Газета Завтра 154 (46 1996)

ПРИХОДЯТ С ВОЙНЫ СЫНОВЬЯ Владислав Шурыгин старший

Сознание не сразу вернулось к нему. Наверное, очень долгими были мгла и его беспамятное парение между землей, на которой он был распростерт, и небытием, в котором он мог бы навсегда остаться. Очнулся ночью. С трудом повернул неимоверно тяжелую голову, закованную в спецкаску “СОБРа”, увидел неподалеку силуэт бэтээра, несколько неподвижных черных фигур на разбитом асфальте и стену дома, сквозь мертвые глазницы окон которой светила луна…

Их расстреляли в упор из развалин по всем правилам городского боя — ударили залпом сразу из нескольких гранатометов… Разнесли, развалили в металлолом, а по тем, кто уцелел, защелкали дудаевские снайперы… Били сначала в ноги, затем в руки, и лишь в конце следовал “милосердный” выстрел в голову…

У него тоже были прострелены ноги и рука, но что-то, видно, помешало стрелку довести дело до конца… Может, то, что, потеряв сознание, он недвижно лежал навзничь, и это создало уверенность: не жив он вовсе. Что толку стрелять в мертвого, когда еще есть живые?

Боец хотел отползти к стене дома, но простреленное тело не повиновалось ему. И тогда он тихо позвал:

— Ребята! Ребята… Кто есть, отзовитесь!

Тишина. Никто не отзывался. И вдруг голос:

— Эй! Ты где?

Нет, это не свои.

— Эй! Ты где?

“Молчи!” — приказал себе боец. Вскоре в темноте возникла идущая крадучись, почти на четвереньках, фигурка почему-то очень небольшого человека. Он склонился над одним из недвижно лежащих бойцов СОБРа, стал то ли трясти его, то ли обыскивать. Перебежал к следующему… И вот он рядом. На неподвижно лежащего бойца глядели черные, вовсе не испуганные, а азартные глаза подростка-чеченца. Лицо приблизилось, а затем отпрянуло — понял, что голос подавал этот русский и что он тяжело ранен. Что-то зловещее и неясное прозвучало на незнакомом языке — подросток исчез в темноте. Сейчас он сообщит своим о легкой добыче, и они либо добьют его снайперским выстрелом, либо, что не приведи Бог, постараются захватить живым. И нетрудно догадаться, какими страшными будут оставшиеся минуты жизни… Единственная рука все еще была верна ему, и он нащупал на бронежилете гранату…

Не надо о подвиге, о мужестве. Это — безысходность, кратчайший путь обеспечить себе достойный “отход” из этой жизни. Собрался, приготовился. Но вот с другой стороны улицы послышался топот ног и голоса: “Ребята! Кто живой есть? Мы — лефортовцы!”

Свои! Это уж точно. К тому же, вэвэшники. Собровец откликнулся. К нему подходили грамотно, перебежками. Несколько человек нырнули в развалины; чуть поодаль кто-то саданул из “мухи” по руинам противоположного дома. Двое склонились над раненым. Один — с портативной рацией. Передал негромко в эфир: “Ляпин! Вперед тридцать метров и возле сгоревшей коробки стоп! Правильно. Действуй!”

Рывком подлетел бэтээр. Выскочили двое и сноровисто перенесли грузного раненого на броню.

Уже в безопасном месте, когда собровцы раздели, надежно перевязали, вкололи промедол и еще какой-то тюбик, он снова услышал эту фамилию “Ляпин”: “Давай, Ляпин, жми на всю железку к нашему скверу. Туда вертолет подойдет!” — “Есть жать к нашему скверу. Сдать раненого на вертолет!”

Все получилось у этого шустрого паренька. Домчал, как на “скорой помощи”, передал врачу в вертолете. А собровец, когда его перекладывали на носилки, еще нашел в себе силы — поблагодарил:

— Спасибо… Сам-то откуда будешь?

— Из Москвы!

— Земляк… — тихо произнес собровец и, похоже, отключился. Через полгода, оправившись от ранений, он будет вспоминать тот роковой грозненский вечер, будет помнить, что вывез его из боя какой-то москвич-солдат по фамилии Ляпин или что-то близкое к этому. Земляк. Вывез из-под огня, как на “скорой помощи”.

* * *

А Ляпин и впрямь когда-то работал шофером на “скорой помощи”. Это была самая значимая лично для него работа, на которой ощущал себя нужным людям, во-первых, и по-мужски сильным, во-вторых.

Мчался на своей “скорой”, и лучи автомобильных фар чаще всего высвечивали узкие проезды между рытвинами и буграми новостроек… Возил рожениц. Даже участвовал однажды при приеме младенца — тот горласто кричал, а Влад, державший его на простыне, больше всего боялся, как бы случайно сильно не сжать или не уронить. Это было самое хрупкое существо, которое он держал в своих руках! Возил пожилых людей с сердечными приступами, приходилось доставлять в “Склиф” и с виду грозных, “навороченных”, а на самом деле совсем по-мальчишески боящихся уколов и боли парней…

К машине приобщился рано. Она была у отца. Лет, наверное, в девять тот доверил сыну порулить. Но вся сложность была в том, что с трудом доставал педали сцепления и газа… “Качай силенку, Влад! И расти!” — говорил отец.

Качал, рос. Но уже в одиннадцать лет отец от них ушел. Вместе со своей машиной… Встретил другую женщину, перешел к ней жить. Отец избрал очень жесткую форму разрыва со своим первым семейным прошлым — порвал, как отрезал. Ни посещений, ни встреч, ни даже телефонных разговоров с сыном.

Недостачу сильной мужской опеки Влад ощутил довольно рано… Подерется с мальчишками, побьют его беспощадно, а поделиться своей бедой, найти из нее достойный выход — с чьей помощью? Мать, она может только погладить, приласкать, пожалеть… А требовалось совсем иное. Искал выход сам — подался, было, в секцию каратэ, но там ему буквально на первой неделе сломали руку. Ходил в школу с гипсом.

Как-то встретился с отцом. Тот сам его нашел:

— Я теперь снова в Москве работаю. Возглавляю фирму… Заходи, поговорить надо. Не чужие люди…

— О чем говорить-то? Ты столько лет пропадал, скрывался…

— Ну не ершись, не скрывался… Не сложились у нас отношения. Просто не хотел создавать дополнительные сложности, давал матери возможность устроить новую семейную жизнь… Но она, похоже, так и осталась одна.

— Не одна, а со мной. Мы как были двое — так и остались вдвоем. А ты… ты ее так и не понял. Жалко тебя, отец.

Владислав тогда с трудом произнес это, ставшее непривычным ему, слово “отец”… И добавил, не без некоторого вызова, что в самое ближайшее время уходит в армию. От встречи отказался…

* * *

Кто-то тряс его за плечо:

— Ляпин! Ляпин! Да проснись же, твою дивизию! Спит, как дома…

Над ним стоял прапорщик Панченко, старшина их автороты. Ляпин сел на матраце, брошенном на траву, и стал шарить рукою, искать сапоги.

— Десять минут на сборы. Едешь на бензовозе Егорова. Его в госпиталь отправили вчера. Сбор колонны в шесть ноль-ноль. Ты меня понял, сержант?

— Понял, товарищ прапорщик. Это я понял…

— А что неясно?

— Неясно, Павел Степанович, когда весь этот бардак кончится… Вчера — на одной машине, позавчера — на другой. Сегодня вот снова. Когда только это кончится?

— Ну непонятливый ты хлопец, Ляпин. Считай, уже год воюешь, а все не знаешь, что война и есть самый большой бардак. Езжай, езжай. Глядишь, снова к награде тебя представим. Ко второму кресту.

— Ясно, товарищ старшина. Тут бы березовый не заработать.

— Пронесет и на этот раз. Ты у меня везучий. Тьфу-тьфу-тьфу!

Колонна попала под обстрел.

Тактика старая и верная — подбили головной бэтээр, подожгли несколько транспортных машин и в их числе бензовоз, который вел Ляпин. Хорошо хоть сама дорога позволяла объезжать подбитую технику, и тут главным было, чтобы и во время объезда снова кого-то не подбили — это закупорило бы дорогу. Бойцы открыли плотный ответный огонь, не давая противнику действовать выборочно.

Бензовоз мог каждую секунду взорваться. Ляпин это понимал. Как раз в это время кто-то забарабанил по кабине слева, а затем в проеме окна появился возбужденный прапорщик Панченко:

— Ляпин! Сбрасывай наливник с дороги!

Он бы и сам, Панченко, это сделал более умело и быстро, но занимать место водителя, высаживать Ляпина было некогда…

— Понял! Сбросить с дороги! — Ляпин стрельнул глазами: сам-то, мол, соскочи…

Панченко спрыгнул, бежал рядом с открытой дверцей…

— Набери ход и за этой подбитой… круто вправо! Ну! Молодец, Ляпин!

Это еще неизвестно, кто молодец! Прапорщик бежал рядом с наливником, вроде бы и прикрытый от огня корпусом машины, но сама она могла вот-вот рвануть, и тогда…

Все удалось! Машина уже срывалась с дороги, когда Ляпин покинул кабину… Приходилось ему когда-то прыгать на ходу с поезда — там главное было не налететь на какой-то камень или другой твердый предмет, а здесь, хотя и скоростенка меньше, но камней навалом, а главное, угадать бы, не сорваться по инерции за край дороги. Дьявольская сила все же повлекла его вслед за машиной, но кто-то сгреб, схватил его за ноги — удержал! Панченко! Конечно, подстраховал он. Так, лежа рядом и не слыша грохота боя, они разом увидели, как перевернулась машина, пошла на следующий кувырок и рванула огромным огненным шаром, подняв над местом взрыва черный клубящийся султан. На них пахнуло жаром, но, слава Богу, не опалило. Они вскочили на ноги. Идущая следом машина уже притормаживала, чтобы подобрать их. Панченко ахнул и упал, как подкошенный. Попытался снова вскочить, но не смог и лишь тогда понял:

— Ноги, Ляпин… Мне попало в ноги…

Ляпин перенес прапорщика в кузов подошедшей машины, подтянулся, запрыгнул сам. Колонна, огрызаясь, подбирая раненых и убитых, уходила из-под огня. Панченко, сам того не подозревая, оказался пророком: Ляпина действительно представили ко второй награде.

…”Ну вот, мама, и разрешился наш с тобой спор: получится из меня солдат или не получится. Получился. И, наверное, не очень хилый, если вчера вторую награду вручили. На этот раз медаль “За отвагу”! Вот уже три месяца, как я стал старшим сержантом и назначен на должность старшины роты вместо раненого прапорщика”.

Когда писал это письмо, снова невольно вспомнил приезд мамы сюда, в Чечню…

Это было еще в начале его службы. Тогда как раз в прессе и по телевидению началась кампания борьбы за мир в Чечне, за возвращение матерями своих сыновей с войны. Правозащитник депутат Сергей Ковалев вещал: “Езжайте в Чечню. Убедите своих сыновей не воевать против свободолюбивого чеченского народа. Забирайте их и уезжайте в Россию!”

Как же Влад был удивлен, увидев мать в расположении части! Уткнулась ему в плечо и плакала, целовала его и все говорила: “Слава Богу, ты живой! Какой же ты худой стал, сынок! Ты не болеешь?”

Ну обычные слова, какие говорят, наверное, все матери при встрече со своими сыновьями. Но были и другие слова, сказанные наедине. Осторожные, робкие. Те, которые говорила она, и сама не верила в то, что они будут услышаны:

— Ты у меня один… Если с тобой случится страшное — я не переживу, я не буду жить. Ты, понимаешь… ты — смысл всей моей жизни! Нельзя ли как-то уехать, уйти от этой войны. Ну зачем она нам?

Он отвечал ей, набычившись, точно в чем-то перед ней провинился:

— Дезертиром не стану! Ты должна меня не только любить, но и уважать!

Он не уехал, не сбежал, как это сделали некоторые из солдат, поддавшись эмоциям и уговорам матерей. К чести его товарищей-москвичей, никто из них этого не сделал. Они дали друг другу клятву — уехать отсюда только всем вместе с оружием в руках.

* * *

… Что привозит солдат с войны? Известное дело — “законсервированную” на всю оставшуюся жизнь горечь потерь, тревожные сны, злые отметины на теле, а то и расшатанные после контузии нервы. Везет он в себе и нечто такое, что сразу и не выразишь… У одного внешне вроде бы и никак не проявится, а у другого… И назовут это “синдромом”, по названию самой войны. “Афганский синдром”… Он уже есть. Теперь вот — долго ждать не пришлось — “чеченский”… Он в диспропорции опыта, полученного человеком на войне, и тем, что есть в мирном быту; он в умении “нормально” жить там, где опасность и смерть, и неумении сразу приспособиться, адаптироваться к мирной вроде бы, но тоже очень непростой жизни… Он проявляется в обостренном восприятии любой, даже малой несправедливости, не говоря уже о большой…

А еще в той раскованности, которую даже самый строгий моралист “разгильдяйством” или даже “разнузданностью” не назовет. Да и плевать солдату на моралистов.

Там, на войне, это что-то иное — среднее между раскованностью, инициативой и безоглядностью на мирную мораль. Там — профессиональное чувство — выполнить приказ. Возвратившись с войны, не подставить товарищей под смерть… Влад в кругу друзей духарился (как всякий в его возрасте):

“Есть ли жестокость на войне? Конечно. У воюющих друг с другом — обязательно. А по отношению к мирным жителям — не помню, не бывало…

Другое дело — дан приказ добраться срочно туда-то… Останавливаешь чеченскую легковушку, всех оттуда вытряхиваешь. Увел чужую машину? Война. Они-то сами из России сколько авто угнали?”

Вот так. Сидела уже, жила в нем этакая лихость, солдатская дозволенность или как там ее психологически точно назвать?! Но без нее на войне, наверное, и нет бывалого солдата…

Изредка по телевизору показывают кадры Парада Победы. Вид сверху на грозно и красиво шагающие квадраты бойцов-победителей, и голос диктора, что у нас в 45-м была самая сильная и опытная армия. И это однозначно потому, что каждый из тысяч шагающих в строю умел, когда надо — все. И метко стрелять, и ползать по-пластунски, и бежать под огнем так, как нынешним олимпийцам и не снилось… Умел во имя победы инициативу проявить! Только никто потом его удаль и раскованность “синдромом Отечественной войны” не считал, потому что воевала вся страна, весь народ…

…Москва изменилась. Особенно ее центр. Приобрела иностранный вид. Многие старинные дома и особняки вдоль бульваров похорошели, обрели вторую молодость. А вот неоновых реклам на русском языке почти не осталось…

В их квартире все по-прежнему. Будто и не уезжал из нее на два года. Гитара, книги, улыбающиеся полуобнаженные красотки, всерьез обещавшие солдату все прелести мира. Мать сколько раз грозилась снять их со стены и выкинуть в мусоропровод, но так и не исполнила своей угрозы…

Он сам это сделал. У него теперь начиналась новая взрослая жизнь. Жаль только, что девчонка его так и не дождалась — вышла замуж.

Он не стал бездельничать, не дал себе поблажки и месяца. Как задумал еще в Чечне — остался на службе во внутренних войсках. Характеристики и рекомендации имел лестные. Ну а потом две награды за храбрость и мужество — они сами за себя говорили!

Мать не возражала, не отговаривала. Одно только сказала: “Боюсь, чтобы тебя снова в пекло не сунули!” Он отшутился: “Была бы шея — хомут найдется! Ладно, постараюсь только ради тебя найти теплое местечко — там, где главное до блеска чистить ботинки и лихо начальству честь отдавать!” Мать рассказала об отце. Работает в какой-то фирме. Звонил, говорил, что как вернешься и, если захочешь, он тебя на хорошую работу устроит. “Я ему сказала, что без его услуг обойдемся. Может, я зря так?” “Нет. Все правильно”.

* * *

…Работой своей был он, судя по всему, доволен. Опять возле привычных машин, в служебном автопарке. Сразу же присвоили ему звание прапорщика. Каждое утро, начищенный, в ловко сидевшем на нем камуфляже, спешил он на работу, легко сбегал по ступеням лестничной площадки вниз. Лифт игнорировал.

Все соседи комплименты матери расточали. Надо же, какой парень стал. Статный, бравый.

…И была неделя как неделя. Суббота как суббота. Новые московские друзья. Чем заняться, как бы интересней провести время?

Один предложил: “Давай махнем к девахам! Ну, к тем самым, которые не откажут штатским, а уж героям чеченской кампании — ни в жисть!”

Влад засомневался: “Ну их… Грязь всякую подбирать!” Его осмеяли: “Ну ты на своей войне вообще зациклился. Да сейчас все такие, что не знаешь, на ком что найдешь, а на ком потеряешь! У тебя, скажи откровенно, женщина хоть одна в жизни была? Не было — по глазам видно. Так сегодня же будет!”

Другой поддержал: “Все так! Жизнь капиталистическая стала. Имеешь деньги — все имеешь”. “А без денег? Ведь есть же на свете любовь!” “Ну, блин, ты даешь! Без денег… любовь… гармонь… сирень в чужом саду… Ну, есть любовь! Не будем спорить. Только ты ее, Влад, попробуй еще найти! Возможно, и найдешь, но на это нужно время. А я про сегодня, про сейчас! Понял?” “Леша прав. Пока ты на войне боевую практику приобретал — мужик в тебе дремал. Может, даже и заснул вообще. А что — бывает! Будем наверстывать! Едем?”

Поехали. Эх, пропали на сегодня мамины пироги! Если захочет мне что-то передать — пусть позвонит по пейджеру. Придумали же такую чудо-коробочку.

* * *

Тройка веселых кавалеров пришла по интимному адресу. Но — “облом”. Девиц не оказалось. Надо же, такая невезуха, прямо по тревоге убыли все за город к “новым русским”.

— Так что вы нам посоветуете, мадам? — хорохорился косивший под бывалого мэна Алексей — двадцатитрехлетний парень со светлой есенинской челкой на лбу, приятель Владислава еще со школьных лет.

— Ой, не знаю, кавалеры, как вам и помочь? Вот что… Есть две девочки с Украины… Оксаночка и Наталка. Запишите адресок! Это — Северное Бутово, новый район. Телефона пока нет. Но по домофону узнаете, должны быть дома.

…Частник привез их к нужному дому. А вот и подъезд с домофоном. Набрали номер, услышали певучий голос с украинским акцентом…

— Алле! Оксаночка? Ах, то Наталка-полтавка? Здравствуй. Я по рекомендации тети Моти… Ну, Веры Андреевны.

— Что надо? — вдруг ворвался в динамик грубый мужской голос.

— Это кто еще? Я с Наталкой беседовал, а ты… Дай ей трубку!

— Слушай, ты, козел, валяй, откуда пришел. Пасись!

Троица переглянулась. Ну зачем такие обидные слова про козла и про пастбище? Обидел. Ой, обидел. Надо бы с ним разобраться. Пока спорили, как проучить нахала, вышел крутой с виду парень, а с ним девушка чернявая, симпатичная. И не узнали бы, пропустили, да он сам обозначился. Подходя к “мерседесу”, ухмыльнулся:

— Я же сказал, ваш поезд не в ту сторону, ребята! Не тратьте время!

На эффект давил. На своей “мерс”, на крутой вид и прикид — знайте, мол, не простой дворовый.

Вот ведь и вежливо вроде посоветовал, но они уже были взведены. Особенно Леха. Недаром же он физически отменно подготовлен и какой-то пояс по какому-то японскому боевому искусству имеет. Подошел и молча звезданул нахалу промеж рог. Но драка сразу не началась. Подумалось даже, что тот после удара что-то понял, но оказалось — хитрил. И в ходе словесной разборки снова много обидных слов, но уже в адрес девицы, этой самой Наталки-полтавки, наговорил — что и куплена она с потрохами им на двое суток за такие “башли”, что им, безмозглым баранам, не снились. Жизнь современную надо бы уже и понять… Словом, опять драка, но уже с помощью выхваченной хамом из машины бейсбольной биты. Попади по руке — перелом, по голове — похороны… Неизвестно, как бы все кончилось — может, и уложил бы всех троих рядком, но выручил опять же Леха — изловчился и въехал этому мэну в пах. Тот свалился, скрючившись бубликом.

— Ну все, ребята. Сваливаем!

Дверца “мерседеса” открыта — ну прямо приглашает. Не пешком же добираться! Сели. Влад, естественно, за руль. Эх, солдат! На каких машинах ты только не ездил — прокатись-ка на черном “мерседесе”!

* * *

Спустя час всех троих задержали. А как узнали, что Владислав Ляпин еще и прапорщик — передали его в военную комендатуру. С него ремень сняли и этот самый пейджер.

…Строчки на нем высвечивались: “Влад! Срочно звони. Мама”.

Теперь мать знает, где он и что с ним… Побыл-то после войны дома всего два месяца и вот уже третий месяц в следственном изоляторе. Возбуждено уголовное дело. За групповое (по словам потерпевшего) избиение, за угон чужой автомашины… В Военном трибунале, наверное, закончили подшивать все необходимые бумажки.

Но нет среди них “чеченских” боевых реляций. Не будет и в безликой характеристике с последнего места службы даже скупых слов, что любит технику и людей, что работал радостно и увлеченно… Что России предан и как боец надежен…

И подписавший казенную характеристику командир, кроме жгучей злости и досады, вряд ли еще какие чувства испытывает… Надо же два с лишим десятка лет прослужить в матушке-Сибири, честно проползти на пузе все ступени от сержанта конвойной службы до подполковника-автомобилиста, попасть служить в столицу, а здесь из-за какого-то прапора… эх, не видать теперь полковничьего звания. Не видать…

Грядет суд. Может, смутно чуя беду, вдруг позвонил отец:

— Как дела, как служба у Владислава? — спросил у бывшей жены.

— Спасибо. Жив-здоров…

— А что у тебя голос такой? Ну, хриплый… Простыла, что ли?

— Да, наверное. Дежурство трудным было. Устала.

— Ну отдыхай. Передавай привет сыну!

…В специзоляторе тесные душные камеры. Днями тяжело. Вечерами — особенно. А ночами иногда приходит забытье — снится свобода.

Снится и война в Чечне. Вот вчера приснился боец-собровец, которого когда-то ночью тяжело раненного вытаскивал.

Здоровый и невредимый. Весело так говорит: “Вот за то, что ты меня спас, я тебя охранять буду!”. “Как охранять? — не понимает Влад. — Ты же не охранник, а собровец! Ты — элита!” Смеется собровец, хлопает Влада дружески по плечу своей тяжелой рукой: “Чудило! Я тебя в обиду никому не дам. Вот в этом плане и охранять буду!”

Так хорошо на душе стало, а проснулся — хоть волком вой. Сегодня придет адвокат. Наняла мать какого-то законника. Блуждает меж трех сосен и, видно, не выведет.

Спросить бы кого-то да громко так: “Ну что такого случилось? Ну что, разве убили кого или ограбили? У государства, конечно, должны быть всякие законы, в нем должен быть порядок. Но разве он есть? И разве Влад Ляпин — вчерашний солдат — самый тот, кого надо держать за решеткой?”

Только кому что докажешь, кто такое услышит и поймет?

А вечерами в квартире тикают старинные часы. И висит в шкафу военная форма сына с наградами и знаками отличия… И сиротливая гитара на стене снова покрывается пылью. Как в те месяцы, когда Влад был в Чечне. Сколько на этот раз ждать? Глядят с фотокарточки из-под автомобильного стекла с пулевой пробоиной (он привез его с войны на память!) глаза сына. Он никогда не был для нее героем. Никогда не будет и преступником, потому что, по сути своей, быть им не может. Он для нее всегда — сын. Один, единственный.