Газета День Литературы # 58 (2001 7)

Сергей Семанов ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКА ЛИБЕРАЛЬНОГО ОБЩЕПИТА

Критик с берегов Невы Никита Елисеев поместил в пятом номере "Нового мира" полемическую статью в адрес литературных очерков Владимира Бондаренко. Называется статья в стиле парагвайского телесериала — "Красота дьявола". Не станем уж тут подтрунивать, дело все же не в заглавии, а в содержании. Таких "красот", к сожалению, немало. Латинскими буквами набрана довольно редко у нас употребляемая поговорка, а перевода не дается, — мы, мол, для умных пишем... Употребляется непонятное слово "мотто"; в подробнейшем "Словаре иностранных слов", новейшем, обновляемом с каждым следующим изданием, а их уже набралось около двадцати, про это диковинное словечко разъяснено: "итал., острота, словцо, остроумное изречение, эпиграф" и добавлена впечатляющая помета — "уст.", что означает "устаревшее слово". Уже десяток лет назад образованнейшие ученые предупреждали про это самое "уст.", но наш полемист упорствует — по той же причине, что и с латынью.

Понятно, как выражалась одна чеховская героиня, "они хочут свою образованность показать"...

Не будем множить забавные примеры такого рода, но на одном все же задержимся немного, он уж больно, как сейчас модно выражаться, "характеристичен".

Буквально в первом абзаце пространной статьи читаем: "Как было сказано у Михаила Гефтера в лучшем его тексте на схожую тему, "Уступить бы рады, но что и ради чего? Согласиться всем нам, чего бы лучше, — но на чем?" Афоризм, нельзя не признать, тусклый — ни мысли острой, ни звучного слова. Впрочем, и тут не станем придираться, но вот вопрос, кто же этот самый Гефтер, который никак не представлен читателю, как и не растолковано словечко "мотто", что за авторитет такой великий? Раньше так было принято ссылаться исключительно на классиков уровня Аристотеля или Платона, для таких имен дополнительные подробности действительно не нужны. В советские времена так цитировали Маркса и Энгельса. В новейшие — Бердяева и В.В. Розанова (последнего почему-то обязательно с этим "В.В.", так принято среди людей "образованных"). Но Гефтер кто такой, чем прославился в этом ряду?

К счастью, и тут у нас оказался нужный справочник, хотя и не такой употребительный, как привлеченный выше, — "Историография истории СССР", изданная в 1982 году, когда научная карьера скромного историка М.Я. Гефтера уже завершалась. Среди многих сотен имен своих коллег нашлось место и для него, упомянут в одной-единственной фразе: "Были подготовлены (в пятидесятых годах. — С.С.) работы А.Л. Цукерника, М.Я. Гефтера и П.В. Волобуева о монополиях в топливно-металлургической промышленности". Отметим, что Цукерник и Волобуев упоминаются в справочном издании еще не раз, а о Гефтере ничего более нет, и в общем справедливо, ибо значительных исследований в области экономической истории он не оставил. Добавим уж для полной объективности, что составляли ученый справочник не "красно-коричневые", вроде Бондаренко или Проханова, а редактором был сугубый интернационалист, красный профессор, а потом академик Исаак Израильевич Минц, бывший комиссар со времен гражданской войны.

Так почему же скромный Гефтер выставлен, словно Платон, Энгельс или В.В. Розанов? Есть тут одна мелкая, но основательная причина. Не добившись славы в основной своей специальности, честолюбивый Гефтер в разгар перестройки и "реформ" стал выступать с "хохмами" на различные общеполитические темы, чем стяжал даже некоторую известность, помноженную телевизором. У него есть поклонники, и даже один весьма теперь влиятельный. Советник нынешнего президента РФ Глеб Павловский печатно высказался о нем так: "Гефтер текстуально немногословен. Его тексты лишь автокомментарий к его скрытности". Ничего себе комплимент! Поистине, "не поздоровится от этаких похвал". Впрочем, и августейший советник в двух кратких фразах сам себя охарактеризовал также достаточно колоритно. Но мы тоже пишем "для умных" и растолковывать не станем. Для тех же читателей добавим, что Гефтер с 1992 года стал президентом просветительского центра "Холокост".

Теперь понятно, почему статья начинается с "мотто" о покойном знатоке топлива и металлов царской России? Это типичное блюдо литературно-либеральной кухни. Его еще молодой П.Палиевский назвал "приемом присоединения" — внедрять в сознание людей нужные имена, высвечивая их завышенным образом или вставляя в перечень истинно значительных имен. Впрочем, и вся работа Елисеева изготовлена по давним рецептам либеральной кухни, причем в самом ее простецком исполнении, как в бывшем советском общепите. Блюда дежурные и поднадоевшие еще с тех самых времен.

На первое тут неизменно подают суп из кровавого Сталина, заправленный антисемитизмом. На второе — жаркое из невинных страдальцев 37-го года, а на третье — сладкий компот из "положительных героев". Недавно он готовился из Тухачевского и иных "комиссаров в пыльных шлемах", потом их заменил благородный коммунист Бухарин, теоретик массового террора, но либерал в душе. А ныне — покойный водородно-бомбовый гуманист, третий муж второй своей супруги, ныне здравствующей защитницы национальных и всех прочих меньшинств.

Елисеев несколько изменяет разблюдовку комплексного обеда, и на первое идет объемистая порция бульона из 37-го, кровавый диктатор с неизменным антисемитизмом подан на второе, но в данном случае даже с некоторым недовесом против обычного, зато приперчен Гитлером, что выходит весьма круто. А вот на сладкое идет нечто новое — Гефтера мы уже назвали, а попозже сообщим и о втором компотном ингредиенте.

Давайте же распробуем блюда комплексного либерального обеда.

Первое нам подают тут же сразу, не дав ничего даже закусить или выпить, — кушайте, пожалуйста, этот 37-й. На обложке своей книги Бондаренко поместил картину Пикассо "Герника", написанную в том самом году. Елисеев считает выбор этот неудачным, и с ним тут, пожалуй, можно согласиться. Представим себе, что когда-то на опустевшую и обезлюдевшую землю прилетят инопланетяне. И если ото всей мировой культуры для них сохранится лишь "Последний день Помпеи" или "Корабль дураков", или "Герцог Оливарес", то пришельцы, ясное дело, могли бы многое узнать об исчезнувшей человеческой цивилизации. А останься для них "Герника", что тогда? Ведь даже строение бычьей головы там точно не определишь... Однако автору, пламенному борцу за мир и другу Ильи Эренбурга, была создана немыслимая реклама.

Жаль, конечно, что сюжет для обложки книги Бондаренко искал на другом конце Европейского континента. Одновременно с "Герникой" замечательным русским живописцем Сергеем Герасимовым была создана превосходная, солнечная картина "Колхозный праздник". Да-да, конечно, название было нарочно выбрано для сурового тогда начальства, так. Но кто же ценит живопись по ее литературному наименованию? По сей день художник и его картина почтительно поминаются во всех историях нашей живописи. И она того стоит, право же. А это ведь тоже объективный памятник той самой эпохе, которую либералы-интернационалисты красят сплошь одной чернотой. Но народ-то в те годы жил и работал, воспитывал здоровых детей и пел хорошие песни. И картина Герасимова как раз о том — о радости созидательного труда, творимого жизнерадостными и сильными людьми. Так неужели не узко, не скучно, наконец, сводить народную жизнь к судьбе Троцкого, Тухачевского и их присных? И напомним на всякий уж случай, что количество заключенных в то время было меньше, чем в наши годы, хотя население страны сильно сократилось. И при еще том условии, что множество преступников открыто и нагло хозяйничают в разоренной стране.

Пресловутый 37-й Елисеев с неприязнью отвергает во всей полноте. Не станем упоминать тут о созданных тогда заводах, дорогах и каналах, которыми вымирающий русский народ благополучно пользуется по сей день, не получая ничего взамен, все же у нас разговор об искусстве. Автор новомировской статьи самоуверенно заявляет: "Ничего фальшивее и скучнее советских газет и фильмов 37-го года я не видывал". Задержимся на этом.

Мне-то всерьез приходилось изучать газеты тридцатых годов. Остановимся лишь на одной — "Литературной", она ближе к данному сюжету. Так вот постоянными авторами там выступали тогда Бабель, Катаев и его брат В. Петров, Шкловский, Эренбург, Гроссман, печатались стихи Пастернака... Прервем список, он был бы очень долог.

Пусть теперь Елисеев повторит, что эти авторы ему "скучны"... То-то в нынешней "Литературке" море разливанное приметных имен.

Но совсем уж худо получилось с упомянутым в той легковесной фразе советским кинематографом той поры. Даже несколько неудобно писать об этом, но придется. Вот лишь сухой перечень картин того самого 37-го: "Петр I", "Возвращение Максима", "Депутат Балтики", "Тринадцать", "Последняя ночь", "Ленин в Октябре", "Дума про казака Голоту", "Белеет парус одинокий". Это не все, конечно, однако добавим и шедевры 1938 года, поскольку и у Бондаренко, и у его критика о том не раз заходит речь. Вот еще список: "Александр Невский", "Великий гражданин", "Человек с ружьем", "Комсомольск", "Волга-Волга", "Богатая невеста", "Медведь" (по Чехову).

И вот в одной проходной и, несомненно, легкомысленной фразе унижена целая плеяда замечательных художников. Таких теперь нет — с этим уж никто не возьмется спорить. Добавим для полноты картины, что, по данным кинотеки, эти фильмы в последнее десятилетие показывались не раз по Центральному телевидению. В этой связи нельзя не обратить внимания, что тамошние хозяева Березовский и Гусинский проявляют гораздо большую "амбивалентность", нежели критик Елисеев.

Впрочем, у того главная задача — как можно гуще измазать Бондаренко изделиями своего общепита. В ход идет все, и по преимуществу неудачно, мимо цели. Вот цитирует из рецензируемой книги, что в конце тридцатых "многие уцелевшие дворяне вздохнули с облегчением". Да, это общеизвестный факт, хорошо очерченный мемуаристами самых разных сторон. Критик толкует это в духе современника событий прокурора Вышинского: "Очевидно, автор книги скорбит о репрессиях против дворян и приветствует то обстоятельство, что в тридцать седьмом году начали брать не одних только дворян, а и всех остальных тоже".

Ну зачем же так простовато прикидываться, да еще делать из разночинца Бондаренко защитника дворянского сословия. О другом идет в данном отрывке речь, что любому объективному человеку понятно. В том самом 37-м жертвами сделались наконец-то и сами палачи. Вот в чем мистическая, да и политическая тоже, суть этого самого года. Недавно вышла книга "Империя Сталина. Биографический энциклопедический словарь" ( М.:Вече, 2000). Автор ее К.А. Залесский вполне либерален и осуждает "культ личности". Но данные там о деятелях ЧК-НКВД на сегодня наиболее полные. Почти все они погибли, и в тех самых годах. Приведены многие личные обстоятельства, обозначены клички и псевдонимы. И видно, что верхушка состояла в относительно большом числе из латышей, поляков, кавказцев и евреев. Так было, нравится оно кому или нет.

А "всех остальных", как выражается критик, а в другом месте — "всех подряд", так их "брали" всегда, со времен создания ведомства т. Дзержинского и далее. Ведь сельских батюшек, казаков, крепких крестьян и служащую интеллигенцию к дворянам никак нельзя причислить. Но как раз в конце тридцатых казаки получили равноправие в гражданских правах, слово "интеллигент" перестало быть бранной кличкой, а вскоре дошла очередь и до священства.

Та же опрометчивая придирчивость довлеет над критиком, когда он разбирает главу о Валентине Распутине. Елисеев пытается уравнять оценку его с "шестидесятниками", его ровесниками, упирает на чисто внешнее сходство: он, мол, был лауреатом и секретарем, а эти тоже, только и всего. Нет уж, не надо. Распутин никогда не воспевал ленинских воспитанников в Лонжюмо и Фиделя с Дядюшкой Хо, плотины, убивавшие великие русские реки, как, впрочем, не восхищался заокеанским раем и "прогрессивным искусством". Чего нет, так уж нет. И ныне оставлен от загранвояжей и "Букеров" с "Триумфами", а за единственную валютную премию ему даже крепко попало от своих же почитателей.

Недавно боевой публицист Анатолий Салуцкий опубликовал в "Парламентской газете" примечательный документ из истории почившего Союза писателей СССР. В августе 1991 года власть в Доме Ростовых захватили известный шестидесятник Евтушенко, никому не известный стихосочинитель Савельев (ровесник Распутина) и иные. Так вот, уже 6 сентября самопровозглашенный секретарь СП Савельев направил письмо в соответствующее место, чтобы очередь на автомашину отобрали бы у "реакционного" Проханова в пользу "демократического" Приставкина. У Валентина Распутина имелись слабости, на что ему прямо указывали товарищи, но представить его за переделом автомобилей... увольте! Как и живущим в Париже, Франкфурте или на Брайтон Бич. В этом все же немалая разница между Распутиным и его товарищами по бывшему Союзу писателей СССР. Шестидесятники в те годы были весьма разные. Олег Михайлов печатался в "Юности", Петр Палиевский — в "Воплях", а автор этих заметок — в "Новом мире" Твардовского. Ну и что? Время все расставило по своим местам.

На второе в комплексном обеде представлен, как и обещано, антисемитизм. Куда уж без него в эпоху Березовского, Тополя и генерала Макашова. Елисеев язвит, как Бондаренко "с таким задыхом искренности" цитирует стихи М.Кульчицкого и П.Когана. Основания для того есть, ибо восторженость автора критического сборника авторами, которые только начинали свои поэтические опыты, эта самая восторженность очевидно нарочита, хочется все же показать себя с широким, так сказать, гражданским охватом. Не помогла тут наивная хитрость Бондаренко, Елисеев бдительно сигнализирует об его "антисемитизме" (так и употребляет это грозное слово на страницах 169 и 170).

За что же? а всего лишь за крошечную фразу про "картаво говорящих комиссаров". Позвольте, но если многие комиссары времен гражданской или чекисты времен Ягоды действительно выражались по-русски с некоторым акцентом (латышским, польским, еврейским), то это все же беспристрастный исторический факт, а вовсе не какое-либо его истолкование. Так было. Пресловутый "антисемитизм" в этом и иных бесчисленных случаях выступает как грозные цензурные ножницы, чтобы не допустить обсуждения кому-то неприятного сюжета по истории или современности.

Угроза эта универсальна. Скажи, например, что супруга генсека Брежнева была еврейкой — "антисемитизм"! Да что там покойный Леонид Ильич, не станем забираться так далеко и высоко. Вот недавно у нас появилась новая телезвезда — американец Савик Шустер, он толкует нам футбол с несколько характерным прононсом. Написал вот так, а теперь буду опасаться страшных обвинений... "Некуда крестьянину податься". Русскому крестьянину.

Как известно, у определенной публики Сталин и антисемитизм — "близнецы-братья". Без Сталина тут тоже не обошлось. Впрочем, Бондаренко к этому сюжету прямого отношения не имеет, он относится к невинному в этих вопросах Венечке Ерофееву, с которого и спросу давно нет. Трагический финал повести "Москва-Петушки", где героя неизвестные закололи ударом шила в горло, используется Елисеевым как прямое обвинение Сталина в еще одном мрачном преступлении. Это он, именно он, заколол несчастного Венечку. Доказательства, что называется, прямые и бесспорные. Сталин был сыном сапожника. Излюбленный инструмент всех сапожников — острое шило с толстой ручкой. Героя повести "Москва — Петушки" тоже закололи примерно таким же шилом. Ergo — Сталин есть убийца бедного Венечки. Так критик пытается читателя "фраппировать" — это "уст." слово он тоже с явным удовольствием употребил.

Елисеев не пренебрегает и мелкими замечаниями. Некоторые из них уместны, тут и возражать нечего. Да, дурной тон — цитировать неоперившегося критика-сына в серьезной и ответственной книге критика-отца. Да, дурной вкус — обращаться к пожилым литераторам со словами "Юра" или "Миша", или: "Виктор, какой бес тебя не пускает..." Это для литературного капустника, не более. Но то мелочи. А вот сам новомировский полемист вдруг тут же начинает обращаться к Бондаренко на "ты". Тот же дурной вкус и тон. Но тогда и замечаний по этим поводам делать не надо...

Конечно, в жанре литературной полемики говорить "ты" оппоненту возможно, хотя и предполагает некоторую сдержанность. Однако совсем отмечены дурновкусием обращения к почтенному коллеге по литературному цеху такого вот рода: "Уй, страсти-то какие говоришь..." Или: "Уй, смелости-то сколько..." Или совсем уж снисходительно-панибратски: "Ийэх, мил человек..." Тут действительно, только остается сказать про себя "эх" и перевернуть журнальную страницу.

На сладкое Елисеев приготовил общепитовский компот. Скромный, всего из двух ягодок. Про Гефтера уже сказано. Другой ягодкой представлена скандальная Новодворская. Вот уж истинно неожиданно для обсуждения серьезных тем в серьезном издании! Никогда еще столь возвышенной оды в адрес этой болезненно-экстравагантной особы не приходилось читать, аж целая глава ей посвящена. Именуется она весьма почтительно Валерией Ильиничной, даже вполне в духе старых романтиков "пламенной Валерией". Спорить тут с автором статьи бессмысленно, у каждого свой вкус. Ну нравится ему Новодворская, что поделаешь. Вкусы ведь, как и люди, бывают разные, хорошие и не очень.

Что же так привлекло автора либерального издания к ультрареволюционерке Новодворской? Нам это точно сообщили: пишет она "язвительно, фанатично, образно", более того — "слово у Валерии Ильиничны поверено (sic, как выражались в XIX веке — С.С.) жизнью". Прямо-таки по стилю похоже на аттестацию Федора Михайловича, а не скромной журналистки Валерии Ильиничны. Только вот беда, в немалом отрывке Елисеев ни одной "образной" цитаты своей любимой героини не привел, ни одного ее впечатляющего "слова", ни единой мысли не пересказал, "язвительной" или "фанатичной" — все равно. И понятно. Не раз приходилось читать тексты ее в скромном журнале "Новое время", ни глубоких мыслей, ни стилистических красот там не сыскать. Есть только неизбывная словесная русофобия, на которую Валерия Ильинична всегда была гораздо охоча.

Однако важнейшее достоинство своей героини новомировской автор видит в ином: "Она посидела да пострадала". Сказовый слог тут прямо-таки в стиле Алексея Ремизова, но остановимся на фактах. Цитируем официальный справочник "Современная политическая история России", заметка о Новодворской: родилась тогда-то "в г. Барановичи, окончила вечерний факультет иностранных языков Московского областного педагогического ин-та им. Крупской... В мае 1991 г. была арестована по обвинению в призывах к насильственному свержению государственной власти, освобождена в августе 1991 г. Увлекается туризмом, плаванием, театром, книгами, не замужем".

Увлечения мадемуазель Новодворской, как видно, весьма разнообразны, но "посидела да пострадала" она не слишком много, да еще в самом комфортабельном московском изоляторе (даже вице-президента еврейского конгресса поместили куда хуже, хоть и при демократии). А за "призыв к насильственному свержению" посадят в тюрьму даже в тишайшей Швейцарии. На том закончим сюжет о нашей революционерке.

"Пострадавшую" и "поверенную жизнью" Новодворскую Елисеев противопоставляет русским писателям-патриотам советской поры. Им, дескать, "боязно было", и сидели они тихо-тихо, а "самой большой репрессалией" для них была "укоризненная статья Юрия Суровцева". Мне опровергать этот мелковатый навет немножко неловко, мое тогдашнее литературно-полемическое "дело" восьмидесятых годов уже достаточно хорошо описано. Можно было бы сослаться и на еще более печальный опыт коллег по Союзу писателей России Леонида Бородина и Владимира Осипова, на постоянные политические доносы в "Правде" Суровцева (П.Николаева, В.Озерова, В.Оскоцкого) в адрес известнейших литераторов В.Кожинова, А.Ланщикова, М.Лобанова, Ю.Лощица, О.Михайлова, В.Чалмаева, многих иных. И последнее в этой связи: Суровцев и иные не "укоризны" тогда публиковали, как смягчает дело новоявленный историк литературы, а партийные указания. Разница тут отнюдь не в терминах.

И последнее, о чем писать крайне неприятно, скажу это без всякого преувеличения. Речь идет о непристойностях и даже грубой матерщине, что несказанно изумило меня на страницах всегда культурного издания. Елисеев пошлейшее словечко "трахаться" выписывает аж три раза подряд, прямо-таки готов искупаться в этой срамоте. Цитировать гадость мы, разумеется, не станем, даже с помощью традиционных в этом случае отточий. Елисеев неловко хитрит, цитируя отрывок из пьесы покойного Ерофеева с густым матом. Но уточним, при жизни автора пьесы она не публиковалась, что немаловажно. Эта правовая сторона существенна, но главное тут — решимость (или нерешительность) редакции. Порицаемые "Новым миром" Бондаренко и Проханов ничего подобного в своих изданиях пока не допускали. И, к вашему счастью, редакторы большинства других литературных изданий.

Здесь нельзя не помянуть добрым словом ушедшего Александра Тихоновича Твардовского. Теперь, когда его наивные либеральные суеверия вроде "исторического ХХ съезда" рассеялись в пустоте, а отечественную словесность накрыл мрак чернухи и порнухи, теперь этот достойный русский поэт и истинно демократический, без кавычек, общественный деятель предстал как бы очищенным от всего суетного. Даже пошловатый Войнович, публикуясь тогда в "Новом мире", не позволял себе и капли того, что он потом ушатами излил в своем "Чонкине", или как его там. Нынешние никем не избранные и не признанные наследники Твардовского не удержали его строгий вкус по отношению к русской литературе. И при этом высокомерно, с политическими даже намеками пытаются учить других.