А. А. Локшин
«Гений зла»
«Быть может выживу»
«Трагедия предательства» как
портрет эпохи
Т.И. Апраксина
Лицо, в котором не было
загадок…
УДК 821.161.1-94+78
ББК 85.31
Л73
Книга выходит в авторской редакции
Локшин А.А. «Гений зла»: Издание четвертое,
Л73
исправленное и дополненное; «Быть может выживу»;
«Трагедия предательства», как портрет эпохи;
Апраксина Т.И. Лицо, в котором не было загадок…
Мемуары. – М.:
ISBN
Документальные повести о композиторе Александре
Лазаревиче Локшине, оклеветанном НКВД – КГБ.
На обложке:
портрет А.Л. Локшина работы Татьяны Апраксиной
© Локшин А.А., 2004
© Апраксина Т.И., 2004
А.Л. Локшин (1920-1987)
Содержание
А.А.Локшин «Гений зла».........................................................8
Предисловие к четвертому изданию............................................................9
Предисловие к первому изданию................................................................10
I
12
Похороны......................................................................................................12
II
13
История с Якобсоном...................................................................................13
III
20
Моя вина........................................................................................................20
IV
21
Четыре цитаты из Карпинского..................................................................21
V
24
Сплетня, гласность и стукачи......................................................................24
VI
26
Ультиматум Геннадия Рождественского...................................................26
VII
28
Поход в «Мемориал»...................................................................................28
VIII
31
Две половины ключа....................................................................................31
IX
32
Два следователя. Отец невиновен...............................................................32
X
34
Помощь Елены Петровны............................................................................34
XI
34
Встреча с Есениным-Вольпиным...............................................................34
XII
39
Бесовская музыка.........................................................................................39
XIII
39
Списки стандартных фраз. Угроза..............................................................39
XIV
43
Отец оклеветан случайно?...........................................................................43
XV
44
О Вере Ивановне..........................................................................................44
XVI
49
Все закономерно...........................................................................................49
XVII
50
Сугроб начал таять.......................................................................................50
XVIII
51
Неожиданный звонок...................................................................................51
XIX
52
Передача........................................................................................................52
XX
64
Разговоры с Бунтманом...............................................................................64
XXI
67
Мое недоумение...........................................................................................67
XXII
68
Последствия передачи.................................................................................68
XXIII
68
Разговор с С.С. Виленским..........................................................................68
XXIV
69
История «Маргариты».................................................................................69
Приложение 1................................................................................................71
Т. Б. Алисова-Локшина Арест и освобождение Алика Вольпина............71
Приложение 2................................................................................................75
Т. Б. Алисова-Локшина Юдина и Локшин.................................................75
Приложение 3................................................................................................81
Две справки...................................................................................................81
ПРИЛОЖЕНИЕ 4..........................................................................................83
Отзыв на исковое заявление о защите чести и достоинства.....................83
ПРИЛОЖЕНИЕ 5..........................................................................................87
ПРИЛОЖЕНИЕ 6..........................................................................................90
А.А. Локшин Искусствоведение в штатском.............................................90
А.А. Локшин «Быть может выживу»......................................93
ПРИЛОЖЕНИЕ 1........................................................................................106
Одиннадцать писем моего отца И.Л. Кушнеровой (Рабинович)............106
ПРИЛОЖЕНИЕ 2........................................................................................113
Письмо моего отца Н.Я. Мясковскому.....................................................113
ПРИЛОЖЕНИЕ 3........................................................................................117
Отрывок из статьи Апостолова .................................................................117
ПРИЛОЖЕНИЕ 4........................................................................................120
Справка из консерваторского архива........................................................120
А.А. Локшин «Трагедия предательства» как портрет эпохи
..............................................................................................121
приложение 1...............................................................................................132
ПРИЛОЖЕНИЕ 2........................................................................................139
ПРИЛОЖЕНИЕ 3........................................................................................142
А.А. Локшин Два отрывка из Интернет-дискуссии по поводу
статьи Аллы Боссарт «Сын за отца»..................................142
Послесловие.................................................................................................148
Постскриптум..............................................................................................150
Т. И. Апраксина Лицо, в котором не было загадок...........184
А.А.Локшин «Гений
зла»
Частное расследование
Предисловие к четвертому изданию
В настоящем издании «Гения зла» внесены некоторые
исправления в основной текст повести и добавлен новый
материал в приложения. Как я сейчас понимаю, эта повесть была
только началом моего расследования; завершают его статьи
«Быть может выживу» и «Трагедия предательства» как
портрет эпохи, составляющие с «Гением зла», по сути, одно
целое.
Я хотел бы выразить свою глубокую признательность Т.И.
Апраксиной, А.Б. Ботниковой, Д.А. Гаранину, Е.Е. и И.Л.
Кушнеровым и Б.И. Тищенко за неизменную поддержку в
трудное для меня время.
Я приношу особую благодарность Р.Б. Баршаю, С.С. Виленскому
и И.С. Пастернаку, чья громадная помощь сделала, наконец,
реальной реабилитацию моего отца.
Наконец, я благодарен Алле Боссарт и Михаилу Подгородникову
за их смелые статьи в защиту моего отца.
Москва,
Автор
2004
Предисловие к первому изданию
В этой документальной повести я излагаю свой собственный
взгляд на некоторые малоизвестные обстоятельства жизни моего
отца, композитора Александра Лазаревича Локшина. В сущности,
речь пойдет о расследовании операции по дискредитации,
проведенной против него органами НКВД в 1949-ом году.
Мой отец родился в 1920-ом году в Бийске, а умер в 1987-ом в
Москве. Вот некоторые документально проверяемые факты из
его биографии:
дважды изгонялся из Московской консерватории по
идеологическим мотивам (в 1941 и 1948 гг.);
после 1948-го года не мог устроиться на государственную
службу;
ни разу не смог выехать за границу на исполнение собственных
сочинений;
не занимал никаких постов в Союзе композиторов;
его сочинения не раз снимались с исполнения по указанию
партийных органов.
За четыре года до смерти моему отцу хлопотами его друга
М. А. Мееровича было присвоено звание заслуженного деятеля
искусств РСФСР. Но без права на персональную пенсию.
С остальными захватывающими воображение фактами читатель
может познакомиться в тексте.
Москва,
Александр А. Локшин,
2001
сын композитора
I
Похороны
Когда в 1987-ом году в возрасте 67 лет умер мой отец, мне
запомнилось, что его профиль в гробу поражал своей странной,
фантастической красотой. Те, кто видел посмертную маску
Малера, поймут, о красоте какого рода я говорю.
На похоронах было немного народу: ближайшие родственники,
друзья да пара истово крестившихся стукачей. От последних мы
без труда улизнули: громко объявили, что моя мать себя плохо
чувствует и никаких поминок не будет. А тихо – каждому из тех,
кого хотели видеть, – что все состоится. И вот наши гости,
приехавшие разными путями, собрались у нас за столом. И тогда,
еще совершенно трезвый, старинный друг моего отца композитор
Андрей Михайлович Севастьянов сказал мне при всех: «Шурик!
Твой отец был великий человек. У тебя будет очень трудная
жизнь». Конечно, я был ему благодарен за такие слова. Но я,
естественно, представлял себе, что на поминках всегда говорят
что-нибудь такое. Мне и в голову не приходило, что его слова
надо понимать буквально.
До 36 лет, т. е. до дня смерти отца, я почти все время прожил с
ним в одной квартире. И я до сих пор почти не в силах взглянуть
на него со стороны. Возможно, в силу природной недоразвитости
я не совсем понимаю, где кончаются его взгляды и где
начинаются мои собственные.
И вот теперь я принужден обстоятельствами написать о нем. Я
должен объективно, насколько это в моих силах, разобраться в
истории его жизни и в том, каким он на самом деле был.
И я решил поступить так: написать о некоторых событиях,
произошедших со мной, но прямо или косвенно связанных с
моим отцом, в надежде, что его фигура нарисуется сама «в
отраженном свете».
II
История с Якобсоном
Когда я учился в восьмом классе математической школы №2,
моим учителем литературы был Анатолий Якобсон – диссидент,
друг Лидии Чуковской и Юлия Даниэля. Учителем литературы
он был очень хорошим, и мы с ним подружились. Возможно, ему
понравились некоторые мои ответы на его уроках.
В том, что я удачно отвечал на его вопросы, не было ничего
удивительного. В то время у меня была большая фора перед
моими товарищами – с тем, чтó есть литература и чтó есть
поэзия, меня знакомил мой собственный отец. К тому времени
его литературные взгляды и пристрастия в основном
сформировались, хотя некоторое брожение в этих взглядах я
наблюдал и позднее.
Толстого он предпочитал Достоевскому, а
Заболоцкого – Пастернаку. О Пастернаке я хотел бы здесь
поговорить подробнее, ибо отношение отца к его творчеству
имело до некоторой степени роковые последствия. Отец к тому
времени был склонен, пожалуй, считать Пастернака гениальным
переводчиком, в чьей интерпретации Шекспир, Верлен, Гете
превосходят то, что было заложено в оригинале. К собственным
стихам Пастернака он относился более критически. Возможно,
ему не хватало в этих стихах некоторой железной логической
пружины, необходимой ему в силу собственного склада.
Яростное увлечение Пастернаком он уже пережил в молодые
годы.
Что касается Якобсона, то этот замечательный человек поступка
и мысли* был просто переполнен Пастернаком. На своих
знаменитых на всю Москву школьных лекциях о русской
литературе он говорил, что любит раннего Пастернака больше,
чем любые другие стихи. А позднего Пастернака – еще больше,
«через не могу».
Я ничего не знал тогда о мужественной правозащитной
деятельности Якобсона и не мог правильно оценить его уровень
как личности. Он был мне, безусловно, симпатичен. Мы с ним
говорили «на одном языке». Однако по сравнению с моим отцом
он мне представлялся более тусклой фигурой. Тогда мне
казалось, что все, что он может мне сообщить на уроках
литературы, я уже слышал дома. Потом, спустя много лет, прочтя
замечательные литературоведческие работы Якобсона, я понял,
* Именно в таком порядке, а не наоборот.
что прежде во многом недооценивал его и как профессионала. И
все же он был критиком, а не творцом…
К концу восьмого класса я умудрился переболеть энцефалитом, а
затем выздороветь. Заново научился ходить. Мир был тогда для
меня немного в тумане. И вот в один прекрасный солнечный день
Якобсон пришел к нам в дом – навестить своего
выздоравливающего ученика (и не только за этим). Я был в
восторге от такого внимания, проявленного учителем к моей
скромной персоне.
Помню, как отец и Якобсон сидели за столом и разговаривали о
Пастернаке и о самовыражении в искусстве. Насколько я помню,
с точки зрения Якобсона самовыражение было основной целью
искусства. Он противопоставлял горячо любимое им
самовыражение официальному искусству, у которого была
совершенно иная цель – угодить правящему режиму.
Что касается моего отца, то «самовыражение» было для него
ругательством. Он произносил это слово чуть ли не с презрением
к тому смыслу, который оно в себе заключало.
Объяснить, в чем тут дело, непросто. Поздний романтик, мой
отец требовал от искусства «объективности». Но вовсе не лживой
объективности соцреализма (и даже не тупой объективности
реализма), а той, дающейся с болью объективности, которая
состоит в отречении от слишком назойливых признаков
собственного «я». Ему важно было уметь отстраниться от своего
лирического героя.
Для того чтобы понять позицию отца, мне понадобились годы.
Возможно, Якобсон, как человек чрезвычайно умный и
чувствительный, сумел бы понять то, о чем говорил мой отец,
гораздо быстрее, чем я, если бы он не был заранее остро
отрицательно настроен по отношению к своему собеседнику. А
может быть, мой отец тоже недостаточно старался быть
понятным. Для него как человека сочиняющего излагать свое
творческое кредо явно, напрямую, было, как я догадываюсь,
немного противно.
Таким образом, конфликт этих двух людей был предопределен.
«Ну что ж, вы – эстет», – сказал Якобсон, поднимаясь из-за стола.
Тут-то и выяснилось, ради чего он приходил. Это была,
собственно, разведка боем. Видимо, Якобсон любил рисковать
собой.
– Привет вам от Александра Сергеевича Есенина-Вольпина и
Веры Ивановны Прохоровой, – сказал он, стоя в дверях. Затем он
сказал, что ему было нужно «кое-кого идентифицировать» и что
это ему удалось.
Якобсон ушел, а мои родители с побелевшими лицами остались
стоять у дверей. Тогда я впервые узнал от них, что Есенин-
Вольпин и Прохорова были арестованы в 49 и 50 гг. по чьему-то
доносу и считают, что на них донес мой отец, но что на самом
деле это не так. (Мои родители тогда не подозревали, что
прогрессивное общественное мнение обвиняло моего отца не
только в этих двух арестах, но и вообще в штатном
осведомительстве.)
Естественно, я был потрясен. Мне еще не было пятнадцати лет, я
только что худо-бедно выкрутился после энцефалита («Чудес не
бывает!» – сказал знакомый доктор), и, хотя я был довольно
прилично начитан для своего возраста, мой жизненный опыт был
равен нулю. Почему эти люди так считают? Должен ли я бояться
этих людей? Как все было на самом деле?
Чтобы ответить для себя на последний вопрос, мне понадобилось
35 лет.
Ну а кроме того, мне было тогда обидно, что учитель приходил
вовсе не ко мне, а ради какой-то непонятной и враждебной моему
отцу цели. Через много лет мое пострадавшее самолюбие было
удовлетворено: я узнал, что Якобсон собирался меня усыновить,
вырвав из лап злодеев, чтобы потом вырастить из меня хорошего
человека. Было в этом замысле, на мой нынешний взгляд, нечто
мичуринское, а может быть, даже лысенковское…
Так вот, через короткое время после знаменательного визита мы с
Якобсоном встретились уже в школе на лестнице и у нас
произошел не менее интересный разговор.
Якобсон коротко сообщил мне то, что я уже знал, а затем
добавил, что мой отец вообще какой-то «гений зла».
Я ответил ему, что мой отец ни в чем не виноват.
Тут уже была очередь Якобсона расстраиваться. «Ну вот, – сказал
он, – с тобой превентивно побеседовали». Это значило, что ему
будет труднее объяснить мне, как все было на самом деле. Слово
«превентивно» до сих пор торчит у меня в голове, как гвоздь.
Тогда он предложил мне встретиться с теми людьми, от которых
передавал приветы, с тем чтобы эти люди открыли мне глаза.
Я согласился. Якобсон оставил мне свой телефон, по которому я
должен был позвонить и договориться о встрече, причем, чтобы
мои родители не догадались, о чем идет речь, я должен был его
называть, если я сейчас не ошибаюсь, «Никита».
Мысль о том, что Якобсон поступает со мной так же хорошо, как
человек, открывающий глаза мужу на неверность жены, т. е., как
ни крути, осуществляет донос со всеми его прелестями, ни ему,
ни мне не приходила в голову.
Я шагал по улице и рифмовал Есенина-Вольпина с «осенними
воплями». Я думал, что встречусь с этими людьми и смогу
защитить от них своего отца. Наверное, большего идиота, чем я,
земля в то время еще не рождала.
Аргументы, направленные против моего отца, которые имели в
запасе оба арестованных, были сработаны для них
профессионалами с Лубянки, и я ничего не смог бы им возразить.
Скорее всего, эти люди просто сломали бы мне психику. Думаю,
что, в отличие от Якобсона, жалеть меня никто из них не
собирался.
Теперь вернусь к описываемым событиям. Поначалу благородная
идея защитить собственного отца завладела мною, хотя и было
несколько страшновато. Однако, когда пришла пора действовать,
я совершенно струсил. В конце концов я сформулировал для себя
свою позицию так: «То, что было, случилось в 49-ом году, за два
года до моего рождения, и это меня не касается. А мой отец – это
мой отец».
И я позорно отказался от встречи. Якобсон еще год проработал в
нашей школе, теперь уже не как литератор, а как историк. Как
известно, он был все время под подозрением «органов», и в 1967-
ом году ему запретили преподавать литературу. Помню, что и
историю он преподавал отлично. Мы по-прежнему с ним
оставались друзьями. Затем он уволился (или его уволили?), и я
только изредка встречал его в троллейбусах.
Потом под угрозой ареста он эмигрировал в Израиль.
Но до своего отъезда Якобсон, человек чрезвычайно
общительный, успел побывать во многих домах и рассказать там
о своей встрече с «гением зла».
В конце семидесятых Якобсон повесился.
Для меня его гибель была и остается настоящим горем – он был,
в сущности, единственным человеком, который не только
поверил бы мне, когда я стал уже взрослым и разобрался в
проблеме, но и счел бы своим долгом переубедить окружающих.
Ведь он был виноват передо мной…
III
Моя вина
Годы потянулись довольно однообразной чередой, и, пока я был
молод, отцовская история почти не сказывалась на моей жизни.
Правда, людей приходило в дом все меньше и меньше.
Отец был очень общителен по натуре и страдал от
надвигающегося одиночества, которое временами вызывало у
него тяжелую депрессию. Впрочем, он мужественно справлялся с
собой. Думаю, что преподавательская работа могла бы стать для
него своего рода отдушиной, но возможность преподавать в
Консерватории была для него закрыта, после того как он был
изгнан оттуда в 48-ом году.
Что касается меня, то я был по-прежнему глуп, невнимателен к
нему и озабочен своими проблемами. В сущности, невзирая на
уже довольно солидный возраст, я по-прежнему не имел
никакого жизненного опыта и не мог оценить совершенно
невероятной, незаслуженной удачи, что этот человек – мой отец.
В 1986-ом году у моего отца случился инсульт, который он
переносил с огромным достоинством. Он уже начал поправляться
от этой болезни, когда у меня начались неприятности на работе.
Читатель! Ты догадался, чтó это были за неприятности и откуда
они были родом. Вполне приличные люди диссидентского толка
узнали, кто мой отец, и решили за это сжить меня со свету. По
своему неискоренимому идиотизму я проболтался об этом дома.
Меня может отчасти извинить только то, что у нас в семье
вообще не было принято что-либо скрывать друг от друга. Через
3 дня отец умер.
IV
Четыре цитаты из Карпинского
Теперь, прежде чем рассказывать о том, что было дальше, я
попытаюсь обрисовать фигуру Игоря Карпинского.
Впервые он появился у нас дома в 1981-ом году; по-видимому,
его привел к нам интерес к музыке моего отца. Карпинский
довольно часто бывал у нас, пока отец был жив, и в известной
мере перенял у него манеру игры на рояле, впрочем, несколько
огрубив ее.
Отец каким-то неведомым мне образом умел изображать на
рояле, как звучит оркестр. Скрипки, трубы, гобои – все это у
него, как ни странно, получалось. Помню, что когда я был еще
ребенком, у нас было такое совместное развлечение: я должен
был угадать, какой инструмент «звучит», слушая его игру на
нашем пианино.
Так вот, насколько я могу судить, Карпинский все же не овладел
подобными нюансами, но в общих чертах воспроизводил то
необычное звучание инструмента, которое возникало, когда
играл отец.
После смерти моего отца Карпинский бывал в нашем доме еще
примерно в течение 13 лет; в общей сложности получается лет
двадцать.
Он сделал для нас много добра: бесплатно проверял корректуры
нот, общался с исполнителями. Возможно, мы даже
злоупотребляли его добротой и преданностью музыке моего отца,
считая его почти родственником.
В какой-то момент выяснилось, что еще до того как появиться в
нашем доме, Карпинский уже хорошо знал о слухах,
циркулировавших вокруг имени моего отца, и, более того, был
знаком с первоисточниками этих слухов. Впрочем, я никогда не
опускался до мысли о том, что он способен на какую-то двойную
игру и ведет в нашем доме сбор сведений, могущих окончательно
и бесповоротно скомпрометировать моего отца. Такое мне
казалось просто невозможным.
Иногда я слышал от Карпинского, что «истинный сын
Александра Лазаревича – это он, Карпинский, а я – так, некий
побочный продукт».
В 1998-ом году при значительном моем участии была издана
книжка воспоминаний о моем отце; главной ценностью этой
книжки являются, конечно же, 9 писем Марии Вениаминовны
Юдиной, адресованных разным людям, но посвященных моему
отцу. Своего участия в составлении этой книжки я постарался
никак не отразить, и предисловие вышло за подписью
Карпинского, который его выслушал по телефону и сказал
«ладно».
Его же собственные воспоминания о моем отце я не включил в
сборник (это послужило причиной тяжелого конфликта). Мне
казалось, что представленный им текст несколько напыщенный и
не соответствует строгому и аскетическому облику моего отца. Я
думал, что его статья разрушит внутреннее единство сборника, а
неумеренные восторги по поводу музыки вызовут насмешки. В
его статье содержалось, например, утверждение, что музыка
Локшина обладает качествами, которые «обеспечивают ей
бессмертие».
Когда я попросил его написать что-нибудь в более сухом,
строгом стиле, с ним сделалась истерика.
Наши отношения продолжали накаляться, но я не могу себе
представить, что одно лишь это заставило его в конце концов
выступить против моего отца (спустя тринадцать лет после его
смерти). Думаю, что основная причина не в этом, а в чем-то
другом.
В заключение этого раздела, посвященного Карпинскому, я
приведу четыре цитаты, которые мне кажутся довольно
красноречивыми.
«Мы с ним [Локшиным] общались исключительно о музыке.»
Карпинский, 2000 («Эхо Москвы»)
«Мы много говорили с Александром Лазаревичем о самых
разных вещах.»
Карпинский, 1998
«Выяснение его [Локшина], так сказать, каких-то социальных,
что ли, характеристик – это дело, видимо, определенных органов,
следственных, еще каких-то…»
Карпинский, 2000 («Эхо Москвы»)
«…личность такого масштаба [как Локшин] мне больше никогда
не встречалась. Было ощущение, что этот человек знает все, что
он владеет всем миром явлений, что нет ничего такого в
искусстве (и не только), что было бы ему неизвестно или
непонятно. При этом я не чувствовал себя рядом с ним
маленьким и ничтожным. Наоборот, казалось, этот человек
возвышает меня – наверное, невольно – до своего уровня,
помогает понять, овладеть чем-то мне неизвестным. Мне
казалось, что это божество, наделяющее меня благодатью».
Карпинский, 1998
Вторая и четвертая цитаты взяты мной из той рукописи, которую
я исключил из сборника, посвященного моему отцу. Я рад, что
она, наконец, пригодилась.
V
Сплетня, гласность и стукачи
Представив читателю Карпинского, вернусь к своему не
особенно хронологическому повествованию. Как я уже говорил,
пока я был молод, отцовская проблема почти не касалась меня.
Один только раз я пережил сильнейшее унижение, когда
профессор математики Виктор Иосифович Левин не узнал меня
при встрече. Я только что закончил мехмат и приходил навестить
своего приятеля, который учился у Левина в педагогическом
институте. Мы столкнулись с Левиным в дверях, и он со мной не
поздоровался. То, что он мог меня действительно не узнать,
исключено. Я был его любимым учеником в восьмом классе (он и
Якобсон преподавали в нашей школе одновременно). А после
десятого класса Левин уговаривал меня поступать не на мехмат, а
именно в его институт, где я мог бы учиться лично у него.
Надо сказать, что смысла произошедшего я тогда так и не понял.
Другие столь же выразительные эпизоды относятся уже к 1986-
ому и более поздним годам, и мне нет смысла все их перечислять.
Здесь же мне хочется отметить два обстоятельства.
По-видимому, сплетня, окружавшая имя моего отца, равномерно
росла как грязный ком, и к 86-ому году этот ком достиг таких
размеров, что шишки стали сыпаться и на меня. То, что отец к
тому времени был стар и болен и уже не появлялся на людях,
только благоприятствовало размножению слухов.
Другое обстоятельство было вот какое. В 86-ом году начались
перестройка и гласность, и люди, униженные многолетним
молчанием и страхом, спешили отомстить. То, что мой отец мог
быть оговорен и оклеветан, было слишком тонким соображением,
которое никто не желал принимать в расчет*. Помню, как
* Замечу кстати, что единственной статьей в сборнике, посвященном
памяти моего отца, где встречается слово «клевета», была статья
М. А. Мееровича. Карпинский с завидной настойчивостью пытался
примерно в это время мой приятель Саша Шнирельман,
эмигрировавший позднее в Израиль, начал мне недвусмысленно
хамить, причем как раз тогда, когда я пытался пристроить его на
работу.
Я догадался, что если вежливо сносить это хамство и вообще
цепляться за какие-то дружеские или приятельские отношения, то
тень, витавшая вокруг имени моего отца, упадет уже на меня
самого. Поэтому я, при первом же подозрении на неуважение к
моей персоне, стал рвать отношения со своими знакомыми,
причем в жесткой и окончательной форме. Начал я, естественно,
со Шнирельмана.
Наконец, мне хочется сказать еще об одной стороне дела. Кроме
людей чистых, желавших насолить мне из самых лучших и
прогрессивных побуждений, имелись еще и стукачи. Для них
история моего отца была просто находкой…
VI
Ультиматум Геннадия Рождественского
После смерти отца одно его оркестровое сочинение было все-
таки исполнено в 1988-ом году. Это была его 8-ая симфония
(«Песни западных славян»). Дирижировал Владимир Зива, пел
Алексей Мартынов. Это было прекрасное исполнение,
дарованное нам Союзом композиторов в связи со смертью
Локшина.
выкинуть эту статью из сборника.
Однако в целом ситуация с исполнением сочинений моего отца
складывалась тупиковая. Дирижеры отказывались от его
сочинений, ссылаясь на то и се.
Тогда моя мать позвонила Геннадию Рождественскому, чтобы
напомнить о музыке моего отца. Рождественский единственный
из всех назвал причину своего отказа прямо, за что я ему, в
сущности, благодарен. Он сказал моей матери примерно
следующее: «До тех пор, пока вы мне не докажете, что Локшин
не виновен в арестах и не назовете их истинного виновника, я
играть Локшина не буду».
Думаю, что невиновность моего отца будет достаточно ясна из
этих записок. Что касается истинного виновника, то я его просто
не знаю. А если бы даже и знал, и то бы не сказал.
Наверное, мне стоит здесь рассказать о финале взаимоотношений
отца с Рождественским.
В 1979-ом году Рождественский должен был исполнять
сочинение моего отца в Лондоне. Это была 3-я симфония на
стихи Киплинга. После репетиции Рождественский прислал отцу
довольно-таки лестное письмо, в котором приглашал его в
Лондон на премьеру. Отца, естественно, туда не пустили.
Премьера прошла с большим успехом, но без автора. Некоторые
(например, Карпинский) считают, что 3-я симфония – одна из
вершин творчества моего отца. Сам он слышал исполнение этого
своего сочинения только в записи, причем на скверной пленке.
Но главное было, конечно, не в этом. Когда Рождественский
вернулся в Москву, их отношения с моим отцом как-то
расклеились. Отец, вероятно, не сразу понял, в чем дело. Вскоре
оказалось, что это был полный разрыв.
VII
Поход в «Мемориал»
Теперь я расскажу о том, как в 89-ом году, во время апогея
перестройки и гласности, я отправился в «Мемориал», чтобы мне
помогли там узнать истину о моем собственном отце.
В «Мемориале» в то время уже работал и занимал там, если не
ошибаюсь, видное положение правозащитник Александр
Даниэль, с которым мы учились когда-то в одной школе. Я
надеялся, что он меня вспомнит и как-то поможет в моем деле.
Накануне я переболел сильнейшим гриппом и имел поэтому
весьма бледный вид. Моральная проблема, которую я нес в себе,
тоже, наверное, как-то отражалась на моем лице. Это привело к
тому, что, пока я поднимался по лестнице, все со мной
здоровались, улыбались мне и кланялись. Думаю, что меня
ошибочно приняли за какого-то правозащитника.
Мы встретились с Сашей Даниэлем очень дружески и уселись
поговорить в закутке на диване. За 20 лет, что мы не виделись,
Саша Даниэль сильно изменился. В школе это был тихий,
скромный мальчик с мягкими чертами лица. Те времена были
очень трудными для него (а я, напротив, жил припеваючи). Тогда
он казался мне будущим неудачником. Теперь же выяснилось,
что неудачник – это я сам.
Я приглядывался к нему. Видимо, он успел пройти через какие-то
тяжелые испытания, неведомые мне. Черты его лица стали
чрезвычайно жесткими – я никогда не встречался раньше с
такими метаморфозами. Мне пришло в голову, что все мои
проблемы для него – тьфу.
Тем не менее, наш разговор начался вполне дружески. Я изложил
ему суть дела, и Даниэль сказал:
– Да, я что-то такое вспоминаю. Твой отец был, кажется,
музыковед?
– Нет, – отвечал я, – он был композитором.
– Тогда я тебя не понимаю, – сказал он. – Главное, чтобы
исполняли его музыку. А стучал он при жизни или нет – какое
это теперь имеет значение?
Я, слава богу, понимал, что дело обстоит как раз наоборот.
Я сказал:
– Понимаешь, наш телефон при жизни отца все время
прослушивался. Письма вскрывались. Где-то должно быть на
моего отца какое-то «дело»…
Он отвечал:
– Ну да, на всех стукачей заводились какие-то «дела»…
Мы явно не понимали друг друга.
Тут в коридоре зазвонил телефон и раздался чей-то радостный
голос: «Нет, ты представляешь, этот диссидент из Саратова
оказался стукачом!»
Я понял, что здесь течет какая-то своя жизнь, полная особого
внутреннего смысла, и что я здесь абсолютно чужой. Тем не
менее, напоследок я попросил Даниэля:
– Помоги найти хоть какое-то «дело». Мне не нужно оправдывать
отца. Мне нужно узнать истину. И не надо меня щадить!
– Ладно, звони, – сказал Даниэль.
Когда я спускался по лестнице, местная публика, слышавшая наш
разговор, смотрела на меня очень холодно.
Через неделю я позвонил ему на работу – его не было. Тогда я
позвонил ему домой. Там его тоже не было. Я позвонил на дачу.
Его не было и на даче. И на следующий день тоже, и так далее.
Короче говоря, он скрывался от меня.
Наконец, в «Мемориале», куда я продолжал названивать, каждый
раз называя себя, сжалились надо мной и дали какой-то телефон,
по которому можно было узнать «то, что нужно».
Я позвонил по этому телефону, представился и сказал:
– Понимаете, за моим отцом, пока он был жив, органы все время
следили, телефон прослушивался – ну, вы сами знаете, как это
определяется. Не посоветуете ли вы мне, как это можно
подтвердить документально?
– Чего?! – рявкнула трубка басом.
Ситуация с моим отцом стала казаться мне безнадежной.
В заключение добавлю еще два слова о том впечатлении, которое
осталось у меня от встречи с А. Даниэлем. Надо сказать, он все-
таки удивил меня. Дело не только в том, что этот жесткий,
мужественный человек стал от меня скрываться, вместо того,
чтобы сказать прямо: «Ну не приставай, мил друг, разве не
видишь, что у нас тут дела поважнее?» Дело еще и в том, что у
его знаменитого отца есть такой рассказ. Одного ни в чем не
повинного человека обвиняют в стукачестве. И доводы вроде бы
неопровержимые. От него уходит жена, отворачиваются друзья.
Он оказывается в полном, абсолютном вакууме. А понять, в чем
дело, не может. Вот такой рассказ.
Думаю, что Саша Даниэль этого рассказа не читал.
VIII
Две половины ключа
Я начал поглощать правозащитную и диссидентскую литературу.
Буковский, Делоне, Лидия Чуковская, Солженицын, Марченко,
Войнович, Григоренко… Я читал все подряд, в надежде узнать
что-то такое, что предназначено именно мне. Передо мной
открылся целый мир, доселе неизведанный. Я понял, что мой
отец, живя в изоляции, много потерял. Он очень любил историю,
а эти сочинения, которые и есть история нашего времени, до него
не дошли.
В результате моих поисков мне удалось выудить из
диссидентской литературы ключ к проблеме моего отца, вернее,
половину от этого ключа. Как будет видно из дальнейшего, я это
сделал с опозданием на год.
Вторая же половина ключа находилась в руках у потерпевших –
Есенина-Вольпина и Прохоровой. И они в конце концов мне ее
тоже вручили.
Но самую первую зацепку дала мне Надежда Мандельштам. В
первой книге ее «Воспоминаний» я прочел, что сама Лубянка
любила распускать слухи про неугодных ей людей, что они
являются агентами НКВД. Кажется, это у них называлось
«операцией по дискредитации».
IX
Два следователя. Отец невиновен
Следующий эпизод моего повествования также относится к 1989-
ому году и записан мною со слов матери.
После моего неудачного визита в «Мемориал» она написала
письмо в КГБ. В этом письме она просила сообщить ей,
причастен ли мой отец к арестам Есенина-Вольпина и
Прохоровой, произошедшим в 1949-ом и 1950-ом годах, и, в
случае его непричастности, выдать соответствующий документ.
Этот документ она думала показывать дирижерам…
Примерно через 2 месяца раздался звонок, и незнакомый голос
осведомился, будет ли она дома в такой-то день и час.
И вот, в наш дом к моей матери (а я в это время был на работе)
пришли два следователя с лицами, в высшей степени
незапоминающимися. Они взмахнули в воздухе своими
книжечками, потом выглянули из окна и сказали: «Да, хороший у
вас район!» (А дело было летом.) Потом они сели спиной к окну
и один из них произнес:
– Мы пришли к вам по поручению руководства, чтобы сообщить,
какое отношение имеет ваш муж к арестам Прохоровой и
Есенина-Вольпина. Так вот…
Тут он сделал длинную паузу. А потом продолжил:
– Ваш муж не имеет к этому никакого отношения!
Моя мать ответила ему:
– А я в этом и не сомневалась.
– Тогда чего же вы от нас хотите? – удивился следователь.
– Мне нужна справка.
– Ну что же, – сказал следователь, – это мы для вас скорее всего
сделаем. Но нам нужно посоветоваться с руководством.
Мать продолжала:
– Но мне не требуется знать, кто это сделал. Вольпин и
Прохорова были арестованы очень давно – сорок лет тому назад.
К тому же этого человека могли заставить, ему могли чем-нибудь
угрожать…
Следователи оживились и заулыбались. «Вот это – правильная
позиция», – сказали они и, пообещав сделать все возможное,
исчезли.
Больше от них не было ни слуху ни духу.
X
Помощь Елены Петровны
Устное сообщение следователей, естественно, невозможно было
предъявить дирижерам, шарахавшимся от музыки моего отца.
Тому же Рождественскому, например.
Тогда мать призвала на помощь свою подругу студенческих лет
Лелю (Елену Петровну Бунтман), которой пришлось пережить
расстрел отца и дяди и которая могла знать людей, занимавшихся
реабилитацией. И действительно, у Е. П. Бунтман оказался
знакомый в «Огоньке», который прислал к нам Аллу Боссарт, с
тем чтобы она провела журналистское расследование. Сын Елены
Петровны, Сергей, выражал тогда моей матери сочувствие и
предупреждал, что расследование нужно проводить в высшей
степени осторожно, чтобы не навредить, ибо дискредитация была
делом рук профессионала.
Однако, начатое было расследование быстро натолкнулось на
непреодолимые препятствия и засохло.
Все это происходило в начале 90-ых годов.
XI
Встреча с Есениным-Вольпиным
Теперь я перехожу к одному очень важному эпизоду: к рассказу о
своей встрече с Есениным-Вольпиным и о том, к чему она
привела. Собственно говоря, этих встреч было две, и обе они
относятся к началу девяностых (к 1992-ому году, если не
ошибаюсь). Но я расскажу только об одной из них, на которой,
кроме моей матери и меня, была еще пианистка Елена
Кушнерова, вскоре после этого эмигрировавшая в Германию. Из
второй встречи, происходившей в присутствии Аллы Боссарт, я
не извлек для себя ничего нового.
Но прежде чем начинать свой рассказ о встрече с Вольпиным, я
должен сделать небольшое отступление.
Мой отец очень любил стихи; из его 11 симфоний десять
написаны на поэтические тексты, да и камерные сочинения отца
тоже почти все с голосом. Эту свою любовь он ухитрился
передать и мне, так что я одно время просто бредил стихами.
Когда я был еще школьником, отец рассказывал мне, что
Вольпин писал прекрасные стихи и что сам он (речь шла, по-
видимому, все о том же роковом 49-ом годе) брал стихи у
Вольпина и переписывал, и хранил их одно время у себя в столе.
Но после ареста Вольпину предъявили его собственные стихи на
допросе, и он решил, что мой отец их переписывал для доноса.
Еще отец рассказывал, что когда Вольпин освободился из
заключения, то приходил в наш дом и обвинил его в своем
аресте. А сам он накричал на Вольпина и отдал ему его стихи.
Одно из стихотворений Вольпина, написанное в манере «Ворона»
Эдгара По, поразило когда-то воображение моего отца, и он
рассказывал мне о том, какая это была замечательная вещь, но
все слова стерлись из его памяти. Я был уверен, что никогда не
смогу ни прочесть, ни услышать вольпинского «Ворона», и мне
было досадно, что отец все позабыл. Вольпинский «Ворон» успел
поразить и мое воображение, причем до того, как я услышал хотя
бы одну строчку из него.
Так вот, в 92-ом году мать узнала от своих знакомых, что
Вольпин на некоторое время приехал в Москву из Америки, где
он довольно давно жил в вынужденной эмиграции.
Мать позвонила ему, и буквально через день или два Вольпин
пришел к нам домой.
Он появился в дверях, и я стал его разглядывать. Первое мое
впечатление от Вольпина было безусловно положительное.
Меня же он рассматривал чрезвычайно критически, ища следы
наследственных пороков, и глаза его горели яростным светом.
Мы прошли в комнату, где висел портрет отца, и расселись все
вчетвером друг напротив друга. После нескольких банальных
общегеографических фраз разговор коснулся моего отца.
– Ты, конечно, всем говорил про Шуру, – сказала мать.
– Конечно, когда я освободился, я всем рассказывал, кто меня
посадил. Но года через два перестал, потому что мне показалось,
что это нехорошо. А Вера продолжала, – сказал Вольпин.
Потом он подумал и добавил:
– Вообще-то Шура был недалекий человек*.
Это был очень важный момент в разговоре – «гений зла»
оказался недалеким человеком. В тот момент я не придал
последней фразе Вольпина должного значения. А ведь она
* Что касается меня, то я был принужден все это молча выслушивать. У
меня не было аргументов, чтобы вступиться за отца.
раскрывала способ рассуждений, которым он пользовался, чтобы
вычислить стукача. Чтобы обвинить моего отца, он должен был
обязательно считать его очень неумным человеком.
Тогда я спросил Вольпина, почему он считает, что именно мой
отец был виновен в его аресте. Вольпину не хотелось отвечать.
Он сказал, что все это было давно и что все это давно пора
забыть. Но я настаивал. Тогда он, надо сказать, довольно нехотя,
ответил.
Во-первых. После освобождения он как-то случайно встретил
моего отца на улице и спросил, за что тот его посадил. А мой
отец начал на него орать, вместо того чтобы отвечать спокойно и
рассудительно.
Во-вторых (и это было главным). На допросах следователь
предъявлял ему некоторые фразы, которые он говорил моему
отцу наедине.
– Все вплоть до слова «блевотина»! – сказал Вольпин с гневом.
(Внимание, читатель!)
Потом он сказал, что там были и другие фразы, которые он
говорил (видимо, тоже наедине) другим людям.
– В общем, какая-то каша, – добавил он.
Что касается предъявленных ему его собственных стихов, то на
этот раз Вольпин ничего не стал о них говорить.
Тогда я попросил его почитать стихи. Он согласился, и я записал
его на магнитофон. Мне стало казаться, что замыкается какой-то
очень большой круг, его стихи снова попали в наш дом! Читал он
глухим картавым голосом, в той особенной манере, в которой
читают только поэты и больше никто. Начал, конечно же, со
своего «Ворона»:
Как-то ночью, в час террора,
Я читал впервые Мора,
Чтоб «Утопии» незнанье мне не ставили в укор...
Стихотворение действительно оказалось превосходным, мелкие
технические погрешности совершенно его не портили. Тема
террора была подана в великолепном, необычайном ракурсе. Это
стихотворение разрушило мое давнее убеждение, что даже
небольшая доза политики убивает поэзию. Конечно, мой отец не
мог не восхищаться этими стихами.
Потом мы слушали записанное на магнитофон одно сочинение
моего отца. Вольпин его терпеливо выслушал, а когда симфония
кончилась, великодушно сказал:
– Прошлое надо забыть. Пусть музыка звучит, а остальное
никому не нужно.
Мы пошли пить чай.
– Хорошо, что ты пришел. Ты знаешь, что Шуры уже пять лет как
нет с нами, – сказала мать.
– Если бы Шура был жив, мы бы выпили с ним бутылку водки, –
сказал Вольпин. – Я наводил о Шуре справки и знаю, что потом
он вел себя прилично.
Через некоторое время разговор себя исчерпал. Кушнерова и
Вольпин засобирались домой. Я отправился их проводить на
остановку троллейбуса. Было холодно и сыро. Троллейбус долго
не шел. Тогда Лена Кушнерова сказала:
– Не жди, иди домой.
– Ничего, ничего, – ответил я, – я вас посажу. И окаменел.
XII
Бесовская музыка
От встречи с Вольпиным у меня не осталось почти никакого
осадка. Я понял, что он великодушен к мертвым и действительно
не возражает против того, чтобы кто-нибудь исполнял сочинения
моего отца.
В данном пункте он сильно отличался от непримиримо
прогрессивной общественности.
Примерно в это же время произошел такой эпизод. Дима Гаранин
(муж Лены Кушнеровой) пригласил своего приятеля, человека в
высшей степени прогрессивного, послушать в Рахманиновском
зале Консерватории камерное сочинение моего отца «Три
стихотворения Федора Сологуба». (Партию рояля исполняла
Лена, пела Раиса Левина.) И получил в ответ:
– Ни за что я туда не пойду, потому что музыка эта бесовская!
XIII
Списки стандартных фраз. Угроза
Примерно через год после описанной выше встречи с Есениным-
Вольпиным мне попалась в руки книжка, написанная Андреем
Амальриком, в которой он рассказывает, в частности, о своем
тюремном и лагерном опыте 1960-70-х годов. Мне бросились в
глаза два эпизода, относящиеся к 1972-ому году:
« <…> Первым «источником» показаний была запись моего
интервью Си-Би-Эс, приложенная к делу и очень понравившаяся
при чтении, следователь по ней инструктировал свидетелей
(здесь и далее курсив мой. – А. Л.), считая, видимо, что раз я то-
то и то-то говорил корреспонденту Си-Би-Эс, так мог повторить
и в лагере. Вторым «источником» было собственное воображение
зэков, подогреваемое желанием угодить начальству. Показывая,
что я постоянно выключал радио – что правда, добавляли, что я
называл передачи «коммунистической блевотиной» – чего я не
делал. <…> »*
« <…> Грязнев, верзила со змеиной головой, сидевший за грабеж,
показал, что я называл радиопередачи «блевотина» или «блеф» –
следователь предпочел «блевотину» <…> »**.
К тому времени из диссидентской литературы я уже знал, что в
системе НКВД были распространены списки стандартных
антисоветских фраз, которые инкриминировались арестованным
гражданам, причем списки, предъявляемые интеллигентам,
отличались от списков, предназначавшихся рабочему классу***.
Я понял, что «блевотина», предъявленная на допросе Вольпину, и
та, что была приготовлена для Амальрика, почерпнуты из одного
* Амальрик А. Записки диссидента. М.: Слово, 1991, с. 305.
** Там же, с. 307.
*** См., например, Мандельштам Н. Я. Воспоминания. Книга первая.
Париж: ИМКА-ПРЕСС, 1982, с. 86.
источника. Я вспомнил рассказ Вольпина о своих допросах,
происходивших в 49-ом году («там была какая-то каша»), и мне,
наконец, стало ясно, что ему в тюрьме зачитывали именно списки
из стандартных фраз. Сам же он, насколько я его тогда понял,
продолжал считать, что все это результат доносов и показаний
многих людей.
Вот две половины ключа и склеились. Думаю, что мне нет нужды
повторять, из какого вещества они были сделаны.
Естественно, возникает вопрос: а зачем – в сталинские времена
– вообще были нужны эти списки? На очных ставках арестанту
и так припомнят все, что он сболтнул в большой компании. И за
то, что он сболтнул в большой компании, его и так можно
засадить на столько, на сколько требуется. Но человек может
начать думать. По неуловимым признакам он может вычислить
стукача, а это уже угроза всей системе.
Списки нужны были для того, чтобы стукач мог спать
спокойно, а человек, выйдя на волю, пошел бить морду
неизвестно кому.
Итак, зачем были нужны такие списки, мы выяснили. Теперь
остается понять, почему они действовали. Дело, видимо, в том,
что люди склонны переоценивать степень своей
индивидуальности. А фактически внутри одного культурного
слоя все говорят и думают примерно одно и то же.
Существенно также и то, что люди по своей природе склонны
доверять подброшенным уликам.
(Вышеприведенные рассуждения не являются моими
собственными, а заимствованы мной из диссидентской
литературы.)
Теперь я должен остановиться на том, почему Вольпин, следуя
ходу своих рассуждений, был вынужден считать моего отца
недалеким человеком.
Действительно, в «деле» Вольпина имелось более чем достаточно
фраз, которые он произносил на публике, и эти фразы были ему
предъявлены на очных ставках со свидетелями. Зачем же тогда
стукач передавал следователю в руки и те фразы, которые он
слышал от Вольпина наедине? Ясное дело, что этот стукач не
задумывался над своим возможным разоблачением, не дорожил
своей репутацией. Вообще, был человеком тупым. (Что касается
умственного потенциала моего отца, то я отсылаю читателя к
Приложению 2, где в одном из писем М. В. Юдиной все сказано
достаточно ясно.)
Когда я понял, в результате какого именно технического приема
подозрение в доносительстве пало на моего отца, я попытался
еще раз (третий по счету) встретиться с Вольпиным и объяснить
ему, что же, по моему мнению, произошло в 49-ом году. Но
Вольпин был уже у себя дома, в Америке. Больше мы с ним
никогда не виделись и не разговаривали.
Я спрашивал себя: почему же Вольпин, этот специалист по
математической логике, не засомневался, что в тюрьме его не
только мучили, но и дурачили? Он просто должен был прийти к
моему отцу и попытаться во всем разобраться. Но он и пришел. А
отец начал на него кричать.
Почему же мой отец так поступил? Ну, во-первых, для него
доказывать свою невиновность было унизительно. А во-вторых,
ему пообещали, что если он будет слишком уж успешно
объяснять, как все было на самом деле, кое-что сделать с его
семьей. Эта угроза фактически лишила отца возможности
оправдаться. В послесталинские времена она означала уже не
арест, а, скорее, просто чью-то проломленную голову.
Отец помнил об этой угрозе до самой смерти.
XIV
Отец оклеветан случайно?
И все-таки я не был полностью удовлетворен тем решением
проблемы своего отца, которое удалось найти. Выходило, что
мой отец был оклеветан «методом стандартных фраз», т. е.
случайно. Если бы следователь вынул из кармана другой листок
или Вольпин выругался другим словом, то подозрение пало бы не
на моего отца, а на кого-то другого. В то же время угроза,
высказанная отцу, была чем-то явно не случайным. (Отец
никогда не называл мне имени человека, который угрожал ему.)
Поэтому необходимо было найти еще какое-то решение, в
котором случайность не играла бы роли. Самостоятельно
додуматься до него я был не в силах. Но тут помогла Вера
Ивановна Прохорова.
XV
О Вере Ивановне
В 1998-ом году вышла книжка воспоминаний о моем отце. Мы
отправили ее в редакцию газеты «Известия», надеясь, что там в
отделе культуры ее прочтут и появится какая-нибудь рецензия.
Никакой рецензии, естественно, не появилось. Вместо этого через
три дня вышла статья А. Григорьева размером с газетный лист,
которая называлась «Прохоровы с Трех гор» («Известия», 12 мая
1998, № 84).
Вот цитата из этой статьи, относящаяся персонально к моему
отцу:
«…вскоре мы оказались в подвале, где мне предъявили ордер на арест
∗
(кстати, уже месячной давности) и повели на обыск . Один вопрос
стучал в голове: «Кто?!»
Допросы шли полгода. Устраивались и очные ставки. С сестрой Шуры,
ее доброго приятеля <…>.
Приговор гласил: 10 лет без права переписки за агитацию по ст. 58-10.
Слава Богу, это означало и впрямь 10 лет, а не расстрел. Но куда
страшнее было предательство друга. С тех пор она выбросила из своей
речи выражения вроде:
«Генрих Густавович (Нейгауз) мне говорил…», или «Роберт
Рафаилович (Фальк) сказал…».»
В.И. Прохорова была арестована в августе 1950 г. (см. статью А.
Григорьева).
В начале этого отрывка «добрый приятель Шура» – это мой отец.
В конце отрывка «предательство друга» – это тоже про моего
отца.
То, что в обоих случаях употреблены разные термины, – не
случайно. Это говорит лишь о том, что В. И. Прохорова не до
конца уверена в виновности моего отца.
Это вполне интеллигентный отрывок. Он даже не выглядит как
месть моему отцу (напомню, что отец к тому времени уже 11 лет
как умер). В случае чего можно сказать, что добрый приятель
Шура – это один человек, а предавший друг – кто-то другой.
Вообще может показаться, что раз полной уверенности в
виновности моего отца нет, то торжествует презумпция
невиновности.
И, тем не менее, кто-то с чьей-то подачи почему-то перекрыл
моему отцу возможности исполнения его сочинений по всей
России, по всей Европе…
Потом в телевизионной передаче «Старая квартира»
В. И. Прохорова почти дословно повторила процитированный
мною отрывок. При этом она добавила, что в нынешние
демократические времена не ходила рассматривать свое «дело»,
поскольку «нагляделась на него в тюрьме».
А еще был телефильм, посвященный целиком В. И. Прохоровой.
Этот фильм показался мне несколько затянутым. Он
продолжался, если не ошибаюсь, минут сорок пять.
Вообще, я не раз видел эту заслуженную преподавательницу
английского языка по телевизору. Я понял, что В. И. Прохорова –
весьма влиятельный человек и вращается в высшем обществе. К
тому же в статье было написано, что ее большими друзьями были
такие знаменитости как Святослав Рихтер и Юрий Нагибин.
Кстати, чуть не забыл сказать. Итальянские друзья моей матери
рассказывали ей, что Нагибин (не знакомый с моим отцом)
энергично продвигал сплетню о нем на Римском радио.
Совпадение, конечно. Сам, наверное, догадался…
Теперь перехожу к главному. В 2000-ом году в связи с
событиями, о которых речь пойдет ниже, я послал в ФСБ
заявление с просьбой сообщить мне в письменном виде о том,
имел ли мой отец какое-либо отношение к арестам А. С. Есенина-
Вольпина и В. И. Прохоровой.
На этот раз (в отличие от того раза, когда запрос посылала моя
мать) ответ пришел в виде архивной справки:
ФЕДЕРАЛЬНАЯ СЛУЖБА БЕЗОПАСНОСТИ
РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ............А.А. Локшину
___________________
Центральный архив
16.11.00 № 10/А-Л-1163
г. Москва
По поручению руководства ФСБ России Ваши заявления рассмотрены в
Центральном архиве Службы.
Сообщаем, что в числе свидетелей, проходящих по архивному следственному
делу на Прохорову В. И., Локшин Александр Лазаревич не значится.
Архивное следственное дело на Есенина-Вольпина А. С. хранится в
*
Государственном архиве Российской Федерации (119435, г. Москва, ул. Б. Пироговская, 17).
Для защиты чести и достоинства отца Вы вправе обратиться в судебные
инстанции, которые в соответствии с действующим законодательством могут
запрашивать в органах ФСБ России необходимые сведения.
Начальник архива
Н. П. Михейкин (подпись)
Теперь, читатель, подытожим то, что мы имеем:
1. Мой отец был очень умным человеком (см. письма
М. В. Юдиной в Приложении 2).
2. В числе свидетелей по делу Прохоровой он не значится.
3. Прохорова подозревает (обвиняет) моего отца на следующем
основании. Она, видимо, наедине говорила ему фразы типа:
«Нейгауз сказал, что…», «Фальк сказал, что…», а на допросе
следователь эти фразы ей предъявил.
Итак, «Нейгауз сказал, что…» – это вам не «блевотина» какая-
нибудь. Такую фразу нельзя занести в список стандартных фраз и
потом морочить ею голову всем подследственным подряд.
Ясное дело, однако, что стукач, передающий следователю в руки
фразу типа «Нейгауз сказал…» (если эта фраза была ему сказана
при разговоре наедине), создает для себя огромный риск
* См. Приложение 3.
разоблачения. Более того, этот риск ему абсолютно не нужен, раз
эта фраза не присутствует в «деле». Крамолы, сказанной в
компании и подтвержденной свидетелями, и так достаточно,
чтобы укатать подследственного на какой угодно срок.
Значит, минимально умный стукач так не поступит, если,
«Иванов сказал,
конечно, у нег
«Ив о
чт
ан е
о с
ов ть
ск
Нейаинс
гауз
з
ал, тинкт самосохранени
«Ней я.
гауз С
ледовательно,
ск
чт аз
о ал, ч
Ней то…»
гауз
сказал, что…»
стукач – не м
ской
аз от
ал, е
чтц.
о…»
Но как же тогда эта фраза попала в руки следователя и зачем она
ему?
стукач
Петров
Иванов
А теперь представь себе, читатель, что у стукача есть две
записные книжечки: голубая и розовая и что стукач не торопится.
(Вспомним, что ордер на арест В. И. Прохоровой был просрочен
на месяц.)
В голубую
«Ней к
гаузниже
чку он записывает всю крамолу, котора
«Ней я
гауз
следователь
сказал,
сказал,
говорит
чт ся в
о…» большой компании.
что…»
А в розовую – то интересное, что Петров узнал от Иванова и
теперь с восторгом пересказывает ему, стукачу (см. рис. 1).
Интересное – это как раз и есть «Нейгауз сказал, что…».
Нужно только, чтобы следователь не перепутал, что из какой
книжечки. Фраза «Нейгауз сказал, что…» – не основание для
посадки, а операция прикрытия. Именно поэтому Иванову не
будут устраивать очной ставки с Петровым.
Рис. 1. «Метод подставы». Иванов посажен, Петров оклеветан.
Ну не очевидно ли, кому пойдет бить морду простодушный
Иванов, когда его выпустят после отсидки? Читатель, тебе дурно?
В заключение этого раздела приведу еще одну цитату из статьи
А. Григорьева о Вере Ивановне:
«А освободили ровно через шесть лет после ареста. Комиссия спросила,
за что сижу и почему не подавала на помилование. Ответила, что лишь
высказывала мнение о положении в своей стране, горячо любимой, а
потому и не подавала никаких прошений.
Через пять минут меня реабилитировали, сказали, что на любой работе
могу не упоминать о пребывании в лагерях. Но куда же мне девать эти
шесть лет? Пишите, что работали в системе КГБ… Боже упаси, этого
еще не хватало!»
Этот отрывок В. И. Прохорова потом тоже почти дословно
повторила в передаче «Старая квартира».
Похоже, что система КГБ хотела в тот раз скомпрометировать и
ее, и В. И. Прохорова это понимала. Но почему же она тогда так
легко поверила в виновность моего отца?
XVI
Все закономерно
Теперь мне стало ясно, что в истории моего отца и Вольпина
стихи играли ту же роль, что и фразы типа «Нейгауз сказал,
что…» в истории с Прохоровой. Дело в том, что мой отец, как и
сам Вольпин, не держал эти стихи в секрете от своих друзей.
Однако именно отец их открыто переписывал, и все его друзья
знали, что он восхищается этими стихами и хранит у себя
рукописи.
Таким образом, передавая стихи следователю, стукач создавал
себе неплохое прикрытие, при условии, конечно, что Вольпин
окажется достаточно наивным человеком.
Однако к Есенину-Вольпину применили в тюрьме сразу два
метода воздействия на психику: «метод подставы» и «метод
стандартных фраз». Устоять против этого даже самому
недоверчивому человеку очень трудно. То, что Вольпин и
Прохорова общались друг с другом после освобождения, только
усиливало действие этих приемов. (Вообще, на мой взгляд,
применение подобных технологий привело в конце концов к
созданию нерушимого союза палачей и их жертв.)
Наконец все встало на свои места – отец был оклеветан
совершенно не случайно.
XVII
Сугроб начал таять
Подбирая в 98-ом году материалы в сборник воспоминаний о
своем отце, я отбрасывал чересчур восторженные, а также
невыразительные заметки. А еще не хотел я включать туда
ничего такого, что содержало бы намек на нерешенную
отцовскую «проблему». По этому поводу мы вновь сцепились с
Карпинским, который считал, что такие материалы необходимы
«для объективности».
Ценой хороших отношений с Карпинским мне удалось отстоять
тот состав сборника, который я считал наилучшим. (Что касается
Карпинского, то он потом отыгрался в радиопередаче по «Эху
Москвы», которую я почти целиком приведу ниже.)
Время показало, что мой подход способствовал реабилитации
отца и исполнению его музыки.
Сочинения отца даже допустили на «Московскую осень», чего
давно уже не было.
А по телевизору назвали его «знаковым композитором».
Короче говоря, проблема отца начала таять, как большой сугроб.
XVIII
Неожиданный звонок
Но тут уже подоспела кульминация всей этой истории.
4-го или 5-го октября 2000 года раздался телефонный звонок;
говорила Любовь Саввишна Руднева, хорошо знавшая моего отца
в молодости:
– Шестого числа будет большая передача о твоем отце по «Эху
Москвы». Времени передачи точно не знаю. То ли в 10 вечера, то
ли в 10 утра…
Я страшно обрадовался неожиданному подарку к 80-летию отца и
одновременно рассердился: «Что за безобразие, почему не
предупреждают родственников!»
– В следующий раз предупреждать не буду, – отрезала Любовь
Саввишна.
Я ломал себе голову: кто мог быть автором этой передачи?
Видимо, это был какой-то человек незнакомый, иначе меня бы
предупредили, – думал я.
И вот я не без труда разузнал, когда же эта передача на самом
деле должна состояться, обзвонил ближайших родственников и
знакомых, настроил приемник на 91,2 MHz, вставил в
магнитофон кассету и стал ждать.
(А мать моя, Татьяна Борисовна, в это время уже неделю как
находилась во Флоренции, у своей подруги Франчески Фичи-
Джусти, где приходила в себя после недавнего инсульта.)
XIX
Передача
Я позволил себе придумать собственное название к услышанной
мною передаче, а также добавить некоторые ремарки. Что
касается реплик действующих лиц, то все они оставлены,
естественно, без изменений.
ГЕНИЙ И ЗЛОДЕЙСТВО,
или
ЧЕЛОВЕК С ДВУМЯ ТОЧКАМИ ЗРЕНИЯ
(маленькая трагедия)
Действующие лица:
Бунтман, первый зам главного
редактора «Эха Москвы»,
убежденные сальеристы
Парин, обозреватель,
Карпинский, музыковед и контратенор. Человек с двумя точками зрения
Время и место действия:
6 октября 2000 года, Новый Арбат, «Эхо Москвы»
<…>
Парин. В передаче «И музыка, и слово» мы сегодня слушаем
цикл, или, точнее, сцену Александра Локшина «Песенки
Маргариты». Исполняет Московский камерный оркестр под
руководством Рудольфа Баршая, поет Людмила Соколенко,
запись 1974-го года. И в передаче, кроме Сергея Бунтмана и
меня, Алексея Парина, принимает участие музыковед и певец
Игорь Карпинский, для которого, я думаю, не будет
преувеличением сказать, музыка Локшина является частью его
жизни. Поэтому, я думаю, очень правильно, что Игорь принимает
участие в нашей передаче.
Карпинский. (скромно) Добрый вечер. Спасибо большое за
такую… за такие теплые слова. Действительно, можно сказать, в
каком-то смысле моя жизнь изменилась после того как я
познакомился с музыкой Локшина, это было как раз вскоре после
выхода пластинки с той записью, которую мы с вами слушаем, в
76-ом году.
Парин. Я думаю, что нам самое время сказать, что же это за
произведение, почему оно обладает такой… таким мощным
воздействием. Чем дальше мы будем его слушать, тем больше
будем входить в этот мир, который нас втаскивает, который
заставляет нас вслушаться не столько в эти слова, хотя
литературная основа очень сильная – это перевод Пастернака,
который, конечно, в известной степени переиначивает текст
Гете… Но тем не менее не только и не столько литературная
основа заставляет, естественно, нас слушать этот фрагмент, а это
музыка. Между тем, я думаю, когда мы будем слушать это
произведение, чисто трагическое, находящееся в зоне чистой
трагедии, мы не должны забывать о том, чтó это за героиня. Кто
такая Маргарита в конце 1-ой части «Фауста»? В аннотации вот к
этой записи, к компакт-диску, который мы слушаем, он вышел в
Америке, насколько я понимаю…
Бунтман. (серьезно) Да, Игорь?
Карпинский. (скромно) Да.
Парин. …И там написано, что здесь Грэтхен становится рядом с
Офелией и Дездемоной. Я думаю, что это очень далеко.
(продолжает с пафосом) Потому что Грэтхен – преступница!
Она сошла с ума, потому что она – преступница, потому что она,
может быть, и с холодным сердцем совершала преступление. И
это, может быть, очень важно как тема для произведения
Локшина.
Бунтман. (серьезно) И для самой музыки.
Карпинский. (скромно) Тема любого произведения – вещь
чрезвычайно многогранная и которая не может быть отражена ни
в одном высказывании ни одним человеком, как мне кажется.
Чем более произведение великое, тем оно более… допускает
большее количество интерпретаций. Мне кажется, что основная
тема этого произведения – это страдания невинного существа.
(продолжает со значением) Независимо от того, какова героиня
Гете, Локшин, как бы, так сказать, наделяет данный персонаж
собственными какими-то характеристиками. Все тексты, к
которым он обращается, они, разумеется, все, ну как сказать,
оборачиваются той стороной, которая для Локшина наиболее
важна и, естественно, даже тот текст, который смонтирован
самим Локшиным, с некоторыми даже собственными вставками
поэтическими, то есть не принадлежащими ни Пастернаку, ни
Гете, – вот этот текст повернут так, что вот вся ее… как бы, так
сказать, история ее страданий – она раскрывается перед
слушателем и… как бы… героиня, таким образом… как бы…
истязая себя, она… (смущенно смеется) получает в сердцах
слушателей прощение, как мне кажется.
Парин. Но она, вообще, не только в сердцах слушателей, героиня
Гете и Пастернака, получает прощение, она получает прощение с
неба. Потому что последняя фраза 1-ой части «Фауста» Гете –
«Спасена!» И это очень важно. И это, конечно, важно. Но мне
кажется, что этот шпагат – между преступницей и безвинной –
очень важен, потому что если бы она была просто безвинной,
страдалицей… – это было бы…
Бунтман. (перебивает) С самого начала, то есть изначально…
Парин. (пытается продолжить свою мысль) …Изначально…
Бунтман. (густым убедительным голосом) Потому что это очень
долгий и мучительный путь. Вы, Игорь, говорите, вот, через
страдания, вот, к этому приходим. И вот то прощение, которое
есть в тексте, есть словесное, которое приходит свыше, оно… к
нему еще надо придти. И мы здесь уже начали. Мы с вами уже
начали сейчас, слушая произведение, мы начали путь и очень
сложный, и мучительный, как это музыкально происходит.
Парин. И мне кажется, когда мы говорим о произведении, мы
сразу вспоминаем – это произведение было написано в тот год,
1974-ый, когда еще был жив Шостакович. И мне кажется, что я
сразу слышу время, как человек, который в это время активно
слушал музыку, время, в которое творил поздний Шостакович.
Карпинский. Шостакович чрезвычайно высоко ценил творчество
Локшина. Существует документальное свидетельство о том, что
он называл его музыку гениальной и присутствовал, по
возможности, на всех премьерах его сочинений, сочинений
Локшина. Если не мог, то просил запись. И эту запись из рук
Локшина часто получала его жена Ирина Антоновна.
[Ирина Антоновна приезжала за записью только один раз. Остальное – полет
фантазии этого скрупулезного исследователя.]
Парин. Думаю, самое время нам прослушать еще один фрагмент,
следующий. Мы не делаем перерывов, мы подряд слушаем
произведение, мы просто его разрезаем нашими разговорами.
Еще один фрагмент из «Песенок Маргариты» Александра
Локшина.
(следует музыкальный отрывок)
Бунтман. Вы слушаете «Эхо Москвы» – «И музыка, и слово». И
мы сегодня с вами знакомимся – еще раз вслушиваемся и
проникаем в произведение Александра Локшина «Песенки
Маргариты». Здесь, возвращаясь вот к этому разговору о
Шостаковиче и Локшине, здесь, мне кажется, что здесь есть такая
сфера… (голос немного дрожит) такой мир, в который
Шостакович не заходил. И он перед этим останавливался. И здесь
вот, когда перед ним опять же приоткрылось то, что мы слышим
в музыке Локшина, здесь можно только и со страхом, и
восторгом это слушать. Я напоминаю, что у нас в студии
принимает участие в передаче Игорь Карпинский. Игорь, вот этот
уход, вот в такую вот, даже, даже я не определил бы никак это
пространство словесно… (продолжает со значением) И вы
сказали в самом начале, что здесь постоянно идет присутствие
самой жизни Александра Локшина. Вот здесь вот. И очень мощно
такое вот мучительное ощущение мира, которое есть.
Парин. Да, и мой тоже вопрос, так сказать, в чем выражался…
Это было ли как бы внутренне присуще Александру Локшину с
самого начала мировосприятие трагическое или это была вещь,
которая как бы уже жизнью была углублена или даже рождена
какими-то ощущениями, уже связанными с непосредственными
впечатлениями?
Карпинский. Я думаю, что и то, и другое… Трагическое
мироощущение было всегда присуще композитору, начиная вот с
того первого сочинения, которое было исполнено в Новосибирске
оркестром Ленинградской филармонии под управлением Евгения
Мравинского и певицей Евгенией Вербицкой – «Жди меня», на
стихи Симонова.
Парин. Какой год?
Карпинский. 43-ий год.
Бунтман. 43-ий, да?
Парин. В 21-ом году родился Локшин.
Карпинский. В 20-ом. И Соллертинский сказал, что этот день… –
который там присутствовал, Соллертинский, он там
вступительное слово читал… – он сказал о том, что этот день
войдет в историю музыки. Что это сочинение стоит вот на том
уровне, которое… так сказать… который у тех сочинений,
которые там исполнялись. Там, в частности, исполнялась Шестая
симфония Чайковского! И Локшин сам рассказывал, что он был
настолько потрясен… этим комплиментом, если так можно
выразиться, что он долгое время, почти 10 лет, вообще ничего не
мог сочинять.
Парин. И к этому надо добавить, что примерно в то же время,
когда была сделана вот эта запись, которую мы слушаем, то есть
в середине 70-ых годов, вышел очередной том Музыкальной
энциклопедии, в которой про Локшина две строчки – родился в
1920-ом году, в 41-ом, если я правильно помню, закончил
Консерваторию.
Карпинский. М-да.
[Вообще-то Локшин в 41-ом году не закончил Консерваторию. В мае
41-го года, накануне государственных экзаменов, он был изгнан оттуда
за свое сочинение «Цветы зла» на стихи Бодлера, который считался
идеологически вредным поэтом. А в июне – записался добровольцем в
ополчение, но через неделю его свалил сильнейший приступ язвенной
болезни, и он был комиссован. Затем до осени 41-го года гасил
зажигательные бомбы на крыше Консерватории во время
авианалетов. Все это Карпинский знал, но не мог сказать, так как
концепция передачи рухнула бы.]
Парин. И больше ничего. И маленький список сочинений – ни
одной характеристики, никаких слов не сказано.
Карпинский. (с воодушевлением) Ну, к сожалению, наша печать,
так сказать, можно сказать, о Локшине прославилась, вот, в
частности, в Музыкальном энциклопедическом словаре имеется
статья, но она вышла позже, чем этот том, о котором вы говорите.
(продолжает с ужасом) Там указано 11 дат, в которых, значит,
эти произведения написаны, из которых 8 неправильные!
Парин. (со вздохом) Ну все-таки, как бы, говоря о Локшине,
наверно, надо сказать несколько слов о его жизни, связанной с
творчеством, как цельном, где он был, что он делал и каковы
были все-таки вехи в его творчестве, если таковые… без них,
наверно, нельзя.
Карпинский. Локшин вел такой, с моей точки зрения, достаточно
такой замкнутый ригорический образ жизни. В последние годы
жил вообще в полном одиночестве, в полном уединении… Как
говорил его… сын, находясь в состоянии черной меланхолии.
[Я говорил: боролся с депрессией, которая была вызвана остракизмом.]
...Вот, но это в последние годы. Когда я, собственно, с ним
познакомился…
Парин. Уже в восьмидесятые.
Карпинский. (устало и несколько небрежно) В восьмидесятые я с
ним познакомился. В конце 81-го года лично. Ну, вехи его
творческого пути, несомненно, это после «Жди меня», то есть в
42-ой год это сочинение было написано… Дальнейшие вещи,
которые можно сказать [назвать? – А. Л.] веховыми – это 3-я
симфония на стихи Киплинга для баритона, мужского хора и
большого симфонического оркестра, которая была впервые
исполнена на Би-Би-Си, мужским хором и оркестром Би-Би-Си…
в 79-ом году…
[Автора симфонии съездить на ее исполнение не пустили, но Карпинский не
хочет расстраивать слушателей.]
...и вот то сочинение, которое мы сейчас с вами слушаем – я
считаю, это такое… одно из… одна из вех его творчества.
Бунтман. (наконец, решается) Вы знаете, все-таки мы не можем
не сказать о том, что за именем Александра Локшина тянется
шлейф и разговоров, и слухов, связанных с нашей тяжелейшей
историей. Связанных и со сталинской эпохой, и с советской
эпохой, и тянется устойчивое такое «сальерическое» мнение о
Локшине, что очень многим и композиторам, и музыкантам не
позволяло к нему обращаться. Несмотря на определенные,
очевидные и слышимые всем величайшие достоинства, здесь
нельзя, скажем, переусердствовать в эпитетах, достоинства его
музыки. Вот, что вы можете сказать, Игорь, об этом шлейфе,
потому что это очень мучительная история, которая тянется за
именем Локшина.
Карпинский. (томно, но отчетливо) Мне об этом было всегда
известно. Я никогда об этом не говорил Александру Лазаревичу.
Мы с ним общались исключительно о музыке. И вообще, я хотел
бы сказать, что здесь должно быть очень четкое разделение.
Выяснение его, так сказать, каких-то социальных, что ли,
характеристик – это дело, видимо, определенных органов,
следственных, еще каких-то, а другое дело – исследование его
музыки, это…
Парин. (осторожно подталкивает Бунтмана) Ну, я думаю, надо
прямо сказать…
Бунтман. (мужественно) Да, надо прямо сказать! То есть имя
Локшина связывается с тем, что Локшин по мнению очень
многих, и существует масса косвенных тому каких-то
подтверждений, бродящих слухов, разговоров о том, что
Александр Локшин сыграл не последнюю роль в судьбе
некоторых людей. То есть просто, как говорят, на них доносил.
(внезапно меняет интонацию на более мягкую) Это
опровергается очень многими и родственниками Локшина. И
тому есть и контрсвидетельства, и контрдокументы. Существует
эта мучительная история, которую просто нельзя обойти словами
– (говорит бескомпромиссным голосом) – а то получится, что мы
нечто скрываем и хотим как-то и обелить.
[Повеяло чем-то до боли знакомым. Революционным правосудием?]
...Но здесь, по-моему, речь идет совершенно о другом, мне
кажется. Как вы считаете, Игорь?
Карпинский. (с благодарностью за поставленный вопрос) Вы
знаете, ну по крайней мере, когда я говорил с теми людьми,
которых… которые подозревали Локшина в том, что он пишет на
них доносы… Я говорил с этими людьми, и довольно со
многими. (воодушевляется) Я могу даже, так сказать, сосчитать
по пальцам, со сколькими я говорил и о каких конкретно я
слышал… Ну, понимаете, это должны быть…
Парин. Как о жертвах его.
Карпинский. Так сказать, о жертвах. Да. Вот, поскольку я не могу
утверждать, что это жертвы, то скажу: «так сказать, о жертвах».
Вот. И, естественно, я считаю, что эти люди должны, так сказать,
я обязан о них говорить уважительно, потому что это люди, они,
конечно, должны свои какие-то, так сказать, соображения
высказывать, так сказать, в соответствии с другими какими-то
фактами. (стесняется назвать эти факты; сейчас они сильно
помешали бы) То есть какая-то одна точка зрения здесь
невозможна. Что вот я жертва – и все…
Парин. Я думаю, что здесь еще есть, кроме того, что, по-
видимому, должно быть какое-то действительно разбирательство
или расследование частное, не-частное, здесь, наверно, еще
встает вопрос о том, действительно, справедливо ли соединение в
оценке определенного композитора, определенного вообще
деятеля культуры, когда мы соединяем его социальное лицо с его
художественным. И наверное, время здесь, вообще-то, работает
против такого соединения, потому что имя Сальери прозвучало…
И Сальери – действительно композитор, которого долго
отвергали именно как композитора. Сегодня, наоборот,
привлекается к нему внимание… потому что это был композитор
все-таки… ну все-таки очень высокого ранга.
Бунтман. (великодушно и со знанием дела) Ну, во-первых,
Локшин лучше, чем Сальери.
[Бедный Сальери! Как известно, отравителем Моцарта его считают по
недоразумению.]
Все хором. Да, давайте сразу, это мы, это да… (смеются)
Парин. Это мы слышим, конечно.
Бунтман. Это гораздо более значительная фигура. Мне кажется,
что здесь нужно поставить очень такое жирное многоточие…
Потому что жизнь Александра Локшина, мне кажется, требует
серьезнейшего исследования. Серьезнейшего подбора
документов, где можно было бы четко сказать о жизни его и
социальной жизни, жизни человека. Насколько справедливы
обвинения? Насколько правомерна та защита, на которую
встают… э… у…
[Я не издеваюсь, так на пленке.]
...те люди, которые…
Парин. Я думаю, что необходима просто большая книга о
Локшине.
Бунтман. Вот именно.
Парин. Которая бы соединила это… Которая бы расследовала,
исследовала это…
Бунтман. (проникновенно)Но в данном случае перед нами, и в
этой передаче в частности, я думаю, что и Игорь, и Алеша вот с
этим согласятся, что перед нами несомненный факт есть музыки.
Музыки замечательной. Музыки, в которую мы в течение всей
передачи продолжаем вникать. Есть вот этот факт. И именно о
нем мы и говорим. Конечно, он наполнен очень многим изнутри
и личным. Но здесь я все-таки бы не ограничивался … и
внутренней биографией. У человека есть метафизическая
биография. И она и была… И вот, не зря, Игорь, вы сказали, что и
тó, и тó. И изначальное трагическое ощущение мира, и еще
которое было подтверждено и биографией, и ощущением
собственной жизни.
Парин. Я думаю, что нам самое время послушать фрагмент, еще
один фрагмент из сцены из «Фауста» Гете, «Песенок
Маргариты» Александра Локшина. Музыки, которую мы можем
назвать гениальной.
(следует музыкальный отрывок)
<…>
XX
Разговоры с Бунтманом
Передача потрясла меня. Я не спал три ночи. У меня подскочило
давление. Впрочем, я человек вполне здоровый. А у моей матери
был инсульт годичной давности.
И Карпинский знал об этом. Понимал ли он, что находился в двух
шагах от убийства и только случайно промахнулся?
Что касается Бунтмана, то он мог об инсульте и не знать. А мог и
знать – ведь его первая жена, Надя, – бывшая аспирантка моей
матери. Я позвонил Наде и сказал:
– Ваш Сережа сошел с ума.
Она ответила:
– Не я была музой этой передачи. Главное – это здоровье
Татьяны Борисовны. Ни в коем случае ничего ей не
рассказывайте!
Тогда я начал звонить на «Эхо Москвы» и оставлять свой
телефон, в надежде, что Бунтман мне перезвонит. Но ничего
подобного не происходило. Домашнего его телефона у меня не
было. Я понял, что, действуя таким образом, ничего не добьюсь.
Тогда я позвонил его матери, Елене Петровне, и сказал робким
просительным голосом:
– У меня нет к Сереже никаких злых чувств и я у него ничего не
прошу. Мне только нужно кое-что ему рассказать и мне нужно,
чтобы он приехал ко мне домой. Пусть он не боится, что разговор
будет на повышенных тонах.
И я оставил свой телефон.
Через два часа Бунтман позвонил и сказал красивым
убедительным голосом:
– Я очень люблю музыку вашего отца. Когда мне только
приоткрылась музыка Локшина, я сразу же стал вслушиваться в
нее со страхом и восторгом. Слушая эту музыку, одновременно
оказываешься во всех точках пространства трагедии…
Я попробовал перебить его:
– Но…
– Но, – продолжал Бунтман, – когда я сказал у нас на «Эхе», что
собираюсь сделать передачу о вашем отце, тут поднялось такое
фырканье! Вы же знаете нашу интеллигенцию.
Определенно, он давал мне понять, что совершил благодеяние.
Видимо, он считал меня еще бóльшим идиотом, чем я есть на
самом деле. И все же он пообещал приехать ко мне для разговора.
Перед тем как приехать, он должен был еще раз позвонить.
И вот, спустя три дня, раздался второй звонок.
– Вы знаете, Саша, сегодня я не смогу к вам приехать. Вы просто
не представляете, как я загружен. Приезжайте лучше вы к нам на
«Эхо». Мы спокойно там устроимся, поговорим у меня в
кабинете, – сказал Бунтман.
– Ну, раз вы сегодня не можете, давайте отложим, – сказал я.
– Ну зачем же откладывать. Хотелось бы поскорее.
Тут я наконец обнаружил свою истинную сущность.
– Понимаете, Сережа, – сказал я, – вы ведь оскорбили меня. Я
просто не могу к вам приехать.
– Ах, вот оно что, – сказал Бунтман красивым
многозначительным голосом, впервые понимая, с каким, в
сущности, подонком имеет дело. – А скажите, Саша, вы сами
слышали передачу или вам кто-то о ней рассказывал?
– Не только слышал, но и записал. Потом распечатал и всем
раздаю, – сказал я.
Мне показалось, что Бунтман чем-то недоволен.
– Ну, тогда суд, – сказал он.
– Пожалуйста, – сказал я.
– Ах, так вы хотите суд! – воскликнул он.
– Сережа, вы же сами сказали про суд, – ответил я.
О том, что произошло дальше, знаем только я да он. Ну,
возможно, еще несколько близких нам людей.
Потом моя мать, Татьяна Борисовна, ездила к его матери, Елене
Петровне, замечательной доброй женщине, тоже больной, и они
вместе, кажется, плакали. При расставании Елена Петровна
сказала моей матери:
– Танечка, зачем ты всему этому придаешь какое-то значение?
Подумаешь, прозвучало по радио – на следующий день все
забыли. А если – суд, у Сережи на работе могут быть
неприятности…*
XXI
Мое недоумение
Надо сказать, что самого Сергея Бунтмана я никогда раньше не
видел. Когда-то, давным-давно, был он у нас дома, а я как раз
куда-то отлучился.
И тут, спустя пару месяцев после всех этих событий и
разговоров, случился у «Эха» юбилей, который показали по
телевизору. И Бунтмана там тоже много показывали. Все-таки не
последний человек на «Эхе», как-никак.
Я очень внимательно его разглядывал. И показался он мне
довольно-таки добрым и симпатичным.
Так я и остался в недоумении: кто вы, господин Бунтман? Вы
сами это знаете?
* Суд не состоялся, т.к. выяснилось, что у нас свобода слова и ничего
особенного в передаче произнесено не было; см. Приложение 4.
XXII
Последствия передачи
Последствия передачи были не только разрушительные, но и
неожиданные. Некоторые знакомые стали опасливо сторониться.
Телефон вообще замолчал на две недели. На работе участливо
осведомлялись, как я себя чувствую.
– Хорошо, – отвечал я.
– Хорошо, да?!
Сжалился над нами только Артем Варгафтик из того же «Эха».
Он заступился за моего отца, поскольку по молодости лет не
знал, какая это страшная сила – общественное мнение, и как
опасно с этим мнением спорить.
И вот, мое печальное повествование почти что подошло к своему
концу. Но мне нужно еще рассказать об одном важном событии.
XXIII
Разговор с С.С. Виленским
В конце 2000-го года, уже после бунтмановской передачи, у
меня был разговор с Семеном Самуиловичем Виленским,
председателем историко-литературного общества
«Возвращение», которое объединяет бывших узников ГУЛАГа и
нацистских концлагерей. (Сам С.С. Виленский прошел
Колымские лагеря.) За меня и моего умершего отца ему
поручился один человек очень высоких личных качеств, тоже
бывший репрессированный. Поэтому С.С. Виленский
разговаривал со мной без тени подозрения в мой адрес и обещал
подумать, как можно вернуть моему отцу доброе имя. При этом
он заметил, что в системе НКВД-КГБ существовали специальные
отделы дезинформации, и это обстоятельство могло сильно
затруднить расследование.
Тогда я не предполагал, что пройдет полтора года и С.С.
Виленский, разобравшись в истории моего отца, преодолеет
совершенно невероятные препятствия и добьется исполнения
отцовского Реквиема на IV конференции «Сопротивление в
ГУЛАГе». Но до этого концерта, состоявшегося 29 мая 2002-го
года под управлением Рудольфа Баршая, еще надо было дожить.
XXIV
История «Маргариты»
А теперь я хочу сказать два слова о том, как возникли «Песенки
Маргариты».
Как-то раз весной, страдая от бессонницы, мой отец вышел
прогуляться. Было раннее утро, и улица была пустынна. Тут он
увидел молодую пьяную женщину совершенно исключительной
красоты, которая в разорванном платье шла ему навстречу. Его
поразило выражение смеси отчаяния и отрешенности на ее лице.
Когда он вернулся домой, то открыл первую часть «Фауста» в
пастернаковском переводе и начал читать. Он так и не смог
оторваться, пока не дочитал до конца.
А потом сел сочинять свою «Маргариту».
Кстати, эту семейную историю Карпинскому тоже рассказывали.
Сочиняя, отец так сильно концентрировался, что казалось, будто
вся комната пронизана магнитными силовыми линиями. Мне в
этой комнате ни над чем сосредоточиться уже не удавалось.
Время от времени он начинал сражаться с пастернаковскими
текстами, если они не соответствовали его музыкальным
требованиям. Бывало, что и меня звал себе на помощь.
И если получалось так, как ему было надо, радовался.
ПРИЛОЖЕНИЕ 1
Т. Б. Алисова-Локшина Арест и освобождение Алика
Вольпина
Александр Сергеевич Есенин-Вольпин, математик, поэт и
правозащитник, для меня всегда был и останется Аликом
Вольпиным, с которым я познакомилась в Ашхабаде, куда были
эвакуированы во время войны некоторые факультеты
Московского университета. Потом, уже в Москве, он часто бывал
у нас дома, и мы с ним много гуляли по Тверскому бульвару. Он
пытался мне объяснять принципы квантовой механики и теории
относительности (по правде говоря, это было не по адресу), читал
наизусть по-французски стихи Верлена и Бодлера и свои
собственные, из которых мне врезались в память на всю жизнь
некоторые строчки.
Открыв для себя такого небанального человека, я перезнакомила
его со своими друзьями, в том числе и с двумя композиторами –
Шурой Локшиным (который, как и Алик, восхищался Эдгаром
По и Бодлером) и его приятелем Мишей Мееровичем. Они тоже
водили его за собой по знакомым и по ресторанам и, бывая в
подпитии, перелезали через заборы, ходили по крышам каких-то
сараев и что-то декламировали, весьма для того времени
рискованное.
Это был 1949-й год – год борьбы с космополитизмом и
формализмом. Оба композитора по этой причине были изгнаны
из Консерватории и зарабатывали на жизнь (надо сказать, по тем
временам совсем неплохо) игрой в четыре руки на самых
разнообразных площадках и сочинением музыки для
кинохроники. Новые друзья, по-видимому, Алику нравились. А
летом 1949-го года его арестовали.
О том, что Алик Вольпин сильно изменил свое отношение к
кругу наших общих музыкальных знакомств, я узнала из его
письма, присланного уже из ссылки, в котором он мне советовал
не водиться больше с «этой музыкантской шантрапой». К тому
времени я была уже женой Шуры Локшина; я показала ему это
письмо.
Чего-то подобного мы уже ждали. Дело в том, что после ареста
Алика и Прохоровой в НКВД в качестве свидетелей были
вызваны два композитора (бывшие постоянными посетителями
дома Локшиных), а также мать Шуры – Мария Борисовна и его
сестра Муся. Мусю дважды привозили в НКВД из санатория, где
она приходила в себя после тяжелейшей операции – ей удалили
несколько ребер и одно легкое, пораженное туберкулезом.
Только со второго раза, после угрозы, что арестуют ее брата, если
она не подтвердит «антисоветские высказывания Прохоровой»,
она сдалась. Той же угрозой заставили подписаться под
протоколами мою свекровь.
Но ни Шуру, ни меня в НКВД не вызывали. В сценарии,
сочиненном на Лубянке, Шуре готовилась совсем иная роль –
роль прикрытия для стукача.
Наверняка после моего рассказа многие осудят Шурину мать и
его сестру. Поэтому я должна добавить следующее. В 1948-ом
году (как раз в то время, когда его отчислили из Консерватории)
Шуре вырезали, в связи с сильно обострившейся язвой, две трети
желудка. Об этом у нас сохранилась справка. Между прочим,
М. В. Юдина тоже упоминает об этом факте в одном из своих
писем (см. Приложение 2). Мать и сестра Шуры понимали, что
если бы Шуру арестовали, он умер бы в тюрьме очень скоро.
Но вернусь к своему рассказу об Алике. Когда Алик освободился
в 1953-ем году, он пришел к нам в дом без предварительного
звонка и с порога бросил Шуре в лицо: «Сколько тебе заплатили
за то, что ты меня предал?» Шура ответил очень спокойно: «Я
тебя не предавал». Алик привел неопровержимый, с его точки
зрения, довод: «Ведь мне же на допросе предъявили мои стихи. А
я прекрасно помню, как ты их записывал, пока я читал, и
переспрашивал, если не успевал». Тогда Шура взял из тумбы
стола стихи Алика и сказал: «Вот они, забирай и больше никогда
здесь не показывайся». Я все это время стояла как столб и
держала сына на руках.
На следующий день, когда Шура куда-то ушел, я позвонила
Алику Вольпину и попросила разрешения зайти к нему домой.
Мне казалось, что если я ему объясню, что Шура по своей
природе не способен на подлость, они с Шурой помирятся и все
уладится. Он встретил меня с хитрой улыбкой и на все мои
доводы отвечал, что я – заинтересованное лицо и мои объяснения
не являются доказательством Шуриной невиновности. Он
приводил еще предъявленное ему слово «блевотина», сказанное
им в адрес советской власти, которое мог слышать только Шура,
стоявший близко от него в тот момент, и даже рисовал мне на
клочке бумаги, кто где тогда стоял. И я ушла с тяжелым сердцем,
понимая, что я потеряла навсегда доверие человека, мне и Шуре
не безразличного.
Вскоре после этого Шура встретил у нас во дворе Алика,
который, как показалось Шуре, его караулил. Между ними
произошло бурное объяснение, в ходе которого Алик задавал ему
прокурорские вопросы, среди них и такой: «Откуда же у тебя
были деньги, чтобы ходить по ресторанам, ведь ты же тогда
нигде не работал?» И Шура в ответ обругал его последними
словами.
Вернувшись домой, Шура рассказал мне об этой сцене. А потом,
помолчав, добавил: «Но вот, что странно. Я действительно
слышал от Алика некоторые слова из числа тех, которые ему
предъявили на следствии. Не понимаю, откуда они могли это
узнать!»
февраль 2001
ПРИЛОЖЕНИЕ 2
Т. Б. Алисова-Локшина Юдина и Локшин
Мария Вениаминовна Юдина сыграла огромную роль в судьбе
моего мужа. В этом коротком приложении невозможно рассказать
всю историю их взаимоотношений, и я остановлюсь лишь на
нескольких моментах, которые считаю самыми важными.
М.В. Юдина и Шура познакомились в композиторском Доме
творчества «Сортавала» в августе 1949 года (они оказались
соседями в одном коттедже). Вот как Юдина описывает свои
первые впечатления от знакомства с Шурой в письме к Е.Ф.
Гнесиной от 13.08.49:
« <…> Неожиданно моими спутниками в Сортавала оказались
два молодых композитора и теоретика – М. Меерович и
А. Локшин. Я о них много слышала, об их больших познаниях и
замечательном ансамбле в 4 руки от разных превосходных
музыкантов – но реально увиденное мною превзошло все мои
предположения. Так как трудно говорить о двух лицах сразу, то я
сперва напишу о Локшине. Это несомненно человек гениальный;
в чем? Да во всем; в сочинениях, кои я пока почти не знаю, но по
«почерку» видно – что это; по уму, а я видала, дорогая Елена
Фабиановна, умнейших людей нашей эпохи и беседовала с ними;
по эрудиции; по скромности; по артистизму…
Не привлечь его к нам, в Ваш Институт – это значит пройти мимо
громадного явления, его не понять и не оценить. Ему все легко в
искусстве, как – в другом смысле – Моцарту – в этом громадная
сила и тайна его воздействия; могу вообразить, как его будут
боготворить студенты – надо же дать им побольше поэзии, у них,
увы, слишком много прозы…
Что он может делать? Абсолютно все: теорию, гармонию,
инструментовку, сочинение, партитурное чтение, музыкальную
литературу, наконец – ансамбль. На любом факультете. Лет ему
пока 29 отроду и может он занять пока скромное положение
ассистента. Никакого «клейма» на нем нет, он был в
консерватории, потом был просто – режим экономии,
сокращение, – и Свешников с Орвидом ведь вообще никого не
знают, не любят и не ценят. Приглашение его пройдет, я уверена,
абсолютно благополучно. Сведения еще о нем: ученик
Мясковского, кончил в 44 г. и работал ассистентом; еврей;
человек чрезвычайно серьезно больной (живет с кусочком
желудка всего…) и мужественно и весело свою болезнь несущий,
но это ведь и должно вызывать внимание к нему… И, м. б.
благодаря этому также человек особенно сверкающего
темперамента <…> »*
Самоотверженные попытки Марии Вениаминовны устроить
Шуру на работу так ни к чему и не привели, но это не помешало
их дружескому общению.
В Москве Шура и М.В. Юдина жили в тот год в одном квартале
на Беговой улице; вернувшись из Сортавалы, они продолжали
* «Мария Юдина. Лучи божественной любви». М.-СПб, 1999, с. 428.
общаться почти ежедневно. Шура делал для нее фортепьянные
переложения инструментальных сочинений Брамса, Баха, а она
их играла на своих концертах в Малом зале. (Ноты этих
переложений, к сожалению, потерялись, и, несмотря на все наши
усилия, найти их пока не удалось).
Это общение продолжилось и потом, когда мы с Шурой
поженились. Надо сказать, что Юдина все время старалась
помогать Шуре в его обычной, немузыкальной жизни. Расскажу
лишь об одном таком эпизоде. В августе 1951 года, когда у нас с
Шурой родился сын, мы оказались в скверной ситуации, так как у
Шуриной сестры Муси была открытая форма туберкулеза.
Юдина, узнав об этом, переселила Мусю жить к себе, а сама
переехала жить к знакомым; Муся жила у Юдиной до тех пор,
пока лекарства не подействовали и туберкулезные палочки не
перестали выделяться.
В начале пятидесятых Юдина часто бывала у нас, дарила Шуре
ноты, книги. При этом меня и нашего с Шурой ребенка она
игнорировала, считая, видимо, нас существами, не
заслуживающими внимания. Я же смотрела на нее как на
небожительницу, боясь сказать лишнее слово.
Обычно во время этих встреч Юдина играла Шуре, а он ее
критиковал, порой безжалостно. Помню еще, что Шура
занимался с ней чтением партитур Малера. А иногда они вместе
играли в четыре руки.
И так продолжалось до 1956-го года, когда между ними
произошел внезапный разрыв: теперь, случайно сталкиваясь на
концертах, они старались не замечать друг друга.
Многочисленные письма М. В. Юдиной, скопившиеся у Шуры за
шесть лет их дружбы, он уничтожил. Причиной всему этому
послужила, видимо, встреча Марии Вениаминовны с Верой
Прохоровой. О том, что такая встреча имела место, я узнала
много позже, когда прочла письмо Пастернака к Юдиной от 30
августа 1956 г., опубликованное А. М. Кузнецовым.* В этом
письме Пастернак рекомендует Юдиной Прохорову как
прекрасного человека, заслуживающего доверия, и просит
Юдину встретиться с ней.
Довольно долго я думала, что после 1956-го года Шура и Мария
Вениаминовна больше не встречались. Однако это было не так,
как видно из следующего письма М. В. Юдиной от 28.02.61,
адресованного ее ленинградскому другу, историку книги
В. С. Люблинскому*:
«Теперь должна Вам сообщить нечто величественное,
трагическое, радостное и до известной степени тайное.
Слушайте: я написала письмецо – «профессионально-деловое»
по одному вопросу в связи с Малером – Шуре Л[окшину], который его
знает, как никто. В ответ он написал мне, что очень просит меня
повидаться с ним. Я согласилась. Вчера он сыграл мне свой «Реквием»,
** Там же, с. 337.
* «Звезда», 1999, № 9, с. 175-176.
который он писал много лет, вернее «подступал к нему» и бросал и
наконец «одним духом» написал его два с половиной года тому назад.
На полный текст такового, полнее Моцарта. Что я сказала ему, когда
он кончил играть? – «Я всегда знала, что вы гений».
Да, это так и это сильнее многих, из-за кого я «ломаю копья» и равно
(теперь) только Ш[остакови]чу (не последнему…) и Стр[авинско]му.
Сыграно это сочинение быть не может ни у нас, ни не у нас, что
понятно… Это – как Бах, Моцарт, Малер, и эти двое. Он совершенно
спокоен зная, что это так и что оно не будет исполнено. Ш[остакови]ч
теперь просто боготворит его. Знают об этом немногие. Я прошу
сказать только Биме; А[лександра] Дм[итриевна] далека от музыки, с
моей точки зрения, она ей, видимо, не необходима и этим все и
сказано; ибо искусство чуждо «прохладному» отношению. Это не
«вина», а факт, люди и их строй – и должны быть разными.
М[ожет] б[ыть] и никому не надо говорить. – Я рада, что человек
осуществил свою задачу, не зря живет на свете, что я не ошиблась, веря
в него, и не ошиблась, помогая ему в обычной жизни, и была ему
другом в тяжелые дни и часы.
Вот как. Не сердитесь. Не болейте. Сердечно кланяюсь. Не сердитесь. –
М В»
Последние фразы письма отсылают, видимо, к какому-то спору,
возникшему у Юдиной с ее адресатом по поводу Шуры. Нетрудно
догадаться, о чем был этот спор. Видно также, что Юдина не приняла
точку зрения своего оппонента.
Больше Мария Вениаминовна и Шура, насколько мне известно,
никогда не встречались. Общение этих людей было разрушено.
Однако фигура Юдиной вновь возникла перед нами из этого письма,
когда А. М. Кузнецов передал нам в 96-ом году его копию. Это письмо
вывело нас из оцепенения. Мы стали собирать другие письма, а также
воспоминания о Шуре и издали их в конце концов в виде небольшой
книжки*.
2001 – 2004
* «О композиторе Александре Локшине», М.: Диалог-МГУ, 1998.
ПРИЛОЖЕНИЕ 3
Две справки
ГОСУДАРСТВЕННЫЙ АРХИВ
Локшину А. А.
РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ
16.03.2001 № 171-Т
Уважаемый Александр Александрович!
Сообщаем Вам, что в соответствии с «Законом о реабилитации жертв
политических репрессий…» в Государственный архив Российской Федерации
передаются только архивные уголовные дела лиц, незаконно осужденных и
впоследствии реабилитированных. В состав этих дел входят документы о
производстве следствия, проведении обысков, конфискации имущества, а также
приговор, справки о реабилитации и т. п. Сведений о проведении каких-либо
специальных «разработок» в отношении граждан эти дела не содержат.
Сообщаем также, что документы, включающие сведения об оперативно-
розыскной деятельности, в соответствии с действующим законодательством
являются секретными и на государственное хранение не передаются.
К сожалению, в научно-справочном аппарате Государственного архива
Российской Федерации, в том числе в переданной на настоящий момент из
Управления ФСБ РФ по г. Москве и Московской области части именной
картотеки на лиц, подвергшихся политическим репрессиям и впоследствии
реабилитированных, архивного уголовного дела в отношении Есенина-
Вольпина А. С. не обнаружено.
Для получения интересующих Вас сведений рекомендуем обратиться в
Управление ФСБ РФ по г. Москве и Московской области по адресу: 101000, Москва, ул. Б. Лубянка, д. 14.
С уважением
Заместитель директора архива
О. В. Маринин (подпись)
ФЕДЕРАЛЬНАЯ СЛУЖБА БЕЗОПАСНОСТИ
А.А. Локшину
РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ
Управление регистрации архивных
фондов
16.02.01 № 10/А-Л-63
Москва
По поручению руководства ФСБ России Ваше заявление рассмотрено в
Центральном архиве Службы.
Сообщаем, что каких-либо сведений и документальных материалов в
отношении Локшина Александра Лазаревича в архиве не имеется.
Заместитель начальника Управления......Н.А. Чичулин (подпись)
ПРИЛОЖЕНИЕ 4
В Останкинский межмуниципальный (районный) народный суд
СВАО г. Москвы
Истец: Локшин А.А. <адрес>
Ответчики: ЗАО «Эхо Москвы» <адрес>,
Бунтман С.А. <адрес>
27 апреля 2001 г.
Отзыв на исковое заявление о защите чести и
достоинства
ЗАО «Эхо Москвы», рассмотрев исковое заявление Локшина
А.А. о защите чести и достоинства, считает его необоснованным
по следующим основаниям:
I. В соответствии со ст. 152 ГК РФ обстоятельствами, имеющими
значение для рассмотрения и разрешения дела о защите чести и
достоинства, является совокупность признаков, позволяющих
определить, было ли вообще умаление «доброго имени»,
заявленного истцом, а именно, (а) факт распространения
сведений; (б) порочащий характер этих сведений; (в)
несоответствие их действительности. При отсутствии
совокупности указанных обстоятельств нельзя считать
утверждения истца правомерным. Сомнительно утверждение
истца, что мнение Бунтмана С.А. является порочащим, т.к. в
основу оценки сведений как порочащих положен не
субъективный, а объективный характер. В Постановлении
Пленума ВС РФ от 18 августа 1992 г. N 11 «О некоторых
вопросах, возникающих при рассмотрении судами дел о защите
чести и достоинства граждан, а также деловой репутации граждан
и юридических лиц» специально отмечено, что «порочащими
являются несоответствующие действительности сведения,
содержащие утверждения о нарушении гражданином или
организацией действующего законодательства или моральных
принципов (о совершении нечестного поступка, неправильном
поведении в трудовом коллективе, быту и другие сведения,
порочащие производственно-хозяйственную и общественную
деятельность, деловую репутацию и т.п.), которые умаляют честь
и достоинство». Нельзя не отметить, что Бунтман С.А. высказал
только свое мнение, которое является сугубо субъективным, а
не данными фактического характера. [Здесь и далее курсив мой.
– А.Л.] Так, исходя из положении Конституции РФ, ст. 29,
каждому гарантируется свобода мысли и слова, каждый имеет
право свободно распространять информацию любым законным
способом, кроме государственной тайны. Обращаем Ваше
внимание, что в передаче участвовали, кроме Бунтмана С.А.,
Парин А. и Карпинский И., радиопрограмма была построена в
виде дискуссии, и слова Бунтмана, которые стали предметом
спора, не опровергались собеседниками. Кроме того, участники
«И музыка, и слово» четко указали, что необходимо
разбирательство, некое расследование для подтверждения или
опровержения слухов∗ (из толкового словаря Ожегова С.И. слухи
– это молва, известие о ком-чём-н. (обычно ещё ничем не
подтверждённое)). Но это только мизерная часть передачи,
радиопрограммы «И музыка, и слово». Передача создавалась для
радиослушателя и была направлена на открытие для многих уже
известного, признанного композитора, произведения которого
являются национальным достоянием.
2. Истец в своем исковом заявлении исказил высказывания
Бунтмана, а именно, истец указал, цитирую: «…<С.А. Бунтман
утверждал, что*> существует масса доказательств
доносительской деятельности отца...». Однако, и этому есть
доказательства, Бунтману С.А. не принадлежит данное
высказывание. Cлeдyeт учесть, что в своем выступлении
Бунтман С.А. восторгается творчеством и композиторским
талантом Локшина А.Л.
3. Нe согласны с утверждением истца, что передача о
композиторе могла повлиять на количественный состав
присутствующих на концерте в Большом зале консерватории
27.11.2000 г. в рамках фестиваля «Панорама музыки России.
Шедевры XX столетия», не логично ставить следствием
[причиной? – А.Л.] «полупустого зала» радиопрограмму «И
Я так и не успел спросить у Бунтмана, почему нельзя было провести
расследование до передачи. – А.Л.
* Слова в угловых скобках восстановлены мной. – А.Л.
музыка, и cловo», задачей и целью которой было повествование о
замечательном, гениальном российском композиторе и его
произведениях.
Т.о. нельзя относить субъективное мнение Бунтмана С.А. в
отношении музыкальных произведений Локшина А.Л. к
сведениям, умаляющим честь и достоинство композитора.
Исходя из сказанного, руководствуясь ст. 221 ГПК РСФСР,
Прошу:
Оставить иск без рассмотрения.
Приложение: печатная версия программы «И музыка, и слово».
Первый заместитель Главного
Бунтман С.А.
редактора Радиостанции
(подпись)
«Эхо Москвы»
Птицына К.В.
Представитель по доверенности
(подпись)
№02/02/01 - ДН от 2 февраля
2001 г.
ПРИЛОЖЕНИЕ 5
Б.И. Тищенко – А.А. Локшину
Дорогой Саша!
Получил Вашу книгу «Гений зла» [имеется в виду первое издание
– А.Л.] <…>.
Я всегда любил Александра Лазаревича, его музыку и никогда не
верил слухам. Хочу еще раз вспомнить, как мы с Дмитрием
Дмитриевичем Шостаковичем пришли на исполнение
«Реквиема» А.Л. в зал им. Чайковского (латинские слова были
заменены на слова, наспех написанные <…> и посвященные
жертвам войны) и Д.Д. оглядел полупустой зал и сказал:
«Неужели на восьмимиллионную Москву не нашлось восьмисот
человек, чтобы послушать гениальную музыку Локшина?» Потом
я случайно встретил в троллейбусе Наташу Гутман и рассказал ей
этот эпизод, и она сказала: «И правильно, что не ходят». –
«Почему это!?» – «Потому, что...», тут она замялась и не помню в
каких словах пересказала мне один из слухов. Я резко возразил и
сразу почувствовал, откуда ветер дует, а между нами с Наташей
сразу произошло отчуждение. А Дмитрий Дмитриевич в этом
смысле был очень проницательным и чутким человеком. Как-то я
сказал ему, что иногда захожу к человеку, очень подкованному в
истории и теории музыки, чтобы пополнить свой
интеллектуальный багаж. Д.Д. замялся и, подумав, сказал: «Я на
Вашем месте не стал бы водиться с человеком, который служит в
органах». Имени этого человека я называть не буду, так как он
давно уехал за границу и там скончался. Но Д.Д. в таких делах,
мне думается, никогда не ошибался.
<…> Что касается NN, то, как говорится в одной литературной
эпиграмме, «... горе здесь не от ума». Кроме того, есть русская
поговорка относительно того, кто « ... опаснее врага». Его беда
(не вина) в том, что он хочет при незнании истины казаться чело-
веком осведомленным.
Вчера (14.V) я провёл в Консерватории ещё одно занятие по
Александру Лазаревичу Локшину и показал студентам «Песенки
Маргариты». Впечатление было шоковым. Утром, когда я
готовился к этому уроку, я переслушал старую пластинку,
некогда подаренную Вами, и чуть не разрыдался. На уроке я
демонстрировал СD, подаренный мне недавно Рудольфом
Борисовичем Баршаем. Ещё на этом же уроке я показал 7-ую
симфонию Александра Лазаревича, записанную на этом же
диске, с партитурой, подаренной автором с дарственной
надписью. Музыка Локшина будет звучать у нас и впредь.<…>
...Ваш Борис Тищенко
15 мая 2001г.
СПб
P.S. Сердечный привет Татьяне Борисовне!
ПРИЛОЖЕНИЕ 6
А.А. Локшин Искусствоведение в штатском
В июне 2001-го года, когда первое издание «Гения зла» было уже
напечатано, в Москву из Баден-Бадена ненадолго приехала Инна
Львовна Кушнерова, мать Лены. Мы созвонились и договорились
о встрече, назначили день и час. Я должен был приехать к Инне
Львовне, привезти ей книжку и рассказать кое-что про свои (до-
вольно удивительные) приключения в суде. Инне Львовне всё это
было интересно, – ведь она знала моего отца с очень давних пор.
В 1944-ом году она присутствовала на госэкзамене, который
моему отцу разрешили сдавать благодаря ходатайству
Мясковского, а потом училась у моего отца в Консерватории.
Инна Львовна много лет уже не была в Москве, и тем для разго-
воров накопилось предостаточно. И вот, во время нашей
оживленной беседы, раздался звонок*, и незнакомый мужской
голос попросил к телефону Александра Лазаревича. (Напомню
читателю, что Александром Лазаревичем звали моего отца. Это
весьма редкое сочетание имени и отчества; я, во всяком случае,
такого имени-отчества больше ни у кого не встречал.)
– Здесь такие не живут, – ответила Инна Львовна, немного
изменившись в лице.
* Звонок раздался примерно через 10 секунд после того, как Инна
Львовна переспросила меня, действительно ли я не слышал от отца
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги