Где собака зарыта

РЕЗКОЕ ОСЛАБЛЕНИЕ СЛУХА традиционный рассказ

1. Как раз читая Вирпшу (а значит, не случайно, поскольку держал в руках Ars peccandi), я вспомнил сон, о котором рассказал Монике Шевц, когда та пришла ко мне, а я спал после электрокоагуляции. То есть все-таки внутренняя работа над этой историей продолжается, изводит меня, а что поделаешь, думаю, в конце концов расскажу ее и вам, рассказал же я ее уже Франтишке (в письме), Рафалу рассказал и Радеку, а все что-нибудь новое да и припомнится, как будто ее вообще пока не рассказывал, а посему, рассказывая ее теперь для всех для вас, я не упущу ничего и сотворю из нее некую Очень Важную Историю, и тогда, может быть, она от этого во мне съежится, захиреет и испустит дух, что было бы лучшим исходом.

2. Что ж, начнем с этого самого сна. Мне снилось, что плыву я на корабле по океану и налетает буря, страшный ветер, волны. На борту суматоха, ужас. Постепенно я начинаю понимать, что нам грозит крушение, и тогда меня охватывает абсолютно реальное чувство близкой смерти; страх, что не успею внутренне подготовиться к ней. Тем временем морские волны громоздятся, становясь явно выше нашего корвета, швыряют его как щепку, что я могу самолично засвидетельствовать, ибо видел все это как бы с высоты, хотя, конечно, постоянно находился на палубе, причем все более и более парализуемый пониманием (уж слишком натурально вздымались волны), что кораблекрушение означает для меня гибель. В то же время точка, с которой я все это видел, поднималась все выше и выше и мой взор охватывал все большее и большее водное пространство, пока наконец ему не открылись берега, но отнюдь не суша, а как бы края большого аквариума, отчего страх мой сделался еще больше, потому что в аквариуме плавал самый настоящий большой парусник со мною на борту. Я находился на захватывающей дух тонкой линии, становившейся все тоньше и тоньше, но пока державшейся; водные валы нарастали, судно все так же противостояло их напору, и тут до меня дошло, что я могу не беспокоиться за это равновесие, что это в принципе мое видение бури, что я смотрю на нее как на свое собственное творение, и хотя мой страх стал ничуть не меньше, мне уже было все равно, угомонится ли стихия. И так бы все это длилось и длилось, до тошноты, если бы стук Моники Шевц не вытолкнул меня из сна; но теперь половина из вас скажет, что и у вас тоже был такой же сон, или похожий, с чем могу согласиться, но ручаюсь, что никто, кроме меня, не пережил той истории, которая один к одному отразилась в этом сне, впрочем, как и многие другие истории, которые с нами либо уже приключились, либо еще приключатся.

3. На слишком много (сна) в эту ночь я не рассчитывал, что вполне объяснялось предстоявшей мне утром электрокоагуляцией, но никогда бы не подумал, что будет аж так плохо. Я как раз получил на кассете запись диска Сюзи «Ноктюрн», само название которого предполагает прослушивание в кромешной темноте, ради чего я подождал, пока Ярек Клейнберг наверняка заснет, и тогда я выключил мою лампу и запустил центр. В принципе не было смысла тешить себя надеждами на быстрое засыпание, а потому я сразу настроился на 75 минут ярких художественных впечатлений (тем более что Роберт, когда мы возвращались из Парижа, говорил, что это высшее достижение артистки) и лег на кровать, естественно, в позе покойника, чтобы звук мог беспрепятственно доходить до обеих ушных раковин. К сожалению, я обманулся, пусть не слишком позорно (хотя в ночи все вырастает до гигантских размеров), зато сразу, во вступлении, как только раздались звуки Восславления избранницы из Весны, что на диске какой-нибудь другой исполнительницы, рангом пониже, может быть меня и завело, но не в случае с Сюзи, которая и сама в состоянии создавать вещи прекрасные, в своем роде, конечно (но в том-то все и дело, чтобы каждый — в своем). Кроме того, диск представлял концертную версию, а значит, песни по большей части уже знакомые, разве что исполнены крикливей плюс к тому глупости с наводками и завязками, очень даже забавные, впрочем, всколыхнувшие давнишние воспоминания, связанные с проигрыванием других наводок и завязок, казалось бы, совсем забытых, а тут — на тебе, очень даже убедительных, готовых растечься в абсолютно неожиданных направлениях, так что в конце концов я, можно сказать, начал засыпать, когда до меня донесся какой-то подозрительный шорох. Я приоткрыл глаза, и передо мною возникло видение голого Ярека, пытающегося дотянуться до музыкального центра, чтобы убавить звук. Виду я не подал, но меня этот инцидент бесповоротно вывел из сладкой полудремы (много ли нужно ночью, чтобы человека охватило бешенство), в результате чего я с обостренно-озлобленным вниманием дослушал до конца первую сторону, а потом — сам парень виноват — перевернул на вторую, само собой немного прибавив звука. Постепенно мною завладевала все большая злость на Ярека, потому что сон — столь желанный в это время — отлетел от меня напрочь, а в голову полезли воспоминания о разных неудобствах и страданиях, вызванных последней электрокоагуляцией, проецируясь на следующий день и наполняя его тревогой и отвращением. Впрочем, и они меня в конце концов усыпили бы, если бы вдруг не завыли какие-то ужасные вонючие негры, предательски пущенные Яреком, которому этого, видимо, показалось мало и он зажег еще и свет, заварил себе чаю, оделся и, достав какую-то книгу, уселся за стол. Что мне оставалось делать; я тоже взял книгу и начал читать. Странно, конечно, не заговорить друг с другом в такой ситуации, ведь все могло кончиться плохо. Зато как только негры исчерпали свой репертуар, я орлом налетел на аппарат и тут же поставил Эрика Сати, результат не замедлил сказаться: я не дождался даже второй Гнозьены.

4. Жажда истины задает вопросы истине. Истина задает вопросы действительности. Действительность не отвечает истине. Жажда истины впадает в ярость. Истина ничего не может изменить.

5. Электрокоагуляционную процедуру я вспоминаю как сквозь туман, да и ехал я на нее через стелющийся туман, под колесами велосипеда шелестели листья, а на плейере «Французские сюиты» для клавесина Баха. Все в неясной разреженной атмосфере семи часов утра. В дороге я думал о неком загадочном сходстве, которое роднит все мелодии, сочиненные одним человеком (если он действительно великий композитор), что можно заметить как у Баха, так и у Йоко, не говоря уже о беспрестанном моцартовском пиликанье по одному и тому же месту при видимости богатства. Будто сочинительство сводится к воспроизведению (с большими или меньшими отклонениями) той единственной темы, которую каждый берет в свое собственное пользование и носит в себе, а какой-то внутренний императив не позволяет признать собственной ни одну из мелодий, так или иначе не соответствующую этому образцу. Когда я ждал в очереди на процедуру, в коридор вошла женщина в белом халате и из всего сидящего там угрюмого народа выбрала именно меня, чтобы я помог ей открыть огромную бутыль с мутной жидкостью, что у меня в общем-то получилось, но что-то я при этом сделал себе с рукой, и это было худшее из происшедшего со мной в то утро, потому что до самого вечера я ощущал неприятные последствия. Зато электрокоагуляция на этот раз прошла практически безболезненно, правда, когда я вошел в кабинет, я перепутал санитарку с докторшей, после чего ожидал адской мести со стороны последней, она же подошла к этому случаю с величайшей деликатностью, так что даже раствор у меня не растекся; дальше я должен был не задерживаясь идти на английский, но решил хоть на этот раз остаться верным ранее принятому решению, короче: спать мне хотелось просто по-черному, вот почему дома меня смог разбудить только стук Моники Шевц.

6. Даже если бы Бытие было действительно Бытием и, оснащенное всеми атрибутами Бытия, существовало только как единственное и неопровержимое Бытие, да если бы еще удалось установить, что так есть на самом деле и иначе быть не может, то тогда сразу же надо было бы принять во внимание, учесть нечто такое, что этим Бытием не является, нечто не обязательно важное, но в то же время и не такое, на чем могли бы поломаться идеально подогнанные друг к другу шестеренки Бытия, ну и как же возможно представить Бытие без чего-то такого — сбоку, сзади (может, даже внутри) —?

7. Впрочем, Моника пришла главным образом к Яреку, с чем я, человек добродушный и по природе ко всем доброжелательный, конечно, сразу согласился. А так как Ярека не было (хотя, когда я вернулся с процедуры, он еще спал), и так как приближалось время обеда, и так как у него был выкуплен талон, и так как он не дурак пожрать, то не подлежало сомнению, что он вот-вот явится; мгновенно провернув всю эту мысленную операцию, я предложил Монике посидеть, пока я оденусь, организую чай и т. д. и т. д.; я вылез из постели, Моника удивилась, почему у меня на одной ноге носок, пришлось рассказать ей об электрокоагуляции, а потом (сокращаю, сокращаю) в общем скажем, что уже пришел Ярек, смерил ситуацию мрачным взглядом, пропущенным через очки, а я к нему сразу с такими вот словами: Видишь ли, Ярек, у Моники к тебе какое дело, думаю, что ты должен согласиться. И к Монике: Моника, скажи Яреку, с чем пожаловала. Тогда Моника начала тоном, исключающим какие бы то ни было сомнения, излагать свое в принципе довольно неясное дело: ей бы хотелось утром быть ближе к поезду, и поэтому она предпочла бы эту ночь провести в Жачке, что, в свою очередь, зависит от того, поедет ли Ярек в эту свою Новую Дембу и освободит кровать или нет. А Ярек, может, и поехал бы, ему даже лучше сейчас автостопом, чем утром на поезде, потому как и денег в обрез, да вот только темно уже делается и неизвестно, как лучше будет — вдоль Вислы ехать или через Тарнув. Оно конечно, вдоль Вислы, кажется, ближе, но там вроде машин меньше проезжает. Ярек посмотрел на нас, как будто мы были в состоянии подтвердить или опровергнуть его догадки, а потом впал в глубокую задумчивость, и стало совсем непонятно, о трассе ли вдоль Вислы продолжает он думать или уже о чем-то совершенно другом, как это с ним, Яреком, бывает, когда от него ждут конкретных решений. В итоге Моника, уже собравшаяся уходить, заявила, что в любом случае она придет сегодня вечером посмотреть, как решится вопрос. Тогда Ярек вдруг выдал, что если ей это так важно, то он может пойти спать к брату; Монике эта идея очень понравилась.

8. Как происходит исполнение наших молитв, так называемых молений о ниспослании ч.-л. В принципе они суть констатация такого положения дел, какое мы по тем или иным причинам не в состоянии себе представить, т. е. возникновение такой ситуации без сверхъестественного вмешательства представляется нам невозможным. Но вот когда наши молитвы вдруг исполняются, всегда случается нечто такое, чего мы не предвидели и что не позволяет нам воспользоваться новой ситуацией, т. е. радоваться исполнению желаний. Может, так проявляется неприязненное отношение Божества к приумножению чего-либо, даже если оно возникает только в голове и только как констатация невозможности. При всей так называемой доброй воле, т. е. воле обратить внимание на эти наши желания. Хотя возможно, что это всего лишь свойство ума выискивать как можно большее количество выполненных желаний и видеть их даже там, где они являются своей собственной противоположностью — если вместо радости они несут только грусть и замешательство.

9. Ярек спросил, отобедаю ли с ним, я, естественно, да; спустились в столовую, был выбор — клецки или макароны с капустой, я скоренько сообразил, что берем макароны; Ярек согласился, но вроде как с сожалением, хотя на самом деле не знаю, чего тут жалеть: девушку на раздаче удалось уговорить, и она отработанным энергичным движением подбросила нам еще немного на тарелки, а потом, уже за столом, Ярек заявил: «Достала меня вчера эта твоя Сюзи».

После обеда я взял велосипед и поехал покупать IX Симфонию Брукнера в исполнении ЧСО и Шолти, о которой думал вот уже два дня практически беспрерывно, поначалу я даже намеревался отложить вожделенную покупку до очередной зарплаты, но, видать, немилы мне удовольствия, купленные ценой самоистязаний, а кроме того, это был единственный повод, ради которого я был готов выйти из дома на воздух. Вот так, уже через пару минут я возвращался с моей любимой в сумке, хотя радость все время омрачалась мыслью о том, что вместо вожделенного спокойствия я заполучу себе на голову Шевц и Клейнберга одновременно, причем до самого завтрашнего утра. Однако, придя на наш этаж, я поразился какой-то неестественной тишине в коридоре. Открываю дверь, а на столе шоколадная обертка, на которой такой текст: «Поехал домой. Вернусь в понедельник. До свидания! Желаю веселого трупа». Я обалдел (и думаю, что каждый, кто хоть немного знает Ярека, тоже обалдел бы) (впрочем, я тоже знаю его лишь чуть-чуть, и, быть может, все от этого), я начал бестолково оглядывать комнату и соображать, как это Ярек мог так быстро собраться уехать, но так и не смог представить этого. Однако, придя в себя, я поскорее вставил Брукнера в играющую машину и принялся переживать этот отчаянный, жуткий, неземной вопль, растворяясь в нем без остатка, отдаваясь ему на съедение и на погибель. Увы, и этого мне не было дано: примерно где-то на середине Адажио соседка слева, ведущая с нами бесконечные музыкальные войны, ни с того ни с сего начала вбивать гвоздь, вбивает и вбивает, а как справедливо где-то сказал профессор, кажись, Шеффер, брукнеровские аккорды плохо звучат на фоне отзвуков мира; я уже был порядком взвинчен, когда сообразил, что стук идет, похоже, со стороны двери, пришлось встать и выглянуть, а там Ярекова баба — Малгоська. Ну я начал вроде как оправдываться, что, дескать, кто-то раньше гвоздь забивал и поэтому я не был до конца уверен. А она, что это, мол, ничего, да что за прекрасная музыка, наверняка какая-то современная. Во всяком случае, говорю, только что приобретенная, — а она еще больше восхищается, что у нас есть прекрасная музыка, Ярек тоже ее ставил, она на этого Ярека как на икону (а он, гад, ее ни чуточки не любит), пирожное ему принесла. Только вот, объясняю, нет Ярека, домой поехал. Так, может, она только зайдет и сигарету выкурит. Я сделал потише рев этот возвышенный, прямо-таки нечеловеческий, чтобы дать гостье выговориться; не буду из-за отсутствия места распространяться, но ни о ком еще мне не случалось узнать так много за такое короткое время. В итоге девушка ушла, оставив мне пирожнице, я же подумал, сохранить его, что ли, до прихода Шевц, но сначала развернул, чтобы посмотреть, каково оно, ну а поскольку оказалось с кокосом, я его тут же и съел.

10. Тут я немного прерву ход повествования, дабы вплести в него другое повествование, оставаясь (в какой-то мере) в согласии с хронологией, ибо поводом, из-за которого Ярек поехал домой, был Праздник Всех Святых, день, в который я из года в год хожу с цветочками на Раковецкое, где лежит (как когда-то отметила Виолетка) тема моей магистерской работы и притом — один из тех немногих духов мертвых, с которыми все еще можно осмысленно поговорить (хотя с моей стороны это явно узурпация), а именно — Кароль Ижиковский. На этот раз посещение Кароля совпало у меня с переживанием чуть, можно сказать, мистическим, исключительно созвучным всему тому, о чем тут шел разговор. Так вот, желая непосредственно перед самым посещением немного интеллектуально пообщаться с Каролем, я взял его «Дневник», открыл наугад и наткнулся на фрагмент, который я до сих пор не знал (о горе мне, исследователю!) или же основательно подзабыл, что, однако, представляется мало вероятным, ибо содержание просто потрясает. Короче, оказавшись на отдыхе в Жегестове, Кароль занимается ловлей доносящихся отовсюду «шумов», скрупулезно их подсчитывает, и все они (может, кроме лая собаки, который воистину относится к самым отвратительным звукам) просто смешны: кто-то кашлянул, кто-то ложку выронил, корова с мерзким колокольчиком. А читатель ждет какого-то коренного перелома, но пока все никак. К столу Кароля, кажется за завтраком, подсаживается женщина (впрочем, сразу описанная автором подозрительно подробно) и как бы невзначай говорит о наполняющих пансионат шумах. Тогда в Кароля (который до той поры строил из себя угрюмого молчуна лишь ради того, чтобы к нему не приставали) как будто бес вселяется; он сразу предлагает ей сотрудничество: она будет ночью отслеживать тех, кто шумит, а он, утром, получив от нее список фамилий, всех их «пропесочит». Дама, почувствовав себя (впрочем, совершенно непонятно, с чего бы вдруг) задетой этим предложением, ответила, что если бы не его седины (а ему как раз тогда стукнуло шестьдесят), то немедля бы «дала ему в пятак». Словом, катастрофа. У Кароля язык отнялся (что в его случае было особенно легко — заикался всю жизнь). Завтрак испорчен, отпуск испорчен. К обеду попросил накрыть себе отдельный столик, что, впрочем, не вызвало среди отдыхающих того замешательства, на которое он рассчитывал, и много еще приправленных горечью вечеров провел любимый мой поэт и романист в тиши уединенья (ибо шумы перестали волновать его или превратились в «досадно смущающее обстоятельство») своей комнатушки в обдумывании адекватной мести. И придумал-таки! (Заинтересовавшихся отсылаю к соответствующему фрагменту «Дневника».) Зато на этот раз меня, стоявшего над его могилой и курившего сигарету, обуревали чувства, которые можно назвать по крайней мере смешанными.

11. (партия пениса) Шевц так долго не приходила, что я в конце концов начал готовить ужин, и как раз тогда она явилась. В качестве музыкального фона мы пустили «Шута» (семерых шутов перешутившего), в перерывах между нарезанием, намазыванием, опять нарезанием, накладыванием я пытался донести до Моники событийную канву балета, при этом обнаружилось, что сам помню оттуда с пятого на десятое, в итоге мы решили заглянуть в «сопровождавшую серебряный диск книжечку», где все было точно изложено, так что мы чуть ли не подавились, читая ее и смеясь во время еды (особенно понравилась нам сцена с козой); чтение дало начало разговору о семантичности музыки или, вернее, о ее отсутствии (и как тогда писать кандидатскую на предмет, которого не существует), потом пришла очередь десерта (Моника принесла), а вместе с ним — новый диск Уэйтса, когда же и он кончился, я не утерпел и похвалился новым приобретением. Тогда мы решили устроить торжественное прослушивание, откуда-то услужливо вынырнула свеча и, поставленная на сквозняке, стала отбрасывать на стены беспокойные тени, в то время как душераздирающий, ни с чем не сравнимый рев ринулся в комнату и всецело завладел ею. Итак, на этот раз уже с силой катаклизма (по крайней мере, так мне это виделось) снова раздался какой-то стук. В дверь. С превеликой неохотой пошел я открывать дверь. Паренек. Спрашивает, соображаю ли я, что сейчас ночь. А поскольку ничего такого я сейчас не соображаю, смотрю на часы: действительно, скоро 12, тоже мне ночь, подумал я. А паренька я спросил скучающим тоном: «А ты что, живешь здесь или как?» А он: «Заткни, мужик, свое радио, иначе поговорим по-другому». Выходит, прислала его соседка, двух мнений быть не может, потому что со всех сторон у нас — соседки. Для спокойствия я согласился немного убавить звук, на тахту я больше не садился, сел к столу, а чтобы скрыть раздражение, начал играть кусочками воска, оплывшего со свечи. К счастью, внезапно прогремело Скерцо точно сто слоновьих хоботов, а может, и сто ангельских труб, душу мою унося в пределы, недоступные нервам. А когда наконец Адажио, эта святейшая музыка, начинающаяся воистину небесным пением (и которая ужасным, паскудным, невыносимым воем должна закончиться), так вот, когда первые такты, точно повествования сразу обо Всем или же рассмотрение таких проблем, которые уводят далеко за границы любой нашей проблематики, только-только начали разворачиваться, просветляться, снова стук, снова паренек; ну не лежит у меня душа проблемой его заниматься, несмотря на то, что на этот раз он жаловался, что, дескать, спать не может (причем стоит совершенно одетый, что в данном контексте лишало его правдоподобия), я попытался объяснить ему, что уже и так тихо сделали и что тише не получится, потому что тогда мы сами ничего не услышим, но уже не было никаких сил с ним договариваться (разве что по-другому, чего я предпочел избежать, несмотря на росшее во мне остервенение), разговор надо было немедленно прекратить, тем более что там Брукнер звучит, впустую, но я не умею обрывать разговоры, а он сюда пришел, видать, по жизненной необходимости, так и стояли мы в дверях, пререкались, пока вдруг паренька не прорвало:

— Молодой еще со мной спорить.

— Да ну, — вырвалось у меня (глупо), но тут же я сообразил, что в качестве «оскорбленного» (в том прекрасном школьном смысле) я теперь имею право закрыть дверь у него перед носом и перестать им интересоваться; когда я вернулся на тахту, Моника сказала мне: «Сопляк ты», чем неожиданно охватила множество семантических полей.

Никогда еще я не слушал это Адажио так страстно, с таким пристальным вниманием, наслаждаясь аж до самых глубин естества каждым артистическим выпердом (как сказал бы Павлик). А когда воцарилась тишина, мы с Моникой решили, что ее ничем не следует нарушать, равно как и темноты, оставленной свечкой, и так, блуждая ровно адские мары, мы стали готовиться ко сну. Яркина постель, ясно дело, все еще была не прибрана. Моника, привычная спать где попало, готова была согласиться и с таким положением дел, и тогда меня что-то как будто дернуло рассказать ей об одеколоне «Фиорд», которым Ярек каждый вечер, после того как выключит свет, мазал свои красные прыщи, не давая мне заснуть.

— Может, он не хотел, чтобы ты знал, как надо мазать, — сказала Моника, а секунду спустя принялась рассуждать, не обидится ли Ярек, если застелить ему постель. На что я с полной уверенностью ответил, что совсем напротив, что будет только рад, что вот уже неделю как сам собирается сделать это да все никак собраться не может. Когда я закончил чистить зубы, кровать Ярека уже была идеально застелена, Моника в пижамке (ей надо было выйти в туалет, и мы опасались, не караулит ли за дверью паренек с ножом, но, видать, терпенья у него не хватило), так что мы вскоре уже могли отходить ко сну, что Монике, кажется, удалось, я же в какой-то момент услышал, как что-то долбануло в стену с моей стороны, т. е. из комнаты упертой соседки. Снова долбануло. И снова. Совсем сдурела, подумал я; тем временем к грохоту добавились воздыхания обоего пола, что вполне удовлетворительно объяснило особую неприязнь парнишки к музыке Брукнера.

12. Если бы Бог был таким, каким мы хотим, Он должен был бы уметь одновременно сохранять все то, что происходит, и устранять то, что на самом деле не имеет основания для бытия (← отпущение грехов). Правда, может показаться, что регистрация абсолютно всего сама по себе является тотальным аннулированием, но это только в соответствии с нашим навыком мыслить статистически. Однако перед лицом всеохватной природы Бога тотальная отмена чего-либо представляется невозможной, кроме того, она приводила бы к непреодолимым (с нашей точки зрения) трудностям в Общении Святых на Страшном Суде. Разве что возможна Абсолютная Позитивность и Бог когда-нибудь сведет этот мир к ней. Вот только в состоянии ли мы сказать о каком-нибудь мгновении нашей жизни, что оно было абсолютно позитивным? А может быть, все-таки мы, по кончики волос погрязшие в этих наших прекрасных негативностях, может быть, мы ни о чем не догадываемся, а тем временем какой-нибудь там миг, значащий на первый взгляд немного, приносит нам несметные богатства и оправдание на всю загробную жизнь.

13. (что-то всегда для чего-то). Когда я проснулся, Моники уже не было, оставила для Ярека записку про постель. Пару часов спустя, когда я выходил в город, то заметил еще один листок, крепко прилаженный к двери и такого вот содержания: «Предупреждаю вас в последний раз. Еще один такой финт, как прошлой ночью, и вы заставите меня обратиться с жалобой в администрацию. Соседка». Мне сразу захотелось написать ей, чтобы и она включала какую-нибудь музыку, по крайней мере во время своих соитий, но у меня не было на чем, за клочком бумаги пришлось бы специально возвращаться в комнату, а я и так уже опаздывал, лишь зазря разволновался с самого утра, потом об этом вроде даже забыл, и только днем, шастая по городу и делая покупки, я сообразил, что с какого-то времени у меня в глубине души слагаются все более и более хамские варианты письма к соседке, на чем я и был сосредоточен, пока вдруг не услышал, как кто-то окликает меня по имени, этим кем-то оказался Рафал. Он только что заметил меня, и вот мы, изумленные точностью шагов Провидения, принялись с сугубой скрупулезностью устанавливать, сколько же разных причин должно было совпасть, чтобы свести нас в такой неожиданной встрече: я должен был забыть купить марки на почте, у Рафала должны были кончиться сигареты, а что до этого? Стоя в очереди на обед, мы все еще продолжали свои вычисления, пока наконец Рафал не вспомнил, что утром у него промелькнула мысль обо мне, так что же это, если не предчувствие? В подтверждение своей догадки он рассказал об аналогичном совпадении, имевшем место несколько дней назад с Доросей. Как бы там ни было, Дорося не часто приходит на ум и не слишком часто с ней можно встретиться, особенно в Гуте. Однако для меня это было не слишком убедительно: именно в тот день я совершенно ничуть не думал о Рафале, предавшись целиком мыслям о соседке, которую тем не менее я так и не повстречал. Подвожу итог: возможно, такие предчувствия и существуют, но как-то трудно отделить их от обычных мыслей, а потому польза от них, самое большее, в их эстетической ценности. Разговаривая так, мы успели перейти ко второму блюду, когда в высшей степени неожиданно возник Мариуш, а вместе с ним — опасность перевода разговора на значительно более высокий уровень, что во время обеда мне не очень-то было кстати, однако по счастливой случайности Мариуш галантно заговорил со мной об одиноко проведенном в опустевшем Жачке Празднике Всех Святых. Эта тема упала на меня буквально как снег на голову, поэтому я ответил (предательски тайно рассчитывая на помощь Рафала), как мне прошлым вечером в туалете показалось, что вернулось Чудовище и поджидает меня за дверью. Рафал не подвел и тут же начал рассказывать о своих собственных встречах с Чудовищем, внушая мне при этом, что я тоже должен был слышать Чудовище, как оно скулило, что, естественно, неправда, ну и начали мы препираться, а потом уточнять события той ночи, когда мы хотели захватить врасплох запертое в уборной Чудовище, а оно, видимо услышав наши шаги, затаилось, не издав ни единого звука. Потом пришла очередь моего самого страшного приключения (сейчас оно уже сильно поблекло в связи с тем, что изложено в параграфе 15): случилось мне пойти в душ, соседняя кабинка была занята, и сквозь шум льющейся воды до меня из нее долетал разговор двух людей. Спустя какое-то время все стихло, показался паренек в халате, выходивший из душевой (при этом все время, пока шел, он оглядывался и как будто кому-то махал рукой). Внешне все нормализовалось, вот только мое любопытство дошло до апогея, а вопрос, один я в этой душевой или нет, не давал возможности спокойно мылиться. В конце концов я не выдержал и заглянул в ту кабинку — она была пуста.

Так обед подошел к концу. Мариуш не хотел идти с нами наверх: присутствие Рафала (которому я в лифте вкратце поведал о переживаниях прошедшей ночи) изменило мою точку зрения на проблему соседки и письма к ней: темное в своей основе и мстительное предприятие трансформировалось в задачу скорее шутейную, чисто литературного свойства, ибо виртуальным читателем того, что я натюкал на машинке сразу, как только вошел в комнату, была не соседка, а Рафал. «Дорогая (хоть и несносная) Соседка! — писал я. — Не лишай меня единственной радости моей сумрачной жизни! Поскольку я не вставлял тебе палки в колеса, когда ты последней ночью ерзала, биясь чем-то (может, головой?) о стену, то и ты могла бы наконец прекратить устраивать мне эти свои бессмысленные скандалы. С христианским приветом — Сосед». Далее следовала подпись. Прочитав это, Рафал заявил, что, по сути, в споре с соседками я абсолютно не прав, но письмо, по причине его художественных достоинств, должно быть повешено. Что и было сделано. После чего, однако, закуривая сигарету, я заметил, что у меня дрожат руки, и разволновался еще больше. Будучи в депрессивном состоянии, я задумался, какая такая внутренняя необходимость заставляет меня пускаться в пошлые разборки с соседками вместо того, чтобы договориться с ними или даже подружиться.

— Теперь надо ждать, что ты накликаешь на себя гнев того ее паренька, — сказал Рафал. — Может, будет лучше, если он сразу придет, пока я здесь.

— Думаю, что он спокойно справится с нами обоими, ты только зазря получил бы по морде.

— А может, как увидит, что нас двое, то не посмеет.

Вот такой мы вели самонакручивающийся разговор. В связи с ожидавшимся появлением Сколяса на Брацкой Рафал все-таки вынужден был выйти, я тоже долго не смог дома и, только сидя в теплом и безопасном зале кинотеатра «Ванда», представил, что произойдет: возвращаюсь я домой, у дверей ждет паренек со сжатыми кулаками, мне, конечно, от него достается так, что после того, как я очнусь, я уже слышать не хочу ни о какой музыке, музыка начинает мне казаться чем-то отвратительным, я начинаю интересоваться политической жизнью страны, вступаю в какую-нибудь политическую партию и постепенно, употребив в дело весь свой интеллект, становлюсь ее видным деятелем, в конце меня назначают заместителем министра, и только одна во всем этом закавыка: надо будет как-то сбыть эту играющую машину и компакты, а особенно кассеты (кто у меня купит столько кассет???).

14. Эта история произошла со мной, и я вовсе не собираюсь приуменьшать в ней своего участия. Участие остальных лиц, а также мира с его пространственно-временными подробностями — чисто случайно; до того, что со мною происходит, довожу я сам, но мотивы, которые мною руководят, я понимаю слабо, причины поведения других людей я не понимаю вовсе. Впрочем, что бы оно мне дало, такое знание, да и нет никаких гарантий, что я вел бы себя по отношению к ним лучше, невозможно о каждом думать в соответствии с его собственными категориями; если бы так на самом деле начать систематически перепроверять, передумывать, подстраиваться, то человек в итоге от этого одурел бы; о других мы знаем столько, сколько на данный момент нам нужно, а делаем то, что в данный момент, в данной ситуации нам (более или менее) подходит. Потом приходят Добро и Зло, подсаживаются к нам всегда в самый неподходящий момент и молчат. Но это уже другая тема.

15. Следующий день прошел на удивление спокойно, Ярек, который тем временем вернулся из Новой Дембы, без удержу гонял свой панк-рок и больше ничего. Только когда вечером я выходил в туалет, со мной произошел такой неприятный инцидент: отсидев положенное, выхожу, а тут, почти что под дверью, женщина какая-то, жуткая страшила, да еще смотрит на меня злым взглядом. Мне это показалось довольно странным, но ничего, иду дальше и вдруг слышу:

— Ты мог бы перестать свистеть. Там двое маленьких детей спят. — И только в этот момент я сообразил, что на самом деле что-то насвистываю.

— Раз спят, значит, им свист мой не мешает, — ответил я, потому что меня слегка взбесила ее манера ставить вопрос.

— Но мне не нравится, что ты свистишь в такое время.

— А если ты мне вообще не нравишься, то какой из этого вывод? — ответил я и вернулся в комнату весь разбитый. А потом мы легли спать, относительно рано, сразу после 12, а чтобы легче засыпалось, я тихонько пустил «20 взглядов на лик Иисуса-Младенца», ночь шла своим чередом, пока вдруг кто-то не включил свет. Я перевернулся на другой бок и попытался спать дальше, думая, что у Ярека появились очередные литературные задумки, но услышал что-то вроде разговора. Открываю глаза и вижу: над Яреком стоят два громадных бугая, в каждом трех таких, как мы, можно поместить. Ярек, как это обычно бывает, просыпается с огромным трудом, а тем все по барабану, знай только сыплют своими зловещими вопросами:

— Агату знаешь?

— …

— А ее парня?

— Какую Агату?

— Не пизди, пацан, его-то ты должен знать, тебя чего, к начальству никогда не вызывали?

— А как фамилия?

— Кончай пиздеж, Агату он не знает!

В конце они бросают его, все еще не соображающего, что происходит, и начинают шнырять по комнате, осматривать, постоянно что-нибудь берут, вертят в руках, разглядывают, все с места на место перекладывают, как будто новый порядок вводят. Демонстрация силы, думаю я, террор. Один даже мою карликовую тыкву взял, лежавшую для украшения интерьера на столе, и жрать ее принялся. В конце я пересиливаю себя и спрашиваю, чего они, собственно, хотят, а они как будто только сейчас заметили мое существование, тот, что покрупнее и поагрессивнее, подошел ко мне:

— А ты че, пацан, чего-то ко мне имеешь?

— Вы, видимо, пришли сюда по какому-то делу…

— Тебе что-то не нравится? Может, ты хочешь нас отсюда выставить? Ты Агату знаешь? И т. д.

Ярек тем временем уже встал и ведет какие-то переговоры с тем вторым. И он отзывает того, что у моей постели, неожиданно удается их довести чуть ли не к самой двери, а там новый прикол: они, дескать, наши гости, а мы их выпроводить хотим, мы вообще соображаем, что так себя не ведут?

— Очень вас прошу выйти, — подал голос Ярек. Такие необычные в его устах, ставшие результатом некоторой внутренней борьбы, эти слова прозвучали громом средь ясного неба; гости еще что-то там бубнили, но уже через две секунды были за дверью, вот только Ярек в этот момент не выдержал, видно, напряжение с него спало, и он на прощание сказал, скорее даже, прошептал, причем не столько им, сколько самому себе:

— Отваливайте.

Гости сразу же пошли на попятную, а здесь уже Ярек дверь держит, только велит мне найти ключ, а ключ, как назло, не хочет находиться, лихорадочно ищу, наконец нахожу, а с другой стороны двери все сильней напирают, но общими усилиями нам удается как-то дожать ее и повернуть ключ в замке. В коридоре крик:

— Если вы мне сию секунду не откроете, то я вам эту дверь разнесу. Считаю до десяти! — и на самом деле считает.

— Может, открыть ему? И тогда он успокоится, — говорит Ярек.

— Да ты что, — мне было жаль упускать успех. Я залез обратно в постель, закурил (одну из пяти сигарет, оставленных Рафалом), и мне сделалось все равно.

— Надо ботинки надеть, — говорит Ярек и вправду надевает, хоть из остальной одежды на нем лишь синие трусы и мятая майка. Самым приспособленным для борьбы предметом в нашей комнате оказывается камень в форме сердца, подаренный мне Пашчаком в героический период нашей дружбы. С камнем в руке Ярек стоит у двери, готовый в любую минуту врезать тому по башке (если сам не получит по башке дверью); все это вместе делается невыразимо возвышенным, т. е. до такой степени гротескным, что становится просто возвышенным. Тот другой разбегается и бросается на дверь всей тушей, продолжается все это, тянется невыносимо долго, сигарета выкурена, следующую жаль начинать, вокруг ручки появились трещины, неожиданно Ярек в мгновение ока принимает решение, открывает дверь, выходит. Тишина. Я не знаю, что делать, да и надо ли вообще что-либо делать (видимо, в моих генах не была предусмотрена реакция на такие ситуации), не ставить же Марылю Родович (а меня как раз обуяло бессмысленное желание послушать ее), по правде говоря, это самый глупый момент моей жизни, какая-то отвратительная униженность висит на волоске, уже сама моя бездеятельность в такой момент есть нечто унизительное. За дверью все еще тихо, как будто абсолютный штиль, даже трудно представить.

16. Сюда я привел вас, здесь вас и оставляю. Дальше хода нет, у вас нет другого выбора — вы должны остаться со мной, здесь. Или как-то мне поможете или же готовьтесь к тому, что грядет и что рождается там в той тишине, к ужасному, таинственному. Будем переживать это вместе.

Краков, ноябрь 1992