Газета Завтра 33 (1185 2016)

Неувядаемая роза

Неувядаемая роза

Михаил Кильдяшов

Книги Проханов техника Культура Общество

о романе "Кочующая роза"

Литературный процесс схож с процессом производственным. Это тоже поиск формы и выбор материала. Формы — прочной, вмещающей разнородные смыслы, выдерживающей давление и температуру времени. Материала — подлинного, без примесей фальши, добытого под толщами противоречий и сомнений, отделённого от всего второстепенного и сиюминутного.

Сплав времени и слова вливается в форму. Она накаляется, расширяется, из последних сил сдерживает поток. Писатель укрепляет, увеличивает форму, усложняет её конструкцию. Рассказ и повесть уже малы, не охватывают всего опыта и переживаний. Требуется иная композиция, иной сюжет, иные отношения с действительностью. Так появляется роман.

Далеко не каждый прозаик — рассказчик, очеркист, новеллист — способен стать романистом. И не потому, что ему не хватает жизненного опыта, таланта или терпения, а потому, что в таком творческом сознании реальность не готова сдетонировать. Роман — это всегда большой взрыв, распад жизни на атомы. И из этой расщеплённой Вселенной в романе рождается новая Вселенная, в ней возникает особый центр притяжения — образ, символ, идея.

Именно поэтому Александр Проханов — безусловный романист, даже в своих ранних повестях и рассказах. Прохановский роман — это сеть с крупными ячеями, поставленная на реке жизни. Это пашня, на которой малое зерно вырастает в обильный колос. Это соборный колокол, отлитый по никому не ведомому секрету. Это златоверхий сказочный град, возникший со дна озера.

Жизнь Проханова всеми своими силами стремилась к первому роману, одаривала автора "небывалым знанием и опытом". Журналистские блокноты с будущими очерками и тетради с набросками глав спаялись воедино, родили многогранный кристалл, стали "абсолютным контактом с новизной". Годы, люди, испытания стягивались в романе, как разрозненные материки к единому праконтиненту. Действительность бросила вызов писателю, и писатель принял его, посмотрел в глаза настоящему, которое "от нас всегда ускользает, размывается великим прошлым или великим будущим".

У романистов сложные отношения с настоящим. По мысли Михаила Бахтина, роман — это "зона максимального контакта с настоящим (современностью) в его незавершенности". Так, в любом романе, даже историческом, писатель повествует о незавершённой реальности. Он ставит точку, а реальность продолжает писать, потому время всякого романа — настоящее продолженное. И главная задача романиста — опередить реальность хотя бы на одну букву, поведать в новом слове о новой, нарождающейся цивилизации: "Нарождается новое слово, новейшее. Новая реальность, из-под праха, из-под всех обветшалых мыслей, из-под всех бурьянов, могил. Я видел сегодня её рожденье. Эта реальность пустила корень в нефтяные пласты и недра, до самой мантии, магмы. А соцветьем уходит прямо в космос, в кометы, в спектры сияний. Она фантастична, свежа, молода, как бабочка в радужных отсветах. Земля, как бабочка, сбрасывает пыльный покров, старый кокон, вырывается, обновлённая, в мирозданье! Это надо пережить и увидеть!".

Неслучайно первый роман Проханова "Кочующая роза" посвящён советской техносфере. Роман — это тоже конструкт со своими составными частями и сложным взаимодействием между ними. Техносферу Проханов начнёт изображать уже в первых книгах: "Иду в путь мой" и "Желтеет трава". Там, в рассказах и повестях, машина возникнет в деревенском патриархальном укладе, войдёт в природу, но не разрушит, не надорвёт её, а напротив, сольётся с ней в человеческом труде, умножит усилия человека, созидающего и постигающего природу.

За "Кочующей розой" последует целый цикл техносферных романов: "Время полдень", "Место действия", "Вечный город". В них техносфера будет многолика, предстанет удивительными агрегатами и механизмами, фабриками, заводами и комбинатами, индустриальными городами и боевой техникой. Затем образ советской и постсоветской техносферы будет проступать практически во всех прохановских романах — метафизических, политических, военных. Но именно "Кочующая роза" станет первым масштабным осмыслением техносферы, её природы, её мистики, её философии.

Русская литература всегда сторонилась машины, отторгала её, как живой организм отторгает имплантат. Противопоставляла её природе и духу, видела в ней только разрушительную силу и апокалиптические предвестия. В русской литературе машина явлена купринским "Молохом" — древним языческим богом, постоянно требующим жертв; адскими топками парохода из бунинского "Господина из Сан-Франциско"; демоническими жёлтыми окнами блоковской "Фабрики".

Первые советские производственные романы не давали целостного представления о техносфере, а лишь фактологически описывали отдельные производственные процессы. Здесь машина была вырвана из природы, отделена от человека. Здесь на поверхности дышащей земли застывал безжизненный цемент. Здесь в невоплощённом образе замирала чёрная металлургия. Здесь был факт машины, но не идея машины.

К 70-м годам советская техносфера предстала в литературе голым каркасом, скупым чертежом. Машина оказалась лишена эстетики: пластики, утончённости, цветов и оттенков. Чтобы сделать её фактом литературы, Проханову предстояло, во-первых, описать производственные процессы как нечто сакральное, как тайнодейство, как преображение материи, как преломление реальности: "Махина котельного зала, глухая и чёрная, вся в копоти, в ржавой коросте, будто выдралась из земли, в корнях, в перегное, вдавилась в небо. В ней не было видно людей, но вся она шевелилась, жила, продолжая движение вверх". Предстояло уподобить производственные процессы иным экстремальным процессам бытия, требующим решительности, балансирующим на грани жизни и смерти. Так производство уподоблялось боевым действиям, военному наступлению, где приходилось сражаться со стихией, преобразовывать природную силу земли в производственную энергию: "Город возникал тут мгновенно, как удары снарядов о землю. Удар — и из скопища барж, вездеходов, вагончиков возникла база геологов. Ещё удар — и караван сухогрузов забросил сюда энергетиков. Ещё удар — и выгрузились портовики и дорожники. Окапывались на плацдарме, начинали вести наступление, расширяя зону захвата. Город был результатом вторжения, неся в себе энергию и бронебойную силу. Оплавлялся о дикие земли, осыпался кладбищами искорёженной техники, выпускал в тайгу бетонные стрелы дорог".

А во-вторых, необходимо было вочеловечить, одушевить машину, пустить по её венам живую кровь, сочленить её части подвижными суставами, настроить на нужный ритм сердцебиение мотора, наделить машину своим языком, своим чутким слухом: "Металлическая кровь снова разжижена, пущена в плавку. Распустила в себе все отжившие прежние формы. Вытопила дымом и гарью усталость от проделанной на земле работы. Она отольётся в новые формы, наполнит мир тысячью созданных механизмов".

Но для вочеловечивания машины недостаточно было простого сравнения её с чем-то живым, недостаточно было словесных метафор. Прохановым была создана особая философия одушевления машины. Эта философия определённым образом перекликается с идеей органопроекции, развитой о. Павлом Флоренским в первой половине ХХ века. По о. Павлу, "орудия расширяют область нашей деятельности и нашего чувства тем, что они продолжают наше тело". Так техника, возникая в результате наблюдения человека за живой природой и собственным телом, расширяет физические границы и возможности тела: руки становятся сильнее, движения быстрее, зрение зорче: "…одолев бугорок, локомотив пошёл под уклон, а плеть состава повисла по ту сторону горки, живая и гибкая, натянувшись хрящами и жилами. Он дал слабый тормоз, чтобы разгрузить автосцепку. И состав накатился в страшном давлении, передавая его волной от вагона к вагону. Волна дошла до его рук и груди, и он снял перегрузку, отпустил тормоза. Он чувствовал обороты моторов, биение вагонов, колыхание рельефа. Сливал всё это в себе, сам превращаясь в движение". Граница между телом и машиной смещается или вовсе упраздняется: глаз продолжается в микроскопе, голос — в микрофоне, шаг — в автомобиле, поезде, самолёте, мысль — в письменности, книге, интернете.

Отдельный человек становится гигантом, готовым распространиться на континенты и даже достичь космического пространства. Он не вживляет в себя машину, он продолжает себя в машине, он проецирует в мир через техносферу себя — свою мысль, свою судьбу, боль, тревогу или радость: "Подошёл к трубе, как к живой, тронул её ладонью. Из металла будто смотрят на меня людские глаза, дышат живые губы, говорят о чём-то невнятно. Будто те, кто родил трубу из огня и железа, переплавились в неё, и сейчас все они тут, под бледным северным небом. Я тянусь к ним, неведомым, прислонясь лицом, слушаю их голоса".

Наивысшее проявление прохановской органопроекции — Космос. Микрокосм — человек соединяется с макрокосмом — Вселенной. Космос физический, в который была устремлена вся советская техносфера от мельчайшего винтика до оборонного завода, соприкасается в "Кочующей розе" Проханова с Космосом мистическим — Вселенским миропорядком: космосом русских сказок и легенд, философских идей и поэтических образов, церковных молитв и песнопений. Этот космос в виде сферы держит на ладони архистратиг Михаил.

Космос ракеты как предчувствие возник в мистическом Космосе. Именно о нём грезили философы, писатели и художники в первые десятилетия ХХ века. Они, ещё не ведавшие ракет и спутников, прозрели образ Космоса в пространстве земли.

Спустя полвека в "Кочующей розе" Проханов соединился с упованиями этих мечтателей. С философом Николаем Фёдоровым, говорившим о всеобщем воскрешении предков через философию общего дела и технический прогресс. Герой Проханова сквозь время, пространство и смерть прорубает небесный колодец к своему отцу, погибшему на войне, встречается с ним в звёздном сиянии: "Разделённые смертью, они продолжали питать друг друга живыми соками. От одного, как от угасшей звезды, все ещё шло тепло, тонкое излучение. А другой принимал его, отражал, усиливая эти сигналы".

Техносферные романы Проханова населены потомками одухотворённых людей Андрея Платонова. В их венах течёт топливо, они ведают, где находится родина электричества, они способны остановить разрастающуюся пустыню и превратить её в прекрасный оазис: "…какой-то в каждом прорыв, свищ во вселенную. В какую хочешь душу сейчас загляни, то во тьме кромешной звёздочки замерцают. Подключены всем народом к гигантской звёздной розетке, тянем энергию, переводим в земное движение. Пуповиной, трубопроводом, из Галактики. Пьём, сосём небесное вымя, захлёбываясь млечностью. И колышемся, опьянев, между трёх океанов".

Проханов посмотрел на мир глазами художника Кузьмы Петрова-Водкина. Перед взором нездешним красным всполохом мелькнул то ли хитон архангела, то ли грациозный конь у воды, то ли лоскут на руке убитого комиссара, то ли лепесток кочующей розы. Художник перевернул бинокль — протянул писателю: мир будто отошёл на несколько шагов назад, чтобы, как всё большое, быть увиденным на расстоянии: "Это было скольжение гигантских качелей. Равновесие грохочущих тонн, блестящей стальной колеи, высокого солнца и синей бездны. И он сам, со своими мыслями, был в этом ускользающем равновесии".

В этом соединении Космоса технического с Космосом мистическим было будущее советской техносферы. Но она пошла по иному пути: постепенно вытеснила мечту, лишилась духа, прозрений, поэзии, свелась исключительно к физике. Оттого упадок техносферы был неизбежен. Проханов предчувствовал это, как художник пытался изменить направление движения машины в сторону сверхсмысла, прорыва за пределы земных измерений, старался напитать техносферу энергией через образы человека, природы и государства.

В "Кочующей розе" не раз возникает образ человеческого тела, хрупкого и одновременно неумирающего, порождающего новую жизнь: "Однажды он видел, как мать и жена купают её, омывают хрупкое, словно полое, тело. И поразился — из этого тела вышли и мать, и он сам, и дети его во всём полнокровии сил. Вся разлитая многоликая жизнь — весь нынешний мир расцвёл и качался на этом слабом, умирающем корне, готовый от него отделиться". От этих телесных образов всё в романе наполняется жизнью. Кажется мягче и теплее металл, более плавным становится движение танков и самолётов. Будто в мире происходит особый круговорот жизни, будто дух вливается в творения рук человеческих. Жизнь из мира не убывает: прорастает в цветке, звучит в песне, таится в книге, сохраняется в памяти, таинственной звездой сияет в глазах младенца.

Человек ищет в природе гармонию, чтобы воплотить и приумножить её в машине. Человек — "звено, воспроизводящее природу в культуру", и его задача не столкнуть, а примирить природу и цивилизацию, соединить их потенциалы. Нужно разгадать тайну природы, её пустынь, степей, океанов и ледников. Нужно проникнуть в её недра не для того, чтобы поработить, подчинить или истощить, а чтобы хотя бы на шаг приблизиться к Космосу: "Пустыня лежала, раскинув руки, дыша шелковистым телом, серебряно-иссушёнными травами. В её глубокие вены ввели иглы с раствором. На губы надели газовую маску. Её чрево набухло и жило, готовое уже разродиться. В нём таился чёрный живой младенец. А она, беспомощная, озарённая, лежала, ожидая своей доли".

Постигаемая машиной природа всеми своими ландшафтами складывается в мегамашину — государство. В "Кочующей розе" важны не столько рычаги управления этой мегамашиной, сколько её строение, идеальные формы и контуры, пространство Родины и новые пути постижения и преодоления его. Так, в романе получает иное звучание один из любимых мотивов Проханова — жажда странствий: "Земля всегда влекла своим вечным возрождением, круговоротом вёсен и зим, беспредельностью своих горизонтов. Всегда людям хотелось взглянуть: что же там, за зарёй, за соседним лесом и лугом? И они собирались в путь, оставляя крестьянский рубленый двор, или стрелецкий посад, или тихую над прудом усадьбу. Отправлялись на новые земли, за тридевять известных, в тридесятую, неизвестную. По топям, по тропам, по гатям, звеня топором, скребя посохом камни, уходили они в горизонты. Поражались золочёному дереву пагод, гранитным бабам на песчаных буграх, зелёным изразцам на мечетях. Ночевали под звёздами азиатских пустынь, под сибирской льдистой Медведицей. Меняли ладью на лошадь, бросали павших коней, сдирали ноги о кремни неизвестных хребтов. Пока не дохнёт им в очи солёной и мохнатой пеной зелёный океан, не кинет к стопам заморскую водоросль. И они стояли на краю земли, седые, постаревшие в странствиях, опираясь на пищаль с растресканной перламутровой рукоятью, и солнце вставало из зелёных пучин. Уносили за три моря в котомке горстку родной земли. И потом уж чужие люди высыпали её им в изголовье. Невидящие, уснувшие навеки глаза наполнялись родной землёй, и дудник, вырастая из них, гудел на ветру песни родных деревень".

Наш предок твёрдым и размеренным шагом преодолевал пространство, измеряя его не верстами, а годами собственной жизни. И в назначенный срок человека обгоняло время — жизнь оказывалась позади, а пространство оставалось непознанным. Но потомок ускорил своё движение и отвоевал у времени пространство. Перепоясал мегамашину-государство дорогами, пустил по живому телу родины от Дальнего Востока до Средней Азии артерии человеческих судеб. Сверхзвуковой самолёт уподобился одинокому белоснежному журавлю, а железнодорожная магистраль — "тугой струне, натянутой от Урала до океана".

Пространство родины обрело четвёртое — временное — измерение. Возникла одновременность всего: прошлого, настоящего и будущего, степи, реки, и города. Возникла идея родины, её надвременное и надпространственное ядро. В первом романе Проханов ищет имя этой идеи. Пытается разглядеть его в глазах раненой чайки, расслышать в сладкозвучной женской песне, но находит пока лишь отзвуки и отсветы.

В более поздних романах это имя просияет ослепительно, прозвучит упоительно — ИМПЕРИЯ. Но в "Кочующей розе" уже появится самое главное: душа империи. Невидимой силой она будет манить в неведомые пространства. Её, как самую чистую мечту, Проханов облечёт в вечную женственность, в хрупкий цветок, и главный герой романа будет стремиться за своей возлюбленной, не ведая, какая тайна в ней сокрыта. И кажется только, что если потеряешь эту женщину, всё рухнет, всё умолкнет, и останешься в вечном неведении, лишишься чего-то самого сокровенного, без чего не жили твои предки и без чего не родятся твои потомки.

Думаешь, что ты взял в путь свой эту женщину, а на самом деле — она тебя влечёт, срывает с места, ускользая, указует направление туда, где смыкаются время и пространство.

И по этой вечной, земной и небесной русской дороге сквозь морозы и зной кочует роза. Каждый её лепесток — это отдельная судьба. Реальность однажды сдетонировала, и роза стала центром притяжения нового мироздания, нового романа, новой техносферы. В бутоне этой розы сокрыта великая тайна. Из него струится свет мистического Космоса.