Газета День Литературы # 117 (2006 5)

Виктор Широков ПОЗДНЕЕ ЦВЕТЕНИЕ

СЕРДИТЫЕ СТРОКИ

Ну, вот и я купил хвалу,

дождался, чтоб польстили.

Стою как нищий на углу,

весь и в слюне и в мыле.

Так просто это — рубль отдать,

а лучше кучку евро,

и ниспошлётся благодать,

лизнет Минерва-стерва.

Уйдешь, обласканный блядьми,

гузно в губной помаде,

об этом что ли, черт возьми,

мечтал ты Бога ради?

Неужто бился головой

ты в творческой падучей,

чтобы объехать на кривой

мог доходяга-случай?

О, жалкая моя страна

и недотёпы-други,

какого — вопрошу — рожна

искать мне в этом круге?

Зачем я жил, зачем возник

обычай певчей птицы

драть горло, выпятив кадык,

и умножать страницы?

Зачем я в клуб под вечер прусь,

мучительно стеная:

о Русь, о Русь, о Русь, о Русь,

страна моя дурная?

Болей ты или не болей,

в бессильном рвенье блея,

наступит вскоре юбилей,

ужо нальют елея.

Одни лишь выжиги в цене,

банкиры да бандиты.

Судьбой доволен я вполне,

хотя гляжу сердито.

И вновь как нищий на углу,

весь и в слюне и в мыле,

считаю медяки-хвалу,

жду, чтоб переплатили.

***

Есть позднего цветения цветы,

жар внутренний, не знающий предела.

Моя душа глядела с высоты

однажды на оставленное тело.

Она была сильна и молода…

Как тяжело рядиться в оболочку!

Наветы и сплошные холода

меня сломить пытались в одиночку.

Но ангел был у правого плеча

и бабушки незримое дыханье…

Они не дали кончить сгоряча

жизнь, научив ценить существованье.

Не — прозябанье! Стойкий гордый дух

опять вошёл в телесные покровы,

огнь вдохновенья в стужу не потух

и от поддержки разгорелся снова.

Опять запела юная душа,

подбадривая страждущее тело.

Жить невозможно, вовсе не греша,

но чище быть сознание хотело.

По кругу кровь гуляет, горяча,

раздвоенности нет во мне отныне.

То ангел возле правого плеча

и бабушка спасли меня от стыни.

***

Что ты ноешь, мол, вечно в тени,

не прочитан, оболган стократно…

Одарили осенние дни,

не скупясь, позолотой закатной.

Улыбнись, ты не бог-истукан.

Пусть ударит по жилам напиток.

Подними-ка повыше стакан.

Стременной, так сказать, пережиток.

***

Ярким солнцем залитая,

ловит роща каждый миг.

Это осень золотая

дразнит, высунув язык.

Это среди жёлтых листьев

красные нет-нет мелькнут,

и продолжит вновь валиться

в вечность крошево минут.

Что ж, запомним неба просинь,

золотой заветный час,

блажь, с которой эта осень

сенью осеняла нас.

***

Собираю камни.

Что открыл я в них?

Видятся века мне

в жилах слюдяных.

Чёткий отпечаток

миновавших гроз.

Глажу без перчаток.

Задаю вопрос.

И скорей — не камню,

себе самому:

неужели канем

в вековую тьму?

Чтобы правнук, краток,

изучал всерьёз

чёткий отпечаток

миновавших гроз.

***

Твердила мне бабушка в детстве,

мол, вновь, на изломе веков,

не смогут сородичи деться

от ярости старых врагов.

Мол, приидут страшные казни

невинных ни в чём христиан,

померкнут былые рассказы

о смерти от дьявольских ран.

Я слушал, нисколько не веря,

никак не умея понять,

что можно вдруг выпустить зверя

в людской оболочке опять.

Но что-то сломалось в природе,

и ясно заметно, без призм,

что дьяволом пущен в народе

жестокой резни механизм.

И взрослые гибнут, и дети,

и в сече бесчисленных битв

уже не хватает на свете

спасительных прежде молитв.

Я думаю: где же спасенье?

Где новая правда моя?

Неужто моё поколенье

не ступит на твердь бытия?

Смотрю на товарищей лица

и верю, наитьем влеком, —

сумеем мы всё же добиться

победы над злейшим врагом.

Пускай он покуда невидим,

начнем, очевидно, с себя:

мы слепо пока ненавидим;

живём, ослеплённо любя.

Чтоб стало всеобщим спасенье

в конце изнуривших невзгод,

поверь, и целебное зренье

во тьме суеверий спасёт.

Закончатся битвы и казни,

утонут в пучине веков;

и канут навеки рассказы

о сонмах зловещих врагов.

***

Текло за мгновеньем мгновенье,

за днями старательно дни

неслись, и досужее рвенье

вдруг сжало до точки огни.

На звёздном пороге Вселенной,

устав от былых антраша,

такою обыкновенной

вдруг зренью предстала душа.

Сложила старательно крылья,

надёжно упрятала речь.

Ей надобно стало усилья

для новой судьбы приберечь.

Чужие б не поняли люди,

насколько отрадно душе.

Она не мечтала о чуде,

ведь чудо случилось уже.

Когда, ослепительно ярок,

помимо премудрых наук,

был послан ей Божий подарок,

детёныш, глазастенький внук.

Лишь с ним она вольно играла,

ни слов не жалея, ни сил.

С ним, маленьким, радостно стало,

ведь он ей весь мир заменил.

Отметив его годовщину,

душа осознала ясней:

не мальчик, а взрослый мужчина

простится когда-нибудь с ней.

МУРАНОВО

Недавно я вгляделся заново,

смахнув сгустившийся елей:

не замуровано Мураново

в глуши лесов, в тиши полей.

Дойди к нему, и вмиг рассыплется

деяний новых череда,

и старой кладкой не насытится

восторг пришельца никогда.

Уходишь, истово досадуя

на невозможность здесь осесть,

сроднившись с древнею усадьбою

и получив благую весть.

Лесное, тёмное, дремучее

здесь в сторону отметено,

осталось только неминучее

рациональное зерно.

Ещё наступит время, —

вымахнет родной поэзии росток,

на каждом вдохе и на выдохе

сольются Запад и Восток.

Быть учится собой Евразия,

не отменив славянский ход,

а штатовское безобразие

находит гибельный исход.

И всё, что было в слове лучшего,

всю самоцветь и листобой,

друзья, возьмём взаймы у Тютчева

и родине вернём с лихвой.

Поэтому не вижу странного

в том, что летит душа сюда

взглянуть, как теплится Мураново

святою свечечкой всегда.