Генеральная пауза. Умереть, чтобы жить

Глава 5. Остинато

Остинато — многократное повторение в музыкальном произведении. какого-либо мелодического или только ритмического оборота. Сочетается со свободным развитием в остальных голосах, выполняет важную формообразующую роль.

«Сумасшедшая! Зачем ты это сделала? Ты что, не понимаешь, что можешь не вернуться никогда?» — ничего этого он Дине не сказал. А хотелось. Хотелось наорать на неё за отчаянную глупость, которую она совершила. Он был одновременно зол, расстроен и безмерно счастлив видеть её снова, а кроме того, на самом-самом краешке сознания проснулась и заворочалась надежда. Та самая, которая заставляла выходить в город каждое утро и искать тех, кому было можно помочь. И он помогал им вспоминать, надеясь, что вдруг и сам, действительно, сможет что-нибудь вспомнить.

Бешеный рывок от Исаакиевской площади к Римского-Корсакова, где, по словам Дины, был его дом, нисколько не помог воспоминаниям. Как и имя, казавшееся совершенно чужим. Он привык считать себя Аликвисом, ему нравилось Динино «Алекс», а вот какой-то «Лёша» не вызвал ничего, кроме недоумения. Всю дорогу он пытался осмыслить, примерить на себя её слова. Кома? Почему? Не верить Дине он не мог, а поверить не получалось…

Стараясь угнаться за стремительно несущейся вперёд девушкой, он не переставал думать. Кома многое объясняла. Многое, но не всё. И принять такое объяснение было сложнее, чем просто поверить. Но самым страшным было то, от чего не переставало заходиться сердце. Они едва не разминулись! Если бы Дина появилась чуть позже или он вышел сразу, как и собирался, они никогда бы больше не встретились! Аликвис машинально прижал руку к плотному свёртку в кармане жилета. «Спасибо, Доктор! Книга помогла, хоть и не так, как ты ожидал».

«Твой дом», — сообщила Дина. В её глазах пряталось затаённое ожидание. Аликвис тоскливо огляделся. Ничто не отозвалось в душе на это заявление. Дом как дом. Старый, с облупленной штукатуркой, облезлый и унылый. Если со стороны улицы его как-то украшали полукруглые эркеры и лепнина, то во дворе все архитектурные излишества отсутствовали напрочь.

Дина ждала, придерживая дверь парадного. В её позе читалось нетерпение, а он всё никак не мог решиться. Впервые за долгое время вернулось чувство страха, острое, почти забытое. Аликвис с трудом заставил себя пойти вперед, но, перешагивая порог, едва не упал и на секунду закрыл глаза — закружилась голова.

Он нерешительно поднимался по истоптанным ступенькам лестницы. Звуки шагов гулко отдавались в пустом пространстве и шуршащим эхом улетали на верхние этажи. Высокий, метра в три с половиной потолок на узкой лестничной площадке тонул в сумраке, но дверь в квартиру была освещена из окна напротив. Верхний край арочного проёма до половины поднимался над площадкой, и солнце светило прямо на облупившуюся коричневую краску двери через грязное стекло.

«Кв. 19» — было написано в рамке кривого серого прямоугольника, много раз обведённого вокруг малярами, перекрашивавшими дверь. Той серой краске было лет семьдесят, если не больше. Бабушка не позволяла закрасить надпись, пока оставалась жива — она пережила за этой дверью блокаду…

Аликвис замер, поражённый тем, с какой лёгкостью вернулось то, что он знал всегда. Как говорила Дина? «Бац! И всё». Он оглянулся на девушку. Она стояла за правым плечом, и выражение её лица не требовало слов. Аликвис мягко потянул тяжёлую, трёхметровой высоты створку на себя. Резко скрипнули петли, приглушённое эхо прыгнуло к потолку парадной, провалилось в пролёт лестницы и замерло, словно разбилось о выщербленную плитку пола на первом этаже.

Полумрак в длинном коридоре немного разбавлял жиденький свет из кухни — она находилась в торце квартиры. Развернуться среди полок, до самого потолка заставленных книгами, было непросто. Аликвис пропустил Дину вперёд. В квартире стояла оглушительная тишина. Чего-то остро не хватало, но он никак не мог сообразить, чего именно. Едва не угодив ногой в кошачий лоток, Аликвис замер.

— Муза!

— Что? — не поняла Дина, силившаяся рассмотреть книжные корешки.

— Муза, моя кошка…

В Петербурге нет ничего противнее межсезонья, так утверждает бабушка. Это когда уже не лето, но ещё и не зима. Правильно называть такое время — осень, но бабушка считает её «межсезоньем». Она права — противно, холодно и сыро. И никто не вышел гулять. Он идет по двору, осторожно пробуя глубину луж короткими резиновыми сапожками — бабушка будет очень ругать, если он снова зачерпнёт холодную коричневую воду через край. А ему хочется! Сапоги противные — в них сползают носки, и тогда натирается пятка. А мокрые носки почему-то не сползают. Однако промочить ноги ему хочется совсем по другой причине: тогда, может быть, он снова заболеет, и не нужно будет рано утром в понедельник идти в садик. Можно остаться дома и повторить гаммы или попробовать наиграть сложную мелодию из старой нотной тетради, которую бабушка всегда убирает высоко на полку. Как будто в доме нет стульев! Он уже большой, и дотянуться до неё совсем не сложно.

— Мек! — раздаётся придавленный писк из-под кучи мокрого картона возле помойки. — Ме-е-е-у!

Он с трудом растаскивает слипшиеся пласты расплющенных коробок и обнаруживает мокрого трясущегося котёнка, который забился в угол между стеной дома и железным боком контейнера. Котёнок топорщит белые усы и смотрит на него круглыми жёлтыми глазами.

— Мек!

— Только кошки нам и не хватало! — сердито ворчит бабушка, когда он приносит котёнка домой.

Котёнок трясётся и «мекает» в морщинистых бабушкиных руках.

— Мы его оставим, правда? — Лёша надеется, что его глаза смотрят так же жалостливо, как круглые котёнкины, и тоже таращится изо всех сил.

— Да уж, под дождь не выставим! — сердито заявляет бабушка и уносит котёнка в кухню.

Он снимает сухие сапожки и улыбается — из кухни доносится ворчливое:

— Бедолага, натерпелась страху-то? Ну ничего, обсохнешь, согреешься, молочка попьёшь, глядишь, и забудутся твои страхи…

Воспоминание подействовало как удар. Аликвис растерянно моргнул и в два шага дошёл до прикрытой двустворчатой двери. Здесь — бабушкина комната, но он помнил её совершенно другой! Нет высокой железной кровати с «шишечками» (сколько раз он попадался на отвинчивании заманчивых блестящих шариков!), нет тумбочки на резных ножках, на которой стоял накрытый салфеткой телевизор «Луч» — маленький неработающий уродец. Нет большого платяного шкафа, где он маленьким прятался иногда среди бабушкиных вещей, пропахших какими-то травами.

Аликвис попятился и не сел — рухнул на широкую тахту. Бабушка умерла, когда ему исполнилось восемь. Сразу после дня рождения внука. Эта комната уже давно стала его комнатой…

Дина застыла на пороге и уважительно посмотрела на большой письменный стол — единственную вещь, которая стояла у окна, сколько он себя помнил.

— Ого! Вот это монстр!

Стол был огромным, дубовым, потемневшим от времени. Ярко-зелёное сукно укрывало стекло. Этот стол — единственное, что пережило здесь блокаду вместе с бабушкой и её младшим братом, умершим от дистрофии. Стол принадлежал их отцу, погибшему на войне.

— Бабуль, а бабуль? — он дёргает бабушку за подол сиреневой юбки.

Она сердито оборачивается — терпеть не может такой фамильярности, по её же словам.

— Алексей, я пять раз повторила — вымой руки! Что за ребёнок?

— Я вымыл, бабуль! — Лёша протягивает вперёд ладошки, ещё влажные.

— Тогда садись за стол!

— Нет, ты расскажи про фамилию, — требует Лёша, карабкаясь на высокий стул.

— Про фамилию…

Бабушка замирает, взгляд у неё становится отрешённым. Это всегда срабатывает, особенно если она сварила гороховый суп, который — «Лёша! Ешь! Не кривляйся!» — он ненавидит.

Можно возить ложкой по тарелке, можно болтать ногами, можно подпереть руками голову, поставив локти на стол — она ничего не заметит. Главное — слушать о том, откуда пошёл славный род Давыдченко…

— Динка! Я вспомнил! Мой прапрадед, Давыдченко Михаил Афанасьевич, был известным хирургом, а прадед — преподавателем в консерватории! Деда я никогда не видел, и бабушка о нём молчала. И даже фамилия у неё так и осталась девичьей. После блокады она не могла иметь детей и маму удочерила, потому что сама в доме малютки работала…

Лёшка вскочил, метнулся к дверям, вернулся к столу зачем-то. Паркет под ногами знакомо поскрипывал.

— Мама! — воскликнул он. — Мама, — повторил неуверенно.

— Погоди, Алекс, не суетись. Пошли в её комнату? — Дина не дала панике разыграться.

— Да!

Он подхватился и выскочил в коридор.

…мама хохочет. Заразительно, как девчонка. Закидывая голову так, что отстёгивается пластмассовая заколка и волосы рассыпаются по плечам. Папа стоит, преклонив одно колено, шапка — набок, в зубах — роза на длинном толстом стебле. Глаза искрятся смехом, но лицо серьёзное. В руке неизвестно откуда (наверняка — с антресоли) выкопанный зелёный пластмассовый меч, которым Лёшка играл, когда ему и пяти ещё не было. Вместо бурки на папиных плечах старая бабушкина шуба из загадочного зверя «мутона». Сама бабушка смотрит на «это безобразие», скрестив на груди сухонькие руки и качая головой. У мамы — день рождения, вот они и дурачатся. Папа маму заново сватает, по горским обычаям…

Он умер через три месяца от инфаркта. «Совсем молодой», — шептали старушки во дворе.

Лёша толкнул мамину дверь. В её комнате не изменилось ничего. Аккуратной стопочкой высились на столе тетради в разноцветных обложках, топорщились ручки в облезлом жестяном ведёрке — привет, песочница в сквере! Пузатый серый монитор древнего компьютера отражал противоположную стену, завешанную фотографиями в одинаковых рамках: мама и папа в экспедициях. Горы и реки, степь и тайга… Геологоразведка — заманчивое, загадочное слово. После папиной смерти мама стала преподавать географию в школе. Большой старинный глобус занимал целую тумбочку у окна, бросая тень на пыльный экран плоского телевизора — самого современного предмета во всём доме. И самого бесполезного.

— Лёшка, ты ещё не одет? Быстро давай! Опоздаем!

Дурацкий галстук-бабочка скользит в пальцах. Он ненавидит его, но куда деваться? Отчётный концерт в Малом зале Филармонии, дресс — провались он! — код.

— Иду, мам, не волнуйся так. Успеем.

Теперь, когда у них есть машина, всё стало значительно проще. Мама, правда, водит так себе, но это лучше, чем шлёпать по лужам до метро и потом снова шлёпать по лужам от него. В машине можно отрешиться ото всего и «поймать волну», настроиться. Публики Алексей не боится. Она ему не мешает, и не волнует, один человек в зале или три сотни. Он всегда один на один с музыкой.

На улице льёт как из ведра. Пригоршня холодных капель срывается с козырька парадной и метко влетает ему за шиворот. Гулко бабахает гром вдалеке. Июль в этом году дождливый.

Автомобильные дворники размазывают воду по стеклу, щёлкая, как метроном. Мама ругается громким шёпотом. Можно подумать, Лёша глуховат — сложно не разобрать пару слов, не подходящих к устам интеллигентной дамы. Учительницы, между прочим! Он посмеивается, отворачиваясь, чтобы не смущать её, и видит, как попутная машина вдруг резко забирает вправо. За секунду, оставшуюся до удара, он успевает понять, что это не попутная, а их машина боком скользит на встречку, мимо проскакивают чьи-то фары, бьющие резким светом в залитое дождём стекло…

Тяжело дыша, он ухватился двумя руками за косяк, слепо глядя в коридор. Там, в его воспоминании, случилось что-то ужасное, но он не сумел вспомнить, что именно.

— Алекс, ты чего? Тебе плохо? — испуганно тормошила его Дина.

— Что с моей мамой? — голос сел, и слова не желали выговариваться.

— О! — Дина отступила на шаг. — Всё хорошо с ней, правда. Она почти не пострадала! Только ты головой об стойку ударился сильно!

Дина осторожно, одну за другой, отцепила его отчаянно мерцающие руки с побелевшими костяшками пальцев от дверного косяка. Он тупо смотрел на свои пальцы, ничего не чувствуя. «Мы разбились».

— Вспомнил аварию?

Алексей кивнул, постепенно приходя в себя.

— Это в июле было…

— Сейчас ноябрь. Пора тебе уже и очнуться.

В это невозможно было поверить, но Дина врать ему не могла. Пошатываясь от груза свалившейся памяти, Алексей сделал шаг и широко распахнул двустворчатую белую дверь на противоположной стороне узкого коридора.

Рояль, самая большая семейная ценность, всегда стоял в гостиной — пятиугольной комнате с эркером, окна которого выходили на Никитский сад, а не во двор, как все остальные. Это был старый инструмент, ещё дореволюционный. По бабушкиным рассказам, её отец давал уроки своим ученикам не только в стенах Консерватории, но и на дому. На самой бабуле, по её же словам, природа отдохнула. Не было у неё ни слуха, ни способностей, но рояль она берегла и очень радовалась, что не зря — именно он разбудил в Лёше музыкальный дар.

Алексей подошёл к инструменту и погладил черный лак крышки над клавиатурой. Прохладная гладкая поверхность откликнулась под его дрожащими пальцами, отправляя в душу неведомую науке волну. Молчаливый и прекрасный, рояль от Карла Бехштейна заставил сердце вздрогнуть от заполнивших память аккордов.

Клавиатура притягивает Лёшу, как магнит. Белые клавиши звучат чисто и ярко, словно семицветье радуги. Чёрные — заострённые, кажутся опасными, меняют звук в сторону тревожного, печального.

— Софья Аркадьевна, ну какой преподаватель музыки? Ему же три года всего! — пытается отбиться от бабушки папа. — Лёшка у нас доктором будет. Или адвокатом! Лёшк?

Папа подхватывает его на руки, подбрасывает к самому потолку и ловит, больно сжимая руками рёбра. Лёша корчится и сопит, пытаясь вывернуться из отцовских рук. Ряд чёрно-белых клавиш манит к себе. Отец отпускает его, и Лёша тянется к роялю. Приходится встать на цыпочки, чтобы краешком глаза видеть большие, как зубы бегемота из мультфильма, белые клавиши. Он прижимает одну — глубокий низкий звук вибрирует в комнате. Если нажать две рядышком, получается некрасиво, а если через одну — звук становится ещё глубже…

Папа сдаётся быстро, и у трёхлетнего Лёши появляется первый музыкальный педагог — строгая старуха, старше самой бабушки — Елизавета Павловна. Произнести её имя правильно Лёша пока не может, она так навсегда и остаётся для него «Илизаета».

Дина подошла к роялю и задумчиво посмотрела на Алексея.

— Сыграешь? — тихо спросила она, бросив быстрый взгляд за окно.

Ему хотелось играть! Хотелось так, что потеплели и налились тяжестью кончики пальцев. Только времени на это у них не было.

Лёша отрицательно покачал головой:

— Если вернусь, обязательно сыграю тебе. Но — не сейчас.

Главное желание, огромное и такое горячее, что трудно было дышать, звало на берег. Вернуться домой по-настоящему. К маме, к наступившей без него осени, к Дине… Он ещё раз провёл ладонью по глянцевой крышке рояля — «До встречи, друг!» — и вышел из гостиной.

Тишина в коридоре напомнила ему единственный раз, когда он летал на самолёте: тогда заложило уши при взлёте, и пришлось нелепо кривляться, открывая и закрывая рот, чтобы неприятное ощущение пропало. Лёша нахмурился, потянувшись к входной двери, да так и замер с вытянутой рукой: он понял, чего именно не хватало в доме.

…Кап-кап. Кап. Кап. Кап-кап-кап. Кап.

Кран в кухне жил своей жизнью. Сантехник Борисыч возился с неказистым латунным «пациентом» регулярно и с удовольствием, ведь бабушка всегда подносила ему стопочку, в благодарность. После смерти бабушки пропал куда-то и пожилой грузный Борисыч. Жэковские работники сменялись, а кран всё тёк. Эти новые сантехники каждый раз предлагали поставить новый кран, но мама не соглашалась — пришлось бы сменить и большую старинную раковину, чего она делать не желала. В конце концов рабочим надоело «изобретать» прокладки для старого крана, и они стали просто игнорировать заявки из девятнадцатой квартиры.

«Цит. Цит», — мерно отсчитывает метроном, но неритмичное капанье из кухни сбивает Лёшу. Он сердито косится в сторону приоткрытой двери, вздыхает и выходит из-за рояля. Времени совсем немного, а партитура сложная, и он должен играть безупречно. Нельзя исполнять Рахманинова «как-нибудь». Чистота и эмоции. Техника и душа. Так внушала ему педагог. А тут это капанье!

Лёша толкнул тяжёлую створку входной двери и оглянулся. Свет упал на корешки знакомых книг; над полочкой, где когда-то жил телефонный аппарат, ещё можно было разглядеть вразнобой записанные прямо на выцветших обоях телефонные номера, шести— и даже пятизначные. По которым никуда нельзя было позвонить уже много лет. И по которым никуда нельзя позвонить здесь, в этом мире. Подумалось: открой он сейчас любую книгу, и не увидит ничего, кроме пустых страниц. Таким ненастоящим оказался родной дом без какой-то малости — частых капель воды в рыжую дорожку ржавчины на пожелтевшей эмали раковины. Сердце дёрнулось и забилось громко и часто, Лёша задохнулся, как от быстрого бега, память — вся, без остатка — хлынула горячей волной и заняла своё место в голове, в душе, уютно свернувшись калачиком, как старенькая серо-белая кошка Муза.

Теперь его распирало от воспоминаний. Сбегая вниз по лестнице, он узнавал каждую неровность перил под ладонью. Краем губ улыбнулся квадратику стекла в лестничном окне второго этажа — первому справа. Он вовсе не собирался его разбивать, всё получилось как-то само собой. Долговязый Юрка из пятой квартиры воткнул в воланчик слишком тяжёлый камешек, приходилось лупить ракеткой со всей силы, а камешек умудрился вылететь, да и попасть прямо в окно. Подача была Лёшина. Он и отвечал потом за разбитое стекло. Мама расстроилась очень, противные дворовые бабульки поджимали губы и нудили про то, что «он казался та-аким воспитанным мальчиком, а вот поди ж ты — хулиган какой!» до конца лета…

Выворачивая из-под арки, он повторил тысячи раз пройденный маршрут, зимой и летом, с портфелем или с нотной папкой, в школу, в училище, в магазин…

— Вон там — моя школа, — на ходу рассказывал он Дине, не в силах удержать в себе весь объём памяти, — а там, за углом, консерватория. А, ну ты же видела!

Что дёрнуло его оглянуться, он не знал, но от увиденного по коже побежали мурашки. Грозный вал плотного тумана, который вырастал прямо за спиной, уже скрыл решётку Никольского сада и беззвучно втискивался в горловину улицы, заставив сердце замереть от ужаса. Ужаса, равного которому Лёша никогда не испытывал. Колени ослабели и подогнулись, он пошатнулся, с трудом устояв на ногах. Туман, непроницаемый и странный, продолжал двигаться прямо на них. Рядом охнула Дина. Убедившись, что это не галлюцинация и она видит то же самое, Лёша крикнул «Бежим!» и сорвался с места.

Туман не собирался отступать, только осел немного, растекаясь по площади, на которую они выскочили, одним махом пробежав целый квартал. Он упорно следовал прямо за ними, целясь в просвет улицы Глинки заострённым языком, выступившим из темнеющей на глазах стены клубящегося вала. Дина вырвалась вперёд, что-то крича на бегу, но Лёша слов не разобрал — они утонули в низкой вибрации рёва, от которого голову пронзило острой болью. Он только захрипел и согнулся пополам, зажимая уши руками. Это ничуть не помогло. Звук заполнил весь мир, сотканный из какофонии воя, скрипа и скрежета. Заставил согнуться ещё ниже и упасть на колени, выбил слёзы из глаз и натужный хрип из горла. И стал членораздельным, наконец.

«Ид-ди ко мне-е!»

Руки Алексея стали тяжёлыми и бесчувственными, словно чужие. Бессильно, как ватные, свалились на подогнутые колени. Он оцепенело смотрел, как часто мерцают расслабленные пальцы, но не мог ими пошевелить. Ничего не мог. Даже поднять голову и посмотреть своему ужасу «в лицо». «Вот, значит, как оно происходит?» — мелькнула вялая мысль сквозь непрерывное завывание «…ко мне-е-е». Мимо проскочила Дина, он заметил только её ноги в пёстрых шерстяных носках-тапках. «Куда?» — всколыхнулось сознание, на секунду сбросив оцепенение.

— Ко мне-е! — продолжало реветь вокруг.

Лёше понадобились все силы, чтобы поднять голову, жилы на шее натянулись так, словно готовы были лопнуть. «Нет! — мысленно закричал он, не в состоянии шевельнуть губами. — Стой!» Тонкая фигурка Дины резко выделялась на фоне чудовищной фиолетово-чёрной стены. Девушка размахивала руками и шла на неё маленьким тараном. Алексей, совершенно оглохший от воя в ушах, мог только смотреть, как неумолимо кативший вперёд вал замер, а потом начал медленно прогибаться перед девушкой, нижним краем отступая с каждым её шагом всё дальше и дальше, а верхним угрожающе нависая над её головой. Разрывавший голову зов взлетел до невероятных высот, превращаясь в сверлящий визг, и в глазах потемнело. Онемевшие руки вдруг дёрнулись, метнувшись вверх, к ушам, будто их отпустили невидимые путы. А потом на него свалилась тишина, и она была как удар. Лёша осознал, что стоит на карачках, упираясь руками в асфальт и мотая головой, когда Дина подошла и присела на корточки рядом. Перед глазами расплывались чёрные круги, его мутило.

Окончательно он пришёл в себя от того, что она пыталась заставить его подняться, тянула наверх и что-то испуганно кричала прямо в лицо. Губы девушки шевелились, но, кроме звона в ушах, он не слышал ни единого звука. Тело болело так, словно по нему проехался грузовик.

— …меня? — с трудом разобрал он обрывок фразы, скорее прочитав по губам, чем действительно услышав.

— Слышу. Плохо, — выдавил он.

Туман, или что бы это ни было, исчез. Когда это произошло, Лёша не помнил.

Он шёл, пошатываясь, стараясь поменьше опираться на подставленное Диной плечо. Она не дала ему и пары минут передышки, выразительно ткнув пальцем в небо: судя по положению солнца, уже перевалило далеко за полдень. Их больше никто не преследовал. Никакого намёка на присутствие Тьмы Лёша не обнаружил, не видела ничего и Дина.

— Что ты такое сделала?

— Да чёрт его знает, — сдавленно отозвалась Дина из-под его руки, перекинутой через её шею. — Наорала на неё. Знаешь, я даже бояться не смогла — так она меня выбесила! Пыталась сожрать, но подавилась!

— А ведь она за мной пришла, — сообщил он.

Стыд — за свою слабость; за то, что висел сейчас на Дине, как куль с песком, едва передвигая ноги; за то, что не встал во весь рост рядом с ней перед ревущей стеной чистого ужаса, а скорчился в слезах, как последний трус — стыд и горечь жгли Алексея огнём.

— Я поняла. Если бы за мной, так и утащила бы сразу.

— Она, — Лёша запнулся, — со мной говорила.

Дина кивнула:

— Со мной в прошлый раз тоже говорила. Страшно, да?

Она вывернулась из-под руки и заглянула Лёше в лицо. Глаза сияли так, что он на миг решил, будто даже шрамы исчезли со щеки. Нет. Не исчезли, но какое это имело значение? Девушка показалась ему такой красивой, что у Алексея перехватило дух.

— И мы снова её уделали! — победно заявила Дина.

— Ты. Ты снова её уделала! Хорошо, хоть к тебе она теперь не цепляется!

Она хмыкнула:

— Чует, зараза, что я здесь проездом. Кстати, Алекс (она упрямо звала его именно так, как успела привыкнуть, и ему это нравилось), я понятия не имею, когда меня выдернет обратно. Ты уж не подкачай тут, если что?

Лёша напрягся, постарался шагать ровнее, а говорить увереннее:

— Больше меня эта тварь на колени не поставит! Если бы ты только знала, как я хочу домой!

Целая жизнь, свалившаяся на него в одночасье забытыми звуками, запахами, красками и вереницей событий, казалась немного странной. Похожее ощущение он испытал однажды, примеряя свой первый настоящий концертный костюм — тот был сшит на заказ и сидел на Лёше идеально, не топорщась и не стесняя движений. И всё-таки, в нём Алексей чувствовал сковывающую неловкость.

— Знаешь, — задумчиво сказал он Дине, — я словно смотрю на себя со стороны сейчас. Это так странно.

Дина кивнула.

— Ага, знакомое чувство. И?..

Они снова шли, взявшись за руки. Едва слабость немного отступила, Лёша решительно отказался от Дининой помощи.

— Мне кажется, что я многое упустил. Так получилось, что в моей жизни есть только музыка, и всё остальное подчинено ей. Даже мама, по сути, живёт исключительно моей жизнью, а ведь она совсем не старая…

— Выше нос, Алекс! — неожиданно рассмеялась девушка. — У тебя есть шанс всё исправить! Верь мне.

Он улыбнулся, сначала краешком губ, а потом широко, так, что сощурились глаза. Она права. И теперь в его жизни есть не только музыка. Теперь у него есть Дина!

Весь оставшийся до Крестовского путь Тьма вела себя подозрительно смирно. Не вспучивалась, не шипела и вообще — не проявляла к Алексею никакого интереса. Но он старательно обходил все затемнённые места, с подозрением высматривая малейший признак движения. Удивительно, но за целый день — очень короткий — им не встретился ни один человек. Об этом Лёша не жалел, жалел только, что с Доктором проститься не смог.

— Дин, — спохватился он уже рядом со стадионом, — а как я тебя найду там, дома?

Они только что прошли мимо конюшни, и Дина с непонятной тоской оглядывалась на неё уже в третий раз. Не понравилась Лёше эта тоска, вот он и сбил её с грустных мыслей.

— Болван ты всё-таки, Алекс! — повеселев, сообщила она. — Мы в одной больнице лежим. В одном отделении! Долго искать не придётся.

Это тоже было странно. Дина шла рядом — тёплая ладонь крепко сжимала его руку — и в то же время лежала где-то там, в настоящем мире, погружённая в наркотический сон. И он сам тоже находился где-то, выбитый из жизни ударом по голове, не способный даже дышать самостоятельно. Странно и страшно. Он посмотрел на Дину. Как у неё хватило смелости вернуться, зная правду об этом городе? Как уместить в душе благодарность и восхищение её поступком? Как поверить, что эта отчаянная смелость была предназначена именно ему, Алексею Давыдченко, ничем такого не заслужившему?

Солнце как будто решило ускориться, неожиданно просев до верхушек деревьев, и Лёша, несмотря на усталость, нашёл в себе силы пойти быстрее. Теперь у него просто не было права сдаваться. Дина не отставала. Он скатился по бетонным плитам к воде и помог девушке спуститься, отметив, что тоненькие подошвы её вязаных тапок истёрлись до дыр. «Ну, теперь-то уже всё. Больше идти никуда не надо», — подумал он. Осознание того, что сейчас произойдёт настоящее чудо, вызывало в душе странный, боязливый трепет.

Мутная пелена на несколько секунд схлынула с тонущего солнечного диска. Дина крепко стиснула Лёшину ладонь, он сжал пальцы в ответ. От волнения перехватило дыхание. Держась за руки, они стояли у самой кромки воды — чёрной, неподвижной. На миг встретились глазами и повернулись к закату.