Газета День Литературы # 110 (2005 10)

Валентина Ерофеева ЖИЗНЬ ЖУРНАЛОВ

Обзор сентябрьских номеров журналов "Новый мир", "Наш современник", "Москва", "Знамя".

"НОВЫЙ МИР" решил угостить читателя своего типично осенним фруктом — развесистою клюквою, воспитанной в аммиачно-сернистой ауре болотистых местечек. Клюква столь несъедобна, что вряд ли стоило и упоминать о ней, но поскольку в журнале ей отведено почётное, средь прозы, первое место, да и занимает она ни много ни мало семьдесят убористых страниц журнальной книжки, то придётся замолвить словечко. Клюкву эту на блюдечке с каёмочкой преподнесла Евгения Мальчуженко из Питера. "Крупа и Фантик" — бесцветная этикетка на ней. И приписка бесцветным, на конспиративном молоке, курсивом — документальная дезинформация . Дезинформация эта охватывает около сотни имён, скромненько обозначенных в "Персоналиях". И не просто имён, а имён — от Владимира Ленина и Надежды Крупской до Наполеона и Антуана Чехова (так у автора. — В.Е. ). Ни фабулой, ни пересказом сюжета, пожалуй, себя не озаботим, а вот о лексике, поскольку она здесь — царица, сказать придётся. Далеко не будем уходить — прямо из "Персоналий": Зиги Фрейд, Карлуша Маркс, Верка Засулич, малыш Карацюпа, Шурик Керенский. Чуть глубже — из текста: гадина Инеска, толстуха Землячка, скряга Вовка, зараза Маняшка… Уф, хватит! Уловили музыку?.. Прям "Семь сорок" — молодое недозрелое вино, две местечковые шалашовки на кухне, снимающие с него пробу и параллельно промывающие косточки родным, знакомым, близким — и неблизким. Ну, а самое главное — это форма, в которую всё облачено: а именно, переписка Крупы (Наденьки Крупской) и Фантика (Фанечки Каплан). Каково!.. Додуматься надо… И додумалась, ещё раз повторим, Евгения Мальчуженко, а теперь внимание! — в девичестве Каплан . Вот где вся собака и зарыта, но видимо, неглубоко — отсюда и запах…

Вероятно, чтобы нейтрализовать его хоть как-то после первых семидесяти страниц, всё остальное в девятой книжке "Нового мира" — и поэзия, и проза — весьма достойного качества. Это и рассказы Сергея Солоуха, слегка кокетливо изощрённые по стилю вначале, но через героя своего — через его "природную, неисправимую сознательность", через испытания брезгливостью к собственному нечистоплотному начальству — приближающиеся к открытию, что "нет ничего чудесней простоты" и растворения — в чём? — читатель разберётся сам, дочитав их до конца. "Незаметные праздники" Алексея Смирнова — это наброски с натуры, где "всё, что казалось когда-то таким протяжным и беспомощным, таким медленным и неуклюжим, разрозненно ползущим вкривь и вкось, теперь убыстрилось, выровнялось, схватилось в памяти преображённо, нерасторжимо и прочно, как будто одно неиссякаемое мгновение". И в мгновении этом и "белая уточка", и "каньки" (которые так-таки и пишутся через "а"), и "лимонная церемония", и волны беспричинного детского счастья, выносящие и спасающие нас всю оставшуюся сознательную жизнь от многих тягостных катаклизмов и крушений.

Поэтические имена Инны Лиснянской и Владимира Рецептера в особой рекомендации не нуждаются. "И памяти воображенье Снов ясновидческих сильней" у Лиснянской и "Уйду на озеро Кучане; на мокрое его молчанье, на свежую его тоску. А там и радуга повиснет, и вновь меня любовь притиснет к той цапле, к красному глазку" в "Цапле на озере Маленец" Владимира Рецептера растворяют нас в стихии волшебных ритмов русского стиха, где меж формою и содержанием гармония "нетварной сути торжества". А выплеск неженской боли Ларисы Миллер: "Земля — это гиблое место. Не надо ни оста, ни веста. Спасайся, кто может, беги, Покинув земные круги. Но как с них сойти добровольно? А жить и опасно и больно, И новый вращается круг Для новых терзаний и мук" , уравновешивается смиренной мудростью Владимира Берязева — "Тихо пей всё, что Богом дано, Причащайся последнему счастью, Благодати земной причащайся. Завтра — поздно, потом — всё равно. Там — потом, даже днями темно, Лихо там без любви и поруки… Вот и листья от счастья и муки Золотые — ложатся на дно" .

Ну и самый пиковый, самый значимый материал номера, на мой взгляд, — публицистические статьи Елены Ознобкиной и Татьяны Касаткиной о проблеме отмены смертной казни, отличающиеся мужеством гражданским и интеллектуальной честностью и являющиеся, скорее, приговором современному обществу, в котором, безусловно "всё связано со всем", и оттого, "если наша социальная жизнь часто нарушает каноны простой справедливости и человечности, давайте хотя бы повременим со смертными казнями".

Типично осенний фрукт предлагает читателю и "НАШ СОВРЕМЕННИК" , но это не пресловутая клюква развесистая, а гриб настоящий , вернее даже — "Грибной царь" Юрия Полякова — горькая, умная, тонкая пародия и на любовный роман, и на детективное чтиво одновременно. Без явных (или потаённых) детективных элементов не обходится теперь ни один сколько-нибудь уважающий себя писатель. Юрий Поляков спародировал это повальное увлечение столь талантливо точно, что некоторые литературные аналитики, на этот крючок и попавшись, уже с урчанием вцепились в роман, приняв пародию за истину и серьёз первой инстанции. Жаль, что современная суррогатная во многом жизнь подвигает настоящих писателей к такому вот защитному рефлексу в её отображении. Иначе — опасность подхватить эту заразную безумную бациллу самому.

Чистоту и, видимо, почти зеркальность отображения действительности удалось сохранить другому прозаику — Альберту Лиханову: "а потом я немножко вырос и началась война". Сквозь призму детских воспоминаний о былом в повести "Те, кто до нас" всплывает многое. Чуткое сердце ребёнка видит кумира своего не только здесь и рядом, но и "где-то ещё, в пространстве незримом, но существующем для него: ведь он потому ничего и не замечает, что одновременно обитает в другом мире, в каком-то отражённом царстве, которое ясно видимо только одному ему", и — "важная подробность: в моих видениях доктор был не один. С ним рядом всегда находился я. …Чаще всего мы молчали в том, не нашем отсутствии, но иногда всё-таки говорили". Этими внутренними диалогами-монологами и взращивает себя юный герой до таких вот философических, позднее, умозаключений: "не надо думать, что война — только беда. Война вроде как чан с кипятком, и все до единого в него прыгают. Люди гибнут, и тоска о них бесконечна и неизбывна. Но люди ещё и выбираются из котла. Одни — навек предавшие. Самих себя. Другие — омытые, очищенные, посильневшие, как Иванушка со своим Коньком-Горбунком".

Поэзия Глеба Горбовского и Владимира Кострова везде и всюду говорит сама за себя. И хотя "Жизнь прожита. Горит Господне лето. Осталось только поле перейти" (В.Костров), но — "Что вынес я из жизни сей? Мне в жизни повезло; Имел свой угол и друзей Трёхмерное число. Носил по комнате скелет, Он у меня стальной! И девяносто девять лет — Соседке за стеной. Друзья? Один живёт в Москве. На Балтике — другой. А третий… с неких пор в траве Могильной. Чтит покой. Но иногда мы всем числом Сойдёмся у стола. И третий с нами за столом… И трапеза — светла!" (Г.Горбовский). Константин Рябенький, известный русский поэт, живущий в Твери, также, по народному, оптимистичен: "Душу терзают наветы, чтоб не пойти мне ко дну — выдохну горькие беды. Радость земную — вдохну" . Сложнее осетину Ахсару Кодзати, живущему "на острове отчаяния" , над которым "Небо хмуро — солнце не очнётся, птицы улетают в край, что мил… Родина без крыльев остаётся — из трясины выбраться нет сил!" Что ж, актуален будет ещё, наверное, на многие лета вперёд призыв Глеба Горбовского: "Мужайтесь, россы!"

Сентябрьская книжка "МОСКВЫ" полна пристального внимания к литературе подмосковного Зеленограда. Стоит отметить зрелую смыслонасыщенную прозу Ольги Бересневой, Валерия Передерина, Владимира Лебедева, Светланы Ковалёвой, Игоря Голубева, небезуспешно экспериментирующего с формой. Владимир Зайцев покоряет своей коротенькой новеллой, в которую успевает вложить попытки "ощутить вечное дыхание Земли, испытать и услышать то, что испытывали и слышали далёкие прапредки". Мария Елифёрова — автор самый юный и, возможно, самый перспективный (не по причине молодости — по причине таланта). Рассказы её настолько живы, что нескоро отпускают читателя от себя, достаточно долго поглощают его эмоции (или подпитывают?) и внимание.

Нина Карташёва — поэт с неординарным, давно уже состоявшимся именем, дебютирует (во всяком случае, для меня) в этом номере в прозе. Классическая манера её стиха здесь плавно перетекает в классическую же — прозы.

Искренне жаль, что слишком малы поэтические подборки Николая Кастрикина ( "Немотствующий дух страдает и в раю" ) и Михаила Новожилова-Красинского ( "Нет, знает путь любовь туда, где смерть!" ). И так же искренне жаль, что нашлось место для витиеватой зауми Татьяны Фёдоровой ( "Зажму в ладони горсть земли И упокою, как ладан, на груди — Спаси рассеянное и огради На всякий День грядущий" ) вкупе с её американско-триллеровыми, белым стихом, сновидениями. И великолепна по болевой зрелости подборка СМОГовца Александра Васюткова ( "Мне дали ранимую душу. Бессильна такая душа" ).

Помимо зеленоградцев журнал предоставил возможность выступить на своих страницах поэтам Владимиру Кострову и Борису Спорову, и — публицисту Игорю Шафаревичу с новым исследованием "О вокальном цикле Шостаковича "Из еврейской народной поэзии"": "Я помню сильнейшее впечатление от этой музыки... Человек я отнюдь не сентиментальный, но там стал шмыгать носом и под конец чуть не разревелся. Впечатление было какое-то горькое, безысходное, но чисто эмоциональное, никак не осмысляемое". В этой статье Шафаревич и пытается сейчас (постфактум) осмыслить и выразить словами те давние эмоции.

Поэтические страницы девятого номера "ЗНАМЕНИ" настраивают с первой страницы, что "в этом номере мы публикуем стихи поэтов, входивших в круг общения Татьяны Бек". В "круг общения" вошли Максим Амелин ( "Словно случайная рифма в прозе, звякнула и запропала, — Русь!" ), Ирина Ермакова ("Среди привычной пошлости и прозы когда борей несёт свою пургу махнёшь рукой и — вспыхивают розы кустарные в растоптанном снегу" ), а также целый семинар поэтический, который вела в своё время Татьяна Бек, из Григория Сахарова ( "свобода/ свобода/ свобода свобода/ свобода бля/ свобода для?" , Данила Файзова (у которого "утро придёт с востока" , а всё остальное — "безмолвие. Скука. Молчанье" ), Евгения Лесина ( "Сели вдвоём и слёзы ручьём Сели втроем и слёзы ручьём И вчетвером слёзы ручьём И впятером" ), Петра Виноградова ( "И слова рассыпав из строки, Я в строку их не смогу вместить… И моё бескрайнее "Прости" Бесконечно сможешь ты простить" ) и Ивана Волкова, которого хочется подать именно так:

И я, может быть, до могущества знака

Смогу дорастить умоляющий звук,

Поэзия — общий магический круг,

Защитное поле, вакцина от рака,

И всё, что не так в этом мире, не так, —

Наш производственный брак.

Ну и наконец, сама Татьяна Бек с последним циклом своим, провидчески названным "На прощание", и с признанием — тоже последним: "Блаженствуя в нечистой полутьме И контрабанду разместивши в трюме, Любила то, чего в своём уме Любить нельзя. Но я была в безумье. ...Когда теперь, изрядно постарев, Я вглядываюсь в ужас эпилога, То вижу порт, разинутый, как зев, И кутерьму, не знающую Бога".

Леонид Зорин в маленьком романе "Обида" изливает немалые свои обиды и претензии к так называемым "национально озабоченным" и заставляет своего главного героя Женечку Грекова внедриться по-журналистски прямо в логово этих "озабоченных". Женечка должен высветить нечто, "что именно — он представлял ещё смутно, и тут не обошлось без подсказки". Вот и Леонид Зорин, ломая своего героя, всё силится что-то подсказать, куда-то на протоптанную, избитую тропу выправить. Но проблема "национально озабоченных" (вы, верно, уже догадались, что речь идёт просто о русских , но с дорисованными традиционно атрибутами копытец и рогов) настолько стала (во вроде бы русском нашем государстве) велика и болезненна, что как бы ни направляли её в нужное русло, она так и норовит, болезная, то ручку, то ножку высунуть оттуда на волю, а то и головкой повертеть по сторонам. А даже и возопить страдающе-громко: "Что ж вы меня так-то, то нелюдью, то фашистом! Неужели только за то, что для меня "личная жизнь преходяща, а жизнь государства священна, ибо без него нет истории", а для вас — "государственность — как печь, пышущая льдом", посягающая на персональную тайну вашу, на сомнение вечное, на старчество ваше изначальное — вы ведь родились уже стариками! Неужели только за это?.."