Газета День Литературы # 165 (2010 5)

Цзя ПИНВА НЕБЕСНЫЙ ПЁС

ОСЕНЬ

(продолжение, начало в №2)

о бодисатва почему-то всё не шла.

Тогда Тяньгоу спустился с серпом в низину к небольшому роднику. Русло родника было таким плоским, что росшая по краям трава мелко дрожала, захватываемая разлившимся в стороны потоком. Несколько мухоловок скользили по поверхности воды на своих восьми ножках. Они даже не шелохнулись, когда рука Тяньгоу осторожно приблизилась к ним. Но когда он попытался схватить одну из них, они в мановение ока растаяли словно тени. От досады он ударил пару раз по воде серпом, а потом улёгся на поросший травой пригорок. Тяньгоу любовался чистой гладью неба и думал о своей белоликой стройной бодисатве, которая в этот самый момент на другом берегу реки раскатывала ему лапшу долголетия к его дню рождения. Сердце его наполнилось таким блаженством, будто он был царём-королевичем, восседавшим на золотом троне. В последнее время у Тяньгоу появилась привычка петь, вот и в этот раз песня будто родилась прямо у него в груди, и он запел:

Скучаю по сестричке – изнемог совсем,

Четырёх лян травы поднять нет сил.

А как услышу сестрички голос,

И уж горы перевернуть готов.

Допев, Тяньгоу почувствовал необыкновенный прилив вдохновения и, подумав, что здесь его песни всё равно никто не услышит, затянул голосом хозяйки новый куплет. Распевая свои песни, Тяньгоу почувствовал усталость и, повернувшись, бросил взгляд на тропинку в самом основании горы. Внезапно он заметил фигуру, карабкающуюся вверх по тропе. Тяньгоу тут же узнал в ней хозяйку, но не двинулся с места, продолжая петь, как бы показывая ей дорогу к себе своим голосом. Хозяйка видимо вычислила его местонахождение и, встав во весь рост, закричала: "Тяньгоу! Тяньгоу!"

Голос её звучал очень странно, и Тяньгоу вскочил на ноги.

Увидев, наконец, Тяньгоу, она, захлёбываясь рыданиями, прокричала: "Тяньгоу, спускайся скорей! С твоим учителем случилась беда!"

Тяньгоу в ту же секунду оборвал свою песню. Улыбка исчезла с его лица и он со всех ног бросился вниз. "Куда ж ты забрался в самые горы – ищем тебя, ищем и нигде не можем найти! – заговорила хозяйка. – Твой учитель копал колодец. Колодец осыпался и его придавило камнем на самом дне. Никто толком не знает, как его теперь оттуда вытащить. Вся надежда на тебя – ты один знаешь, как копать колодцы. Всё ж таки он был твоим учителем!"

Кровь ударила в голову Тяньгоу, и он, что было сил, бросился к крепости. Однако заметив, что обессилившая женщина никак не может подняться на ноги, он взял её на руки и словно на крыльях примчался к дому семьи Лю. Во дворе дома столпилась масса народа. Оказывается, копая колодец, на глубине восьмидесяти метров мастер упёрся в огромный камень. Он пробурил в нём отверстие, заложил динамит и взорвал его. Когда он спустился вниз во второй раз, то увидел, что камень раскололся, однако самый большой кусок выкорчевать и поднять наверх никак не получалось. Мастер попробовал подкопаться под камень, но тот будто врос в землю и ни в какую не хотел трогаться с места. Тогда он загнал под камень лом и стал приподнимать его. Тут вдруг камень сорвался и упал всем своим весом на мастера, придавив к земле его ноги. Народ, собравшийся у колодца, переполошился, но никто не решался тронуть камень с места, боясь, что тот двинется дальше и задавит мастера насмерть. Как только жена мастера узнала о случившемся, она тут же бросилась разыскивать Тяньгоу.

Спустившись в колодец, Тяньгоу увидел, что его учитель, придавленный камнем, уже успел потерять сознание. С криками "Учитель! Учитель!" Тяньгоу бросился выкапывать землю из-под его ног, боясь, что при любом неосторожном движении камень опять сорвётся с места. С большим трудом ему удалось вызволить кровоточащие ноги мастера из-под камня и поднять его со дна колодца наверх.

После нескольких мучительных дней стало ясно, что жизнь колодезных дел мастера была вне опасности. Чего спасти не удалось – это ног мастера. Нижняя часть его тела – вниз от поясницы – осталась полностью парализованной. Из здорового и полного сил ремесленника мастер превратился в прикованного к глиняному лежаку-кану никчёмного инвалида.

Как говорят в народе, крестьянин в своей жизни может легко обойтись без чего бы то ни было, за исключением денег, и ему не страшны никакие невзгоды, кроме болезни. Так, учитель Тяньгоу, колодезных дел мастер, несколько лет без устали копал колодцы, но как только с ним случилась беда и он слёг, былое благосостояние его семьи растаяло в один момент.

Жена мастера в течение трёх месяцев ухаживала за лежавшим в больнице мужем. Её глаза распухли от слёз, губы высохли и потрескались.

Тяньгоу так и не удалось отведать на свой день рождения лапши долголетия, а остатки жухлой травы, нарезанной им в тот день и оставленной на горе, растащили потом ребятишки. Тяньгоу больше не ходил в горы за ковылём и не ездил в город. Пытаясь облегчить страдания своего бывшего учителя, он вместе с хозяйкой на своей спине перетащил его в больницу и даже нашёл ему деревенского лекаря. Но несмотря на все усилия мастер так и не поднялся на ноги и окончательно пал духом. Лёжа на кане, он ревел как старый вол и с размаху бился головой о стену. С огромным трудом им удалось отговорить этого упрямого мужика от самоубийства, но от глубокой непрекращающейся депрессии рассудок его помутился, и он стал походить на невменяемого.

За девять месяцев таких страданий жена мастера утратила своё былое очарование – она поникла обликом, а её жизненные силы достигли крайней степени истощения. Стоило ей встать на ноги во время работы в поле, в глазах у неё темнело, словно перед взором проплывали непроглядные чёрные тучи. Её отчаяние усугублялось тем, что их сбережения день за днём неуклонно уменьшались, утекая прочь, словно проточная вода в реке. Однако она не смела даже заикнуться об этом в присутствии мужа и, только оставшись в одиночестве, проливала беззвучные слёзы.

От этой картины сердце Тяньгоу буквально обливалось кровью. Ему казалось, что он никогда не сможет заменить собой мастера с его многолетним опытом и отточенным мастерством. Если бы только он мог поменяться с ним местом на кане, этой семье стало бы гораздо легче. Видеть, как убивается хозяйка, было для него тяжелей, чем самому оказаться на лежаке в положении беспомощного калеки. Но Тяньгоу не был даже членом этой семьи. И всё что ему оставалось – это сидеть на краешке кана, утешая мастера, а потом, выйдя во двор, успокаивать женщину. Он помогал с работой в поле, кормил свиней и разбрасывал навоз и удобрения, а ещё ходил за лекарствами к врачу, расплачиваясь собственными деньгами.

Надо заметить, что этот несчастный случай полностью изменил их характеры. Деспотизм и самодурство, присущие в прошлом колодезных дел мастеру, быстро пошли на убыль, а его жена напротив стала более твёрдой в своих решениях. Тяньгоу же, обещавший когда-то, что повзрослеет, когда приведёт в свой дом женщину, повзрослел и так – до срока.

Однажды, когда Тяньгоу опять объявился в доме мастера с куском свиной вырезки и соевым творогом, хозяйка сказала ему:

– Тяньгоу, если ты и дальше будешь этим заниматься, я на тебя сильно рассержусь. Наша семья оказалась в настоящей долговой яме, и ты теперь пытаешься заполнить её своими скудными сбережениями! Ты в своём уме?!

– Не беспокойся о моих деньгах, хозяйка. Сам по себе я уж как-нибудь перебьюсь и без них.

– Да ты ведь тоже не миллионер какой. Ты уже столько времени не ездил в город продавать щётки, и на что, спрашивается, ты собираешься теперь жить? Если ты сейчас спустишь последнее, то как эта женщина с другого берега пойдёт за тебя замуж?

Тяньгоу ничего не сказал хозяйке о том, что несколько дней назад к нему опять приезжала тётка, чтобы передать слова той молоденькой женщины, интересовавшейся, как обстояли дела с условленной суммой. Она заявила, что если до конца месяца он не выложит тысячу юаней, то она больше не будет ждать. Оказывается, несколько холостяков побогаче уже успели заслать к ней своих сватов. Тяньгоу не на шутку разозлился: "Ну и пусть валит к самому богатенькому. Если бы у меня и была тысяча юаней, я бы купил на них десять свиней – мастеру на поправку!" Опешившая от такой наглости тётка, принялась с укором увещевать его и спросила, думает ли он вообще о продолжении рода. Тут Тяньгоу совсем перестал сдерживаться: "Если сына делать тыщей, то и родится он от этой самой тыщи!" От ярости лицо тётки стало белее мрамора. Проругавшись всю ночь, они так ни к чему не пришли. С тем и расстались.

Ничего не зная об этом разговоре, хозяйка продолжала:

– Тяньгоу, на носу уже праздник. Все зятья с подарками придут к родителям жены. Ты хоть и не женился на ней ещё, но тебе всё же следует отправиться на тот берег с визитом. Нам самим этого мяса не надо. Я вечером заправлю им двенадцать пампушек, а ты завтра же загодя отнеси их будущему тестю с тёщей.

От этих слов на душе у Тяньгоу словно полыхнул пожарище и, забыв, что перед ним стоит его многострадальная бодисатва, он резко выпалил:

– Не пойду!

Лежавший в соседней конате на глиняном кане парализованный мастер слышал весь их разговор. Он стал стучать кулаком по краю кана, призывая Тяньгоу. "Что значит – я не пойду? ты что хочешь сдохнуть без потомства и после смерти превратиться в голодного духа?" Сказав это, он за руку усадил Тяньгоу рядом с собой и, переведя дыхание, добавил: "Твой учитель теперь бесполезная развалина, так что в будущем можешь плюнуть на всё, что я говорю, но послушай меня в этот раз: пойди переправься завтра через реку на другой берег. И отдай твою одежду хозяйке, пусть она её постирает, а то ты выглядишь так, словно работаешь на производстве растительного масла!"

"Да всё уже давно кончено", – в конце концов признался Тяньгоу.

Сказав это, он, ничего не объясняя, вышел из комнаты и, пройдя через двор, скрылся за дверью.

Колодезных дел мастер и его жена от неожиданности застыли в молчании, которое было прервано сдавленными рыданиями женщины.

Вечером хозяйка пошла домой к Тяньгоу, чтобы расспросить о случившемся. Осознав, что всему виной были беды, приключившиеся с её семьёй, она запричитала "Грех то какой! Грех то какой!" Жена мастера стала укорять Тяньгоу, за то, что он потратил столько денег на их семью, ругать бесстыжую, жадную до денег разведёнку, а пуще всего саму себя. Устав от этих речей, она замолчала и тихонько заплакала. Тронутый её переживаниями, Тяньгоу проникался всё большим благоговением перед своей бодисатвой.

Тем временем он стоял на месте, не в силах двинуться с места, будто беспомощный младенец.

– Тяньгоу, – произнесла хозяйка, – наша семья очень виновата перед тобой, и мы с отцом Усина, как бы мы ни старались, ввек не сможем искупить этот грех. Теперь, когда произошло всё, что произошло, ни у нас, ни у тебя не осталось ничего. Да даже если бы у тебя и осталось что-нибудь, я бы всё равно не позволила тебе тратить на нас больше ни фэня. Наша семья сейчас только и делает, что расходует деньги – ведь за всё приходится платить, а доходов у нас никаких. Поэтому я подумала и решила, что Усину всё-таки придётся бросить учёбу и пойти работать.

Тяньгоу поднял голову:

– Хозяйка, это не дело. Усин уже как-то пропустил несколько дней и потом с таким трудом догонял свой класс. Как бы нам ни было тяжело, ни в коем случае нельзя забирать Усина из школы.

Хозяйка и сама это отлично понимала. Будучи от природы мягкой и чувствительной женщиной, она тут же согласилась с Тяньгоу, но вернувшись домой и войдя в комнату, она увидела, в каком жалком положении находился её муж, и вновь предалась сомнениям. Всю ночь родители Усина проговорили друг с другом, решая в один момент, что будет лучше, если Усин бросит школу, а в другой, что он непременно должен учиться дальше.

"Это я довёл вас до такой жизни, это я испортил жизнь Тяньгоу. Почему я никак не сдохну! Купи мне мышьяка и дай выпить, ведь в моей жизни нет никакого смысла, а так вы хоть сэкономите немного на лекарствах!" От этих слов у женщины покатились по щекам слёзы, но она собралась с силами и заговорила: "Что же ты говоришь такое? Или ты думаешь, что мы тобой тяготимся? Пускай ты и лежишь здесь целыми днями, ничего не делая, ты всё равно – спинной хребет нашей семьи. Если ты решил изводить меня такими речами, то лучше возьми этот нож и прикончи меня на месте. Ты думаешь, мне мало сейчас других бед?" Мастер не сказал больше ни слова.

Это был наверное самый долгий разговор за всё время их совместной жизни. Только теперь каждый из них осознал глубину чувств друг друга. Жизнь будто связала верёвкой несчастий этих двух прыгучих цикад, и ни одна из них теперь была не в силах оторваться от другой. Уже глубоко заполночь стоявшая в нише стены масляная лампа затрещала и погасла. "Не надо", – сказал мастер, когда женщина поднялась, намереваясь зажечь её. Чтобы сберечь спичку и новую чашку масла, они решили обойтись без света, освещая ночную мглу отблесками наполнившими их глаза слёз. Мастер незаметно для себя заснул, и женщина под ватным одеялом принялась массировать его день ото дня всё больше усыхавшие ноги, стараясь вернуть немного жизни в его атрофировавшие вены. Пройдясь несколько раз по его ногам, она скинула с себя одежду и, словно гибкая кошка прижавшись к мужу всем своим телом, заснула. Так она проспала до до тех пор, пока её вдруг разбудил мастер. "Почему ты не спишь?" – спросила она. "Не могу, – ответил мастер. – Мне надо поговорить с тобой об одном деле". Женщина села на кровать, обняв руками одеяло. Одеяло оказалось влажным на ощупь – за ночь оно успело пропитаться их слезами. В тусклом лунном свете, проникавшем через окно в комнату, она различила искажённое душевным страданием лицо мужа. Мастер заговорил опять: "Всю свою жизнь я был упрям и своеволен. И мне становится невыносимо стыдно, когда я думаю о том, как я относился к тебе эти десять с лишним лет нашей жизни. Теперь я конченый человек, и мне до самой смерти уже не встать с этого кана. Люди говорят, что больным есть о чём подумать, вот и я думал тут целыми днями, додумался аж до самоубийства. Ты отчитала меня за это – и поделом. Теперь мне и покончить с собой совестно, остаётся только влачить это существование дальше. Но, дорогая моя жёнушка, наша семья не может так жить вечно! Посему вот что я надумал: мы, конечно, останемся вместе, и я по-прежнему буду твоим мужем. Но так уж повелось, что кормильцем в семье всегда был мужчина, и сроду не бывало, чтобы женщина сама заботилась о больном муже. В наших местах даже существует один обычай – позвать второго мужа, чтобы прокормить первого..."

Женщина сидела на кане, молча слушая мужа. При этих словах её охватила настоящая паника, и она в ужасе рукой прикрыла ему рот: "Молчи, молчи, я даже слышать об этом не хочу! Смотри только чего он тут вылежал на своём кане!" – выпалила она, и слёзы одна за другой закапали на одеяло.

Позвать второго мужа, чтобы прокомить первого и в самом деле было старым обычаем, бытовавшим в самых отдалённых горных районах. Бодисатва тоже слышала о таких жизненных перипетиях, но воспринимала их скорее как чудные слухи или курьёзные истории из далёкого прошлого. А теперь её муж всерьёз решил, что ей следует самой сыграть эту жуткую роль. От этой мысли всё её тело свело нервной судорогой и она мелко задрожала, будто шелуха в сите.

От вида страданий, которые его слова причинили женщине, мастер сам почувствовал почти физическую боль внутри. Глубоко вздохнув, он заговорил снова: "То что мне приходится говорить это тебе – унижение моего мужского достоинства. Ты не даёшь мне спокойно умереть, но в то же время слышать не хочешь, что я говорю. Если ты оставишь меня и дальше валяться на этом кане и смотреть на твои беды и страдания, то мне не надо ни мышьяка, ни верёвки – я подохну от собственной тоски!"

Женщина бросилась на грудь мужу, потеряв от горя свой голос: "Ради тебя я готова на что угодно. Но ты просишь меня привести в дом второго мужа – а где мне найти одинокого мужика, готового взвалить на себя всё наше семейство? Ладно, если попадётся добрый человек, а если он будет над тобой издеваться – я же выплачу свои глаза до последней слезинки!"

Заключив друг друга в объятия, супруги прогоревали так до самого рассвета. И когда солнце, наконец, поднялось, с гор до них донёсся протяжный волчий вой, странно походивший на человеческие рыдания.

Поутру женщина вновь собралась в горы за хворостом. Мастер стал наставлять её, что идти нужно только по солнечной стороне и ни в коем случае не забредать в тёмные лощины. Женщина внимательно выслушала наставления и отправилась в дорогу. Оставшись в одиночестве, мастер изо всех сил завопил, переполошив всю улицу. А когда соседи сбежались на помощь, то попросил их немедленно позвать к нему Тяньгоу – по очень важному делу.

Тяньгоу в это время сидел у себя дома. От уныния у него всё буквально валилось из рук, и он по обыкновению взялся плести клеточки для цикад. Мартовские цикады ещё не успели проснуться после зимы, чтобы своим весёлым стрёкотом отвлечь Тяньгоу от его горестей. Так что ему осталось только, погрузившись в задумчивость, таращиться на их пустые клеточки. Присев на кан мастера, Тяньгоу подумал, что тот хочет поговорить с ним о том, следует ли Усину бросать учёбу.

– Учитель, – сказал он. – Пока я жив, я всегда буду твоим учеником. Я ведь здесь не просто какая-нибудь приблудная псина. И хотя у меня нет никакого особого мастерства, я не допущу, чтобы твоя семья пришла в упадок. Так что, как бы там ни было, Усин должен учиться дальше.

– Тяньгоу, – обратился к нему мастер. – Какой же я был болван, что не позволил тебе как следует выучиться колодезному ремеслу. Люди вообще глупы. Пока гром не грянет, ничего до них не доходит, а когда наконец доходит, то уже ничего не поправить. Ты скажи мне, с той разведёнкой с другого берега у тебя действительно всё кончено?

– Да, всё кончено. Эта бабёнка только и думает что о деньгах. Дело ведь даже не в том, что она раздумала идти за меня, а просто это что-то гнилое в её характере. С виду она, может быть, и хороша собой, но мне этого не нужно. Если бы хозяйка была такой же, она давно бы уже тебя бросила.

– У твоей хозяйки и правда доброе сердце. Она годами терпела мой крутой нрав, но даже теперь всё ещё питает ко мне искреннюю приязнь. Казалось бы, с такой женой чего мне ещё желать в жизни? Но я не могу не видеть, как ей одной тяжело тянуть на себе всё это хозяйство без мужской помощи. А теперь, если Усин и дальше будет ходить в школу, нужны будут деньги на пропитание и всё остальное, а тут у неё на шее ещё и я – несчастный калека. У меня сердце разрывается, когда я думаю об этом. Тяньгоу, я хочу, чтобы она привела в дом второго мужа. Скажи мне, прав я или нет?

Сердце Тяньгоу пронзила острая боль. Он подумал, что паралич превратил его учителя в совершенно другого человека. Сколько же он должен был перестрадать-передумать, чтобы решиться на такое? Нет. Нет. Тяньгоу покачал головой. Но только иначе хозяйке ведь никак не избежать её горькой участи. Он опять покачал головой. Будучи не в силах изменить случившегося, он только неуверенно качал головой из стороны в сторону. Мужчины долго сидели, не произнося ни слова, пока Тяньгоу, наконец, не заговорил.

– Учитель, а ты уже говорил с хозяйкой?

– Она и слышать об этом ничего не хочет. Но с практической точки зрения это очень хорошее решение. Ничего незаконного, да и смеяться над нами никто не будет.

– А подходящий человек есть?

Мастер ничего не ответил. Он долго мялся, но потом потянул Тяньгоу за рукав, чтобы тот сел ближе к нему, и сказал:

– Здесь всё не так просто, Тяньгоу. Кто же захочет переехать сюда жить с нами? К тому же твоя хозяйка только плачет, когда я пытаюсь с ней об этом поговорить. Ты ведь сам знаешь, какой она особенный человек. Таких в нашей крепости можно по пальцам пересчитать. И хотя ей уже скоро сорок, но на вид никак не дашь... – говоря это, он внимательно посмотрел на лицо Тяньгоу.

Тяньгоу был не дурак и давно догадался, к чему клонит мастер. Сердце его отчаянно застучало, и он потупил взор. В комнате стало оглушительно тихо...

Тяньгоу осторожно соскользнул с кана и уселся на сплетённый из травы коврик. Тут он увидел, как вошедшая во двор хозяйка сбросила с себя на землю огромную кипу сухих веток. В дальнем углу дворика уже набралась целая гора хвороста. Тяньгоу заметил, что лицо и голова женщины взмокли от пота, а локоны волос прилипли к влажному лбу. Собираясь присесть перевести дыхание, она вдруг увидела выходившего их комнаты Тяньгоу и радостно окликнула его, но тот с бестолковым видом прошёл через двор к выходу, не поворачивая головы в её сторону.

В течение трёх дней все жители крепости были поглощены подготовкой к празднованию третьего дня третьего месяца по лунному календарю. В эти дни крестьяне, оставив свою работу, наслаждались тихими радостями семейного уюта или отправлялись в гости к родственникам. Женихи, нарядившись в новую одежду, шли с подарками к родителями невесты. И те в свою очередь впервые благодушно позволяли дочери отправиться на прогулку в горы в сопровождении молодого мужчины, чтобы, как говорят в этих местах, собрать папоротника. Политый обильными мартовскими дождями папоротник был нежен и буквально сочился влагой. А скрывшиеся от посторонних глаз в зарослях кустарника охотники за папоротником собирали там ещё и зрелые плоды любви. В одном из окон в доме Тяньгоу как раз открывался вид на гору. Окно словно обрамляло собой эту живописную картину, и расчувствовавшийся Тяньгоу тихонько затянул одну из мартовских песен.

Допев, он вздохнул и закрыл окно. Затем лёг на кан и, укрывшись одеялом, задремал. Ещё ни разу в жизни он не испытывал такого душевного замешательства. Избегая встречи с людьми, он выбирался из дома только к ночи, когда все обитатели крепости уже крепко спали. Он обычно отправлялся к каменной плите у провала в крепостной стене, а старые места, как известно, хранят память о прошлом и пробуждают былые чувства. И хотя в эту ночь белевшие вдалеке берега Даньцзяна были печальны и безмолвны, а луна на небе была совсем не той Луной, на которую покушался Небесный Пёс, но на душе у нашего тридцатисемилетнего девственника, земного "небесного пса" Тяньгоу разлилось настоящее половодье чувств. Жена учителя, хозяйка, бодисатва, луна – все эти образы слились в сознании Тяньгоу в лице одной реальной женщины. До него вдруг дошло, что в течение всего года своего ученичества, да и в течение нескольких лет жизни в крепости рядом с их семейством, он, Тяньгоу, испытывал чувственное влечение к этой женщине. Самая мысль о ней – об изгибе её талии, её походке, её игривом взгляде – приводила всё его тело в странное оцепенение, словно от разряда электрическим током. И он раз за разом воскрешал перед своим внутренним взором её образ, боясь упустить даже мельчайшую деталь. Ранее Тяньгоу сомневался и пуще того – остерегался этих своих чувств, запрещая себе предаваться непозволительным мечтаниям. Но что удивляло его самого, это насколько всепоглощающим было испытываемое им чувство любви, как каждый импульс этого чувства вытеснял из его сознания любые низменные помыслы. По своему характеру Тяньгоу, конечно, был далеко не святой, но в присутствии хозяйки он делался совестливым и сдержанным, в чём проявляла себя скрытая от него самого возвышенность его натуры. Поэтому любовь к этой женщине сделалась стержнем его жизни, превратив его в блаженного влюблённого, подобно ребёнку застенчивого и кроткого перед ликом его бодисатвы.

В ночь затмения, когда женщина пела свою песню Луне, моля её о своём муже и другом молодом мужчине, Тяньгоу спел для неё две своих песни. Если бы у этих песен были свои души, поселились бы они в речном потоке или затерялись бы среди высоких трав, где он предавался своим счастливым мечтаниям – они просят меня стать её вторым мужем...

И как должен был Тяньгоу ответить на это предложение? "Да, я всегда об этом мечтал", – должен был сказать он, но язык не поворачивался произнести эти слова. Ведь, она была его хозяйкой, которую он боготворил подобно собственной матери. Разве мог он вдруг выговорить: "Я её мужчина"? Ах, Тяньгоу, Тяньгоу – ни сообразительности у тебя, ни смелости, только пунцовая от застенчивости физиономия! То-то ты не смеешь взглянуть в лицо ни мастеру, ни хозяйке, ни самому себе. Ты даже не смеешь поднять глаз на зеркало у себя в доме, бросить взгляд на воду в колодце, на эту ясную, взлетевшую высоко в небо луну, боясь увидеть там вместо собственного отражения какое-нибудь жуткое чудовище.

Через четыре дня наступило воскресенье. Вернувшись из школы Усин отправился на речную отмель за корнем солодки. Заметив его, Тяньгоу тут же окликнул мальчика:

– А на что тебе эта солодка?

– Матери на лекарство.

– На лекарство? – переполошился Тяньгоу. – А что с ней стряслось?

– Когда я вернулся из школы, они с отцом опять разругались. Мать сказала, что у неё вздулся живот и заболела грудь и что ей нужно лечь отдохнуть. Вот отец и отправил меня сюда за корнем.

У стоявшего на отмели Тяньгоу вдруг закружилась голова.

– Что это с тобой, дядя Тяньгоу?

– Да что-то солнышко припекло. Усин, а как у тебя продвигаются дела с учёбой?

– Дядя Тяньгоу, мама опять не пускает меня в школу.

– А разве она уже не решила, что школу тебе бросать нельзя?

– Но она так теперь решила. Она встала на колени и сказала, что семье тяжело и что нельзя без конца пользоваться твоей добротой, и попросила меня пойти работать.

Тяньгоу в молчании вернулся домой и там разрыдался. Он поспешно собрал свои пожитки и решил, незаметно покинув крепость, податься в город и, подобно неразродившейся дождём туче, скрыться далеко за горизонтом. Но его ноги отказывались служить ему.

В конце концов он подошёл к дверям дома колодезных дел мастера.

– Хозяйка, я пришёл. Пусть будет так, как решил учитель!

Промывавшая рис женщина опешила от неожиданности. Будучи не в силах совладать с этим потрясением, она стояла на месте, не отдавая себе отчёта в том, что с ней происходит. Только рис продолжал сыпаться у неё между пальцев, словно песок. Внезапно её лицо исказила судорога, и слёзы градом полились по её лицу. Воскликнув "Тяньгоу!", она хотела было выбежать за порог, но в дверях тело её обмякло и она упала на колени, содрогаясь в беззвучных рыданиях.

Кадровые работники из крепости, местные старейшины и делопроизводитель из администрации соседнего селения собрались отведать рисового вина у кана колодезных дел мастера. Своим присутствием они признали этот особенный брачный союз и одобрили решение этих трёх человек вести совместное семейное хозяйство. Все трое причастных оставили отпечатки больших пальцев на брачном сертификате, который тут же был скреплён официальной печатью. Наш паралитик, приняв с посторонней помощью сидячее положение, поднял тост за всех присутствующих, за Тяньгоу, за свою жену и даже за себя самого и с наслаждением осушил содержимое своей рюмки.

Пропустивший три дня занятий Усин по настоянию Тяньгоу вновь пошёл в школу. Новый отец проводил его по дороге, пройдя с ним целых десять ли. Расставаясь, Усин сказал ему: "Отец, возвращайся домой". "Дядя", – поправил его Тяньгоу. Мальчишка послушно повторил "дядя", и Тяньгоу улыбнулся.

В других семьях приём пищи обычно проводился в центральной комнате дома, но в доме колодезных дел мастера трапезной служил глиняный кан, на котором лежал мастер. Так это повелось ещё до того, как Тяньгоу стал частью семьи, так они продолжали делать и после этого. Один из мужчин садился слева, другой – справа. Женщина на кан не садилась вовсе и ела у очага. Видя, что у кого-то пустела тарелка, она тут же наполняла её и, бережно держа в двух руках, возвращала обратно.

Наступил сезон полива, когда жители крепости днём и ночью трудились в поле, поэтому от совместных трапез семье мастера пришлось на время отказаться. В обеденное время хозяйка всегда подкладывала яйцо-глазунью в тарелку первого мужа, но тот потихоньку перекладывал её в тарелку второго. Тяньгоу же, вернувшись с поля, садился на кан рядом с мастером и принимался за свою порцию обеда. Через некоторое время, однако, он возвращал тарелку стоявшей у печи хозяйке со словами: "А что это за букашка попала в мой рис?" Хозяйка доедала оставленную Тяньгоу еду, но никакой букашки там не находила. Букашка загадочным образом превращалась в яичницу-глазунью.

Ситуация с питанием в их семье тем временем понемногу поправилась, и у всех троих появился румянец на щеках.

В тот же вечер, когда девять кадровых работников и местных старейшин поднимали тосты за благополучие новой семьи, первый муж велел жене привести в порядок заднюю комнату, отчистить там от копоти потолок, вымести мусор и передвинуть в эту комнату их старую кровать, чтобы женщина отныне могла переселиться туда. Но жена мастера наотрез отказалась оставлять его одного на кане. Когда стемнело, первый муж выкинул в окно их старую свадебную с вышитыми на ней утками-мандаринками подушку и, плотно запеленав себя в одеяло, приготовился ко сну. Подобрав подушку с земли, женщина принесла её обратно, но муж принялся с диким видом колотить по краю кана, не подпуская её к себе.

В крайнем смятении женщина провела эту ночь в задней комнате дома. Дверь в дом она оставила открытой, но услышав лай собак на улице, вышла и опять закрыла её. Позже ей показалось, что за дверьми было какое-то движение, и она снова отперла дверной засов. С широко раскрытыми глазами она пролежала на кровати до тех пор, пока ночная тьма окончательно сгустилась, но так ничего и не услышала, кроме стрёкота неугомонных цикад. Потом она незаметно для себя забылась неглубоким сном, а к утру, впившись зубами в край одеяла, беззвучно зарыдала. Тяньгоу не пришёл.

Дни и месяцы тянулись тоскливо и монотонно. Прошедшие дни не оставляли о себе доброй памяти, наступавшие не предвещали ничего, кроме уныния и печали. Однажды вечером после ужина мужчины сидели на кане и курили, прислушиваясь к накрапывающему за окном дождю. Через час, когда табака больше не осталось, Тяньгоу поднялся и направился к вешалке за своим соломенным плащом. "Тяньгоу, ты..." – окликнул его старший мужчина, но тот как ни в чём не бывало затароторил: "Поздно уже, пора бы тебе отдохнуть немного. А завтра, если дождь не уймётся, я позову музыкантов, чтоб вам немного развеяться". Услышав это, старший взорвался и, с треском обрушив свою палку на край кана, гневно крикнул ему: "Если ты так, то я лучше сдохну у тебя на глазах!" Тяньгоу, как истукан, застыл на месте, а затем голосом, исполненным сыновнего преклонения, произнёс было: "Учитель..." Но, не закончив, повернулся и тихо вышел за дверь.

Дождь с новой силой застучал по крыше дома.

Перевод Павла БОГАЧКО