Газета День Литературы # 78 (2003 2)

Иван Евсеенко БЕЗДНА (Рассказ из книги “трагедии нашего времени”)

Мы познакомились с Василием на первом курсе института и неожиданно сошлись очень близко. Многие однокурсники удивлялись этой нашей дружбе: мы были людьми совершенно разными и по возрасту, и по характеру, и по своим пристрастиям. Я поступил в институт уже после службы в армии и двух лет работы учителем труда в сельской школе, а Василий сразу после десятилетки. Человеком он был молчаливым, угрюмым, а иногда так и скрытным. Василий не любил шумных студенческих компаний, общественных, модных в те годы, мероприятий, сторонился их и часто упрекал меня за то, что я понапрасну трачу время на всевозможных комсомольских собраниях и студсоветах. Учился Василий легко и как бы даже мимоходом, случайно, словно учёба не была для него тогда главным делом жизни. Он не просиживал ночи напролёт за учебниками, не зубрил грамматических правил и философских истин. Всему этому Василий предпочитал изучение первоисточников. Он прочитывал всю обязательную и дополнительную литературу, отыскивал в библиотеке, где любил подолгу рыться, такие книги (часто даже запретные, дореволюционные), о которых не всегда знали и наши преподаватели-профессора. По каждому предмету Василий имел своё собственное мнение. Умные преподаватели это сразу оценили и выделили Василия среди остальных студентов, а не очень умные, посредственные, иногда просто побаивались его, потому что он своими суждениями мог поставить их в тупик.

Был у Василия, пожалуй, лишь один недостаток: несмотря на свой юный возраст, он любил выпить. Но не в студенческих многолюдных застольях, а в одиночку или, самое большое, с двумя-тремя однокурсниками, которым доверял. Пил он немного, но уже после нескольких рюмок наливался какой-то свинцовой, совершенно необъяснимой в его молодые годы тяжестью. И без этого тёмные его коричневые глаза ещё больше темнели, зрачки суживались, и в глубине их проступала зияющая страшная бездна. Василий начинал метаться, прятался от товарищей в самых укромных местах общежития, в кладовках и лестничных пролётах, убегал от них, а случалось, так и уезжал куда-нибудь на электричке или поезде. После этих побегов он отчуждался ещё больше, ни с кем не хотел говорить и объясняться, целыми днями лежал на койке и всё о чём-то думал, думал и думал.

Едва закончив первый курс, Василий женился. Причём не на москвичке, как того можно было ожидать, и как это делали многие ребята старших курсов, а на девчонке из маленького сибирского городка, откуда он был родом. Они дружили с ней с самого раннего детства, учились в одном классе, сидели за одной партой. Звали девчонку Леной, но Василий называл её по-своему — Олёной, Олешей. Вообще он любил давать людям прозвища и клички — и всегда попадал в точку, выявляя в этом прозвище подлинную суть человека.

Жить Василию с Олешей в общежитии не разрешили, и они сняли однокомнатную квартиру на окраине Москвы, в районе метро Ждановской. Квартира в Москве стоила тогда дорого — пятьдесят рублей, почти две студенческие стипендии. Ждать помощи Василию и Олеше было неоткуда. Родители присылали им по десятке-другой, но не больше, поскольку сами едва-едва сводили концы с концами. К тому же мать и отец Олеши были в разводе, а у Василия отца не было вовсе. Он умер при каких-то загадочных обстоятельствах, о которых Василий никогда не рассказывал.

Выход у молодожёнов был один — искать работу. И вскоре они её нашли. Олеша устроилась по лимиту маляром в подмосковном строительном комбинате, а Василий после долгих неудач нашёл себе неожиданную и такую удобную для студента вечернюю службу инкассатора.

Тогда почти все студенты подрабатывали: кто сторожем, кто дворником, но никто из нас не додумался пойти в инкассаторы, да и не каждого, наверное, туда бы и взяли. По нашему разумению, там должны быть люди проверенные, отслужившие, по крайней мере, в армии, ведь они постоянно имеют дело с деньгами, с оружием.

Но Василия взяли. Теперь он после занятий каждый вечер торопился в инкассаторскую контору, получал там под расписку пистолет и до поздней ночи ездил по городу на специальной машине, собирая в магазинах дневную выручку. О своей опасной, совсем не студенческой работе, Василий ничего не рассказывал: то ли ему не положено было о ней рассказывать, то ли он таился по причине скрытного своего характера. Лишь однажды, в подземном пивном баре на углу Пушкинской улицы и Столешникова переулка, куда мы с ним часто ходили в день стипендии, Василий вдруг сказал:

— Долго носить с собой оружие человеку нельзя!

— Почему? — удивился я этому его открытию.

— Потому, что хочется выстрелить в затылок впереди сидящего.

Я ответил не сразу, несколько минут обдумывал признание Василия, а потом, взглянув в тёмные, уже начавшие наливаться тяжестью его глаза, посоветовал:

— Бросай ты эту свою службу!

— Брошу, — пообещал Василий, и на том дружеский наш разговор закончился.

Но обещания своего Василий так и не выполнил. До конца учёбы он продолжал работать инкассатором. И я догадывался — почему. Василию было интересно бороться с самим собой, со своим соблазном выстрелить в затылок впереди сидящему человеку. А такие случаи, говорят, среди инкассаторов бывали.

После института жизнь у Василия сложилась удачно. Олеше наконец дали постоянную прописку в Москве, а вскоре и квартиру. Малярную работу она бросила, родила Василию двух сыновей-погодков. Его же оставили в аспирантуре. Василий без особого труда закончил её, защитил кандидатскую диссертацию и уже подбирался к докторской. И вдруг бросил все занятия наукой, философией и эстетикой, в которой придумал какую-то свою, совершенно новую теорию, и ушёл диспетчером в пожарную часть. Я ничуть не удивился этому его чудачеству. Последние годы, приезжая в Москву и всегда останавливаясь у Василия, я видел, как он всё больше теряет интерес к науке, как ему становится скучным читать студентам лекции, принимать экзамены и зачёты, ходить на заседания кафедры и учёного совета. Олеша сказала, что Василий опять несколько раз убегал из дома в Ташкент и куда-то ещё дальше, чуть ли не на Сахалин, стал больше пить, и она очень рада, что он наконец нашёл себе такую спокойную, тихую работу. Пусть отдохнёт.

Но отдыхал Василий недолго. В очередной мой приезд в Москву мы пошли с ним всё в тот же пивной бар, чтоб посидеть там за кружкой пива, вспомнить старые студенческие годы. И вот когда уже вдоволь навоспоминались, Василий поднял на меня отяжелевшие свои глаза, в которых бездна за эти годы стала ещё глубже и темнее, и сказал:

— Человек долго смотреть на огонь не может.

— Почему?

— Потому, — ответил Василий, — что огонь стихия, бездна, и человек перед ним ничто!

На этот раз я не стал спорить с ним и не стал давать никаких советов насчёт пожарной его, огненной службы. Он никогда никого не слушался, все решения принимал самостоятельно, верил только самому себе. Но я чувствовал, что пожарку он бросит, если только ничего с ним в ближайшее время не случится, если не надумает он опять убегать в Ташкент или на Сахалин.

Слава Богу, ничего не случилось, никуда Василий не убежал. Но пожарку вскоре действительно бросил и устроился работать псаломщиком в церкви где-то за городом (кажется, в Переделкино) и теперь дни и ночи пропадал там. В доме их появились иконы, лампадка, церковные книги. Олеша тоже вся преобразилась. Стала носить платок, туго, как у монашек, повязанный по лбу и подбородку, блюсти все праздники и посты, и если случалось их как-нибудь нарушить, то очень сокрушалась и всегда говорила себе в осуждение:

— Батюшка опять не допустит меня к причастию.

У Василия всё шло к рукоположению. Кажется, даже был уже назначен день этого рукоположения, заготовлен клобук и все одеяния священника. Но едва ли не накануне таинства пострижения Василий вдруг сбежал и от Олеши, и от рукоположения, скитался неведомо где почти целый месяц, а когда объявился, то сбрил бороду и усы, которые завёл было, служа псаломщиком, подстриг волосы, и сказал мне всё там же в пивном баре на Пушкинской:

— Человек находиться долго рядом с Богом не может.

— Почему, — стараясь не смотреть Василию в совсем потемневшие во время скитаний глаза, спросил я.

— Потому, — ответил он как бы через силу, — что чем больше человек находится рядом с Богом, тем больше он впадает в грех.

Наверное, Василий был прав. Во всяком случае, я тогда никак не мог оспорить его доводов.

Года два Василий перебивался какими-то случайными заработками, давал частные уроки абитуриентам, помогал писать диссертации будущим кандидатам наук, переводил для издательств сложные научные тексты и, может, так и существовал бы до сих пор, ведь для него всегда самым главным была свобода и независимость.

Но тут начались смутные времена, перестройка и переделка всего и вся. Василий раньше других почувствовал, что возврата к старой жизни никогда не будет, надо приспосабливаться к новой. Олеша, как всегда, была на его стороне.

Собравшись с последними деньгами, они открыли собственное семейное предприятие, стали торговать всем, что попадало под руку. Олеша моталась челноком в Польшу и Турцию, а Василий так и подальше, в Египет и Индию. Вскоре они сколотили себе капитал, небольшой, но вполне для них достаточный. Купили загородный дом, машину, поменяли квартиру, в общем, зажили так, как мечтали когда-то в студенческие голодные годы. Олеша в очередной раз преобразилась. Завела себе дорогие наряды, ходила в театры и на всевозможные презентации, неведомо где доставая на них приглашения, перезнакомилась с многими известными предпринимателями и их жёнами. Василий, правда, этих знакомств сторонился, жил как бы сам по себе, наособицу, никому в новом для себя мире предпринимателей не доверяя.

Встречались мы с ним теперь редко. Мне ездить в Москву было незачем да, признаться, и не на что. Но вот однажды я всё-таки приехал и, как всегда, пошёл к нему. Олеши не было дома (она отдыхала в каком-то санатории или пансионате на берегу моря), и мы устроили с Василием домашнее застолье, отложив поход в пивной бар на потом.

Всё поначалу шло хорошо. Мы опять вспомнили студенческую жизнь, общих друзей, говорили и о прошлом, и о будущем. Пил Василий мало, но как-то исступлённо, надсадно. Мне надо было бы его остановить, но я упустил мгновение, и вот глаза Василия уже налились тяжестью, и бездна проступила в них совсем уж тёмная и непроглядная. Он вдруг достал из стола пистолет, заученно снял его с предохранителя и сказал, глядя куда-то в сторону, в окно:

— Застрелиться, что ли?

— Зачем? — перехватил я его руку.

Василий сопротивляться не стал, но перевёл тяжёлый, помертвелый какой-то взгляд на меня и произнёс:

— Или застрелить тебя?

Я промолчал: таких разговоров у нас с ним раньше не случалось. Конечно, если бы Василий не был так пьян, то мы с ним как-нибудь объяснились бы, я бы задал ему своё очередное "почему" и "зачем", а он ответил бы мне, хотя и уклончиво, но вполне вразумительно, как дошёл до таких мыслей. Но Василий захмелел раньше обычного, упал головой на стол и выронил из рук пистолет. Я осторожно поднял его, спрятал в сервант и, захватив свой полупустой портфель, ушёл на вокзал.

С тех пор мы с Василием больше не виделись. Изредка ещё перезванивались, но звонки эти становились всё более редкими и редкими и наконец прекратились вовсе.

И вот недавно позвонила мне Олеша, поздоровавшись, долго молчала в трубку, а потом сказала:

— Василий застрелился.

Я не нашёлся, что ей ответить, и не ответил до сих пор.

Нет, человек всё-таки бездна, и ничего мы о нём по-настоящему не знаем...