Газета День Литературы # 92 (2004 4)

Сергей Сибирцев ПРЕЖДЕ-ПОСВЯЩЕННЫМ... (Фрагмент романа)

"Нет такого человеческого знания, которое способно было бы заменить собою знание божественное".

Чаадаев

"Человеческое невежество иногда не только полезно, но прекрасно, а так называемое знание зачастую бесполезно, если не считать хуже".

Торо

"Замысел жизни, единое движение, пробегающее по линиям, связывающее их между собой и дающее им смысл, ускользает от нас".

Бергсон

Я видел (осознавал) себя сидящим посреди странного малокалиберного Колизея, прямо в центре некой невеликой (три на три), огороженной полуметровым черно-бархатным окоемом, арены-ристалища.

Я расположился на том самом достопамятном основательном (из своедельского кухонного гарнитура Василия Никандровича) бочкообразном староверском табурете, оседлать который в недавнем легендарном прошлом не решился (не посчитал нужным, побрезговал, или еще по каким-то высшим субординационным соображениям) сам Игорь Игоревич...

Меня на него утвердили молодые, единообразно спортивной выправки люди.

Вокруг, начиная от вала-барьера, — и до самого потолка, переходящего в сводчатый буро-кирпичный плафон, располагались деревянные ярусы темно-полированных уместистых лавок.

Тишина, покой, безлюдье, несколько давили на растренированную психику…

Очередное испытание на интеллигентскую вшивость, так сказать…

Проверенный способ убедиться, что сие представление не рутинная сновидческая галлюцинация, — ущипнуть бы себя, by the way за мочку, — увы, это простецкое неопасное движение в моем случае неосуществимо.

Мои руки заведены за спину, и заключены в наручники, те самые, подвально-казематные…

Чужую, источающую зловонную палитру ароматов, униформу сменили на прежде мною невиданный, ритуальный гардероб. Одеяние-панчо было весьма просто, и одновременно неповторимо роскошно. Алый кусок льняного полотна в виде здоровенной многоугольной звезды, с вытканными, по всему багряно лучащемуся полю, золотыми нитями семью ужасными ликами Лебединой царевны Медусы — легендарной владычицы Гиперборейских северных земельных и водных просторов, находящихся у истинных пределов ночи… Эти жуткие портреты целиком на совести ее протоантичной соперницы-воительницы девы Афины, которая даже среди Олимпийских коллег-богов отличалась особой безудержной женской жестокостью и мстительностью… Не каждая соперница за Верховную Власть готова лично лицезреть жесточайшие муки морально побежденной, предательски превращенной черт знает во что!

Ведь никакой Олимпийский салон красоты не взялся бы за удаление кабаньих клыков, свирепо торчащих из некогда прелестных уст некогда возлюбленной владыки океанических стихий и глубин Посейдона… Или химическую завивку шевелюры, в которой вместо волос — целый сонм натуральных ползучих гадов… А между тем взгляд клиентки (помимо ее великодушной воли) — запросто обращает любую живую тварь в каменного идола-истукана…

И ежели не изменяет мне память, прекрасная государыня Афина не успокоилась на достигнутом. Афина-Паллада с помощью сынка Зевса обезглавила-таки соперницу, а покров ее телесный повелела натянуть на свой боевой щит, украсив центр его новообращенным изображением ликующе отталкивающего лика Морской девы… Кстати, элегическую эпиклесу к своему имени доблестная леди-богиня Афина заполучила от своих восторженных рядовых воинов-ратников, после того, как лично содрала кожу с поверженного, живуче могучего гиганта Паланта…

Да, мысли мои всегда пользовались привилегированным (особо собственным) положением, — и в какой бы жуткой, пошлой, подлой или юмористической ситуации не оказывался мой организм, — эти невещественные (порождение божественного эфира) вещи могли (промежду прочим) себе позволить вольномыслие и витание в любых эмпириях, — в тех же гиперборейских, протоолимпийских, мифологических, пропитанных вседозволенностью и всеверием в себя: бога-человека…

А если я заблуждаюсь относительно особого положения собственных мыслей?

Почему нельзя допустить, что я уже давным-давно не собственник сей неизъяснимой энтелехийской материи… То есть, будучи обыкновенным самовлюбленным болваном рода человеческого, я, разумеется, льщу себя надеждой, что при любых государственно-житейских катавасиях, при всех экспроприациях, приватизациях и прочих ура-перестройках, реформах и переделах живого организма электората, — я все равно останусь при неделимой, сугубо личной собственности: при собственной мыслительной (умозрительной) вселенной, в которой пространство и время категориально относительны, призрачны и не имеют каких-либо границ, сдерживающих их божественную мощь и радость земного тленного конечного бытования в микрокосме белково-водянистой пылинки.

Собственно, ничего зазорного и противоестественного в моих чаяниях о "сугубо личной собственности" нет. И эпизодические (вернее даже — пролонгированные) интеллигентские рефлексии по этому поводу как бы подтверждают всякий раз: пока я позволяю себе задумываться о подобных, в сущности, эфемерных (не вдохновленных прагматическими интересами) понятиях, — то мои мысли являются основной (божественной) частью моего эго, моего слабосильного человеческого Я.

И всё необъятное содержимое этой малоисследованной области мироздания принадлежит лично мне, и распоряжаться всеми этими неисчерпаемыми уму непостижимыми богатствами волен лишь Я…

Впрочем, у человека с несвободными руками, ожидающего, черт знает кого и что, — мозги всенепременно будут искать повод для того, чтобы лишний раз убедить самих себя, что мыслящая песчинка, пусть и заключенная нынче в некий футляр сгущенных обстоятельств, предначертаний, в сущности, всегда истинно свободна, всегда вольна покинуть эту материальную точку, — покинуть во славу истинной свободы мятежного человеческого нерабского духа… Духа, до такой степени мятущегося, разнузданного и тяжелого, что сносить его нечеловеческий груз матушке-земле порою как бы невмоготу, и…

…И тогда-то и обрушиваются на земной мир неисчислимые бедствия: космические катастрофы, всемирные потопы и прочие предвестники Апокалипсиса и Судного Дня…

…И приходит, нарождается новая свежая человеческая раса, и снова погрязает в сумасшедших, самоистребительных, самоистязательных, невыносимо тяжких грехах, и снова живет в ожидании новейшего божественного Чистилища…

Пока я развлекал самого себя вышеперечисленными скучными очевидными размышлизмами, — помещение доморощенного Колизея заполнялось публикой, обряженной в одинаковые преизрядно модные, превосходно пошитые мундиры.

Сплошь черные кителя с воротниками стойкой. На плечах непривычной формы красные погоны — круглые, украшенные золототканой позументной вязью. Приглядевшись, понял, что желтоплетеные узоры есть ни что иное, как табуированный тотем — "змеевик"-амулет, который когда-то, во времена первых древнекиевских владык, был принадлежностью именно высокородной знати. С каждого погона на меня были направлены предантичные золочено алые заклинательные глаза охранительницы и правительницы северных пространств древней Гипербореи Девы-мученицы Горгоны Медусы… Престранные погоны с недвижимым, абсолютно ничего не выражающим, магическим шевроново-мертвящим взором, странным бесцеремонным образом отвлекали мой любопытствующий взгляд от лицезрения странно знакомых лиц, на плечах которых возлежали эти ритуальные эполеты-"горгонионы"…

На фасадах, рассредоточено расположившихся на деревянных ярусах, негромко переговаривающихся между собой, — там отпечатались маловыразительные маскоподобные портреты вроде бы известных мне людей, людей, с которыми я лично общался, вел какие-то дела…

И при этом тягостное затемнение той части памяти, которой я силился припомнить, восстановить, реконструировать, домыслить: кому же все-таки принадлежат эти малопримечательные важные разновозрастные физиономии…

С головой моей явно творилось что-то непорядочное… В мозгах кто-то хозяйничал, и привесьма хамски… С глазами тоже стало совсем неладно… В них словно плеснули атропина… То есть меня специально лишили возможности… И протереть их, отяжелевшие, подмороженные,— мне никто не удосужился… Из нутра, из пропасти черепной коробки, из самых ее потаенных непознанных глубин, слышалось едва внятное, едва различимое перечиние человеческой речи… Убедительно знакомый, почти родной жутковатый тембр… Мгновение малопродуктивной идиотской муки недоумения: кому этот говор принадлежит?! И необыкновенное, почти физиологическое облегчение — я узнал этот голос! Я узнал его за мгновение до того, как до меня стал доходить смысл произносимых, странных и вместе с тем поразительно знакомых, парольных фраз…

Именно, именно, — голос принадлежал тому неведомому мистическому (или мистификаторскому) существу, которое, кажется, совсем недавно внушало мне — вернее, моему отчлененному Я, моему обездвиженному, ослепленному (незрячему) костяному вместилищу бесконечно отчаянного человеческого тщедушия (этот голос и сейчас внушительно вещал), — внушало мне всё ту же заумную бенефакторную ересь…

"Вы отмечены — знанием прежде-посвященного…

"Воистину прекрасно Таинство, дарованное нам блаженными богами: смерть для смертных уже не зло, но благословение…

"Почему Провидение выбрало вас в качестве тайного сосуда — этого никто не знает. Следовательно, распоряжаться сим таинственным содержанием, а правильнее сказать — содержимым, ни я, Верховный жрец, ни вы, обладатель сего мистического нектара, который есть — ступень к Высшему знанию, — не вправе в индивидуальном порядке…

"За ослушание и непочитание этого, Свыше, знака судьбы — жуткая и бесконечная кара на психическом уровне жалкого человеческого существования…

"Мы, брухо-жрецы, исполняем здесь на Земле постсозидательную роль истинных селекционеров, умеющих и имеющих Высшее право отбирать среди низших (все люди, находящиеся вне нашего Братства посточевидцев, — принадлежат исключительно к низшему уровню человеческих сущностей), специфические человеческие души-сущности, обладающие изначальной генетической адаптированной склонностью к вырождению, как в психическом, так и физиологическом плане…

"И в момент наступления часа Исиды, подготовленные низшие существа пойдут в переработку под удобрение…

"Вы — посвящены, и поэтому вы — извечны!

…Эти, безусловно, эклектично-сумасбродные торжественные речи все еще продолжали вызванивать, резонировать в закоулках моих бедных извилин, в особенности второй квазиспич — странно настоящий, отдающий ровным пещерным хладом протекших, канувших в мглистое небытие столетий-дум, — имеющий очевидную прозаическую задачу…

…Возникшая давящая пауза в мозгах тотчас же принудила отвлечься от разрешения мелькнувшей доступно притягательной презабавной догадки, которая своей злободневной эксклюзивной важностью перечеркивала все подло ввинченные в чужой череп (профессионально озвученные) циничные спичи…

Пренеприятная глухая пауза неожиданно стала заполняться неким звуковым рядом… Ритмические однотонные, не запоминающиеся шелестящие шумы-звуки, совершенно как бы не мелодичные… Монотонные, метрономно прилипчивые, рождаемые, похоже, все-таки какими-то вещественными подручными инструментами, — отнюдь не электронная музыкальная шумилка…

Звуки то удалялись, почти утихая, утухая, превращаясь в едва слышимый, но весьма надоедливый (схожий с тундрово-комариным) хомус-варган-гуд, — то приближались до такой плеерно невыносимой полнозвучности, что не привыкшие к подобным интимно децибельным языческим прелестям мои трепещущие барабанные перепонки готовы были вскрыться… Шаманский шокирующий шорох заунывных первозданных варганых звучаний исподволь вводил мое и так уже достаточно потрясенное "подготовленное" существо в доселе не испытанный мною транс неприсутствия здесь и сейчас, неподчиненности своей опохабленной переломленной воле…

И это был отнюдь не сновидческий полубессознательный обрыв — я именно жил… Я обитал в некоей еще нехоженой действительности, которая когда-то в похмельно бредовом угаре привиделась, примерещилась и благополучно сгинула во всплесках дубля неистинного времени… Сгинула, чтобы в нынешний преподлый час объявиться при полном гражданском снаряжении, при всех кошмарных житейских регалиях…

Я вновь ощутил себя в непредставимом состоянии, — когда вместо целого потрепанного невзгодами организма присутствует всего лишь одно мое единоличное сознание, которое размещается, разумеется, в отдельно взятом (вроде как на время усеченном!) костяном сосуде…

Зато ко мне вернулось зрение! Всего меня абсолютно не существовало, как бы… Мне предоставили возможность наблюдать… Перед моими всевидящими глазами замелькали вполне сантиментальные, мелодраматические, новомодно чернушные, жанрово абсурдные и до последней пылинки достоверные житейские мизансцены… Главным персонажем этих мини-пьес был я — точнее, мое материальное Я. В этих калейдоскопически проскальзывающих фантасмагорических и бытовых притчах-хрониках присутствовал прошлый и нынешний физический мой облик… Облик человекоподобного существа — существо очень жизнеправдиво, чрезвычайно правдоподобно представляло всевозможно сложные грани характера заглавного персонажа… Именно представляло, никогда не будучи им взаправду, по-настоящему… Я лицезрел чрезвычайно искусно сотворенную, презабавно переживающую очередную трагикомическую сцену, непременно попадающую в какие-то вечно нелепые переделки, без устали суетящуюся, талантливо дергающуюся марионетку…

Этой трудно, весело, празднично и рутинно существующей человеческой кукле недоставало одного-единственного (божественного!) сценического атрибута-реквизита… У этого, гениально живущего в предложенных (квазипредлагаемых провидением) обстоятельствах, белкового существа привычно не учитывалась душа… И вследствие этого биографического факта живая (живущая за счет чего и кого?) кукла обретала (уже обрела!) вечное лицедейское прозябание…

Я (или тот, который подразумевал меня всегда в этой жизни) — любил близких мне друзей, женщин, одна из которых потом стала зваться моей супругой и матерью моего сына, — любил! — никогда не любя, но, стараясь как можно правдивее играть в это презабавное, воспетое поэтами-чудаками, чувство…

Я жалел, успокаивал, убеждал — лишь искусно притворяясь в искренне жалеющего, успокаивающего, убеждающего…

Я любил и воспитывал сына — никогда всерьез не воспринимая себя за главу семьи, за отца, ответственного за продолжение рода своего…

Понимание чувства человеческого дружеского, приятельского, родного локтя — мне, по всей видимости, было абсолютно чуждо… Следовательно, я никогда не любил ни России, ни того малого участка пространства, где обитал в полусиротском детстве, где учился, где мне пытались привить эту пресловутую — всегда недоступную для моей сущности — любовь к коллективному ближнему…

А любовь к вере, к древней христианской вере… И этой стародавней тысячелетней верой я, оказывается, обделен — я лишен веры в Мессию, почему-то изначально, от сотворения меня как существа в хлипкой человеческой плоти…

Я никогда не имел истинного слуха — ушей, которые бы услышали (возжелали услышать) слово любовь, — слово, не опороченное и не попорченное всегдашним скептическим (моим личным) ощущением, что в этом слове всё неправда, всё ложь, — но нужно притворяться, нужно подыгрывать, нужно… Зато я всегда имел (был наделен этим как бы Свыше сполна) превосходное стопроцентное (едва ли не орлиное по зоркости и стрекозиное по огляду) зрение — я всю жизнь жил-пробавлялся профессиональным созерцателем…

Вот и сейчас я вдруг почувствовал глаза — всего лишь единоличное их присутствие в глазницах черепа… И глаза мне выведали, выдали — поведали нечто библейски прекрасное и катастрофическое в земном грядущем — постапокалиптическое преображенное отчетливое видение мира сего…

*Храм-кристалл…

*Миллионнотонный алмазный куб…

*Четыре антрацитные пирамидальные стометровые башни мрачно подчеркивают четыре бездно-отвесных тысячеметровых грани…

*Рукотворному Храму тысяча человеческих веков…

*Бестеневые изумрудно вертикальные лучи космического зеленоватого светила ломаются о вечно искрящиеся бриллиантовые ребра храма, тотчас поглощаясь аспидным маслянисто-натечным гудронистым покровом, напрочь скрывающим окончательно вросшую паперть-подножие мертвого прибежища…

*В храме-жилище когда-то прятались-обитали земноводные сущности, самозвано нарекшие себя царями всего сущего…

*Гордость этих странных белковых тленных существ не знала границ…

*Эти водянистые существа возомнили себя божьими созданиями — человеками…

*Человек — есть подобие Сына человеческого…

*Не обретя подлинной человечности — в один из вселенских бесконечных витков, — дерзко мыслящие существа, познав (вызнав) сакральные тайны технократического могущества, обратились в клоно-богов, обретя бессмертие…

*Бессмертие на тысячу земных жалких витков вокруг слабеющего солнечного пухлящегося светила…

*Ныне от человеко-богов не осталось даже хромосомного праха…

*Лишь жемчужно-зернистые пики графитно-алмазного кубического нароста-нарыва хрустальным надгробием-саркофагом беззвучно чертят безоблачный бездонный бездушный небосвод…

…И — моему посточевидному Я, впервые за все эти сумасшедшие месяцы, стало по-взаправдашнему неописуемо тревожно, радостно и жутко… Мою глазастую голову словно насильно втолкнули, вкатили в багряно жгучее нутро горчайше и безнадежно рыдающего водопада…

И я не придумал ничего лучшего — я крепко затворил наливающиеся паническим восторгом, веки-вежды… Я их с такой мальчишески безнадежной надеждой зажмурил, что разом погрузился в давно призабытую трясину вселенской потерянности, сиротливости, когда лежал в казенно пахучей детдомовской постели, и крапивные колючие злые слезы предательски выдавали расположение моего по-девчачьи обидчивого сердца…

Каким-то невероятным полузабытым сомнамбулическим усилием я почти тотчас же размежил ожившие вежды — слипающиеся, разболевшиеся от набегающих, расслабляющих, расщепляющих мужское начало девчоночных слезных натеков, и…