Газета День Литературы # 172 (2010 12)

Ольга ВАСИЛЬЕВА ТРИ ЛИКА ЮНОСТИ

Владимир Чугунов "Молодые". Изд. НООФ "Родное пепелище", 2010.

Кто-то из русских писателей сказал: "Мир создан для четырнадцатилетних". Это, конечно, преувеличение – слишком уж зауженное обозначение того времени, участником которого становится в свой черёд каждый человек. Время взросления, становления личности в каждой судьбе длится и заканчивается по-разному. Если подростковый период в жизни современного человека можно назвать "праздником непослушания" и остро критического отношения к авторитету взрослых, то для юности характерно именно внутреннее горение.

В русской литературе Достоевский, пожалуй, был первым, кто заострил специальное внимание на феномене юности: "Этот интереснейший возраст, возраст, вполне ещё сохранивший самую младенческую, трогательную невинность и незрелость с одной стороны, а с другой – уже приобретший скорую до жадности способность восприятия и быстрого ознакомления с такими идеями и представлениями, о которых, по убеждению чрезвычайно многих родителей и педагогов, этот возраст даже представить себе будто бы ничего ещё не может. Это-то вот раздвоение личности, эти-то две столь несходные половины юного существа в своём соединении представляют чрезвычайно много опасного и критического в жизни этих юных существ".

Вот это время в жизни человека, "время бурной энергии и горения мыслей", и привлекает внимание писателя Владимира Чугунова. Можно сказать, что если не все, то самые крупные и цельные его книги именно об этом: "Русские мальчики" показывают идеологическое становление юной личности, "Мечтатель" – катастрофические моменты психологического взросления и мужания юноши. И свой новый роман автор открыто и "саморазоблачающе" называет "Молодые".

Героями этого романа являются три друга – Павел, Пётр и Трофим. Они очень разные, и судьбы их складываются различно, но есть у них и нечто общее – потребность любить и быть любимыми. Без этого чувства они не могут жить, в нём они видят главный смысл существования. И автор осторожно, ненавязчиво подводит нас к мысли, что земная любовь есть отражение любви небесной. "Благословенная трудность семьи", по словам Сергея Сергеевича Аверинцева, это то место, где каждый из нас неслыханно близко подходит к самому важному персонажу нашей жизни – к другому человеку. Говоря обобщённо – к Другому с большой буквы, то есть к ближнему.

Вне "другого" нет спасения, говорит Аверинцев, христианский путь к Богу – через ближнего. Ведь заповедь о любви к ближнему, как сказано в Евангелии, подобна заповеди о любви к Богу, и недаром постоянный образ полноты времён в Новом Завете – это брачная трапеза. Ведь едва ли не первый "ближний" в нашей жизни, который требует от нас самой жертвенной любви – это тот "ближайший", который становится нам супругом или супругой. "Господь был свидетелем между тобою и женою юности твоей", – сказано у пророка Малахии.

В трёх парах главных героев: Пети и Вари, Павла и Полины, Трофима и Маши представлены как бы три образа любви. Сюжетная линия Пети и Вари – это некое идеальное развитие темы. Такой любви, полной и всепоглощающей, удостаиваются цельные натуры, превыше всего ценящие чистоту и в себе, и в людях. Поэтому отношения Пети и Вари – это особая поэма в романе. Все их поступки отличаются благоуханным целомудрием, даже когда они поступают на первый взгляд нехорошо, предосудительно – по отношению, например, к Вариным родителям. Но это "нехорошо", эта предосудительность остаются в мире рациональной законности и житейских соображений. А в мире их любви, которая явилась им как небесный дар, действует та благодать Божия, которая упраздняет, за ненадобностью, законы "мира сего".

Не случайно образы Пети и Вари в некоторых поворотах сюжета являются как бы реминисценциями библейских событий, прямо соотносясь с героями "Книги Товита". Поэтому когда эта целомудренная пара переживает свою первую брачную ночь, фактически не состоя в "законном браке" (к тому же Варе не хватает нескольких месяцев до совершеннолетия), у нас создаётся впечатление, что именно здесь мы присутствуем при настоящем таинстве брака. Отчего же так неотразимо впечатление, что именно здесь исполняется законность Божественного повеления? Я думаю, потому что в героях наличествует самые необходимые качества для этого – чистота помыслов, неповреждённость сердец и полная преданность двух душ друг другу.

Знаменательно, как приходит к вере Петя. Он обретает Бога через любовь. А Варе вера в Бога помогает разглядеть в нём "суженого", того единственного человека, о котором говорят, что он послан Богом. Такая взаимосвязанность настоящей любви и искренней веры есть нравственный закон, который автору удалось убедительно выразить в художественных образах.

Эта картина ясной и гармоничной любви Пети и Вари является в романе фоном для драматических коллизий в отношениях Павла и Полины. Образ Полины несколько туманен, я бы даже сказала "затуманен" автором, создавая впечатление таинственной и недостижимой для Павла знакомой "незнакомки". Для него она одновременно и идеал женщины, идеал любимой, и всё время выскальзывающая из рук, неуловимая, капризная, земная женщина. Но и в самом Павле нет цельности. Это мятущаяся, страстная натура, идущая путём соблазнов. Он словно подхвачен безликой стихией "вечной влюблённости", поэтому его любовь неровна, непостоянна и трагична.

Состояние влюблённости – очень счастливое и радостное переживание и, как правило, оставляет в душе приятное воспоминание. Но в нём, в этом состоянии, непозволительно человеку находится излишне долго. Стихия влюблённости – это жениховство всему миру (или, как говорят про девушек, "заневестилась", наполнилась той же безличной влюблённостью ко всему миру – "уневестилась"). Это как бы краткий период цветения личности, за которым в недолгом времени должно последовать плодоношение. Иначе, постоянно пребывая в этом "бесплодном цветении", личность теряет верные ориентиры в "житейском море, воздвизаемом напастей бурею". Даже психологи утверждают, что влюблённость в своём страстном увлечении может помешать любви, не дав возможности распознать настоящее чувство, затемнив или "отодвинув" его, ибо в основе влюблённости лежит простая и безликая, но бурная стихия проснувшегося полового влечения.

И в характере Павла, как мне кажется, уже присутствует эта повреждённость, требующая по отношению к нему жертвенного подвига со стороны женщины. Этот подвиг женской любви издавна зовётся в народе жалостью, тем бесконечным жалением любимого, которое одно только способно излечить израненную, мятущуюся душу, уже согрешившую перед чистотой даруемой любви. Поэтому образ Павла даётся автором как бы в незавершённом виде – в параллель "неясной", тенью проскальзывающей по роману Полине. Но, в отличие от Полины, в нём чувствуется долгое дыхание, это человек со сложной судьбой, полной неожиданных метаморфоз. Особенно остро это чувствуется на фоне гармони- ческой завершённости образов Пети и Вари. Эти персонажи исполнили в сюжете своё художественное назначение – лирически проникновенно и убедительно подняли планку человеческих отношений на редко досягаемую в обыденной жизни высоту. Остальные герои романа невольно "оглядываются" на них, соизмеряя свои чувства и поступки с нравственной высотой этой идеальной пары. Невозмутимый свет этой совершившейся любви видимо поддерживает Павла во всех его метаниях и не позволяет ему впасть в отчаяние, потерять надежду на счастье.

Трофим и Маша занимают в романе немного места. Мне кажется, что автор изобразил их как вариант супружеских отношений, основывающихся на общности интересов и занятий… Их тихое и безбурное "сосуществование" – рядом друг с другом – даже не требует каких-либо выяснения отношений, признаний в любви. Оно молчаливо и уверенно предполагает несомненное брачное соединение в будущем, хотя об этом даже не упоминается практически до последних страниц романа. Маша любит Трофима как-то естественно и природно, как привычный и неустранимый источник тепла. Чувство "уже родного" в ней настолько полно, что не требует дальнейшей близости. И Трофиму долгое время хватало этой сонной, гипнотизирующей иллюзии полноты их любви, пока в новой жене своего богемного друга Романа он не увидел подлинной полноты семейного уюта. И тогда он сделал Маше предложение выйти за него замуж. Маша, как зачарованная "спящая царевна", не сразу отозвалась на призыв любимого, но настойчивость внезапно очнувшегося от любовной "спячки" Трофима, разбив хрустальный замок её мечтательного существования, всё же вернула её реальной действительности.

Кстати сказать, образ Трофима, поэта и литературного мечтателя, осложнён добавочной функцией – помимо своей сюжетной линии, в романе он является выразителем литературных, культурологических и даже богословских идей и концепций, волнующих автора.

В конце романа появляется ещё один герой, Иннокентий Варламов. Трофим в своём письме к Павлу обрисовывает его как московского чудака, но, скорее всего, это один из тех "любомудров", которые в конце 60-х стали выделяться из столичной художественной богемы интересом к русской философии и церковным проблемам. К середине 70-х из них составилась уже значительная культурная прослойка, активно поглощавшая эмигрантскую литературу. Поэтому неудивительно, что из монологов Иннокентия перед нами предстаёт человек дореволюционной культуры, представитель русской религиозно-философской среды начала XX века. Имена Флоренского, Розанова, Булгакова, Вяч. Иванова и Льва Карсавина приходят на ум при чтении его, несколько нескладных, речей.

Неизбежно возникает впечатление, что этот период русской культуры, эти имена дороги самому автору. Появления Иннокентия Варламова на страницах романа о молодых людях конца советской эпохи говорит о многом и прежде всего – о новом осмыслении идей русской религиозной философии. Если в "Русских мальчиках" эти имена были просто названы, а их идеи только декларативно озвучены (что, впрочем, было уже знаковым поступком для описываемой эпохи), то в "Молодых" перед нами некий обобщённый образ человека, не только вскормленного и воспитанного этим кругом идей, но и уже по-своему их выражающего. Это многообещающий образ, способный к художественному развитию для воплощения того нравственного и интеллектуального пути, которым многие из советской интеллигенции пришли к церковному порогу.

С появлением Иннокентия Варламова окончательно конкретизируется идейное поле романа: это повествование не только вообще о "молодых", о их вечных проблемах, надеждах, стремлениях и страхах, но и несколько ностальгическое воспоминание о том поколении, которое выходило на просторы взрослой жизни в 70-х годах прошлого века. И этот исторический интерес романа не менее важен, чем интерес художественный. Но стоит оговориться, что второй интерес может иметь гораздо большую аудиторию. Не каждый читатель заинтересуется особенностями жизни в "эпоху застоя", а юность сама по себе знакома и интересна каждому.

И Владимир Чугунов показывает нам, что юность может стать той благодатной почвой, из которой, по милости Божией, прорастают в нашу повседневность любовь и вера, жертвенность и верность, тот исчезающий в современном мире идеализм души, который сопутствует творчеству и окрыляет его. Молодость ценна именно тем, что в свежести своих чувств таит трепетное удивление перед чудесностью мира, а в гибкости ещё не успевшей окостенеть мысли хранит способность к росту – и человек намного "отзывчивее" обретает возможность постоянного восхождения, возможность живой веры...