… снесут? — Она испуганно огляделась по сторонам, словно вокруг уже ничего не осталось.

— Я так и знала, дойдет очередь и до нас, — сказала Бонина, убирая со стола. — Тут уж приводили каких-то людей со стройки, хотели вселить, чтобы нас выжить отсюда.

— Мы было хотели тебя звать, если снова придут. Не думали, что и ты с тем же явишься, — очень тихо произнесла Нила.

— Скажи это кто другой, мы бы знали, как ему ответить, — объяснила Бонина.

Все замолчали, не отрывая глаз от стола. Я так не договаривался, молча протестовал инженер, если мне и заплатили, душу я свою не продавал. А потом успокоил себя старым силлогизмом, которым уже воспользовался не один подлец: я лишь исполняю свои обязанности; если этого не сделаю я — сделает кто-нибудь другой. И ты уже совсем не ты, а кто-то другой. И тот другой говорит:

— Лучше, если вы договоритесь со мной. Дорога все равно пройдет по этому месту. Если будете держаться меня окажетесь в барыше. Получите квартиру в новом доме, за виноградник вам выплатят хорошие деньги…

— А какая польза нынче в сольдах, сынок! — перебила его Нила. Деньги разойдутся и нет их, бумажки!

— Но ваш дом так и так снесут, — сказал инженер. — Только меньше за него получите, а результат будет тот же. Могут и вас не спросить: силой возьмут, снесут — и все, когда понадобится.

Тетки ниже опустили зонтики, будто старались защитить себя от нескончаемых грозящих им напастей.

— Силой можно все отнять, — сказала Бонина. — Их дело брать, наше — не давать.

— Но поймите же, что несмотря…

— Послушай, Слободан, — тетка Нила тоже решила призвать на помощь логику, — если с человека решат стянуть штаны, он же не сам будет их снимать, наоборот, он держит их, пока может. Не так, что ли?

— Но все продают, другого выхода нет, — сказал инженер. — И я продал отцовский дом.

Тетя Бонина встала, похожая на черную кариатиду.

— Слышали. Не продал бы, — сказала она, будто подводя итог длительной дискуссии, — не ютился бы нынче в отеле как бродяга, а жил бы в родном доме, как положено человеку.

Инженер встал и беспомощно развел руками. Дальше все будет вершить закон. Его участие оказалось напрасным: бессмысленное унижение. И, глядя на этих двух старых женщин, он подумал о том, что дальнейшее сулит еще целый ряд унижений, от которых не сможет защитить его никакой зонтик.

— Я знала, знала, — твердила Нила. — Это наказание божье! Но чтобы это нам принес Слободан, о господи!..

— Я приехал сюда строить, — вспыхнул инженер. — Я хотел вам только помочь.

Уже стоя на пороге, Бонина спокойно обернулась и терпеливо объяснила человеку, который, очевидно, не понимает, что говорит.

— Строить? — сказала она. — Ты приехал не строить, а разрушать. Неужели ты думаешь, что твоя дорога будет лучше, чем этот дом или эти виноградники?

И, словно отвечая ей, со стороны стройки, которая разрасталась будто огромный, ненасытный, серый осьминог, донесся первый после обеденного перерыва глухой взрыв.

— Я не один. У меня собака, — похвастался старый Дуям, когда Слободан спросил, зачем ему дом, если он один как перст. — Есть у меня и дочка в Загребе, но она уже не в счет.

— Почему не в счет? Она что, замужем?

— Нет. Все учится. Но наша Мурвица для нее недостаточно изысканна, а дом — нехорош. Да и отец тоже.

— Вот видите, — сказал инженер. — Может, она охотнее бы приехала к вам в благоустроенную квартиру.

Дуям молча покачал головой:

— И туда приезжала бы, только когда потребуются деньги. А у меня их больше нет и негде взять. Вот так, поэтому она и не в счет.

Дуям потерял свою последнюю работу: некого стало перевозить в Сплит на его старом баркасе. Люди пользовались теперь принадлежащим стройке быстроходным катером. Не было и рыбы, которую он прежде возил на рынок. Не появлялись в Мурвице и те немногочисленные гости, которые прежде наведывались сюда, отдыхая на побережье, и которых он катал по морю. Оба молчали.

Опять сплоховал, твердил про себя инженер, стараясь спокойно и вразумительно доказать своему внутреннему оппоненту ясный смысл заключенной им сделки. Для Слободана жизнь всегда представлялась порождением неких законов и прав, которые из тех законов проистекали, Если уж мы должны смириться с унижениями, оскорблениями и всяческой грязью — боже мой, мы все люди и живем среди людей, — тогда пусть они являются результатом некой логики, некой неизбежной справедливости или несправедливости. Какой бы то ни было — хоть компромиссной, искусственной, выдуманной, произвольной, — но логики. Все, что делает человек, — это компромисс между его мечтой и действительностью, между сном и явью. Многотруден и извилист путь к достижению мечты, но все-таки это путь. Сделка между людьми и богами.

Но сейчас дело не в сделке. И это вовсе не путь. Это какая-то уродливая и абсурдная касательная. Кто и почему, почему именно меня заставил идти к старому Дуяму Чавчичу и подвергать очной ставке мою мечту именно с этой явью? Разве для того я вынашивал свои идеи, строил планы, овладевал знаниями, терзал душу, падая и снова шел вперед, чтобы сейчас с выжившим из ума стариком беседовать об его собаке? И что хуже всего, результат нашей беседы известен наперед, а я послан только затем, чтобы его надуть как земляк и сын человека, которого он уважал.

— У меня есть собака, — вскинул голову Дуям и погладил мохнатую каштановую псину, некую помесь сеттера и овчарки. Вислоухий пес, высунув язык, влюбленно смотрел на хозяина мутными от старости глазами.

— Есть у меня и землица. Мы каждый день обходим ее всю, так, что ли, старый? Я и мой Чукац. Я лежу, когда он лежит, хожу, когда он ходит. Да и разговариваю с ним о всякой всячине — что взбредет на ум. Не успел я в жизни вот так наговориться вдоволь. Раньше не мог из-за жены, упокой, господи, ее душу. А если не она, кто-нибудь вечно мешал.

В свое время Дуяму принадлежала половина земли вокруг Мурвицы; ему принадлежала и вилла «Виктория» на набережной, где сейчас останавливаются самые почетные гости, — единственная в Мурвице вилла. Старый, морщинистый Дуям и впрямь походил на рыбака или крестьянина и этим сбил с толку газетчиков, а если говорить по правде, Дуям до войны был землевладельцем, почти что помещиком. И жил он не в Мурвице, а в Сплите.

Конечно, он не был ни эксплуататором, ни чем-нибудь в этом роде. Просто в результате стечения обстоятельств и странной игры завещаний и наследств в мурвицкой ветви Чавчичей он оказался единственным хозяином большого и разбросанного по разным местам владения. Он и тогда не сводил концы с концами на своем нерентабельном угодье, состоящем из крохотных садов, огородов и каменных голых пустырей, так что вынужден был служить в какой-то конторе в Сплите.

После войны устроиться на службу оказалось делом нелегким, так как Дуям был провозглашен «национализированным кулаком». Его бывшее владение роздали новым хозяевам, но и те с выгодой использовать эти клочки земли не смогли, они поросли бурьяном и по-прежнему оставались бесплодными и каменистыми. И все-таки Дуям каждый день, как и прежде, обходил былые владения: то подрежет торчащую ветку, то подправит камень в ограде, то повырывает на тропинке бурьян.

После национализации остался у Дуяма лишь домишко, а от государственной службы крохотная пенсия, которой даже одному ему не хватало на пропитание. Пока было возможно, он возил на лодке рыбу и людей в Сплит. Главным образом, чтобы послать денег дочке Викице в Загреб.

— В новой квартире будет у вас и водопровод, и электричество, и паркет, — объяснял ему инженер.

— А на кой нам паркет? — спрашивал Дуям, обращаясь к собаке. Пес, помахивая хвостом, отрицал необходимость паркета.

Кроме того, получите деньги. Положите на книжку, будет вам на черный день.

— Было дело, когда-то я подкопил малость в банке на старость, — сказал Дуям. Он снова наклонился к собаке, ища у нее поддержки. — Счастье еще, что могу поговорить с этим псом, чтобы язык не свербило.

— Но это же глупое упрямство.

— Упрямство, ну и что? Я бы им глотка воды не дал, хоть они умри от жажды.

— Что значит им? Это надо нам всем, всей Мурвице.

— Мурвица моя, а не ихняя.

— Теперь уж не ваша, — сказал инженер.

— Глянь-ка, что говорит, — не моя! Если у тебя отнимут коня, разве этот конь не твой?

Взрыв протеста и затем тихое смирение, уже вошедшее в привычку. Старик задумчиво чесал голову собаки.

— Я говорю не о том, что когда-то имел. Просто Мурвица — мой родной край, и твой тоже. Я думал, может, ты вернулся как положено в отеческий дом. А выходит, нет. Ты приехал и уедешь, как все другие. Туда-сюда, туда-сюда, мечетесь, будто безголовые мухи. В Сплит, в Загреб, в Германию. Если человек начал разъезжать, он уж не знает, где остановиться. И ты кончишь в какой-нибудь Австралии или еще бог знает где.

— Что делать, шьор Дуя, сегодня я здесь; и вам лучше сговориться со мной.

— А тебе лучше сговориться с чертом рогатым. Беги, парень, беги отсюда пока не поздно. Если уж приехал, чтобы опять уехать, тогда уезжай поскорей, раньше, чем навредишь и себе и людям.

Утомленный и разбитый инженер опустился на пыльную землю, прислонившись к колесу бульдозера. С невообразимым грохотом машины крушили дом за домом, вырывая их из старого городка, который отступал подальше от залива, сбивался в кучу, словно гнушаясь стройки. Вид городка менялся, как меняется лицо в бессильной предсмертной гримасе. Воздух был насыщен пылью, земля засыпана обломками, над морем торчали какие-то металлические скелеты. Машины валили одну за другой смоковницы в садах, стекла звенели и рассыпались вместе с рамами. В этом адском крошеве нельзя было рассмотреть ни контуров будущей гавани, ни вообще какого-либо смысла. Только варварское разрушение ради разрушения.

Инженер смежил веки и попытался представить себе свою Гавань, такую, о какой мечтал: белое, чистое, геометрически правильное сооружение, населенное счастливыми людьми, занятыми множеством разных прекрасных дел. Но в скрипе подъемных кранов, в облаках пыли от рассыпающихся стен, в грубых окликах бригадиров, в рабском копошении строителей образ Гавани начинал расплываться, тускнеть и исчезал среди грязи, разрухи, дикого зноя.

Он старался очистить этот образ в своем воображении, словно наводя его на резкость в фотоаппарате, но на выбранную им экспозицию постоянно накладывались новые непрошеные детали: ящики вонючей рыбы, ржавые железные бочки, полуголые носильщики с пыльными мешками цемента на спине, все грязное, черное, липкое от пролитой нефти и мазута. Такие же грязные, груженные ненужным грузом суда в мутном, мертвом море, где не могут существовать даже моллюски.

Его передернуло от этого превращения: как, разве моя мечта, старая моя союзница, обернулась против меня? Может, я просто задремал на солнцепеке? У него не было сил встать и снова с головой окунуться в эту суматоху.

Инженер снял защитный шлем, в полудреме прикрыл глаза и, бессильно приклонив к чему-то голову, вдруг вспомнил своего профессора. Он ясно представил себе его прохладный кабинет, такой, каким увидел его, когда пришел подписать зачетку. Совершенно неожиданно старик разразился длинным монологом, что было абсолютно не в его обычаях.

— Легко построить мост, — сказал тогда старикан, — но становится тяжело, когда подумаешь, кто и как им потом воспользуется.

Слободан нетерпеливо переминался с ноги на ногу.

— Обычно мы, не правда ли, привыкли считать мост необходимым средством сообщения. Но для какого «сообщения» это средство, а?

Слободан порывался заметить, что он пришел не на экзамен, а за пустячной подписью. Хватит уже, досыта научились. Но профессор поспешил сам ответить на поставленный каким-то другим экзаменатором вопрос.

— Абстракция. Формула. Как в геометрии, мы должны иметь некие воображаемые точки, чтобы ухватиться за них в хаосе. Я всегда представлял себе двух старых мудрых китайцев, которые, склонив головы и сложив руки, мелкими шажками, в своих мягких сандалиях, каждый вечер отправляются друг к другу в гости то на один, то на другой берег реки, потом они медленно попивают вино и мирно беседуют, а соединяющий их мост — стройный, высокий, прозрачный, словно радуга, покоится в каком-то совершенном равновесии, которое мы не в силах рассчитать…

— А тем временем китайцы до того расплодились, что подобная идиллия уже невозможна, — вставил Слободан с невинным видом.

Профессор посмотрел на свои руки, судорожно терзавшие комочек смятой бумаги. Затем снова поднял глаза.

— Видите ли, человек строит мост через реку, чтобы связаться с людьми на другом ее берегу, а в то же самое время ссорится со своим ближайшим соседом и грызется с женой, словно собака с кошкой. Знаете, я однажды тоже проектировал мост. А потом по нему проходили танки.

Какое-то мгновение он смотрел перед собой, будто видел эти танки, потом очнулся и поставил свою последнюю подпись в зачетной книжке Слободана.

— Все мы только орудие в руках недалеких пророков — сиюминутной пользы, — добавил он и, улыбаясь, протянул Слободану зачетку. — Это, Деспот, просто цитата. Поэтическая. И мы этого не проходили, правда? И знать этого не должны. Вы, вероятно, не читаете стихов?

— Нет, не читаю, — сказал Слободан. — Некогда, надо много заниматься.

И, едва дождавшись, когда старик перестанет его мучить, выскочил из кабинета. Сейчас он сам удивился, почему так запомнился ему этот давний разговор почти дословно, запомнил даже руки, треплющие бумажку, даже грохот танков, огромных зеленых жуков, ползущих по мосту, который он и сейчас, закрыв глаза, совершенно отчетливо слышит. Вскоре после этого разговора профессор или вышел на пенсию, или умер. Слободан больше с ним не встречался.

Сказал бы он теперь, что и гавань легко построить? Что худшее придет, когда все будет сделано, когда мы должны будем научиться жить с собственным детищем, бросать здесь якорь? Что речь идет о какой-то высшей, последней, метафизической функциональности?

Может быть, дело не в сыпучем или жидком грузе, а в ноше, взваленной на человека, о которой никто не думает и которую ни одна гавань не сможет защитить, ни один мост выдержать. Если даже гавань получится такой, какой ее рисует мое истерзанное воображение, стоит ли ее вообще строить? Не обманет ли она нас в конце концов? И буду ли я только обманут, как и другие, или на меня ляжет вина за общий обман, в котором я ревностно принимаю участие?

Вдруг инженер поймал себя на том, что тихо молится. Боже, беззвучно восклицал он, сделай так, чтобы строительство удалось несмотря ни на что, чтобы вопреки всему была Гавань. Пусть осуществится мечта наперекор тем, кто ее осуществляет. Наперекор грязи, подлости, обманам, наперекор всяческой дряни пусть будет Гавань. Пусть она будет сильнее нас, разумней, человечней, если сами мы не смогли быть такими. Даруй ей жизнь, даже если ее нет у нас. Я все отдам, только бы она родилась!

Какая-то тень заслонила его лицо от солнца. У Слободана не хватило сил открыть глаза.

— Все мечтаешь, Деспот? — спросил голос. — Воображаешь будущее?

Инженер вздрогнул: я что, сплю? Разве это голос не покойного профессора? Что ему здесь нужно? Он открыл глаза: перед ним стоял Казаич, радостный, полный оптимизма, будто заряженный им, как ружье.

— Нет, — сказал Слободан, поднимаясь с земли и надевая защитный шлем, — просто на минутку погрузился в прошлое.

Ему казалось, что он еще не совсем проснулся: меня и во сне и наяву обступили мои учителя. Чтобы еще раз чему-то поучить или, наоборот, сбить с толку. Они пришли, чтобы влить в меня новые силы, или, немощные, как и я, уперлись в стену, до которой довела их наука. О учителя, учителя, какое бремя знаний, радужных перспектив и грез взвалили вы на мои слабые плечи!

Но Казаич, естественно, был совсем в другом расположении духа: распираемый стариковской жаждой жизни, он судорожно хватался за нити, связывающие его с буднями стройки. Он взял Слободана под руку, чтобы, подобно клещу, отсосать от него недостающей ему силы.

— Знаешь, я по временам тебе завидую, — весело затараторил он. — Вот, например, завидую, что носишь шлем. Сразу видно — ты человек при деле. Месишь его своими руками. Помню, как во время войны я завидовал молодым и здоровым ребятам, которые уходили в лес, в партизаны. Тогда мне в гимназии не разрешили даже историю преподавать, только латынь.

На своих слабых, тощих ножонках он прыгал по изборожденной колесами земле. Он поднял вверх палец, но смотрел вниз, чтобы не споткнуться.

— Я всегда говорю, прошлое тоже может участвовать в строительстве настоящего, не только люди! История, как и все мы, должна быть поставлена на службу будущего, ancilla futuri[12]. Нельзя поддаваться ее пессимистическим урокам. Которые не вычеркнешь. Которые, конечно, существуют.

Он на минутку задумался, видимо над этими уроками. Потом, как все прирожденные оптимисты, энергично отмахнулся от них:

— Есть, конечно. Может быть, надо бы как-нибудь сесть и написать историю обетованных земель. Я имею в виду всех, начиная от Моисея, далее крестовые походы и вплоть до нынешнего Израиля. Это была бы история разочарований, что правда, то правда. Но нам ничего не обещано свыше, мы сами себе обещаем. Сейчас впервые за всю историю успех зависит от нас самих, ты согласен?

Он требовал от Слободана мгновенной поддержки.

— Ну? Что скажешь? Это поистине величественные минуты. И мы участвуем в них. Мы вместе с ними вступаем, — вытянутым пальцем он постучал по нагрудному карману потертого пиджака, — прямо в будущее. То, что мы видим вокруг, это, так сказать, живая история.

Он снова поднял вверх палец, как истинный Учитель.

— До сих пор история была историей разочарований, ибо всегда преследовала цели, которые в конце концов оказывались ложными. Сейчас все иначе; единственная цель — это непрерывное переустройство мира, и будь что будет. А будет то, что мы можем и что хорошо знаем. Переворачивай, мой мальчик, сколько влезет, все перекопай — и увидишь, что получится. А я обо всем этом напишу, прекрасно напишу, ты сам убедишься, мой мальчик, как прекрасно, прекрасно все будет, — закончил Казаич, переходя на местный диалект.

— Да поможет вам бог, шьор Казаич, — заговорил Слободан тоже по-чакавски, как равный с равным.

— Нельзя, чтобы потомки твои думали, будто мир построен на горе и несчастье. Но когда они получат в наследство наш светлый прекрасный мир, пусть он будет чистым, незамаранным ни кривдой, ни кровью, ни корыстью etc, etc… Это вовсе не значит фальсифицировать историю, это значит заставить ее служить нам. Пусть для наших потомков все, и история тоже, будет прекрасно. Так я и напишу, эта голова еще кое на что способна! Все будет прекрасно, прекрасно. И про тебя напишу, мой мальчик, ты только строй, немного я уже написал, а будет еще больше!

Но Слободана как-то совсем не волновало, что подумают о нем потомки. У него и в мыслях не было попасть в историю, для него важна была только стройка. Ему не нужен был мир без него, даже в образе будущего. И кто знает, подумал он, не суетность ли это, еще более богохульная суетность и тщета.

У него вдруг возникло неудержимое желание напиться вдрызг. Он так и сяк провертывал в голове эту навязчивую идею, но последовать ей не решился, потому что никогда ранее сознательно так не поступал, да, впрочем, даже решившись, он не смог бы найти нужного собутыльника. Но все-таки вино показалось ему неким решением. Он чувствовал неудовлетворенность работой, но не знал чему ее приписать — стройка продвигалась вперед, как положено, по своей классической спирали.

И дело явно не в Грашо: вся эта заваруха с откупом в конечном счете никчемный эпизод. Да и сам Грашо лишь эпизод, чтобы не сказать хуже. По завершении стройки неприятные инциденты сгладятся, обнаружится их истинный смысл. В том числе и самых глупых, самых неприглядных. Тяжесть с души спадет, собственные раны затянутся, и будет только Гавань, прочнее, чем медь, как сказал бы Казаич.

Но беспокойство в душе росло: он уже боялся оставаться наедине с самим собой; старался ежеминутно чем-то себя занять. В конце концов взвесив все и вся, пришел к выводу, что просто стосковался по женщине. Какой к чертям пафос, какие котлы! Самая обычная физиология.

Слободан был не бог весть как искушен. Даже авантюры, в которые он время от времени пускался, не свидетельствовали о его особой опытности в обращения с людьми. Его потребности всегда были весьма скромны. Отлучки из дома в свободное время контролировались и регламентировались жесткими рамками жизненных привычек. Нет, дело было совсем не в аскетизме или каких-либо нравственных запретах. Недостаток интереса к подобным вещам частично объяснялся нежеланием создавать себе лишние затруднения, частично тем, что обычно отсутствовал удобный случай.

Как бы то ни было, ощутив непривычную тоску по женщине, он прежде всего подумал о своей собственной жене — может быть, не о той Магде, какова она есть, а о той, какой могла бы быть, какой он время от времени, главным образом издалека, рисовал ее в своем воображении. Он тосковал не по надежному партнеру в совместном предприятии, каковым являлся их брак, а по загадочной любовнице, таящей внутри себя вулканы страсти, смелость нескромных прикосновений или способность пробудить в нем недостающую ему дерзость. А сближение с Магдой всегда было лишь смычкой двух цивилизованных скорлупок, следствием предшествующего соглашения, печатью, пришлепнутой на договоре.

Уже не говоря о том, что Магды попросту не было рядом, чтобы эту печать пришлепнуть.

Он несколько раз звонил в Загреб, надеясь вызвать ее. Свой мужской инстинкт он пытался закамуфлировать деловыми соображениями. Отчасти из-за того, что на крохотной мурвицкой почте не было телефонной кабины, отчасти потому, что между ними вообще не существовало другого стиля даже в интимных разговорах. Магда, ситуация в связи с откупом домов усложняется, много трудностей, я совсем измотан, ты поняла, что я имею в виду?

Своим ясным и энергичным голосом она объяснила ему, что он смешон, что все это глупости, что он без всякой надобности усложняет вещи, и пусть, ради бога, возьмется наконец за ум, и вообще — какая сейчас может быть поездка, из-за таких пустяков! У нее, мол, в Загребе полно дел. Он что думает, она тут бьет баклуши?! А дом, а все остальное? Да, впрочем, ее приезд ему только помешает.

Вчера была на концерте, сказала она, с женой Шуича, представляешь! Эта дама, оказывается, безумная меломанка, кто бы мог подумать, правда? Деревенщина! По утрам, чтоб сбросить вес, занимается гимнастикой под запись «Страстей по Матфею». Я ей рассказала о нас, может, замолвит о тебе словечко в нужном месте. Он, естественно, понятия не имел ни о Шуиче, ни о его жене. И не понял, что значит «нужное место». Его обуревали свои «страсти по Слободану».

Первый раз с тех пор как женился, Слободан почувствовал себя оскорбленным.

Он даже почувствовал мстительное удовольствие оттого, что путь для него оказался открытым, что всякая возможная авантюра теперь имеет свое оправдание. Дело лишь в том, что сама возможность авантюры слишком иллюзорна, подумал он, иронизируя на свой счет, витает в области чистой теории.

Но даже превратившись в чисто теоретическую, тоска по женщине не ослабевала; поскольку самый доступный для нее объект ускользнул, она растерянно витала среди округлых женских форм, разыскивая, на какую бы ей конкретно устремиться, — форм в основном абстрактных, ибо какого-либо выбора среди мурвицких объектов просто не было. Что такое со мной творится, ловил себя Слободан на том, что уже грезит наяву, разве возвращение к активной деятельности активизировало и мою мужскую потенцию и она беспокойно бурлит в красных жилках мечты?

А тоска становилась все более неодолимой, и ее уже не удавалось заглушить отвлеченной мечтой о гавани и потопить в работе. Хуже того, она даже как бы противостояла всему этому. Он чувствовал собственную хрупкость: казалось, только прикосновение тела могло его защитить от прожорливой гавани, спасти от депрессии, колебаний, укрепить покачнувшуюся веру. Только бы утолить этот голод терпким запахом и влагой минутного забвения! А потом снова, до самого конца, все будет легко!

У него уже вошло в привычку в сумерки, пока Катина не зажжет неоновые трубки, заливающие лица нездоровой, бессильной бледностью, подолгу сидеть возле корчмы, вглядываясь в изуродованный пейзаж старого причала. В полутьме, поглотившей камни, пыль и рытвины, этот пейзаж создавал иллюзию естественности и был по-своему красив, как будто здесь ничего не происходило и он всегда был таким: вечерняя заря, штиль и одинокий мужчина с бокалом некрепкого вина за столиком перед корчмой. Идеальные условия для романтической встречи.

Размышляя так, он провожал взглядом немногочисленных местных красавиц, прогуливающихся со своими кавалерами. Позднее к ним присоединялись жены и дочери приехавших рабочих, которые стекались на набережную, чтобы подышать свежим воздухом и хоть ненадолго вырваться из той скуки, на которую обрекли их мужчины.

Первое время он рассматривал их равнодушно и критически; потом они стали казаться все более привлекательными. Они хорошели у него на глазах. Он почувствовал, что то одна, то другая ему начали просто нравиться. Он уже стал замышлять романтическую интрижку. Не хотите ли выпить со мной рюмочку вина? А как обратиться: барышня? синьорина? Может быть, нам вместе заняться гимнастикой под звуки «Страстей по Матфею» или под Брамса? Тут воображение его буксовало, он пасовал перед головокружительной сложностью дальнейшей беседы, не говоря уже обо всем остальном. Инженер окончательно созрел для Викицы.

Викица появилась в один из таких вечеров, словно мечта, исполненное обещание, мимолетное виденье. Господи, конечно, не гений чистой красоты, но все же: юная, чистая, в простеньком сером платьице с огромными карманами, какие носят девочки. Будто кто-то взял ножницы и вырезал силуэт из самой материи сумерек. Она возникла как актриса на темном фоне задника, выпорхнув из-за кулис, где, притаившись, стояла с самого начала акта, и для своей заключительной реплики без всяких колебаний направилась прямо к инженеру. Какое-то недоразумение, в первую минуту подумал Слободан, ошибка судьбы.

Но она подошла к его столу, и инженер ужасно неловко поднялся на своих пудовых ногах, обутых в тяжелые рабочие ботинки, и с бокалом в руках.

— Господин инженер? Деспот? Я — Вики Чавчич. Вы разрешите присесть за ваш столик?

— Мне очень приятно, — сказал Слободан.

Ему хотелось поблагодарить небо за проявленную к нему милость, выразить готовность принять столь дорогой дар, но он сумел лишь уставиться на девушку.

— Другими словами, я дочь Дуяма Чавчича, — сказала Викица; она улыбнулась, словно разгадав его смущение.

— Ага, — произнес Слободан, — старого Дуяма?

Скрежеща по бетону, она придвинула алюминиевый стул, села свободно и непринужденно и взглядом заставила Слободана тоже сесть.

— Я бы не отказалась глотнуть коньячку, — сказала она, — если уж вы так любезны.

Пока он отдавал распоряжения Катине, Викица высыпала на стол содержимое одного из карманов, нашла сигарету, щелкнула зажигалкой, ловко, со знанием дела закурила и снова загрузила все — носовой платок, ключи, сигареты — в карман своего серого платья, как будто привыкла это делать именно здесь и именно так. При своем появлении она показалась ему маленькой и слишком субтильной, теперь же, за столом, с сигаретой и рюмкой коньяку, выглядела заправской завсегдательницей кафан, за долгие годы выработавшей в себе терпение и способность часами сидеть, оперевшись локтями на столик и глядя вокруг равнодушным, скучающим взглядом.

— Как случилось, — спросил Слободан, пуская в ход весь свой давно уже запланированный шарм, — как случилось, что я вас до сих пор не видел? Такую молодую и привлекательную даму в нашем маленьком…

— Я только сегодня приехала, — сказала Викица, — а вообще учусь в университете, в Загребе. Или не учусь, это как посмотреть.

— И теперь приехали домой на каникулы? Отдохнуть от неученья?

— Да. Безделье требует не меньше сил, чем дело. Это первая моя трудовая заповедь. Кажется, я вполне заслужила еще одну рюмку коньяку.

Инженер улыбнулся. Заказал и для себя второй бокал вина. Он уже перестал думать, что за этой неожиданной удачей, должно быть, кроется какой-то подвох.

— По правде говоря, я сюда рванула еще до конца семестра, — сказала Викица беспечно. — До меня дошло, что мой старик совсем раскис в связи с домом.

— А, да, да, но это можно понять, имея в виду…

— А я вам скажу одно: мой старик всегда любил петь Лазаря, а после национализации совсем чокнулся. Старуха его еще кое-как держала в узде, а когда она окочурилась, естественный маразм перешел у него в чистый психоз.

— Вашему отцу, и это понятно, трудно примириться…

— Во всяком случае, сейчас он совсем офонарел — продавать, говорит, дом не станет, пусть его силой отберут. Из дому не выходит, сидит с охотничьим ружьем и постоянно целит на дверь. Боюсь, как бы и меня ни за что ни про что не шмякнул. Или кого другого, кто подвернется. Поэтому я и здесь, хочу разнюхать, как тут на самом деле, может, старый маразматик все перепутал. А то и правда кокнет кого-нибудь, что тогда будем делать!

— И что вы… разнюхали?

— Прежде всего выяснила, что вы здесь какая-то шишка, — сказала Викица и самодовольно улыбнулась. — Ну и решила начинать с головы.

— Не такая уж я большая, как вы сказали, шишка, — улыбнулся и Слободан.

— Небольшая, да, может, хоть веселая.

— Скорее всего, шишка Марианова. — Инженер, улыбаясь, вспомнил студенческий жаргон своего времени, но он не был понят.

— Что это за Мариан? — спросила Викица.

— Не имеет значения. Короче, в этом деле ни я, ни кто другой особенно помочь не сможет. Относительно дома — тут все идет автоматически. Я уже объяснил вашему отцу, что за дом он получит хорошую квартиру в новостройке и плюс разницу в деньгах. Выгоднее ему договориться с нашей здешней откупной комиссией, чем идти по квазилегальному пути.

— Иными словами, если он не хочет получить на лапу чистоганом, отберут насильно за здорово живешь, — сказала Викица.

— Примерно так.

— Дело в том, что старик свихнется, если его выпрут из дома. Или кому-нибудь прошьет брюхо дробью. Мне-то плевать. От хибары нет никакого толка. Я сюда почти не приезжаю, только уж если совсем припрет. Но маразматик втемяшил в башку, что из дома не выйдет, и мне давит на мозги, чтобы скумекала что-нибудь. Я вам говорю, чистый шизоид. Из него лишь одно удалось вытянуть — что вы единственный порядочный человек среди всех этих антихристов, которые хотят живьем содрать с него кожу. И что с вами стоит поговорить.

— Послушайте, Викица, — Слободану хотелось показать, что он все же кое-что значит. — Я в силах повлиять лишь на сумму, назначенную за дом, и на вопрос о выделении новой квартиры. Можем потребовать пересмотр решения комиссии и переоценку дома…

— А нельзя просто отодвинуть от домов эту трассу, взять немного в сторону, что ли? Ну так, говоря между нами. — Викица смеялась, ясно намекая на интимный смысл этого «между нами».

— Если бы дело было лишь «между нами», мы запросто повернули бы вспять Миссисипи.

Они улыбнулись, с недосказанностью было покончено; вероятно, Слободан даже не хотел знать, что она ему предлагает, но тем не менее предложенное принял, ей же было важно понять, что он это принимает: и предложение, и то, что предложено. А может быть, речь вообще не шла ни о какой сделке: может быть, эта недоговоренность являла собой лишь прелюдию рокового договора. Словно по взаимному соглашению, они переменили тему беседы.

— Вы что изучаете? — спросил оригинальный Слободан.

— Историю искусств, — сказала Викица.

— Судя по вашему возрасту, только что начали.

— Вы настоящий кавалер. Нет, уже восемь лет. И вовсе не потому, что я слишком углубляюсь в науку, просто в искусстве столько надо всего выучить, а времени мало. Да и к чему?

— Если времени мало сейчас, когда же его будет больше? — добавил он в свой тон капельку опытности.

— Человек стремительно мчится к чертовой матери, — сказала Викица. — Надо использовать каждую минуту, пока туда не угодишь.

— Как же вы ее используете?

— Как придется: то совсем глупо, то получше. Ради бога, не читайте мне нотаций, по горло сыта.

— Да я и не думал, — сказал Слободан. — Мне просто пришло в голову, не угодил ли я уже сам туда, то есть к чертовой матери. И не смогу ли помочь вам использовать эту минутку, хоть временно.

Викица окинула его игривым оценивающим взглядом.

— На вид вы еще ничего, жеребчик, — сказала Викица, — немного послиняли, но может, не совсем сошли с копыт.

— Да и вы ничего себе… как это теперь говорится?..

— Кошечка, — сказала Викица. — Я стоящая кошечка.

Они снова выпили: она — коньяк, он — вино. Поморщившись, Викица огляделась вокруг.

— Мурвица никогда не была Копакабаной, но сейчас выглядит просто ужасно, — сказала она. — А вообще, чем в этой дыре вы все занимаетесь?

— Днем копаем. Вечером сидим, где кто пристроится. Слушаем певичку в кантине или пьяных возле Катины. По средам приезжает кино. Все начинается на «К». Копакабана.

— С ума сойти, — сказала Викица. — С ума сойти!

Слободан улыбнулся и беспомощно развел руками, словно не оставалось ничего другого, как что-либо предложить.

— Не хотите завтра вечером пойти со мной на открытие нового отеля? Там устраивают что-то вроде банкета.

— Вы меня приглашаете в отель или на банкет? Это звучит довольно рискованно.

— Что получится, — сказал Слободан. — Давайте выпьем еще по одной, а там что получится.

На открытии мурвицкого Хилтона, блочного отеля, построенного для нужд Дирекции, впервые после начала работ собралась вся элита мурвицкой колонии. Отель этот был пробным детищем некоего индустриального предприятия, обещавшего украсить страну своими смонтированными из единых деталей городами. Облицовочная плитка фасада, тоже сделанная из некоего экспериментального материала (салонита? сипорекса?), уже покоробилась и пестрела темными подтеками, словно с неба моросил не мелкий дождичек, а хлестала бурая темпера. Но все же отель стоял. Земля вокруг него была изрыта, завалена неиспользованными бревнами и засыпана разными обломками, но отель стоял на отведенном ему месте — плоскокрыший, костлявый, на тонких металлических опорах-трубах, как современная избушка на курьих ножках (для новых сказок), первая в Мурвице ласточка в духе Корбюзье, предвестница будущего.

В неоновом свете просторного вестибюля люди с удивлением переглядывались, не узнавая друг друга: они уже отвыкли от костюмов «на выход». И вообще отвыкли встречаться. В Мурвице, хоть она и невелика, если человека не встретишь на службе — не встретишь нигде. Поэтому царившая в вестибюле атмосфера была насыщена ожиданием; всего больше нетерпения вызывали накрытые в ресторане столы, за которые не следовало садиться прежде, чем окончится официальная часть торжества.

Четыре молоденькие официантки, специально по этому случаю привезенные из соответствующего профучилища в Сплите, смущенно улыбаясь, обносили гостей ракией и коньяком. Вся Мурвица стоя вполголоса переговаривалась, разбившись на маленькие группы. Когда инженер вошел с Викицей, присутствующие обратили взоры в их сторону, но затем тотчас же перевели их на своя рюмки.

Что тут происходит? Похороны? — подумал инженер и сразу обнаружил причину общего трепетного благоговения. Оказывается, в Мурвицу пожаловал товарищ Цота. Маленький, коренастый, он стоял в окружении внимавших ему мужчин в серых костюмах. Среди них был и Грашо, на этот раз даже при галстуке, правда, тоже бесцветно-сером, как и рубашка. Не дай бог переборщить.

Были тут и женщины. Некоторых инженер знал: в основном секретарш и машинисток из Дирекции. Другие, очевидно, были супругами инженеров, техников, служащих. Чем толще была женщина, тем больше на ней было атласа и парчи. Ткани сверкали, а из-под них блистали и их обладательницы. Мужчины со знанием дела комментировали интерьер: и убранство дам, и убранство помещения.

В уголке, отделенном от гостей веревочкой, натянутой между двумя серыми колоннами, местный учитель дрожащей от нервной лихорадки рукой выстраивал и снова менял местами с десяток ребятишек различного возраста, но одинаково по этому случаю отмытых и аккуратно причесанных. От Цотиной свиты отделился один из членов Дирекции, выступил вперед и два-три раза громко хлопнул в ладони.

— Мне выпала честь по случаю торжественного открытия приветствовать находящегося среди нас товарища Цоту, а также всех присутствующих, внесших свой вклад в нашу трудовую победу. В ознаменование торжества прослушаем короткую художественную программу, а затем, — драматическая пауза, — в ресторане продолжим праздник за товарищеским ужином и с танцами, — бурные аплодисменты. — Первым номером хор нашей школы исполнит… — он долго развертывал скомканный клочок бумаги, извлеченный из внутреннего кармана пиджака, — песню «Да здравствует труд», — два-три предусмотрительных голоса подхватили: Да здравствует, — песню «Да здравствует труд» на слова Be. Назора[13].

Учитель тихонько дал ученикам первую ноту и энергично взмахнул руками над своей довольно малочисленной паствой, словно перед ним был объединенный хор радио и телевидения Загреба. Здесь стояли все наличествующие в Мурвице дети школьного возраста. Над школой нависла угроза закрытия. Для учителя это был последний шанс обратить на себя внимание.

запел хор ломающимися мальчишечьими голосами. Потом старший мальчик с местным далматинским акцентом прочел «Khevenhiller» Mе. Крлежи[14], видимо, в связи с упоминанием там известкового раствора и строительства крепости, а затем выступила певичка из кантины в сопровождении своего гармониста с «попурри из наших народных песен». Победа строителей пошла на руку ее карьере, она получила повышение: от сезонщиков в кантине ее перевели на постоянную работу в качестве певицы в отель. Поэтому ее «попурри» несколько затянулось. Наибольший успех у публики вызвали песни «Муя на луне коня кует» и «Волга, Волга». Последнюю песню публика даже подхватила, в основном в басовом регистре.

Затем товарищ Цота подошел к ленточке, поздравил всех сверху донизу, пожелал дальнейших успехов, помахал своими короткими ручонками: «Я, товарищи, все посмотрел, и все это хорошо. Это очень хорошо». Член Дирекции подал ему ножницы из маникюрного набора, и Цота, попробовав их, ради шутки, на ногте своего большого пальца и убедившись, что они достаточно остры, удовлетворенный дружным смехом и рукоплесканием, перерезал ленточку.

— А сейчас, — член Дирекции старался перекричать поднявшийся гвалт, — милости просим занять места за…

Но дальнейшего уже было не разобрать, так как все хлынули в ресторан. В образовавшейся у дверей толчее Грашо протиснулся к инженеру. Стоявшую рядом Викицу он словно бы не замечал.

— Что вы скажете о концерте, — пробормотал, косясь по сторонам и вполголоса, — как человек, так сказать, приобщенный к культуре?

— Боже мой, — уклончиво ответил инженер, — кажется, товарищ Цота остался доволен.

— Он всегда доволен на крестинах, — проворчал Грашо, снова оглядевшись, не слышит ли их кто-нибудь, — а на похоронах от него ни слуху ни духу. Вот как надо жить, дорогой мой!

В ресторане был накрыт один большой банкетный стол и с десяток маленьких — на четыре персоны. Четыре молоденькие официантки испуганно жались у стены. Члены Дирекции проводили товарища Цоту на его место, внимательно предупреждая каждый его шаг. Сейчас, находясь в привычной обстановке, а не за исполнением своей высокой функции, товарищ Цота действительно несколько волочил одну ногу и тем полностью оправдывал свое имя[15]. Значит, оно вовсе не было уж так страшно конспиративно.

— Вы, конечно, должны сесть с нами. — Грашо повел инженера к банкетному столу. Но тут произошла небольшая заминка, ибо выяснилось, что инженер пришел не один, а с Викицей. Быстро принесли еще один стул и поставили дополнительный прибор. Инженер и Викица оказались зажатыми между занимавшей слишком много места парчовой дамой и притулившимся бочком на стуле тощим учителем. Свои все еще трясущиеся от возбуждения руки он смущенно зажал в коленях. Гости, сидевшие за маленькими столами, посматривали на тех, что за банкетным, с нескрываемой завистью. Цота сразу же заметил инженера.

— А, да тут и наш товарищ Деспот, — весело произнес он, — а я как раз на днях виделся с вашей супругой. Мы уговаривали ее поехать с нами, но, как вижу…

Вероятно, чтоб смягчить свое величественное «мы» и показать, что от него ничего не укрылось, Цота озорно кивнул в сторону Викицы и простодушно, совсем по-нашенски, попросту подмигнул. Но вскоре, после копченого мяса, сыра и французского салата, все эти тонкости отступили на второй план. Настроение стремительно поднималось: все заговорили разом и кричали все громче и громче. Бокалы то и дело наполнялись, и вино плескалось через край, когда их энергично сдвигали в бесконечных тостах. Бурными возгласами был встречен поросенок, испеченный на вертеле. Даже учитель взмахнул руками.

— Ну как вам здесь? — нагнулся инженер к Викице, но вынужден был еще раз повторить вопрос, ибо она ничего не расслышала. — Я говорю, как вам здесь?

— До того ужасно, что даже весело.

И она уже должна была пить на брудершафт с каким-то сидевшим напротив виновником торжества, а Слободан — втолковывать соседней парчовой туше, поздравившей его с удачной отделкой ресторана, что отель строил не он, а предприятие, как бишь оно называется, что было ей абсолютно до лампочки.

К концу ужина гости уже изрядно поднабрались. Неумолкавшая певичка ловко чередовала чувствительные романсы с танцевальными мелодиями, то есть репертуар ее представлял ту здоровую смесь современного и народного, которая свидетельствует о том, что, следуя своим путем, мы не отстаем и от мира. На повестке дня оказались поцелуи, в основном между мужчинами, которым предшествовало довольно энергичное похлопывание по молодецким плечам, ибо женщин оставалось все меньше и меньше. После ужина пожилые и солидные супружеские пары покинули ресторан. Некоторые поднялись прямо в свои новые гостиничные номера. Тем не менее инженер успел несколько раз повернуть на паркете парчовую даму, которая служила ему при этом не только партнершей в танце, но также и опорой на уплывающем из-под ног земном шаре.

Популярность Викицы в мужском обществе росла с головокружительной быстротой. Ее тащили танцевать даже под народные напевы. Вероятно, ей нравилось такое поклонение мужчин: она хохотала как безумная, громко смеялась на пьяные предложения, которые ей шептали, а иногда даже взвизгивала. Слободан несколько раз порывался пригласить ее или хотя бы удержать подле себя за столом. Но их то и дело разлучали. Вместо того чтоб прижать наконец к себе Викицу, он вдруг очутился в объятиях Грашо, а Викица упорхнула с кем-то другим.

— А вы все-таки, — едва шевелил языком Грашо, и веки его почти совсем сомкнулись, — вы… мужчина.

— И кто бы подумал, — сказал инженер, отыскивая глазами Викицу.

— Настоящий мужик, ничего не скажешь, — лез обслюнявить его Грашо.

Пробовали затянуть песню и за столом, иногда вторя певичке, а то и сами по себе, уже кое-где швыряли о стену стаканы. Стекло хрустело под ногами как свежий снег. Молоденькие подавальщицы сновали по залу и шарахались от гостей, еще сильнее распаляя в тех охотничьи инстинкты.

Какой-то тип по соседству со Слободаном сумел схватить официантку, которая, словно жонглер, несла на вытянутой руке поднос с фужерами, наполненными вином и минеральной водой, и повалить ее к себе на колени. Она замахала руками, будто намеревалась плыть на спине. Слободан удивленно смотрел на ее обнаженные до бедер ноги, короткая юбчонка на которых сбилась под еще более короткий фартук.

— Нужно, чтоб девчушки на практике знакомились со своей ресторанной профессией, — объяснил тип, перехватив взгляд Слободана.

Наконец Слободану удалось добраться до Викицы, раскрасневшейся, растрепанной, уже на грани отчаяния. Возникла реальная опасность, что какой-нибудь из развеселившихся донжуанов переступит границу и дело дойдет до сцены, в которой ему будет отведена роль кавалера, испортившего веселый народный праздник.

— Так-то вы обо мне заботитесь, — смеялась спасенная Викица. — Меня бросили на растерзанье морским псам, а самую жирную сомиху забрали себе. Шик кошка.

— Старая курица — сальная похлебка, — сказал Слободан, осторожно направляя Викицу к дверям ресторана своим ритмичным танго-шагом. — Открытие отеля ознаменовало и мою удачу — я получил приличную комнату. И сразу же переселился сюда от Катины. Вместе с блохами.

— Да что вы говорите, — сказала Викица.

— Не хотите посмотреть?

— А, будь что будет, — улыбнулась она.

Танцуя, они достигли дверей и нырнули в них. Ясно, что все присутствующие в зале это отметили, хотя были уже не слишком способны что-либо примечать. Портье, человек новый, одетый с иголочки, присоединившийся было к общему веселью, выбежал из ресторана и дал инженеру ключ от его номера. Он просто лез из кожи, желая продемонстрировать, как здорово освоился со своей новой профессией.

Викица критическим взглядом окинула узкую длинную комнату. Кровать, столик, шкаф.

На днях я видела снимок в газете, — сказала она. — Ваш номер — точно как камера в шведской тюрьме.

Инженер дважды повернул ключ. Викица какое-то время слонялась из угла в угол, словно кошка в незнакомом доме, — акклиматизировалась. Еще утром инженер выставил на стол бутылку коньяка и транзистор. На всякий случай.

Взглянув на марку коньяка, Викица слегка поморщилась, но транзистор одобрила и тут же его включила. Она передернулась всем телом, держа руки так, словно собиралась боксировать невидимого врага, и завертелась по узкой комнате перед самым носом инженера, почти касаясь его то задом, то, наоборот, передом. Инженер сидел на кровати и наблюдал ее танец до тех пор, пока хвостатые животные предки не закрутили его в том же ритме.

Для начала они поцеловались. Снизу, откуда-то издалека доносились пьяные крики, гармошка и топот ног.

— У тебя в Загребе есть парень? — спросил Слободан.

— Давай-ка лучше глотнем еще малость этого коньячку, — сказала Викица. — Ты — мой не пришей собаке хвост, дурной, старый парень.

Любовники — те же прокаженные. Вследствие своей болезни они изолированы от людей, сосредоточены на самих себе, лихорадочно пожирают сами себя, постоянно снова и снова заражая друг друга. Таким образом, их заболевание солидарно усугубляется. В болезненном, лихорадочном бреду один другому мерещится спасительной, неодолимой фата-морганой, а в те редкие минуты, когда жар спадает, возникают взаимные обвинения, ибо оказывается, что ни один из них не соответствует своему бредовому образу. Подобно всем людям, слишком привязанным друг к другу, они одновременно и поддерживают, и терзают, и любят, и ненавидят один другого.

Первое время коллеги ограничивались лишь анекдотами по поводу связи инженера с Викицей, отпускали квази-остроумные или просто грубые мужские шуточки — приперло, мол, мужику, боже мой, все мы уже дошли, чего же теряться? Но потом, когда на их игривые замечания он перестал отвечать своей обычной, немного смущенной, но в общем добродушной улыбкой, люди умолкли и уже начали выбирать слова. Теперь, завидев инженера с Викицей, все старались незаметно проскользнуть мимо. Комментарии за его спиной, которые прежде носили характер просто мужской болтовни, теперь сопровождались осуждающим покачиванием головы. В ретроспективе многие поступки приобретали иной смысл, не такой, как прежде; так, теперь в другом свете воспринималось их совместное появление на официальном банкете при открытии отеля. Незначительный факт быстро перерастал в общественный скандал.

Инженер не мог понять, как случилось, что они и их связь вдруг оказались в центре внимания. Первое время они встречались довольно редко и только тайно. То есть в той мере, насколько возможно сохранять тайну свидания в гостинице. Но, вероятно, Мурвица еще не превратилась в международный порт, а была просто маленьким полугородком-полуселом, со значительной колонией строителей.

Хочешь не хочешь, но Викица и Слободан нередко встречались просто случайно. В основном возле «Катины». Да и где бы еще? Потом, не таясь, стали видеться ежедневно: вместе на глазах у всех ужинали в ресторане. И чем более они сближались, тем заметней оказывались в полной изоляции, предоставленные сами себе.

Справедливости ради надо отметить: инженер с самого начала ощущал, что попадает в петлю новой зависимости. Ему совсем не улыбалось новое рабство и новые обязательства. Он хотел свободы, а не гнета. В мрачные минуты Викица представлялась ему маленьким, но опасным полипом, который к нему буквально физически прилипает, присасывается и душит своими желеобразными щупальцами, едко пахнущими телесным соком. Если бы, то и дело прижимаясь к нему, гибко скользя в объятия, провоцируя недвусмысленные прикосновения, Викица не пробуждала в нем самца — а обычно случалось именно так, — эти ее уловки он воспринимал бы как поведение голодной пиявки.

Потому что она всегда была готова к телесному сближению, постоянно приводила Слободана в состояние возбуждения демонстрацией своих прелестей, лукавым напоминанием о сладких мгновениях, пережитых обоими накануне, или о его годах и сексуальных возможностях, то есть все время придумывала способы пробудить в нем инстинкт.

Вследствие этих коварных маневров одна за другой рушились твердыни осмотрительности и личной, и общественной. Вскоре Викица уже открыто висла у него на шее и целовала взасос в кафе у Катины, где они сидели за рюмкой, или во время обеда в ресторане, или на набережной. Она обнимала его, тесно прижимаясь всем телом, и, расстегнув рубаху, целовала, уткнувшись ему в грудь на виду у прохожих… Они ходили теперь не иначе как в обнимку; их называли уже спортивным термином: «dupli nelson»[16].

Боже мой, во всем этом, безусловно, присутствовал истинный жар, не подвластный никакой осмотрительности, здесь было много юной и врожденной невоздержанности и богемы. Но нужно признать, что время от времени у инженера возникала мысль о том, что корни ее поведения крылись в несколько извращенном желании отчаявшегося существа выставить себя напоказ: затащила в сети солидного немолодого любовника, ей это льстило, и она хотела, чтобы все это видели. И то, что от нее теряют голову. Кроме этого, ей нечем было похвалиться.

Ибо обычная тщета была ей неведома, она не признавала конвенций. А может быть, просто не замечала их: как будто к ней не имели никакого отношения правила игры, принятые в той среде, в которой жил инженер. Об этой среде (или вообще о мире, кто знает?) она говорила без всякого почтения, иногда просто цинично. Весь мир она делила на старых засранцев и клевых мужиков. Окружающее было для нее или «дерьмо», или «блеск». Инженер нередко немел, столкнувшись с ее пренебрежением к респекту, несерьезностью и отсутствием интереса к вещам.

— Чего ты ко мне пристал? — спрашивала она. — Все это мура. Хочу веселиться, пока молодая. Ходить по ресторанам, танцевать, ездить, смотреть людей. А чего, еще делать, если и так все идет к чертовой матери!

Это было ее постоянным присловьем — «если и так все идет к чертовой матери». Осью, вокруг которой она пестовала свой цинизм, явно сознавая его неадекватность. Значительные детали жизнеописания Викицы состояли в том, что она познакомилась с одним редактором (или техником?) из телевизионной студии, с двумя-тремя журналистами (или художниками?) и с одним самым настоящим, живым кинооператором. С ними время от времени выпивала в «Кавказе». Но, по ее словам, счастье ей не улыбнулось, дорога в высшую лигу для нее по-прежнему закрыта. Отсюда она имеет все основания быть разочарованной, саркастичной и пить. Если и так все идет к чертовой матери.

К тому же Викица и правда слишком долго жила совсем одна с тех пор, как приехала учиться, предоставленная в Загребе самой себе, без родителей, без настоящих друзей. Не везло ей и с кавалерами, слишком много она их переменила, слишком много времени просидела в кафанах, слишком многое предприняла, чтобы «вырваться в высшую лигу», да к тому же была слишком умна, слишком хорошо все это сознавала и имела слишком большой опыт, чтобы связать себя с каким-нибудь тупицей, вступить в мещанский брак и принести себя в жертву тому, что с презрением называла «обычной жизнью» — жалкое крохоборство, прозябание, тоска. Так что у нее и впрямь все потихоньку шло к чертовой матери, и выдуманное, позаимствованное отчаяние постепенно переходило в настоящее, истинное.

— Когда я намылилась в Мурвицу, ну, еще до встречи с тобой, — отвесила она комплимент Слободану, — я уж совсем дошла, сыта была по горло. До того мне стало скучно, что всерьез подумывала, может, взять да и раздеться догола посреди площади Республики. Авось положит на меня глаз какой-нибудь фотокорреспондент из «Лайфа» или «Штерна». На худой конец хотя бы из «Старта».

А она способна, подумал инженер, выкинуть такое не только на площади Республики в Загребе, но и на набережной в Мурвице. Его просто охватывал ужас при мысли, что она еще может вытворить, учитывая ее прежние выходки и коленца, да и то, как она об этом говорила. Вначале он не придавал ее высказываниям особого значения, они казались ему просто смешными и необычными, а по-своему даже и обольстительными. Но чем больше он привязывался к Викице, чем больше она ему становилась необходимой, тем болезненней воспринимал ее цинизм и проделки, тем сильнее они его ранили и отделяли от нее. Иногда ему казалось, что именно эти черты в ее поведении создавали ту непреодолимую пропасть, которая мешала их окончательному и полному сближению. Чем больше сплетались их жизни, тем яснее он ощущал, что она далека ему, совсем ему не подходит, впрочем, сам затруднялся сказать, для чего именно она вообще должна была бы подходить. Иногда в самый разгар любви он вдруг чувствовал небывалую прежде близость к Магде. Иногда, болтая с Викицей, он ловил себя на том, что ему легче найти общий язык даже с Грашо, чем с ней.

Но Викицу он ни в чем не мог обвинять. Решения, которые Слободан принимал на трезвую голову, довольный и пресыщенный, тут же нарушались: он бежал к Викице будто голодный щенок. Напрасно было потом искать причины, все они сводились к одному — непреодолимому, всесокрушающему магнитному притяжению, к неизбежности, которая играла логикой его решений, будто мячиком. Так его любовь постоянно вибрировала между глубокой депрессией и слепым восторгом.

Среди причин были, конечно, совсем ясные и вполне объяснимые, как, например, зов молодого тела: в этой мурвицкой пустыне, в уже подзатянувшемся ряской болотце его сексуальности — вероятно, он ее еще не утратил полностью? — инженер, который ранее был не бог весть какого высокого о себе мнения, ощутил, как воспряла его мужская сила. Викица пробудила ее дремавшие источники, открыла ее возможности своим горячим шепотом, расшевелила шрапнелью пальцев, словно дрессировщик, муштрующий чистокровных арабских коней, не говоря уже о сложной технике любви, которой она в совершенстве владела. Она была молода, у нее не было предрассудков, она была просто создана для любви.

Увлечение Викицей объяснялось и другими причинами, которые инженер сознавал менее ясно. Она словно бы явилась для него замочной скважиной, через которую он смог приобщиться к ранее неизвестной ему, неизведанной жизни. Теоретически он знал, что существует бунт и протест, но его поразило полное пренебрежение к принятым нормам. Он знал, что такое эгоизм, но его сбило с толку абсолютное равнодушие. Он мог представить себе жертву, но ему недоступно было глубокое безразличие к себе и другим. Он и сам презирал свою предусмотрительность, на которую Викица ему часто указывала, но его пугало, что она совершенно не заботится о будущем.

В поведении Викицы не было намеренной аффектации, просто она так жила, так существовала. Праздный цинизм ее кафанской компании, презрение к «дружбе» и подобным патетическим бессмыслицам, пустое транжирение времени, упоение низкопробной роскошью, мимолетными утехами, всеми примитивными и доступными развлечениями, мечта о карьере и молниеносном успехе в делах, которые она сама ни во что не ставила. Циничный дурман дешевых иллюзий, поставляемых увеселительной индустрией, которые принято презирать, ибо мы люди разумные и прекрасно понимаем, что к чему, но в то же время к ним тянемся, потому что они сулят легкую наживу, быстрое приобретение вещей, которые надо иметь и которые, по правде говоря, нам вовсе не нужны. Иллюзии, якобы указывающие наиболее легкий путь к какой-то независимости, к тому, чтобы стать чем-то, некой особой, чтобы не потерять себя в этой массовой, бессмысленной и обезличенной жизни. Ведь надо все-таки что-то сделать с собой, правда, если и так все идет к чертовой матери…

О существовании подобных настроений инженер и раньше догадывался, но знал о них как бы издалека, понаслышке; он не представлял все это реально. Викица открыла ему особый мир, в совершенстве овладевший самыми вульгарными и дешевыми средствами самообмана. Какая-то болезненная опустошенность его прошлой жизни обусловила жажду именно такого мира. Он хотел обрести пространство, «в котором возможно парить». В котором не признают ни ложных, ни истинных ценностей. Где человек значителен сам по себе, а не по занимаемому им положению, где ничего не значит распределение сил и фигур на общественной доске. Где, правда, жить опасно, но зато все позволено.

В конце концов существовали и причины, о которых инженер не помышлял или в которых не хотел признаться даже себе самому. Совершенно ясно, что великие надежды, которые вдохновляли его в начале строительства, теперь, при столкновении с реальностью, понемногу меркли. Вера в стройку как символ его мечты все больше отступала на второй план перед грязной во всех смыслах работой, а надежда, что строительство разбудит его собственные дремлющие жизненные силы, оборотилась явным обманом.

Боясь оказаться на краю пропасти, он приписывал свое разочарование минутной слабости, депрессии и романтической хрупкости своей натуры, которую Магда умела так ловко ранить, своей неспособности переварить уроки реальной жизни. Он еще не хотел признаться самому себе, что Викица, словно чернильная клякса, заполнила пробел, оставленный утраченной мечтой о гавани, когда схлынула волна надежды на возрождение.

В конце концов, может быть, Слободан — если мы смеем судить объективно, то есть судить о чем-то, о чем не имеем понятия, — не был уж так предусмотрителен и осторожен, как сам полагал и в чем его иногда упрекала Викица. Если вначале он играл ва-банк, ставя все свои надежды на гавань, теперь, когда ставка постепенно ускользала, он незаметно переместил свой сентиментальный капитал и снова поставил его ва-банк, но уже на Викицу.

Ее вначале согнула эта тяжесть; а он вполне резонно не раз усомнился — выдержит ли Викица. Но она была молода, привлекательна и в первый момент выдержала. Ища опоры, он навалился на нее всей своей тяжестью. Никто не спрашивал себя, сколько это продлится. Было ясно — игра, которую они затеяли, только началась, шарик неумолимо покатился. Каждый день, нередко еще до конца работы, инженер сломя голову бросался к Викице, а она его поджидала с возрастающим нетерпением. Они все меньше могли выдержать друг без друга.

Инженер стал даже пренебрегать своей работой. Люди уже открыто судили и рядили о них. Впрочем, других сюжетов для сплетен в городке не было. Слободан и Викица теперь по нескольку раз в сутки занимались любовью: в гостинице, где придется — по оврагам, под деревьями, на пляже среди камней. Каждая неудача в любви повергала их в ярость — будто только телесная гармония помогала им выносить жизнь и друг друга.

После лихорадочного, безудержного секса, в который они вкладывали все силы, все, что знают и умеют, они часами сидели в пустом номере, не прикасаясь один к другому и не разговаривая, тупо тянули коньяк, а потом, после ужина, устраивались за столиком у Катины и на глазах у всех беззастенчиво целовались, едва дожидаясь минуты, когда смогут идти в постель.

Наутро пробуждались поздно, отупевшие, с тяжелой головой; инженер опаздывал на работу, Викица забывала ночью вернуться домой, как между ними вначале было условлено: отчасти, чтоб не вызывать лишних толков, на которые, правда, они вскоре перестали обращать внимание, отчасти из-за старого Дуяма, который теперь не выходил из дома и томился, сидя или лежа на кровати со своей собакой и с ружьем в руках. Викице надо было кормить и старого маразматика, и его шелудивого пса.

Обычно они сидели у Катины до поздней ночи, когда уже все, даже самые горькие пьяницы покидали корчму. Катина закрывала заведение и отправлялась спать, милостиво оставив им последнюю бутылку коньяка. Они сидели под платаном, в неоновом свете будто два привидения. Чередуя лихорадочные нежности с полными отчаянья исповедями. Испытывая стены своей тюрьмы.

— С возрастом приходишь к убеждению, — изливал душу Слободан, — что мир, к которому ты стремился, от тебя ускользнул, жизнь, о которой мечтал, не состоялась. Заблуждение глупой юности, будто свою жизнь ты можешь менять как хочешь. Заблуждение, будто мы с тобой можем повлиять на то, что с нами дальше будет. Что можем не только уповать и просить, но и бороться.

Потом его вдруг охватывала забота о самом себе и он принимался искать срочное и самое простое решение.

— Боже, что с нами будет! Зачем ты, дуреха, вообще связалась со мной! Ты еще ребенок! Ты еще можешь спастись. Кого-нибудь найдешь. У тебя все еще может сложиться хорошо. Я не могу тебя бросить, а ты меня можешь. Вот увидишь, у тебя еще все будет хорошо!

Поддавшись провокации, Викица пыталась состязаться с ним в благородстве. Она набрасывалась словно голодная каракатица.

— Это все глупости, мой дорогой Деспотик! К чему заботиться о том, что будет! Будет, что будет, главное — мы вместе. Главное, ты — мой, Деспотик! Все и так идет к чертовой матери! И что это значит: все будет хорошо? Вся наша дерьмовая жизнь основана на том, что все будет хорошо и что это нормально. А как раз и нет: нормально только то, что ничего не происходит. Когда-то и я думала, что мне хочется жить, как другие люди, солидно. А потом поняла, что у этих других людей нисколько не лучше, чем у меня: они тоже только живут, и все. В основном надеясь, что ничего не случится. Деспотик, Деспотик, иногда мне кажется, что все, что с нами происходит, я вижу в кино!

Для нее это означало наивысшую похвалу.

Опустошенный, как после просмотра волнующего фильма, Слободан снова сидел перед Грашо в его голом кабинете, напоминающем затхлое австро-венгерское присутствие.

На столе у Грашо лежала пачка закупочных договоров. Рядом — план местности, изрешеченный красными границами личных земельных участков, перенесенными сюда из кадастра. В каждой обведенной ячейке также красными буквами было вписано имя владельца. Уже откупленные участки были аккуратно заштрихованы красной фломастерной сеточкой, за которой беспомощно, словно пойманный морской окунь, трепыхалось имя бывшего хозяина. Исчерченные кусочки плана сливались в красные пятна, а Грашо длинным грязным ногтем указательного пальца постукивал по стопке договоров.

Слободан записывал фамилии, с которыми осталось лишь все «юридически оформить», и те, к которым следовало еще только приступить. В ближайшее время из Сплита сюда направлялась общинная комиссия по имущественно-правовым делам, чтобы рассмотреть нерешенные вопросы. В устах Грашо «нерешенные вопросы» звучали как уже решенные. Грашо был влюблен в выражение «в срочном порядке» и теперь щедро им пользовался.

— Тут, конечно, и вопрос о часовне, — прибавил он, бросив на инженера быстрый косой взгляд. Тоном, который свидетельствовал, что товарищу инженеру уже известно, что существует, конечно, еще и вопрос о часовне.

Инженер не имел об этом никакого понятия.

— О какой часовне? Святого Анты? На кладбище?

— Конечно, — сказал Грашо, — какой же еще? Вопрос, естественно, особого характера, ибо часовня — не частное владение. Хотя точно ничего не известно. Может, она принадлежит общине, а может, и нет. Документы по национализации отсутствуют. Надо это дело расследовать.

— А какое отношение имеет к нам эта часовня?

— Как это какое? Ее надо сносить. Из-за дороги. Видите, по плану дорога должна пройти именно здесь.

— Сносить? — поразился инженер. — Часовню?

Наступила пауза. Перед глазами Слободана возникла часовенка, простая, неброская, на том самом месте, где она, казалось, вечно стояла. Он помнил ее с детства и мог представить себе с любой стороны, как изображенную Хокусаи Фудзияму[17]. Она всегда была на замке, но, несмотря на это, в ней вечно горели свечки, благодарственные или заупокойные, или просто свечи. Он никогда не думал о том, кто их зажигает: свечи, как и часовня, существовали вечно, сами по себе. Часовенка была неотделима от городка и окружающего пейзажа.

Грашо наблюдал за ним. Спешить было некуда.

— Но этого никак нельзя допустить, — неожиданно заговорил Слободан, — во-первых, часовня какой-то исторический памятник, какая-то там архитектура, я точно не знаю, может быть, она даже под защитой государства. Кажется, я что-то слышал. И во-вторых, Грашо, подумайте, что скажут люди. Это ведь часть их городка. К тому же практически часовня окружена могилами.

— Мы же не собираемся разорять все кладбище, тускло улыбнулся Грашо, — всего с десяток рядов. Ста могилами больше или меньше, какое это имеет значение? Половина из них и вообще ничейные. Думаю, из родни уже давно никого не осталось в живых. А тем, что живы, выплатим издержки по переносу могил в другое место. Надо поговорить с народом.

— Поговорить? — воскликнул Слободан. — Что за чушь! Они и слушать не захотят.

— Тем хуже, — сказал Грашо. — Это уж зависит от вас. Найдите с ними общий язык — послушают. Народ всегда готов на жертвы ради общего дела, если ему все как следует объяснить. А кроме того, не больно-то это кладбище их и волнует, тут больше болтовни — вы все преувеличиваете! За хорошие деньги они продадут брата родного, живехонького, не то что старые могилы!

Ошеломленный его словами, инженер поднялся. Он хотел сказать Грашо — поищите, мол, кого-нибудь другого. Да минует меня чаша сия. Пускай это делает другой — и я не буду возражать. Главное, чтобы мне не смотреть им в глаза. Он вспомнил тетю Бонину и тетю Нилу — как они мечтали перенести сюда прах отца. И отец якобы этого хотел: покоиться в тихой Мурвице, в идиллии сельского кладбища. Перевези он в свое время его сюда — сейчас отцу пришлось бы снова переселяться, старый усердный чиновник, скиталец даже после смерти. Он вспомнил мрачные лица стариков мурвичан: отбираешь у нас дома, занес руку и на последнее человеческое пристанище. Кости наши тревожишь. Вон отсюда, каннибал, скатертью дорога.

Во взгляде, который он устремил на Грашо, были мольба и гнев, и тот все понял раньше, чем инженер открыл рот. Как обычно скривившись, Грашо покачал головой, пожал плечами — тут уж, дружок, ничего не поделаешь?

— Я посмотрю, — проговорил инженер уже в дверях.

— Вы понимаете, — остановил его Грашо, — это надо сделать как можно деликатнее. Прощупайте все сначала, успокойте людей, чтоб избежать излишнего шума. Сами знаете, начнут болтать, мол, мы нехристи, рушим церкви. Пустое. В гробу я видел эти их церкви, они и сами собой рушатся. Наше дело строить шоссе, вы согласны?

Вечером Слободан помчался к Викице и нализался вдрызг. Он решил не отступать, но напился, потому что не верил в успех. Инженер понимал: откажись он — найдется другой. Викице он ничего не объяснил, потому что не знал, как это сделать. И не то чтобы не хотел ее расстроить, а попросту боялся, что она отмахнется от этого кладбища и часовни да еще начнет издеваться над ним за его излишнюю чувствительность. Ей-то, уж конечно, наплевать на могилы — может, Грашо и прав: никому здесь до кладбища нет особого дела, больше болтают.

Согнувшись в три погибели, Слободан с трудом разбирал еле заметные имена и даты, но вдруг выпрямился. Он почувствовал, что за спиной кто-то стоит. В первое мгновение сверкнула мысль — не кладбищенское ли это привидение, но, обернувшись, увидел старого Дуяма, который переминался с ноги на ногу, делая вид, что читает надписи на ближайшем ряду могил. Инженер поискал глазами ружье, однако в руках у Дуяма ничего не было.

— Многие фамилии мне знакомы, — растерянно улыбнулся инженер, — в основном по рассказам отца.

Старый Дуям ухватился за ниточку разговора.

— Я знал их всех, — сказал он.

Он ждал, что инженер поддержит беседу, но Слободан не знал, что он должен сказать, что может сказать пожилому человеку, с дочерью которого живет. Следовало бы начать как-то по-народному, то есть просто и сердечно, а в то же время соблюдая форму, согласно установленным правилам, которые он давно позабыл.

— С тех пор как здесь все пошло вверх дном, — сказал Дуям, — мне некуда деться. Нигде не встретишь знакомых. Ни на берегу, ни в церкви, ни на рынке, ни у Катины. Я долго не выходил из дома, все переменилось.

Некоторое время они молчали.

— А на кладбище я будто среди своих, как в корчме, — закончил Дуям.

Инженер в смущении делал вид, что внимательно изучает могилу. На деревянном кресте была прибита маленькая медная пластинка. Дуяму не потребовалось сделать ни шагу, чтобы прочитать надпись.

— Это покойный капитан Албанеже, — сказал он. — Всю жизнь мыкался по морю, сюда вернулся доживать на пенсии, А когда позапрошлый год умер, некому было даже могилку ему устроить. Община дала крест, а пластинку сняли с входных дверей и тут прибили: Сильвестар Албанеже. Как мы с ним, бывало, в карты резались!

На пластинке было написано одно имя, без дат. Дуям нервно сжимал и разжимал пальцы, словно ему не терпелось что-то сказать и он очень спешил. Только сказать и присоединиться здесь к своим, в их последней корчме, перекинуться еще разок в картишки.

Инженер сделал вид, что и сам спешит.

— Собственно, я-то пришел сюда посмотреть часовенки сказал он. — Случайно оказался среди могил. Деспотов тут не счесть. Не знаю, с кем из них я в родстве, а кто так, однофамилец. Сейчас об этом уж и спросить не у кого. Опоздал. Тетки все перепутали: помнят миллион каких-то прозвищ, а какое к кому относится — забыли.

Он уже было легко вздохнул и направился вдоль аллеи вверх, к часовне. Но, сделав с десяток шагов, почувствовал на себе выжидающий взгляд старого Дуяма и понял, что не может просто так взять и уйти. Сообразил, что старику чего-то от него надо, и остановился полуобернувшись.

— А где ваш пес? — спросил он. — Не вижу.

Дуям неподвижно стоял на старом месте, напряженно и пристально глядя на инженера.

— Какой-то висельник вчера пнул его в живот и доконал. — Голос старика сорвался, послышалось сухое рыдание. — Пришлось пристрелить, чтобы не мучился бедняга. Тут я его нынче и похоронил.

— На кладбище?

— А ты не проболтаешься? Пес был как человек. Никому здесь не помешает.

— Я вам сочувствую, шьор Дуям. И мне его очень жаль.

Вдруг в горле у Дуяма всхлипывания перешли в истерический крик, неестественно громкий для старика и слишком резкий среди кладбищенского покоя:

— Тебе жаль? Черта лысого тебе жаль! Фига с два! Сам ты дьявол, а не человек! Твои бандиты его убили, а тебе, видишь ли, жаль! Дом у меня надумал отобрать, дочь уже отобрал, шлюхой хочешь ее сделать на глазах у людей, пса моего убил! Чего тебе еще надо, за душой моей, что ли, пожаловал? И здесь за мной гоняешься, на кладбище, будто вампир! Вампир! Для этого ты сюда и пришел, потому и фамилии читаешь, прикидываешь, кого еще угробить! На меня нацелился, меня хочешь сожрать?

— Успокойтесь, господин Дуям. — Инженер хотел остановить его, но безуспешно. Старик сплевывал с губ пену и вопил еще громче. — Успокойтесь! Что подумают люди!

Не найдя ничего, кроме этого «что подумают люди», инженер вдруг побежал прочь, как собака, поджав хвост, позабыв о собственном достоинстве и радуясь лишь тому, что никто не присутствовал при этой сцене. Издали до него долетали вопли старика:

— Всех я вас перебью, нехристи! Из ружья перестреляю! И тебя, и Викицу, за то, что продала душу дьяволу, бедная моя девочка. Сатана ты? Всех нас надул, всех предал! Не наш ты человек, ты — наше наказание!

Отправляясь взглянуть на часовню новыми глазами, инженер надеялся, что она не вызовет в нем никаких иных чувств, кроме сентиментальных воспоминаний. Он уже усвоил, что все, как говорится, перемелется, что «народ всегда готов на жертвы, если ему как следует объяснить». В данном случае перетерпеть было не так уж трудно, если б не всякое другое, что тоже надо перетерпеть.

Он несколько дней оттягивал посещение кладбища, с тех пор как сбежал оттуда после сцены, устроенной Дуямом, словно вурдалак, которого застали in flagranti[18]. Викице о встрече с ее отцом даже не заикнулся. Но долго, сидя где-нибудь с ней, опасливо озирался по сторонам, не появится ли с ружьем старый Дуям, чтобы их пристрелить.

Тем временем он постарался кое-что разузнать о часовенке. Дело это оказалось не таким простым, как он предполагал. В энциклопедии о ней не упоминалось, других справочников в Мурвице найти он не смог. Инженер несколько раз звонил в районную инспекцию по охране памятников культуры с мурвицкой почты, благоговейно следуя правилам игры в «испорченный телефон». Каждый раз на другом конце провода оказывалась новая особа. Кто-то что-то слышал об этой часовне, другие вообще не имели о ней никакого понятия. Одна женщина ответила, что, насколько ей известно, Большая Капелла находится не в Далмации. Кто-то сообщил, что часовня не взята на бюджет, так как возникли разногласия между двумя региональными отделами по охране памятников, и поэтому в настоящее время она не охраняется. Если вообще существует. Чей-то голос так и сказал: если вообще существует.

Слободан решил зайти к старику Казаичу. Чтобы посоветоваться? Нет. Вконец измученный, он жаждал хлебнуть оптимизма из источника, который ни долгая жизнь учителя, ни его занятия историей не смогли замутить.

Казаич сидел за посеревшим от времени дощатым столом, заваленным мятыми, покрытыми каракулями листками дешевой бумаги, и хлебал холодную фасолевую похлебку из алюминиевого солдатского котелка (все мы воины грядущего, мой мальчик!). Бумажки были явно разного происхождения и возраста, судя по нюансам желтоватых и серых подтеков, а чернила, которыми Казаич выписывал свои крупные буквы, пропитывали их насквозь. Виднелись на листочках и жирные пятна, оставленные едой или натекшим с лампы керосином.

История Мурвицы, несомненно, продвигалась вперед, конечно на свой манер. Я принес материал для одной из ее заключительных глав, подумалось Слободану.

Он изложил учителю ситуацию. Рассказывая, он не мог отвести глаз от старика, который с завидным аппетитом отправлял в рот ложки холодной фасоли и время от времени обтирал руки о карманы куртки.

— Я нисколько не сомневаюсь, — сказал Казаич, — что в данном случае мы имеем дело с произведением самобытной хорватской архитектуры, так сказать романский стиль, десятый век, чем раньше, тем лучше для нас, не так ли? — и я все это укажу в своей рукописи. Но пока моя версия еще не стала доказанным историческим фактом, тебе все же вернее считать капеллу творением некоего неизвестного итальянского зодчего. Но на хорватской почве. Они все присваивают, все присваивают.

— Нечего им будет присваивать, — сказал Слободан, — если ее снесут.

— Где-то у меня тут была одна выписка, — Казаич стал рыться в бумажках, видимо, без всякой надежды отыскать нужный листок, — из дубровницкого морского архива. Капелла святого Анты упоминается в восемнадцатом веке в качестве навигационного знака. Первоначально она была сложена из белого камня, а потом уже, как полагалось, ее неоднократно красили белой краской. Так она занесена и в лоции. Не могу найти, куда она завалилась, шельма. Должна быть где-то тут, тут.

Он перекладывал бумажки, передвигал фонарь, котелок, грязную ложку.

— Да это не так уж важно, — сказал Слободан, желая помочь старику и прекратить эти напрасные поиски. — Важно то, что капеллу намереваются снести. Что мне делать, учитель? Вы должны понять, в какую я угодил историю. Этот Грашо — фанатик, сумасшедший. Ему дела нет до капеллы, ни капельки, ему важно только командовать. Он хочет сломить здешних жителей. Действовать твердой рукой. Всех нас запугать. Продемонстрировать свою волю, вот что важно.

— Да, — произнес Казаич, почесывая голову, — да, проблем хватало всегда. Даже в светлейшие минуты истории власть диктовала свои законы. Действия власти и цели часто не совпадают. Но что поделаешь! Такие проблемы были еще во время римских императоров! И даже у тех, которые очень хорошо мыслили! Потерпи, мой мальчик, потерпи, будет лучше. Per aspera ad astra[19]. Знаешь, как говорил Тацит: надо всем сердцем желать благородных императоров, но выносить любых, какие бы они ни были.

— Да при чем тут императоры! Речь идет о Грашо! С чего я должен ему за здорово живешь уступать часовню, чтоб он ее запросто сжевал на завтрак? Схрупает ее и даже не заметит. И найдет новый случай, чтобы окончательно меня уничтожить, о чем мечтает с самого начала.

— Слободан, мальчик мой, ты слишком собой занят. Все это личные дела, мелочные дела. Через это надо переступить в интересах общего блага. Ты слишком честолюбив, считаешь себя чересчур важным. Скромности тебе недостает, скромности в свете исторических задач! Что значит какой-то Слободан или какой-то Казаич! Впрочем, где-то здесь у меня выписана еще одна цитата из Тацита, подожди немного. — На этот раз из кучи бумажек он быстро извлек листок, испещренный каракулями. — Вот что он говорит: нужно уметь найти путь «между сопротивлением, которое себя губит, и рабским пресмыканием, которое лишает чести».

— Неплохо сказано у Тацита, — неуверенно проговорил Слободан, подымаясь с деревянной скамьи. — Поучительно.

— А почему ты так переживаешь из-за этой часовни? — потрепал его по плечу Казаич, будто уже убедил в чем-то. — Раз надо — пускай сносят. Она свое назначение выполнила и у меня вот сюда записана. Для истории она теперь сохранена — и это главное. А вообще, к чему она нам сейчас? Мы построим еще лучше, когда понадобится. Я имею в виду, может быть, вовсе и не часовню. Но нечто прекрасное мы, конечно, построим.

Она пробудила в нем прилив нежности, как беспомощное, бессловесное животное, осужденное на заклание. Все еще жива, подумал он, как только взглянул на нее, и никакой она не исторический памятник. Эх, мой дорогой учитель, легко сказать — снесем и построим; она же живая — это все равно что сказать: убей человека, мы родим нового, еще лучше.

Он медленно обходил вокруг часовни и, словно боясь прикоснуться к ней рукой, держался края ровной площадки, на которой она была построена. С трех сторон ее окружало кладбище, полого спускавшееся по склону горы, с четвертой — поросший маслинами откос срывался к городку и дальше уступами уходил в море.

Ее скромные, лишенные украшений стены воскресили в памяти очарование, которое некогда в детстве вызывало в нем кружево кафедрального собора. Он уже и думать не хотел — архитектура это или нет. Какое имеет значение, что камень покрыт штукатуркой? Подумаешь какая важность, что звонница достроена позже! А внутри облезшие крестьянские святые, вырезанные из ствола смоковницы! Что путь на Голгофу намалевал какой-то безвестный местный мазила! Часовенка выглядела такой простодушной, чистой и наивной, словно и в самом деле «с цветочками в оконцах» вот-вот взлетит и вознесется прямо в небо.

Дверь, как всегда, была заперта на ржавую цепь с висячим замком. Инженер заглянул в окошко, забранное железной решеткой. Голая каменная утроба, деревянные святые, сухие цветы — все покрыто толстым слоем пыли. Но на широких каменных подоконниках, докуда только могла сквозь решетку дотянуться рука, целые ряды лампадок и свечей самой различной формы и цвета стояли на застывшей восковой лаве, которая годами стекала по камню, а среди свечей, гляди-ка, букетики полевых цветов, гроздья высохшего винограда, горсточка инжира. Огоньки удивленно дрогнули и затрепетали от его дыхания, воск заискрился. Какие-нибудь пахари, моряки, старушки приходили сюда нынче утром, может быть, за несколько часов до него.

Капелла все еще служила свою безгласную одинокую мессу. С одной стороны по осыпающейся штукатурке крупными неловкими буквами кто-то вывел через всю стену масляной краской: «Жизнь отдадим, Триест не сдадим!» Это тоже было уже давно: кусочки красной краски осыпались вместе с побелкой.

Огромный восклицательный знак в конце призыва, будто палец, тыкался по инженеру, разыскивая кнопку, включающую сострадание. Сострадание к часовенке, людям, оставившим здесь знаки своей благодарности, ко всем тем, чьи кости покоились вокруг часовни — те под крестом, эти под звездой, но они были все вместе, как семья, весь городок, весь народ, они были все в сборе, на своей земле. Одни отдали свои жизни за это, другие — за то, но в конце концов все они отдали свои жизни. Все их молитвы собрались здесь, в одном месте, и сделали этот воздух прохладным и сладким, и исполнили значения покой усопших.

Слободан просветленно улыбнулся. Он никогда не был религиозным и даже особенно не размышлял о религии. Но сейчас, в эту минуту, ему вдруг стало жалко, что люди разучились и не могут молиться. И что молиться некому. Ведь если все это выдумано, оно выдумано не просто так. Просто так все это уходит, при нашем содействии превращается в ничто. Многое уже себя скомпрометировало, и это тоже. Разве теперь подошел и наш черед? Так ли и в самом деле безапелляционно предрешена судьба мира?

И еще он подумал: если есть на свете хоть один богомолец, пусть помолится о нас. Обо всех нас: о несчастной Магде, о несчастной Викице, о старом Дуяме и о его псе. И о часовенке на этом холме. И о моей мечте о гавани. О танкерах на море. Сейчас, в эту минуту мы все в сборе. И с нами те, что лежат в могилах. И они с нами. И нет между нами никакой разницы. Нас много. Мы все готовы служить. Может, вместе мы сможем что-нибудь сделать.

Вечером, после пережитого патетического катарсиса, он был в хорошем настроении, полный прекрасных планов. Он решил бороться во что бы то ни стало. После рюмки коньяку отказался пить дальше. Викица над ним сначала смеялась, какое-то время пила одна, а потом рассердилась и ушла. В таком издании Слободан ей не нравился; женщины, даже подвыпив, не очень-то понимают энтузиазм.

Грашо неподвижно сидел за столом, похожий на паука, терпеливо ожидающего жертву, в паутине своего кабинета. Вечно вот так уставится и хоть бы моргнул, подумал инженер, аж страх пробирает: никогда и ничем его не удовлетворишь до конца; что ни скажешь, он только пялится. Но откладывать дальше нельзя.

Осторожно, словно он имеет дело со стеклом, Слободан укладывал в папку малозначительные бумажки, по поводу которых они только что препирались и царапались, будто двое котов возле миски с горячей кашей.

— Остался один вопрос — с часовней, — произнес наконец инженер роковую фразу.

— Ах да, — сказал Грашо, будто у него это совсем вылетело из головы. — Да, да. Я уже думал, когда вы перейдете к этому.

— По мере моих возможностей я изучил этот вопрос, — сказал Слободан. — И пришел к выводу, что капеллу сносить нельзя. Принимая во внимание ее историческую ценность и учитывая настроение жителей. Дело не в юридической стороне вопроса, потому что неизвестно, кому принадлежит земля и тем более сама часовня. Можно сказать — она народная. С другой стороны…

— С другой стороны?

— Я исследовал и возможность несколько изменить трассу, — инженер вытащил из папки небольшой, аккуратно им самим выполненный чертеж, — что, по всей видимости, ускользнуло от внимания проектировщиков. Вот посмотрите, здесь дорога может обойти возвышенность с минимальными потерями на подъеме. И увеличение общей стоимости совсем незначительно.

Грашо мрачно разглядывал чертеж.

— И что я с этим должен делать?

— Следовало бы направить это проектировщикам для коррекции их плана. Я думаю, нет причин…

— Да, но на это уйдет несколько месяцев, — усмехнулся Грашо. — Главный план утвержден во всех инстанциях. Вы знаете, сколько времени все это у нас тянется.

— Но я не знаю иного выхода, — сказал инженер тоном, свидетельствующим, что он действительно этого не знает.

Грашо почесал в голове. Из ящика письменного стола вытащил тоненькую стопку бумаг.

— В ожидании вашего сообщения я тоже покумекал над этой, как вы говорите, проблемой. Все ответственные товарищи, однако, уверены, что никакой проблемы нет. Я сожалею, что вы попусту потратили столько времени.

Грашо протянул ему через стол бумаги. Инженер их быстро пробежал глазами, растрепал, перелистывая, тонкие и легковесные бумажные выводы.

— Что это? — спросил, продолжая перебирать листочки.

— Наши представления местным органам, решение общинной скупщины, рекомендации комитета, разрешение региональной инспекции по охране памятников и так далее…

Слободан встал и, не читая бумаг, положил растрепанную пачку на стол.

— Чего же вы от меня хотите? — спросил, с трудом переводя дыхание.

— Чтобы вы подписали, — Грашо вытянул из пачки какой-то листочек, — наше решение о сносе. Затем смету…

Инженер молча смотрел на него.

— Я этого подписывать не буду. — Он резко прервал Грашо.

Какое-то мгновение Грашо рассматривал его снизу вверх, щурился оценивающе, может быть, даже сострадательно. Могущественный, уверенный в том, что победа у него в кармане, он мог позволить себе даже сострадание.

— Послушайте, товарищ Деспот, давайте не будем терять зря время. Мы с вами находили общий язык и по куда более важным делам, чем это. Я уже давно понял, что насчет часовни вы что-то темните. Но надеялся — в конце концов очухаетесь, а пока сам предпринял необходимые шаги. Давайте не будем попусту препираться.

— Я это не подпишу.

Грашо аккуратно сложил бумаги, положил их в папку и засунул в ящик стола. Лицо его выражало абсолютное равнодушие.

— Как хотите, — сказал он. — Дело пойдет своим чередом. Вы сами понимаете, ваша подпись на этом решении — чистая формальность. — У Слободана помутилось в глазах, он едва различал Грашо, будто в тумане.

— Я могу постараться, чтобы это не было формальностью, — глухо проговорил он. — Я уже пригласил экспертов из республиканской инспекции по охране памятников.

Грашо вскочил. Было видно, что кровь ударила ему в голову, в глазах вспыхнули огоньки.

— Вы… — пробормотал он, — вы обратились к искусствоведам? От себя лично? На свою ответственность?

— Да, — сказал Слободан.

— И вы полагаете, что можете себе это позволить, — спросил Грашо, — в вашей ситуации?

— В какой такой моей ситуации?

— Не валяйте дурака, Деспот! Люди уже во весь голос болтают, что вы злоупотребляете служебным положением, что соблазняете их дочерей, публично демонстрируете аморалку, якшаетесь с буржуазным элементом, всеми способами охраняете его собственность и после этого имеете наглость спрашивать, в какой вашей ситуации? Что вы еще хотите услышать, Деспот? Да и работой себя не слишком утруждаете; вы думаете, почему у нас не выполняется план? Кто будет за это отвечать? А тут еще выдумали каких-то экспертов!

Слободан почувствовал, что почва уходит у него из-под ног. Он попытался взять себя в руки, но, заговорив, сам услышал, как беспомощно прозвучал его голос:

— Какое отношение все это имеет к часовне? Если даже все так, то еще…

Грашо помедлил, словно взрыватель гранаты, потом овладел собой, пожал плечами, сел.

— Делайте что хотите, — сказал он тихо, — но знайте, плевать я хотел на ваших экспертов и искусствоведов.

Совершенно неожиданно Магда сообщила о своем приезде. Слободан понимал, что этот приезд означает катастрофу, но не видел никакой возможности ее избежать. По телефону она говорила взволнованно, сбивчиво, что было совсем не в ее обычае. Несколько раз почти панически акцентировала, что приезжает незамедлительно. Вероятно, ей уже все сообщили: и о часовне, и о Викице; до инженера только сейчас дошло, что его отношения с Викицей должны были вызвать некий публичный резонанс. Таинственная связь Магды с Дирекцией и с Грашо работала безукоризненно.

Приезд Магды страшно перепугал Слободана. Однако одновременно в какой-то трусливой, но не лишенной хитрости частичке его существа затеплилась надежда, что приезд этот поможет развязать затянувшийся узел, на что сам он был совершенно не способен. Он сознавал, что его увлечение Викицей перешло все границы. Если к тому же прибавить ситуацию в Дирекции, стычку с Грашо, столкновения с обитателями городка (он даже не предполагал, что это так серьезно), то дела его и впрямь зашли в тупик, и Слободан ощутил почти настоятельную и срочную потребность в Магде. Она, как всегда, сумеет все уладить. Надо лишь дать ей полную свободу: пусть предпринимает что хочет. Но в то же самое время Слободан сознавал, что увяз основательно я выпутаться ему нелегко: он искал в Викице спасения от Магды, теперь хочет, чтобы Магда спасла его от Викицы.

И все-таки, заключил он, я самый настоящий гнилой обыватель. Мы, видите ли, голову теряем, пускаемся в авантюру, но только до той поры, пока романтика и все эти похождения не мешают нашему нормальному солидному пути к пенсии. Мы готовы сбросить с себя все условности, но только если не останемся без гроша. Стоит тебе задрожать от холода на так называемых романтических вершинах, как сломя голову бежишь укрыться под первое попавшееся, крылышко. Любовь любовью, но жена есть жена, дело — дело и жизнь есть жизнь.

С первых минут их встреча развивалась в соответствии с его самыми плохими прогнозами. Он встретил Магду на остановке сплитского автобуса, из которого она вышла свежая, безупречно отутюженная, холодная и подтянутая, словно появилась прямо из дома, а не тряслась полдня в пыли и духоте. Холодно и молча разрешила поцеловать себя в щеку.

Молча они сидели и за ужином в ресторане новой гостиницы. Магда съела лишь глазунью из двух яиц и сжевала два листика салата, а выпила полстакана минеральной воды. Вино — бутылка красного далматинского, заказанное Слободаном в честь ее приезда, — осталось в бокалах нетронутым.

Слободан неловко пытался прервать молчание. Но был бессилен перед заранее рассчитанным поведением разгневанной Магды. Он хотел соблюсти хотя бы приличие перед присутствующими. Приезд Магды все же представлял собой сенсацию для так называемой лучшей части колонии, которая обычно ужинала в отеле: кое-кто из коллег подходил к их столику, бормотал натянутые слова приветствия, но тут же удалялся под действием излучаемого ими напряжения и стужи.

Банальные шуточки («ах, вот и вы, приехали наконец, чтобы навести порядок у этого босяка!») выглядели явно двусмысленно, а каждый взгляд в их сторону мог быть истолкован как гнусное любопытство или даже издевка. На приветствия Магда отвечала лишь кивком головы, не произнося ни слова и не улыбаясь. Глаза ее были непроницаемо желты, как яйца на тарелке. Судя по выражению лица, для нее здесь все дурно пахло: и Слободан, и еда, весь этот отель и местное общество.

Отправив последний кусочек яичницы в рот, она положила нож и вилку на тарелку так осторожно, будто они вот-вот рассыплются.

— Сейчас я иду спать. Я очень устала, — сказала она, не взглянув на Слободана, хотя с виду была нисколечко не утомленной, но натянутой, как струна. — У тебя, вероятно, есть свои дела. Я надеюсь, ты не появишься в номере, пока я не усну. Я бы сняла отдельный номер, но не хочу устраивать скандала…

— Но, Магда, давай не будем…

— Сегодня я не в силах выяснять отношения. А назавтра у меня много дел, и я должна отдохнуть.

— Много дел? — сказал инженер. — А я как раз попросил, чтобы в связи с твоим приездом меня на завтра освободили…

— Ты что думаешь, зачем я сюда приехала? Для любовного свидания? Чтобы отметить очередную годовщину нашего супружества, о чем ты и не вспомнил? Чтобы пасть перед тобой на колени и взывать к твоему благоразумию?

— Я не понимаю, о чем ты говоришь.

— Изволь, делай вид, что не понимаешь, если тебе так удобнее. — Магда поднялась. Он был вынужден последовать за ней. В коридоре, по пути к регистратуре, она на минуту остановилась. — Скажу лишь одно: подобной глупости я от тебя не ожидала. Но я никогда не ожидала от тебя и какого-нибудь приличного уровня. А этот спектакль, который ты здесь устроил, эта публичная афера…

— Что за афера? — сказал Слободан. — Согласен, может быть, я немного и переборщил, но это не имеет никакого отношения к нам.

— Черта с два, не имеет, — зашипела Магда. — Весь город только об этом и треплется.

До этой минуты Слободану не приходило в голову, что о его делах могут говорить в Загребе. Он думал, что Магде все доставлено, как на тарелочке, через здешние каналы. Загреб отсюда казался ему таким далеким, словно иной мир. Он полагал, что для Загреба он слишком ничтожная фигура.

— Если б это был мимолетный Seitensprung[20], как случается среди цивилизованных людей, боже мой, все было бы в порядке. Но тебе захотелось устроить скандал. Переживаешь вторую молодость. Пустился в некий русский разгул: вино, женщина, забвение, и все под аккомпанемент трактирной музыки. Да с кем! С известной всему городу шлюхой из театральной кафаны. Дойти до того, чтобы какая-то вертихвостка из богемного полусвета так вскружила тебе голову, что ты запустил работу, устраиваешь скандалы, играешь с собственной карьерой. Я уж не говорю о себе.

— Значит, все было бы в порядке, если б я избрал особу из более подходящего мне социального круга? — спросил инженер, вкладывая в свои слова всю иронию, на которую был способен. Но одновременно в панике соображал, какой стратегии лучше всего придерживаться.

— Не рассчитывай, что я пущусь с тобой в интеллектуальные дебаты, — сказала Магда, не скрывая презрения и своего явного превосходства. — У меня для них нет ни времени, ни охоты. Будьте любезны, ключ, — обратилась она к портье.

— Может быть, мы все-таки поговорим как люди, — торопливо прошептал инженер, взяв ее под руку и увлекая прочь от регистратуры.

Магда остановилась, стряхнула его руку и саркастически усмехнулась.

— Я слышала, ты вызвал экспертов из республиканской инспекции по охране памятников, — сказала очень громко, так что портье даже не надо было напрягать слух. — Завтра рано утром я буду разговаривать об этом с Грашо. Ты все замусолил, как последняя свинья. Сколько труда вложили мы в этот проект, а ты играешь им из-за какой-то трактирной потаскухи. Подумай об этом, прежде чем завалишься спать.

— Ну какая же связь между ней и…

Но продолжать фразу не имело смысла: Магда повернулась и исчезла в проеме лестницы. Он остался с полуоткрытым ртом и с приподнятой рукой. Заметил, что портье смотрит на него с интересом. Он опустил руку.

— Пойду глотну свежего воздуха, — бросил он портье.

— Жарко, — поддержал его тот как-то неуверенно.

Еще не совсем стемнело и действительно было жарко; рубашка на нем взмокла от пота. Он беспомощно стоял посреди мрачной, изрытой площадки перед гостиницей. Внизу, в гавани, равнодушно высились в ночном небе краны.

Ему вдруг захотелось побежать к Викице, броситься в ее объятия, ни о чем не думать, напиться в стельку. Может быть, Викица сейчас у Катины, подумал он. Но тут же понял, что разыскивать ее нельзя. Во-первых, у Катины ее, ясно, нет; во-вторых, при встрече она тоже закатит ему сцену, и, в-третьих, даже если не закатит, получится еще один спектакль. Демонстративно разгуливать с любовницей, когда жена здесь, в гостинице!

Магде сейчас он не смеет показаться на глаза. Он выслушал ее нотацию, разрешил уйти и вообще вел себя как нашкодивший мальчишка и слабак — теперь уже поздно менять роль, стратегически его положение хуже, чем ее. Но не давала покоя мысль, почему Магда связывает Викицу и проект строительства. Чепуха: она лишь повторяет абсурдные угрозы и инсинуации Грашо, она их будто выучила от слова до слова, наизусть. Моральный облик инженера не имеет никакого отношения к гавани. Даже публичный скандал. Ханжеское чистоплюйство давно отошло в прошлое. Глупости! Никто, вероятно, не принимает это всерьез! Магда просто хочет укрепить фронт перед общим наступлением. Однако мысль родилась в нем и теперь закапывалась куда-то внутрь как растревоженный крот. Инженер почувствовал себя очень одиноким, беззащитным под этим открытым небом в грозящем опасностью пространстве. Он посмотрел вниз, на впадину залива, мягко поблескивающую в вечернем свете. В конце старого мола уткнулся в небо уже полуразрушенный и заброшенный, окоченевший штырь старого маяка. Долго еще надо ждать, пока зажжется новый. Может, очень-очень долго. Что-то нам изменило. В чем-то мы обмануты. Какое-то проклятие пало на нас с тобой, гавань! Нас не смогла спасти прекрасная мечта. Все эти подъемные краны, столбы, бетон, камень — все это будет здесь стоять, но без нашей животворящей мечты превратится в засохший, проклятый лес.

Как протекала беседа между Магдой и Грашо? Какие скрытые угрозы чередовались в их разговоре с лицемерными обещаниями? Какие предпринимались ходы на шахматной доске взаимоотношений и сил, какие козыри извлекались из рукава?

Слободан старался придушить собственное воображение: знал, что не надо заглядывать в неизвестность. Утром, занимаясь своими делами и ожидая возвращения Магды, он чувствовал, как в голове назойливо стучало: они затеяли игру, и ставка в игре — моя шкура. Швырнули мою жизнь, словно кусок мяса, на стол в Грашиной канцелярии, уселись рядом и тянут каждый в свою сторону, рвут, кромсают на части.

Тешил себя надеждой — авось где-нибудь случайно встретит Викицу. Может, отлегло бы у него от сердца, если б убедился, что хоть она разумна: поняла сложившуюся ситуацию и добровольно уходит со сцены, смирившись с судьбой ради него, ради будущего. Но напрасно было надеяться, что он встретит Викицу и что она поймет все именно так. Она, конечно, попытается как можно более грубо и мучительно для них обоих продемонстрировать свое унижение и обиду. («Ты видишь во мне только вещь, которую можно выбросить, когда она больше не нужна» или «Ты что думаешь — я, как шлюха какая-нибудь, стану прятаться от твоей жены?») Но, размышляя об этом, он в подсознании, словно на киноэкране, наблюдал сцену между Магдой и Грашо. Когда позже, во время обеденного перерыва, они встретились у Катины и Магда пересказала ему свою версию сцены, он смог реконструировать их беседу от слова до слова.

— Вы должны меня понять, — вкрадчиво говорил воображаемый Грашо, — я вынужден был поставить в известность товарища Цоту. Положение стало весьма серьезным. Мы считали, что так будет всего разумнее.

— Ясно, — сказала Магда. — Товарищ Цота вам лично передает привет и выражает благодарность за то, что вы известили его о положении дел.

— Я полагал, что будет всего лучше, — Грашо прямо таял под этим ливнем приветов и комплиментов, — если вы сами сюда приедете и повлияете на него. Я сделал все, что было в моих силах.

И Грашо беспомощно развел руками, чтобы показать, как много он сделал и как малы его силы.

— Конечно, Цота мне сказал так, — Магда намеренно запанибратски пропустила слово «товарищ», — если исключить эту… интрижку, которая все же прежде всего касается меня, остальное можно легко исправить. Не так уж это серьезно.

— Ну конечно, конечно, — Грашо уверяет ее, что действительно все не так уж серьезно. — Мелкие недоразумения, и их нетрудно уладить. Как принято между людьми. Может быть, правда, сам товарищ Деспот не совсем понимает деликатность сложившейся ситуации.

— Деликатность — не главная черта его характера, — сухо вставила Магда.

— Видите ли, его хлопоты об этой часовне перешли все разумные границы. Я лично уверен, что товарищ Деспот старается защитить местные культурные ценности. Их нужно сохранять, это ясно. Впрочем, данная часовня вовсе не тот объект, ради которого стоит вступать в конфликт с Дирекцией. Повторяю, я лично ему верю. Но вы знаете наших людей, наше свинство. Люди болтают, он вроде бы только для виду борется за какую-то культуру, а на самом деле спасает от сноса дом Чавчича.

— Чавчича?

— А, вы же не знаете. Чавчич — это отец… ну, той особы, с которой товарищ Деспот, во всяком случае публично, об интимной стороне я не в курсе, но публично поддерживает известные отношения. Сейчас, естественно, уже все вслух говорят, что это он делает ради нее. Такой уж у нас народ. Правда, он сам, собственноручно составил проект, как можно проложить дорогу, минуя часовню и, разумеется, тот дом.

— Может быть, эта особа и спуталась с ним именно с этой целью, — сказала Магда. — Он фантастически наивен, особенно в таких делах.

— Наивен, да, да, наивен, — повторил Грашо без особой уверенности. — Но тут еще один шаг, и поползет слух, что он подкуплен, вот в чем дело. Не ровен час, и его поведение начнут обсуждать на собраниях. Пока что я сдерживаю общественный скандал, но люди все валят в одну кучу, вы понимаете, что я имею в виду. Уже упоминается и товарищ Цота. Я лично не люблю, когда так легкомысленно выдвигаются политические обвинения. Дело приобретает политический душок.

— Что вы говорите, какие политические обвинения? — нахмурилась Магда.

— Пока, кажется, еще ничего страшного нет, но мы не гарантированы от разных глупостей. Я хочу сказать, люди уже говорят — рабочие, коллеги, — что он саботирует строительство, связался с местными кулацкими, буржуазными элементами. То есть с этим чертовым Чавчичем. Вы же знаете, ваш супруг мурвичанин, и его поступки могут быть истолкованы как результат здешних влияний, не только сентиментальных, но и других.

— Я думаю, вы сами понимаете, что все это просто смешно, — сказала Магда. — Цота от души посмеется, когда я расскажу ему об этом кулацком элементе.

— Ну конечно, — сказал Грашо, — я так же считаю.

— Меня меньше смешит другая его ребяческая выходка. Видимо, он потерял голову из-за этой девицы, и эта чушь с часовней просто следствие… недомыслия.

— Он от своего имени пригласил сюда специалистов. Налицо нарушение производственной дисциплины и субординации.

— Ну ладно, — сказала Магда, с облегчением улыбнувшись, словно все уже оговорено, — дисциплина! А что касается специалистов, с ними все улажено. Не так страшен черт, как его малюют, вы понимаете?

— Мне очень приятно было это услышать, — Грашо внимательно взвешивает ее слова, — из компетентных уст?

Грашо проводил Магду не просто до дверей своего кабинета, но даже вышел из здания бывшей школы. Они сердечно смеялись, пожимали друг другу руки, обменивались приветствиями, топтались на месте и никак не могли расстаться из-за переполнивших их взаимных симпатий. Поделили одежды мои.

Инженер наперед решил, что Магдину атаку выдержит смиренно, аки агнец, и сделает все, что в человеческих силах, чтобы ситуацию хоть временно подлатать. Магда пробудет здесь три-четыре дня, утешал он себя, три дня можно выдержать даже то, что свыше человеческих сил. Каким образом ее утихомирить? Прежде всего послушанием. Оно действует безотказно. Значит, надо пустить в ход хитрость, стать эластичным, не забывать лишь о своей главной цели — о сохранении часовни, а всем остальным придется пожертвовать.

Слушая Магду утром у Катины после ее разговора с Грашо и позже, за обедом в новой гостинице, он, воспользовавшись лукавством и ролью слабака и выпивохи, наблюдал за женой как бы с расстояния, издалека, изображая, что так же холоден и расчетлив, как она сама. Магде важно одно — чтобы безупречно функционировало наше небольшое семейное предприятие, в которое она вложила немалый капитал.

Моя карьера — читал он из этой перспективы на лице жены — стала смыслом и оправданием ее жизни, лишенной детей, любви, истинной близости. Супруга-профессионал. Мы даже ни разу вместе не напились. Никогда не воспринимали наши слабости как составную часть единого предприятия. Слабости, которых у него, например, уйма. И которые теперь вдруг иронически заявили о себе, которые предупреждают, что он уже не может жить по-человечески, что нет у него для этого ни храбрости, ни энергии, что он вконец распустился и что один, без помощи Магды, он обречен на разложение и гибель. И что поэтому ситуацию надо любой ценой подлатать. Сейчас хотя бы только с виду, на три дня. А потом, о господи, даруй мне еще хоть капельку свободы и сил, и я исполню этот свой единственный долг до конца и тогда безропотно покорюсь и вытерплю всю свою проклятую жизнь.

И поэтому Слободан услужливо кивал и открывал рот словно рыба на суше, что поделаешь, если я такой дурной! — катал хлебные шарики на скатерти и давал одно за другим обещания, словно штампуя их на конвейере. Крохотная фабрика обещаний, клятв, самобичевания и полу-обманов. До чего же это легко, думал он. Я даже не краснею. Будто никогда у меня не было ни крохи гордости: унижаюсь, винюсь, клятвенно уверяю, что больше не буду, признаюсь в своей глупости. Но вместо того чтоб возненавидеть Магду, он все больше испытывал к ней сострадание: вы только взгляните, до чего же все это ей нужно! Как она хочет мне верить! Как легко ее гнев сменяется ликованием при виде моей покорности!

Бедная Магда! Ее упреки становились все мягче.

— Да я и сама не верю, что ты сознательно связал эту часовню с домом Чавчича. На такое ты просто не способен, — ибо для нее безнравственная хитрость и умственные способности обозначали одно и то же. — Тебе не под силу и придумать что-либо подобное. А теперь сам убедился, куда завело тебя твое инфантильное беспутство. Где тебе тягаться с этой опытной гадиной, прошедшей сквозь огонь и воду и способной на все! И с чего это, скажи на милость, вдруг под старость потребовалась тебе бурная сексуальная жизнь! Что-то я раньше за тобой такого рвения не примечала! Маразм! А это твое упрямство, эта часовня и эта девка дорого тебе обойдутся. В общественном смысле! И это не мои выдумки.

— Да нет, я правда понятия не имел…

— Ясно, что не имел. Вот теперь и узнал, что она собой представляет.

— Не знаю, — Слободан, потупившись, пожал плечами, даже не покраснев от этого предательства, — прямо не знаю, что на меня нашло… но все будет в порядке. Дай мне несколько дней, и я все утрясу. Все будет в порядке.

— Я надеюсь, — пробормотала Магда.

После обеда, расположившись на отдых в полутемном номере с опущенными жалюзи, она разрешила ему к себе приблизиться. В знак примирения или хотя бы трехдневного перемирия (чтобы легче его выдержать) он пустился на предварительные квазинежности в надежде, что Магда его оттолкнет и отложит секс до лучших дней. Но, очевидно, и она решила наводить мосты; пришла к выводу, что щепетильная гордыня сейчас не самая важная вещь на свете. Она снизошла до него, конечно как бы оказывая ему милость, но все же. За свою гротескную попытку он не получил в награду даже спокойного сна. Какое-то напряжение висело в воздухе. Словно искупив этим актом часть своей вины, Слободан ощутил потребность пофилософствовать. Казалось, теперь он может свободно поболтать, не думая об обязательствах и своих миссионерских уловках.

— Я сам не могу объяснить свое поведение, — сказал он, сидя в постели. — Я пробовал. Снова попробую.

— Только не наживи грыжу от натуги, — сказала Магда.

— У человека не одна жизнь, — сказал Слободан, словно не замечая ее иронии. — И в этом все дело.

— Теория номер три, — сказала Магда.

— Ты не умеешь мечтать. Ты — реалист. Тебе трудно это себе представить.

— Мне хватает забот в одной, реальной жизни с тобой, — проворчала она.

— Может быть, и правда человеку необходим этот обременительный излишек мечты, — сказал Слободан. — Но судьба нам дарует несколько жизней: одному — три, другому — пять, кошке — девять. А мы с самого своего рождения делаем вид, будто перед нами всего одна. В этом что-то неестественное, нездоровое: как легко и неразумно мы пренебрегаем тем, что нам дано.

— Неразумно — это точно, — сказала Магда.

— Во всяком случае, весьма ограниченны возможности воспользоваться этими дарованными нам жизнями. Общество функционирует таким образом, что предоставляет каждому место лишь для одной жизни, одной профессии, одной жены, одной родины. И многие быстро забывают… что им дано. А некоторые всегда сознают наличие внутри себя и других жизней. И испытывают неудовлетворение от той, которой они живут, как бы хороша она ни была.

— У тебя всего было вдоволь, — холодно сказала Магда.

— И поэтому время от времени люди рассуждают так: может, я мог стать столяром, а не архитектором или рыбаком, а не преподавателем истории. Может, я мог бы прожить свою жизнь лучше в каком-нибудь другом городе, среди иных людей, с другой женой. По сути, человеку хочется и этой жизни, и той, а может, и еще какой-нибудь третьей. И вот в один прекрасный день до него доходит, что сложившиеся обстоятельства не дают ему воспользоваться всеми девятью жизнями, а обязывают жить лишь одной, одной-единственной жизнью, и когда он это окончательно поймет, будет уже поздно, выбора у него уже нет, изменить что-либо невозможно.

— Для некоторых это благо, — сказала Магда.

— Когда человек начинает размышлять — «может быть, я бы мог…» он уже автоматически становится стариком. И нет у него больше способа изменить свою жизнь, окружение, страну, язык, боже мой, множество вещей! Ибо все эти вещи не суть мы сами, они все могут измениться в одну минуту, правда, корни этих перемен всегда скрыты в прошлом. Мы сами не знаем, как глубоко в прошлом. Может, начиная с нашего рождения. Но так или иначе, мы все осуждены на одну жизнь.

— И эту одну надо сделать по возможности лучше, — сказала Магда. — Зачем человеку другая, если его нынешняя хороша?

— Ни одна жизнь не хороша в полной мере, — сказал Слободан. — И не может быть. В этом все дело. Что-то навсегда остается в области потенциального, какие-то стороны нашего существа остаются нереализованными. А это рождает ощущение пустоты, ошибок, утраты. Другое дело — любознательность. Надежда. Поиск.

— Разве любознательность стоит того, чтоб ради нее человек приносил несчастье другим, губил собственную карьеру?

— Может быть, такова ее цена, откуда я знаю! Во всяком случае, мало кто способен заплатить такую цену.

— А ты… ты способен? — иронично спросила Магда.

Инженер пожал плечами, он уже с головой вошел в свою роль, уверовал в нее, ирония его уже не задевает.

— Когда человек слишком стар для того, чтобы поменять профессию, народ, родину, место жительства, сферу и бог знает что еще, короче, все, что его не полностью удовлетворяет, он открывает способ, единственный способ испытать свои другие жизни, другую судьбу, ну хотя бы их испробовать, если уж нельзя полностью реализовать, — это сойтись с другой женщиной.

— И это ты открыл? Да ты настоящий маленький Колумб, — сказала Магда умильно. — В твои годы открыть для себя постель! Тебе бы следовало в постели отправиться в кругосветное плавание.

Инженер усмехнулся. Бедняжка Магда, как немного ей следовало еще напрячься, чтобы все понять, а может быть, даже и построить мост, по которому устремились бы не танки, а те два китайца.

— С другими женщинами, в других городах, — продолжал он. — Только так человек хоть на миг может прикоснуться к обломкам иных, несужденных жизней, к миру возможного, молниеносным вспышкам рая.

— Маленький Колумб и множество, множество маленьких Америк.

— Итак, вдруг в обществе других женщин ты открываешь в себе черты, о которых и не подозревал. И этими свойствами ты обладаешь, это не мираж, ты действительно их имеешь, только раньше не знал об этом. Итак — ты уже другой человек, но одновременно в какой-то метафизической сущности тот же самый. Ты вдруг открываешь, что можешь жить другими мыслями, другими поступками, с другой перспективой на будущее.

— В основном пользуясь преимуществами удобной жизни и без ответственности перед собственной жизнью, — сказала Магда, отмахнувшись от него рукой. — Которую должен бы ощущать. Ты всегда был и остаешься безответственным. Поэтому-то тебе так необходима я. Ты без меня не можешь сделать ни шага.

— Почему ответственность по отношению к одной жизни, — вскипел Слободан, — должна быть больше и важнее, чем по отношению к другой? В моем представлении все жизни абсолютно равны. Я не уклоняюсь от ответственности. Я никогда не любил мимолетных любовных авантюр. От них не получаешь истинного удовлетворения. Моя цель — испытать лишь какие-то крохи своей иной судьбы. Женщина для меня только вестник, символ, катализатор моего возрождения. Если это можно так назвать. Все, что я давал тем женщинам, никогда не принадлежало и не могло принадлежать тебе. Ты ничего не теряешь.

— Надо же, какой я, оказывается, счастливчик! — сказала Магда. Голос ее звучал спокойно, сонно, вполне умиротворенно. — Сколько интеллектуальной гимнастики ради обычной кафанской потаскушки! Все это ты сейчас сконструировал. Ничего этого нет. Дела выглядят куда более примитивно. Чем болтать, лучше подумай, что ты скажешь завтра Грашо об этой идиотской часовне. Главное — утрясти все с часовней.

— Конечно, — сказал инженер.

— А теперь надо немного соснуть. Потом решим, как поступить с экспертами, когда они нагрянут.

Минуту спустя Магда уже спала. Когда было надо, она засыпала мгновенно. Магда спала спокойно и крепко, словно все было в полном порядке.

На следующий день привязанный к лошадиным хвостам событий инженер разрывался на части. Его разбудили рано утром: строители были в панике, его срочно требовали в гавань. Пока он вскакивал в брюки, посыльный, стоя в дверях, объяснял, что еще ночью послышалось какое-то подозрительное потрескивание на большом волнорезе. Но ничего не было заметно, а утром, бац! — с десяток метров мола, где-то на его середине, осело почти на полметра и продолжает опускаться примерно на два сантиметра в час. Тонет, братец ты мой! Работа встала, грузовики дальше продвигаться не могут.

— Но это же дело подводников, — возмущался Слободан, садясь в джип. — Где водолазы?

— Да мы им сообщили. Но пока они приедут! Знаете, подводники ведь большие господа!

В облаке пыли, он примчался на мол. Толпа людей, ничего не делая, стояла и рассматривала его осевшую часть. Маленькое зеленое суденышко подводников уже причалило к пирсу, и на нем громко клокотал агрегат, снабжающий водолазов воздухом. На другом борту судна сначала появилась огромная металлическая башка скафандра, которую вытащили на палубу, будто отрубленную голову какого-то страшного великана, а затем из нее высунулась смешная человеческая темноволосая головенка.

— Ну что? — нетерпеливо спросил инженер.

— Мать перемать, — ответил водолаз. — Тонет.

— Что-нибудь видно?

— Ни хрена. Сплошная муть. Там внизу какая-то струя. Не подойдешь, все может полететь к чертям собачьим.

Когда через час он прибежал перекусить в отель, не стал даже подниматься в номер, чтоб не разбудить Магду. Господи боже, думал он, чего я только вчера не наплел — сам черт не разберет! Как выдержать Магду еще два дня в такой ситуации!

Но Магда сама появилась, причем не сверху, из номера, а с улицы — в белой кофте и дорожной юбке, свежая, энергичная, деловая. Она объявила ему, что сегодня уезжает. Все сложено, ему ни о чем не надо беспокоиться.

Хотя эта новость прежде всего вызвала в инженере чувство огромного облегчения, он попытался, ради формы, изобразить протест. Стараясь, однако, не переборщить.

— Уже? — сказал он. — А я думал, что все… в порядке. Может, ты снова…

— Нет, нет, все в порядке. Говорю тебе, не беспокойся! Мне надо еще только поговорить с Грашо, а тебя я попросила бы подбросить меня на машине до автобуса в полдвенадцатого. Я заказала из Дирекции билет от Сплита.

— Мне в самом деле жаль, — сказал Слободан. — Но может быть, так и лучше.

— Да, и я так думаю, — сказала Магда ехидно.

— Да нет, нет, я не о том. Как назло, какая-то чертовщина случилась на молу. Пока там не управимся, у меня не будет ни минуты покоя.

— Может быть, у тебя его не будет и без этой чертовщины, — сказала Магда.

Что вскоре и подтвердилось. Когда Слободан почти бегом летел в гавань, чтобы лично проверить, как ведется подготовка бетонных инъекций в основание мола, он у Катины заметил Викицу, которая распивала ликер с каким-то молодым типом из Дирекции, недавно прибывшим на строительство. Уже слетаются стервятники, подумал инженер, а маленькая шельма готова с их помощью подготовить сцену ревности. Он на бегу махнул им рукой, не выказав намерения остановиться. Но маневр не удался.

— Эй, Деспотик, — крикнула Викица, — тебе уже зазорно выпить рюмочку со старыми знакомыми?

Выхода не было. Он подошел к столу, не произнеся ни слова, протянул руку типу, который ежился и молчал.

— Прости, нет времени, — сказал он. — Там в гавани…

— Ах вот оно что, времени нет, — сказала Викица. — Просто горим на работе. А вот у этого молодого господина, например, время есть. Вы прелесть, — обратилась она к смущенному молодому господину, — составили компанию одинокой молодой даме. Знаешь, у этого молодого господина есть еще и глиссер в четыреста лошадиных сил.

— Сорок, — сказал тот, не отрывая глаз от бокала с красным ликером.

— И он пригласил меня покататься на водных лыжах. Правда, чудесно? Ты знаешь, как я люблю водные лыжи.

— Понятия не имею, — сказал инженер.

— Простите, — сказал молодой человек, — мне пора на работу. Наверно, уже ищут в канцелярии.

Он отглиссировал невероятно легко и быстро. Парень рассчитывал лишь малость прихлестнуть, а вовсе не схлестнуться с кем-либо. Катина, не говоря ни слова, забрала его рюмку, демонстративно шлепнула пару раз салфеткой по столу и даже не посмотрела на инженера. Он не обернулся ей вслед, но не исключено, что, удаляясь, она сплюнула у него за спиной. Vox populi[21].

— Ты что, не можешь двух дней выдержать, — сказал инженер, — и не закатывать сцены? Хотя бы пока моя жена здесь?

— Подумать только, кто мне это говорит! — сказала Викица. — Я уж по горло сыта и тобой и твоей женой!

— Дура!

— А ты дерьмо и старый хрыч! Думаешь, буду тебя ждать, как рабыня? Когда я тебе нужна — будьте любезны, когда нет — привет горячий! Мотай отсюда, фрайер!

И она громко разрыдалась. Слезы текли у нее по щекам вместе с краской и пудрой, которых, как всегда, было чересчур много для такого молоденького личика. Она демонстративно, в один глоток, осушила рюмку, в которую с кончика носа тоже капали слезинки.

— Ну ладно, ладно, перестань, — сказал инженер. — Не надо плакать. Все будет в порядке. Магда уезжает. Сегодня. Я ей все объяснил, и она уезжает. Сегодня же.

— Прости, Спотик, я такая глупая, — сказала она, всхлипывая и сморкаясь. — Но мне так страшно, когда ты с ней, а у меня на тебя никаких прав…

— Так она же моя жена! Ты прекрасно знаешь, в каких мы с ней отношениях, и все же, надо бы тебе хоть…

— Но я больше так не могу. — От слез Викица вновь перешла в наступление. — Я не могу больше сидеть будто взаперти в этой развалюхе, среди всей этой рухляди, с этим маразматиком, стирать ему подштанники, мыть как ребенка. Он постоянно кричит, что я шлюха, грозит пристрелить, плюется, а потом распустит нюни, шамкает одно и то же: «Викица, сохранила ли ты нам крышу над головой?» Я так больше не могу, скоро сама покроюсь плесенью, превращусь в истеричку.

— Ну мы все это утрясем. Все будет хорошо. Сегодня я никак не могу… А завтра пойдем вместе, ты подпишешь договор о новой квартире, старик же не в состоянии…

— У тебя вечно завтра да завтра. Ты никогда ничего не можешь, тебе конечно некогда, тебе на все наплевать. Вспоминаешь, когда я тебе нужна физически. Или чтобы пить. А я совсем по-другому жила, пока с тобой не познакомилась. Дружила с мужчинами, ездила и ходила куда захочу, могла сделать карьеру. Я больше так не могу, совсем извелась. Целый день прячемся, забьемся в какую-нибудь дыру, как скоты, переспим, потом лакаем. Или наоборот, сперва налакаемся, а потом переспим. Я хочу жить по-человечески. Тебя вечно нет, когда ты мне нужен.

— Послушай, Викица, будь умной. Все это мы оба прекрасно знаем. Со временем все утрясется. Но у меня же здесь еще работа.

— Да, да, конечно, у тебя или работа, или жена, или просто на тебя нашла дурь. Когда я сюда ехала, я думала, отдохну как все, поразвлекаюсь, накупаюсь, буду танцевать, с людьми встречаться. А в результате превратилась в рабыню у некоего деспота и в няньку при выжившем из ума старике. Я думала, я тебе по-настоящему нравлюсь и ты мне поможешь. Разве это любовь, разве это жизнь?

— Господи боже, Викица, зачем об этом говорить? И тем более сейчас не время…

— Я рассчитывала сбежать с тобой из «Кавказа», а угодила в Сибирь. С меня хватит, я не намерена гнить в этой дыре и с тобой, и без тебя. Сегодня суббота, и я хочу провести ее как положено приличным людям, пойти куда-нибудь, улыбается это тебе или не улыбается.

— Что с тобой происходит? Куда делась твоя богема, твое презрение к обывателям? Впрочем, ладно, мы куда-нибудь сходим именно как приличные люди, подожди только пока…

— Куда сходим? К Катине на коньячок? В отель на ужин в полном одиночестве, где все меня считают последней шлюхой? Где маячат лишь полупьяные самцы?

— Я не в силах изменить для тебя состав здешних обитателей. Я думал, тебе приятно, что все мужчины…

— Так вот знай, я хочу поехать в Сплит или в другой город, где много приезжих, хочу на танцы, в приличный ресторан, в кино, на пикник. Если ты не желаешь, я поеду одна. Найду кого-нибудь для компании. Не бойся.

— Хорошо, я уже тебе сказал, хорошо, только успокойся, поговорим обо всем вечером, когда уедет Магда и я кончу с этими бетонщиками. Они сейчас ждут меня внизу, — угрюмо бормотал инженер.

— Так вот знай, — угрожающе заговорила Викица, — мне здесь стало плохо. Я уверена — где-то есть и настоящее лето, и настоящие развлечения, настоящая жизнь, а не эта тягомотина. Где люди хорошо одеваются, где хорошая танцевальная музыка, а не пошлая певичка со своим гармонистом, где люди разговаривают о вещах, которые меня интересуют. Где жизнь проходит не от постели до постели и не от коньяка до коньяка. Я хочу отдыхать по-человечески, среди близких мне людей.

— Кататься на водных лыжах, например?

— А что, и кататься тоже. А ты убирайся в болото со своей работой, со своей женой, со своим пенсионерским слюнтяйством. С меня хватит.

— Ты просто глупая истеричная гусыня, — сказал Слободан, в бешенстве вскочив со стула. — Ты думаешь, мне все это не обрыдло?

Викица вдруг с силой размахнулась, словно на косьбе, и сгребла рукой все, что стояло на столе. Со звоном и скрежетом осколки рассыпались по бетону. Несколько рабочих, спокойно попивавших в дальнем конце под деревом, любопытно обернулись в их сторону. Некоторые привстали, готовые поспешить на помощь или хотя бы собрать с пола осколки. Викица, прикрыв рукой лицо, словно у нее пошла кровь из носа или подступила тошнота (вина за это ложилась, конечно, на инженера), выбежала и скрылась за домом. В дверях появилась Катина, сумрачная, словно ангел возмездия.

— А кто за это заплатит? — бросила Слободану, который уже было собрался исчезнуть. И подчеркнуто нелюбезно изрекла свой суровый приговор: — За каждый преднамеренно разбитый стакан — тысячу сольдино.

Слободан, смущенно улыбаясь, пожал плечами и заплатил не только за разбитую посуду, но и за вино. Таким образом, ему пришлось угостить за свой счет любителя водных лыж. Его поразило количество выпитого ими ликера. Можно было бы запросто кататься по нему на лыжах вместо воды. Катина сунула деньги в карман фартука, продолжая недовольно ворчать.

— Подумать только, — процедила она, — человек бросается тысячами на разных шлюх, а не может по-человечески попрощаться с родными тетками. Несчастным старушкам некому помочь, сами должны собирать свои жалкие пожитки и отправляться бог весть куда, словно уже никого из своих не осталось у них на этом свете.

Инженер остановился.

— Они уезжают? — спросил он. — Нила и Бонина?

— А кто же еще? — огрызнулась Катина и повернулась к нему спиной. — Пока здесь. Уедут с минуты на минуту. Спасибо мне, что сказала. Их мне жалко, не тебя.

Инженер неподвижно стоял, словно пораженный громом. Ведь я действительно последняя свинья, что ни разу к ним после того не за шел. Слышал, что дом они продали, но что уезжают? Куда? И почему я ни разу не зашел? Боялся посмотреть им в глаза. Из-за дома и всего остального — они, конечно, в курсе моей скандальной истории, а может, знают и побольше. Слободан старался отогнать от себя подобные мысли. Вдруг он почувствовал себя ужасно одиноким, будто рушится окружающий его мир. Все куда-то уезжают! А я один в самом центре этого всеобщего краха.

Огромными шагами он помчался вниз, к волнорезу, который тянул его к себе, словно зацепив огромной рукой. Кто пожирает и забирает у меня все по порядку, думал он на бегу: дом, жену, родных, любовницу, мои убеждения, мои мечты? Может, ты, Гавань? Может быть, ты все-таки швырнешь мне, словно кошке, что-нибудь взамен? И мне, и другим кошкам? Гавань, Гавань, давай начистоту! Чтобы оправдать себя, ты должна быть Гаванью небесной! Если б нам не внушили слепую веру в тебя, и ты не томилась бы под грузом такой ответственности! Но обратного пути нет! Ты должна выдержать этот груз!

Он почти бежал. Только на минутку, распоряжусь и наверх — к теткам. Не могут они уехать, не простившись со мной. Не могут они меня бросить. Это бы выглядело как обвинение. Внизу, на молу, не было заметно никакого движения. Люди бессмысленно слонялись, почесывали в голове и сплевывали.

— Самое лучшее, чтобы ударила буря, — сказал один из техников, — разнесет она все к чертовой матери, и тогда можно начинать сначала.

— Нет смысла сейчас приниматься за дело, — сказал один из бригадиров. — Минут через десять обед.

Инженер носился от подводников к бетонщикам, от техников к чиновникам из Дирекции. Только он собрался уходить, сверху сползла машина и из нее вылез Грашо.

— Я слышал, у вас осыпается берег, — иронически сказал Грашо. — Что здесь происходит?

— Ничего страшного, — сказал Слободан. — Видимо, дно в одном месте недостаточно хорошо прозондировано. В каменном пласте, вероятно, оказалось какое-то более мягкое отложение или просто засыпанная дыра.

— И что теперь?

— Сейчас мы временно приостановили оседание. А потом будет видно.

Инженер направился вверх.

— Разве вам не лучше оставаться на месте аварии? — бросил Грашо ему в спину. — Что значит это «потом»? Когда потом?

— Мы уладим это в несколько дней. Я вас уверяю.

— Несколько дней? А вы знаете, во что нам это обойдется? Несколько дней. Кто понесет за все это ответственность? Вы подумали о приглашении комиссии для расследования? Кто будет составлять протокол?

— Послушайте, Грашо, — сказал инженер. — Отстаньте от меня. Тут и без вас запарка. С раннего утра я здесь, да мне хватает и личных проблем. Завтра вы получите полный отчет, тогда и поговорим. Можно в том же тоне.

— Хорошо, товарищ Деспот, хорошо, — сказал Грашо. — Незачем трепать нервы. Все пойдет своим законным путем. Я только хотел вам, между прочим, сообщить, — сказал он, умышленно делая паузу после каждого слова, — прибыл эксперт из Загреба, искусствовед, так сказать, настоящий специалист, о каком вы мечтали.

— А вы уже с ним говорили? — недоверчиво спросил Слободан.

— А что мне оставалось делать? — сказал Грашо. — Вас нигде не нашли, вынужден был я отдуваться.

— И что он сказал?

— Мне — ничего. Что ему со мной говорить? Вы его приглашали. Я только счел своей обязанностью честно его предупредить, что снос часовни и прилегающих домов назначен на завтра, на десять утра. Ибо в случае, если он намерен предпринимать какие-либо меры, я повторяю: если намерен, то должен поторопиться, чтоб не было поздно. А вообще симпатичный малый, Ракек или Макек по фамилии, я точно не разобрал. Я думаю, вы с ним найдете общий язык, кстати, он не прочь пропустить рюмочку.

Вне себя от ярости, едва переводя дыхание, взмокший инженер дотащился до дома тетушек, заранее приготовившись к слезам, упрекам, обвинениям, жалобам, одним словом, к самой классической сцене. Однако тетушек он застал в необычно хорошем расположении духа, и встретили они его весьма благосклонно. Более того, сразу же повели себя так, будто жалеть-то надо не их, а Слободана, потому что именно он не может отсюда никуда уехать.

— Ты только посмотри, кто к нам пришел, Слободан, наш бедный мальчик, — запричитали тетушки и тут же сунули ему в руки какой-то узел, который надо было отнести в машину.

Перед домом стоял серый комби, принадлежавший кантине. Верзила шофер в белой майке помогал старушкам укладывать в автомобиль, громоздя друг на друга, старинные баулы, картонные коробки, матрасы. Несмотря на то что совершалось сенсационное для городка событие, зрителей из соседних домов не было видно. А их-то инженер боялся больше всего. Впрочем, созерцать отъезд старушек было и некому: большинство домиков уже стояли пустые.

Старушки, словно две курицы, растерянно, но вполне весело сновали туда-сюда, вынося из дома в машину всякие мелочи: шкатулки, фотографии в рамочках, корзинки с вязаньем, медные кувшины, косички сухого чеснока.

— Ох, мой Слободан, ну-ка пусти, что стоишь будто статуя, — сказала тетя Нила, — не видишь, спешат люди?

— Спасибо нашему доброму Руде, ты знаешь его, он из кантины, — сказала Бонина, — едет в Сплит за провизией и согласился нас прихватить.

— А я думал, — возразил Слободан, — вы поживете здесь, пока не будет готова новая квартира. Дом сдают осенью, а до тех пор вас отсюда никто…

— А мы туда и не собираемся. Правда, Нила? Крохотная квартирка на третьем этаже или по-ихнему на втором, — сказала Бонина.

— Мы едем к Магдалене, ты знаешь ее? Она приходится родственницей по жене тому Рику, которому еще твой отец отдал землю покойной Антицы, твоей двоюродной бабки. А может, это была земля Франицы, она еще хотела завещать ее монахам, а твой отец не разрешил. Опять я все перепутала! Intanto[22] мы едем в Сплит, дорогой Слободан!

— Я просто слов не нахожу, дорогая моя Нила, как я рада, — подскакивала на месте Бонина. — Хорошо нам там будет, очень хорошо!

— А что нам здесь делать? — объясняла ему Нила. — Из наших уже никого не осталось. А этих денег, что получили за дом, да плюс пенсия — нам хватит до самой смерти. Мы же не вечны. К чему здесь мучиться эти последние несколько лет?

— Понимаю, понимаю, — говорил Слободан. Его почти раздражало, что они так радуются своему отъезду, что не только обошлись без его помощи, но даже и не укоряют его за это.

— В Сплит! Посмотрим хоть на настоящих людей, — воскликнула Бонина, — не на этих дикарей и варваров!

— А знаешь, если поразмыслить, — вторила ей Нила, — человек застрянет в одном месте и прирастет к нему, будто ничего другого нет на свете. А почему? Только потому, что он случайно здесь родился. А мы ведь раньше живали в разных местах. Чего же снова не переехать? Да и городок теперь совсем не тот, что прежде. Чертово пекло.

— Может, мы и в Сплите не задержимся, — доверительно сообщила ему Бонина. — Мы с Нилой уж об этом говорили. Да и писали, писали.

— Может, махнем в Америку. К дяде Мате. Дети у него уже взрослые, живут богато, а он остался совсем один, и некому по дому управляться, да это и не дом, а целый замок! Видели фотографии! Замок! Так что, если нам надоест в Сплите, мы махнем туда, правда, Бонина?

— Но мы ему обо всем напишем, — пообещала Бонина. — Послушай, а взяла ли я очки? Где мои очки, Нила?

Очки нашлись, и Руде прошелся от кабины до дома, чтобы наметанным глазом прикинуть количество оставшихся вещей, и после этого важно заявил, что все поместится, если уложить как следует, и что он все это уложит, и пусть они не волнуются, все будет о’кей, и даже яйцо не разобьется в пути. Нила еще сказала, что следовало бы закрыть ставни, потому что хоть дом уже и не их, но все же это дом. Могут и бандиты нагрянуть, сказала Бонина. Слободан почувствовал себя лишним и не у дел и искал момент, чтобы поскорее распрощаться и исчезнуть.

— А у нашего Слободана, я слышала, неприятности, — заметила Бонина походя, направляясь к машине. — А мы ему говорили.

— Говорят, завел какую-то девицу, — погрозила ему пальцем Нила, будто озорнику-холостяку. — Ничего, ничего, пускай.

Вместо того чтоб по-родственному прийти в ужас, Слободан едва сдержал улыбку: Магда им не нравилась, и тотчас же традиционные семейные принципы были приспособлены к новой ситуации. Он несколько отогрелся душой у камелька человеческой терпимости: все не так уж страшно!

Тетки снова озабоченно засуетились, снуя от дома до комби, и ему не оставалось ничего иного, как уйти. Он еще раз оглянулся: они даже не глядели ему вслед — и он, и Мурвица для них перестали существовать. Как легко они списали нас со счета! — подумал Слободан. Может быть, воздавая нам должное.

Магда с чемоданом, нервно кусая губы, поджидала его возле их «фольксвагена». За всю дорогу к автобусной остановке они обменялись каким-нибудь десятком слов. Магда время от времени бросала на него тревожные взгляды. Инженер ехал со скоростью, какую только допускали условия подъема: делал вид, что целиком занят ездой.

На остановке, кроме них, никого не оказалось. Они ожидали молча под бетонным навесом у самой кромки шоссе. Когда в облаках пыли появился автобус, Магда неожиданно взяла его за локоть, будто желая увезти с собой.

— Было бы все же весьма разумно, — сказала она своим резким, жестким голосом, которому не умела придать теплоту, даже когда этого хотела, — если б мы с тобой смогли все уладить.

Инженер с готовностью согласился. Это и впрямь было бы разумно, полезно, спасительно. Но не нашел, что бы мог прибавить к ее словам. Глупо улыбаясь, он махал Магде, усевшейся в автобус, и был как на иголках.

Он мгновенно спустился в городок, купил в кантине черствый бутерброд с колбасой, стоя выпил чашку холодного кофе и стакан теплой минеральной воды и помчался в гавань. Там провел всю вторую половину дня с прибывшей комиссией для расследования. Кто-то сообщил ему, что его несколько раз спрашивал некий товарищ Ракек и передал, что вечером, откуда-то возвратившись, будет ждать его у Катины. А где бы еще? — подумал инженер.

Слободан успел лишь переменить взмокшую рубаху, отложив ужин на потом. У Катины он застал Викицу, — кого бы еще? — которая, кажется, проводила здесь без него все время, интенсивно устанавливая общественные контакты, в которых так нуждалась.

Для этого субботнего вечера она тоже отыскала какого-то типа; человек был явно пьян, у него было помятое, потасканное лицо, но выглядел он шикарно в почти белоснежном джинсовом костюме с расширяющимися книзу штанинами. Франт, похоже, приготовился к вечерней прогулке по Копакабане, но вследствие какого-то просчета в пространственном континууме угодил на мурвицкую площадь. Раньше, чем Викица успела выдать его за итальянского кинорежиссера, уговаривающего ее принять ангажемент, выяснилось, что это и есть Ракек, специалист по памятникам культуры. Инженер некоторое время пытался склонить Ракека на ангажемент, связанный с часовней. Ракек отклонил предложение жестом гранд-синьора.

— Дорогой господин, мой рабочий день окончен. Сейчас я здесь инкогнито. Кроме того, пьян в стельку.

Викица ерзала от досады — она ревновала, что инженер разговаривает с Ракеком, которого считала уже своей добычей. Слободан вскоре убедился, что рассчитывать на помощь Ракека бессмысленно. Не сказав друг другу ни слова, Слободан и Викица одновременно разочаровались в своем тайном оружии. Впрочем, инженер был так измучен и истерзан событиями сегодняшнего дня, что не имел силы на чем-либо настаивать. Он не помешал Ракеку упиться вдрызг. И сам напился, начав на пустой желудок с пива, а потом перейдя на коньяк.

Был субботний вечер, у Катины собралась компания сезонных рабочих. Сдвинув несколько столов, они пили вино, во всю глотку орали песни и лупили кулаками по деревянным столам. В пьяном неистовстве они голыми руками так яростно колотили по своим импровизированным барабанам, будто хотели разнести их в щепки.

Сидя за столиком перед корчмой в свете неоновых фонарей, Ракек, Викица и Слободан казались привидениями, пришедшими из иного мира, одинокие, черные силуэты на фоне освещенных дверей — выставленный в ночи караул.

Был субботний вечер, когда человек способен напиться до потери сознания. Из корчмы доносился глухой ритм ударов, сопровождаемый нечеловеческим криком. Эти трое говорили о Загребе. Чувствовали себя так, словно попали на незнакомый континент. Издалека Загреб казался Парижем или чем-то в этом роде. Сперва Ракек с наслаждением разыгрывал роль столичного гостя, доставившего свежайшие новости непосредственно из источника, а потом вдруг сидя заснул.

Ракек, специалист по консервации памятников культуры, существовал, постоянно испытывая на своих плечах гнет целой серии профессиональных поражений, и, направляясь в Мурвицу, психологически уже заранее подготовился к новому. Он считал себя человеком конченым и таким действительно был. Но не просто из-за поражений. Его неудачи явились следствием изначальной фрустрации: по духовному складу врожденный модернист, он попал в университете на отделение истории искусств; по своим склонностям обожатель всяких новшеств, любитель массовой культуры и потребительского искусства, он получил службу в инспекции по охране памятников, откуда позже не смог никуда перейти. А потом уже это и не имело смысла: он был навечно обречен охранять старье, защищать облезлые памятники, возиться с какими-то фальшиво греческими амфорами или изъеденным червем бидермайером, производить оценку пыльных, захламленных комнат у старух в Верхнем городе, гоняться за туристами, скупающими комоды по Загорью, назначать смехотворные откупные цены за еще более смехотворные картины, препятствовать разбазариванию всей этой рухляди, которую, будь на то его воля, он бы с великой радостью сам сжег!

Может быть, именно поэтому Ракек так легко проигрывал сражения, в которые его отправляли, а может быть, ему и доверяли только те, которые заранее были обречены.

— Зачем мешать людям жить как они хотят, — говаривал он, щеголяя кайкавскими загребскими словечками. — Не спорю, кое-что надо охранять. В музее или в галерее. Но мы уже давно не в Австро-Венгрии, дорогуша. Приходят новые времена, хотим мы этого или не хотим. К тому же мы нищие, у нас нет денег для подобного барахла.

И Ракек пил. Его бесконечные и бессмысленные встречи с какими-то общинными деятелями, которым требовалось разрешение на снос зданий или целых улиц, разрешение на строительство высотного здания рядом с церковью или прокладку магистралей в старых районах города, проходили в сплошном алкогольном тумане. В этом тумане виднелись ему сверкающие перспективы из стекла и хромированного металла, бетонные петли автострад, по которым он, Ракек, мчится в открытом спортивном автомобиле, а из приемника раздается драматический грохот и лязг.

Но жалованье его было невелико, вино дорожало, потребности росли, и позиция Ракека претерпевала существенные модификации при виде копченого мяса или жареного поросенка и уже полностью изменялась под действием многообещающего конверта.

— Конечно, мы это должны будем официально опротестовать, — говорил он, заключая очередную сделку в каком-нибудь далматинском городишке, переживающем истинный бум обновления, — но можем сделать это, так сказать, post factum. Все же туризм куда важнее какого-то каменного старья.

Раза два-три, когда он действительно старался воспрепятствовать очевидному вандализму (понимая, что не смеет санкционировать его своей подписью из боязни перед общественностью, поскольку таковая существует), его стирали в порошок вместе с этой общественностью, которая была на его стороне. Даже малого опыта было вполне достаточно, чтобы он окончательно убедился, что бесполезно безрогому бодаться с рогатым.

В Мурвицу он прибыл податливым и уступчивым не только под воздействием предшествующего опыта и алкоголя, но и недвусмысленных внушений начальства в том смысле, что нет никакой необходимости слишком стоять на своем и что всю эту поездку лучше воспринимать как неделю оплаченного отдыха на море. На автобусной остановке его встретил невысокий чернявый мужчина, заговоривший с ним почтительным, но весьма самоуверенным тоном, посадил в черный «мерседес» и отвез на виллу «Виктория».

— Господин Макек, мы относимся к вам с глубочайшим доверием, — говорил он по дороге, не дожидаясь ответной реплики и не желая выслушать мнение собеседника, так что последний уверил себя, что это «Макек» появилось совершенно намеренно, — и, конечно, прислушаемся к вашему мнению, но, как вы сами вскоре убедитесь, речь идет о чистой формальности — о подтверждении уже принятого региональным отделом решения. Было бы политически оплошно идти против него, тем более что в скупщине уже все согласовано. Никто из нас не хочет общественного скандала, от которого никому не будет пользы.

Ракек все отлично понял. И со всем согласился. Поэтому не стал протестовать и против Макека. Он прикинул, что полностью сэкономит суточные, поскольку в «Виктории» за него все уже было уплачено, а кроме того, не исключал и появление конвертика. Он приготовился весело провести время в приятном обществе молодой искусствоведки, на которую должно было произвести впечатление его прекрасное знание Парижа. Единственно, чего он не мог предвидеть, это появления истеричного инженера, который путался у него под ногами и в отношениях с Викицей, и с этой чертовой часовней, которую он лишь одним глазом видел из машины по дороге на виллу, и сразу же заключил, что совсем ни к чему смотреть ее еще раз.

Вечно отыщется какой-нибудь педантичный зануда, чтобы испортить тебе жизнь, ворчал он на следующее утро, когда инженер разбудил его — по его понятиям — на заре.

Потому что уже рано утром, ах как рано, со стороны моря, пыхтя, словно два фантастических зверя, к часовенке вползли огромный красный бульдозер и желтый кран. Как смущенно и покорно стояла часовенка рядом с этими пыльными и равнодушными допотопными чудовищами!

Будто спасовав перед ее полной беззащитностью, машины остановились на самой кромке площадки. Крановщик спрыгнул на землю и подошел к бульдозеристу. Тот крутанулся на своем сиденье и, болтая ногами, стал развертывать бумагу, в которой лежал бутерброд с колбасой.

Некоторое время они жевали колбасу, запивали ее дешевым вином и молча, оценивающими взглядами рассматривали часовню.

— Э, значит, это она и есть, — в конце концов проговорил крановщик.

— А столько было разговоров, — сказал бульдозерист и, скомкав жирную бумагу, швырнул ее в траву.

— Если я зацеплю верхнюю балку, — махнул крановщик головой, — ты можешь резануть по углу, и в два счета она рухнет к чертям собачьим.

Бульдозерист кивнул.

— Тут делов-то — раз плюнуть.

В этот момент со стороны кладбища появился инженер — заспанный и небритый, с трудом переводя дыхание, в общем, как говорится, доходяга, только что вылезший из какой-нибудь могилы. Позади его плелся Ракек. Красные жилки на лице эксперта свидетельствовали о том, что утренняя пробежка ему вовсе не по душе — отчасти из-за вчерашней попойки, отчасти из-за увеличенной «отпускной» утренней дозы коньяка.

Заметив подходящих, крановщик и бульдозерист заняли свои рабочие места. Не то чтоб они спешили или боялись какого-либо контроля, а просто так, никогда ведь наперед ничего не знаешь, всегда лучше создать впечатление, что занят делом.

Слободан ускорил шаги и поторапливал Ракека.

— Стойте, — крикнул он издалека. — Было сказано — сносить не раньше десяти.

Крановщик пожал плечами.

— Да мы так. Завтракали, — щурясь, бросил он. Вечером сам Грашо сказал ему, что можно начинать на рассвете. Управятся, мол, до зари, а там будут свободны; у него же сегодня предвиделась еще левая работенка, и он думал ею заняться сразу, как покончит с часовней.

— Ну вот мы и пришли, — сказал Слободан, волоча Ракека буквально за рукав. — Вот это и есть та часовня.

Ракек окинул мутным взором окрестности, видимо желая узнать, нет ли поблизости еще какой часовни, кроме той, что была у него перед носом, а затем посвятил все внимание своим лаковым туфлям, которые успел выпачкать.

— Ну, вижу, — сказал с досадой в голосе. — И что?

— Я думаю, вы ее еще как следует не рассмотрели, — сказал инженер. — У нас есть время. Час-два. Люди подождут. Вы имеете полномочия. Вы можете решительно воспрепятствовать. Вам достаточно изложить свое мнение, все остальное я беру на себя.

— Дорогой господин, вы наивны, — равнодушно сказал Ракек. — Время у нас, может, и есть, но кто нынче нас с вами будет слушать. Нынче культура — последняя спица в колеснице. Я уже сделал все что мог.

— Но вы все-таки осмотрите капеллу. Это, по меньшей мере, двенадцатый век. Среди этой пустыни она значит не меньше, чем кафедральный собор. Это же…

— Не будьте смешным, господин мой, — сказал Ракек. — Собор! Во имя нищенской божьей матери! Такого добра в Италии навалом.

— В гробу я видел вашу Италию, — вскипел инженер. — Вы сейчас не в Италии. Вы живете здесь и здесь сдохнете. И дети ваши… В ваших руках сейчас судьба этой чертовой часовни. Вы один имеете полномочия…

— Дорогой мой, еще раз вам повторяю, зря вы сюда меня приволокли. Я сделал все что мог, даже не взглянув на нее. Я еще думал, может, в ней что-то есть! Не стащи вы меня прямо с постели, я бы и не подумал сюда переться. А что до полномочий, дорогой мой, мы с вами можем ими задницу подтереть.

— Ну, начинать? — спросил крановщик Ракека как явно более толкового человека.

— Что вы меня спрашиваете? Какое мое дело! — сказал Ракек и повернул, направляясь вниз.

Инженер подскочил к бульдозеру и, расставив ноги, встал перед ним с поднятой рукой, словно регулировщик.

— Стой! Я не сойду с места, пока вы не выполните, что от вас требуется, Ракек. Составьте официальный протокол. Вы что, ослепли, черт вас побери! Не видите — ее сейчас снесут. Потом будет поздно, я вам говорю, Ракек, вы будете за это отвечать.

Но тут рука его сама собой опустилась. Мечта медленно угасла. Ракек пожал плечами и обменялся взглядом с крановщиком, они-то, мол, хорошо понимают друг друга: что поделаешь, чокнутый!

— Не надо бы нам мешать, товарищ инженер, — дружелюбно сказал крановщик. — Мы тут ни при чем. Нам приказано, и точка.

— Вам ничего не может помешать, — сказал удрученно инженер. — Вас и пекло не проймет.

Крановщик что-то удовлетворенно пробормотал, будто услышал по своему адресу комплимент. Бульдозерист повернул ключ зажигания.

— Ну? — спросил он крановщика. — Начинаем?

Крановщик забрался в свою машину. Вопросительно взглянул на инженера, который все еще стоял на дороге.

— Посмотрю, — сказал Слободан, — если уж ничего другого сделать не в силах. Смотреть, поди-ка, не запрещено.

— Не, смотреть можно, — сказал крановщик. — У нас демократия, товарищ инженер.

С грохотом зарычали машины, будто взвыли два громадных шакала, готовясь наброситься на падаль. Казалось, что тут не два, а целая стая голодных хищников, у которых вечно живот подвело и перед которыми вдруг земля распростерлась словно огромный накрытый стол.

— Да бросьте вы, в Италии такого добра пруд пруди, — сказал консультант, похлопав Слободана по плечу. — И вообще, хватит уж копаться в старье. Мы все искомплексованы. Европа — сплошная свалка. Нагребли всякого мусора выше головы. Прошлое! Все надо к чертовой матери сровнять с землей и начать сначала. Дайте нам снова какого-нибудь Корбюзье или Гроппиуса, только в сто раз понапористей, да чтоб за его спиной стояла власть и государство, чтобы все это перекроить! На черта нам эти ошметки!

— Заткнитесь, Ракек, — в бешенстве крикнул Слободан. — Прошлое — это все, что есть у человека.

— А будущее — то, что ему нужно, — сказал Ракек.

— Будущее — восточный бордель, — сказал инженер, но, естественно, в реве моторов и грохоте падающих камней слов его нельзя было расслышать.

— Что вы сказали? — глухо переспросил Ракек. — Все это нищенские заботы. Как вы думаете, почему поляки отстроили Варшаву, я имею в виду — старую ее часть, а голландцы Амстердам нет? Потому что у тех больше ничего и не имеется. Нищета, коллега. А вы тут на стенку лезете из-за какой-то часовни! Среди равнины и капустный кочан — Эверест. Пошли-ка лучше к той госпоже Катине, выпьем что-нибудь.

Инженер начал бояться, что теряет связь с реальностью. Что дела стройки ускользают у него из рук и распадаются на ряд мелких, вышедших из-под контроля инцидентов, независимых друг от друга. Что это, распад личности или хаос в самой действительности? — спрашивал он себя.

Ему казалось, что он окружен не связанными между собой событиями, поглощающими цель, подобно тому как крупинки сухого песка поглощают чистый ручеек смысла. Предписания противоречили одно другому, а исполнение приказов — самим приказам. Если во всем этом и можно было усмотреть некое единство, то только единство противоположностей. Количество недоразумений, переходящее в качество действительности. Садизм реальности. Злобные законы. Иногда он задавал себе вопрос, как из всех этих частностей и деталей слагается стройка, как она вообще может существовать, а не то что продвигаться вперед.

Инженер со страхом начал понимать, что он вообще не управляет строительством (не управляет им и кто-нибудь другой), но стройка движется сама по себе, в соответствии со своим непостижимым планом, в который никому не дано заглянуть. Демоническое существо, аморфная неорганическая амеба, имеющая свое собственное сознание, немилосердный механический мозг, который исполняет некое только ему одному известное задание и (слюняво, ядовито, жадно) захватывает, пережевывает и переваривает все, к чему прикоснется своим жалящим, просачивающимся внутрь жертвы телом.

И, терзаясь во сне и наяву от кошмарных сновидений, инженер все глубже и глубже погружался в мрачный лабиринт реальности. Не плутаю ли я по дорожкам какого-то концентрического пекла, думал он, которое разрастается вширь, тучнея на этой земле и наших жизнях, на всем, чем мы были и что еще можем дать, и захватывает все больше и больше пространства. И я самим фактом своего существования способствую его разбуханию, служу ему, являюсь его орудием. Доказываю его, как верующий доказывает истинность бога.

Но во всем этом одно хорошо: до человека доходит, что он становится все меньше и меньше (может быть, человека превращают в карлика грандиозность предприятия, истинные размеры кранов, неразбериха самого процесса), и это весьма утешительно — соразмерно уменьшается и тяжесть его вины. Пока не удастся вовсе от нее освободиться: отбросить даже видимость ответственности и угодить в чистую шизофрению, вторую реальность.

С какими надеждами и вожделениями приняли мы это мученичество! Но как-то сразу вокруг всего, что могло бы быть здоровым и чистым, как яблочко, сплелся иной мир — грязный, испоганенный, с ненавистью, жертвами, бессмысленным и беспощадным сведением счетов. Вирус, присутствующий здесь, вероятно, с самого начала, набирал силу одновременно с надеждой: пока рос ввысь маяк нашей мечты, в основании его размножились термиты сомнения и гниль отчаяния. А вокруг вершили свои грязные делишки мелкие торгаши. Тот ли это хаос, что предшествует созиданию? Может быть, так было и у бога, когда он мощной ноздрей учуял взбудораженную праматерию?

— Ах, и раньше было нехорошо, мой мальчик, — смиренно говорил ему старый Казаич. — И до войны. И до создания мира, поэтому, вероятно, Бог его и придумал. В жизни ничего нельзя получить на тарелочке. За все надо бороться.

— Но если мир снова станет точно таким же, таким же дерьмом, которое снова надо разрушить, — ныл Слободан, — к чему тогда все эти жертвы? Зачем тогда было разрушать старый? Ибо все, что мы разрушили, приходится снова строить, а то, что мы построили, другие безжалостно разрушат.

— Наивное и нематериалистическое суждение, — сказал Казаич. — И взгляды из узко личной перспективы. Мы не знаем и не можем точно предугадать, что рождается. Мы только знаем, что рождается что-то новое. С точки зрения истории мир не circulus vitiosus[23], а спираль.

Но Слободану казалось, что он видит не возносящуюся ввысь спираль, а сверло, которое вгрызается и буравит сердце Мурвицы. Он видел рыбаков, возвращающихся в пять утра с погашенными фонарями, хмурых, злых, потому что стало невозможно хоть что-либо убить острогой, так как мины изуродовали дно, подрыли берега. Рыбаки уже перестали приветливо здороваться с ним, они уже не считали его своим земляком. При встрече опускали глаза и молча проходили мимо.

Вместе с динамитом, при помощи которого пробивали трассу в горах и закладывали в море основания огромных волнорезов, в городке появились и взрывники с искалеченными, без одного-двух пальцев руками, с холодными, настороженными глазами, и раскаты взрывов чередовались и смешивались с грохотом подготовительных работ на трассе и в гавани. Среди белого дня в старом порту всплывали целые косяки дохлой рыбы. Она покачивалась на легкой волне вверх побелевшим брюхом и медленно разлагалась в мелких бухточках.

Подобно выброшенным из моря рыбам, так же кверху брюхом лежали на берегу рыболовные баркасы и постепенно начинали зевать рассохшимися днищами — из-под облезшей на солнце, грязной краски стали проглядывать серые доски. Никому и в голову не приходило их подкрашивать или столкнуть в море и отправиться на ловлю. Рыбаки один за другим поступали работать на стройку или уезжали из Мурвицы.

Небольшая часть их занялась своими жалкими клочками земли, сильно урезанными виноградниками и еще более крохотными приусадебными участками. Но грядки и лозу покрыла мелкая и густая пыль, которая каждый день, словно роса, опускалась с мурвицкого неба, и растения скукоживались, вяли, блекли, будто и на них гавань наложила свою грязную лапу. Вскоре уже мурвичане почти перестали попадаться на глаза. Только старый Дуям, решив, вероятно, что о нем позабыли и что кров над его головой вполне надежен, снова выполз из дома и педантично продолжал обходить свои бывшие владения от виллы «Виктория» до кладбища. Он сокрушенно качал головой над каждым заброшенным кустом винограда, слабыми стариковскими руками пытался уложить камни разрушенной ограды. Появилось у него и новое занятие: он бродил по кладбищенским тропинкам с большим заостренным на конце колом и искал вампира, разрывшего могилы.

— Люди такого сделать никак не могли, — говорил он, стоя среди раскопанной части кладбища, напоминающей площадку для солдатских учений по рытью окопов (некоторые из местных жителей, уезжая из Мурвицы, забрали с собой и покоившиеся на кладбище кости). — И шакалы тоже! Это вампиры!

И он до полуночи размахивал на кладбище острой палкой, разговаривая с тенями и призывая на помощь своего погибшего пса и покойных друзей.

Иногда издали видел его и инженер, ночи напролет просиживая с Викицей перед корчмой. По временам ему мерещилось, что старик разыскивает именно его. Может, и правда я жирею от трупного смрада на развороченном кладбище, разбухаю, словно бурдюк, и таюсь здесь, как тучный, неподвижный, прожорливый вампир, всласть нажравшийся и мозгами полубогов, и ослиными хвостами. И конечно, конечно, Катининым коньяком.

Еще раз в Мурвицу прибыли два черных автомобиля, и из них веером высадились высокие чиновники. Слободан не придал этому особого значения, как, впрочем, не придавал его теперь и многому другому. Раньше это бы его взбудоражило. Сейчас он лишь отметил, что вечером, вопреки обычаю, никакого банкета в отеле не устроили. Тузы даже не показались на стройке и поселились не в отеле, а на вилле «Виктория» — туда утром вызвали на совещание всех ответственных сотрудников Дирекции.

Слободана, естественно, не пригласили, как, впрочем, и других «работяг» из гавани. Он не знал, о чем они совещаются, да его, по правде говоря, это и не интересовало. Точно так же он не сразу узнал, что вместе с ними приехала и Магда. Она тоже провела эту ночь в «Виктории». Только утром курьер из Дирекции принес ему на стройку заклеенный конверт, и инженер окаменел, прочтя лаконичную записку-приказ: «Жду тебя во время перерыва в отеле. Магда».

Направляясь в отель, он зашел к Катине и выпил рюмку коньяку, для бодрости. Когда пришел, понял, что Магда его поджидает уже довольно долго. Она сидела на террасе, подставив лицо осеннему солнцу. Загар не очень хорошо приставал к ее уже несколько сморщенной, пористой коже: издали она могла показаться загорелой, однако вблизи становилось ясно, что лицо выглядело темным от покрывавших кожу возрастных пятнышек и проступивших кровеносных сосудов. Когда Магда подкрасится, подумал инженер, приоденется — она очень красивая пожилая дама.

Нельзя сказать, чтобы сейчас Магда была не в форме. Она выглядела, как всегда, холодно и свежо, словно только что приняла душ и переоделась. Все на ней было чисто и отглажено, руки с безупречным маникюром, и сидела она абсолютно прямо. На столе перед ней лежала точно такая же свежая, только что вымытая, покрытая капельками воды веточка винограда. Она отрывала от грозди ягодку за ягодкой так осторожно и аккуратно, будто они были драгоценные. Даже в этом паршивом отеле ее обслуживали вполне пристойно: чистая салфетка, стакан холодной воды.

— Мне коньяк и бутылочку раденской, — сказал, садясь, Слободан сгорающему от любопытства официанту.

— Я слышала, что ты пьешь, — сказала Магда, — но незачем сразу мне это тыкать в нос. Кроме того, то, что я намерена сказать, лучше бы тебе выслушать на трезвую голову. Если ты еще на это способен.

— Одна рюмка коньяку еще никому не повредила, — сказал Слободан. Он хотел произнести это небрежным, беспечным тоном, но фраза прозвучала напряженно, вызывающе и как-то пискляво.

— Посмотри, на кого ты похож. — Магда смерила его взглядом с головы до пят. — Разжирел будто свинья, опух, вид неряшливый. Сегодня даже не брился. Мешки под глазами отвисли до колен.

— Не знал, что приезжаешь, — сказал Слободан, проводя рукой по стерне подбородка, — а то бы подфартился.

Принесли коньяк. Инженер выпил его в два глотка. Если при первом известии о приезде Магды он струхнул, то сейчас испытывал полное равнодушие: его вообще не интересовало, о чем она собирается с ним говорить. Оперевшись локтями на стол, он вертел в руках пустую рюмку.

— Вопреки всему, — произнесла Магда, глядя на него в упор, — я приехала, чтобы еще раз тебе помочь.

— Вымыть, побрить, — сказал Слободан.

— Вытащить тебя из дерьма. В котором ты явно с наслаждением тонешь. Ты, конечно, поставил себя здесь в невозможное положение. Ты, может быть, еще не знаешь, что Стройпроект собирается тебя отозвать. Это может случиться в любой момент. Твой авторитет на стройке уже не стоит ломаного гроша.

— Отозвать, отозвать! Ну и что ж я могу поделать?

— Если тебя снимут, тебе, естественно, и в Загребе не на что рассчитывать. Не представляешь, каких только там не наплели сплетен. Я их наслушалась до отвала, точнее сказать, по горло сыта твоим дерьмом. Последний раз хочу протянуть тебе руку помощи. Ты их просто должен, слышишь? — обязан предупредить. Подай заявление об уходе и отсюда, и со своего места в Загребе. Сошлись на любую причину: болезнь, какие-нибудь новые планы, все равно. Сейчас у тебя последний шанс более или менее прилично выпутаться.

— И что дальше прикажешь — кормиться воздухом? — сказал Слободан.

— Я уже подготовила почву для новой службы.

— Новая служба меня не интересует.

— Перспектива в ближайшем будущем выехать за границу. В Индию, в качестве советника.

— Индия меня не интересует.

— Уехал бы на время, пока вся эта твоя вонь немного не рассеется. Сначала, может быть, на год в Америку, на стажировку.

— Хватит с меня обетованных земель. О них здесь уже некоторые пишут историю. Я имею в виду, об обетованных землях. Дайте мне слово, товарищ, — обратился он к официанту, который явно подслушивал их разговор, — что незамедлительно принесете еще один коньяк.

Магда хладнокровно мерила его взглядом, постукивая по столу аккуратно отшлифованными, покрытыми светлым лаком ногтями. Снова съела одну виноградинку, подчеркивая тем самым, что терпение ее безгранично.

— Нет, серьезно, Магда, — сказал инженер. — Я благодарю тебя за хлопоты, за все. Но ты должна понять одно: может быть, под влиянием разных слухов и здешних осложнений ты и считаешь, будто мне наплевать на эту работу, что я отношусь к ней несерьезно, так вот учти, для меня она важнее всего, что было до сих пор в жизни. Я ни в коем случае не смогу отсюда уехать. Особенно после всего, что я… сделал. Я уже связал себя с этим местечком. Не только потому, что сам мурвичанин, и меньше всего из-за этой женщины; меня связало с ним начатое здесь дело, люди, которые взялись его осуществить вместе со мной. Я никогда бы не смог предать ни их, ни нашу гавань. Ты думаешь, мне не приходило в голову смыться отсюда, спасти свою шкуру? Сбежать от ответственности, от сложившейся ситуации? Послать все к чертям собачьим! Хотя бы ради собственного спокойствия, если уж не ради дальнейшей карьеры. Если уж не ради тебя. Но я не смог. Знаю, что и теперь не смогу бросить все так, на полпути. Это стало бы еще одним предательством, может быть, одним из многих в длинном ряду уже совершенных, но предательством сознательным и хорошо рассчитанным, какого я не простил бы себе всю жизнь. Я и правда безнадежно запутался. Угодил в яму. В ловушку. Не знаю, как точнее выразиться. Викица — лишь второстепенная деталь. Нет, я не могу подать заявление об уходе и так просто отсюда уехать.

Магда слушала его будто издалека. Своей стремительной тирадой он надеялся как-то приблизить ее, пробудить в ней понимание или, может быть, даже восхищение его лишенной всякого эгоизма жертвой, а вызвал на ее лице лишь улыбку, холодную и презрительную. Она видела в нем не жертву, а просто-напросто пьяного дурака.

— Теория номер сто один. А у тебя уж их немало подкопилось, — сказала она. — Мы же посмотрим фактам в глаза — твое положение висит на волоске. Если не уйдешь сам и по-хорошему, получишь под зад коленом и вылетишь вверх тормашками.

— Это была бы vis major[24], — сказал Слободан, пожав плечами. — Или, может быть, точнее, унтер-офицерский анекдот. Если иметь в виду Грашо.

— Ты никогда ничего не видел дальше собственного носа, — сказала Магда, отмахнувшись от него рукой. — Грашо — мелкая рыбешка.

— Ну тогда я отношусь к планктону. Морской горошек для Грашо.

Магда вздохнула, как вздыхает трезвый и разумный человек, беседуя с пьяницей.

— Ты вынуждаешь меня открыть тебе еще кое-что, но под большим секретом, — сказала она. — Хотя, видит бог веры у меня к тебе нет ни на йоту. Здесь все скоро ликвидируют. Я это узнала из достоверных источников. Почему, как — не знаю. Но если кораблю суждено потонуть, разумнее его покинуть вовремя. Послушай, если ты кому-нибудь об этом заикнешься — я сама выцарапаю тебе глаза. Это дело ближайших дней, самое большее недели. Все будет остановлено. Станут искать виновников. Козла отпущения идеальней, чем ты, днем с огнем не сыщешь. Как специально для этого создан. Уж не говоря о том, что ты тут действительно немало напортачил.

— Ничего я не напортачил.

— Считай как хочешь. А скажут, что напортачил. У тебя остались считанные минуты. К тому же это единственный выход, чтобы мы были вместе. Потому что я в доме развалину вместо мужа не потерплю. И не собираюсь тебя кормить, когда останешься без работы и без куска хлеба. И все начинать сызнова я не намерена. Вот мой ультиматум. Сегодня, в крайнем случае, не позднее чем завтра подашь заявление, достанешь справку от врача, бюллетень, соберешь вещи и — в Загреб.

Инженер, покачиваясь, поднялся. Он выпрямился, и одновременно воспряло в нем пьяное чувство собственного достоинства.

— Ты с ума сошла, — сказал он. — Если ты приехала только для того, чтобы мне это сказать, незачем было и утруждать себя. Все это твои выдумки. Но даже если в них есть хоть доля правды — что само по себе абсурдно, — я все равно никуда не поеду. И в этом случае — тем более. Конечно, мужчина должен чувствовать личную ответственность перед своей законной супругой, перед своей, так сказать, подругой жизни, но и у этой ответственности есть границы. Я должен отвечать и перед жителями этого местечка, перед Мурвицей, перед собственной жизнью; перед принесенной нами общей жертвой. Как знать, перед чем еще, много уж всего накопилось. Нельзя всем отступиться от начатого дела. Если из него ничего не выйдет, пусть ничего не будет и для меня. А твои кулуарные сплетни просто бессмысленны и глупы. Получите, пожалуйста, — рявкнул он по направлению к входной двери.

Но прежде чем официант подошел к их столику, ибо был весьма занят утренним ковырянием в зубах, орудуя подвеской цепочки, болтавшейся у него на шее, Магда поспешным шепотом, похожим на шипение змеи, успела извергнуть целый фонтан злобы и ненависти, который явно давно уже клокотал у нее внутри и лишь ждал удобного момента, чтобы вырваться наружу:

— Если так, Слободан, тогда учти — между нами все кончено. Я до сих пор с огромным интересом следила за твоим идиотским падением и постепенно одну за другой рвала связывающие нас нити — и сентиментальные, если еще таковые остались, и деловые. Больше ты мне не нужен.

— Это было ясно и «до сих пор», — сказал Слободан.

— Сейчас я приехала, чтобы досмотреть последний акт твоей трагикомедии. Моя попытка, откровенно говоря, заранее была обречена на провал, я это знала, потому что и тебя хорошо знаю, но считала своим долгом предпринять ее. Ты, вероятно, вообразил — я тут разболталась из ревности. Думай что хочешь! Как будто я могу тебя ревновать! Еще этого не хватало! Я приехала, чтобы насладиться твоим концом — таким, какой ты заслужил. И вовремя порвать с тобой всякие отношения. Не хочу никак, в том числе и официально, быть с тобой связанной, когда ты окончательно пойдешь ко дну. Чего доброго, и меня за собой потянешь.

Слободан стоял у стола покачиваясь и глупо улыбаясь. Магда рылась в сумке, висевшей на спинке стула.

— С удовольствием, — сказала она, протягивая ему голубой конверт, — вручаю тебе лично письмо моего адвоката. Будь любезен отныне и впредь по данному вопросу и по всем остальным касающимся меня вопросам обращаться исключительно к нему. Нам с тобой больше говорить не о чем.

— Вот как? — сказал Слободан.

— Вот так, — сказала Магда.

Она стремительно поднялась и исчезла раньше, чем Слободан опомнился. Он стоял на террасе и расплачивался с официантом, неловко вертя конверт и деньги в дрожащих руках.

У него самого не раз возникало предчувствие, будто что-то повисло в воздухе, но он не хотел верить ни собственному инстинкту, ни Магде, да и не было чего-либо определенного, за что бы можно было ухватиться. Просто все шло как-то не так, как надо. Он приписывал это отчасти своему настроению, а может быть, общей усталости. Люди воспаряют духом, а потом, когда их одушевление не найдет достаточно быстрой реализации, наступает спад.

Вероятно, устала и так называемая широкая общественность, или слишком уж свыклись с идеей строительства. В течение последнего месяца о стройке ничего не писалось в газетах, да исчезли и постоянные призывы к ускорению ее темпов. Напряжение на строительстве ослабло. Текущие работы выполнялись механически, без былого накала, без высокой температуры энтузиазма, даже без громких слов о сознательности. Грашо почти не показывался из своей канцелярии. Когда инженер обращался в Дирекцию с не терпящими отлагательства вопросами, сотрудники отделывались безответственными пустыми обещаниями и даже не пытались скрывать, что сами в них не верят.

И вот однажды сверху, с Белых Корыт, спустился оливковый «виллис». Здоровенные шумливые геологи в прекрасном расположении духа остановились возле «Катины». Двое мужчин и одна женщина. Наверху, в горах, по-видимому, уже похолодало, подули северо-восточные ветры, потому что приехавшие были в куртках и фланелевых клетчатых рубахах. Они приехали в Мурвицу пообедать «и вообще»: хотели немножко развлечься после длительной жизни «наверху, в пустыне».

Одного из них инженер знал еще со студенческих лет. Вспомнил, что звали его Треф. Они сердечно поздоровались, как двое старых знакомых среди чужестранцев.

— Ну ты и растолстел, старик! Значит, покажешь, где можно лучше всего пожрать. Давай вместе с нами, — сказал Треф, который прямо излучал из себя радость, веселье, желание приятно провести время. — Где тут кормят хорошей рыбой? Имею в виду барабульку или морского окунька.

— А ты будто с луны свалился, точно, — сказал Слободан и усмехнулся. — Здесь разрыли не только весь берег, но и море. Если какую рыбешку и найдешь, то только мороженую, привозную.

— Без разницы, — сказала женщина, — главное — не консервы.

— Да еще винца, — сказал второй геолог, явно не приморский житель, еще не потерявший веры в мистику девственного родного берега. — Местного, красного!

Еду они заказывали громко, беззаботно, как подобает хозяевам мира, а Катина слушала и только с недоверием кивала.

— Ну что там скважины? — спросил Слободан.

Они лишь качнули головами, словно вот-вот ответят, но ничего не ответили. Немного нахмурились, кисло надули губы, может, из-за красного вина, которое Катина в последнее время покупала у какого-то итальянского поставщика и привозила тоже в металлических бочках.

— Что это такое здесь пьют? — спросил Треф. — Краску для пасхальных яиц?

Благодушное настроение по мере акклиматизации заметно шло на убыль: тонкий слой пыли покрыл мороженую японскую навагу. Инженер поделился с ними, как специалистами, своими проблемами: пора прокладывать трубы нефтепровода, а дорога еще и наполовину не готова.

— Что, разве здесь еще ничего не знают? — спросил Треф.

— Ты о чем?

Треф почесал голову.

— Вообще-то говорить об этом нельзя, — сказал он наконец. — Но тебе я скажу. Из всей этой затеи там, наверху, ничего не получится.

Инженер ощутил озноб более холодный, чем мороженая навага.

— Из какой затеи? — спросил совсем глупо. — Что случилось?

— Что я могу тебе сказать, старик? Нефти не оказалось. Сейчас это уж стопроцентно точно. Раньше или позже повсюду раззвонят.

— Но это же невозможно, — сказал Слободан. — Мы же не дети. Пробное бурение дало хорошие…

— Эх, нефть-то есть в осадочном сланце, но нет давления. Сначала появилось немного газа, но и он исчез. Что поделаешь, с землей не так-то просто, надует, как никто другой!

— Я, конечно, в этом деле профан, — сказал Слободан, — но разве нельзя создать искусственное давление?

— Это слишком дорого, — сказал Треф. — Это бы обошлось дороже, чем сама нефть. Неприемлемо, факт. Кое-кому за это всыпят, но по сути виноватых нет. Конечно, бояться нечего, найдется какой-нибудь козел отпущения.

— У нас тут есть один на примете, можно было бы его предложить на эту роль, — мрачно усмехнулся второй геолог.

Некоторое время они молчали, сидя над полупустыми тарелками, и смотрели на развороченный городок, на ленивое движение кранов в гавани. Слободану показалось, что движется все как-то против воли, устало и вот-вот совсем остановится. Может быть, виновата жара, подумалось ему, или все, кроме меня, уже давно об этом знают?

— А я думал, здесь все уже давно об этом знают. Дирекцию-то, естественно, известили, — словно эхо вторил его мысли голос Трефа. — А тебя, старик, информировать не торопятся. Видно, ты у них не шибко в чести.

Но инженер чувствовал себя не просто плохо информированным, а обманутым. Видишь, травил он сам себя, даже земля может надуть. А потом этот обман по длинной цепочке переносится с одного на другого, и в конце концов обманутым окажешься ты один. Даже Магда знала об этом раньше меня.

— Ну и что теперь?

— А мне до лампочки, — сказал Треф. — Наша бригада прибыла уже позже. Послали, чтобы еще раз проверить, хотя до нас здесь побывали шелловские специалисты. Сейчас все демонтируется. Полная ликвидация.

— Я не о том, — судорожно выдавил из себя Слободан. — А что будет со всем остальным?

— Понятия не имею, — говорит Треф. — Что до меня, то все сложилось лучше не надо, потому что теперь я могу махнуть в Африку.

— Он у нас счастливчик, — сказал второй геолог. — Посылают на разведку нефти в Сахару. Платить будут в долларах.

— Сахара, говорят, нисколько не больше пустыня, чем эти Белые Корыта, — орал Треф. Он уже был в подпитии. Запанибратски хлопнул Слободана по плечу. — Эх, старик, все наши однокурсники разбрелись кто куда — в Германию, Канаду, Австралию, на худой конец хоть в Африку; только мы с тобой застряли на этом клочке земли, будто нас приворожили. Были мы, помнится, лучшими на нашем курсе, а устроились хуже всех.

— Может, и другим не так уж хорошо, как болтают, — улыбнулся Слободан.

— Только у них есть деньги, — сказал второй геолог.

— И еще над нами смеются, — сказал Треф. — Да мы и сами вроде бы друг друга из-за этого презираем. Недоумки будто, папуасы.

— Не знаю, — сказал Слободан. — Мне, например, трудно было бы бросить… это… столько я сюда вложил… всего! Не знаю, как назвать.

— Да еще требуешь нефти, которой нет, — Треф закивал головой, словно понимает его, — строишь сооружения, которые ничему не будут служить. И в основном — лакаешь вино. Я, правда, тоже пью. Хочу утолить жажду, раньше чем окажусь в Сахаре. Когда подступит жажда, я готов лакать даже нефть.

— И все-таки нам здесь было неплохо. — Геологиня привалилась к молчаливому геологу. — Конечно, то, чего искали, мы не нашли, но карстовая пустыня там, наверху, изумительна. Я просто влюбилась в этот пейзаж. Земля словно покрыта сланцевой черепицей. Начинаешь ценить всякую травку. Карст прекрасен!

— Да пошел он на хрен, — заржал Треф, ответив, видимо, их постоянной прибауткой.

Инженер тупо глядел, как они болтали и явно наслаждались весьма сомнительными преимуществами мурвицкой цивилизации, такой, какой она явилась им после романтической, но нелегкой жизни в палатках среди гор. Они завершили короткий и не особенно важный отрезок жизни, и мысли их были заняты тем, куда предстоит отправиться дальше. А для меня никаких дальше нет, подумал он. И для Мурвицы тоже. Не можем же мы с ней вдруг взять и отправиться в Африку; не уплыла же еще из-под наших ног наша земля. Он поднял голову и сказал:

— Ну и что, что нет нефти! Гавань и без нее может существовать. Надо только ее достроить. Где-нибудь найдут что-то другое. Во всяком случае, хорошо иметь готовую гавань.

Никто с ним не спорил. Геологи безразлично глядели на него, занятые мечтами о своих Сахарах.

В тот вечер Слободан снова напился до потери сознания. Они с Викицей забрались на гору и, лежа на прекрасном, но жестком, бугристом известняке, пили коньяк из горлышка бутылки. Под ними от подножья горы до моря простиралась стройка, над которой холодно несли стражу на высоких столбах голубоватые прожектора. Они не прикасались друг к другу, просто лежали, и каждый говорил свое. Они были настолько пьяны, что не имели сил добраться до отеля. Расстались без единого слова.

На следующее утро инженер, опухший, с красными глазами, чувствуя свинцовую тяжесть во всем нездорово тучном теле, собрал последние силы и отправился на аудиенцию к Грашо. Теперь у входа в Грашину канцелярию сидела секретарша, и, прежде чем пройти к нему, следовало обратиться к ней. Времена меняются, это была одна из примет нового делового стиля.

— Товарищ Грашо все-таки вас примет, — сердито сказала секретарша, вернувшись из его кабинета и давая понять, что она лично не видит никаких оснований, чтобы Грашо принимал такого человека. Разве я уж до этого докатился! — подумал Слободан — до этого «все-таки».

Чувствуя крайнюю неловкость, он предстал перед Грашо. Стула, чтобы сесть, не оказалось, а Грашо делал вид, будто погружен в какие-то документы. Если б у инженера была шапка, он бы, конечно, мял ее в руках. Когда наконец Грашо к нему обратился, инженер не сразу осмелился поднять глаза. По правде говоря, и Грашо не очень хотел встречаться с ним взглядом. Может, все же и он человеческое существо, черт его знает. Кому охота разбираться в подобных вещах!

— Ну? — сказал Грашо, оставляя целую серию эффектных росчерков на лежащих перед ним бумагах.

— Я узнал, правда из непроверенных источников, — глухо проговорил инженер, — и то только вчера, будто на Белых Корытах не оказалось нефти. То есть что ее вообще не будет. И ничего другого тоже не будет. Ничего. Все ликвидируют.

Грашо наконец отложил документы, облокотился на стол и впервые посмотрел на инженера тяжелым, пристальным взглядом.

— Узнали? — сказал он. — Ну и что?

— Как это «ну и что»? — Инженер чувствовал, как в нем угасает последняя надежда: Грашо не собирался опровергать слова Трефа. — Это правда или нет?

— Судя по состоянию дел на сегодняшний день — правда, — сказал Грашо. — Видимо, речь идет о некоей тектонической аномалии. Нелепая ошибка!

— Ошибка? — срывающимся от возбуждения голосом прошипел инженер. Он подошел к столу и положил руки на документы, словно хотел приблизиться к самому лицу Грашо. — И что же теперь будет со всеми нами? С этими… с этими людьми? С моей гаванью?

Грашо отпрянул от него с явным отвращением:

— Не впадайте в истерику. От вас разит как из винной бочки. И руки грязные, не трогайте документы!

— Мои руки — это мое дело, — прохрипел Слободан, но руки снял. — Отвечайте на вопрос. Вы знали обо всем этом?

— Естественно, — сказал Грашо. — Ну и что?

— И точно так же по ошибке нас ни о чем не известили? Мы должны узнавать обо всем от случайных проезжих?

— Послушайте, Деспот, — сказал Грашо. — Я буду с вами вполне откровенен. Все очень просто. Нефти нет, и проект танкерного порта, естественно, стоит под вопросом. Однако окончательное решение компетентными органами еще не принято. Тут вопрос не только экономический, но и политический, факт. Нами получены четкие директивы: пока окончательное решение не принято, все оставлять так, как было. Строительство продолжается. Надо предупредить ненужную панику, всякие там разоблачения, поиски виновных и вообще упаднические настроения и излишний шум. Надо сперва детально разобраться в случившемся.

— Но вы все же могли поставить в известность хотя бы меня…

— Вовсе не вижу причины сообщать что-либо лично вам, — холодно сказал Грашо. — Я же не ТАНЮГ.

— Господи, — сказал инженер, — если уж хорошего ждать нечего, не следовало нам хотя бы делать зло.

— Что еще за зло, позвольте вас спросить! И откуда мы знаем, будет здесь нечто хорошее или не будет? Это дело высоких инстанций, — сказал Грашо. — Мы обязаны продолжать то, что делали, понадобится это потом или нет, все равно. И точка.

Грашо дал понять, что разговор окончен. Он демонстративно делал росчерки на решениях и инструкциях, которые обильно текли с его стола, хотя источник нефти уже давно пересох. Инженер тупо стоял, не двигаясь с места.

— Все, Деспот, — уже мягче сказал Грашо. — Идите домой и сегодня отоспитесь. Дальнейшее покажет, что будет.

Что будет, упрямо твердил про себя инженер, что может быть? Он повернул к двери, злой с похмелья, разбитый, ошеломленный. Сколько было сделано напрасно! Он даже не знал, о чем прежде всего вспомнить, больше всего пожалеть. А в ближайшие дни на стройке, которая уже никому не нужна, сколько еще будет одержано ложных побед, а по сути дела, принесено самых настоящих жертв?

Из дверей он еще раз обернулся к Грашо.

— Могли хотя бы, — сказал невыразительным тоном, — приостановить дальнейшие разрушения. Завтра на очереди снос целого квартала правее улицы Узкой.

Грашо задумался, постукивая карандашом по столу, а затем громко рассмеялся.

— Вы все о том же, — он погрозил ему пальцем, словно напроказившему ребенку. — Следовательно, дошла очередь и до вашего, если можно так выразиться, тестя. Но я думаю, вам ясно, мы не можем ни для кого делать исключений. Сразу же возникнут излишние вопросы. Нет смысла именно теперь, когда, может быть, и так все скоро кончится, что-то лгать, выкручиваться из-за какой-то мелочи, глупости. Это касается одинаково и вас и меня. Идите, Деспот, отоспитесь. Пускай другие ломают голову о том, что будет. А вы спокойно занимайтесь своим делом.

Вечером Викица была вне себя от волнения — старик Чавчич понял, что завтра, не через год, не через месяц, а именно завтра начнут сносить их улицу, и дал слово убить первого, кто ступит на порог его дома. С ним беседовали служащие из Дирекции, пытались втолковать, что приказ о выселении издан давно, что он уже здесь не хозяин и если не хочет убраться подобру-поздорову, выселят с милицией. Ведь ему же выделили квартиру, что он еще хочет? С месяц поживет в бараке, а тем временем жилой блок будет готов.

Но старик весь день возился со «своей возлюбленной чешкой»: чистил, заряжал, проверял спусковой крючок. С Викицей вообще не хотел разговаривать. Проходя мимо нее, он лишь бормотал ругательства: «шлюха, иуда, продажная душа», — с какой-то нахлынувшей на него новой волной ясного сознания он понял, что она сама, без спросу, уладила все дела с продажей дома, а ему даже не сообщила, как распорядилась полученными деньгами.

— Надо подождать, пока он уснет, — сказала Викица, — и тогда я отберу у него ружье. Впрочем, с ним никогда не поймешь, то ли он спит, то ли нет.

Ничего не говоря, Слободан глотал коньяк рюмку за рюмкой. Викица становилась все беспокойнее, ей сегодня явно не пилось, не хотела она идти с ним и в отель.

— Не знаю, что делать, просто не знаю, что делать, — твердила одно и то же и откидывала с лица волосы. — Утром пораньше постарайся к нам прийти, может, еще кого прихватишь. Может, сумеем его насильно увести в барак. Я там сегодня кое-как поубрала, жить можно.

Слободан, абы отделаться, обещал прийти, и она вскоре после этого убежала. Викица вдруг стала похожа на маленькую перепуганную девчушку, на которую свалился слишком тяжелый груз ответственности. Как мне ее тоже жалко! — подумал Слободан, глядя на удаляющуюся хрупкую фигурку и тонкие ножонки, которым в жизни еще потребуется столько силы и храбрости, но после следующей рюмки забыл обо всем напрочь.

Старый Дуям Чавчич решил защищать не просто свой дом, но всю родную улицу может быть, целую Мурвицу. Трагедия разыгралась на рассвете. Когда об этом сообщили инженеру, он еще был в постели, и пока, злой, непротрезвевший, он окончательно проснулся, вспомнил Викицу и Дуяма, свое вчерашнее обещание, и пока добежал до автопарка, все уже было кончено.

В шесть утра полусонные водители с разных сторон стянулись к автопарку и разошлись по своим машинам, поставленным в виде правильного четырехугольника наподобие римской когорты, чтобы проверить их и подготовить к рабочему дню. У выездного пути перед первым рядом машин они увидели старого Дуяма, который стоял с длинным шестом, к каким подвязывают виноградную лозу, словно пастух при этих пыльных механических овцах — должно быть, Викица ночью спрятала от него ружье. Когда, разогреваясь, загудели моторы, старик начал метаться из стороны в сторону, потрясая палкой перед незрячими стеклянными глазами этого стального стада, не давая ему сдвинуться с места.

Водители сначала смеялись, что-то выкрикивали, затем некоторые из них с бульдозеров и тракторов спрыгнули на землю, оставив машины трястись на холостом ходу, и пробовали сперва шуточками, а потом уже пуская в ход руки убрать с пути старого Дуяма. А он потешно и неловко, словно рак, пятился назад, страшась их прикосновений, будто они были чесоточные, а затем снова принимал свою воинственную позу посреди дороги.

Кто знает, на что он рассчитывал и что замышлял? Может, он воображал себя командиром небольшого, но отважного воинства, потому что размахивал палкой, как генерал, выстраивающий солдат во фрунт. Машины тряслись и гремели. Водители не знали, смеяться или предпринимать более решительные меры. Конечно, старик представлял собой смешную и беспомощную преграду на пути, это ясно, но ведь так просто не раздавишь его, распятого на собственной немощи. Они отправили одного из водителей за инженером. А сами отошли в сторонку и закурили.

Может быть, заметив их колебания, старик почувствовал близость победы. Он перешел в словесное наступление:

— Не получите вы моего дома, прощелыги! Все кончено! Эксплуататоры! Хватит, накрушили уж в этом городке! Ничего не осталось, упыри кровожадные! Видите, кол у меня из боярышника, как положено на вампиров! Изыди, сатана! Изыди! О, выблюете вы мне все, что отобрали: собаку мою верните, разбойники! Люцию мою мне верните, Викицу, виноградник, землю! — взывал он, обращаясь по очереди к каждому из оторопевших шоферов, и со свистом размахивал палкой.

Или он правда считал, что может преградить им путь своим телом, что готов сгореть, облив себя бензином, подобно какому-нибудь буддисту, или просто свихнулся с ума, это для всех останется тайной. Трудно предположить, будто старый Дуям намеревался сделать символический или демонстративный жест. Ведь любой человеческий поступок в конце концов производит двойственное впечатление.

Водители еще раз взглянули на часы, заключили, что с них довольно, и тронулись. И то, что произошло, опять же оказалось неоднозначным. Глупо и смешно было бы сказать, что они просто взяли его и раздавили. Они же ведь тоже люди. По позднейшим рассказам инженер попробовал восстановить, как это случилось: очень медленно двинулись с места лишь передние две-три машины и на первой скорости приблизились к Дуяму. Первый гусеничный трактор подошел так близко, что коснулся радиатором его груди и малость подтолкнул, только чтобы показать, о Боже мой, только чтобы показать старику, будто он взаправду намерен двинуться вперед, а старый Дуям сначала от неожиданности застыл на месте, но потом под легким нажимом машины начал шаг за шагом отступать назад, и тут или он наткнулся на какой-то камень, или подвело сцепление, или нога водителя соскочила с педали, и трактор одним рывком, но решительно всей своей тяжестью дернулся вперед, всего на метр, на два, но этого было достаточно, чтобы старик упал и гусеница прошлась по его грудной клетке как по пустой картонной коробке.

Водитель тут же подал назад, остановился, выключил мотор и спрыгнул на землю. Спустились и остальные, окружив старого Дуяма, но было уже поздно. В эту минуту появился инженер.

— Что?.. — начал было он взволнованно и сразу заметил лежащего старика.

Шофер, наехавший на Дуяма, растерянно вышел вперед.

— Я не хотел, клянусь Богом, — сказал он. — Думал, только слегка подтолкну. А тут черт знает что случилось с газом, на секунду заело, я отпустил сцепление, Христом Богом клянусь, клянусь матерью, не хотел я, люди…

Инженер нагнулся. Тяжелая машина своими гусеницами размозжила и сплюснула тело старика.

— С ним кончено, — сказал он, — отнесите в сторонку. Неизвестно отчего на память ему пришел старый «черный» анекдот о ребенке, которого раздавил дорожный каток. Бросьте его под дверь, крикнула мать, сидя в ванне. И тут же он сообразил, что скоро не окажется здесь ни единой двери, к которой можно было бы бросить старого Дуяма. И могилы тоже. Был человек, и нет его. Как будто ничего не случилось. Все просто. Поскорее убрать его с глаз долой, и не останется даже памяти. И только тут он вспомнил о Викице и закрыл лицо руками. Его собственная вина дымилась над кровавым месивом, лежащим в пыли.

Кто-то уже вел Викицу. На ней был лишь наброшенный впопыхах пляжный халатик. Было видно, что под ним ничего нет. Инженер поразился, как свежо и привлекательно она выглядела даже в эту минуту. На бегу Викица поправляла руками волосы. Инженер непроизвольно обнял ее, сжал в объятиях, желая утешить и отвести от изуродованного трупа. Но она сильно, яростно уперлась ему в грудь и, царапаясь, вырвалась.

— Свинья! — шептала Викица. — Свинья!

А потом, когда, содрогаясь от рыданий, она наползалась в пыли, инженеру удалось оторвать ее от головы отца, и Викица кротко замерла на груди Слободана. Кроме него, у нее никого не осталось.

Дней через десять после этого несчастного случая наступило великое переселение. Будто кто-то из небесной Дирекции, тайно дирижирующий ходом событий, подал незаметный сигнал, и люди воспряли из мертвого застоя, в котором последнее время пребывали, бросали кто кирку, кто котелок, компрессор или скафандр там, где это пробуждение их застало, и срывались с места, словно завороженные магическим блеском какой-то новой звезды, и перед их глазами уже металлически сверкал станиоль новой надежды. Какой-то отрезок их жизни закончился и начинается новый: Бог даст, лучший.

Машины автопарка одна за другой получали новые путевки в какие-то далекие, таинственные пункты назначения, где в них срочно нуждались, и колонны ярко окрашенных, по этому случаю отдраенных и смазанных чудовищ поползли в одном и том же направлении вверх, к главному шоссе, где каждая поворачивала в свою сторону. Они оставляли за собой затихающий, глухой рев моторов и медленно оседающие облака пыли, пропахшие перегоревшим бензином. Городок погружался в глубокую тишину.

В одно прекрасное утро стоявшие в гавани огромные понтонные краны тихонько, даже не притушив огни на прощанье, подняли тяжелые якоря, проржавевшие цепи и, будто неловкие, упавшие духом великаны, поползли при полном штиле и скрылись в утреннем осеннем тумане. Будут они теперь где-то вытаскивать севшие на мель суда, ремонтировать другие, более счастливые волнорезы. После их ухода в бухте образовалась пустота, и на воде следы их белели, словно бледные царапины.

Были остановлены все работы и на громадном железобетонном скелете нового жилого комплекса, хотя еще накануне никто не мог этого даже представить себе: не слышалось гула компрессоров, хлопанья бетономешалок, железные прутья торчали из бетона будто порванные нитки. На какой-то грузовик укладывали стянутые проволокой стопки паркета, ванны, сунутые одна в другую, бачки, коленчатые канализационные трубы.

Всеобщее переселение давало о себе знать на каждом шагу, сначала едва заметные, а затем все более ощутимые повреждения на некоей огромной массовой фреске, прославляющей стройку: плесень коварно расползалась по стенам. В Дирекции многие комнаты опустели; там, где еще недавно стучали пишущие машинки и бумаги совершали круговорот от стола к столу, сейчас воцарилась тишина и ощущался запах застоявшегося пота, как в школе во время каникул. Техники, чиновники, инженеры, жившие в блочной гостинице, исчезали один за другим. В автомобили укладывались чемоданы, каждое утро в ресторане кто-нибудь прощался с официантами, стоянка позади отеля заметно пустела, будто наступил какой-то длительный феерический уикенд.

Но никакого официального приказа о ликвидации еще не было. Рабочие группами получали зарплату за полмесяца вперед и сразу же исчезали со своими деревянными сундучками, узлами, в поношенной старой одежде, молчаливые и подавленные. Они снова брели пешком, но уже вверх, к автобусу, чтобы или возвратиться домой и обрабатывать свою запущенную землю, или попасть на другую стройку, в какие-то другие солдатские бараки, где снова будут спать по двое на койке и откладывать по копейке от своего жалкого заработка чернорабочих, мечтая сколотить хоть малость деньжат, которые можно будет увезти зимой домашним.

Официального приказа еще не было, но как-то утром кантина оказалась закрытой, и весь ее инвентарь вместе с оставшимися запасами продовольствия перенесли на склад, который заперли висячим замком на то время, пока не определится законный наследник. Замок, естественно, через два-три дня был сбит, и по всему местечку уже валялись консервные банки из-под фасоли и помидоров, которые ложками, извлеченными из собственных карманов, опустошали праздные рабочие, притулясь где-нибудь в закутке; холодные консервы с черствым хлебом, который теперь привозили в комби из ближайшего городка и продавали прямо с машины.

Официального приказа еще не было, и инженер вначале не смирился: подвыпивши, он доказывал знакомым и коллегам, что строительство приостановлено временно, и называл собеседников предателями, ренегатами, малодушными отступниками. Техникам, сообщавшим о своем решении уехать, он пытался внушить, что надо лишь выдержать некоторое время и все снова будет нормально, что нельзя так запросто бросить дело, которому они посвятили целый год (самый лучший год) жизни. Его малодушные коллеги пожимали плечами, а когда он показывал им спину и удалялся, пошатываясь, по извилистой тропинке своего пьяного оптимизма, вертели пальцем около виска.

Даже местных жителей, покидающих родные очаги, свой опустошенный край, он умолял как земляк и «их человек» не бросать Мурвицу, ибо она должна воскреснуть к жизни подобно фениксу, станет богатой, будет тем же «их городком», родным, дорогим сердцу. Они смотрели на него с сожалением или даже враждебно. В глазах сограждан он был частичкой той самой напасти, которая согнала их с насиженных мест и гонит в чужой мир. Никому уже не было дела ни до гавани, ни до Мурвицы.

Так он перебегал от одних к другим; каждый день справлялся в Дирекции, не получены ли официальные распоряжения, надеясь, что будет отменено прекращение работ на стройке, которое никогда и не было объявлено, верил в амнистию никем не вынесенного приговора. Служащие равнодушно пожимали плечами, Грашо больше вообще не появлялся на глаза.

Не успевших еще уехать рабочих он заставлял работать, словно ничего не произошло, словно все в наилучшем порядке, — кричал, ругался, приходил в ярость, сталкиваясь с лодырями, саботажниками, вредителями. Они, ничего не понимая, молча взирали на него или изображали рабскую покорность, а в то же время были готовы, стоило хозяину отвернуться, все переиначить по-своему. Наиболее наглые из них, сориентировавшись в новой системе отношений, беззастенчиво смеялись ему в лицо.

Его считали дураком. Вскоре и сам Слободан, несмотря на пьяное упрямство, должен был признать, что усилия его бесплодны, что они скорее результат его неумения сообразоваться с действительным положением вещей, акт тупого самообмана, чем веры в реальную возможность спасти гавань или хотя бы Мурвицу. Он с ужасом понял, что уподобился старому Дуяму, вознамерившемуся грудью остановить бульдозеры, и что шансов у него так же мало.

Всего страшнее ему казалось то, что никто, буквально никто из людей, с которыми он разговаривал, не видел в случившемся ничего страшного. Когда-то где-то он прочел: ужасно то, что нет ужаса. Все это воспринимали как нормальный на нашем свете абсурд (вот так-то, дорогой мой!), один из способов, которым развивается жизнь. Человек будто птичка: нынче здесь, завтра там. Новая работа, новая гавань, новые люди. Один черт.

Инженер чувствовал, что все глубже и глубже погружается во мрак. Попытка остановить поток переселенцев была его последним порывом. Работал какой-то скрытый биологический резерв. Он, конечно, пил и раньше, но теперь регулярно каждый вечер напивался в стельку.

Викица преданно составляла ему компанию, как злой ангел, утоляя вином и свою, особую жажду. Без всякого желания, но с жутким стремлением забыться они по нескольку раз в сутки предавались безумному распутству, фейерверкам холодного бесстыдства, после чего чувствовали еще большую неудовлетворенность, голод, мрак. Они теперь почти не разлучались, уже с раннего утра ненавидя друг друга и пробивая панцирь взаимной непереносимости лишь редкими истерическими всплесками пьяного или телесного экстаза.

Особенно ужасным было то, что инженер остался без всякого дела. Только похороны, например похороны Дуяма, или проводы сослуживцев, или мучительные уговоры оставшихся рабочих законсервировать прерванные строительные работы. А потом не стало и этого. Первое время, бывало, они садились с Викицей в машину и ехали в Сплит — развлечься или в горы — подышать свежим воздухом. Но лапа гавани, хотя уже бессильная и ревматически сведенная, не оставляла их и там. Будто умирающий зверь, у которого деревенеют и скрючиваются мертвые члены, она, вцепившись когтями, тащила их обратно. В Сплите они также напивались и бессмысленно сидели за столиком перед какой-нибудь кафаной; в горах пялились в темную бездну гавани, не замечая ничего вокруг.

Возвратившись, снова устраивались у Катины, теперь ее единственные посетители, и оставались тут до поздней ночи, мертвецки пьяные.

За все это смутное время только однажды рассеялись облака и открыли кусочек ясного неба, в который просунулся перст провидения со своим, по обыкновению иносказательным, двусмысленным напоминанием. Среди оставшихся строителей пронесся слух, что на каком-то заседании в Загребе или в Белграде, где решаются их судьбы, был публично подвергнут критике Грашо, что имя его упоминается во всех газетах, что он снят и будто бы речь идет даже о суде, о саботаже, злоупотреблениях и тюрьме.

— Грашо сняли! — злорадно перешептывались люди и потирали руки. — Так ему и надо! Должен же кто-то отвечать!

Но сверкнувшая искра радости потухла, когда вечером того самого дня инженер увидел Грашо. Грашо вынырнул из темноты словно тень, присел на краешек стула рядом с инженером, будто опасаясь, что ему вот-вот откажут в гостеприимстве. Как всегда, он был в сером, без галстука — типичная фотография для удостоверения личности. Лишившись ореола занимаемой должности и того таинственного фона, который исчез за его спиной подобно ширме провинциального фотографа, он вдруг стал похож на сезонного рабочего, приодевшегося перед выходом в город, растерянного, смущенного, не знающего, куда деть собственные руки. Глаза его еще больше вылезли из орбит; сейчас он не маскировал их, не прикидывался, что полудремлет, а, наоборот, беспокойно озирался налево и направо, отводя взгляд от Слободана.

Он заказал коньяк и, пригубив его, поморщился. Под видом коньяка Катина теперь подавала исключительно какую-то желтую мочу — низкосортный, так называемый «медицинский бренди».

— Это не «Курвуазье»[25], — сказал инженер, пробуя на Грашо иронию, словно лезвие на пальце.

— А, неважно, — сказал Грашо.

— И в лучшие дни мы тут не бог весть как шиковали, — сказал Слободан, — но некоторых, вероятно, это устраивало.

— Вы-то уж, поди-ка, не скажете, что все здесь шло из рук вон плохо, — сказал Грашо. — Вам-то не на что жаловаться.

— Я сказал лишь, что особенно мы не шиковали. Может, вам таким образом удалось сэкономить на виллу с бассейном. Но как слышно, за это вас не собираются по головке гладить.

— Что вилла? Истинный шик и роскошь, — Грашо взглянул на свои руки, неподвижно лежащие на коленях, — заключаются во власти.

— За роскошь надо платить, — сказал Слободан.

— А вы, скажите на милость, как думали? Обойтись без риска? Главная проблема всегда заключалась в одном: каким образом подключиться к общему грабежу. Как оградить себя от голытьбы. От тех, кто в проигрыше.

— От меня, к примеру?

— Подумаешь какой праведник выискался! — горько усмехнулся Грашо. — Конечно, господин сюда прибыл из чистого идеализма. Господа делают из идеализма точно то, что мы, парии, делаем по необходимости.

— Неделю назад, — сказал Слободан, — вы так не философствовали. Вы просто представляли собой мафию.

— А вы представляли собой нечто иное? Если я принадлежу мафии, — сказал Грашо, — вы точно так же, только вы — хитрее. Из всего этого вы вышли как гусь из воды, на старый манер: моя, мол, хата с краю.

Некоторое время они сидели, разговаривая ни о чем. Инженеру не удавалось разжечь в своей душе чувство мстительного ликования. Даже пожалеть Грашо он не мог. Вообще он ничего не чувствовал: внутренне был мертв.

Грашо явно хотелось поделиться чем-то со Слободаном, но, непривыкший к такому стилю беседы или к равновесию в их отношениях, он не находил нужных слов. Может, он рассчитывал заручиться протекцией Магды. А может, и он был созданием рода человеческого и в трудную минуту нуждался в товарище, может быть, даже хотел сказать, что ему жаль и гавани, и часовенки, и Слободана. Невероятная, ничтожно малая возможность. Вскоре он поднялся, кивнул головой и исчез в темноте.

В одно прекрасное утро инженеру сообщили, что отель закрывается и что последние мушкетеры — он и еще двое гостей, — к сожалению, должны съехать. Он снова поселился у Катины, в той же комнате, что и прежде, только теперь она была еще более грязной и постельное белье более застиранным и потрепанным. Викица поселилась вместе с ним.

— Ладно, на какое-то время можно, — сказала Катина, — но мне все кажется, что вот-вот и я закрою свое заведение. Никто у меня больше не пьет, не ест. Некому. Остались какие-то люди в частных домах, и все. Только зря трачу электричество.

Теперь она сама и стряпала и подавала. Когда инженер сидел один, она стояла у его столика, пока он ел, пользуясь случаем поболтать с живым человеком.

— Был тут один из Германии, — рассказывала Катина. — Мы как-то разговорились; с моими сольдами — не бог весть сколько мне удалось подкопить — я смогу открыть маленькую остерию во Франкфурте. А жаль, ей-богу, жаль! Так все хорошо пошло. Я даже заказала новую вывеску, ее только что сделали: нарисовал тот малой, помните, художник Юре, что переехал в Сплит.

Она указала ему на доску, прислоненную лицевой стороной к стене дома. Даже повернула ее, чтоб инженер мог полюбоваться созданием художника. На зеленом фоне были намалеваны кусок копченого мяса, бутылка вина и какая-то странная рыбина — видимо, барабулька, но чересчур красная и со зловещим взглядом. Посередине огромными желтыми буквами было выведено «Гавань», а под этим более мелкими «Хозяйка шьора Катина».

— Как думаете, подойдет это во Франкфурте или где еще? — спросила Катина с надеждой.

А дни текли один за другим. Слободан сидел за тем же алюминиевым столиком у Катины, охватив его снизу ногами и вплотную прижавшись к нему раздобревшим животом, который теперь помимо всего прочего усердно наполнял еще и пивом. Он часами сидел здесь, в тени, оперевшись затылком на стену корчмы, небритый, в расстегнутой на груди рубахе. Чувствовал, что чудовищно толст, грязен и не способен сдвинуться с места.

С регулярностью курантов он отбивал часы все новыми и новыми бутылками пива. Пил он теперь в основном пиво, потому что вино у Катины уже ни на что не годилось. Пиво было теплое, недобродившее, с каким-то мыльным привкусом. К вечеру подкреплял его низкосортным бренди — со временем ему удалось обнаружить источник Катининых неисчерпаемых запасов: замок на складе бывшей кантины висел только для видимости, и доступ к нескольким десяткам коробок с бутылками был свободен.

— Все равно растащат, — объяснила ему Катина, когда поняла, что он разгадал ее хитрость, но после этого уже не включала ему в счет выпитый у нее коньяк и не протестовала, если инженер появлялся со стороны кантины с собственной бутылкой за пазухой.

Он пил один или с Викицей и не отрывал глаз от моря, от его беспокойного блеска до тех пор, пока из этой калейдоскопической дали не начинало улыбаться только ему одному доступное видение: влекущий призрак гибели, сотканный из образа женщины, алкоголя, желания полностью погрузиться в собственное бессилие, в небытие, исчезнуть прямо здесь, на месте. Только после этого он мог уснуть. И засыпал в своем номере у Катины, или за столиком, или на камнях у моря, где придется.

В те часы, когда тяжесть похмелья еще не погасила желание бежать отсюда, а новый запой не окрасил в розовые тона их совместную жизнь, Викица пыталась как-то встряхнуть Слободана, расшевелить его, привести в себя, уговорить уехать. Но он лишь снисходительно усмехался и наливал новый стакан пива.

— Не беспокойся, малышка. Это как праздник. Где может быть лучше? К сожалению, этот карнавал скоро кончится, кончится сам по себе и раньше, чем ты думаешь. Незачем его подгонять. А пока нам остается просто кайфовать насколько хватит сил, балдеть на всю катушку.

Он все больше пил пива, все больше толстел и потел. Восседая за столиком, как на пьедестале, он напоминал статую какого-то восточного божка. Все в нем раздалось, отяжелело, потеряло живость — все, кроме головы. Голова существовала самостоятельно, независимо от тела. Подобно шарикоподшипнику, она поворачивалась направо-налево, будто следила за бесконечной партией тенниса, разыгрываемой перед корчмой. Он вертел головой, как медведь в клетке; и, как у заключенного в клетку медведя, отчаянье отражалось в его глазах, когда он провожал взглядом редких прохожих.

Чем меньше становилось прохожих, тем сам он становился грузнее и неподвижнее. Король в опустошенном королевстве. Великий бог-инкогнито, лишившийся паствы. Викица осталась при нем единственным апостолом.

— Veni, vidi[26], Викица, — говаривал он ей, пока еще за столиками у Катины собирались немногочисленные посетители. — Дальше люди уж пойдут без нас. Будто нас и не было. То есть они будут думать, что идут дальше. Никуда они не идут. Вертятся по кругу, как арестанты в тюремном дворе. Эти маленькие городки мне всегда чем-то напоминали тюрьму, особенно осенью. Поведение людей вообще нельзя понять, если не смотреть на них как на заключенных. А при таком взгляде многое становится ясным. Мы все в жизни будто узники. Вокруг нас — концентрические круги все большей и большей тюрьмы. Нет смысла сдвигаться с места.

Позже, когда людей стало меньше, а пьянство беспробудней:

— Видишь, Викица, людей поубавилось, и сразу сделалось лучше. Чем меньше людей, тем они лучше и красивей. И начинаешь замечать прекрасную природу: битый кирпич, ржавую арматуру, пустые консервные банки, — стоит исчезнуть людям, все становится природой. Пока люди здесь — думаешь, это мусор и грязь, ан нет, оказывается, чистейшие естественные формы. Грязь и мусор — в людях. Люди полагают — земля для них должна оставаться вечно неизменной. Она, мол, не посмеет их предать или обмануть. Черта с два! Накося, выкуси! Вот тебе и прекрасный карст!

Еще позже, когда уж буквально никого не осталось:

— Дело в том, Викица, что в природу, как и во многое другое, нельзя вмешиваться. Лучше ничего не трогать. Человеку все виднее со стороны, сбоку. А если вмешаешься, сам угодишь в грязь и кончишь предательством и злодеяниями. Вот я, например, кое-чем распоряжался. Сколько людей напрасно пострадало из-за моего вмешательства! А у меня была мечта! И думал я только о благе. Страдания других запятнали и меня. Вещи оказались грязными, как только я прикоснулся к ним, они сами рассыпались у меня под руками. И как мне теперь жить, что делать, как искупить свою вину? Я не бог, которому под силу переделать мир, я просто огромный бурдюк с пивом. Таким, как я, божкам лучше сидеть и не рыпаться. Ты моя единственная победа, мой ангел, Викица, и вообще никакая ты не Викица, ты — Виктория!

Он орал во все горло, так что отдавалось в пустой гавани и разносилось над мирной гладью ночного моря:

— Ты моя Виктория, моя прекрасная вила[27], вилла с бассейном! Моя медаль за заслуги. Моя единственная! Моя блудливая цыганочка!

Викица скромно наслаждалась тем, что ее имя олицетворяло для инженера всю вселенную, какова бы та ни была. Она еще не удосужилась оглядеться вокруг, чтобы получше ее рассмотреть. Сейчас, после смерти отца, Викица была счастлива, что рядом с ней хоть кто-то есть.

Однажды в его затуманенном мозгу сверкнула мысль, что он уже несколько дней не видел Казаича. Вообще-то в последнее время старик постоянно путался у него под ногами, приставал с какими-то детскими вопросами и излучал во все стороны свой безграничный оптимизм, подкрепляемый изречениями классиков. С тех пор как грянуло известие, что строительство прикрывается, Казаич как в воду канул.

Может, заболел, подумал Слободан, но отправился к старику вовсе не из-за заботы о его здоровье: ему необходима была хоть кроха пускай даже чисто символической надежды. Учитель сидел на своей раскладушке со скомканным одеялом, уставившись на горящие поленья в старинном очаге. В лачуге было полно дыма. Дым разъедал глаза.

— Вы слышали? — спросил Слободан.

— Знаю. Все знаю. — Казаич поднял руку, словно предупреждая дальнейшие слова, и не отрывал взгляд от огня.

Слободан огляделся. Только тут он заметил, что ящики уже наполовину упакованы и не видно обычных, повседневных вещиц. На столе нет отцовской солонки. Возле очага стояло несколько связанных веревкой картонных коробок.

— Что это значит? — спросил Слободан полушутливым, полуехидным тоном. — Et tu, Brut[28].

Казаич устало отмахнулся.

— Знаешь, мой мальчик, есть одно арабское предание. Я его где-то давно прочел. Сейчас оно не выходит у меня из головы. Кажется, ничего особенного, а запомнил почти дословно. Говорят, в Йемене некогда существовало настоящее чудо гидростроительства, некая Махрибская дамба или что-то в этом роде, которая собирала стекающие с йеменских гор воды в невероятно большом резервуаре и таким образом орошала и кормила густонаселенный край. Но спустя некоторое время насыпь прорвало, хлынувшая вода опустошила все вокруг, и дамба принесла людям такое несчастье, что многие племена вынуждены были переселиться на новые места.

Он замолчал, по-прежнему глазея на огонь. Выглядел очень усталым, голос звучал слабо и невыразительно.

— Что будет с вашей историей Мурвицы? — спросил Слободан. Он подсел к старику на постель. На раскладушке лежало лишь серое одеяло, простыни не было. — Теперь можно дописать еще одну главу об обетованной земле. Окончившуюся своим естественным порядком, бери и описывай.

Казаич усмехнулся и показал рукой на огонь.

— Вот где эта последняя глава, — сказал он. — Сгорит, и я уйду. Да и невелика потеря. Нет у меня литературного таланта, точно. Раньше я утешал себя тем, что просто, мол, не встретил стоящего объекта, но Тацит, не попадись ему, к примеру, римские императоры, выдумал бы их сам. У меня лишь один талант — мой энтузиазм.

— Но куда же вы поедете, совсем один? Вы уже… не первой молодости…

— К счастью, лодчонка моя по-прежнему жива и невредима. Куда? Переберусь куда-нибудь поюжнее. Здесь для меня стало холодновато. Думаю, зиму бы здесь не выдержал. Знаешь сам, какой здесь зимой дует ветер. Может, махну в Дубровник. В Дубровнике есть еще у меня старые друзья, какой-нибудь закуток сыщется. Может, из оставшихся в живых сверстников составится партия в картишки.

Они сидели и смотрели на затухающий огонь. Тлеющая бумага едко дымила, и у инженера заслезились глаза.

— Вам всем легко, — снова вскинул голову Казаич, и красный отсвет огня медленно погасал у него на лице. — Вы молоды. А для меня еще один раз начинать уже поздно. Здесь я пережил короткую и радужную молодость. И теперь никак не смогу остаться среди этого хаоса, чтоб вечно созерцать ее крушение; мне слишком ее жалко. Да и история, которую я писал. Дело не только в таланте: дело в том, что все это просто выдумки. Если соскрести с нее мои маразматические фантазии, останется лишь с десяток скупых сведений об одном ничтожном полугородке-полуселе на берегу моря для какого-либо краткого энциклопедического справочника. Жаль. Жаль всего. А так здорово началось. Но, может, история и впрямь не что иное, как регистрация бесконечных утрат.

Слободан потрепал по плечу старика, продолжавшего что-то бормотать на огонь, и вышел.

Казаич сейчас, возможно, уже в открытом море, вспомнилось ему немного позже среди попойки. А над головой у него зонтик вместо паруса. Может быть, организует где-нибудь новое племя аргонавтов. Искать обетованную землю, которая бы его не обманула.

Вероятно, этот рассказ мог бы окончиться по-другому, вполне вероятно, что уже в самом недалеком будущем он и окончится по-иному. Будущее всегда таит в себе скрытые возможности, а мы всегда полны надежд. Но у писателя нет ни сил, ни желания проследить его фабулу до конца. Описанного эпизода вполне достаточно даже для жизни, а уж тем более для рассказа. Следующий ниже эпилог весьма печален, а может быть, просто естествен, если взять все как было.

Автор, правда, мог бы закончить и по-другому, чтобы, как говорил старый Казаич, все «было хорошо, хорошо». Но писатель предоставляет это сделать историку, который смотрит на вещи sub specie aeternitatis[29], или журналисту, видящему их sub specie momenti[30]. У автора возникло такое чувство, что, наверно, самое подходящее ему было бы, кроме всего прочего, прочесть молитву. За инженера, за Викицу, за Магду, за Дуяма, да даже и за Грашо, и уж обязательно за Мурвицу. Ну да, конечно, и за Гавань. Ведь сам инженер время от времени молился.

И все-таки мы обязаны утолить человеческую жажду к эпилогам. Люди предпочитают или счастливые развязки, или опять же смерть, что для данного случая может считаться точно так же удачным исходом. Людям нравятся катастрофы или свадьбы, похороны и рождения, то есть все то, что как-то венчает дело, когда все разрешается и входит в нормальную колею, которая исключает драму. Когда все выводится на чистую воду. Когда известно, кто есть кто и что он хочет.

Но вплоть до настоящего времени любая ситуация предстает ясной лишь в гороскопах. И поэтому автор позволит себе под конец пророчество. Разложив подобно древнему римлянину потроха разъятого рассказа, он прочитает по ним прорицания. И последующие события, которые, конечно же, развивались медленно, на протяжении долгого времени, вместит всего в три дня, чтобы, как говорил Тацит или Казаич, «разделенные, они не оставили в памяти лишь быстролетное воспоминание».

Первый день, в общем, начался так же, как многие из предыдущих. Слободан и Викица проснулись в одном из опустевших бараков, первое время даже не понимая, где они оказались. Барак производил какое-то иллюзорное впечатление — длинное, пустое пространство с гулкой акустикой, с подслеповатыми окошками, с рядами двухэтажных солдатских кроватей и разбросанными по ним дыбящимися соломенными матрасами. Редкая мешковина, из которой были сшиты матрасы, местами прорвалась, и солома, которую никто не подбирал, торчала клочками и валялась по полу. Все это напоминало заброшенный хлев. Вероятно, были здесь и блохи, потому что проснувшиеся страшно чесались. Блохи явно проголодались, долгое время не лакомились человеческой кровью.

Возле лежака, на котором они переспали ночь в объятиях друг у друга, стояло несколько пустых и одна наполовину пустая бутылка коньяка. Они употребили ее содержимое вместо зубной пасты и утреннего чая. Инженер помочился у открытого окна в прохладный осенний воздух. Видимо, ночью шел дождь, заключил он. Prima pioggia d’agosto[31]. Хотя уже, впрочем, конец сентября. Викица плакала на кровати, свернувшись от холода наподобие эмбриона.

Теперь так они и жили. Катина в один прекрасный день объявила, что уезжает, и рабочие, грузившие на машину ее вещи, заколотили досками двери и окна корчмы. В старой школе, которую Дирекция окончательно освободила, были с мясом вырваны все рамы и раскрадены двери; в брошенных, пустых домах сновали оголодавшие крысы, от мебели несло плесенью. Слободан и Викица ночевали где придется, куда заводили их пьяные дороги, и наутро оставляли после себя пустые консервные банки из-под фасоли со свининой или с сосисками и пустые бутылки из-под «медицинского бренди». Инженер оброс бородой. Она была грязная, разноперая, с проседью — один из своих хмельных дней он убил на то, чтобы разыскать среди своих многочисленных пристанищ барак, где оставил бритвенный прибор.

В один из дней, который предшествовал описываемому, но мало чем отличался от всех остальных, они слушали протяжный тоскливый вой и причитания последней группы рабочих, которые, собираясь, чтобы вместе отправиться на автобус, вложили в свои вопли всю ностальгию по далеким горным селеньям, всю тяжесть неудавшейся жизни на стройке. По мере удаления группы голоса доносились все слабее и слабее, а потом наступила гробовая тишина. Больше уже никого не осталось.

Слободан и Викица теперь только пили и спали. Они давно утратили ненасытную жажду друг друга; исчезла надежда чего-либо достичь страстью, или просто они уже были не в состоянии любить. Ложась, они обнимали друг друга с той лишенной всякого плотского чувства нежностью, которая в пьяном мозгу создает иллюзию близости. Которая тешит их мыслью, что они не одиноки даже в этой бездонной пропасти. Они больше не ссорились: слезы Викицы и длинные истерические монологи Слободана чередовались сами по себе, не находя отклика у партнера. Каждый мучился своей мукой.

В это утро — первое из оставшихся трех — Викица плакала дольше обычного, а Слободан слонялся возле барака, не зная, чем бы ему без нее заняться. Когда пригрело солнце, они были уже достаточно пьяны, чтоб отправиться куда-нибудь, и им так захотелось тепла, что они спустились к морю на прибрежные камни, где в одном местечке особенно припекало солнце, разделись догола и лежали, голые и белые, и пили, и ползали по камням как ящерицы, ни о чем не думая и не говоря ни слова.

Нигде не было ни признака жизни. Никого. Молчание. Шум моря. Позже они просто забыли одеться, а может быть, это потребовало бы от них слишком большого усилия. И поэтому совсем нагие они отправились за новой порцией консервов и коньяка. С тупой упорностью, на четвереньках они перебирались с камня на камень, через рытвины, сквозь заросли ржавого железа, голые, немые. Садились, вставали, расходились в разные стороны, снова сходились, справляли нужду за первой попавшейся стенкой. Набрали припасов и опять вернулись на море.

— Все временно, кроме моря, — бормотал себе под нос инженер. Викица его не слушала, да это и не имело значения. — Хорошо, что мы напоследок открыли для себя море, как те две сестры. Да, впрочем, ты для меня и Туга и Буга[32] вместе.

Викица, обхватив руками колени, вся сжавшись, голая, сидела на камне и глядела в пустоту. На лицо ее упали слипшиеся, нечесаные пряди волос. До чего она похожа на неандерталку, обезьяну, праисторическую женщину, подумал Слободан. Хотя нет, те были первыми людьми, а мы — скорее последние.

— А во мне слились все пятеро братьев, — продолжал он после длительной паузы. — Я тебе и Косиенац, и Хрват, и Мухло…

Он остановился, потому что не мог припомнить все пять имен. Несколько раз принимался перечислять, и снова кого-то недоставало. Иногда припоминал еще одно имя, но пока говорил, оно от него ускользало. Ну и здорово же я сдал, думал он, я уж совсем не тот, что был.

На второй день (из этих трех) их снова будто магнитом привлекло к себе море. На этот раз, пробираясь по тропинкам через прибрежные заросли, переходя вброд холодные отмели и перепрыгивая с камня на камень, они добрели до песчаного пляжа, километрах в двух от Мурвицы. По дороге сюда они то и дело склонялись над какой-нибудь улиткой, необычной дощечкой или комочком обкатанного и выброшенного морем мазута. Они присаживались отдохнуть, перебирая ногами сухие водоросли. Это была их личная ривьера, пустое романтическое побережье. Издали они казались туристами, которые наслаждаются прогулкой вдоль моря. Инженер шел, размахивая рубашкой, по пояс голый, волосатый.

Когда они достигли пляжа, солнце уже так сильно нагрело песок, что они свалились на него и заснули как дети. Вероятно, они спали до полудня и, может, счастливо проспали бы весь день, оторвав, таким образом, второй листок этого черного календаря, если бы около полудня их не разбудили голоса. Проснувшись от этого крика, инженер ощутил страшную головную боль, вызванную или похмельем и слабостью, или сном на солнцепеке. Инстинктивно он потянулся за бутылкой. И тут заметил, что Викица уже не спит, а сидит в своей излюбленной неандертальской позе, обхватив руками колени, и смеется. Это было непривычно: он давно не слышал ее смеха.

Она смеялась над тремя парнями и девушкой, которые метрах в пятидесяти от них бегали друг за другом по песку, громко перекликаясь, притворно падали и бросались пригоршнями песка, будто золотистыми конфетти, тут же выплевывая его изо рта, вытрясая из волос и вытаскивая из глаз. Все были загорелые, мускулистые, гибкие, резвые, будто жеребята. Трое юношей старались насыпать как можно больше песка в волосы девушке. Она весело отскакивала от них и визжала.

Там, где песчаный берег переходит в редкий и низкорослый кустарник, стоял их маленький «фича» с целой пирамидой багажа на крыше. Один из парней извлек из машины ярко-красный мяч, и тут же все четверо бросились в море, невзирая на холод, прыгая по мелкой воде, брызгаясь, хохоча во все горло и перебрасывая мяч из рук в руки, как будто передавая друг другу какой-то неисчерпаемый сосуд веселья.

Они играли в пицигин: бросая мяч, плашмя падали в воду, стараясь создать как можно большую кутерьму, брызги и шум, а падая, делали невероятно смешные жесты руками, корчили самые неожиданные гримасы.

Викица смеялась, издали принимая участие в их веселье. Они чувствовали это: какая-то часть спектакля несомненно уже предназначалась ей. Будто молодые дельфины, парни вылетали из воды, извивались в воздухе и валились на песок, раскинув свободно руки.

Элегантная дуга их полета сразу не исчезала, повисая в пространстве, где они только что были, наподобие отражения в камере глаза, и переливаясь всеми цветами радуги. Выныривая, фырча, готовясь к новому прыжку, они украдкой бросали взоры в сторону Викицы.

В какой-то момент красный мяч, будто живой, вырвался с непонятной орбиты, намеченной их руками, и покатился по песку, остановившись на полпути между морем и ногами Викицы.

Быстро и ловко, чего Слободан от нее не ожидал (ибо уже полностью уподобил ее себе), Викица вскочила, в мгновение ока сбросила джинсы и майку, в которых лежала, осыпав при этом инженера песком, и прямо так, в обычных трусиках и лифчике, подбежала, схватила мяч и бросилась с ним в море, высоко поднимая ноги и брызгаясь. Она бросила мяч парням, несколько раз присела, чтобы приучить себя к прохладной воде, и включилась в игру, будто всегда в ней участвовала.

Ощущая слабость и тупую боль в голове, инженер наблюдал за их беготней и слушал радостные крики. Юноши с восторгом приняли в свою игру нового члена. Инженер заметил, что они то и дело подскакивали к Викице ближе, чем того требовала игра. Она взвизгивала, но не протестовала: смеялась громче всех.

Вскоре все пятеро, то ли устав от игры, то ли все-таки замерзнув, выбежали из воды и попадали на песок, тяжело дыша, улыбаясь, все вместе, одной компанией, потом уселись обсохнуть и собраться с силами невдалеке от одиноко лежащего на песке с бутылкой Слободана, босого, расхристанного.

Какое-то время они болтали. До Слободана доносились их голоса, но смысла слов он разобрать не мог. Он только видел, что Викица, как новенькая, находится в центре внимания. Несколько раз они обернулись в его сторону: может, речь шла о нем. Девушка принесла из машины полотенце и дала Викице вытереть волосы. Потом все встали. Приезжие направились к машине. Викица отделилась и медленно, неохотно вернулась к Слободану.

Не взглянув на него, устало легла на песок, будто за эти несколько шагов к нему истратила все только что клокотавшие в ней силы. Сквозь мокрое белье ясно проступали темные кружочки на груди и треугольник на трусиках; сырая ткань лепилась к гусиной коже.

— Так давно не играла в пицигин, — вздохнула она.

— У тебя все просвечивает, — сказал Слободан. В его голосе ясно чувствовался укор.

Викица, подтянув подбородок и опустив кончик носа, заглянула в ложбинку на груди.

— А, неважно, — сказала она. — Это клевая банда.

Будто это могло оправдать демонстрацию ее наготы.

Инженер не нашелся, что ответить. За своей спиной он чувствовал присутствие компании, время от времени доносились их голоса, звяканье посуды. Он предложил Викице выпить, но она отказалась. Первый раз. И даже несколько раздраженным жестом. Но ничего не сказала.

Юноши вытащили из своей поклажи маленький голубой баллон с газовой плиткой, разложили вокруг кухонные принадлежности, плетенку с бутылью вина, расстелили одеяло, поверх него скатерть. Девушка на коленях возилась у плитки, парни разлеглись вокруг. Викица то бросала взгляды в их сторону, то веточкой чертила на песке возле ног какую-то непонятную схему.

Спустя некоторое время один из ребят, голый по пояс, в джинсах и с полотенцем на шее, поднялся, картинно вихляя бедрами, подошел к Викице и Слободану и, не выпуская из зубов соломинку, пригласил их присоединиться. Слободану показалось, что парень смотрит вызывающе, нагло, что держит себя подчеркнуто небрежно, но он не нашел слов, чтобы отказаться от предложения.

Тем более что Викица — быстро, быстро, — лишь юноша отвернулся, сбросила с себя мокрые вещи, надела на голое тело джинсы и майку и, не договариваясь со Слободаном, вообще не взглянув на него, направилась к приезжим. Слободан, помогая себе руками, с трудом оторвался от земли. Он нехотя доплелся до ребят, надутый, скованный, чувствуя на себе их взгляды. Они поздоровались с ним довольно учтиво и посмотрели довольно безразлично. Викица уже сидела между двумя юношами, и поэтому Слободан вынужден был расположиться несколько на отшибе. Она смотрела на него с той же настороженной непроницаемостью, как и другие.

Девушка раскладывала подогретый на газовой горелке гуляш в желтые пластмассовые тарелки и тут же их раздавала. Инженер получил свою порцию первым: уважение или клеймо старшего? Сначала все ели молча, обмениваясь лишь неясными, нерешительными взглядами, а потом мало-помалу завязалась беседа, в которой инженер участия не принимал.

Выяснилось, что это студенты, которые, погрузив на крышу машины палатку, направляются в Дубровник и делают по пути привалы где понравится. Хозяин машины, его девушка и двое друзей. Из Загреба они выехали уже неделю назад. Вчера вечером увидели с шоссе эту песчаную бухточку, заночевали в палатке, а теперь едут дальше. Лучше не придумаешь! Викица с явной завистью жадно глотала их дорожные рассказы.

Они были такими крепкими, такими нормальными. Слушая болтовню ребят, инженер с каждой минутой ощущал, что на глазах стареет и все больше отдаляется от них. Они говорили о дискотеках и маленьких загребских кафанах, о «Харлей Давидсонах», «Ямахах»[33], о «менах» и «герлах», о детективных и порнографических романах, о некоей «капусте» и «королях». О клевых фрайерах и тюкнутых шизичках. Викица принимала оживленное участие в разговоре. Они потягивали вино и становились все веселее, все больше наслаждались своей компанией, солнцем, которое так приятно, так ласково припекало, они чувствовали себя довольными и сытыми после вкусного гуляша, здесь, на песчаном пляже, на этом удачном солнечном привале их долгого и счастливого пути в Дубровник. Они все чаще подталкивали друг друга голыми плечами, похлопывали друг друга по рукам, разваливаясь поудобнее, обменивались все более теплыми взглядами. Они прикасались и к Викице и включили ее в свою игру. И все меньше обращали внимания на Слободана.

Может быть, в эту минуту ему надо было энергично встать и положить всему конец, а может, он просто не думал о грозящей опасности. Может, не имел сил воспротивиться, а может, просто не хотел. Викица выглядела такой счастливой, она разрумянилась и весело улыбалась. Впрочем, абсолютно исключено, что до инженера ничего не доходило: он должен был почувствовать сомнение хотя бы в тот момент, когда они решили укладывать вещи и сниматься с места. Незадолго до этого Викица шепталась о чем-то с одним из парней, а потом умолкла, ушла в себя и, свернувшись, внимательно рассматривала пальцы на своих ногах. Ребята быстро поднялись; Слободан поблагодарил их за обед, очень сухо, официально, без тени улыбки, и, когда юноши начали пристраивать вещи на машину, они с Викицей пошли обратно.

Может быть, у него должна была вызвать сомнение и та покорность, с которой последовала за ним Викица, и то, что она почти не попрощалась со своими новыми знакомыми; наверно, ему следовало перехватить какой-нибудь многозначительный взгляд или, наоборот, отметить про себя многозначительное отсутствие взгляда.

А может быть, он просто делал вид, что ничего не замечает. Он, вероятно, хотел лишь, чтобы они поскорее уехали; он так быстро шагал, что Викица вынуждена была почти бежать за ним. Наконец инженер услышал, как позади зашумел мотор «фичи», и, может быть, в этот момент поверил, что опасность миновала. Но Викица вдруг остановилась.

— Я сейчас, только как следует попрощаюсь, — неожиданно бросила она и с легкостью газели снова пробежала по песку эти роковые пять десятков шагов, которые, как ему казалось, они надежно и безвозвратно оставили за собой. Ребята уже забрались в машину: двое юношей и девушка теснились на заднем сиденье. Мотор работал, но правая дверца была открыта. Место рядом с водителем пустовало. Слободан почти безучастно, будто все это происходит не с ним, а с кем-то другим, наблюдал, как Викица с развевающимися по ветру волосами, босиком бежит по песку, как без всяких колебаний приближается к открытой двери, как не спеша, словно намеренно, чтобы каждое ее движение навсегда врезалось в память наблюдателя, садится в машину, на заранее приготовленное для нее место.

Дверь захлопнулась, и «фича», отбрасывая из-под колес песок, будто пускаясь в бегство, рванулся вперед и в следующее мгновение затерялся в кустарнике, взвывая от напряжения.

Остался ли Слободан стоять на том же месте с бутылкой коньяка в руке, добровольно погружаясь в сонную волну безразличия, или, вдруг почувствовав, что теряет последнюю опору в жизни, сломя голову, но слишком поздно помчался по колючкам и камням за машиной, которая тарахтела уже где-то наверху, на шоссе, далеко от него? Он и сам не знал, что с ним происходит. Все это не имело уже для него никакого значения.

А потом ночь никак не хотела проявить милосердие и опуститься на землю. Сумерек вроде бы вообще не было: луна, словно желая настигнуть уходящий день, сразу же выплыла из-за гор, полная, сверкающая, злобная. Металлический лунный свет залил мурвицкое поле брани.

Было тихо. Слышался только шорох шагов инженера, пробирающегося по камням. Несмотря на луну, каменистая местность подсовывала ему под ноги то коварную яму, то кольца заржавевшей проволоки, то просто обрывала тропу. Инженер почти полз на четвереньках, но упорно продвигался к своей цели. По временам он останавливался и, затаив дыхание, прислушивался. Ни человеческого голоса, ни стрекота кузнечиков, ни рокота машины вдали. И он, бормоча ругательства, продолжал ползти среди развалин. Ему мерещилось, будто только что здесь бушевала страшная война, и от непрекращающейся, длительной бомбардировки в ушах продолжало греметь, как он это запомнил по детству. Чего я ищу в этом хаосе: семью, дом, любимую? Все равно: просто надо не отступать, идти вперед, дальше, тут уже не осталось и камня на камне. А может быть, произошло землетрясение, и не только здесь, а на всем свете, стряслась всеобщая катастрофа и я — последний оставшийся в живых человек. Будущее мира — в моих руках.

Но героическая повесть, участником которой он себя воображал, пробираясь ночью среди развалин, окончилась, как обычно, в полурастащенном складе кантины. Лукаво ухмыляясь, будто ему удалось кого-то надуть, инженер еще раз открыл тайну якобы замкнутого запора. Пошарив в темноте, он вскоре появился в дверях, гордо держа в руках желтую бутыль «медицинского бренди», как слиток золота, извлеченный из своего собственного рудника.

Он откупорил бутылку и, довольный, опустился на землю, привалившись к стене, залитой лунным светом. Луна блистала так ярко, что он даже зажмурился, поднося бутылку к губам. Это место прекрасно, как, впрочем, и всякое другое. Было землетрясение или нет, во всем мире не осталось ничего, кроме этого места, здесь и сейчас. Именно здесь, в эпицентре, в фокусе вселенной сидел инженер с желтой бутылкой в руках и чувствовал, будто подымается по ступенькам лунного света к некоему собственному совершенству, достигнув которого он не будет больше ни в чем нуждаться и ни о чем сожалеть.

Это путь к блаженству, бормотал он про себя. Они могли бы мне сразу сказать, жаловался он месяцу, имея в виду многих, черт бы их побрал, мерзавцев. Что бы я не блуждал напрасно. Все муки были ни к чему. А человеку, оказывается, надо лишь пробраться по развалинам до кантины. Так он сидел, пил, счастливо улыбался. По временам принимался громко хохотать, и это его самого так возбуждало, что он начинал кататься в пыли. А потом в нем пробуждались, закипали под действием бренди отголоски былого самолюбия, гнев, остатки внутренней силы.

— Все это, все это, — взвывал он, размахивая руками в сети лунного света, — отвратительная выдумка. Но я им покажу. Не смогут они нас так просто… Обойдемся и без них. Я им всем покажу, черт бы побрал предателей! Сделаем своими руками, сами сделаем.

Под этим множественным числом он подразумевал себя, и только себя. Но если множественное число употреблялось им ошибочно, волнение его было истинным, а сила прометеевского протеста так велика, что он выбрался из пыли, в которой лежал, и, невзирая на ямы и выбоины дороги, на свои исцарапанные руки и отекшие колени, заботливо прижимая к груди под расстегнутой рубахой бутылку, снова направился сквозь ужасный скелет стройки, в оловянной ночи, перепрыгивая через посеребренные лунным светом металлические конструкции, по пушистым лугам стекловолокна, в которое проваливался по колено. Земля под его ногами вдруг стала мягкой, а известняк приобрел прочность.

Сознавал ли он, что оказался в том месте, где некогда стоял дом его отца, или думал о чем-то другом, я не знаю. Он осторожно уложил бутылку в какую-то щель меж камней, словно дитя в колыбель, нежно пригрозив ей, чтоб не скатилась, затем выпрямился — огромный, как рабочий, запечатленный в торжественном памятнике, и такой же, как он, стальной, такой же могущественный, засучил рукава, совсем разодрал рубаху, сплюнул на ладони — сделал все это основательно, сосредоточенно — и начал строить.

Он обеими руками захватывал тяжелые камни, лежащие рядом в куче, и укладывал их друг на друга в соответствии с каким-то планом, который существовал в его голове, укладывал расчетливо, систематично, упрямо. Что он строил? Кто это может знать! Сам он в тот момент знал и, вероятно, знал самое главное: это — жизнь, именно так ее и строят! Сначала он работал не спеша, а потом все быстрее и быстрее, все с большим нетерпением и бешенством и все больше сквернословя. Он набрасывал камень на камень, поднимая их уже на высоту плеч, и постройка его то осыпалась, то тянулась вверх, то распадалась, то росла. В яростном созидательном порыве он почти инстинктивно при свете луны отбирал камни правильной формы, которые точно вмещались в оставленные для них места, будто детские кубики. Из-под его ногтей проступила кровь, ноги были изранены, штукатурная пыль набилась в глаза и липла к потной груди, а он спешил и спешил, не прерываясь даже для того, чтоб приложиться к бутылке.

И вот в этой дикой стройке наступил момент, когда она вышла из-под подчинения, когда стена застыла в угрожающем равновесии и все, что укладывалось наверху, тут же падало вниз; инженер прыгал возле своего сооружения, словно взбесившийся кот, стараясь уклониться от летящих камней, и изрыгал длинные и запутанные ругательства, и снова хватал камни, укладывал их все с большим и большим отчаяньем, все безумнее на верх стены, а под конец уже перешел на пригоршни штукатурки и песка, которые стал расшвыривать вокруг себя без всякой цели, задыхаясь от едкой, крупной пыли, от горячего, бессильного бешенства.

И наконец, предприняв еще одну попытку взвалить огромный камень на хрупкую стену, он упал, счастливо избежав лавины камней, обрушившихся вслед за его падением, и остался лежать, бессмысленно царапая израненными пальцами землю, словно пытался вскарабкаться куда-то по горизонтали. Сотрясаясь в немых судорожных рыданиях без слез, он вскоре заснул под луной, положив голову на камень.

Он спал под защитой построенной им башни. Маленькой, хрупкой, но его собственной. Может быть, эта башенка одарила его несколькими минутами восторженного блаженства, хотя в конце концов и разочаровала. Прохожий — случись он здесь — ее даже бы не заметил: он бы не отличил ее от окружающих развалин. Но строителям даровано особое, неведомое другим счастье: если б прохожий заглянул в лицо инженера, он, может быть, приметил бы на нем след этого призрачного счастья в лабиринте других избороздивших лицо мрачных следов. Инженер был и остался строителем, до конца.

Вопрос о том, что он строил в пьяном и блаженном состоянии: гавань, дом отца или что-нибудь еще, — конечно, несуществен. Если для кого-нибудь это важно — он может только гадать. Но я не верю, что это важно. Это неважно даже для него самого: он строил, чтобы удовлетворить свой инстинкт.

Если бы в последнее, третье утро инженера спросили, что он накануне строил, он и сам бы не мог припомнить. Его разбудило солнце, светившее прямо в лицо. Он открыл глаза и хотел сообразить, где находится. Его щека лежала на камне, но он не ощущал ни твердости камня, ни мягкости своей щеки. Камень был какой-то продолговатый, а перед глазами была бесконечность.

Он попытался понять, что это за камень. Могильная плита? Ступенька? Обломок бетонного блока? Все зависит от того, где я нахожусь. В конце концов он пришел к выводу, что голова его покоится на пороге дома, на самой середине порога, уже стертого чьими-то подошвами. Но все-таки это не объяснило ему, где он. С его точки зрения, порог мог существовать даже в пустоте, при входе в никуда. На другом конце порога замерла ящерица: находясь на уровне его глаз, она казалась величиной с дракона. Ящерица неподвижно грелась на солнышке; тонкая кожица ее век вздрагивала. Сердце возбужденно колотилось под самым горлом. Это сердце, легкие или что еще? Ящерица… вид… беспозвоночных, нет, пресмыкающихся… нет, мягкотелых… или драконов…

Ты меня не проведешь, обратился он про себя к ящерице. Я не мореплаватель, не торговец, я никто и ничто. И я тебе не этот, как его звали… Руджер Бошкович[34]… Гундулич[35]… Божидаревич[36]. Нет, Працат[37]. Я тебе не этот твой Працат. Чтобы попробовать. Впрочем, и ты ведь ничего не пробуешь. Совсем. Я хоть однажды попытался… Что такое я попытался однажды?..

Он хотел осмотреться вокруг. Хотел поднять голову, но не смог; только спугнул ящерицу. Рядом с собой он увидел руку. Рука была в крови, исцарапанная, со сломанными ногтями. Пальцы скрючены. Это — рука, сказал он, и человечья. Здесь где-то рядом должен быть человек. Человек — это тоже вид… беспозвоночные, двуногие, головоногие… И ты меня не проведешь, обратился он к руке. Я ничего не могу припомнить, но ты меня не проведешь.

Когда ему наконец удалось встать на ноги, одно-единственное он знал точно: он никогда больше не допустит, чтобы его обманули и провели в чем бы то ни было. Но сам он уже едва ли был человеческим существом.

Он безразлично взглянул на свое вчерашнее сооружение, и оно не выбило в нем и искорки памяти. Так же равнодушно он окинул взором все вокруг: судя по остаткам фундамента, здесь, должно быть, когда-то стоял дом, но его не интересовало чей. Не интересовало и кто разрушил дом и зачем. И почему вокруг одни развалины. Будто он на луне или будто всю жизнь прожил в таком разгроме, наставшем после давней атомной катастрофы.

Толстый, опухший, злой с похмелья, с красными глазами, с окровавленными ногами и руками, небритый, обтрепанный, в грязной, разорванной на груди рубахе инженер, покачиваясь, плелся среди разрушений к морю, и пот мутными струйками скользил по его лицу и груди. К морю он шел без всякой цели, механически. Он шел туда не для того, чтобы помыться, куда-нибудь поспеть или что-то предпринять, не для того, чтобы установить связь с людьми, он просто туда возвращался. Как животное. Онтогенез — краткое повторение филогенеза, пробормотал он. И остановился: а дальше? Дальше — ничего. Пустота. Из пустоты долетели до него эти крупицы знания.

А что я еще знаю, попытался припомнить он. Я долго учился, у меня есть опыт, я должен многое знать: квадрат гипотенузы равен сумме квадратов… как дальше? К чему это относится? Это к чему? Но, может быть, это как тот порог, ведущий в ничто, какие-то жалкие крохи парили в полной пустоте и бессмысленно мешались друг с другом.

Осколки знаний сверкали у него в голове подобно вспышкам, и он тщетно старался задержать их, как-то связать, привести в порядок. Извлечение квадратного корня. Господи, какой чудный статический расчет он мог бы произвести здесь, рисуя в пыли, как Архимед, если б знал зачем, если б на цифры можно было положиться, если б они что-то значили, за ними что-то стояло, не просто абстракция. А потом вдруг в голове завертелось: гинкго билоба, секвойя, соборы Сен-Дени, законы термодинамики, Господи боже, верхние и нижние притоки Савы.

Так он блуждал, погруженный в себя, время от времени останавливался, натыкался на стены или столбы, которые то здесь, то там бессмысленно торчали из земли, и старался ухватить какую-то нить в лабиринте знаний, нечто, на чем мог бы сосредоточиться, от чего оттолкнуться. Но ему уже ничего не помогало.

Он пробирался среди камней то бормоча, то вопя в бессильной ярости, размахивал руками, будто заклиная небо и землю, кружил среди развалин. С неба ему вторили лишь клочки логарифмических таблиц, земля у него под ногами рассыпалась и напоминала о геологических отложениях, о минералогии, о флоре, о специфической прочности сверл, которые надо употребить, чтобы добраться до ее предательского сердца.

Вероятно, на его долю выпала еще одна-единственная светлая минутка. Утомившись от бесцельных блужданий, он сидел на берегу перед полузатопленной гаванью, когда вдруг на пустынном горизонте появилась прогулочная яхта, оснащенная в стиле старинных парусников: с крестами, с резными перильцами на буртике, с нарочито удлиненной фок-мачтой на форштевне. Все паруса были подняты. Вероятно, яхта принадлежала какому-нибудь итальянскому туристу, который, справившись по карте, решил завернуть в Мурвицу, чтобы пообедать или просто поглазеть на маленький экзотический городок, куда наверняка гости пристают нечасто. Но, приблизившись к берегу, он понял, что морская карта его обманула и удобная бухточка превратилась на глазах просто в дикий залив; может быть, глядя в бинокль, капитан решил, что здесь каменоломня, или какой-нибудь старый полуразрушенный цементный завод, или свалка мусора со всего побережья. Повторив тот же изящный полукруг, как и на подходе, с той же скоростью яхта удалилась искать пристанища в другом месте. Бесшумно, на полных парусах, с легким попутным ветерком. Не издав ни звука, словно на ней не было ни души.

Инженер видел судно, и, может быть, у него на мгновение вспыхнула надежда, может, он снова позволил себя обмануть, а может, его налитым кровью глазам причудилось, что на яхте и впрямь никого нет и что она прибыла как раз за ним, но не заметила его, забившегося в один из прибрежных гротов.

А когда инженер понял, что судно разворачивается и не думает приставать здесь, что оно уходит без него, он как безумный вскочил с камня, на котором до сих пор в отупении сидел, и стал носиться по берегу и орать во все горло:

— Святая Мария!

Он бегал, докуда позволяли прибрежные камни и покуда из голосовых связок вместо голоса не прорвался лишь глухой хрип, а тогда сел у скалы, преградившей ему путь, за которой потом скрылся парусник, и снова начал лущить початок знаний, которыми еще обладал. Бормоча и счастливо улыбаясь, когда ему удавалось припомнить какое-нибудь особенно звучное и редкое название, он старательно чавкал слова и числа, которые не подчинялись его языку.

Пустыми, воспаленными глазами он таращился на море, словно заглядывал во время. Сидел здесь долго и говорил все тише, все медленней, все непонятней. Его ризница была исчерпана. Он чувствовал, что волосы густой и темной шерстью вырастают у него на лопатках и на груди и постепенно, минуя ладони, спускаются на руки.