Газета Завтра 26 (1178 2016)

Пушкин в июле

Пушкин в июле

Максим Яковлев

литература Пушкин Михайловское Культура

эссе о поездке в Михайловское

Поехали к Пушкину в Михайловское…

Сколько лет собирались, да всё никак не случалось, всегда что-нибудь отменяло и не пускало, а тут вдруг в июле — несколько неприкаянных вольных дней. Едем!

Как-то он встретит нас?

Еду и думаю, кто он нам? Александр Сергеевич, душа… Вроде тысячу лет знакомый, а вот доведись нос к носу — и что тогда? Смог бы поговорить с ним? И о чём?.. Хотя, о чём же ещё, как не о нашей России, о том, что творится в ней. О литературе, конечно…

Очень бы надо поговорить, да только сам-то Александр Сергеевич пожелал бы он общаться со мной, вот в чём вопрос. С давних пор спрашиваю себя: с кем бы я хотел потолковать начистоту обо всём, что называется "по душам"? А ведь было с кем. Василий Макарович, например. Умер он — умерла и возможность встречи. Кто ещё… Виктор Попков, живописец. Тоже ушёл безвременно. Ещё Георгий Свиридов. И его уже нет с нами. Но с Пушкиным я готов был всегда, нет-нет, да и заговаривал с ним, вернее, обращался к нему, почти не надеясь на диалог.

И вот, едем в гости к нему в Михайловское. Почему он для меня в Михайловском, именно там, как нигде ещё? Может быть потому, что он и лежит там, рядом — в Святогорском монастыре, или потому, что места там пронзительные своей какой-то особой русскою вечностью, а вместе с тем, безоговорочно пушкинские, — того и гляди, с поворота на бричке выкатит или пересечёт шоссе верхом на лошади с прогулки по вечернему полю… А может, и потому, что здесь "приют, сияньем муз одетый…" Дух, душа этой псковской местности — вот что притягивает, "прилелеивает" прежде всего.

Откуда он тут, этот дух? Кто вселил его в эти пределы? Пушкин дышал этим духом, питал им свой гений, и столько успел явить от этого духа! Любой поэт и писатель кто он, как не приёмник-носитель духа, подобно почве приемлющей солнце и воду с неба и рождающей от него по своему характеру и составу. Здесь из Пушкина выросли "Борис Годунов", все основные главы "Евгения Онегина", вырос "Пророк", плеяды неподдельно русских лирических его шедевров… "Чувствую, что душа моя развилась вполне — я могу творить" — откровение, вырвавшееся из груди поэта именно здесь в Михайловском. Пушкин обрёл себя, тот великий и русский Пушкин, которого мы любим и чтим, — вот, что случилось здесь на этих холмах и дубравах, на брегах и лугах тихой и чистой Сороти. Обрёл от этого духа свыше. Вдохновение? Да. Ибо вдохновение это не выдох, а вдох! По Пушкину: "Вдохновение есть расположение души к живейшему принятию впечатлений и соображению понятий, следственно, и объяснению оных". Вот, что такое Михайловское и вся здешняя местность — Пушкиногорье, со всей несказанной музыкой: лугами, горками, речками, усадьбами, монастырём…

Мы — у входа в Михайловское. В лесу, слева от шоссе, въезд на территорию музея-заповедника, перегороженный, как зачёркнутая строка, шлагбаумом. За неимением пропуска, оставляем машину свою на обочине. Минуем сторожевую будку, и вступаем в столь вожделенную нами область…

Спускаемся по лесной асфальтовой дорожке, где начинает радовать всё, — от кристального, настоянного на хвое и травной свежести воздуха, до непременных, но таких не злобных, можно даже сказать, весёлых комариков.

— Смотри — земляника!

В Подмосковье и далее к югу земляника давно уже отошла, а здесь вот она — проглядывает тут и там алыми огоньками ягод… Собрали по горсточке и вкусили. Ай, душиста! Гостеприимно встречают. И общая мысль у обоих: Александр Сергеевич…

Дальше, по правую же руку, спиной к кромке леса, крытая деревянная сцена, наподобие летней эстрады в парке, а перед ней — ничем не ограниченная поляна для зрителей. Для чего сие заведение предназначалось, догадаться не сложно: во-первых, на этой сцене местные крестьянки исполняли для Пушкина и его гостей народные песни, слова из которых поэт записывал в свою записную книжку; во-вторых, Александр Сергеевич представлял здесь отдельные сцены из "Бориса Годунова" перед деревенскими обитателями и ближайшими к нему помещиками, в том числе, перед Вульфами и, разумеется, Анной Керн; в-третьих, он и сам выступал, читая со сцены свои стихи… "Роняет лес багряный свой убор, Сребрит мороз увянувшее поле…". Или: "Я памятник себе воздвиг не рукотворный, К нему не зарастёт народная тропа…". И тропа эта воистину не зарастает!

Вот мы идём по ней — по широкой, сплетённой из рукавов-тропинок, вместе с многочисленными попутчиками, — встречаются целые семьи, встречаются и богомольцы-паломники, что после намоленных русских твердынь Изборска и Пскова, после Святогорского монастыря сворачивают обязательно и сюда, в намоленное пушкинскими стихами Михайловское. Да и как не свернуть, если в этих местах, в этом певучем, отзывчивом, радушном пространстве таинственно творил святой русский дух поэзии!

Здесь же, на этой поляне устраиваются в наши времена знаменитые Пушкинские праздники поэзии, начало и жизнь которым положил первый ангел-хранитель, ангел-спасатель и собиратель Михайловского, он же первый его директор, легендарный Семён Степанович Гейченко. Вечный поклон ему.

Не терпится увидеть дом. Взбираемся… Ну, где же, где… Ах, вот он! Дом Пушкина! Спешим во двор… И замираем. Дуб разветвлённый, чудо-дуб, собравший младших братьев в круг… Ну, пусть не дуб, а вяз, но всё равно оттуда — с Лукоморья! Подумать только, сколько на сучьях его — за годы и годы — понавешено догадливым воображеньем посетителей разнообразных русалок, котов, кощеев… На самом деле, они все здесь — за тонкой плёнкой видимого мира — в волшебном царстве сказки, куда они в заветный час с начальных строк уводят нас…

Перед нами обширный круг поляны со странными деревьями, они так дружно обрамляют её, но, кажется, и защищают простодушно. Да, полно, деревья ли они? Вот вместо дерева — одна кора, как заскорузлая от древности рубаха или кафтан? Откуда? Кто носил его? А всё же и оно цветёт, как остальные братья. Но тут же, думаю, не сёстры ли? Ведь это липки. Всего их двадцать шесть, посаженных когда-то младшим сыном поэта: как дата рождения Пушкина — 26 мая, по старому, само собой. Здесь же домик Арины Родионовны, няни поэта.

Интересно звучит — "няня поэта"… Сказать: вынянчила нам Пушкина, и сказать: вынянчила нам Поэта! Она была назначена ему даже прежде его рожденья. У России много имён, одно из них — Арина Родионовна…

Он едет сюда, в Михайловское, понемногу остывая от жарких южных ветров. Знает ли, что всё самое главное начнётся отсюда? Чуял ли?

Громада грядущих свершений уже нависла над ним…

Выделяются, по крайней мере, два случая, что явно спасли нам Пушкина, того Пушкина, который есть "наше всё", которого только и можем знать теперь, а другим — и не представляем.

Первый случай — это момент его ссылки в Михайловское — изъятого из страстных объятий южной, а паче, крамольной, вольности.

Второй — это счастливая невозможность его опрометчивого побега зимой 1825 года из того же Михайловского, отменившая его прямое попадание на Сенатскую площадь, а следственно, неизбежное принятие участи декабристов, и, вполне возможно, — самой трагической…

Бричка с парою лошадей — от станции к станции — несёт его в псковскую землю, в родовое имение матери, Надежды Осиповны, где проведёт он два нечаянных года.

Да, он — Пушкин, — со всеми присущими ему чертами, с "Русланом и Людмилой", "Кавказским пленником", с начальными главами "Евгения Онегина", и первой россыпью новаторских ярких стихов, но ещё далеко не тот умнейший и великий Пушкин, а посему, свершись всё то, к чему он так стремился в обоих случаях по своему хотенью и "страстью воли", и мы бы знали совсем другого Пушкина. Ведь видно же по разным свидетельствам, что запросто мог ввязаться в какую-нибудь авантюру с самыми непредсказуемыми последствиями. Так, мятежное вольномыслие, помноженное на своенравие, привело бы, скорее всего, к неминуемому фиаско — и личному, и творческому. Всё спасло одиночество.

Великое, благословенное, спасительное одиночество…

Приехавший в Михайловское из южной ссылки сын был аттестован в устах своего родителя "атеистом", "выродком", и "чудовищем". Обвинения самые страшные. К сожалению, было за что! Кощунственные вирши, слетевшие с пушкинского пера, доставившие ему славу ко всему ещё и залихватского богохульника, вкупе с прочими ходившими по рукам стихотворными хулиганствами, откровенно противоречили своей непристойностью идеалам дворянской чести. Но подлинным ужасом для родителя стали безумные строчки из оды "Вольность", пылавшие ненавистью к государю-помазаннику: "Самовластительный злодей!/ Тебя, твой трон я ненавижу,/ Твою погибель, смерть детей/ С жестокой радостию вижу", — и полные той же детской мстительностью к своему народу из другого стихотворения: "Паситесь, мирные народы!/ Вас не разбудит чести клич./ К чему стадам дары свободы,/ Их должно резать или стричь". Да и в поступках своих успел понахватать всяких вольностей — от любовных до заговорщицких. Словом — всё, что бросало пятно на фамилию и позорило весь именитый род. Отсюда и "выродок".

Отец мучительно горько переживал ситуацию, и не видел надежды на её исправление в будущем, боясь, что высочайшая немилость отразится на судьбе, как его самого, так и всего семейства; вскрывал личную переписку сына, испытывая всю унизительность взятого на себя обязательства… Всё это не могло не сказаться на отношениях внутри семьи. "И был печален мой приезд…"

Какое-то время тянулось это гнетущее неразрешённое состояние. Гроза, столь же внезапная сколь и назревшая, между отцом и сыном всё разрешила.

"Чудовище" пожелало, наконец, объясниться, однако, столкнувшись с прежними — не остывшими ни на градус — отцовскими обвинениями, в том числе, и в дурном влиянии "атеиста" на младших сестру и брата, вспыхнуло, как порох, и высказалось обо всём, что думает…

В итоге, отец обвиняет сына, чуть ли не в рукоприкладстве; сын убит и расстроен, пропадает в Тригорском…

И всё же, надо полагать, отец что-то понял. Может быть то, что сын не во всём уж так безнадёжен. Но ссора есть ссора.

В конце ноября 1824 года Сергей Львович со всей семьёй выезжает из Михайловского в Петербург, оставляя старшего сына на волю Божию, и на полный произвол безысходного деревенского одиночества.

По сути, в самом центре болезненно-резких отцовских обвинений, стоял религиозный вопрос. "Кто он? Ужели отъявленный безбожный революционер-вольнодумец, и, в таком случае (в таком качестве!), он может быть окончательно потерян для семьи, для рода, а по большому счёту, и для Отечества, или — пусть запутавшийся, заблудший и многогрешный по молодости, но всё же христианин?" — такими представляются думы, терзавшие родительское сердце Сергея Львовича, который, к тому же, не мог не переживать и за будущее других детей: достигших возраста, дочери и младшего сына. Религиозность, а точнее — православное вероисповедание, при всей, так называемой, "просвещённости" светского общества, при всём растущем воздействии на русские умы западного либерализма и лёгкости нравов, являлось непререкаемой основой общерусского мировоззрения, и фундаментом нравственности.

Религиозность Пушкина и религиозность его поэзии в молодые годы не всегда прозрачны, но, без всякой предвзятости, несомненны. Да разве могло быть иначе, коли духовная почва той эпохи всё ещё курилась терпким священным ладаном литургии, всё ещё просвечивала мерцанием домашних лампад, всё ещё оглашалась вздохами материнских молитв, и, не в последнюю очередь, подпиралась набожностью государя-помазанника.

При всей своей необузданной вольности атеистом он всё-таки не был.

В апреле 1821 года Пушкин пишет паскуднейшую поэму "Гавриилиада", что явно не только молодая проказа, но и вызов вере (парадокс, но душе неверующей сей вызов Богу не свойствен, он ей ни к чему), и упоение поэтической дерзостью, то самое — у "бездны мрачной на краю", за которым угадывается эпатаж. Эпатаж не прошёл бесследно. Едва ли не всю оставшуюся жизнь над Пушкиным будет тяготеть этот грех, ненавистный ему до зубовного скрежета. Но это-то и утвердит в нём, в осознанном грешнике, осознанную же Истину.

Говорят, Бог любит искренних. Почему бы ни допустить, что Он избрал эту душу за её бесстрашную пылкую жажду правды, по аналогии с Савлом. "Ищите же прежде Царствия Божия и правды его, и вся сия приложатся вам". Молодое вино должно было перебродить в молодых мехах, чтобы стать, наконец, тем славным и добрым вином, которое делает честь на пиру своему хозяину, и которым зрелое милосердие врачует раны греховной молодости.

Здесь, в Михайловском родится величайший поэтический шедевр, будет написан "Пророк": "Духовной жаждою томим…" Томим — не кто-нибудь, а Пушкин. Гениальный поэт по имени Пушкин.

Мы говорим "гениальный поэт", различая творческую ипостась и собственно человеческую: подкожную, присущую всему земному. Проще говоря, гениальность приложима исключительно к творческой ипостаси. Разве могут быть гениальные люди? Разве сам по себе человек может быть гениальным? Разве необходимо доказывать, что художник и человек — две разные двери в две разные комнаты одного здания? Что иные роли умнее актёра, который играет их?

Согласно словарю, "гений" — есть высшая творческая способность, а "гениальность" — связана с созданием качественно новых, уникальных творений. Трудно вообразить человека, достигшего высшего, качественно нового человеческого состояния, то есть, возведшего всё своё человеческое до степени гениальности. Человек, гениально встающий по утрам, гениально завтракающий, гениально опаздывающий на работу… или не опаздывающий? Что может быть качественно нового в человеке? "Сверхчеловек"? Ну, это уже проходили. Итак, гениальный человек в природно-душевном своём обличии невозможен. Даже святой при жизни. Получается, что единственный истинный и бесспорный Гений — Бог, и вся гениальность — у Бога, ибо "связана с созданием качественно новых, уникальных творений". Стало быть, и всякая гениальность — от Бога. А не от человека, не от природы его. Знает ли Бог, кому Он дарует гениальность? Ещё бы Ему не знать! А как же пушкинский постулат: "гений и злодейство две вещи не совместные"? Вот ведь хотелось ему, чтобы ни коем образом "не совместные" в человеке-творце, — какой отчаянный идеал, какой порыв к совершенству!

Ох, Александр Сергеевич… Конечно, если иметь ввиду две разные комнаты, то — не совместные. Но если иметь ввиду единое здание, то ещё какие совместные в одном человеке-то, понимая под злодейством всякий грех и всякое преступление. Да и комнаты, думается, смежные всё-таки. Небось, сами знаете.

Илл. Н.Ге. "А.С.Пушкин в селе Михайловском" (1875)