Генеральная пауза. Умереть, чтобы жить

Часть первая Глава 1. Утро

Она вытянула поджатые к самому подбородку ноги и перевернулась, укладываясь поудобнее. Сырость и холод навалились одновременно. Бок казался заледеневшим, а теперь замерзала и спина. Голова упиралась затылком во что-то жёсткое, а локоть, напротив, увязал в податливом и влажном. Она вздрогнула и рывком села, вытаращив глаза. На мокрой траве газона тускло-красными и блёкло-жёлтыми ляпами смутно выделялись кленовые пятерни. Одна нога соскользнула с бетонного бортика на тротуар, вторая упиралась голой пяткой в холодную землю. Вылинявшие до белизны джинсы, художественно разодранные на коленях и бёдрах, оказались насквозь промокшими с правой стороны.

Девушка поднялась на ноги и принялась медленно поворачиваться на месте, недоумённо и испуганно озираясь по сторонам. Небо в просвете между двумя домами только начинало светлеть, и разглядеть, где это она оказалась, было довольно сложно. Холодный асфальт заставил её по очереди поджимать то одну, то вторую ногу. «Почему так холодно?» Она обхватила себя руками и стала похожа на нелепую птицу, топчущуюся в узком дворовом проезде, который тянулся вдоль унылого двенадцатиэтажного дома, исчезая в утреннем тумане.

Сбитая с толку, растерянная и продрогшая в растянутой хлопчатобумажной толстовке, она повернулась спиной к расширявшейся полоске рассвета и сделала осторожный шаг. Потом ещё один. В босые ступни немедленно впились мелкие камешки. Огромный корабль дома плыл в полном безветрии и невозможной тишине, и на его гигантском боку не светилось ни единого окна. Девушку затрясло от холода и ужаса. Ни этот дом, ни двор, самый обычный с виду, не были ей знакомы.

«Где я? Что со мной? Я…» — она не понимала, что происходит. «Я» — такое простое и незыблемое — повисло в пустоте. Никаких следов того, что обычно окружает это определение — даже имени своего она вспомнить не могла! Дом был домом, незнакомым, но дающим чёткое понимание, что он такое есть. То же и с двором, небом, кустами… Но стоило подумать о себе, и нахлынула паника. Сердце заколотилось, перестало хватать воздуха. Она задышала ртом, глубоко и часто, но это не помогло. Вязкая тишина сумеречного двора обволакивала и сжималась на горле душащим кольцом.

Судорожно всхлипнув от страха, она сорвалась на бег. Бесцельный, безоглядный. Глаза широко распахнулись, дыхание с хрипом вырывалось из открытого рта и было единственным звуком, который нарушал эту страшную тишину. Мысли хаотично и бестолково метались в голове, сталкиваясь и рассыпаясь: «Что это? Почему? Мне надо домой… Куда — домой?». Запредельный ужас, охвативший её всю, целиком, гнал и гнал вперёд.

Возле угла дома она вынуждена была остановиться. От сумасшедшего бега заложило уши, закололо в боку. Девушка согнулась, упираясь в колено одной рукой. Другая вцепилась в пояс джинсов, туда, где острым ножом тыкалось в живот колотьё.

— Мама! — коротко и отчаянно прохрипела она пересохшим горлом, глядя прямо перед собой на серый, заметённый мелким песком асфальт.

Сиплый вскрик завяз в неподвижном воздухе, как ложка в стакане крутого киселя. Произнесённое вслух, слово не нашло никакого отклика ни в пустом дворе, ни в её голове. От этого стало ещё страшнее. Мысли понеслись по кругу, усиливая панику: «Что происходит? Где я?». Кровь прилила к лицу, на виске задёргалась тонкая вена. В памяти не было ни одного знакомого лица, ничего, что помогло бы понять происходящее.

За хрипами в груди и оглушительным стуком сердца ей послышался какой-то новый звук, оборвавший сумятицу мыслей. Шорох? Шуршание? Шипение, которое издаёт кран, когда вместо воды из него вырывается воздух? От этого непонятного звука кожа девушки немедленно покрылась мурашками. Она принялась затравленно озираться, но вокруг не было видно никакого движения. Звук доносился отовсюду и ниоткуда, не приближаясь и не отдаляясь, пугающий, неопределённый и… живой. «Рхш-ш…»

Темнота в кустах под окнами дома словно сгустилась, почернела. Девушка принялась всматриваться в неё до рези в глазах и внезапно, повинуясь безотчётному порыву, попятилась. Сначала медленно, потом всё быстрее, запинаясь и всхлипывая от ужаса. В панике она снова бросилась бежать, сбивая ноги, совершенно потерявшие чувствительность от холода. Страшный звук исчез. Остался где-то позади, затерявшись в тяжёлой тишине неподвижного воздуха.

Между двумя домами туманным провалом зиял проход к улице. Девушка завернула за угол, скособочившись и держась за живот. Улица тоже оказалась абсолютно пуста. Смутно понимая, что так быть не должно, она пыталась сообразить, чего же не хватает. Вдалеке жёлто и ритмично вспыхивал и гас глазок светофора. Догадка вспыхнула молнией — машины! Их не было совсем. Ни одной. Ничто не двигалось в холодном ущелье улицы. Даже отсутствие людей пугало меньше, чем эта полная неподвижность. Окружающее казалось декорацией к фильму ужасов, заброшенной и ненастоящей. Фонари, вывески, рекламные щиты — не горели. Окна домов по обе стороны дороги леденели чернильной тьмой. Всё вокруг словно покрылось серым налётом — дома, дорога, полуголые скелеты деревьев с остатками неподвижных листьев. Девушка замерла на месте, не понимая, куда теперь бежать и что делать дальше. Это было похоже на кошмарный сон, и она желала только одного — проснуться. Сейчас. Немедленно. Пальцы ног поджимались, и разглядывание собственных босых ступней на грязном холодном асфальте делало ситуацию ещё безумнее.

Небо понемногу светлело, но улица по-прежнему оставалась погружённой в тишину и полное отсутствие движения. Серый налёт не исчез вместе с тающими сумерками, напротив, стала отчётливей видна блёклость красок.

«Сколько времени?» — проскочила у неё нелепая мысль, и рука сама поднялась запястьем вверх. Его обнимал браслет с чудесными часами: в позолоченный металл были вправлены натуральные камни цвета карамели, с искорками в глубине. Она понятия не имела, откуда они взялись, эти дорогие часы. Золотая секундная стрелка не двигалась, часовая замерла на римской цифре шесть, а минутная — на тройке.

Ухоженные ногти блеснули благородным бежевым лаком. Она невольно задержала взгляд на своей руке. Пошевелила пальцами. Задышала часто-часто, к горлу подступила едкая горечь: руку, несомненно, свою собственную, она словно видела впервые.

— Эй, кто-нибудь? — жалобно позвала она, оглядываясь по сторонам.

Эхо — негромкое, приглушённое — пробежалось до пустой автобусной остановки и застряло в дырчатом металле ненадёжных стенок под пластиковым навесом. Возле перевёрнутой урны валялись обрывки бумаги, пустые жестянки и жёлтый игрушечный автомобиль без передних колёс. Почему-то именно этот автомобиль — пузатый, неожиданно яркий — вызывал наибольший ужас. Может быть, потому, что никто не тянул его за верёвочку? Она лежала на земле, протянувшись от переднего бампера к краю тротуара, похожая на дохлого червяка.

Холод вызвал очередную волну дрожи. Девушка ощутила, что ноги почти примерзают к асфальту. Поминутно оглядываясь и всхлипывая, она побрела вдоль дороги, натыкаясь взглядом на пустые окна, мелкий мусор, зачем-то поставленный на попа прямо посреди тротуара пластиковый ящик. Вокруг громоздился чужой холодный город под низким небом, притихший и серый. Казалось, весь мир расплылся, как потемневшая от времени фотография, и потерял чёткие очертания.

Страх побуждал бежать, но куда? Она снова остановилась и растерянно затопталась на месте, не зная, что делать дальше.

Откуда он мог вывернуть, девушка не имела понятия. Секунду назад улица была совершенно пуста, а теперь всего в паре десятков метров впереди ей навстречу шёл человек. Шёл медленно, неожиданно замирая на пару секунд и снова начиная двигаться. Она рванулась к нему, забыв про холод и страх, из груди вырвалось короткое рыдание — облегчение как будто ослабило туго затянутую внутри пружину.

— Помогите!

Отчаянный вскрик не оказал на незнакомца никакого эффекта. Он продолжал двигаться неровными рывками.

— Помо…

Голос сорвался на полуслове. Пожилой мужчина был совершенно гол. Дряблая кожа груди и большого обвисшего живота отдавала нездоровой желтизной, руки деревянно приклеились к бокам, лицо — сильно небритое, унылое — застыло равнодушной маской, а глаза, утонувшие под нависшими бровями, невидяще смотрели куда-то выше головы девушки. Она встала как вкопанная, невольно приоткрыв рот, а мужчина, механически передвигая уродливо-худые ноги, подошёл уже совсем близко.

Бросив растерянный взгляд по сторонам, она убедилась, что, кроме них двоих, на улице никого больше нет.

— Простите, — слова давались ей с трудом, — мне нужна помощь.

Старик прошаркал мимо, не обращая на неё никакого внимания, всё с тем же отрешённым видом.

Потрясённая, она машинально шагнула следом.

— Четвертинку серого, — невнятно пробормотал он вдруг и быстро-быстро затряс головой.

«Да что же это такое? — поднялась у девушки в душе гневная волна. — Чокнутый дядька? Ладно! Но где все остальные? Где люди?» Понимая, что помощи от старика не добиться, она всё-таки пошла за ним, боясь снова остаться в одиночестве. Но спутник прошагал молча всего несколько шагов и внезапно остановился.

— Туда! Мне — туда! — громко прокаркал он ломким голосом и взмахнул сразу двумя руками, указывая в конец улицы. Потом хрипло рассмеялся одними губами, не меняя выражения лица, и добавил затухающей скороговоркой: — Все там будем. И четвертинку серого.

Девушка отпрянула, попятилась и ещё долго стояла, глядя вслед нелепой фигуре, удалявшейся под сухое шарканье босых ног. Когда голый старик почти скрылся из виду, она ещё некоторое время колебалась, не пойти ли за ним, но ноги сами понесли в противоположную сторону. В результате она снова брела на подмигивание далёкого глазка светофора, напоминавшего маяк для заблудившихся кораблей, настолько сбитая с толку, что оказалась не в состоянии даже думать.

Далеко уйти не удалось. Рассвет, силившийся разогнать темноту, странно задержался, как будто солнце внезапно передумало подниматься. Казалось, так и не поднявшись над городом, оно снова завалится обратно за невидимый горизонт. Неширокая пустынная улица нагоняла на девушку ужас. Дело было даже не в отсутствии людей, улица казалась ненастоящей, неживой, не… не такой. В чём заключалась эта «нетаковость», уловить никак не получалось, и от этого становилось только страшнее. К глазам подступали слёзы, и она изо всех сил старалась не разреветься от отчаяния.

— Эй! Э-эй! Кто-нибудь? — крикнула она.

Тишина сожрала этот жалкий призыв. Проглотила.

— Люди! — обезумев от страха, девушка готова была колотить в окна, но они были слишком высоко — не дотянуться.

На глаза попался обломок кирпича. В сознании мгновенно проявилось узнавание, прямо-таки рекламный буклет на тему: «Кирпич, и всё, что с ним связано». Строительство, падение на голову по воле судьбы для особо с ней несогласных, сравнение с этим нехитрым предметом любой тяжести, превышающей нормальную… Неровная половинка, бурая от влажного песка, лежала на истоптанном газоне у дороги. Девушка потянулась за ним, ухватила за грязный бок, пачкая руку, и со всей силы швырнула в ближайшее окно. Короткий полёт закончился стеклянным взрывом: глухим «бомц!» и опадающими осколками. Бросая его, девушка вовсе не знала, чего ожидать, но едва посыпались стёкла, она даже присела, моментально вспомнив о том, какая реакция должна за этим последовать.

Кирпич провалился в темноту чужого жилья, и больше ничего не произошло. Никто не высунулся из разбитого окна с проклятьями, не загорелся свет. Хулиганский поступок всё же возымел эффект, хоть и не тот, которого она испугалась. Теперь стало совершенно ясно: никакой это не кошмарный сон — мокрая и грязная рука была тому лучшим доказательством.

Девушка брезгливо вытерла ладонь о джинсы и отвернулась от разбитого окна. За спиной послышался шорох. Тихий, вкрадчивый, на грани восприятия. «Рхш-ш». С таким звуком ветер гонит по асфальту смятую газету. Вот только никакого ветра не было. И звук шёл со стороны окна. «Рхш-ша…» Она осторожно оглянулась через плечо, до боли скосив глаза в сторону звука, напряжённая, готовая сорваться с места. В тёмном провале рамы, утыканной острыми осколками не выпавшего стекла, шевелилось нечто. Как будто темнота могла менять очертания, как будто стояла жара и воздух плавился знойным маревом прямо в глубине квартиры…

Она взвизгнула и рванула прочь, забыв о босых ногах, подгоняемая шуршащим шипением. Злобным, если звук может источать злобу. Она не знала. Не понимала, что может быть, а чего не бывает. Каждое действие пробуждало в памяти детали, о которых секунду назад она не помнила. Отбежав от страшного места, она остановилась, настороженно озираясь и прислушиваясь. Превратилась в сплошные глаза и уши. Прежняя тишина обволокла её снова, но больше не могла обмануть.

На другой стороне улицы, выбиваясь из одинаковой серости домов, торчала самая обыкновенная коробка супермаркета. «Двадцать четыре» — большие цифры на уродливом фасаде не горели, но оставались ясно различимыми. Девушка перебежала дорогу, машинально поворачивая голову вправо-влево, но машин не было, и замерла в испуге: раздвижная стеклянная дверь магазина оказалась наполовину открыта, за ней — всё та же тьма. В глубине что-то негромко брякнуло.

— Есть тут кто-нибудь? — прошептала девушка в полумрак зала.

Тишина. Память услужливо подсказала, что должен быть охранник на входе, а кроме него — кассиры, продавцы. В полутёмном зале не было никого. Длинные ряды стеллажей терялись в густой тени.

— Эй! — теперь она уже кричала срывающимся голосом. — Кто-нибудь?

Тишина. Всё вокруг было неправильным, ненастоящим, неживым, и это пугало сильнее всего.

Она побрела вдоль касс, наткнулась взглядом на стойку с домашними тапочками — смешными и уютными, такими неуместными посреди кошмара — и вспомнила про то, что ноги, которых она почти не чувствовала, по-прежнему босы.

Сначала она не ощутила разницы между ледяным полом и мягкой пушистостью стелек, но минуту спустя онемение отпустило ступни, и они начали ныть.

Предрассветные сумерки за широкой витриной неохотно уступали черёд дневному свету, но в самом магазине сумрак отступать не торопился. Девушка медленно двинулась к стеллажам, собираясь отыскать бутылку воды или пачку сока — у неё пересохло в горле.

— Арш-ша-а, — донёсся из глубины магазина леденящий душу, уже знакомый, но куда более явственный звук. Девушка вздрогнула, по рукам снова побежали мурашки, она попятилась, вглядываясь во мрак между стеллажами. Там что-то зашуршало, сухо и хрустко. Что-то посыпалось с полок, с грохотом раскатываясь по мраморному полу.

«Ар-рша-а…» — отдалось вибрацией в костях, загудело где-то в темечке. Звякнула и покатилась к кассам пустая магазинная тележка. На половине пути замерла, но зато что-то отчётливо загремело в дальнем конце зала. Потом мелко затряслись ближние стеллажи, звеня выставленными на них банками.

Девушка метнулась обратно к кассам и замерла там, не в силах пошевелиться, вцепившись в край конвейерной ленты, чтобы не упасть — от ужаса подкашивались ноги. В глазах потемнело. Мысли исчезли все разом. Сердце подскочило к горлу и принялось биться там, пытаясь вырваться наружу.

— Беги!

Она подпрыгнула от неожиданности.

Негромкий голос шёл из приоткрытых дверей. Там кто-то маячил, подзывая её к себе:

— Беги, сюда!

Третьего раза не понадобилось — она со всех ног бросилась к выходу.

— Архш-ш-а-а! — неслось вслед, сопровождаемое грохотом и звоном рассыпающихся товаров.

Он был выше её на голову. Худоватый, но не тощий. Без лишних слов схватил за руку и потащил за собой вдоль улицы прочь от магазина, туда, где без устали продолжал мигать светофор. Сумерки почти рассеялись, стало намного светлее, но вокруг по-прежнему не было никакого движения. Парень быстро вымахивал длинными ногами в синих замшевых кроссовках, ей же приходилось семенить следом почти бегом, поджимая пальцы ног, чтобы не потерять на ходу розовые пушистые тапки. Она пыталась разглядеть лицо незнакомца, но никак не могла угнаться за его широким шагом.

— Подожди, — взмолилась девушка, когда супермаркет исчез из виду. Паника, охватившая её в магазине, отступила.

Парень замедлился. Остановился. Обернулся, и она отшатнулась, зажимая рот обеими ладонями. Его лицо — симпатичное, с правильными чертами, крепким, но не слишком тяжёлым подбородком и тёмными глазами — то проявлялось болезненно чётко, так, что можно было разглядеть крошечную родинку на правой щеке и редкие точечки щетины на подбородке, то вдруг размывалось, словно она смотрела на него из-под воды. Она моргнула, зажмурилась, потёрла глаза. Нет. Не помогло. Воротник его синего жилета-пуховика в представлении не участвовал. Оставался просто синим воротником. Значит, зрение было ни при чём. Кошмар продолжался!

— Кто ты? Что происходит? Где я? — Она пятилась, пока не уткнулась лопатками в стену.

— Тише, не кричи. — Он не двинулся с места, внимательно её разглядывая. Всю. Целиком. От растрёпанных светлых волос до тапочек на босу ногу. — Я — Аликвис. А ты? Помнишь своё имя?

Она открыла рот. Язык сделал невнятное движение, горло сжалось, готовое вытолкнуть порцию воздуха размером с одно слово. Всего лишь одно слово! Имя. Но… оно не прозвучало. Воздух вылетел горьким выдохом из её губ. Глаза защипало от слёз. Она покачала головой.

— Нет. Не знаю. Не помню! Где я? Кто ты такой?! — Её голос взлетел до визга, подкатывала самая настоящая истерика.

— Ш-ш…

Он коснулся своих губ длинными и удивительно красивыми пальцами.

— Не шуми так. Не надо. Тебе повезло, что я услышал тебя, но больше кричать не стоит. Лучше сосредоточься. Попытайся вспомнить, ну, хоть что-нибудь?

Вместо этого она обняла себя обеими руками за плечи. Холодное и бледное солнце совсем не давало тепла. Хотелось плакать. Хотелось пить. Согреться. Но всё это были желания тела, а в голове, там, где должны были храниться знания о самой себе, огненной пеленой дрожал ужас, готовый снова вырваться на свободу.

— Я не знаю! Мне холодно! — выпалила она первое, что пришло на ум. Губы тряслись, и слова получились невнятными.

Он кивнул. Устало и как-то обречённо:

— Пойдём, поищем тебе одежду, — но не двинулся с места.

Она отлепилась от сыроватой шершавости стены и шагнула к светофору, чьё мигание потускнело на свету, но не прервалось. Странное лицо парня со сложным именем внезапно осветилось улыбкой. Он шагнул следом.

— Что такого? — подозрительно покосилась на него девушка.

— Ты идёшь на запад. Я надеялся…

— И что?

Она оглянулась — низкое солнце действительно осталось у них за спинами.

— Значит, тебе нужно вспомнить! А времени только до заката. Нам сюда. — Он неожиданно свернул за угол дома, и она увидела в торце здания дверь. «Женская одежда» — гласила аляповатая вывеска, неяркая, словно выцветшая от времени.

— Так закрыто же? — удивилась она.

— Нет. Замки здесь не работают. Всё везде открыто.

— Да объясни же ты, наконец, здесь — это где? — почти выкрикнула девушка и с опаской переступила порог магазинчика следом за своим провожатым.

— Здесь — это здесь. В этом месте. В этом городе. В этом мире, если хочешь.

Он нашёл выключатель и пощёлкал туда-сюда. Загорелся свет. Очень тусклый, словно лампы — обычные белые лампы дневного света — израсходовали весь свой ресурс. Но — жёлтый, совсем не похожий на настоящий — свет её почему-то обрадовал. Слабый символ чего-то нормального, обыденного, неизменного.

— В каком ещё мире? Что происходит? — Она растерянно замерла в центре небольшого помещения.

— Я расскажу тебе всё, только обуйся сначала, нам нужно идти.

Парень прислонился к обшарпанному прилавку и скрестил на груди руки.

Вешалки и полки были битком забиты одеждой и обувью. Девушка бросилась к ботинкам, в два ряда выстроившимся на полках у дальней стены. И застыла. Размера своей обуви она тоже не помнила…

— Приложи к ноге, — терпеливо подсказал парень. «Алик? Алекс?»

Она примеряла чёрные, с аккуратным носом и хорошей прошивкой, ботинки фирмы DINO, когда сердце замерло, а потом забилось быстро-быстро.

— Дино, — произнесла она вслух. Звучало знакомо, но неправильно: — Дино… Дина!

Как была, в одном ботинке, размахивая вторым перед лицом ошарашенного парня, она пустилась в пляс по тесному залу магазинчика.

— Дина, Дина! Меня зовут Дина! Я вспомнила!

— Молодец! — Казалось, парень обрадовался не меньше, чем она сама, широко улыбнувшись.

«Дина! Дина!» — имя крутилось в голове, тёплое, уютное, родное, но… Больше там ничего не было. Одно единственное слово, которым можно было обозначить себя, и всё.

Девушка сникла. Зашнуровала второй ботинок, стянула с вешалки первую попавшуюся куртку и вопросительно посмотрела Алексу (Как он там себя назвал? Пусть будет Алекс) в лицо. Оно по-прежнему иногда мерцало, словно подёргивающееся рябью изображение на экране телевизора, но больше не пугало.

— Этого мало, — он как будто прочитал её мысли, — нужно вспоминать дальше. Тогда ты сможешь вернуться.

— Куда вернуться?

— Не знаю. Домой. Туда, откуда пришла.

— А ты? Почему ты не возвращаешься? — Дина уловила едва заметный оттенок горечи в его словах.

— Не знаю. Не могу вспомнить. Пошли, — сухо ответил он, толкнув дверь, и вышел наружу.

По дороге к двери стояло большое зеркало в наклонной металлической раме. Дина, проходя мимо, мельком глянула на своё отражение и тут же сделала шаг назад, сообразив, что вообще не знает, как, собственно, выглядит.

Лицо показалось незнакомым, чужим. Довольно красивым. Тонкий нос, немного полноватые, зато идеально очерченные губы, чистая кожа высокого лба, яркие зелёные глаза. Девушка в зеркале должна была гордиться своей внешностью. Но Дина её видела впервые. Стиснув кулаки так, что ногти впились в ладони, она хмуро сообщила отражению:

— Я — Дина.

Отражение нахмурилось в ответ. Она отвернулась и вышла из магазинчика вслед за Алексом.

— У меня часы встали, — прервала Дина молчание, когда перекрёсток с мигающим светофором остался далеко позади.

— Здесь часы не ходят. Никакие. Я проверял.

— Что здесь ещё не так? — она пробежала глазами по ближайшей вывеске. Вывеска как вывеска.

— Много что, но тебя это не должно беспокоить. Лучше следи за солнцем.

— Зачем?

Дина оглянулась. Мутный диск, зависший на уровне средних этажей между двух одинаковых кирпичных «точек», ещё не добрался до кромок их высоких крыш.

— У тебя есть только этот день. Не успеешь вспомнить и поймать последний луч — пропадёшь.

— Не поняла. Ты же не пропадаешь?

— Я — нет. И в этом нет ничего хорошего. Я здесь такой не один. Некоторые совсем потерялись. Некоторые, как я, пытаются понять. А кое-кто… Тебе это не нужно.

Он замолчал.

— Слушай, мы идём неизвестно куда. Убежали неизвестно от кого. Ты ничего не хочешь объяснить толком. Может, я вообще — пошлю тебя нафиг и, — Дина покрутила головой, — пойду вон, в кафе. Пить хочу. И есть хочу тоже!

Конечно, она врала. Меньше всего на свете ей хотелось сейчас остаться одной в этом пустом страшном месте. Дина огляделась. Широкая улица, на которую они свернули, была разрезана тусклыми полосками трамвайных путей на две половины, и нигде — ни впереди, ни позади — по-прежнему не было заметно никаких признаков жизни. По-прежнему совсем отсутствовали автомобили. Она ещё не увидела ни одного, пусть даже и неподвижного.

— Машин нет, — удивлённо озвучила она последнюю мысль.

— Нет, — согласился Алекс. — Никакого транспорта, совсем. Я как-то добрался до аэропорта, так там ни одного самолёта. И вообще — очень неприятное место.

Он внимательно посмотрел на Дину и решительно кивнул.

— Хорошо. Давай зайдём в кафе. Не уверен насчёт еды, но попить-то мы сможем. Я расскажу то, что знаю, только ты не пугайся.

«Не пугайся». Девушка была напугана так, что сомневалась, можно ли добавить ещё больше страха в происходящее.

В небольшом, на четыре столика, зале царил загадочный полумрак. Алекс, не задерживаясь в дверях, прошёл к большому окну и сгрёб пластинки опущенных жалюзи в кулак, а потом с силой дёрнул вниз. Жалюзи оборвались и с металлическим шорохом, скрипя по простенкам пластинками позолоченного алюминия, соскользнули вниз. Стало значительно светлее.

— Ты зачем? — поразилась такому варварству Дина.

— Темно. Оно предпочитает мрак.

— Какое «оно»? Что это значит? — Девушка догадалась, что речь идёт о том, кто издавал жуткий звук в супермаркете. Воспоминание заставило её передёрнуться.

— Погоди.

Алекс деловито направился за стойку, чем-то там погремел, и на бежевой пластиковой столешнице появились две чашки, горка пакетиков с крекерами «Тук» и орешками. Кофейный автомат тихо загудел.

— Повезло! — взлохмаченная голова парня возникла над стойкой. — Электричество тут часто глючит. Иногда чайник можно час греть, а чаще всего напряжения просто нет совсем.

— И как же ты тут живёшь, костры разводишь, что ли?

— Нет. Огонь тоже не всегда ведёт себя так, как должен. Подожди минуту…

Он исчез за блестящим боком старого аппарата. Там зашипело и зафыркало.

— Забирай!

Вид у Алекса был почти победоносный. От кофе шёл парок и дурманящий аромат. Дина осторожно взяла чашки и медленно, стараясь не расплескать, отнесла к столику возле окна. Алекс появился с бутылкой колы и пластиковыми стаканчиками.

— Это тебе, — он придвинул крекеры поближе к Дине. — Мне… я могу не есть. И не пить, но иногда хочется.

— Господи! — она не донесла к губам кофе. — Кто ты такой?

— Это сложно.

Алекс перевёл взгляд с её лица на свои руки, обнимавшие пузатую чашку из дешёвой белой керамики.

— Вероятно, я такой же, как и все здесь, как и ты. Но не совсем. Я сам не слишком многое понимаю. Если бы ты не начала вспоминать так быстро, а задержалась здесь надолго, то тоже узнала бы, что можешь подолгу не есть и не пить. Можешь не спать. А со временем перестала бы так остро ощущать холод и боль. Но тебе повезло, у тебя есть шанс вернуться…

Дина смотрела, как он делает мелкие, осторожные глотки кофе. Грустное лицо парня не перестало временами мерцать, но она как-то притерпелась к этому странному явлению. Возможно, слишком быстро и совершенно непонятно почему. Увиденное и услышанное постепенно заполняло пустоту в её голове, смягчая страх. Оказывается, даже самые невероятные объяснения не пугают так, как пугает полная неизвестность.

— Ага, ладно, все мы люди-человеки. А теперь давай про «оно», пожалуйста.

— Так я же и хотел…

Парень посмотрел на неё с тревогой и почему-то с жалостью. У него были необычные глаза — вроде бы серые, но слишком тёмные. «Наверное, именно про такие говорят, что они глубокие», — подумалось Дине.

— Оно, они, это… Не знаю, как назвать или описать. Существо или сущности? Тоже не знаю. Но днём они охотятся за некоторыми из таких, как ты. Не за всеми. Почему и как выбирают — непонятно. Чем ближе к западу и к закату, тем опаснее станет. Понимаешь, кроме тех людей, кто здесь давно, есть другие, они появляются каждый день. Некоторые выбирают запад. Неосознанно, инстинктивно идут за солнцем. И начинают вспоминать. И если успеют вспомнить — возвращаются. А другие выбирают восток. Они ничего не вспоминают, просто идут туда весь свой день, и на закате оно их забирает. Уводит с собой. Навсегда. Им ничего не грозит, их никто не трогает. И только немногих оно старается схватить, удержать во тьме сразу, ещё днём. Не позволить вернуться. Таких, как ты. Единственное, чего оно всегда избегает — свет.

— Ну, хоть так, — Дина пыталась переварить рассказ Алекса. — Будем держаться на свету. А тебе какой резон со мной возиться? Ты всех, что ли, провожаешь? Или ты здесь живешь? — Она бросила взгляд за окно.

Предположение выглядело безумным. Но не безумнее того, что она не узнала своё отражение в зеркале и помнила назначение всего, что её окружало, но не себя саму.

— Живу я в центре. А провожаю всех, кого встречу. И на запад, и на восток иногда. А что здесь ещё делать? — Алекс пожал плечами. — Хорошо, если получится держаться на свету. Но ты вспоминай, пожалуйста. И не молчи. Когда говоришь, вспоминается быстрее, проверено.

— Ладно, я попробую, — согласилась Дина.

Но слова не шли. О чём говорить, она не представляла. Всё это казалось ей подозрительным. Как и сам Алекс.

— А где нужно ловить закат? Есть место какое-то специальное, или всё равно где?

— За большим стадионом, на намыве возле залива. Все идут именно туда. Это довольно далеко, вот почему я говорю, что времени у тебя немного. Правда, — Алекс тоже выглянул в окно, — твой день обещает не быть слишком коротким.

Дина непонимающе уставилась на него:

— Что ты имеешь в виду?

— Мне кажется, — смущённо отозвался Алекс, — что продолжительность дня здесь для каждого своя. Бывает так, что для одного солнце мчится по небу, как олимпийский бегун, а для другого — еле ползёт. И день, по ощущениям, растягивается до нескольких. Но такие — самые опасные. Устанешь, решишь поспать по привычке, а проснёшься уже в темноте. Или — уже не проснёшься. Тьма-то не спит.

— Звучит бредово, — честно призналась она. — А откуда ты знаешь, что если я всё вспомню, то вернусь?

Дина поднялась из-за стола следом за своим спутником, и вопрос прозвучал тогда, когда он уже повернулся к ней спиной.

Парень остановился, съёжился, приподняв плечи и сгорбившись, словно слова были чем-то материальным и ударили его прямо между лопаток, в синюю, заполненную пухом «сардельку» прошивки жилета.

— Знаю, — не оборачиваясь, глухо ответил Алекс, — потому что видел. Тех, кто успел вспомнить, и тех, кто не успел.

От его тона, от того, что он не повернулся к ней лицом, от резанувшей ухо беспомощности в голосе Дине стало не по себе, но она всё же продолжила:

— Так, может быть, мне не стоит торопиться? Может быть, лучше и не вспоминать? Оставить всё как есть? Ты же, вон, живешь себе…

Он обернулся так резко, что зацепил пластиковый стул, который отлетел в сторону, словно живой.

— Ты не понимаешь! — Лицо Алекса мерцало так часто, что у Дины зарябило в глазах. — Ты — точно не можешь здесь остаться, ведь Тьма уже тебя выбрала! Или ты поймаешь последний луч, когда всё вспомнишь, или…

Он замолчал и отвернулся, шагнув к дверям.

— Пошли, — буркнул уже на ходу, — я не вру. У тебя мало времени.

Казалось бы, после еды и горячего кофе Дину должно было немного отпустить, тем более, что она больше не металась в этом странном городе в одиночку, но в груди продолжала дрожать тонкая струнка пережитого ужаса. Любая мысль на тему болезненно-неразгаданной тайны собственного «я» могла эту струнку задеть. И тогда она грозила зазвенеть новой волной страха. Да и последние слова Алекса оптимизма не добавили.

Дине хотелось разного. В основном — глупого и бесполезного. Топнуть ногой, крикнуть: «Горшочек, не вари!» — и очутиться дома. Где это, дома? Да где угодно, лишь бы не здесь! Хотелось расплакаться. Снова. Забиться в угол (нет-нет, не тёмный!), и пусть всё окажется дурным сном…

Она молча брела по незнакомой улице незнакомого города рядом со странным, временами мерцающим, словно привидение, парнем и не замечала, что крепко-крепко сжимает его тёплую, вполне материальную ладонь.

На углу у перекрестка притулился к старому клёну ларёк-стекляшка. Обычный крохотный магазинчик, где можно в любое время суток купить вчерашний хлеб, сомнительную колбасу, дешёвый корм для животных и пиво с сигаретами. Открытую дверь подпирала железная урна-перевёртыш.

Алекс направлялся прямо к этой двери, и Дине пришлось идти следом, отставая ровно настолько, насколько позволяла её вытянутая рука. Разжать её казалось совершенно невозможно! А вдруг он войдёт в ларёк и исчезнет так же внезапно, как появился?

— Доктор? — Алекс просунул голову в дверной проём.

— Бур-бур, — неразборчиво ответили ему изнутри ларька хриплым баском.

— Подождём, — вздохнул Алекс, оборачиваясь к Дине. — Доктор не всегда в настроении, но, если повезёт, он тебе поможет.

— В чём? — Дина ничего не понимала.

Изнутри ларька донёсся грохот, словно там упало что-то тяжёлое. На пороге возник щуплый мужичок невнятных лет. Он был сурово небрит, рыжеватая щетина ещё не дотягивала до того, чтобы считаться бородой, и придавала его помятому лицу неряшливый вид опустившегося алкаша. Стойкая вонь перегара только усилила это впечатление. Дина поморщилась.

— Что? Опять? Ну чего ты их ко мне таскаешь, Алик? — скривившись, пробурчал мужичок, кутаясь в женскую меховую жилетку, украшенную стразами вдоль молнии.

В сочетании с грязными штанами цвета прелой листвы и клетчатой фланелевой рубахой выглядело это до невозможности нелепо. Он вперил в Дину немигающий взгляд мутно-жёлтых глазок. Вздохнул.

— Выглядит на шестнадцать. Точно. Школьница, местная. Фифа к тому же. Какой класс? Одиннадцатый «А»?

— «В», — не успев подумать, ответила Дина и покачнулась.

Идти страшно. Она с трудом заставляет ноги передвигаться по квадратным плитам школьного двора. Голова опущена, длинная чёлка падает на лоб, волосы свешиваются на лицо. Под ногами поскрипывает первый ледок. Два шага — плита. Ещё два шага — стык — следующая. Она смотрит только под ноги, ёжась, словно ожидает удара. Доходит да школьного крыльца и заставляет себя шагнуть на ступеньку. Она не была в школе с конца весны и почти всю осень…

Она боится. Её переполняет злость. На себя — за этот гаденький страх. На несправедливость, которая заставила её, всеобщую любимицу, самую красивую девочку гимназии № 1001, подниматься сейчас по ступеням школьного крыльца с низко опущенной головой. На родителей, которые обрекли её на эту пытку.

— Одиннадцатый «В», гимназия тысяча один, — чужим деревянным голосом отчеканила Дина.

Желтоглазый бомжеватый «доктор» печально ухмыльнулся и длинно сплюнул себе (и ей) под ноги.

— Всё. Валите отсюда. В школу идите, там, может, дальше вспомнит.

— Спасибо, — прозвучало у Дины над головой.

Оказывается, Алекс стоял прямо за спиной и поддерживал. Она привалилась к нему, не заметив, когда это произошло. «Доктор» пинком отшвырнул урну в сторону, и дверь магазинчика захлопнулась у Дины перед носом.

— Что это было? Кто он такой? — девушка повернулась к Алексу, заглядывая в лицо.

— Доктор? Ну, это его тут так прозвали. Иногда он людей насквозь видит. Умеет задать правильный вопрос. И срабатывает. Иногда.

Алекс посмотрел на неё очень серьёзно, пытливо, и спросил:

— Что ты вспомнила?

Дина нахмурилась. Отвела глаза. Сунула руки в карманы куртки. Ковырнула выбоинку в асфальте блестящим носком новенького ботинка. Она по-прежнему ничего не понимала, но теперь стало ещё хуже: там, в её воспоминании, она тоже боялась. Вот только не знала — чего?

— Только то, что сказала, но в школу идти не хочу! — наконец ответила она, глядя в сторону, на жалкие скелеты полуголых клёнов вдоль тротуара.

— Дин? — парень мягко коснулся её плеча. — Школа — единственная ниточка к твоей памяти. Я понимаю, что тебе всё кажется полным безумием, но поверь мне, пожалуйста! У тебя есть шанс выбраться отсюда!

«Школа, — шагая за Алексом, думала Дина. — Школа». Мысль не рождала никаких ассоциаций, кроме стойкого нежелания туда идти. Где её искать, эту гимназию номер тысяча один?

Перед глазами немедленно возникла табличка чернёного металла, с названием. Она крепилась к голубой стене длинного двухэтажного здания с большими окнами. В памяти всплыла пальма посреди холла второго этажа, ярко освещённая солнцем, с подсохшими кончиками метровых листьев. Из чёрного «ничего» проявились красные кресла актового зала, рядами убегающие в загадочный полумрак, плохо различимые со сцены… Что она делала там, на сцене, в пустом зале?

Дина удивлённо моргнула. Актовый зал сменился воспоминанием о каком-то кабинете. За его окнами, за квадратными плитами школьного двора, за частоколом забора и зеленью деревьев шумела широкая дорога. И далеко, за этой дорогой, теснились высотки новых, аляповато-разностильных домов.

Дина снова моргнула и задрала голову. Ну да! Именно таких, что торчали, возносясь десятками этажей над унылыми рядами девятиэтажек, вдоль улицы, по которой они шли сейчас!

«Наверное, „доктор“ был прав. Воспоминания тянутся, цепляясь одно за другое». Она посмотрела на Алекса и указала на уродливые кирпичные башни.

— Нам туда. На ту улицу. Я помню похожие дома.

— Отлично!

Он потянул её во дворы с уверенностью, которой сама Дина похвастаться не могла. Но едва они вышли на открытое место из-под давящих серых стен домов, она оживилась — город вдруг перестал быть совсем чужим. Пустынное шоссе, молчаливо убегавшее туда, где уже не было видно никаких домов, называлось Выборгским. «Озерки», — мелькнуло в голове. И сразу же стала знакомой застроенная ларьками площадь перед большим торговым центром. Метро! Метро «Озерки». Шумные поезда. Толпы народа по утрам. Толкотня у эскалаторов. Она ездила на метро, но очень редко.

Ноги уверенно понесли её вперёд, к неширокой ленте тротуара на другой стороне, за шоссе. Эта сторона дороги была так не похожа обилием кустов и деревьев перед невысокими коттеджами на скученную толчею новостроек напротив. «Школа, — упорно думала Дина, — школа…»

Чугунная калитка на школьный двор оказалась распахнутой настежь. В глубине тускло поблёскивали стёкла больших, точно таких, как в её воспоминании, окон. На месте оказалась и металлическая табличка: «Муниципальное образовательное учреждение Гимназия № 1001 Выборгского района г. Санкт-Петербурга».

Дина сунула внезапно озябшие руки в карманы. И снова воспоминание обрушилось неожиданно, выдёргивая её из одной реальности в другую.

Парусник с невозможно-алыми парусами величаво скользит между распахнутыми сводами моста… Она стоит на парапете набережной, кто-то держит её сзади, крепко прижимаясь к бёдрам… Вокруг несметное количество людей: молодых и не очень, подвыпивших и совершенно трезвых. В небо взлетают и рассыпаются разноцветными искрами огненные шары салюта под оглушительные крики восторга, свист парней и грохот музыки. Она кричит вместе со всеми. Она счастлива. Торжественность действа переполняет её, крепкие руки, обхватившие бёдра — волнуют. Это пока не её праздник, но осталось недолго — следующим летом она будет здесь снова, в красивом платье, с глупой лентой выпускника, и вот тогда…

Дина оглянулась. Алекс остановился возле широкого крыльца, настороженно прислушиваясь. Она вдохнула поглубже и потянула на себя тяжёлую дверь.

Гулкий вестибюль, забранные в фигурные решётки загоны гардеробных, долгое эхо шагов, рамка и пустая стоечка охранника на входе. Дина поёжилась. Что она тут делает? Зачем пришла? Открыв рот, чтобы высказать Алексу свои сомнения, она так и застыла: вестибюль, только что пустой, вдруг наполнился разноголосым шумом.

— Самойлова! — повысив голос, обращается к ней Комариха — Тамара Харитоновна, классный руководитель и по совместительству «историчка». — Ты не оглохла? Принесла письмо?

Дина вздыхает и театрально закатывает глаза. Закадычная подруга Люська и одноклассница Мара Кулыгина, стоящие рядом, сдержанно прыскают.

— Да принесла я ваше письмо.

Она достаёт из украшенного стразами, совсем не «школьного» рюкзачка лист бумаги, упакованный в прозрачный файлик, на котором под несколькими строчками текста красуются аж две круглые печати и размашистая подпись. Дина небрежно, двумя пальцами, протягивает письмо Комарихе. Там в сотый раз сообщается, что ученицу Самойлову можно освободить от занятий физической культурой в рамках школьной программы ввиду интенсивности её спортивных тренировок… Но дотошная Комариха требует подтверждения каждую четверть. Она щурит глаза, внимательно изучая написанное, только что на зуб не пробует. Рыжие кудельки волос подрагивают, обрамляя вислые щёки. Губы — в полусъеденной красной помаде — шевелятся.

Дина нетерпеливо постукивает аккуратным носком новенькой туфельки по мраморным плитам пола, бросая короткие взгляды в сторону. Там, возле двери в столовую, скрестив на груди руки, прислонившись спиной к стене и поглядывая на неё со снисходительной улыбкой, стоит он. Дина чувствует, как начинают пылать щёки.

От накатывающих волнами воспоминаний разболелась голова. Дине показалось, что она сейчас лопнет, что там недостаточно места для всего, что уже вернулось, и того, что оставалось забытым. Кусочки памяти мало что проясняли, только порождали новые и новые вопросы.

— Я фамилию свою вспомнила, — тихо сообщила она Алексу.

Перед глазами всё ещё стояла фигура незнакомца. Высокий, очень симпатичный, с восточным разрезом глаз. Похожий на киноактёра или супермодель. С этим парнем её определённо что-то связывало.

— Надо в канцелярию заглянуть, может, там личное дело есть? Или что-то вроде того? — Алекс не заметил её задумчивости. — Где она может быть?

— Не уверена… Может, на втором этаже?

Тишина угнетала. Дина напряжённо прислушивалась и, казалось, увязала в отсутствии звуков, словно мошка, попавшая в банку с мёдом. Они поднялись по широкой лестнице, истоптанной сотнями ног, и практически сразу наткнулись на дверь с табличкой: «Канцелярия». Алекс вошёл внутрь, а Дина остановилась на пороге. Её взгляд притянула пальма. Та самая, с длинными подсохшими листьями.

— Я сейчас, — пробормотала она Алексу, который копался в широком выдвижном ящике металлического канцелярского шкафа.

— Далеко не уходи, — оглянулся он и продолжил вытряхивать папки из железной пасти шкафа.

В центральной стене большого вестибюля была только одна двустворчатая дверь. Актовый зал. По обе стороны от неё висели нарядные стенды и чьи-то портреты в одинаковых рамках.

Дина, словно загипнотизированная, потянулась к этой двери, как будто за ней скрывались ответы на все вопросы. Ступила в расплывчатый прямоугольник света, аккуратно вычерченный на полу слабым солнечным лучом из холла, и попыталась включить освещение. Оно не работало, но рука нашарила в стороне ещё один выключатель, и он оживил тускло-красные колпачки дежурных ламп вдоль стен. Получились неприятные, немного зловещие багровые сумерки, но какой-никакой, а свет всё-таки был. Она вздохнула и быстро пробежала по проходу до сцены — невысокого помоста с тёмными полотнищами занавеса по бокам и густо-розовым в таком освещении белым концертным роялем в центре.

Воспоминание застало её врасплох, прервав дыхание. Дина покачнулась, слепо глядя в никуда, и навалилась на рояль.

…она задыхается. Щёки горят. Губы, кажется, размягчились так, что могут стечь с лица. Чьи-то широкие ладони бродят по её спине, проскальзывают под джемпер, касаются груди… Нужно сопротивляться, но она не может… Не хочет. Чьё-то горячее дыхание щекочет шею, заставляя тело отзываться волнами дрожи, но вовсе не от страха или стыда. Эта дрожь — новая, неподвластная ей особенность вышедшего из подчинения тела.

— Не надо, — слабо шепчет она, вовсе не желая, чтобы руки и губы остановились.

— Архша… — шипят губы возле самого уха…

— Архш-ша! — слишком громко и близко.

Она содрогнулась, уловив шевеление занавеса краем глаза. Что-то выползало из тёмного угла, клубясь и бугрясь, ещё более тёмное, чем сама чернота.

Дина закричала. Нечленораздельный вопль рванулся из горла, переливаясь в режущий уши визг, превращая её всю в комок животного ужаса. Отчаянным броском преодолев пространство между сценой и креслами, она понеслась прямо через ряды, не разбирая дороги, врезаясь в ручки, спинки и поднятые сидения кресел, путаясь в собственных ногах, продолжая кричать и не смея оглянуться.

— Ар-рхш-ш-ш! — неслось ей в спину.

Впереди распахнулся освещённый прямоугольник двери. Двери, которую она машинально закрыла за собой…

— Дина! Беги! — Алекс влетел в зал — тёмный силуэт в полоске света.

— Шар-р-рхаш, — зашипела Тьма, ворочаясь в партере.

Девушка спиной ощущала её ледяное движение, тяжёлое и неумолимое. Плети щупалец, словно ножки морской звезды, тянулись и мелькали слева, справа, впереди между рядами.

Алекс бежал прямо по этим щупальцам, его ноги по колено утопали в непрозрачной, клубящейся мраком субстанции. Дина запрыгнула на ручку кресла, перешагнула на спинку и, покачиваясь, словно канатоходка, устремилась к выходу прямо по мягкой обивке спинок. Алекс промчался по проходу между рядами и очутился вне поля зрения. А через секунду за её спиной зазвучала музыка. Странные звуки, немного глуховатые и дребезжащие, сливались в очень знакомую мелодию, нарастая, накатываясь на пустой зал. Дина была уже в дверях, когда смогла заставить себя оглянуться — щупальца Тьмы, извиваясь и рассерженно шипя, уползали во мрак за сценой, далеко огибая рояль и склонившегося над клавиатурой парня. Он продолжал играть Ave Maria, пока шипение не стихло совсем. Тогда он бережно опустил крышку инструмента и спрыгнул со сцены в зал.

В холле, залитом светом из окон, Дина бросилась к нему навстречу. Ноги, руки, губы у неё дрожали. Задыхаясь от суеверного ужаса, она прошептала:

— Что это? Что это? Почему?..

— Ш-ш, — Алекс легко, почти невесомо погладил её по голове, — успокойся. Сюда она не выйдет. Слишком светло.

— Оно почти схватило… Почти схватило! — Дина клацнула зубами, едва не прикусив язык, так тряслась челюсть. — Холодное! Живое! Ты видел? Видел?!

Она повторялась, не замечая этого.

— Нет. Я её не вижу. И не чувствую. Только слышу. И она меня, похоже, совсем не замечает.

— Но ты играл! Зачем? — Девушка была совершенно сбита с толку.

— Сомневаюсь, что она чего-нибудь боится, но, как я уже говорил, две вещи ей очень не нравятся — солнечный свет и музыка. Даже такая, — Алекс вздохнул. — Зачем же ты пошла туда в одиночку?

— Я же включила свет! Не думала, что оно…

Дина вздрогнула, её обдало холодком, словно ленивые плети щупалец мрака снова оказались совсем близко.

— Давай уйдём отсюда?

— Давай. Вот, я нашёл, тут есть твой адрес, — Алекс вытащил из-за пазухи согнутую вдвое папку. Она оказалась тощей — всего несколько листков бумаги.

По пустому проспекту Энгельса, прямо по трамвайным путям, им навстречу медленно шёл человек. Издалека было не разглядеть, мужчина это или женщина, молодой или старый, но деревянная, неживая походка была заметна даже с такого расстояния.

— «Уходящий», — уверенно прокомментировал Алекс, не дожидаясь, пока человек приблизится.

— В смысле? — равнодушно спросила Дина.

Она так устала, что гадать над значением его слов не было никакого желания. Гудели ноги, голова «распухла» от тревожных мыслей и обрывочных воспоминаний, которые никак не желали сложиться в то, что она приняла бы, как незыблемое «я».

— Один из тех, кто ничего не вспомнит и к концу дня исчезнет во тьме. Там, на востоке. Не бойся, они безвредные.

Женщина — а это оказалась женщина средних лет, босая, в ярко-зелёном фланелевом халате — поравнялась с ними, но даже не повернула головы. Она механически переставляла ноги, глядя перед собой совершенно пустыми глазами. Её лицо, бледное до синевы, помятое и обрюзгшее, абсолютно ничего не выражало.

— Ух, — выдохнула Дина, вспомнив «сумасшедшего» старика, и обернулась женщине вслед. — Они всегда такие?

— Нет. Некоторые даже разговаривают. Поначалу. Но ближе к вечеру становятся, как зомби.

Некоторое время они шли молча.

— Слушай, Алекс, — Дина вдруг сообразила, о чём собиралась его спросить ещё до того, как они вошли в школу, — а что ты делаешь в Озерках, если сказал, что живешь в центре?

— А, — он насупился, — вчера был дурацкий день. И закончился он здесь. Я не успел бы вернуться обратно, заночевал у Доктора. Ночью здесь неуютно.

— В смысле — день закончился? — Дина непонимающе потеребила замолчавшего парня за рукав.

— Ну, я же говорил тебе, что день для каждого свой? Вот пока я с тобой, мой день будет длиться столько же, сколько и твой. А вчера… — он помрачнел. — Вчера я ничем не успел помочь одному человеку. Он вспоминал слишком медленно, а солнце двигалось слишком быстро…

Девушка непроизвольно ускорила шаг, встревоженно посмотрев в блёклое небо. Солнце зацепилось за крышу одной из высоток и никуда не двигалось. До зенита было ещё далеко, хотя, судя по ощущениям, оно должно было уже стоять там, прямо над их головами.

— Это здесь, — Алекс сверился с табличкой на стене и завернул за угол длинного кирпичного дома, во двор.

Именно здесь Дина и очнулась на рассвете. Сейчас двор не показался ей таким пугающим, хотя тишина и пустота продолжали нервировать.

— Подожди, я отъеду, — выдав дежурную фразу, папа протискивается в машину с водительской стороны. С пассажирской повторить такой трюк невозможно — до зеркала соседского «вольво» каких-то тридцать сантиметров, а двери у «паджеро» широкие. Так что Дина остается ждать, нетерпеливо притопывая.

Машин во дворе так много, что они жмутся друг к другу боками. Хозяева вынуждены ставить их максимально близко, чтобы не колесить по кварталу в поисках свободного местечка. Сегодня важный день, опаздывать совсем не годится. Они, как всегда, едут на соревнования первыми, мама появится уже к разминке. Улицы пусты, никаких пробок. Воскресенье, 6—30 утра.

Дина моргнула — стоянка была пуста. Ни соседского «вольво», ни серебристой хондочки, ни красного малютки-смарта, о котором она, кажется, мечтала. Двор без машин показался ей осиротевшим.

— Мой подъезд.

Дина замерла перед массивной железной дверью. Подняла голову так резко, что хрустнула шея. Все окна были одинаково тусклыми. На седьмом этаже, в пустой квартире, притаились воспоминания. Ей отчаянно не хотелось туда идти. Было до одури, до тошноты, страшно.

— На лестнице темно, как мы там пройдём? — нерешительно спросила она, пытаясь оттянуть неизбежное.

Алекс тоже посмотрел наверх, на незастеклённые провалы балконов «чёрной» лестницы, уходящие до самой крыши.

— Мы побежим. На каждом этаже — балкон. Двери будем оставлять открытыми. По утрам оно ещё медлительное, после полудня станет намного опаснее. Готова?

«Нет! — хотелось крикнуть Дине. — Не хочу!». Она не знала, что пугает больше: осколочные воспоминания или новая встреча с ужасом, сотканным из ледяного мрака. Почему нельзя оставить всё как есть? Подождать — и, может быть, того, что она уже вспомнила, окажется достаточно, чтобы вернуться? А как же папа? Ведь она даже не смогла вспомнить его лица. Запах — вспомнила. Серую, в мелкую полоску, рубашку — вспомнила. А лицо — нет. А мама? Ведь у неё была мама? В голове нашлось только слово. Пустое, знакомое по смыслу, но ничего не содержавшее внутри слово. И ещё одно, мучительное и непонятное — что такого ужасного она могла натворить, раз так боялась идти в школу в своём первом воспоминании?

— Готова! — Дина решительно кивнула, преодолевая страх, словно барьер.

…галоп у Гардемарина мягкий, ровный. Они прошли маршрут чисто, и Дина, переводя коня в рысь, оглядывается. Елена Ивановна поднимает планку. Что она ставит, Дине не видно, но сердце замирает — ещё выше? Как? Ей и эти метр двадцать прыгать страшновато…

— Елена Ивановна, — робко блеет Дина, направляя Гардемарина к тренеру, — не высоко?

— Прошагни кружок, пока я не закончу, — отзывается Елена Ивановна (за глаза — Елена Прекрасная), словно и не расслышала вопроса. Она перекатывает жерди-подсказки, лежащие на земле перед барьером, и быстрым, уверенным шагом направляется к следующему.

Дина нервно охлопывает горячую Гардемаринову шею. Он фыркает, вытягивает её на всю длину ослабленного повода и широко шагает вдоль стенки манежа.

Сто тридцать. Дина холодеет. Напрягается спина, начинают ныть сведённые страхом плечи.

— Чего скрючилась? — тренер умудряется видеть даже затылком. — А ну, разожмись! Я на пять сантиметров всего подняла. Линейку представь? И где там эти сантиметры? Вы их даже не заметите.

Но Дине страшно. Она неуверенно набирает повод. Гардемарин чувствует эту неуверенность, топчется на подъёме в галоп, заходит на первый барьер неловко, снимается слишком близко, а навстречу уже несется второй… Дина не контролирует себя, не контролирует коня. Препятствие вырастает перед глазами, и кажется, что оно выше холки коня. Повал! Жерди с грохотом валятся за спиной, Гардемарин спотыкается на приземлении, Дина съезжает ему на холку, упираясь руками в шею. Конь — умница-конь, останавливается сам.

Лицо тренера ничего хорошего не сулит. Она смотрит, как Дина, пыхтя, заползает обратно в седло. Кровь прилила к лицу и шумит в ушах.

— Зачем коня сбила? Боишься? Слезай и отправляйся домой, крестиком вышивать! — рычит Елена Прекрасная.

— Нет! — бормочет себе под нос Дина сквозь закипающие слёзы и упрямо мотает головой.

— А нет, тогда прыгай, как положено! — орет тренер во всю луженую глотку. — И нечего тут из себя недотрогу строить!

До скрипа сцепив зубы, Дина посылает Гардемарина вперёд.

Темп галопа. Темп. Темп — прыжок! Пять темпов — ещё один! Ещё! Красно-белые, фиолетовые с жёлтым, бело-чёрные «берёзки» — жерди наплывают и остаются позади.

— Похвали коня, — устало и недовольно бурчит Елена Ивановна. — Чисто прошли. Отшагивайтесь.

Страх исчез, словно позорного момента и не было никогда. Дина улыбается во весь рот, готовая прыгнуть и сто сорок, но Елена уходит, сердито качая головой.

Осмысливать новые воспоминания было некогда. Дина рывком дёрнула дверь на себя и понеслась сквозь темноту наверх.

— Постой, отдышись, — Алекс придержал её на площадке балкона. Заглянул внутрь подъезда, на лестницу, задирая голову. — Тихо. Бежим?

Открытая дверь давала совсем немного света на первый пролёт, но дальше царила всё та же темнота. Семь этажей, словно семь барьеров, и каждый — выше предыдущего. Дина неслась через три ступеньки, не глядя под ноги. Сердце стучало так, что заглушало и грохот ботинок, и любой «архш», если бы он возник. Она пулей влетела на свой полутёмный этаж и с размаху впечаталась в дверь квартиры. Незапертая, она распахнулась, глухо стукнув о стену. Следом в прихожую ввалился Алекс.

Запах. Он заполнил всё её существо, заставив замереть посреди прихожей и закрыть глаза. В квартире было светло и тепло. И запах тоже был тёплым. Бесконечно родным.

— Ого! — уважительно пробормотал Алекс, оглядываясь кругом. — А ты не из бедных!

Дина открыла глаза. Пожала плечами. Квартира была большой, верно. Соединили двушку с трёшкой. Долго делали ремонт. Это она вспомнила, едва коснулась двери подъезда. Как и то, что жили они здесь всего два года. Она присела, чтобы снять ботинки, да так и замерла, поражённая внезапной нелепостью этого действия.

— И что я должна делать? — она внезапно рассердилась.

— Не знаю, — растерялся Алекс. — Пройдись по комнатам. Хочешь, я здесь подожду?

— Нет уж! — отрезала Дина. — Я не хочу быть одна! Пошли.

В гостиной, залитой светом из больших окон полукруглого эркера, сиротливо поникли засохшие розы в белой напольной вазе. Кто их принёс? Когда? Она прошлась по комнате, осторожно прикоснулась к гладкой поверхности стола, провела пальцами. Тронула шершавую обивку дивана. У пальцев была своя память — они узнали и эту гладкость, и эти короткие шерстинки бежевой обивки. Ноги помнили, когда перешагнуть железную пластинку порога, чтобы не запнуться, им был знаком переход со светлого ламината на серо-голубую шероховатую плитку в коридоре…

Двери в родительскую спальню были закрыты. Дина потянула обе створки, и они бесшумно разошлись в стороны. На прикроватной тумбе с маминой стороны стояла красивая серебряная рамка для фотографий. Овальные вырезы паспарту обнимали три снимка. Мамин, папин и её, Динин — первоклашки с глупым бантом на макушке. А над большой кроватью занимал половину стены этот ужасный портрет.

— Это ведь ты! — восхищённо утвердил Алекс, уставившись на картину.

Считалось, что портрет очень хорош. Папин друг, художник, писал его на заказ. На холсте Дина прильнула к шее Гардемарина, её волосы перепутались с прядями его гривы, спадая золотисто-чёрным водопадом. Она смеялась, довольная и очень красивая.

Вид картины вызвал у Дины гнев и тошноту, совершенно непонятно почему.

— Я, да. Пошли отсюда, — пробормотала она.

В душе поднималось что-то гадкое, чёрное и страшное. Что-то, чего она не хотела знать.

Дальше по коридору была дверь в её комнату. Дина помедлила на пороге, не решаясь войти внутрь. Алекс стоял прямо за спиной и терпеливо ждал.

В светлой и чистой комнате было пустовато, как если бы кто-то только въехал сюда и не успел до конца распаковать и расставить по местам вещи. Дине показалось, что здесь чего-то не хватает. С кровати свешивал сиреневые уши большой плюшевый заяц. Она не помнила, откуда он взялся. Широкий застеклённый шкаф занимали аккуратно расставленные книги. Дверь в гардеробную была раздвинута, обувь и пустые коробки валялись на полу, словно здесь что-то неаккуратно искали…

Взгляд зацепился за плоскую коробочку, лежащую на краю стола. Дина нахмурилась, не сразу вспомнив, что это такое, а когда сообразила, схватила мобильник обеими руками. Привычная тяжесть в ладонях подействовала успокаивающе. Как будто включился дремавший до сих пор механизм защиты, и теперь, стоит лишь набрать нужный номер, все проблемы мгновенно разрешатся сами собой.

Дина посмотрела на Алекса и радостно сообщила:

— Телефон! Алекс, смотри!

Она давила и давила на кнопку запуска, но стеклянный экран не оживал.

— Блин! Разряжен, — огорчённо пробормотала девушка и снова обернулась к Алексу в безумной надежде, что сейчас он сделает что-то — ведь можно же что-то сделать! — и телефон оживёт вместе с телефонной книгой, сайтами и чатами, со всеми голосами, до которых всего-ничего — несколько лёгких прикосновений к экрану.

Выражение лица Алекса— смесь неловкости и досады — сначала удивило, и только через долгую секунду до Дины начала доходить абсурдность её поведения. Куда звонить? Кому? В сто двенадцать? Спасите, я забыла всё на свете?

Словно почитав её мысли, парень заговорил. Осторожное сочувствие в голосе, как будто он обращался к сумасшедшей, вызвало у Дины приступ раздражения.

— Ты не расстраивайся. Он всё равно не заработает, даже если найти электричество и зарядить. Бесполезная игрушка. Компы, телики, телефоны — всё сдохло.

— Ну и ладно! — с деланным равнодушием отозвалась Дина и небрежно швырнула мобильник на кровать.

На самом деле ей хотелось зареветь от острого разочарования. Слишком сильна оказалась иллюзия безопасности, слишком больно оказалось её терять.

Чтобы переключиться, девушка опять огляделась. Взгляд вернулся к двери гардероба. Дина, отпихнув в сторону белый кроссовок и туфли, потянула её в сторону. Чуть слышно скрипнув роликами, полотно послушно поехало вбок, закрывая пространство, забитое вешалками и полками. Зеркало. Большое, в пол, зеркало служило здесь дверью, а сейчас вместо него была лишь сероватая фанерная стенка с косой царапиной, грубо пропахавшей середину полотна. Дина растерянно оглянулась на Алекса, как будто он мог подсказать ей — куда оно подевалось.

…она медленно, очень медленно застёгивает молнию и задвигает дверь, встречаясь глазами со своим отражением. Вздрагивает. Отворачивается. Снова вздрагивает, зная, что никогда к нему не привыкнет! Нос искривлён горбинкой. Эта горбинка — целый горб — никуда не собирается исчезать, вопреки обещаниям врачей, но не это главное. Собранные на скобах кости правой скулы и нижней челюсти, наверное, не настолько кривы, какими их делают шрамы — уродливые багровые полосы, которые не замаскировать никакому тональному крему. Правый глаз до сих пор иногда слезится, и совершенно невозможно улыбаться, хотя мама и утверждает, что мышцы придут в норму, нужно только потерпеть… Потерпеть!

Из зеркала на Дину смотрит отвратительная калека. Уродина. Страшилище. И мамино: «Всё поправимо, дай только время. Главное, что ты осталась жива!» звучит для Дины как издёвка. Жива? А зачем?

Дина завешивает лицо волосами, наклоняет голову и косит в зеркало одним глазом из-под длинной чёлки. Кошмар!

— Дочура, ты где? Опоздаем! — зовёт из прихожей папа.

«Опоздаем? Я должна спешить, по-вашему?» Она не произносит это вслух, и слова, оставаясь в груди, заливают сердце язвительной горечью пополам со страхом перед поездкой в школу. Дина хватает со столика тяжёлые часы в бронзовом корпусе и со всей силы запускает в зеркальную стену. Она распадается на острые хищные куски и с глухим звоном осыпается на светлый паркет. Последним выпадает большой нижний кусок, разлетаясь брызгами осколков. Испуганно вскрикивает в коридоре мама, но Дине всё равно. В комнате повисает хрупкая тишина, в которой чуть слышно, мерными уколами ножа в сердце, отсчитывает секунды её новой жизни «тик-так» неповреждённых часов.

Дина попятилась и плюхнулась на кровать, придавив телефон и несчастного зайца. Её трясло, будто в ознобе. Хотелось забраться под мягкий бежевый плед, на котором она сидела. Тяжёлый, тёплый плед. Накрыться с головой и забыть обо всём, свернувшись калачиком в крохотной норке «домика» — иллюзорного островка безопасности и покоя.

— Ты что-то вспомнила? — осторожно спросил Алекс, тревожно вглядываясь ей в лицо.

Дина опустила глаза.

— Да, — голос прозвучал глухо, — вспомнила. Скажи, — она подняла голову, — я красивая?

Алекс ошарашенно моргнул.

— Какое это имеет значение?

— Как я выгляжу?! — Дина вскочила, почти крича.

Алекс сделал шаг назад, словно защищаясь от волны её ярости.

— Даже лучше, чем на той картине, — он вдруг покраснел. — Ты красивая. Очень.

Дина оттолкнула его с дороги и бросилась в родительскую спальню. Распахнула дверь маминого гардероба — целой комнатки с узким окном — и уставилась в зеркало. У неё закружилась голова. Два отражения накладывались друг на друга, и оба казались нереальными. Уродливое, только что выплывшее из памяти, и обычное — немного испуганная, но симпатичная девчонка с вытаращенными зелёными глазами. Та же самая, которая хмурилась утром в магазине.

— Ничего не понимаю, — прошептала зеркалу Дина, коснувшись кончиками пальцев равнодушной поверхности стекла.

Она вернулась к Алексу, с порога ещё раз оглядев свою комнату. Пустые стены вызывали внутренний протест, их определённо должно было что-то украшать. А этот стеллаж возле стола — почему он пуст? Какое-то воспоминание томилось на самой границе сознания, но так и не прорвалось наружу. Дина развернулась и пошла к кухне, позвав Алекса:

— Давай поищем попить? У меня в горле сухо, как в Сахаре.

Кухня — это был мамин мир. Её королевство. Её убежище, как папин кабинет или Динина комната. По вечерам они втроём собирались в столовой, и мама, откатив раздвижную дверь матового стекла, разделявшую кухню и столовую, кормила своих «любимок» чем-нибудь необычайно вкусным.

Дина едва не расплакалась, перешагнув порог. На спинке стула, небрежно брошенный, висел голубой мамин фартук — кокетливый и всегда чистый. Она стянула его и прижала к лицу. Пахло мамой. Не той строгой леди в бежевом брючном костюме, на неизменных шпильках, какой она бывала по утрам, уходя на работу, а той, что, мило фальшивя, напевала мотивчики любимых песен, колдуя над очередным кулинарным шедевром… «Диночка — льдиночка», — часто приговаривала она, и зелёные, такие же яркие, как у Дины, глаза светились любовью.

Алекс тронул её за плечо, и Дина опомнилась. Сморгнула набежавшие слёзы.

— Прости, — он смущённо улыбнулся, — у тебя мало времени. Смотри.

Дина выглянула в окно. Размытый кружок солнца почти поднялся в зенит.