Газета "Своими Именами" №21 от 21.05.2013

ОККУПАЦИЯ

Во время перестройки будущие «новые русские» попрекали ветеранов войны: «Если бы не вы, мы бы пили баварское пиво». Юрий Андреевич Нефёдов в своей книге обстоятельно рассказывает о счастье немецкой оккупации. Привожу отрывки из неё и хотел бы, чтобы вы не пропустили мысль автора в конце - те, кто пережил оккупацию и потом был призван в Красную Армию, на фронте к немцам никогда не перебегали. Редактор

В первых числах октября фронт быстро покатился на восток, уехали из города (Днепропетровска. - Ред.) фронтовые части, перестала бить по нам наша артиллерия. Изредка прилетали наши самолеты, пытаясь разрушить переправы. В город въехала оккупационная власть...

На следующий день по городу были расклеены приказы военного коменданта, объявлявшие комендантский час с 6 вечера до 6 утра, правила поведения для населения, добровольный набор в украинскую полицию и т.д. За невыполнение любого пункта приказа коменданта - расстрел.

Ровно через неделю появились большие, величиной с газетный лист, приказы о взимании с еврейского населения контрибуции в три миллиона рублей золотом в течение десяти дней. При неуплате будут расстреляны двести заложников.

Еврейским семьям было приказано стать на учет. Пошли не все, некоторые пытались скрываться. По городу ходили полицаи, откуда-то наехавшие дядьки в костюмах явно с чужого плеча с винтовками и белыми повязками на левом рукаве, на которых черными буквами было пропечатано по-немецки и по-украински: «УКРАIНСЬКА ДОПОМIЖНА ПОЛIЦIЯ», с немецкой печатью, с орлом и свастикой. Они отыскивали евреев. Немного позже их одели в черную форму с серыми обшлагами рукавов. Они же исподволь распространяли слух, что регистрация производится для переселения евреев в села немцев-колонистов Сталиндорф, Калининдорф и Ямбург, а немцев или, как их стали называть, фольскдойче - в город. И действительно, в нашем дворе появилась некая Евгения Карловна из Ямбурга, толстенная, одинокая, сравнительно молодая женщина. Мама продала ей какие-то вещи за пуд муки. А в соседнем дворе - Эльза Фридриховна, к которой тут же приехал брат фельдфебель, занимавшийся ремонтом бронетранспортеров на территории химико-технологического института.

Все немного успокоились. Наверное, стали привыкать к страху. Соседи-немцы, гражданские и военные, по утрам, встречаясь, говорили «Гутен морген», а соседи, евреи Добины, приходили к маме и о чем-то подолгу шептались. Однажды я услышал, что они беспокоились о своей бабушке-инвалиде, постоянно сидевшей в коляске, не представляя, как с нею можно добраться до места, куда их будут выселять.

В городе ничего не менялось, только прибавилось оккупационного воинства: итальянцы, румыны, венгры, словаки и даже латышский полицейский легион. Казалось, что вся Европа навалилась на нас. Мы все чаще вспоминали наших отступавших бойцов. Как им сейчас там, на фронте, против такой армады? А немцы в расклеиваемых листовках писали, что уже взята Москва, что скоро войне конец.

...Заработал Лагерный рынок. Вначале там торговали старушки с Мандрыковки. Был он какой-то по-домашнему добрый: торговки подкармливали тех, кто добирался домой из плена, детей и тех, у кого нечего было менять на продукты. Потом в торговлю вступили румынские солдаты и офицеры. Солдаты продавали белье, одеяла и прочее вещевое военное имущество, а офицеры - сигареты и табак. Затем на рынке появились венгры, итальянцы и все, кто был в городе. Немцы, а у них, видно, с этим было строже, иногда заскакивали на базар и где-нибудь в уголочке продавали самое дефицитное - в бутылках бензин и керосин. Итальянцы, как нынешние кавказцы, - цитрусовые.

Появились ремесленники, в основном из покалеченных военных. Делали и продавали зажигалки, керосиновые и карбидные светильники, свечи, ремонтировали примусы и керосинки, запаивали дыры в металлической посуде. Верхом технической мысли и ее воплощения казалось устройство из жести для размалывания зерна в крупу - крупорушка.

Потом начали делать одежду: телогрейки, ватные штаны, шитые бурки и обувь из изношенных и брошенных немцами автомобильных покрышек и камер.

Постепенно нас переключили на заготовку топлива на зиму. Мы выбирали доски и щепки из развалин разбитых зданий. У нас образовался небольшой «творческий» коллектив: мы с братом, Юра Писклов и Федя Кияновский. У Феди был старший брат Александр, служивший на западной границе и приехавший в отпуск за месяц до начала войны. Его зеленую фуражку пограничника примеряли мальчишки всей нашей улицы.

Родители Феди, оседлые цыгане, были очень добрые люди. Мама всегда чем-нибудь угощала детей, а, отвернувшись, плакала. Они очень переживали за старшего сына, служившего на заставе возле Бреста.

Федя был на два года старше нас, но ростом ниже на целую голову и носил ортопедический ботинок. Одна нога от рождения была у него короче. Зато он был рассудительней нас и почти по-взрослому серьезен. Если мы что-либо задумывали, считали нужным с ним посоветоваться. Как правило, его пророчества сбывались.

Когда нам попадались большие бревна или деревья, мы распиливали их у дома Кияновских, потому что у них имелся инструмент: пилы, козлы, топоры, бывшие в то время в большом дефиците. Дровами мы заполняли любое пустовавшее пространство в квартире: под столом и кроватью, на шкафу и даже внутри его, так как к тому времени он опустел. Сгорали они быстро, комната не успевала нагреваться, и утром в ведрах мы обнаруживали воду с корочкой льда. Но это позже, в разгар зимы, а пока продолжалась осень... Мы научились находить в мусорных ямах, в угольной золе несгоревшие кусочки угля и собирать его. Иногда набирали за день целое ведро, тогда удавалось хорошо нагреть комнату.

Так проходили день за днем. Мы бродили по улицам в поисках чего-нибудь съестного или дров. Опять ходили слухи о взятии немцами Москвы. Оккупанты всех мастей ходили гордые и надменные. Очередным приказом коменданта было введено правило: когда идет по тротуару немецкий офицер, необходимо немедленно остановиться, прижаться к стене и пропустить его. Организовали городскую управу и соответствующие учреждения. Все вывески были на украинском и немецком языках.

Стали выпускать городскую газету. Сразу же нашлись желающие в ней печататься. Писали всякую чушь, вплоть до правил гадания на кофейной гуще, блюдечке, картах. Сводки с фронтов были очень тяжкие, но постепенно люди научились понимать их истинное значение. Особенно глубокой осенью после битвы под Москвой.

Несколько позже начали расхваливать условия жизни в Германии и призывать ехать туда добровольно. Наши соседи Калашниковы, Иван Григорьевич и Мария Васильевна, уже немолодые люди, уехали туда добровольно. Он работал там бухгалтером в каком-то хозяйстве в Голландии. Как объяснили маме, они боялись местных доносчиков. За неделю до прихода немцев к ним приезжали дочь и зять. Оба окончили ДИИТ и служили в армии. Очень красивая пара: оба высокие, в форме с портупеями и кубиками в петлицах. Они хотели эвакуировать родителей, но что-то не сложилось. После войны они вернулись в город через Англию и тут же уехали в Среднюю Азию. Их зять, Леня Бондаревский, работал там начальником дороги.

Там, где сейчас лечкомиссия, прямо за парком Глобы (на его месте сейчас Оперный театр) стоял двухэтажный дом. В нем разместилась биржа труда. Туда приходили люди, толпились в очередях, надеясь найти работу. Однажды очередь окружили немцы с полицаями, отобрали тех, кто моложе, в одно мгновение загнали в кузова двух машин и умчались в сторону вокзала. Остальные, кто не попал в машины, разбежались, а в парке стоял стон и плач. После этого мы старались в этом месте не появляться.

Позже полицаи стали забирать прямо из дома по каким-то разнарядкам, ими же и составленным. Сначала тех, кто был 1924/25 года рождения, а затем и более молодых.

Не помню по какому случаю, мы оказались на проспекте в районе универмага: я, мой брат, Юра Писклов и Федя Кияновский. Это было 13-го или 14 ноября. На проезжей части, между универмагом и нынешней гостиницей «Центральной», стояла толпа людей, как бы построенная в колонну человек по 6-8 в ряд, мирно разговаривая, медленно продвигалась в сторону улицы К. Либкнехта в окружении редкой цепочки немецких солдат. Некоторые из них, примерно через 10-12 человек, вели огромных овчарок.

Возглавляли колонну несколько офицеров. Они весело разговаривали и громко смеялись. Один из них, высокий, красивый и даже щеголеватый, очевидно, старший, не забывал оглядываться и подавать руками какие-то знаки солдатам. Солдаты были из войск СС и вермахта.

Мы заметили относительно небольшую толпу - начало огромной колонны, а конец ее просматривался где-то в районе Садовой или еще дальше. Колонну проводили последовательно через третий, второй и первый этажи магазина, заставляя их там оставлять свои вещи, якобы для последующей доставки в места переселения.

Колонна медленно двигалась вперед и уже свернула на ул. К. Либкнехта, а мы все стояли и смотрели. Большинство составляли пожилые люди: женщины, многие с детьми; старики, но были и молодые. Они, в большинстве, вели себя спокойно и даже улыбались, но таких было немного. Основная масса шла обреченно, очевидно, отчетливо понимая, куда и зачем их ведут.

Мы прошли ближе к универмагу и увидели, как полицаи подгоняли людей с вещами к входу, который ближе к улице Короленко, а затем выпускали их через противоположную дверь, но уже без вещей. Всех торопили в колонну.

Обратная стена универмага в ту пору была полностью из стекла. Когда мы зашли на ту сторону, где сейчас магазин Михаила Воронина, то увидели толпу, смотревшую куда-то наверх. Там, на третьем этаже, уже шел дележ оставленных вещей, где усердствовали, в основном, полицаи.

Во второй половине дня со стороны Запорожского шоссе стали раздаваться выстрелы винтовочные, пулеметные и автоматные, затихшие только часам к 10 вечера.

Так расстреляли евреев в Днепропетровске. Говорили, что в этой колонне, которую мы так близко видели, их было 14 тысяч.

Из нашего двора навсегда исчезли соседи Добины, Елизавета Григорьевна и Марк Евсеевич. На веранде в инвалидной коляске осталась сидеть бабушка, мать хозяйки. Такая же старушка и тоже в инвалидной коляске осталась в доме N42 из семьи расстрелянных Шерфов. Несколько дней за ними ухаживали соседи, затем наехали фольксдойче, заняли опустевшие квартиры, а старушек солдаты перетащили в подвал одноэтажного дома, что еще до недавнего времени стоял на углу улиц Кирова и Дачной, напротив студенческой поликлиники.

С середины ноября до середины марта мы ухаживали за старушками с Юрой Пискловым и Федей. Где смогли, застеклили, а где-то забили фанерой окна в подвале. В развалинах нашли и установили маленькую чугунную буржуйку, принесли дрова, посуду, воду, емкости для отходов, убрали комнату и сделали ее чуть похожей на жилье. Носили еду, которую готовили мама, Марфа Ивановна и Федина семья.

Когда мы оставались с братом вдвоем, а мама уезжала на заработки, мы всегда готовили и на бабушек. Мой восьмилетний брат очень строго следил за этим.

В середине марта, в один из дней, когда был наш черед кормить старушек, мы с братом ранним утром, еще не совсем рассвело, несли им котелок горячей кукурузной каши, или мамалыги, другого тогда не было. Дойдя до дома N31, мы увидели телегу с лошадью, стоящую у входа в подвал, где находились наши подопечные.

Остановились в нерешительности и испуге. В этот момент из подвала вышел полицай, волоча по земле одну из бабушек. Подтянул, без труда забросил ее в телегу, спокойно вытащил из кобуры пистолет и выстрелил в голову. По-хозяйски спокойно повернулся и пошел в подвал. Нас он не заметил. Надо было быстрее убегать...

Я потянул за руку Женю, но он не сдвинулся с места. Взяв у него сумку, где стоял обернутый полотенцами котелок с кашей, я закинул его руку себе на шею и потащил домой. Ноги его не шли. Я буквально приволок его домой, уложил в постель, затопил печку, сварил еду и пытался растормошить.

Значительно позже я узнал, что такое шок и как можно вывести из этого состояния. А тогда мне было 12 лет, а ему 8. Примерно через четыре часа он сначала начал водить глазами, вроде бы рассматривая, но не понимал, где он находится, а потом сел в кровати. К котелку с кашей, который несли старушкам, мы не притронулись.

В конце марта мама приехала из Сурско-Литовского, а у нас кончились дрова. Утром, когда было еще темно, я отправился на поиски. Где-то на улице Жуковского оторвал три доски от еще не до конца изломанного забора и потащил их через дворы домой. Когда я вышел на свою улицу, прямо перед собой увидел трех полицейских-латышей с винтовками. Они рассмотрели меня, велели положить доски на землю. Один повел меня в сторону Лагерного рынка, двое не спеша пошли вниз в сторону Дачной.

Полицай привел меня во двор 5-го почтового отделения, где уже находилось много народа, человек двести, а может и больше, в окружении полицейских и немецких солдат. Двор со всех сторон был огорожен высоким забором, и убежать оттуда было невозможно. Огромный полицай, очевидно, старший, предупреждал, что при попытке побега будут стрелять. Полицаи и немецкие солдаты стояли по периметру двора с винтовками в руках.

Через некоторое время со двора начали выводить людей группами по тридцать человек в сопровождении одного немца и одного полицая и усаживать в огромные крытые грузовики, большая колонна которых стояла на Лагерной. Дворы на улице с двух сторон были блокированы полицией.

Я пытался «улизнуть» со двора, стараясь не попасть в отсчитываемые тридцатки, переходил из одного угла двора в другой, но не получилось. Попал в последнюю машину. В кузове лежали лопаты и кирки.

Нас привезли на территорию нынешнего предприятия «Цветы Днепропетровска», там проходил противотанковый ров от Запорожского до Криворожского шоссе. Теперь это улица Днепропетровская. На этом месте расстреляли в ноябре ту колонну людей, которых мы видели возле универмага. Со стороны хозяйственного двора ров был наполнен трупами. К противоположной стенке рва доползали, видимо, только раненые и добитые позже. Картина страшная, хотя в последующее время я видел лагеря смерти в Германии... Там тоже не менее страшно, но этих я видел в колонне живыми. Среди них были наши соседи, с которыми мы были близки.

Расстрелянные в ноябре и едва присыпанные мерзлой землей, они оказались снаружи под лучами весеннего солнца. По дну рва ходил молодой немецкий офицер с пожилым унтером, очевидно профессионалом. Они штыками открывали рты жертвам, отыскивая золотые коронки. На дне рва, у противоположной от нас стены, сидела крупная молодая женщина с двумя прижавшимися к ней детьми. Кирками долбили мерзлую, уже чуть подтаявшую сверху землю, нашпигованную стреляными гильзами всех калибров, среди которых попадались и гильзы отечественного образца. Это стреляли полицаи.

Когда почти стемнело, нас отпустили. Как я добрался домой, не помню. Несколько дней я был без сознания, мама говорила, что у меня было воспаление легких. Она меня едва выходила.

...Из разговоров взрослых я немного знал, что в больнице прячут от немцев офицеров и солдат нашей армии, маскируя под тифозных больных, но не догадывался, что к этому причастна Зоя. Однажды, сидя у открытого окна за занавеской, я направлял на ремне хирургический инструмент. Рядом с окном остановились Зоя и румын Миша (был такой высокий красивый парень в румынском госпитале, вольнонаемный) и о чем-то тихо говорили. Постепенно я стал разбирать отдельные слова и невольно услышал, что речь идет о каких-то продуктах: не то мешок перловой крупы, не то гороха. А главное - чистые бланки с печатями румынского госпиталя, которые Миша должен был достать.

Через двадцать лет после войны в актовом зале Металлургического института на торжественном собрании в честь дня Победы доцент кафедры термообработки Зоя Константиновна Косько рассказывала о своей подпольной деятельности в годы войны. Это была та самая Зоя из областной больницы. При случае я напомнил ей тот, невольно подслушанный мною, ее разговор с Мишей, чем привел ее в состояние сильного волнения, как будто я мог на нее донести.

...А тогда, в 1942-м, продолжалась жизнь в оккупированном городе: немцы ходили с высоко поднятыми головами и вели себя очень агрессивно. Когда случалось, что по улицам проводили наших пленных солдат, они избивали их, оскорбляли, а отставших тут же на улицах расстреливали. Я это видел.

По городу ходила молва, как по Короленковской вверх вели колонну наших пленных моряков. Все они были со связанными за спиной руками, шли и пели во весь голос матросские песни, и, конечно же, «Раскинулось море широко...». Немцы бесновались, били прикладами, а когда они приближались, краснофлотцы отбивались ногами. Немцы стреляли, а следом шли машины, в которые складывали убитых.

На улице Исполкомовской, между Чкалова и Комсомольской, в один день повесили на деревьях пятнадцать человек и каждому на грудь прикрепили табличку: «Я помогал партизанам», «Я прятал советских офицеров» и т. д., но народ сразу разобрался, что людей для этой акции устрашения взяли в лагере военнопленных. Все они, одетые в гражданскую одежду, имели загар, характерный для военных.

Участились и ужесточились облавы на молодежь для отправки в Германию. По городу распространялись переписанные письма, песни и стихи от уже угнанных и познавших западную цивилизацию. Были случаи возвращения по болезни, чаще всего искалеченных.

Расклеиваемые листовки и газеты сообщали о взятии Сталинграда. Когда они сообщили об этом в третий раз с интервалом в две-три недели, стало понятно, что это вранье. Нам всем было обидно, страшно и по-прежнему голодно. А из открытого окна соседей-фольксдойче доносились запахи вареного мяса и мы спорили, что варится: свинина, говядина или курица.

У соседей, что жили в квартире расстрелянных Добиных, хозяин работал в городской Управе переводчиком, ходил в полувоенной форме и подчеркнуто строго обращался ко всем только по-немецки. Мы все его люто ненавидели, и у его сына Аркадиуса спрашивали, не собирается ли его отец на фронт - помочь фюреру. Нам всем так хотелось, чтобы его там убили.

Союзники немцев вели себя по-разному. Мадьяры, как правило, с населением не общались. Исключение составляли служившие в венгерской армии русины, говорившие на смеси украинского и русского языков. Они контактировали с населением и часто, чем могли, помогали, особенно детям. Румынов надо было опасаться: могли украсть, что попадется, или просто отобрать что-либо приглянувшееся прямо на улице. Особое войско составляли итальянцы. Они так же, как и мы, люто ненавидели немцев и поэтому казались нам чуть ли не союзниками.

На нашей улице в доме N31 расположилось небольшое подразделение итальянцев - радиостанция с двумя антеннами в саду и несколькими автомашинами во дворе. Основная их часть находилась в Феодосиевских казармах. Свободные от дежурства солдаты прямо на улице часто играли в футбол. Однажды мяч попал в грудь проходившего мимо немца. Он выхватил штык, с которым постоянно ходили солдаты, проткнул мяч и бросил его итальянцам. Те обиды не стерпели и прилично его побили. Через полчаса их расположение окружили около пятидесяти вооруженных автоматами немцев. Итальянцы, очевидно, позвонили в свою часть и оттуда примчались до двухсот вооруженных солдат. Казалось, кровавая развязка неминуема. Мы рванули врассыпную и, попрятавшись, наблюдали за происходящим через щели в заборе. Неожиданно появились карабинеры и стали плотной шеренгой между немцами и своими солдатами. Немцы молча стояли с автоматами наизготовку, а итальянцы бегали за спинами карабинеров, размахивали своим оружием и все очень громко кричали. Потом откуда-то появился офицер карабинеров, подошел к немцам и начал переговоры. Через несколько минут он что-то крикнул своим солдатам, те мгновенно умолкли и, к нашему изумлению и глубокому разочарованию, поплелись молча в сторону своего расположения.

...Второе событие коснулось нас непосредственно. Примерно в середине августа к маме на улице, на той же Кооперативной, подошли два парня и попросили их спрятать, представившись военнопленными, бежавшими из воинской части, располагавшейся в помещении пожарной охраны. Я не знаю почему, но мама им поверила сразу и привела в дом. Во всем чувствовалось, что немцам уже не до провокаций подобного рода и этим мама, очевидно, и руководствовалась.

Оба парня были среднего роста, крепыши. Один из села в районе Лозовой, второй - из Саратовской области. Имен и фамилий их я не помню. Поместили их на чердаке, и раз в сутки я лазил туда, принося скудную еду и воду. Через месяц их обнаружила на чердаке наша соседка Мария Григорьевна и со слезами предъявила нам претензию, что не сказали ей, плакала и говорила, что она тоже вправе помогать пленным, тем более нам известно, где ее старший сын. Но время было такое, что и доверять, и подставлять под удар было одинаково опасно.

Досидели на нашем чердаке оба парня почти до освобождения города. Дней за десять, когда по городу забегали шайки калмыков и казаков, стали выгонять людей на запад и жечь дома, мы отвели их на Базарную и спрятали в глубоком подвале знакомых нашей соседки.

После освобождения, пройдя все проверки, они опять были на фронте и прислали оттуда письмо с глубокой благодарностью за оказанную им помощь.

...К концу лета все изменилось. Через город потянулись колонны немцев и их союзников. Появились плакаты, призывающие местное население уходить в западные области Украины, куда большевиков, безусловно, не пустят: «Погода стоит хорошая и можно незаметно добраться до Западной Украины».

Появившиеся с востока полицаи стали ходить по домам и выпроваживать людей, но делали они это несмело и вяло. Тогда за дело взялись прибывшие из Харькова калмыки и какие-то казаки. Они действовали жестоко: выгоняли жителей и сжигали дома. Народ выходил за город и разбегался, многие возвращались и прятались в нагорной части города, где стояли немцы и куда легионеры не заходили. Надо было спасаться и нам. На хлебозаводе работы не стало, всех разогнали, люди разбежалась по неведомым углам и выживали, как кто умел.

...Примерно числа 15 октября мы, собрав самое необходимое, отправились на ул. Володарского, где хозяйка радушно встретила нас и разместила в маленькой комнате на полу. Выходить из дома можно было только вечером, чтобы принести воды и справить нужду.

Немцы на хлебозаводе продолжали работать, машины въезжали и выезжали, мимо нашего дома сновали солдаты и все это создавало видимость того, что и наш дом входит в территорию их расположения. Нас никто не трогал, не приходил в дом, немцы были озабочены спасением самих себя и им было явно не до нас. Так продолжалось до 24-го октября.

В тот день, всего за день до прихода наших, во двор въехали 4 мотоцикла с колясками, развернулись и сняли с одной из колясок пулемет. Я увидел в окно, что солдаты были эсэсовские, сказал об этом вслух. Но, успокоенные предыдущими днями взрослые и, в частности, наша хозяйка, сказали, что, очевидно, приехали взрывать завод.

Но дальнейшие события развернулись молниеносно: молодые и энергичные эсэсовцы разбежались по близлежащим домам и очень быстро согнали в наш двор человек двадцать жителей, в основном женщин и детей, поставив всех лицом к забору. Велели всем поднять руки и упереться ими в забор. Совсем молоденький эсэсовец в грозно надвинутой на глаза каске ходил за нашими спинами и поправлял руки тем, которые, по его мнению, не очень высоко и красиво их подняли. Правую руку наша хозяйка, стоявшая рядом с нами, держала на плече внука. Эсэсовец подошел сзади, вежливо извинился, снял ее руку с плеча мальчишки и, осторожно подняв, приставил к забору.

Видно, из хорошей семьи был этот воспитанный эсэсовский парень. Даже расстреливать как попало людей он не мог. Во всем должен быть порядок. «Орднунг», одним словом. А то потом упадут на землю и ищи тех, кто вдруг останется живым, чтобы добить.

За спиной раздался громкий металлический щелчок. Я оглянулся. Сидевший на корточках возле пулемета немец заправил ленту с патронами и захлопнул крышку затворной коробки. Сказать, что я испугался, - это ничего не сказать. Мне долго потом казалось, что у меня остановилось дыхание. Вдруг показалось, что можно еще спастись, если упасть на землю при первых выстрелах. Мы стояли примерно в середине этой шеренги смертников, а стрелять он начнет, наверняка, с какого-то края.

Надо успеть сказать об этом маме, а немец уже стал на одно колено и начал укладываться за пулемет. В это мгновенье распахнулась дверь проходной и из нее вышел огромный, одетый в полевую форму, в каске и с парабеллумом в кожаной кобуре на животе фельдфебель, главный начальник на этом хлебозаводе.

- Что здесь происходит? - громким голосом почти закричал он, обращаясь к уже лежащему за пулеметом эсэсовцу.

- Ничего особенного, господин фельд-фебель. Сейчас мы расстреляем этих людей и уедем, - спокойно ответил пулеметчик.

Наша хозяйка, отлично владевшая немецким языком, переводила маме вполголоса содержание их разговора.

- Почему, на каком основании? - кричал фельдфебель.

- Они не выполнили приказ немецкого командования и не покинули город, - спокойно и деловито отвечал ему пулеметчик, продолжая лежать за пулеметом.

Фельдфебель резко двинулся вперёд, наступил одной ногой на пулемет, двинул его вдоль оси, сошки подломились и он поставил на пулемет вторую ногу.

- Нас здесь пятьдесят вооруженных солдат вермахта и вначале вы расстреляете нас, а потом уже и этих людей, - продолжал громыхать фельдфебель.

Из-за его спины, из проходной выскочил сравнительно молодой солдат с винтовкой, растолкал нашу шеренгу, прикладом выбил несколько досок в заборе и крикнул: «Бегите быстро!»

Повторять не надо было, мы рванули через дыру в заборе и разбежались в разные стороны. Далеко бежать было опасно, можно нарваться на других карателей: казаков или калмыков. Через два или три двора мы увидели большую, оставшуюся еще с начала войны щель, хорошо перекрытую и малозаметную, расположенную в густом кустарнике.

В ней уже сидели люди с детьми, несколько семей. Мы просидели с ними некоторое время, услышали треск уезжавших мотоциклов, а после этого, когда стало смеркаться, вынуждены были уйти; уж очень они нас недружелюбно встретили и прямо попросили быстрее убраться.

...Удивляла совершенно непривычная за последнее время тишина. Ни выстрелов, ни человеческих шагов, ни моторов. Почти абсолютная тишина, только школа разгоралась все сильнее. Осторожно ступая, двинулся к калитке, посмотрел в щель: все дома вокруг хлебозавода были без стекол. Тихонько отворил калитку, огляделся немного по сторонам и шагнул на улицу.

На пересечении улицы Володарского и трамвайной линии стоял боец Красной Армии в шинели с погонами, в шапке и с автоматом ППШ на груди. Я бросился к нему, потом притормозил и прижался к забору. Вспомнил рассказы о том, что в освобожденном и тут же оставленном в 42-м Павлограде еще долго полицаи переодевались в форму наших солдат, выманивали встречающих и тут же в них стреляли.

Боец, очевидно, правильно понял мои сомнения и крикнул:

- Беги смелее, пацан, я свой!

Я подбежал к нему, уткнулся лицом прямо в автомат. Непроизвольно брызнули слезы, и я зарыдал. Даже не заплакал, а завыл в голос, громко застонал, как-то по-звериному.

Солдат обнял меня, похлопал по спине. Он что-то мне говорил, успокаивая, а я просил:

- Дядя, возьми меня с собой...

Он рассмеялся, наверное, его впервые назвали «дядей».

- Ты пока немного подрасти, а потом догонишь нас в Берлине и подсобишь.

...Начали быстро строить переправы через Днепр - одну у железнодорожного моста, а вторую, более капитальную, хоть и деревянную, на том месте, где сейчас «новый» мост. Под началом наших саперов работало много пленных немцев, которых охраняли пленные румыны. Смотреть на такое сочетание было приятно и смешно.

В конце октября 1978 года мне позвонил мой давний друг Владимир Петрович Ошко и пригласил приехать в выходной день на базу отдыха завода им. Коминтерна в Любимовку.

- На празднование 35-й годовщины освобождения Днепропетровска приглашены многие участники боев за наш город и среди них маршал авиации В.А. Судец. Я думаю, что тебе будет очень интересно с ним познакомиться.

...Вскоре приехал маршал, запросто, без протокольных церемоний со всеми познакомился, поговорил с детьми, рассказал о последних столичных новостях, покорив собравшихся непринужденностью и бархатным, истинно маршальским баском.

Уже за столом, неожиданно изменив тему разговора, Владимир Петрович сказал:

- Владимир Александрович, мы все по молодости на фронт не попали, но среди нас есть один, почти ровесник, успевший повоевать, и кивнул в мою сторону.

Маршал кивнул мне, показывая на стул, на котором сидел адъютант, пересадив его по правую от себя руку, а когда я уселся, велел нам налить.

- За фронтовое братство, - сказал маршал, протягивая мне руку с фужером.

Буквально несколькими фразами я рассказал свою военную биографию, не останавливаясь на деталях.

Маршал внимательно слушал, потом на мгновение задумался и, не торопясь, как бы вспоминая и взвешивая каждое слово, сказал:

- Я был членом Военного Совета 2-го Украинского фронта. Однажды мы получили приказ Ставки дать оценку действиям в боевых условиях и сообщить о случаях сдачи в плен или перехода на сторону противника военнослужащих, призванных с освобожденных от оккупации территорий. По многочисленным сведениям, полученным от политорганов и контрразведки «СМЕРШ», мы составили доклад, где однозначно говорилось, что случаев таких со стороны побывавших в оккупации не было. Были случаи, но не с теми, кто был в оккупации, - закончил маршал.

Ю.А. НЕФЕДОВ, из книги «Поздняя повесть о ранней юности», №35, 2004