Газета День Литературы # 149 (2009 1)

Николай БЕСЕДИН ВОСПОМИНАНИЯ О ХЛЕБЕ

"Многим ли, действительно

приходила в голову мысль,

что ломоть хорошо испечённого

хлеба составляет одно из

величайших изобретений

человеческого ума".

К.А. Тимирязев

Я давно хотел написать, мне необходимо его написать – этот рассказ о хлебе, о Его Величестве, ставшим в моей жизни, начиная с малых лет, с того довоенного времени, когда мы жили с отцом и матерью в пограничной части под Спасском, нравственной категорией, вобравшей в себя сущность жизни, как бы она не изменялась.

Много лет спустя я пришёл к убеждению, что существует неразрывная связь между отношением к хлебу и нравственным состоянием общества. Чем уважительнее, благоговейнее относится человек к хлебу, чем более тяжёл страдный труд по добыванию каждого хлебного колоса, каждого кусочка этого чудесного дара Божьего, тем чище душа и выше помыслы её, тем совестливее и добрее человек.

О всяком, что честно зарабатывает себе на хлеб, в народе уважительно говорят: "Он ест свой хлеб", и, наоборот, пренебрежительно о живущем за чей-то счет: "нахлебник". Даровой хлеб развращает, он лишен нравственной основы, заложенной в труде по обретению хлеба насущного, и в конце концов приводит к краху, как это было многократно в истории человечества. И на примерах отдельных судеб, и на примерах сообществ и народов.

Разорялись наследники, прожигавшие достояние, заработанное подвижничеством отцов и дедов, исчезали сословия, жившие чужими трудами, рушились государства, благоденствие которых создавалось рабами или крепостными. История учит: свободный труд на благо всех и каждого, именно в этом единстве, к сожалению, утопия. И скорее небо упадет на землю, чем эта утопия восторжествует как реальность, хотя именно она является Ковчегом спасения мира.

1.

Парадоксальна детская память. Нельзя понять, почему она сохраняет ничего не значащие события и мелкие происшествия и не хранит куда более важные, надолго определяющие последующую жизнь, например, день начала войны, который я совершенно не помню, хотя мне и было семь лет. И в то же время с фотографической точностью оставляет на своей короткой плёнке кадров выщербленные доски крыльца и щели между ними, куда завалился биток для игры в орёл-решку.

Довоенное время оставило у меня смутное ощущение праздника, исходящее от всего, что окружало меня: радостные лица людей, их весёлая суетливость, игры и купания в небольшой речушке, поездка на военной подводе в Спасск... Но это всего лишь ощущения, а не запомнившиеся подробности. В памяти остались два-три эпизода, и один из них связан с хлебом.

...Большой обеденный стол. За ним сидят отец с дедушкой, ещё трое взрослых и четверо или пятеро детей. Мама подаёт на стол большое блюдо с блинами, одну миску со сметаной, вторую – с растопленным сливочным маслом и третью – с мёдом. Каждому ставит бокалы под чай и тарелочки для блинов. Потом садится рядом с отцом. Никто не приступает к еде, пока дедушка не возьмёт первый блин. Однако он молчит и строго смотрит на мать. Немного выжидает и ворчливо говорит:

– А хлеб кто будет подавать? Полевик?

Мать весело отбивается:

– Помилуй, папа! Какой хлеб к блинам? Кто же его будет есть?

– А ты поставь! – не унимается дедушка. – Не твоё дело. Хлеб завсегда должен стоять на столе. Или мы звери какие? Лишь бы брюхо набить. От хлеба идёт лад и духовитость. Он, батюшка, всему остальному смысл придаёт. Бог на стене, а хлеб на столе.

Мать ставит в центр стола неразрезанный круглый хлеб и солонку и он возвышается над блинами и чашками с чаем. Дедушка берёт первый блин с блюда, кладёт себе на тарелку и ложкой, торчащей в сметане, переносит в центр блина белый, поблёскивающий матовым светом, кусочек облака.

И тогда все принимаются за чай с блинами. Хлеб никто не трогает, но поглядывают на него с почтительной нежностью. Разговор за столом как-то меняется, всё больше о чём-то важном...

Я не помню вкуса довоенного хлеба, но впоследствии не однажды слышал, что хлеб стал совсем не такой, как довоенный, и называли сорта хлеба – пшеничный, пеклеванный, тминный, ржаные пампушки, ситный и ещё, и ещё, названия которых я не запомнил. Хлеб военного времени, конечно, был другим и несравненно хуже, выпеченный наспех из теста, где муки было едва ли половина. А вторая часть была из добавок молотых круп, сухих трав, крапивы и Бог весть чего ещё. Но и после войны, спустя лет двадцать, можно было услышать:

– А вот до войны был хлеб! За версту доносился его духмяный запах.

И я подозреваю, что память людей хранила не столько вкус и запах довоенного хлеба, сколько его корневую сокровенность той одухотворённой жизни.

2.

С началом войны семьям военных предложили эвакуироваться, по возможности, в удалённые от границы области: ожидали нападения японцев. И мать с нами, тремя детьми, из которых я был старший, перебралась в родовые сибирские места, где жили бабушка, сёстры и братья матери и отца и другая родня, где могилы предков. Ачинск, Боготол, Назарово, Сарала, Тюхтет – сибирская глушь со своим особым жизненным укладом, традициями хозяйствования и своей судьбой.

Рассуждения о русской деревне, как о какой-то целостной категории России, поверхностны и зачастую ошибочны. В действительности не существует такого единого понятия, как русская деревня.

Она очень разная по своему укладу, старым и новым традициям, по корневым отличиям, по говору и, наконец, по тем землям и по тому климату, которые определяют цену хлеба насущного.

У русских деревень нет единого лица, нет общего промыслительного труда, каждая деревня, село или станица свой несёт крест. По-разному жили и по-разному складывались судьбы поморских посёлков и рязанских деревень, кубанских станиц и сибирских сёл. По-разному даже в пределах одной области. Нередко бывало, что голод разорял деревни одних областей, минуя или едва касаясь других. Коллективизация и военное лихолетье не обошли ни одну русскую деревню. Одни хлебнули полную чашу произвола и лиха, другие без потрясений прижились к новой форме общинного крестьянствования, не говоря уже о разделении на тыловые деревни и оккупированные или сожжённые в период войны.

...Сарала, куда мы приехали с Дальнего Востока, была посёлком, расположенным в таёжном распадке среди отрогов Саянских гор. Глухие, бездорожные места, где зимними ночами на улице появлялись волки, где снега заносили избы под самую стреху, где до ближайшего городка и одновременно станции было 50 км.

Коллективизация обошла поселок стороной. В Сарале не было коллективных хозяйств, хотя на личных подворьях держали и коров, и лошадей. Издревле люди здесь жили по неписаным общинным законам, занимаясь лесоповалом, звериным промыслом, заготовкой таёжных даров и извозом, нанимаясь обозами к предприимчивым людям для перевозки товаров и грузов. В 20-30-е годы вблизи Саралы открыли рудники и золотые прииски, и прекратился извоз. Общинное проживание приобрело ещё большую объединительную потребность, люди сообща строили дома, заготавливали сено на таёжных облысинах и дрова на долгие зимы. Война ещё больше сплотила людей.

Своего хлеба, испечённого в собственной пекарне, в посёлке не было. Его привозили и выдавали по карточкам, часто отоваривали мукой. Однако, на небольших, отвоёванных у гор и тайги участках сеяли ячмень и сдавали государству до последнего колоска, и только пятую часть разрешалось брать себе тем, кто их собирал после уборки комбайном.

Здесь, в Сарале, я впервые узнал цену второго хлеба – картофеля, который и определил на ближайшие лет десять достаток на столе и оправдал измождённые на картофельном поле руки.

Не помню, велик ли был наш огород между домом и горным склоном, но иногда мы с мамой, её сёстрами и соседями, помогавшими нам, накапывали по 40-60 мешков.

И при этом мать нещадно ругала за толстую кожуру при чистке картошки. Ни одной картофелине не давали пропасть: её сортировали и перебирали раза два за зиму, из порченой и гнилой делали крахмал, мелкая и очистки шли на корм корове, которую мы держали всю войну, и которую я доил, если мать задерживалась в школе.

Его Величество хлеб продолжал оставаться главенствующей ценностью, почти святыней, но картофель, спасительная картошка, достойна памятника за верную и долгую службу русскому народу, особенно в военные и первые послевоенные годы. Из неё делали множество блюд, и мне, помнится, как мать в моё десятилетие приготовила десять различных кушаний из картошки и больше на столе ничего не было.

...Я думаю: почему же та тяжёлая, полуголодная (бывало и голодная), горемычная жизнь с её похоронками, изнурительным трудом и жертвенным растворением во всенародном порыве к Победе не сломила даже слабых телом – малых и немощных?

Откуда черпались вера, любовь и надежда, без которых не выстоять бы народу в той нечеловеческой кровавой страде?

Вера удесятеряла силы во всяком делании, в праведных трудах и правой битве: любовь питала сердца людей отзывчивостью на чужое горе, сплачивала в большой и малой беде, обостряла инстинкт самосбережения через добротолюбие к ближнему; надежда в горестные, трагические дни поддерживала ослабевшую волю в одолении тягот времени.

"Хлеб наш насущный дашь нам днесь"... Это молитвенное слово конечно не в прямом смысле о хлебе, но это о том, что добывается трудом созидательным, предельным напряжением физических и прежде всего духовных сил.

Не в этом ли благопитающий источник, укрепляющий плоть и душу в стремлении достичь гармонии в извечном противостоянии земного с небесным?

3.

Первые послевоенные годы ещё несли в себе отзвуки войны, но всё заметнее и быстрее пробивались ростки трудной мирной жизни. Страна восстанавливалась. Каждый день добавлял живые черты в исковерканный облик городов и деревень, затягивал тонкой, нежной кожицей раны на душах людских.

...В конце 45-го года мать, продав корову и всякое другое неподъёмное, продолжая ждать вопреки похоронке отца, перевезла нас в хутор под Винницей (ради здоровья младшего шестилетнего брата), оттуда через полгода в Казатин II и ещё через год завербовалась в город Советск.

Я ещё проходил мимо пекарни по дороге в школу, зажимая нос, чтобы не потемнело в глазах, но уже укреплялась вера, что завтра будет легче, а послезавтра и вовсе сытно.

В 1947 году отменили карточки, каждую весну снижались цены, магазины стремительно наполнялись продуктами и товарами. Ещё лет десять хлеб сохранял свой державный престол, после чего началось его постепенное развенчание. Производили его всё больше, особенно после освоения целины, стоил он сущие гроши (10-13 коп/кг) в столовых нарезанный хлеб лежал на тарелке каждого стола и платить за него не требовалось. Владельцы частной живности скупали хлеб мешками и кормили им эту живность.

Не с этой ли поры пошатнулись народное духовное здоровье и высокие нравственные идеалы? Именно тогда потребитель стал возвышаться над созидателем, мещанин, обыватель – над государственником. XXII съезд КПСС дал мощный толчок этому и "процесс пошёл", и его уже нельзя было остановить.

Роман "Не хлебом единым" Михаила Дудинцева – это всего лишь отражение жизни тогдашней интеллигенции. Не случайно он вызвал широкий резонанс именно в её среде. Автор говорил, что он только хвостик от арбуза. И был прав, ибо в умах "просвещённых" слово "свобода" заменило собой слово "хлеб". Труд, который только один и является основой духовного и нравственного состояния души, из категории "дела чести, славы, доблести и геройства" перешёл в категорию плебейства и унизительного занятия.

Русская деревня ещё продолжала удерживать нравственные опоры жизнестояния, хранить вековые традиции и обычаи, ту корневую культуру, которая и определяла сущность славянской православной цивилизации. Хлеб ещё возвышался на крестьянских столах, ещё встречали дорогих гостей хлебом и солью, но тяга к городской жизни, к её удобствам и соблазнам уводила взгляд молодых от его румяной, духмяной корочки в сторону хот-догов, сникерсов и пепси. Крестьянский труд всё более обретал стариковское лицо, постепенно теряя те опоры, которые держали не только деревню, но и всю Россию.

Приезжая к матери в отпуск в 70-80-х годах в деревню под Изюмом на Украине, на родину её второго мужа, я видел, как надрывалась она на домашних работах: носила воду из колодца за 50 м. на коромысле, таскала из поленницы дрова для печи (газа не было) сажала, полола и убирала огород, в том числе клубнику на двух сотках... Дети от второго брака, брат и сестра, жили при ней, и хотя им было уже за двадцать, помощь от них была небольшая. В разгар лета они спали до полудня, устав на вечерних гуляниях, и мать их жалела будить.

– Мы бедовали и работали, не зная продыху, так хотя бы они пусть поживут в своё удовольствие.

Это было, как заклинание, как самопожертвование, которое давно уже, с довоенной поры, осветило души наших отцов и матерей. Они опять всё взяли на свои плечи, освободив своих чад от насущных забот. И уже дедово присловье мать говорила на иной лад:

– Бог на стене, телевизор на столе.

И в поисках лёгкой, развлекательной жизни послевоенные поколения потянулись в город, оставляя своих стариков один на один с ветхими избами, с полузаброшенными полями и подорванным здоровьем, оставляя свою малую родину и теряя всякую связь с землей-кормилицей.

Урбанизация – процесс неизбежный, однако, город взял у деревни молодые руки и разум, выбросив за ненадобностью народную нравственность и обычаи и прежде всего святое отношение к хлебу.

И всё же в советское время формально или неформально поддерживался престиж хлебороба-пахаря, шахтёра, сталевара, просто работных людей, и на этом стояла держава, несмотря на подтачивание её основ внутренними и внешними врагами. Они умело использовали государственную и национальную слабость в защите нравственных устоев и той традиционной русской культуры, о которой Иван Ильин говорил как об "особом душевном укладе, духовно-творческой акте" и "свободе в Духе, а не свободе без духа".

Закончилось это перестройкой и распадом многовекового государства.

Митрополит Иоанн Санкт-Петербургский и Ладожский писал с болью: "Единое государство разрушено. Русский народ расчленён на части границами новоявленных "независимых государств". Россия отброшена в своём территориальном развитии на триста пятьдесят лет назад. Общество оказалось совершенно беззащитным перед шквалом безнравственности и цинизма, обрушившегося на людей со страниц "свободной прессы и экранов телевизоров".

...Многие наверно спросят: "И причем здесь хлеб?"

Я хочу, чтобы меня поняли даже те, кто не хочет понимать.

Хлеб – всеобъемлющее понятие не только в евангелистском смысле, но и в народном. Это нерасчленяемая сложность и объединительная простота, это сущность смысла жизни, ибо хлеб насущный, хлеб праведный, хлеб, добываемый в трудах и молитвах, является одной из первооснов продолжения жизни.

Пренебрежение к нему не в гастрономических наслаждениях, а в том сакральном смысле труда ради хлеба насущного, приобретение богатств путем обмана, наглости, скрытого и явного разбоя, та самая халява, которую с откровенным цинизмом приписывают народу, неизбежно приведёт к катастрофе личной или общественной, если общество заражено зудом потребительства и ублажения плоти.

То, что это так, достаточно чётко проявлено в том, кто сейчас в лучших людях России. О ком денно и нощно вещают наши отвязанные СМИ: олигархи, артисты демократического разлива, дамы подиумов и панелей, чиновники и бизнесмены, и прочие, не производящие ни на грош материальных ценностей и духовной пищи.

О том, что в России существуют хлеборобы, шахтёры, рабочие нефтепромыслов и других отраслей и многие другие, кто создает то самое богатство, тот самый хлеб насущный, которые присваиваются нахлебниками в различных обличьях, государство давно уже забыло, озабоченное лишь сохранением власти в руках этих самых нахлебников. Я говорю о реальной власти, а не о той официальной, которая верно служит первой.

Но самое печальное то, что изменилось отношение к хлебу у народа, у низовой её части.

Хлеб перестал быть непреходящей ценностью материальной, а тем более, духовной. Его выбрасывают на помойки, бросают под ноги и пинают, его не хотят брать нищие в качестве подаяния. Вот почему молчит народ, когда его откровенно грабят с помощью дефолтов, бесконечного повышения цен на всё и вся...

Развращение безделием, губительной страстью к обогащению, к вещизму, идеология потребительства надломили главные опоры русской нации.

Особая тема – роль русской православной церкви в нынешнем процессе разгосударствлевания и девальвации нравственности и духовных ценностей. Слишком глубока и обширна она. Не для этой работы.

Большой соблазн у читателя – сослаться на западную цивилизацию – многовековую и, как кажется, благополучную.

Там традиции и закон поддерживают неизменный порядок во всём; у нас беззаконие и хаос принят всеми – от чиновников до водителей на дорогах. Один из бразильских футболистов, играющих в России, сказал, что если бы в Бразилии машина заехала на тротуар, толпа разорвала бы её в клочья.

Там, на Западе, реакция народа на ущемление его прав и снижение уровня жизни на несколько порядков масштабнее и острее, чем в нынешней России. С нами власть делает всё, что захочет, там власть делает, в основном, то, что хочет общество.

Не только в западных странах, но и во всём мире отношение к главному продукту нации – хлебу, рису, маису, рыбе и др. подчеркнуто почтительное и традиции не позволяют разорвать духовную артерию между хлебом и трудом, между хлебом и нравственностью.

...Трудно верится, что низведя хлеб-батюшку, главу стола и, по-своему, духовника русской семьи, до лакейского звания, мы способны вернуть его на исконно святое место, а значит снова восславить крестьянский труд, труд созидателя, труд во благо всех и каждого.

Разве только какое-нибудь вселенское лихо не заставит человека снова потянуться к земле, к трудам и заботам о ней, ибо как не может быть широкой, могучей реки без родниковых источников и малых рек, так и не может быть полнокровной жизни без созидательного труда во имя хлеба насущного в самом широком его понимании.

Редакция поздравляет давнего друга своего и автора с юбилейным 70-летием!

Здоровья, творческой и иной жизненной энергии на годы и годы вперёд Вам, Николай Васильевич!