Газета День Литературы # 90 (2004 2)

Александр Бобров БОЛЕВЫЕ ТОЧКИ

МЕНЬШЕ РУБЛЯ — НЕ БУДИТЬ

Этот требовательный лозунг повторял, характерно похохатывая, Михаил Кузьмич Луконин. Он вырос на хуторе в низовьях Волги, потом жил, играл в футбол и творил в Сталинграде. Именно там, на одной из волжских пристаней, поэт увидел огромного грузчика, который дремал в тени причала, а на босой его разлапистой подошве было написано химическим карандашом условие: "Если меньше рубля — не будить". Грузчик не хотел мелочиться, отвлекаться на грошовый заработок. Вот и Луконин, крупный и сильный, как тот волгарь, призывал нас, молодых, не размениваться на пустяки, не гнаться за мимолетным. И он как представитель великого поколения имел на это право. По большому счету, некоторые его послевоенные стихи или поэму о мире, получившую премию, можно было назвать политическим грузом "меньше рубля", но у лучших поэтов этой фронтовой плеяды, к которым безусловно принадлежал и Михаил Кузьмич, была счастливейшая литературная и человеческая судьба, как ни кощунственно это звучит. Да, от ребят рождения начала двадцатых осталось в живых и возвратилось всего несколько процентов; мой талантливый старший брат 1921 года рождения, лучший из Бобровых, — в их число не вошел...

Но уцелевшие и отмеченные талантом, вместили и понесли в литературу оборванные голоса, невыплеснутые чувства фронтовых товарищей и получили великое выстраданное право говорить от имени поколения. Я еще в школе прочитал знаменитое луконинское:

В этом зареве ветровом

Выбор был небольшой,

Но лучше придти с пустым рукавом,

Чем с пустой душой.

Я был стопроцентно уверен, что Луконин — однорукий, что это он так здорово написал про себя, и страшно, помню, удивился, впервые увидав его живьем в ЦДЛ — здорового, грузного, слегка хмельного. Конечно, они, добровольцы-ифлийцы, могли с Сергеем Наровчатовым в окружении не только калеками стать, но и сгинуть бесследно, однако вот так, весомо и сверхубедительно, звучали их строки, родившиеся там. Многие поэты-фронтовики — от Старшинова до Межирова и от Асадова до Друниной — были замечены на 1-м Всесоюзном совещании молодых, зачислены можно сказать без экзаменов в Литературный институт. Конечно, они были одаренными, смелыми и зрелыми не по годам, но даже наставники уровня Твардовского и Симонова внутренне ощущали, что были на войне лишь писателями и корреспондентами, а они (не считая примкнувших тыловиков) вынесли стихи из окопов, с передовой.

Потом писатели-фронтовики заняли по заслугам все командные литературные посты, получили все награды и премии, в свою очередь пестовали и отмечали молодых, которые всегда к ним тянулись. Тот же Евтушенко по воспоминаниям скромного, но тоже именитого поэта-фронтовика Марка Соболя, однажды, просясь к ним за стол в ЦДЛ, стал горячо убеждать старших коллег: "Я ведь душою не с ними (пренебрежительный кивок в сторону поэтов-ровесников и друзей), а с вами. Я по сути — такой же, как вы!". "Нет, Женя, — ответил со вздохом один из поэтов, — ты не такой: мы товарищей не предавали". Характерно, что именно Евтушенко увел любимую жену у обласкавшего его Михаила Луконина.

Тем не менее, как бы застойно ни складывалась жизнь, наше поколение ровесников Победы (один поэт считает, что он первым ввел это определение в литературный обиход, другой критик нашего поколения убежден, что именно он так выразился, оттолкнувшись от строк моей песни "Товарищ ровесник", которой Николай Старшинов открывал многие антологии стихов молодых о Победе), относилось к фронтовикам так уважительно, что не смогло вовремя заменить их на ответственных постах. А надо было! Увы, развал Союза писателей СССР, захват постов черниченками и евтушенками произошел тогда, когда его возглавлял герой-фронтовик Владимир Карпов и ставленник ЦК и КГБ Сергей Колов. И начались делишки, дрязги, тщетные потуги выживания, за которые покойному Луконину было бы стыдно, а его земляк-грузчик — ломаного гроша бы не дал. Вообще, состояние нашего развалившегося профессионального цеха, поведение коллег — от мелочного политиканства до кровожадности, от безвольного пьянства до губительной групповщины — неизбывная боль.

НЕВНЯТНЫЙ ГИМН

По настоянию Путина и по решению Думы был утвержден гимн России, который еще никто — на моем слуху и жизненном пути — не пел, даже члены кремлевской партии "Единая Россия".

С принятым новым-старым гимном России произошел тот роковой случай, когда приходится повторять библейскую истину: нельзя вливать новое вино в старые мехи. Как бы мы ни спорили о том, что главнее в песне — слова или мелодия? — сама жизнь распорядилась так, что в возвращенном гимне Александрова музыка — первична. И Михалков с Эль-Регистаном писали стихи уже на нее. И вторая редакция ни на йоту не изменила самой величественной мелодии. И президент предложил публично Госсовету, Думе, обществу вернуть гимн Александрова (без Регистана-Михалкова).

Дело не в глупом доводе либералов-западников, что сам гимн вернет в сознании слова о Ленине и Сталине, а в том, что есть вековой всемирный закон единства формы и содержания. Простой наглядный пример: гимн СССР требовал начала: "Союз нерушимый..." или нечто в этом роде. Задача была выполнена, слиянность слов, мелодии, смысла — достигнута. Поразительно, как такой опытный мастер нарушил азбучный постулат. Даже если оторваться от содержания — гармония нарушена. Ведь торжественные звуки образуют гимновые цезуры (смысловые паузы) так:

Союз / нерушимый / республик свободных...

Что получилось с новым текстом, который накладывается и на эмоционально-музыкальную память, и на диктат формы?

Росси / я — священна / я наша держава...

Ну совершенно неудачное начало ("я — наша держава"), как бы мы ни разделяли пафос утверждения. И таких провалов — множество. Чего стоит последняя — совершенно не песенная строка:

Так было, так есть и так будет всегда!

Поется очередная абракадабра: "такбы лотак есть и такбу детвсегда..."

А теперь от формы — к сути.

Несколько лет назад мы вели с Сергеем Михалковым предъюбилейную телебеседу, интересную и достаточно откровенную. Зашел разговор и об истории создания гимна. Вдруг он сам спросил у меня: "Как вы думаете, а почему Сталин остановился тогда на нашем варианте?"

— Думаю, из-за слов: "Сплотила навеки Великая Русь".

"Молодец,— похвалил меня восьмидесятипятилетний мастер,— ему надо было создать гимн, который подчеркнул бы то, что и прозвучало потом во время знаменитого тоста в честь Победы. Остальные слова мы переделывали не раз, а начальные две строчки стали главными". И оставались во второй редакции.

Так что же изменилось? Разве Великая Русь не сплачивает больше народы и республики Российской Федерации или они уже не свободные? Если не оставлять этот запев, зачем все вообще было затевать? Вот главный для меня вопрос!

Покойный Виктор Астафьев присоединился, как всегда, к либералам-хулителям и начал вспоминать, как ротный политрук, "которому было нечего делать" (это на фронте-то политруку, который в атаке заменял убитого командира?), заставлял молодых бойцов разучивать новый гимн СССР. "Я ничего, кроме двух первых строк, не запомнил",— делает высший комплимент писатель: от него — молодого, малограмотного русского солдатика — тогда большего и не требовалось — тяни лямку сильнее всех и сплачивай! А с руководящей ролью партии в других куплетах — потом разберемся.

Стал хрестоматийным пример с французским буржуазным гимном "Марсельезой", если касаться политической, классовой стороны его неизменности (хотя французы считают, что приемлемыми остаются лишь два куплета!): в нём идет речь о буржуазном идеале свободы — вот он и торжествует под звуки гимна в любимой Франции. А какой идеал торжествует в России? Из гимна, из государственных речей — не ясно. Позволю себе сослаться на мнение Константина Леонтьева, который побольше века назад написал: "Я не понимаю французов, которые умеют любить всякую Францию и всякой Франции служить. Я желаю, чтобы отчизна моя достойна была моего уважения, и Россию всякую я могу только по принуждению выносить". Какие замечательные слова, ничуть не умаляющие патриотизма требовательного православного публициста. Да, мы — идеалисты, и советский период истории еще более сделал русских такими. Каждый из нас может выносить любую Родину, даже ельцинскую, но любить... Православное большинство любит образ Святой Руси, большинство страдающего населения любит Россию Советскую, но всякую — "любят" только те, которым всё равно, где и как урывать своё, наплевав на прошлое или грядущее. Слова нынешнего гимна — для абстрактной, "всякой" России. А должны быть для той, которую мы, ее верные сыны, мечтаем видеть,— подлинно великой, свободной, справедливой.

Конечно, при первом новогоднем исполнении Гимна мы всей семьей встали и согласились, несмотря на поколенческие разногласия, что это — шаг вперед: и духоподъемная музыка, и хоть как-то звучащие высокие слова: Россия, священная держава... Но президент, конечно, — поторопился. Нужен был творческий конкурс, общественный резонанс и выбор. Но не только в более достойном тексте дело. Путину и возглавляемому им государственному синклиту предстояло выявить, уловить, предложить глубинный гимн, звучащий в душе народа. Пока — не справился!