Газета Завтра 301 (36 1999)

Ариадна Жукова КРЫЛЬЯ (Воспоминания о художнике Михаиле ЛЯХОВЕ)

И было так — потомок, чувствуя славу свою, держал в сердце своем Русь, которая есть и пребудет землей нашей.

В е л е с о в а К н и г а Ш 8/2

Немного меньше сорока лет назад — к концу 1959 года — пришла я в Строгановское училище по заданию "Огонька" и сказала:

— Покажите мне самого интересного человека — я должна о нем написать!

Завуч Строгановки Михаил Алексеевич Щербаков не задумался ни на минуту:

— Пойдемте! — сказал он и привел меня к дипломнику Ляхову, который, несмотря на еще только середину учебного года, стоял около уже законченной им монументальной скульптуры: сидящая женщина, величиною в три человеческих роста, играла с расположившимся у нее на коленях маленьким ребенком.

— Вот он! — сказал Щербаков. — Самый интересный!

И ушел.

О Ляхове материал я не написала.

Объяснение носит личностный характер.

На второй день знакомства я поняла: я за него выйду замуж. Он, будучи более умным, понял это уже в первый день. На третий день, не тратя времени даром, мы поженились. Прожили вместе 19 лет. 22 октября 1978 года он погиб. Почему и как — я расскажу. Двадцать лет я не могла назвать его имени. В октябре прошлого года, через двадцать лет, боль моя отступила настолько, что я могу о нем говорить. Как колдовство с меня спало...

И теперь я хочу рассказать вам о нем, и вот почему:

Я полагаю, что мне на жизненном пути повстречался очень яркий русский национальный характер со всеми его удивительными достоинствами и не менее удивительными недостатками.

Эпиграф к этому очерку я взяла из "Велесовой книги", которую вам горячо рекомендую: вы найдете в ней истолкование многих тайн.

В частности, на странице 143-й вы можете прочесть слова:

"Сто раз возрождалась Русь — и сто раз была разбита от полуночи до полудня (от севера до юга)".

Мы сегодня разбиты от полуночи до полудня. Нам надо возродиться в сто первый раз. Это значит: в сто первый раз надо обдумать — кто же такие мы, русские? Что говорят сегодня о нас наши враги — это неинтересно. Абсолютно. Еще авторы "Велесовой книги" знали: "Тот же, кто хочет победить другого, говорит о нем злое/.." Злое — это то, что надо отбросить. А нам нужно в нашей истории и в русском национальном характере то, на что можно опереться. Нам нужно доброе.

Как только, почти в день двадцатилетия гибели моего мужа, у меня с души и глаз упала плотно закрывающая мир повязка боли, ужаса и невыносимой потери. Я вдруг увидела его судьбу не как предмет моего личного счастья и горя, я увидела ее отстраненно, целиком. И об этой цельности, РУССКОЙ, цельности его судьбы я начинаю свой рассказ.

С первых же дней нашей совместной жизни я обратила внимание на то, что Михаил Ляхов любил приговаривать: "А вот мой дедушка говорил...", "А дедушка в этом случае поступал так..." Потом выяснилось, что дедушка Аверкий Федорович умер, когда его младшему внуку Михаилу — Миньке — не было еще и пяти лет. То есть у человека, которому тогда было уже за тридцать, воспоминания его раннего, сверхраннего детства остались чуть ли не решающими в жизни, и дед, как казалось, был самой яркой личностью, встреченной им на своем жизненном пути.

Теперь мужа нет. Теперь для меня дед Аверкий — ярчайшее воспоминание и ключ к русскому характеру.

Муж не напрасно помнил деда — это был некий невыучившийся Ломоносов. Самое замечательное, что такие мужики в русских деревнях были не единичны. ЭТО БЫЛИ ЛЮДИ, КОТОРЫЕ В СЕБЕ ОДНОМ ЗАКЛЮЧАЛИ ВЕСЬ ПРАКТИЧЕСКИЙ ОПЫТ ВСЕГО НАРОДА. Дед Аверкий знал и умел все. На своем веку он собственноручно построил две ветряные мельницы. По обычаю, вал ветряной мельницы, на котором укреплены крылья, мужики деревни поднимали вместе — МИРОМ. Дед Аверкий, создав систему рычагов и передач, всенародно поднял вал сам — ОДИН. Помимо виртуозного исполнения всех крестьянских работ — плотницких, столярных, кузнечных, землеробских, дед построил много станков: соломорезку, льномялку и другие машины. Станки были деревянные, ручные — собрать денег на мотор он и не мечтал. Но мир человеческой деятельности был подвластен ему целиком. Много раз мой Минька повторял мне слова деда:

— Минька, хорошо жить на свете, когда есть базар. Там всяких машин и вещей наставлено — множество. Иди туда и выбирай. Понравится тебе что — постой и разгляди, как сделано. Потом приходи домой и делай себе такую же вещь или станок сам.

Дед смотрел на базар, как на выставку достижений народного хозяйства, — он ходил туда учиться. Весь самодельный окружающий мир — от мельницы, хаты, колокольни до детских игрушек и деревянных кружев на окнах избы — был подвластен рукам мужика, который столетиями (а, может быть, и тысячелетиями) уверенно "мыслил топором".

Это вот такие все умеющие мужики, не видящие в мире ничего им недоступного, впервые в истории человечества распространили нашу страну на четыре материка: освоили восток Европы, необозримые пространства Азии, большой кусок "Русской Америки" и первыми открыли землю Антарктиды.

Миньке четыре года. Дед берет его на пашню и "учит" пахать. Своими огромными лапами дед СВЕРХУ нажимает на рога плуга, а четырехлетний кудрявый Минька, подняв руки, схватывает рога СНИЗУ. Деду не жаль ломать борозду, деду хватает терпения смотреть на спотыкающегося и быстро изнемогающего внука. Сверху дед своим толстым, как огурец, пальцем, поддерживает плуг. Минька устал. Дед подхватывает его и сажает на спину коня: "Отдохни!.." Вечером бабы им — старому и малому — кланяются в пояс: "Пахари вернулись!" Я помню из учебника педагогики восторги авторов, которые писали, что в Древнем Риме был высочайший педагогический принцип "мальчика надо уважать". Мы нуждаемся в глубоком исследовании этого педагогического принципа на примере русской мужицкой школы.

Дед учил Миньку всему, что знал. В том числе и своей доброте и отваге. При битве двух деревень стенка на стенку старый Аверкий возглавлял стенку своих. И этот же дед учил Миньку доброте — доброте сильного и спокойного человека.

Вечером дед Аверкий, подобрав волосы ремешком, садился на завалинку и резал деревянные игрушки для детей. "Кому конь?.. Кому гусь?.." — "Мне!"

Когда начались колхозы, дед сразу и охотно все отдал в колхоз: "Мир так решил!" А что решил мир — закон!..

Мужики ломали станки. Через деревянную соломорезку полупьяные пропустили, например, металлический прут, побившись об заклад — как сломается станок? Дед ходил в правление колхоза, плакал и просил разрешения починить станки.

Дед умер.

Семья переехала к отцу — Григорию Аверкиевичу, который давно уже жил в Горьком. Человек с такими же золотыми руками, как дед, столяр-краснодеревщик Григорий Ляхов до революции работал у владельцев речных кораблей, артистически оформляя красным деревом каюты для богачей. С появлением авиации он стал работать на аэродромах.

Попав на аэродром, мой Миша, конечно, освоил авиацию: прыгал с парашютом, лет в 14 поднял самолет, который не знал, как посадить. При посадке сломал шасси и крыло, да батька, естественно, починил. (А у Миши осталась травма — искривленный крестец).

Тут в жизнь Миши вошла, во-первых, великая дружба, такая, которая бывает только в детстве и у подростков, — дружба с сынком из дворянского семейства, которое в революции потеряло богатство. И с этой дружбой пришел другой замечательный человек, на этот раз не дедушка, а бабушка — бабушка его друга Юрки. Бабушка, человек блестящего образования, полиглот и знаток естественных наук, взяла Мишу в друзья и воспитывала сразу двоих. В частности, прямо с листа читала им книги на разных языках: Дюма, Жюль Верна, Вальтера Скотта, Джека Лондона и пр. Иногда, забывшись и увлекшись, бабушка вдруг переходила на язык подлинника. Тогда мальчики пищали: "Бабушка, мы ничего не понимаем!.." — "Ах, да!.." — спохватывалась бабушка и тут же продолжала по-русски... Миша запомнил на всю жизнь, как бабушка, разбив бумагу на клеточки, копировала так же разбитую на клеточки репродукцию "Боярыни Морозовой". Она копировала картину мягким простым карандашом, быстро, уверенно и сразу же начисто, без поправок — как печатала.

Мальчики занимались многими предметами в специально оборудованной лаборатории — биологией и химией... Изобретали, конечно, порох, устроили взрыв, отчего погиб шкаф с хрусталем и античной вазой, и разбилась огромная мраморная доска, покрывавшая лабораторный стол...

Мальчики жили полноценной жизнь — закалялись, собирались бежать в Индию. Был разработан простой маршрут: спуститься по Волге до Астрахани, свернуть налево и добраться до Байкала. Тут свернуть вправо и спуститься до Индии. Проще простого — всего два поворота.

Мише было 14, когда началась война. Пятнадцать ему исполнилось только в сентябре 1941-го. После пяти классов Миша работал на заводе...

Когда была снята блокада Ленинграда, через Горький шли эшелон за эшелоном с ленинградцами на восток. Мать Миши — такая же добрая и отзывчивая, как вся семья, — была потрясена видом дистрофиков. Несколько дней подряд она, как завороженная, ходила и ходила на вокзал и одаривала мучеников тем единственным, что было в доме — хранившейся в подполе картошкой. И не заметила, как всю картошку отдала. Просила прощения у семьи...

В стране был голод. Появились тершиеся около продуктов спекулянты, мгновенно становившиеся богачами.

Однажды Миша пришел к одному из товарищей — у того умирал двухлетний братик. Нужны были молоко, яйца — ничего не было. "Ты протоплазма!" — закричал Миша товарищу.

Неизвестно, что к этому времени той же бабушкой или самим Мишей было прочитано: какие Робин Гуды, Стеньки Разины, Пугачевы сидели в его голове. Да и живого примера деда Аверкия и матери было достаточно.

В ту же ночь была украдена коза, сварен больному ребенку бульон, и постепенно под руководством Миши возникла строго дисциплинированная шайка. Все сидели на скромной зарплате и занимались социально справедливым распределением: грабили неправедно разбогатевших воров и спекулянтов и помогали бедным — кому открыто, кому анонимно.

Мише было 16 лет. По мальчишеской скрытности на суде никакие разговоры о социальной справедливости не велись. Руководитель уголовной шайки отсидел десять лет в лагерях на лесоразработках. Когда его освободили — ему было 26 лет. Он имел пять классов образования и полное поражение в правах, в том числе запрещение жить во многих городах.

Однако он из лагеря привез несколько виртуозных деревянных поделок, и в том числе вырезанную из единого куска дерева клетку, внутри которой сидел Трумэн — заключенные интересовались политикой.

Профсоюзная организация Горького приняла в судьбе Ляхова большое участие и добилась того, что с него сняли поражение в правах, и дала ему маленькую комнатку в профсоюзном общежитии "столицы нашей Родины" — Малаховке.

В эту комнатку в конце 59-го года я к дипломнику Строгановского училища Ляхову и пришла в тот самый третий день нашего знакомства, в который мы решили пожениться.

В комнату, узкую и длинную, пришлось протискиваться змеей: из угла в угол по диагонали ее загромождал летательный аппарат оригинальной конструкции. За время учебы в Строгановке было построено несколько летательных аппаратов, и один из них — "тарелочка" — летал в Малаховке выше сосен.

19 лет нашей совместной жизни я видела, как конструирование летательных машин шло в ногу с искусством. "Это ведь одно и то же! Абсолютно одно и то же!.." — повторял Миша.

Я это плохо понимала — в технике я не судья. Я только с изумлением видела, как он понимал и любил природу. Подобно Леонардо да Винчи, он не разрешал в своем присутствии причинять вред никому — ни насекомому, ни растению. Не разрешал мне в лесах и полях рвать цветы. Дружил с быками, собаками, насекомыми и птицами.

Будучи людьми свободных профессий, мы каждый год 5-6 месяцев проводили в Крыму — в Коктебеле. В Коктебеле я нагляделась на соловьев — Миша умел, подражая их пению, приманивать их к себе на расстоянии вытянутой руки. Я впервые разглядела, какие у соловьев черные и горящие огнем глаза — у других птиц я таких не видела. Однажды Мишу арестовали пограничники: он шел по ущелью, приманивая соловьев, и пограничники никак не могли сообразить, чем, собственно, он занят. Потом мы с этими пограничниками дружили — отличные оказались ребята.

Однажды мы сидели на горе среди качающихся от свежего ветра трав. Рядом рос большой куст, на нижней ветке которого, почти задевающей травы, качалась большая стрекоза. И я увидела чудо: Миша ввел свою руку в волнующиеся от ветра травы и так точно подражал их движениям, что стрекоза человеческой руки "не заметила". Миша гладил ее пальцем по носу и она раздраженно "прогоняла" палец, отталкивая его тоненькими черными лапками. Потом Миша спокойно взял стрекозу в руку и объяснил мне строение ее пронизанных жилками крыльев с черными противовесиками.

В технике я, как уже сказала, не судья. Из последней поездки в Коктебель (я оставалась в Москве с больной матерью) муж приехал после испытания махолета "Дедал" и сказал мне:

— Я убедился, что мифические Дедал и Икар Древней Греции, действительно, летали на машущих крыльях. И я это докажу...

Он не успел — погиб.

Но рисунок — это другое дело. Проучившись четыре года в Ленинградской академии художеств, я при нашей первой встрече рисовала лучше Миши. Речь идет не о талантах: просто я училась в лучшей школе, где столетиями "сами стены учили" (и учат), где рисовали Егоров, Брюллов, Александр Иванов, Крамской и Репин, где зародилась наша, имеющая нынче всемирно-историческое значение русская художественная школа.

Тут есть одна тонкость: человек, получивший серьезное художественное образование и знающий пластическую анатомию, "владеет" человеческой фигурой и может, заметив один из своеобразных признаков ЭТОГО прыжка, бега, вхождения ныряльщика в волну, ВСЕ ОСТАЛЬНОЕ ДОМЫСЛИТЬ. Задача заключалась в том, чтобы ничего НЕ ДОМЫСЛИВАТЬ, А ВСЕ ТОЧНО РАЗГЛЯДЕТЬ. В первый год он не мог поймать на кончик своего карандаша фигуру целиком. Он успевал сделать набросок только верхней части человека: голова, руки, плечевой пояс и торс до талии, или нижней части. Такими фрагментами заполнялись листы. Второй год он уже научился видеть фигуру в молниеносном движении, в неожиданном ракурсе целиком, но рисовал ее не в полном выражении уже достигнутой им (в других рисунках) целостности и гармонии: наброски носили следы схематизма. Потом он научился одну фигуру рисовать точно. Он встал зарисовывать две-три фигуры в резком движении. Это производило впечатление чуда. Однажды мы сидели у моря, и выше по пляжу прошла голенькая девочка лет трех — в широкополой соломенной шляпе, она шла босой и в каждой из ручек держала по сандалии. Миша посмотрел на нее и стал рисовать. Собственно говоря, это рисование не с натуры. Рисунок с натуры предполагает возможность сравнивать изображение с натурой и, сравнивая, рисунок исправлять. Когда я увидела эту, точно эту самую толстенькую смешную девочку идущей по пляжу, а потом на рисунке — даже меня, видевшую массу рисунков, это удивило. Я поняла — это рисунок по памяти, а не с натуры. Что же, собственно, он тренировал, рисуя весь световой день на пляже, даже не купаясь, потому что ему, очевидно, было трудно войти и выйти из того состояния крайней сосредоточенности, в котором он находился? Почему он первое лето видел полфигуры, потом фигуру, но нарисованную (очевидно, и воспринятую) несколько схематично, а потом на моих глазах научился рисовать группу из двух-трех фигур в резком движении?

Он учился воспринимать за одно и то же мгновение времени все большее и большее количество визуальной информации. Помню, в книге Иванова "Человек и автомат" меня удивило объяснение непонятных катастроф самолетов, которые, наконец, объяснили так: "Пилот не успевает считывать с приборной доски быстро меняющиеся показания многих приборов". Глядя на Мишины рисунки, я подумала: а он бы теперь успел! Не напрасно я прельщала мальчишек, которых учила рисовать, рассказами об Иване Кожедубе, который в книге "Служу Советскому Союзу" писал, что ему в его технике ведения воздушных боев помогало его умение рисовать.

А затем случилось событие, свидетелем которого я уже не была. Из Москвы Миша уехал рисовать в город Ступино. Там был дом отдыха для рабочих и большое озеро, в котором отдыхающие купались. Вечером на пляж приходили усталые трактористы.

Над озером был деревянный помост сантиметрах в семидесяти от поверхности воды. Миша рассказал:

— Взобрались они, трактористы, на этот помост и все разом нырнули ласточкой, выставив вперед сведенные руки. Я увидел в воздухе прекрасную гирлянду из загорелых тел: второй ныряльщик завис на верхней точке дуги, первый уже входил в воду, а третий только-только толчком оторвал ступни от помоста... Они прыгнули раз, второй, третий... я ничего не мог нарисовать: слишком широко растянута в пространстве была эта дуга. И тогда я сместил фокус зрения, увидел их как в легком тумане, слегка размыто. И нарисовал. И тогда я стал учиться управлять зрением — видеть то широко, то локально, более узко.

Миша Ляхов опубликовал в журнале "Знание-сила" (№ 1 за 1979 г.) статью "Учусь видеть".

В нее вошли результаты наших общих раздумий и бесед со многими художниками.

По крайней мере веками рисующим ученикам говорят:

— Что ты ползаешь взглядом по форме , как муравей? Учись видеть большой объем, большую форму.

Нет сегодня учебника рисования, где не были бы приведены слова П. Чистякова: "Рисуешь ухо — смотри на пятку!.."

Я училась в Ленинграде рисунку у лучших учителей, имена которых обязательно называют в истории нашей художественной школы: Михаила Григорьевича Платунова, С. Л. Абугова и у автора прославленной картины о Теркине Ю. Непринцева. Я выше приведенную фразу Чистякова НЕ ПОНИМАЛА. Нас учили мерить натуру карандашом в вытянутой руке и не учили видеть СРАЗУ большую форму. Ни в одном из учебников, бывших у меня в руках, я не встречала такого видения, которое М. Ляхов в статье "Учусь видеть" назвал ПАНОРАМНЫМ ЗРЕНИЕМ. Размышляя об этом феномене, мы пришли к выводу, что так ВСЕГДА смотрел на мир первобытный человек. Будучи охотником и одновременно добычей для хищника, он вынужден был видеть огромный кусок пространства вот так — панорамно, не в фокусе, размыто, как М. Ляхов впервые для себя посмотрел на трех ныряющих трактористов. Один из художников на это наше рассуждение сказал: "Да, я читал записки француза, который ехал на лодке по амазонке. Перед ним стояла стена сельвы, в которой он не видел ничего живого, чему туземец очень удивлялся: "Как же! Вон там обезьяна, а вот два попугая сидят!" Дело в том, что туземец смотрел на стену сельвы широко, размыто, и сразу видел движение птицы или зверя, отличающееся от движения листвы, а европеец, рассматривая сельву по кусочкам, не видел ничего живого.

Потом мы обратили внимание, что, говоря о живописи и о видении цвета, художники к такому зрению призывали однозначно: "Распустите глаза!.." — говорил ученикам Константин Коровин. "Растопырьте глаза!" — требовал Валентин Серов.

По всей вероятности, когда первобытный человек приступил к трудовым процессам, например, долго и осторожно обкалывал каменный скребок или топор, ему трудно было держать постоянно узкое поле зрения, и ему, наоборот, говорили: "Что ты распустил, что ты растопырил глаза? Гляди в одно место!.."

Но самое интересное случилось сравнительно недавно: три с небольшим года назад, когда я писала теоретическую работу для НИИ теории и истории изобразительных искусств Российской академии художеств, где я до последнего времени работала около тридцати лет старшим научным сотрудником.

Описывая "панорамное зрение" Ляхова, я совершенно случайно в журнале "Чудеса и приключения" (№8 за 1993 год) наткнулась на статью Вадима Черноброва "Остановись, мгновенье, ты — ужасно!" (Этот журнал я видела в тот момент в первый и последний раз в моей жизни.) Статья была посвящена феномену "стрессового замедления времени". Об этом писали многие летчики (например, Марк Галлай и Марина Попович), в статье приводилось много строго документальных фактов.

Например, парашютист в ужасе видит прямо под ним — линии высоковольтных передач. Сейчас он погибнет. Боковым зрением он замечает, как по аэродрому бегут кричащие люди, сигнализируя ему об опасности. И в этот момент — вдруг парашют остановился. (Он даже поднял глаза — зацепился за что-то?). Но не только парашют: весь мир вдруг почти застыл, медленно двигаясь, как при замедленной киносъемке. Он стал работать стропами и отвел парашют от проводов. Дальше он ничего не помнит. Он сидит на земле и ему рассказывают: он приземлился в беспамятстве, глаза его были открыты, но он ни на что не реагировал и на вопросы не отвечал. Понадобилось значительное время, чтобы он пришел в себя.

Война. Летчик летит бомбить мост через реку, чтобы задержать наступление фашистов. Все бомбы падают мимо. Самолет подбит зениткой и тоже падает, не совсем потеряв управление. Летчик последними усилиями в жизни направляет самолет на мост, чтобы совершить наземный таран. Приближаясь к мосту, самолет крылом задевает за стояк моста, машина переворачивается и летчика выбрасывает из нее. И тут — все почти остановилось, двигаясь еле-еле. Летчик видит, как медленно падает самолет, как при ударе о мост происходит взрыв и пламя несет на подступивших к мосту фашистов. Он видит, как многих охватывает пламя взрыва и они гибнут в огне. Он успевает разглядеть выражение многих лиц врагов и позднее вспоминает сотни деталей.

Оставшись жив, летчик сидит сначала в фашистских лагерях, потом в наших...

Этот феномен иного течения времени в чрезвычайных ситуациях широко известен. В институте космической медицины его называют "стрессовым замедлением времени". Врачи именуют его так: "необъяснимая потеря ориентации во времени". Высказывается предположение, что в организме человека есть орган управления временем — ОУВ. Существуют доказательства реального замедления времени в той же капсуле пространства — на мельчайшие доли секунды.

А я читаю статью и думаю: а не тренировал ли Ляхов в своих пяти— или шестилетних молниеносных набросках именно орган управления временем? Возможно, он мог воспринять в одно и то же мгновение времени динамическое единство нескольких движущихся фигур именно в силу растянутого времени, в течение которого он мог рассмотреть большую группу в движении потому же, почему летчик, выброшенный из самолета, мог рассмотреть лица и движения многих спасающихся от взрыва фашистов? Возможно, что этот ОУВ (орган управления временем) может быть включен не только стрессовой ситуацией, когда организм, спасаясь от смерти, переходит на совсем иной режим работы, — но и очень сильным творческом напряжением. Тем более... тем более, что название заинтересовавшей меня статьи было не подлинной, а скорректированной фразой Гете из "Фауста": "Остановись, мгновенье, ты — прекрасно!"

Перед вами — только крошечный отрывок из того, что я извлекла, наблюдая и обдумывая опыт Михаила Ляхова-рисовальщика. О достижениях конструкций и технических идей его летательных аппаратов я судить не могу. Возможно, что и из них удастся извлечь что-то существенное и новое.

Счастливое течение нашей творческой жизни было прервано шквалом бед, обрушившихся на нашу семью. Первой умерла моя няня (та самая, которая ничтоже сумняшеся разобрала до винтика, чтобы протереть, ножную швейную машинку "Зингер"). Миша так тяжело перенес смерть женщины, с которой мы прожили 19 лет, как я впоследствии перенесла только его собственную смерть. Он не мог слышать ни слова о ней. Няня моя называла Мишу "голубок" — он не разрешал мне произносить это слово. Он собрал и унес из дома все ее вещи: настолько невыносимо ему было смотреть на них...

Потом, после тяжелой травмы, смертельный исход которой почти не вызывал сомнений, он увез в больницу мою старую мать.

Когда в последний раз в 1978 году М.Ляхов вернулся из Коктебеля после испытаний своего последнего махолета "Дедал", он мне сказал:

— Ты знаешь, я убежден, что древнегреческая легенда о Дедале и Икаре — не выдумка, а факт. Я убедился — они летали. И я это докажу. И через несколько дней с тяжелой сердечной болезнью он увез меня в ту же самую больницу, из которой недавно почти в безнадежном состоянии в другую больницу была переведена моя мать.

20 октября 1978 г. он положил меня в больницу.

21 октября он пришел к одному из наших товарищей и сказал: "Приходи ко мне завтра. Мне надо будет проделать один опыт, нужна твоя помощь. Дверь будет открыта — входи..."

22 октября наш товарищ застал Мишу мертвым — он покончил самоубийством, оставив записку: "Я бесконечно люблю Ариадну и страстно отдаю ей жизнь за ее любовь".

Миша был из семьи, где были верующие люди, церковь он не посещал, но иногда поминал о "Матери-Богине", в чьей власти находится все. Зная его хорошо, я убеждена: он верил, что своей безумной акцией действительно искупает мою жизнь.

Всю жизнь я была против того, чтобы личное выносили на общественный суд, но мне кажется, что в случае с Ляховым — тут нечто другое, более широкое, чем личное. Я не первая, из-за которой Ляхов жертвовал своей свободой и жизнью. С детства он был научен жалости ко всему живому и доброте. В юности, почти в подростковом возрасте, он отдал 10 лет жизни заключению, восстав против социальной несправедливости и лично отнимая у разжиревших богачей еду и деньги, отдавая их голодающим бедным.

Я не разрешала ему рассказывать о лагерях. Он мне рассказал только одну историю (которую вот этими днями повторили мне двое наших друзей). Был в бараке заключенных еврейский юноша, который подвергался травле группы уголовников. Главарь уголовников ему при всех объявил: "Сегодня ночью я тебя убью!" Миша сказал юноше: "Я лягу на твое место". Он залез под одеяло и засунул под подушку горшок, чтобы убийца думал, что жертва целиком спряталась под подушку и одеяло. Бандит ударил топором по подушке, Миша выскочил и оттолкнул его. Барак загудел. Ворвалась стража. И Миша рассказывал, как этот мальчик ноги ему целовал.

Это линия великой жертвенности русского народа, его извечной защиты живого и жизни. На днях я впервые прочитала сообщение, что подвиг Александра Матросова был повторен в Великую Отечественную войну 1080 раз. Не себя, а народ ощущаем мы как целое, а мы — только часть его (поэтому наша тяга к артельности, общинности, коллективизму не может быть истреблена). Поэтому я и пишу о причине гибели Ляхова, так как вижу в ней черту общенародную, так же, как общенародна была его всесторонняя одаренность — ремесленная, творческая, художественная.

Это — все те черты, которые сегодня так старательно пытаются сломать. А мы их должны приумножить и защитить. "В ХХ веке Поле Победы России пролегает не только через непознаваемый врагом русский характер, но и через дорогу знаний, на которой он и выковывается". (Поэтому я и писала о русской народной педагогике, которую нам предстоит осмыслить.) Автор приведенного выше высказывания Александр Кротов в своей замечательной книге "Русская смута" далее пишет: "Теперь русский дух уже даже не пытаются "поднять на штыки", "искромсать траками панцирных гусениц" и уничтожить в лагерях смерти (бессмысленность борьбы с русским характером "промежуточные" поняли) — его ныне пытаются раздавить иноземцы "массовым сознанием", разорвать при помощи религиозных сект "на тысячи равноправных религиозных конфессий", заставляя потерявших голову "подороже продаваться при "становлении" бизнеса в России".

Надо сказать, что журнал "Огонек" преподнес мне и другой подарок. Познакомив меня в 1959 году с Михаилом Ляховым, он (та же Нина Павловна Толченова) послал меня в 1960 году на строительство Новокузнецка, и я увидела там в его невероятном, еще неосознанном и неосмысленном качестве советский рабочий класс — столь же многопланово и неисчерпаемо одаренный, как мой муж Михаил Ляхов и его дед Аверкий Федорович. Благодаря М.Ляхову я лучше понимала меру виртуозности и высокого мастерства встреченных мною рабочих. Как я пришла в Строгановку, так же я приезжала на стройки, заводы, промыслы и говорила: "Покажите мне самого интересного человека!" Я могу вдвое больше страниц исписать фактами превосходства наших рабочих над их зарубежными коллегами. Мне все время кажется, что уничтожена наша промышленность главным образом для того, чтобы уничтожить наш рабочий класс, а главное — рабочие коллективы...

Мне одна подруга, познакомившись с Мишей, сказала:

— Да у тебя муж — диковинка!

А вот и не диковинка, а типичный русский человек.

И именно в его типичности я вижу сегодня его главную ценность.

И в этом плане я присоединяюсь к Пушкину:

"Клянусь честью, — писал Пушкин, — что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество и иметь другую историю, кроме истории наших предков..." — предков, которые создавали самую длинную в мире пашню — от Дуная до Амура, основали государство, протяженность границ которого равна длине полутора экваторов всей нашей Земли, выработали "артельную постоянную" в историческом поведении своего народа, преобразующую всякое частное, "мгновенное" бытие в бытие всеобщее, непрерывное, "всечеловеческое" (недаром немецкий поэт Рильке писал: "благодаря свойствам русских людей я почувствовал себя допущенным в человеческое братство"!). Характер исторической деятельности русских не мог сложиться не только без черт братства, но и без героической жертвенности, которая так ярко проявилась в недолгой, оборванной этой самой жертвенностью жизни М.Ляхова.

И именно в опоре на русский характер наша сегодняшняя надежда, в решимости русских людей "самим умереть, но Русь вызволить", в прошедшем через тысячелетия понимании того, что на многих переломах нашей истории "мы погибли бы, если бы не стали едины". В последних дважды закавыченных фразах звучит голос из IX века — древний голос "Велесовой книги"...

Качественный уничтожитель бумаги 8 в Москве