Газета День Литературы # 66 (2002 2)

Сергей Сибирцев ”ЧЕРНАЯ ТЕРРИТОРИЯ” (Реальный брэнд)

"…сомнамбулическая фантазия иногда обманывает, ибо она всегда более или менее находится под влиянием настоящих наших понятий, а иногда отвлекается от истинного пути по законам, до сих пор не объясненным".

Кн. В.Одоевский

— Во времена нашего незабвенного детства самой любимой игрой всегда была война. И тебе наконец-то выпало счастье не понарошку в войнушке пожить. Пойми, как в страшной настоящей войне. А такие неудобства, как незнакомая местность, сплошная темнота, наоборот, могут оказаться не случайными… Не случайными, ежели сумеешь остаться живым. А это уж как повезет. Повезет твоему ангелу-хранителю. Смекаешь, Володимер, о чем я талдычу?

— То есть ты, любезный родственник, полагаешь, что я могу превратиться в настоящий труп на твоей настоящей сумасшедшей войнушке?

— Опять ты не хочешь меня понять, Володечка. Войны нужны для человека. В тупой мирной повседневности людишки деградируют. Человека нельзя лишать его божественного права на агрессию, пойми ты эту простейшую аксиому. Я не маньяк-одиночка, я обыкновенный, но полезный механизм в нашей апокалиптической действительности. Я же тебе толковал про клапан… А ты: "сумасшедшая затея"! Эти древние затеи выдумал не я. Пойми, я не претендую на лавры первооткрывателя. Милый мой, ты полистай наши славянские летописи. Загляни же, наконец, в Библию. Помусоль ветхозаветные апокрифы. Там, именно там все наши тщедушные желания и помыслы. Все наши человеческие традиции и пороки. Все мы вышли из этих древних священных, сакральных и очень, заметь, житейских текстов…

…Чтобы выжить (для чего и зачем, этот нудный вопрос давно уже лично для меня, второстепенен) в этой глупой, или, как вскользь заметил мой любезный родственник, маразматической действительности, нужно принять мерзкие правила игры этой чрезвычайно живучей нынешней действительности.

Нужно на полном серьезе считать себя (если уж нет умения или сил душевных слиться с нею, с действительностью, превратившись в полноценного, полноправного, правоверного идиота) нормально-сумасшедшим индивидуумом. По крайней мере попытаться убедить себя, что на роль этого типичного затрапезного персонажа у тебя достанет лицедейских способностей…

Что же собой представляла эта живая нехорошая действительность?

В моем данном случае абсолютно ничего.

То есть в данные злополучные мгновения я существовал в полнейшей непроглядности.

Меня поселили жить в чернушной мгле.

Эта вязкая липучая ядовитая мгла была насыщена (даже перенасыщена) ароматами дурно ухоженной человеческой плоти.

Я купался в этих потовых испражнениях.

Я барахтался, точно ослепленный щенок в мазутном дерьме, пока окончательно не погрузился весь, по макушку.

Я утонул в невыразимо жирных чувственно чужеродных прилипчивых кожных эфирах.

Я продолжал жить в чужой вспухшей шкуре призрачного утопленника…

Мои разжиженные мозги несли мне оперативную информацию, вложенную в них хозяином этой мерзкой, ртутно-подвижной, трупной мглы: где-то буквально рядом ползают, передвигаются, крадутся человеческие существа — подданные-людишки этого сумасшедшего мини-самодержца, вооруженные добротными столярными инструментами, которые будут применены совсем по иному назначению…

Мои информированные мозги со всей своей всегдашней трезвостью полагали, что на ангела-хранителя полагайся, но и сам не плошай.

Мои бедные мозги думали, что живой утопленник, которому они напоминают об опасности, скажет им большое мерси и прочие благодарственные эпитеты…

Во мне же, в глубине моего тщедушного я, что-то сомлело…

Я совершенно не отзывался, не реагировал на вполне очевидные смертоубийственные угрозы, исходящие из любой точки этой задышанной приговоренной тьмы, замершей в трупном ожидании…

Мое невидимое истомленное подлыми предчувствиями тело жаждало определенности. Пускай эта пошлая определенность наступит в момент протыкания его сапожной пикой "профессиональной интеллигентной гладиаторши", проникновения топора или режущих заусениц ножовки…

Лишь бы скорее вся эта идейная мерзостная "войнушка" добралась, дотащилась к своему мертвецкому финалу, скорее же!

Моя голая задница располагалась всеми своими не выдающимися выпуклостями прямо на полу, который своей прохладой и затертостью очень напоминал обыкновенный линолеум.

Ну правильно, с такого покрытия лучше всего смывается свежая кровь, свеженьких мертвецов…

Хорошо, хоть не кафель, а то какая-нибудь идиотская остуда непременно бы прилипла, влезла куда-нибудь в нежные мочевые емкости или ранимые простаты…

Ну и где же вы, госпожа убивица, пенсионерка и ударница мертвецких дел? Шелохнитесь же, объявите о своем погибельном присутствии… Поширяйте казенным бандитским жалом-шилом…

Госпожа гладиаторша чего-то медлила. Видимо, сортировала своим профессиональным пожилым обонянием старые и совсем новейшие ароматы и миазмы…

Я вроде пока держался и никаких медвежьих слабостей не допускал из своей унылой утробы…

Меня глодали два одинаковых по своей силе чувства: смертная скука и острая предсмертная любознательность…

Причем эти два толкающихся, мешающих друг другу мрачноватых субъекта норовили занять господствующую, так сказать, высоту…

И кому из них отдать предпочтение, я не знал до самой последней секунды, с которой и началась так называемая локальная смертоубийственная межусобица завсегдатаев этого чудовищно чудесного черного Эдема…

Звук гонга обрушился на мои трепетно замершие барабанные перепонки в самое неподходящее время для моей фаталистически пристывшей голой задницы…

Я вдруг вздумал оторвать прохладившиеся подуставшие ягодицы от линолеумного насеста… И тут грянул гонг!

Ощущение было не из комфортных: в центре головы точно стодецибельный камертон лопнул…

Ну, милый дядя Володя, теперь держись! Совсем скоро тебя примутся пилить по живому мясу, а еще непременно воткнут куда-нибудь в глазницу штатный инструментарий, этакое стило…

После звона взорвавшегося гонга-камертона я, похоже, на какое-то непродолжительное время погрузился в обыкновенную полебойную контузию.

"Надежда и Отчаяние" и остальные одиннадцать пар противоположностей напрочь оставили мою душу, не сказавши, когда же их, сволочей, ждать…

Как выяснилось (через нескончаемое мгновение) отошли эти средневековые братцы-володетели Психомахии ненадолго, позволив себе совершенно пустяшный перекур — не более десяти минут. А может и целый академический час, черт их разберет в этой бестолочной тьме…

Раскорячившись на полусогнутых нижних конечностях, я выставил перед собою вытянутые треморные длани — пошарил, помял ладонями вазелиновую черноту пространства, затем развел их в стороны, надеясь уткнуться в какую-нибудь ютящуюся закланную жертву, — вокруг меня, если доверять моим плавающим слегка озябшим и взмокшим перстам, существовала порядочная пустота…

И раздражающая непереносимая неблагодатная тишина, бьющая по нервам похлеще благозвучно гавкнувшего гонга…

Ощущение заживо погребенного — совершенно до этих черных минут мне неведомое — все более и более усугублялось…

Оставалось одно: выдать свое месторасположение, выбросив через горло ненадуманные матерные приветствия-проклятия этому забавному предмогильному траурному полигону…

Впрочем, очень хотелось завалиться в какой-нибудь спасительно чудодейственный старорежимный дамский… faint. Так сказать, сделать финт-фейнт…

Но такие идиотические мечтания не сбываются по собственному желанию; они, подлые, случаются сами, без предуведомления, почти исподтишка, блюдя воровскую, так сказать, традицию…

— Ну, господа убивцы! Я жду вас! Вот он я, ваша трепетная жертва! Втыкайте что нужно и куда нужно… Пилите, в конце концов! Я ваш!

В ответ на мою дамскую мольбу…

Вместо порядочного молниеносного удара судьбы — профессионального тычка шилом — мои уши еще более заложило от непорочно обморочной дешевой тиши…

Я обнаружил, что мои ноги-невидимки уже выбрали какой-то шустрый маршрут, — меня вольно несло на неведомые, невидимые и, вероятно, жуткие преграды…

Я полагал, что вот-вот упрусь лбом или костяшками ног въеду в какую-нибудь капитальную кирпичную перемычку-переборку…

Я изо всех своих поношенных психических сил надеялся на…

Разумеется, на самый благоприятный для моего бренного тела исход. Мое тело блефовало самым простодушным образом.

Мое тело желало жить и поэтому жаждало порядочного справедливого великодушного исхода Распри — Согласия…

И я дождался социалистической справедливости в отношении своей фаталистически (мисопонически) прикорнувшей натуры.

Я не почувствовал никакого изменения в своем паникующем, обильно спрыснутом мертвящими духами организме…

Спустя пару мгновений, после неуловимого, почти безболезненного кольчатого ощущения в районе пупочной брюшины, я вдруг сообразил, что меня наконец-то продырявили нежным сапожным инструментарием — шилом, прошедшим, по всей невидимости, лазерную заточку…

Вернее, меня не проткнули, меня на какие-то доли секунды нанизали на некую неощутимую струну-спицу… И почти тотчас же сбросили, смахнули с ее тончайше стильного жала-тела.

Причем продырявили (или продырявила все-таки) до такой степени шустро, что мое обоняние не успело среагировать подобающим образом и не перебросило моим самооборонительным силам оперативную информацию, дабы те привели бы себя в готовность, какую-никакую…

Потолкавшись пальцами у волосистого пупка, я едва нащупал просочившуюся сукровицу, которую сперва обследовал на аромат, затем, не побрезговал, — и на вкус… Все сходилось — на влажные подрагивающие подушечки нацедилась моя ценная животворная жидкость, изойдя которой, я более…

А поелозив свободной рукой по спине, в районе левой здоровой почки обнаружил ту же кровянистую натечь…

Невидимая интеллигентная бабуська продернула через меня, громогласного губошлепа, свое смертоубийственное приспособление, точно я всю жизнь мечтал быть аккуратно пропоротым и вздетым в виде ценного жужжащего жука в этом трупно-черном гербарии…

— Мадам! Вы чудесно освоились на этих войнушках… Вы, бабуля, молодчина… Так ловко приколоть, когда ни зги не видать… Полагаю, санитаров здесь не полагается…

В ответ изо всех черных углов этого боевого самодеятельного полигона на меня наверняка безнадежно затаращились рассредоточенные безмолвные жертвы и палачи, среди которых и моя интеллигентная с пенсионерской биографией мадам-палачка…

Собственно, после экзекуции протыкания полагалась бы следующая стадия — отпиливание какой-нибудь неудачливой неосторожной конечности, скорее всего верхней, в особенности правой, которой я все норовил сцапать кого-нибудь или что-нибудь в этой предупредительно тишайшей пустоши…

— Сударь, — я это к вам, голубчик, который нынче с пилой двуручной жертву приискивает. Я к вашим услугам! Пилите, если уж так приспичило… Бог вам в помощь…

Нехорошо, дядя Володя, всуе Создателя поминать в сем адском урочище… Не зачтется сия бравада твоей грешной душе. Не зачтется…

А в сущности, какая теперь мне разница — от искусного прободения, которое свершили с моим глупым телом, все равно долго не протянуть, внутреннее невосстановимое и неостановимое ничем кровотечение, гнуснее поражения не бывает, если верить медицинским талмудам…

Но надеждам моим куражливым на встречу с убивцем-пильщиком суждено было не оправдаться, потому как вместо второго вооруженного гладиатора, которого сулил мне мой доморощенный самодержец-родственник, по ходу безумного спектакля был введен совсем иной, более жутковатый персонаж, которого я давно знал — и ведал о нем, кажется, все…

Это оказался…

Это оказалась моя разлюбезная…

Свою бывшую суженую я угадаю в любой столичной толчее. Угадаю благодаря натренированному многолетней осадой обонятельному аппарату, который помимо моих волевых команд в любое время суток обреченно отрапортует: в пределах досягаемости рукой находится любимый объект…

Специфическую ароматическую ауру моей бывшей возлюбленной супруги я не спутаю ни с какой другой. И не то что она, аура, тошнотворно забивает все остальные присутствующие запахи, отнюдь — вполне цивилизованно одуряющий дамский синтетический парфюм-букет, который собирался ею столько лет,— и наконец, собранный, окончательно подвиг меня на дезертирство из любовно обустроенного семейного гнездовища…

И минуло всего-то года полтора с моего джентльменского самоустранения с брачного поля боя, в сущности, не прекращавшегося во все предыдущие ударные пятилетки качественного семейного жития, — и вот нате вам, встретились на нейтральной, чудовищно благоухающей, непроглядной территории… Территории сумасшедшего мизантропа и впридачу родственника.

— Голубушка, а тебя сюда кто зазвал?! Чего тебе-то здесь надобно, Лидунчик?

— Не хами так громко! Вот отпилят твой подлый язык. Не пришьешь обратно.

Этот родной (до отвращения) сварливый голос вроде как вернул меня к этой мистификаторской действительности, в которой по какому-то чудесному стечению мы так чудно пересеклись…

Странно, а почему Лидуня не трусит и запросто выражается вслух? Почему не боится засветиться голосом? Она что, не ждет нападения? Или вооруженные подданные рабы (а моя бывшая стерва, стало быть, — рабыня) по устному вердикту самопального диктатора освобождаются от страха смерти…

— Лидунь, а меня уже весьма изящно ранили… И ранение, уверяю тебя, совершенно не опасное. От подобной контузии умирают через сутки. Целых двадцать четыре непроглядных часа! Ежели только ваша милость не отпилит мне какую-нибудь важную самоходную деталь…

Не знаю почему, но вместо родственных плаксивых приветствий меня потянуло на дешевое гусарское красноречие. Хотя вместо красивых псевдородственных речей остро захотелось совершенно иного — захотелось обыкновенного человеческого соучастия. Вернее, именно женского. Именно…

Захотелось обыкновенного старозабытого, стародавнего фамильярного ерошения моей подзапущенной, давно не мытой шевелюры…

— Надо же! Точно на час отлучился! Мне твой солдатский юмор… Я его просто слушать не могу. И не желаю! Я свободная женщина! Что ты ко мне лезешь?

— Я к тебе лезу?! Ни хрена себе заявочка! Я к ней, видите ли, лезу…Вы забываетесь, сударыня. Это вот вы ко мне прилезли зачем-то! Впрочем, пардон! Какой же я балда! Вы, сударыня, — охотник, а я, так сказать, загадан на вертел, на общепещерский шашлычок-с… Очень, доложу вам, изящная затейка. Вполне в духе вашей новейшей гуманитарной морали. Полагаю, Лидунь, ты до сих пор вице-координатор благотворительного Фонда "Отечественные милосердники"…

— Не твое, Володечка, собачье дело, кто я сейчас. Твое дело — остаться живым в этой войне. И не полагайся, пожалуйста, на мою жалость. Я совсем не та женщина, которую ты, подонок, бросил. Оставил с сыном, которому в эти годы нужен… Ну что от подонка и эгоиста ждать? И ты, мелкая сволочь, мою мораль не тронь. Ты сперва придумай свою. А на мою нечего зариться!

Откуда-то чуть ли не сверху ронялись звуки женского неудовлетворенного жизнью голоса. Голоса отнюдь не ответственного работника скромно-помпезного полугосударственного учреждения, в иерархии которого моя бывшая половина занимала черт знает какой начальственный, сверхвысоко оплачиваемый пост…

Нынешний голос принадлежал какой-то мстительной нецивилизованной фурии, вознамерившейся содеять какую-то милосердную пакость ближнему, а в недавнем прошлом страстно (возможно, не страстно, но чрезвычайно собственнически) любимому супругу…

— Милая, позволь реплику? О какой морали речь ведем? Чего-то я не просекаю в этой тьмутараканьей темноте, где тут она, ваша личная мораль, спряталась, схоронилась… Дайте мне ее пощупать… Определить, так сказать, фактуру… Органическая, природная, так сказать, или опять — сплошной партийный проперлон?!

— Только и способен на реплики! Ребенка в его летние каникулы не удосужился свозить куда-нибудь за границу! Я же знаю, у тебя деньги есть! Жмот! Такого, как ты, и пилить, и дырявить не жалко. Потому что ты... ты не достоин человеческой жалости! Потому что ты самовлюбленный подлец и трус!

Родные восклицательные знаки вроде как поменяли дислокацию. Теперь подзабыто родственные сварливые звуки доносились вроде как с противоположного конца… Или это я успел зачем-то развернуться и потерял едва-едва нащупанную ориентацию в этом склепно предмогильном пространстве...

Интересное дело, из каких таких психоаналитических соображений эта милосердная женщина догадалась, что мое затраханное эгоистическое существо не чуждо, вернее, ждет, чтоб его пожалели, точно обыкновенного всеми забижаемого мальчишку-двоечника, лодыря и созерцателя…