Генерал Мусаев

21

Как только прорыв у Светловидова был замкнут частями дивизии Скворцова, танки Городанова прошли через «котел», как нож сквозь масло. К этому времени, на третий день боев, немецкие панцирные бригады остались без горючего, и экипажам пришлось спешиться. Закопанные в землю, а кое-где даже не замаскированные, танки противника превратились в простые железные коробки. Правда, они еще могли стрелять, но неподвижный танк сам становился беззащитной мишенью.

К половине дня двадцать девятого марта танки Городанова были уже на правом берегу Днестра. Там корпус задержался на несколько часов: танковые батальоны были переформированы, заправились горючим, пополнились боеприпасами и к вечеру того же длинного весеннего дня вошли в прорыв, направляясь к Батушани. Надежда Ауфштейна на то, что его панцирные войска, даже оказавшись отрезанными, послужат сдерживающей силой против русских танков, не оправдались. Фельдмаршал узнал об этом ночью двадцать девятого.

Тридцатого продвижение частей армии Мусаева на Батушани продолжалось. Следом за танками Городанова, а кое-где и обогнав их, наступали легкие моторизованные части. Каждый мотоциклист вез в коляске и на заднем сиденье пехотинцев-десантников. При попытке противника оказать сопротивление, десантники с ходу бросались в атаку, и гитлеровцы, сбитые с толку молниеносным прорывом русских, нарушением связи, паническими донесениями, из которых явствовало, что части Красной Армии оказались чуть ли не на всем правобережье сразу, оставляли занимаемые позиции, отходили.

Но с юга прорыв на Батушани задерживался.

Войска генерала Владыкина увязли в затяжных боях на кишиневском направлении. Там немецкие войска отчаянно сопротивлялись. Генерал Хольцаммер, проанализировав обстановку, пришел к выводу, что неудача Ауфштейна ему лично не грозит ничем. Потеря же Кишинева может стоить карьеры и даже жизни. И он бросил против Владыкина лучшие части.

Вернувшись в штаб армии, Мусаев передал командующему фронтом сдержанную телеграмму. Он не столько обвинял Владыкина в невыполнении согласованного плана, сколько недоумевал, зачем этому храброму полководцу нужно было ввязываться в затяжные бои? Ведь ясно, что в случае захвата Батушани вся группа советских войск нависнет над позициями Хольцаммера и ему придется думать только о том, как вывести свои потрепанные части из-под удара, и Кишинев будет освобожден без тяжелых потерь…

Копию этой телеграммы Владыкину доставил Суслов.

Все было как и в первое его посещение. Едва поздоровавшись с посланцем, Владыкин брезгливо швырнул письмо Мусаева на стол, сказал:

— Ответ будет через два часа.

— Разрешите на словах доложить, товарищ генерал, что ворота на запад остались открытыми. Немцы беспрепятственно уходят в сторону Прута. Войска Ауфштейна могут пополнить силы Хольцаммера…

— Вы что, командуете фронтом, капитан?

— Я передаю предположение генерал-лейтенанта Мусаева, товарищ генерал.

— Передайте генерал-лейтенанту, если он так любит дискуссии, я с удовольствием побеседую с ним… после войны.

— Боюсь, что тогда будет поздно, товарищ генерал…

Капитан понимал, что в гневе Владыкин может быть страшен. Но ему вдруг стало горько от того, что так хорошо начатая операция может провалиться из-за упрямства одного человека. И было жаль, что усилия и мужество Мусаева уперлись в зазнайство этого старика. Суслов отлично понимал, чем могут окончиться для него пререкания с этим самолюбивым и несговорчивым человеком. Владыкин был на отличном счету в Ставке Верховного Главнокомандующего, и одного его слова было достаточно, чтобы какой-то капитан Суслов никогда не вернулся к месту своей службы. Но молчать он не мог.

К его удивлению, Владыкин только внимательно взглянул на него и задал новый вопрос:

— А солдаты так же уверены в Мусаеве, как и вы?

— Да, потому что после трех дней боев нам не пришлось даже разворачивать новых госпиталей…

На этот раз Суслов ударил в самое больное место. Но Владыкин только фыркнул в усы:

— Подумаешь, бои… — И вместо того чтобы накричать на капитана, как с ним бывало порой, проворчал: — Идите.

Прождав ровно два часа, Суслов снова явился в штаб. Ответа не было.

Тот же Петровский, испугу которого перед своим начальником дивился Суслов прошлый раз, коротко сказал:

— Генерал-лейтенант отдыхает…

— Разрешите мне передать через ваш узел связи телеграмму в штаб нашей армии.

— Идите передавайте!

Вернувшись в приемную Владыкина, Суслов устроился в уголке, расслабив все тело, словно собирался вздремнуть. Петровский взволнованно сказал:

— Сядьте попрямее, капитан. Наш не любит расхлябанности..

Суслов подчинился, хотя и подумал, что хуже расхлябанности, чем та, которую проявил Владыкин, задерживая свой ответ, быть не может…

В приемную вошел невысокий генерал-полковник, которого Суслов не знал. Но по внезапной перемене настроения у всех присутствующих капитан понял: подуло свежим ветром.

Плотный, крепко сбитый генерал-полковник держался как-то совсем просто, даже несколько не по-военному. Наперекор общему мрачному настроению он улыбался, здороваясь с офицерами. Выслушав рапорт Суслова о том, что он прибыл сюда с поручением генерал-лейтенанта Мусаева, генерал-полковник заметил:

— Расскажете мне после, как там у вас дела…

Он прошел в кабинет Владыкина, сопровождаемый начальником штаба.

Суслов тихонько спросил Петровского:

— Кто это?

— Член Военного совета фронта Карцев, — с какой-то неожиданной гордостью сказал Петровский.

По-видимому, Владыкину уже доложили о прибытии Карцева. Генерал-лейтенант тяжело, по-стариковски протопал по приемной, никого не замечая, будто шел в пустоте.

Вслед за ним пришел начальник отдела связи, разыскал глазами Суслова и вручил ему телеграмму: Мусаев приказывал немедленно вернуться, не ожидая ответа.

С самолета он увидел несколько войсковых колонн. Они шли на север, шли днем, шли плотными порядками. И Суслов понял: то, ради чего он прилетал, началось… Карцев явился сюда для того, чтобы сломить непонятное сопротивление Владыкина, и уже сделал это…

Утром тридцать первого марта фельдмаршал Ауфштейн понял, что его психологические прогнозы о характере советского военачальника Владыкина не оправдались, а вот предположение о том, что его соотечественник и однокашник генерал Хольцаммер скорее сдохнет, чем поможет ему, сбылось… Из сводки верховного командования, полученной в восемь часов утра, Ауфштейн узнал, что войска генерала Хольцаммера отбили все атаки на кишиневском направлении и настолько обескровили противника, что советские войска вернулись на исходные позиции…

Но верховное командование еще не знало того, что уже знал Ауфштейн: армия под командованием Владыкина развернулась фронтом на север, оставив на прежнем направлении лишь небольшие сдерживающие группы. А Хольцаммер, радуясь внезапной передышке, даже не подумал о контрударе, который мог бы расстроить стратегический замысел противника. Отныне Ауфштейн оставался один со своими потрепанными войсками перед опасностью полного окружения…

Лучшие его части, отрезанные от Липовца, еще сражались. Но плотное кольцо вокруг них ничем нельзя было разомкнуть, да и не до того было сейчас Ауфштейну. Прежде всего надо было остановить прорвавшегося в тыл противника, удар которого действительно оказался нацеленным на Батушани, как несколько дней назад пророчески предсказал покойный теперь полковник Крамер…

Железная дорога Батушани — Краснополь — Липовец, которую так героически защищал покойный полковник, еще действовала. Еще поступали подкрепления, направленные верховной ставкой в тот день, когда Ауфштейн затеял это трижды проклятое теперь им самим наступление. Переполненными были составы, уходившие и в обратном направлении, в сторону Румынии. Из возможного «котла» бежали все, кто хоть как-нибудь разбирался в том, что происходит: бежали «отпускники», генералы и полковники из отделов пропаганды, бежали коммерсанты и инженеры-строители армии Тодта, бежали, наконец, солдаты и офицеры из частей союзников Германии, бежали нагло, без пропусков, с оружием в руках. Полевой жандармерии при попытке проверить документы приходилось порой вступать с ними в перестрелку. Ауфштейн был вынужден перебросить свой штаб в Краснополь, а части, с таким блеском защищавшие Липовец, перевести на правый берег Днестра, где они с ходу вступили в бой с наступавшими русскими войсками.

Сражение неожиданно развернулось в ста километрах в тылу. К первому апреля для выхода из «котла» оставался лишь узкий проход в двадцать — тридцать километров, над которым днем и ночью висела авиация русских.

Только к концу дня первого апреля верховная ставка Гитлера уяснила наконец размеры возможного поражения. И тогда Ауфштейн получил такой же приказ, какие в свое время получали Паулюс, Манштейн и десятки других генералов: «Держаться до последнего солдата…» Еще в приказе говорилось, что войска Ауфштейна являются форпостом на пути к румынской нефти, к захвату которой стремятся русские, и что фельдмаршал Ауфштейн должен удержать и разгромить противника на подступах к этой нефти, ибо от его упорства и настойчивости зависят многие далеко идущие планы фюрера… В заключение было сказано, что фюрер жалует фельдмаршала Железным крестом с мечами и благословляет его на великий подвиг во славу великой Германии.

Все это звучало, как реквием по погибшим…