Газета Завтра 25 (1177 2016)

22 июня, ровно в 4 часа…

22 июня, ровно в 4 часа…

Владимир Бушин

Историческая память Великая Отечественная война 22 июня Общество

первый день войны

"Я умираю, но не сдаюсь. Прощай, Родина. Иван Федотов, 22 июня 41"

Надпись на стене Брестской крепости.

Это началось ещё при Горби:

Выхватив из правды только часть,

Этот день Днём памяти и скорби

Нарекла жирующая власть.

Да, бесспорно, скорбь и память вместе.

Но не тем страна в тот день жила.

Кто сказать решится павшим в Бресте,

Будто скорбь на подвиг их вела?

И ведь стало ясно очень скоро,

Всем, кому задуматься не лень,

Что великим, грозным днём отпора

Стал для нас тот незабвенный день.

22 июня 2016 года

Я не помню 22 июня 41-года до полудня, до выступления по радио Молотова. Это был обычный день семнадцатилетнего москвича, только что окончившего школу, озабоченного тем, что делать дальше. Но то, что произошло незадолго до этого часа и после него, врезалось в память на всю жизнь.

За два дня до этого у нас, десятиклассников 437-й школы Сталинского района Москвы – это в Измайлове – был выпускной вечер, на котором иные из нас – и девушки и ребята – впервые осушили бокалы вина, ну, может быть, как я, второй раз после встречи Нового 1941 года. И много было смеха, шуток, порхания и перепархивания, многозначительных взглядов…

А 22-го мы с моим одноклассником Борисом Фёдоровым утром куда-то ходили. И вот возвращались домой, а двор наш издавна, видимо, ещё с дореволюционной поры, со времени бесчисленных балканских войн именовался Балканом. Видимо, потому что там нередко случались драки с ребятами соседнего двора, который назывался Старым. «Парень с Балкана» - это имело особый смысл.

В нашем дворе, в стоявшем как бы на полуострове, омываемом речушкой Серебрянкой, доме №15 на втором этаже жила наша ровесница Сима Ионова. До шестого класса она училась с нами в одной школе в параллельном классе. Школу по цвету её кирпичной кладки называли Красной, в отличие от Белой, начальной, ещё земской четырёхклассной школы, действительно белой. Но с шестого класса Сима почему-то оказалась в другой, кажется, в 445-й школе, находившейся тоже на Первомайской улице, в новом посёлке Измайлово, недалеко от нашей.

И вот мы с Борисом почему-то решили зайти к Симе, хотя я никогда у неё не был и не мог вообразить себя в этом святилище, ибо пора признаться, что с пятого класса я был пламенно, тайно и безответно влюблен в Симу. Какая девушка была!.. Первая осознанная любовь… Каждая случайная встреча – как встречи Петрарки с Лаурой. До сих пор помню и вижу её бордовое пальто. Одноклассники почему-то знали мою тайну и подшучивали надо мной. С фронта я иногда писал ей, она отвечала, но когда я вернулся, она уже окончила медицинский институт и была не Ионовой, а Бутюгиной. Знал я этого Бутюгина. В селе Измайлове на Никитинской улице напротив Хабаринских ворот стоял их самый богатый в селе дом…А последний раз я встретил Серафиму на нашем же дворе по дороге к трамваю, который ходил по Первомайской. Она была озабочена поступлением сына в институт.

Есть у Симона Чиковани стихи в переводе Николая Тихонова:

Мы прекраснейшим только то зовём,

Что созревшей силой отмечено–

Виноград стеной, иль река весной,

Или нив налив, или женщина.

Это о Серафиме в ту пору. Береника на высоких каблуках…

И вот 22 июня, минут за двадцать до двенадцати мы поднялись на второй этаж дома №15, постучали или позвонили в правую дверь на лестнице в углу, и Симочка вышла. Она почему-то не позвала нас в комнату, мы стояли на пороге и о чём-то говорили. О чём? Скорей всего, что теперь делать, куда поступать. Она ведь тоже окончила школу…Вдруг из глубины квартиры мы услышали радио: «Товарищи, через несколько минут будет передано важное правительственное сообщение!». И сразу мысль: война!

Ведь мы уже давно жили, как пели в песнях того времени:

Тучи над городом встали.

В воздухе пахнет грозой…

Если завтра война, если враг нападёт,

Если грозное время настанет,

Как один человек, весь советский народ

За любимую родину встанет…

Так и произошло 22 июня сорок первого.

Для многих, и для меня в том числе, первым тревожным знаком был ещё день 5 мая 41 года, когда Сталина назначили главой правительства. В самом деле, он же всю жизнь был генеральным секретарём ЦК, и ему уже перевалило за шестьдесят, и к Молотову, который был главой правительства, нет никаких претензий, он стал первым заместителем, - и вдруг! Естественно, приходила мысль, что возрастает угроза войны, и в связи с этим во главе не только партии, но и правительства должен быть именно Сталин. А уж знаменитое «Сообщение ТАСС» 14 июня 41 года, в котором рисовалась благостная картина советско-германских отношений, воспринималась просто как знак беды. И смешны мне разговоры о том, что это чисто разведывательное сообщение дезориентировало народ, сбило с толку военных. И несмотря на тревогу, всё-таки… Ведь в плохое, в несчастье верится с трудом.

Сима почему-то не сказала нам: «Давайте послушаем, что за сообщение». Мы помчались ко мне домой, это недалеко, и успели к чёрной тарелке репродуктора к самому началу выступления Молотова. До сих пор слышу его взволнованный, немного заикающийся голос: «Граждане и грАжданки Советского Союза!». Да, он сказал именно так непривычно: грАжданки. А ведь можно было просто употребить одно всеохватное слово «граждане». Видимо, сказались спешка и волнение.

И уже в этом первом правительственном выступлении было сказано: «В своё время на поход Наполеона в Россию наш народ ответил Отечественной войной, и Наполеон потерпел поражение, пришёл к своему краху. То же будет и с зазнавшимся Гитлером, объявившим новый поход против нашей страны. Красная Армия и весь наш народ вновь поведут победоносную Отечественную войну за родину, за честь, за свободу».

Некоторые недоумевают, а то и негодуют: да почему же 22 июня не выступил по радио сам Сталин? Это чаще всего люди нынешней формации. Они привыкли к тому, что чуть что, как тут же выступает президент или глава правительства. Эти скептики даже не интересуются: а Гитлер выступил? Ведь у него было всё в руках, всё спланировано – и день, и час, но дело ограничилось тем, что рано утром Геббельс зачитал по радио длинное и нудное, как дипломатическая нота, обращение Гитлера к армии и к членам своей партии, которое кончалось мольбой: «Да поможет нам Бог!». Потом была пресс-конференция для журналистов. 22 июня из политических лидеров воюющих стран выступил по радио только Черчилль. Ещё бы! Это был счастливейший день его жизни, он понял: Англия, целый год стоявшая против Германии один на один, спасена! Это была прекрасная речь, в ней английский премьер выразил полное сочувствие нам, хотя и сказал, что не отказывается ни от одного прежнего слова о Советском Союзе, о коммунистах.

Некоторые авторы, желая «оправдать» молчание Сталина в этот день, уверяют, что у него была тяжелейшая форма ангины, и он просто не мог говорить. Никакой ангины не было. А ему и не надо, и нельзя, да и некогда было выступать, ибо, во-первых, он должен был решить множество важнейших вопросов, дорога была каждая минута, и в этот день у него состоялось 29 встреч и бесед с военными, наркомами и другими ответственными лицами. А всего за первую неделю войны – 174 встречи зафиксировано. Это только в кремлёвском кабинете, но были встречи и дома, о которых мы знаем только по воспоминаниям, например, знаменитого авиаконструктора А.С. Яковлева.

Но главное в том, что его слово было столь весомым и в стране, и во всём мире, что он не мог просто объявить о нападении, в чём и состояла суть выступления Молотова. Сталин обязан был выждать и посмотреть, как будут развиваться события на фронте и в мире, и дать объяснение происшедшему.

А великую сталинскую речь 3 июля «Братья и сёстры! К вам обращаюсь я, друзья мои!» я слушал рано утром, собираясь на работу в авиационном заводе им.Лепсе

Эта речь имела огромное значение. Как и последовавшие вскоре назначения Сталина председателем Государственного комитета обороны, верховным главнокомандующим и наркомом обороны. Как и речь его 6 ноября на заседании Моссовета, посвящённом 24-й годовщине Октябрьской революции, и 7 ноября на Красной площади во время парада.

А ведь подумать только: немецкие танки в тридцати верстах от Москвы, а Сталин приказывает провести парад и произносит там бессмертную речь. За одно это ему полагается памятник в Кремле.

На днях в одной уважаемой газете литератор, принадлежащий к старшему поколению и стоящий на патриотических позициях, обличающий, например, Чубайса-второго за его чумное заявление, что Сталин был лучшим другом Гитлера и только слишком бурным выражением дружеских чувств по ошибке довёл дружка до самоубийства, - этот литератор вдруг заявил: «Я догадываюсь(!), что в либеральных мифах исторической правды ничуть не больше, чем в песнях о Сталине». Догадывается!.. Однако какую же неправду угадал он в этих песнях? Сталин возглавлял страну, совершавшую невиданный в её истории рывок в своём развитии, он возглавлял армию, спасшую страну от гибели, и это, естественно, рождало стихи и песни в его честь.

Артиллеристы, Сталин дал приказ!

Артиллеристы, зовёт отчизна нас!

За слёзы наших матерей…

Выпьем за родину, выпьем за Сталина!

Это из песни на слова фронтовика Павла Шубина. И разве эту песню поют братья Чубайсы? Разве им аккомпанирует на балалайке известный балалаечник Сванидзе или столь же знаменитый гармонист Млечин?

Смелого пуля боится,

Смелого штык не берёт,

Смелыми Сталин гордится,

Смелого любит народ.

Что тут неправда? Что пуля ничего не боится? Верно, не боится, пуля – дура. Что штык «берёт» и смелого? Тоже верно. Так ведь в песнях-то ещё и не то может быть. Например: «Я опущусь на дно морское, я поднимусь под облака…». Надо понимать, что такое песня. Но Сталин-то действительно гордился смелыми, и действительно их любит народ: Чапаева, Чкалова, Талалихина, Прохоренко…Надо понимать, чувствовать, что такое песня, прежде чем устраивать ей шмон на «историческую правду».

А есть и такие люди, которые считают себя обманутыми. Цитируют выступление Молотова: «Сегодня в 4 часа утра без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны германские войска напали на нашу страну…». И вопрошают: «Как так без объявления войны? А посол Шуленбург? Он же передал Молотову ноту»… О ноте ничего неизвестно, но устно посол действительно сделал заявление. Но когда? Об этом сказано в выступлении Молотова: спустя полтора-два часа после нападения. Оно ведь началось-то раньше четырёх часов. При той технике, при полной готовности армии и уже выбранных целях удара за это время можно такое натворить! И они натворили…

Что вообще может чувствовать человек, на родину которого напал враг? И мы знали, что враг силён, жесток и коварен. Думаю, что мои чувства 22 июня 1941 года мало чем отличались от чувств князя Андрея и Пьера Безухова 24 июня 1812 года: пришла великая беда, и надо её одолеть. И помните слова князя Андрея? «Я бы пленных не брал…». В этом мы с ним, пожалуй, расходимся.

Есть две замечательные фотографии: советские люди слушают выступление Молотова. На одной – случайные прохожие на Никольской улице Москвы, застигнутые врасплох и словно окаменевшие. На другой – рабочие какого-то завода, видимо, заранее извещённые о выступлении. Вглядитесь в их лица. На всех написано одно: большая беда!

Но представьте себе, жили тогда в большой стране и такие граждане, которые радовались войне. К моему изумлению, ими были два моих однокурсника по Литературному институту, впоследствии довольно известные литераторы. Они написали об этом в своих воспоминаниях. Вот один из них:

"Увидев меня и маму, отец соскочил с электрички на платформу и сказал: - Война...

Услыхав это слово, я мгновенно забыл обо всём, что волновало меня. Вот оно! Наконец-то! Я не понимал, почему плачет мама, почему не радуется отец. Я радовался... Радость моя была искренней, неподдельной. Случилось, наконец, самое главное – то, к чему мы всё время готовились, чего так долго ждали!" (Скучно не было. М., 2004, с.76). Чего это «мы ждали»-то? Братания, что ли? А ведь парню было уже не десять-двенадцать, когда мальчишки играют в казаков-разбойников, а пятнадцать лет, комсомолец, ровесник тех девушек, что на Никольской, потрясённые, слушали Молотова.

То же самое читаем у второго: «Мы обрадовались, когда услышали по радио: война!» (Жизнь, подаренная дважды. М.,1999. с.32). Это ещё удивительней: автору было в тот день без пустяка уже восемнадцать лет, окончил школу, студент техникума. Да, как сказал классик, "страшно далеки они от народа".

Сам я первый раз получил повестку в октябре 41 года, в самую отчаянную пору битвы за Москву. Мы с матерью пришли с вещами на призывной пункт на Семёновской улице. Там стояли столы. Я подошел к тому, на котором были написаны крупные буквы А,Б и В. Протянул мужчине, сидевшему за столом, паспорт. Он развернул его, посмотрел и просто заорал: «Тебе же нет восемнадцати. Чего ты явился? А ну, шпарь домой, жди повестки!»

Ничего не оставалось, как шпарить и ждать. Через несколько месяцев дождался. Судьба…

Когда попал на фронт, помню, как первый раз наш взвод, которым командовал ныне живущий в Алуште мой друг, тогда лейтенант Алексей Павлов, попал под бешеный обстрел. Это было в городке Мосальске Калужской области. Ну, набрались страху, набрались. А военная специальность моя – связист, и наша задача, кровьиз носа,– дать связь.

Вообще настроения, которые тогда преобладали, хорошо выразил Твардовский:

Не зарвёмся, так прорвёмся,

Живы будем – не помрём.

Час придёт – назад вернёмся,

Что отдали – всё вернём.

Илл. Гелий Коржев. "Проводы" (1967)