Газета Завтра 609 (30 2005)

СОЗИДАЮЩИЕ

СОЗИДАЮЩИЕ

Савва Ямщиков

Савва Ямщиков

СОЗИДАЮЩИЕ

Мне в моей творческой жизни очень повезло, потому что, занимаясь основной своей профессией — реставрацией древнерусской живописи, изучением культурного наследия прошлого, я не стал кабинетным ученым, не замкнулся в одной узкой теме. За мою любознательность и общительность судьба подарила мне массу встреч с людьми, которые, как принято говорить, определяли культурную политику своего времени, ни в коем случае не будучи политиками. Но ведь настоящую политику делают те, кто делает жизнь. Так сложилось, что уже в молодости у меня появилась своя мастерская в подвале, а еще учась в университете, стал я знакомиться с современными художниками. Не с теми, что выставлялись в Манеже, в Третьяковской галерее, позже — в ЦДХ, а с теми, кто относился к так называемому андерграунду. Не знаю, насколько название морально соответствует творчеству этих художников, но андерграундщики, действительно, работали под землей. Кое-кто, правда, возносился на чердаки, но в основном они все-таки подвальные.

Начал меня знакомить с современными художниками, работающими по маленьким мастерским, Женя Нутович. Очень люблю этого доброго, тонкого, я бы сказал, застенчивого человека. Помню, сначала я даже подумал, что, может, это какая-то маска. Но нет. Недавно встретил его на открытии выставки Наташи Нестеровой и убедился, что Женя в свои зрелые годы остался таким же, как в молодости.

Первым из непризнанных, работающих не благодаря, а вопреки, с которым я близко сошелся, был Михаил Матвеевич Шварцман. Он пришел ко мне, чтобы познакомиться с иконной реставрацией. Должен сказать, что тем мастерам, которых я считаю состоявшимися в наше время, было свойственно не проходить мимо наследия старых мастеров. Миша тоже интересовался работами реставраторов. Прежде всего, он сам писал в технике, близкой древнерусской живописи — на залевкашенных досках. Но Миша не только сам учился в наших мастерских. Мне он открыл мир авангарда 20 — 30-х годов. В университете мы сталкивались с этим искусством урывочками, то был абсолютно запретный плод. Идешь, например, на семинарские занятия в запасники древнерусской живописи Третьяковской галереи, а там мимоходом показывают: вот — картины Кандинского, здесь — Малевич, какой-то холст Шагала накручен на вал.

В провинциальных музеях было то же самое. Раз в Астрахани в запаснике древнерусской живописи натыкаюсь на плохо обихоженный лист, а это "Метельщик" шагаловский. Вытаскиваю холст: "Жнец" Малевича. Спрашиваю, почему они так лежат? "Ну, такое указание", — и смотрят куда-то вверх. Но мы же не ленивые и нелюбопытные, нам интересно. Тем более, что уже появились специалисты по русскому авангарду. Помню, как замечательно о нём рассказывал Дмитрий Владимирович Сарабьянов. И с Василием Алексеевичем Пушкаревым мне посчастливилось сойтись еще в шестидесятые, а уж у него в Русском музее я мог как следует посмотреть это искусство. Опять же тайно — Василий Алексеевич запускал в хранилище, закрывал на ключ: сам, мол, разбирайся, а потом поговорим, посоветуемся.

Очень много дало мне знакомство с Георгием Дионисовичем Костаки. Мы тогда делали на Кузнецком мосту однодневную выставку "Образ Георгия в древнерусской живописи", и в ней участвовали вещи из собрания Костаки. Одну его икону я отнес к XVI веку, а он очень темпераментно, ссылаясь на мнение самого академика Лазарева, утверждал, что это XIV век. Вышел спор. Говорю: "Я ученик Лазарева, но Виктор Никитич последние десять лет не видел ни одной вновь открытой иконы". Георгий Дионисович, надо отдать ему должное, был человеком уважительным и к моим доводам прислушался. Мы познакомились, и впоследствии я не раз привлекал его иконы на выставки. В доме Костаки на проспекте Вернадского мне удалось увидеть подлинное богатство русского авангарда 20-30-х годов.

Георгия Дионисовича интересовали и современные художники. Именно Костаки познакомил меня с Димой Краснопевцевым. А его друг грек Дмитрий Николаевич Апазидис, который тоже коллекционировал иконы, очень любил Анатолия Зверева, тот у него жил подолгу. Причем никакой корысти в этих отношениях не было. Покупали не для того, чтобы выгодно продать. Да и что значит покупали? Кормили, поили Толю, давали какие-то деньги. Потом Дмитрий Николаевич уехал из Советского Союза, и когда, будучи в Швеции, я останавливался у него, он всегда первым делом спрашивал: "Что Толенька? Как там Толя?" И Дмитрий Николаевич Апазидис, и Георгий Дионисович Костаки, несмотря на пожар на его даче в Баковке, собрали, сохранили прекрасные вещи раннего Зверева. Из этих работ мы с Дмитрием Николаевичем в Стокгольме, в зале "Сотби" устроили выставку. Потом отвезли ее в Геттинген. А лет 15 назад мне удалось издать большой альбом произведений Зверева из собраний Костаки и Апазидиса.

Кроме Зверева, Шварцмана, Краснопевцева, мне всегда очень близко было творчество Саши Харитонова. Я рад, что несколько лет назад у нас в Институте реставрации мы сделали его выставку. Не оставляло безучастным и творчество Владимира Яковлева, чьи работы также были показаны в нашем выставочном зале. Эти люди близки еще и потому, что мне посчастливилось участвовать в открытии художника Ефима Васильевича Честнякова. Я считаю, что его судьба, начавшаяся в первом десятилетии XX века, созвучна лучшим нашим московским и петербургским "подпольщикам". Потому что Ефим Васильевич, пройдя практически полный курс у Репина, получив пятерки по всем предметам, имея предложения выставляться в Париже, сказал: "Нет. Моя задача писать так, чтобы меня дети в моей деревне Шаблово понимали". Он таскал по Питеру свои картины с этими детскими карнавалами, приходил на приемы, где были Шаляпин, Коровин. "От щедрот своих" Фёдор Иванович ему даже пятерку однажды дал. Потом Ефим Васильевич уехал к себе в деревню, и там в Шаблове, в Кологривском уезде писал картины, создавал театр. А когда началась первая мировая война, написал обращение к воюющим народам. Открыв его, мы были поражены: оно пункт в пункт созвучно Уставу Организации Объединенных Наций, только написано на три десятилетия раньше — в 1914 году. Честняков встретил революцию с надеждой, но, увидев заявившихся в деревню пролеткультовцев с наганами, понял, что надо уходить в свой андерграунд. Он ведь умер сравнительно недавно, в 1961 году. В преклонном возрасте продолжал заниматься живописью, и шабловские крестьяне сохранили его творчество.

Честняков и художники, о которых сейчас говорим, попали под колесо советского режима. Я очень переживаю, что гнилая государственная политика в конце концов привела к тому, что колосс рухнул. Отнюдь не потому, что мне тогда хорошо жилось. Дело в том, что сегодня уже не от наших, так сказать, патриотов, а от западных специалистов, мы слышим, что с распадом Советского Союза возможность любого теракта, любого чудовищного катаклизма увеличилась на много и много порядков. Когда у нас говорят: Россия без Запада не обойдется, надо еще подумать, обойдется ли Запад без России. Владимир Емельянович Максимов незадолго до смерти сказал в одной из наших с ним телебесед: "Если, не дай Бог, Россия рухнет, она потянет за собой весь мир. Иначе быть не может".

Очень известная наша балерина как-то заявила, что именно давиловка властей помогла ей стать настоящей звездой. Но давиловка — это палка о двух концах. Конечно, мы и тогда знали, что вся эта история с выставкой в Манеже, когда встреча Хрущева с художниками была подстроена руководством Академии, Союза художников, которые не желали отказаться от теплых местечек, зная истинную цену своим талантам. Борьба была, но она подрывала, прежде всего, престиж самих запретителей. Кому же надо доказывать, что "бульдозерная выставка" это чудовищно? Потом в качестве отступного устроили показ в "пчелином" павильоне на ВДНХ. Смешно! Но я помню, что пессимистических настроений не было ни у того же Шварцмана, с которым я общался больше, чем с кем либо, ни у Димы Краснопевцева. Дима тех времен запомнился как элегантнейший господин, такой русский Моранди, который никогда бы не впал в уныние: "Ах, мне тут плохо!" Он работал и работал. Шварцман большую часть жизни прожил в Люберцах, потом на Авиамоторной улице в коммуналке, и я ни разу от него не слышал жалобы. Приезжаешь, на последнюю десятку накрыли стол, посидели. А главное — рассказы о картинах, о его "иературах". Он же еще и рассказчик был блестящий, и аналитик великолепный. Поэтому его тексты к картинам в чем-то сравнимы с трактатами Леонардо. Я считаю, что они по-своему уникальны.

Но наряду с этими людьми, в воронку андерграунда было затянуто много самозванных маэстро, которые говорили: "Я подпольщик, значит, гений". Посмотришь: да какой же ты гений?! Ну, ладно, работает и работает, слава Богу. Даже больше скажу. Если бы авангард 20 — 30-х не запрещали, может быть, и судьбы наших андерграундщиков пошли совсем по другому пути. Запрет — палка о двух концах, повторяю. Что власти сделали, например, с Глазуновым? Он начинал как очень способный художник. Я это понял, когда его первую выставку в ЦДРИ увидел — рисунки к Достоевскому, картины. Тогда это был не слабый академический художник петербургской школы, которого могли бы принять в МОСХ для начала, потом дать звание заслуженного художника. Он его больше, чем кто-либо другой был достоин. Писал бы человек картины, и занял, как сейчас принято говорить, свою нишу. Но ему тоже устроили давилку. Ажиотаж, выставки полузакрытые, разрешаемые почему-то хрущёвским зятем Аджубеем, афиши, наклеенные на колонны Большого театра — чудовищно! И народ потянулся по принципу "а чего дают?" А не знаем, чего дают. И вот уже круги очередей вокруг Манежа, спекулятивные сюжеты. Думаю, Глазунов много потерял от этого. Потому что если его картины на исторические темы сравнить с русским искусством XIX века, с Суриковым, Нестеровым, другими нашими великолепными мастерами, то это вещи конъюнктурные, третьесортные, и не они нам сейчас интересны.

В череде художников, которые привлекают, за творчеством которых давно внимательно слежу, — Владимир Немухин. Еще не будучи знаком с Володей, я видел его вещи на Малой Грузинской, в других выставочных залах и в частных собраниях Костаки, Стивенсов. Может быть, потому что я реставратор, для меня очень важны совершенство в ремесле и соблюдение цеховых законов, которые были непреложными и для Египта, и для Византии, и для древнерусских живописцев. Володины вещи, прежде всего, привлекали сделанностью и глубокой образностью. Как увидел я первые его работы, так они у меня по сей день стоят перед глазами. Мне нравится, что Немухин из тех людей, которые не изменяют своему творческому своеобразию, своей творческой принципиальности.