Газета День Литературы # 54 (2001 3)

Роман Ромов ПОБЕГ

— Ты что, серьезно веришь в родителей?

Эдик даже не понял сначала. Все равно что спросили бы — "ты и впрямь ешь каждый день?" или "ты действительно ходишь, а не ползаешь на четвереньках?". Он недоуменно посмотрел на Максима.

— Веришь, что есть родители, которые ждут тебя и в конце концов заберут отсюда? — уточнил тот.

— Ну да. Как Петровна говорит — "родители дали нам жизнь, родители поставили нас на порог, родители встретят нас с другой стороны".

— Жизнь, значит, дали? — Максим усмехнулся. — Вон как жизнь дается. Наблюдай, шкет — он указал рукой куда-то в сторону больничного корпуса.

Там, на крыльце, стояла Аня Прохорова — растрепанная, усталая. К груди она прижимала округлый сверток. Из подъехавшего "газика" вышел незнакомый доктор — выскочил даже, халат прямо развевался. Он забрал сверток, потрепал Прохорову по щеке, поскакал вниз по ступенькам. Уже открывая дверь, что-то крикнул и расхохотался. Прохорова с каменным лицом глядела поверх окружающей среды. "Тупая", — подумал Эдик. Смысл произошедшего он так и не раскусил.

— Что, никаких перемен в ней не заметил? — спросил Максим.

— Это... Похудела вроде, — вдруг догадался Эдик.

— Дурак, — рот у Максима растянулся до ушей, и он отвесил Эдику довольно увесистый подзатыльник. — Ребенка она сделала.

— Как?! — поразился Эдик.

Максим в общих чертах описал младшему товарищу процессы, предшествующие деторождению.

— ...Потом его увозят — в такой же детский дом, я думаю. Нам ведь откуда-то тоже привозят. Если ты девке вставил, станут налог вычитать — когда зарплата пойдет.

— А я скажу, что не трогал ее...

— Медицина докажет. Наука. ДНК и все такое.

Что такое ДНК, Эдик еще не знал.

— Но это тоже не беда, — продолжал Максим. Он вытащил из кармана пакетик — маленький, блестящий, непрозрачный — и протянул его Эдику. Тот нерешительно выставил ладонь.

— Держи, держи, нам таких сколько хочешь дают. Это гондон. Надел — и нет проблем. Гигиена, брат. Разумный выбор — разумный человек.

Объяснения Максима звучали как бессмысленный набор слов, но набор этот был таким напористым, агрессивным, даже опьяняющим, что Эдику стало удивительно радостно и легко на душе. Гондон он спрятал в нагрудный карман. "Талисман будет", — решил Эдик.

А вот заявление о том, что родителей нет, его порядком задело. От такой крамолы мог, казалось, обрушиться весь уютный миропорядок "Чебурашки" — детского дома номер 125-019А "с ортопедическим уклоном". Между тем говорил Максим вполне убедительно. И утреннюю песню о маме и папе, которые ждут своих деток на райском острове посреди океана, Эдик не пел как все, а едва изображал губами — оскорблять давно затверженные слова таким состоянием духа было бы просто подло.

А потом Эдик отказался идти на прогулку во "внешний круг" детдома. На удивленный вопрос наставницы — "Почему?" — выпалил как на духу:

— Потому что родителей нет!

Та серьезно посмотрела ему прямо в глаза и сказала:

— Ну хорошо. Сиди здесь. Вернемся — обязательно поговорим.

"Сиди здесь" вряд ли означало "не сходи с места ни на шаг", однако Эдика обуяло какое-то злое упрямство, и он действительно проторчал три часа, облокотившись на гипсового футболиста. Тот размахнулся для решающего удара, но вместо мяча уже года три торчал голый металлический штырь. На бутсу кто-то налепил несколько стикеров с автомобилями, и Эдик задумчиво сцарапывал наклейки, обстреливая флоксы на соседней клумбе липкими бумажными шариками.

За полчаса до обеда появилась наставница.

— И кто же тебе такое рассказал?

— Что рассказал?

— Что родителей нет.

— Никто.

— Сам додумался? Ну-ну. Не выдавай. А как же ты тогда на свет появился, если не секрет?

— Как-как. От секса.

— Тоже сам догадался? Языки вам всем повыдирать надо, чтобы чушь всякую не мололи.

Она помолчала немного, сгоняя с лица некорректную иронию и антипедагогичное раздражение.

— Слушай, а какая тебе, в конце концов, разница — есть родители, нет родителей?

— Я президентом футбольного клуба стать хочу, — признался Эдик.

— И что?

— Так денег много нужно, чтобы футбольный клуб купить. Можно, конечно, банк ограбить или миллионера убить, но мне не хочется. Лучше родителей найти и попросить. Если они есть.

— Попросить, значит?

Она резко схватила Эдика за руку и потащила к административному корпусу. Так быстро и энергично, что он болтался следом за ней, едва успевая переставлять ноги.

— Знаешь, кто это? — наставница ткнула его носом в мемориальную доску перед плацем.

— Издеваетесь? Как себя знаю. Матросов. Александр Матросов.

— А ведь он, Эдик, тоже безотцовщина. Потому и герой… Вот представь себе — десять человек во взводе, у девяти родители дома чай пьют, а десятый — один как перст. Никого у него нету.

Эдик попытался представить себе сразу девять человек с живыми родителями и не смог. Зато Матросова представил.

— И получается, что один он взрослый на девять детей, — продолжала наставница. — Они все защищены, они все любимы, они все безответственны. За них по-прежнему родители решают, отвечают, поступают. А Матросов — один на один с судьбой. Сам себе отец. Потому и на пулемет кинулся. Право имел. Право на подвиг.

— А зачем подвиг? — вырвалось у Эдика.

— Я попытаюсь объяснить. Ты когда-нибудь думал, в чем смысл жизни?

— Нет, — ответил Эдик больше из нежелания самому вслух развивать эту тему.

— Смысл жизни, милый мой мальчик, в победе над смертью. Но смерть всесильна. Смерть — это царящий над нами дракон, который пожирает все и вся без остатка. Поэтому победить смерть можно только одним путем: забыть о ней. Не испугаться дракона, посмотреть на небеса сквозь него. Тогда ты окажешься вне его власти. Но забыть о смерти человек способен только в момент гибели. Нельзя забыть о смерти и жить дальше. Поэтому, чтобы победить смерть, надо погибнуть. Совершить подвиг.

А погибнуть ты можешь, если тебя ничто не держит. Ни по эту сторону, ни по ту. Если сам себе хозяин и никому не раб. Никому не сын. Один в целом мире и сам себе целый мир. Настоящий колосс.

Она вдруг рассмеялась и потрепала Эдика по вихрам.

— Сам все бери. Никто тебе ничего не даст. Чистая правда, парень — нету никаких родителей. А деньги зарабатывать надо.

"Родителей нет. Родителей нет, чтобы быть взрослым. Быть взрослым, чтобы брать самому. Брать самому, чтобы погибнуть. Погибнуть, чтобы победить дракона". Наставница говорила с ним не так, как обычно. Будто читала вслух серьезную книгу. Но Эдик, кажется, все понял. И успокоился. Заблудился в лесу, расплакался, свалился без сил под сосной — и обнаружил рядом компас с картой.

А ночью пришел дракон. Подкрался на цыпочках, сел к изголовью. Он был похож на брошенного пса — одинокий, печальный и неуверенный. Глотнул воды из стакана. Сказал шепотом: "Здравствуй". Эдик спокойно кивнул.

Гость улыбнулся, обнадеженный приемом, и потрогал Эдика за ногу. "Пустишь меня в голову?" — спросил дракон. — "Это как?" — "Обыкновенно. Будем жить вместе. Понимаешь, чтобы не бояться драконов — ты ведь боишься, не спорь, — нужно самому стать немножко драконом. Чтобы не видеть дракона снаружи, нужно поселить его внутрь, — дракон опустил взгляд. — Да и мне одиноко. Я же только твой, не чей-нибудь". Эдик провел рукою по теплой драконовой чешуе. "Сейчас я обернусь муравьем, — продолжал тот, — и заползу тебе в ухо. Жить буду тихо. И нещекотно. О'кей?" — "О'кей", — ответил Эдик завороженно.

Дракон весь покрылся белыми блестками, скрылся в их вихре и вдруг исчез. А по свисающей на пол простыне к Эдику семенил искрящийся, ледяного цвета муравей. Он подбирался к уху, и Эдик представил себе, как муравей, обосновавшись внутри, сворачивается клубочком в мозгу. Потом он обратно превращается в дракона. Одинокому дракону скучно в темном черепе, и он решает посмотреть, что творится вокруг. Он глядит сквозь эдиковы зрачки, выдавливая их наружу, и вот уже сам Эдик смотрит на мир глазами дракона. Мир оказывается бурым, пылающим и горячим. Кругом ползают, извиваясь, змеи, ящерицы, черви, снуют полчища муравьев. Эдик делает шаг и падает, валится в склизкую кучу из человеческих глаз. Муравей копошится уже у самого уха.

Эдик заорал "Мама!" и раздавил его наугад, не поднимая век. На пальцах осталась кровь с расцарапанного виска.

Он уже перестал ругать себя за бессмысленное бегство. Второе дыхание, что ли, открылось — он теперь не просто искал родителей, не ждал — он их жаждал. И твердо знал, что они должны ему дать: еды. Борща, котлет с картофельным пюре, киселя. Полбуханки хлеба. Можно даже целую. И сразу ужин. А потом выспаться — и завтрак.

Чтобы отвлечься от мыслей о еде, Эдик принялся наблюдать обитателей автовокзала. Сортировать их. Вот солдаты-стройбатовцы с опухшими лицами. Офицер везет их в свой гарнизон. Вот студенты с рюкзаками. Едут, наверное, из института на практику. Вот молодой человек в костюме и с кейсом. Может, банковский клерк путешествует из одного банка в другой. А может, начинающий ответственный работник в командировке "на места". Хотя за пределы "Чебурашки" воспитанников практически не выпускали, Эдик прекрасно сориентировался во внешнем мире. Благодаря телевизору — тот, как оказалось, изображал все довольно точно.

"Пашка! Пашенька!" Женщина лет сорока, бежавшая прямо на него, сортировке не поддавалась. Может, уборщица, а может, и главврач. Он поднял глаза — да все подняли, как тут не поднять, она же, видимо, решила, что он отозвался на ее "Пашеньку". Подбежала вплотную, плачет — а губы расплываются уголками вверх. Потом схватила в охапку и потащила в автобус.

Эдику, честно говоря, было уже плевать, кто его и куда тащит. В конце концов, накормить может и эта. Привезет в свой детский дом, даст пожрать, а потом, выяснив, что и как, отправит в "Чебурашку". Эдик прислонился лицом к стеклу. За окном пролетали бесчисленные лысые березы.

"Я ведь сразу подумала, что он в поселок подался, — рассказывала женщина, давясь розовыми листиками капусты и свекольными брусочками. — Еще вчера, когда по деревне бегали с племянниками, с Захарьиными-то, я им тогда еще сказала, нечего здесь искать, надо в поселок. Никак, на юг Пашка собрался. На курорт, — она сглотнула и фыркнула. — Ты уж, Михаил, не секи его в этот раз. Сам он, небось, намучился — вон как борщ уплетает, — сказала она, обращаясь к сидевшему напротив угрюмому мужику, по всем габаритам походившему на завхоза. — Вообще говоря, надо нам как-нибудь и правда на юг съездить. Отдохнуть по-человечески. А, Миш?" — спросила женщина, прижав Эдика к плечу.

— Дядя Миша, ну объясните вы ей. Я ж не из вашего дома, из другого, — Эдик постарался звучать по возможности покорно.

Мужик поднялся, прижав ладони к столешнице. Пальцы его дрожали. На лице наконец появились эмоции — да какие. Он был изумлен, оскорблен и разъярен одновременно. Стол заскрипел. Рюмка с водкой пошатнулась и упала. По скатерти расплывалось темно-серое пятно.

— "Дядя Миша"? Измываешься, недоумок? Не нагулялся? — он схватил Эдика за шиворот и потащил на улицу. Женщина зарыдала. В дверном проеме появилась девочка лет пяти, показала Эдику язык и мигом исчезла.

На заднем дворе Пашка проходил обряд посвящения в сыновство. Так уж вышло, что первым делом (ну, кроме борща) он получил от родителей десять ощутимых ударов ремнем по заднице. Может, и было за что. А отдельно одиннадцатый, в двойную силу. За выпавший из кармана гондон.