Генрих VIII и его королевы

Глава шестая. Последнее прибежище: Екатерина Парр, 1543-1547

Драматические события, которые привели к казни Екатерины Ховард, подорвали духовную энергию короля. К марту 1542 года двор стал понемногу возвращаться к жизни, и Генрих участвовал в празднествах по крайней мере с внешним удовольствием, но впервые не возникало разговоров о женитьбе. Когда Генрих оправился от потрясения, вызванного изменами Екатерины, он стал сожалеть о ее потере меньше, чем о потере Джейн Сеймур. В связи с этим совет сразу же занялся поисками преемницы, что заметно даже в письмах, которые сообщали об утрате, пережитой королем. На этот раз, хотя прошло всего пять лет, не было никаких признаков того, что это дело станет политическим минным полем. Акт, по которому была осуждена Екатерина, заключал в себе некоторые предосторожности против повторения подобного обмана. Обвинение в государственной измене теперь ожидало каждого, кто мог скрыть прегрешения будущей невесты, и с этим пунктом были связаны далеко идущие последствия, так что каждый, кто знакомил короля с какой-нибудь привлекательной молодой женщиной, рисковал положить свою голову на плаху^[193]. Поэтому в 1542 году, по вполне понятным причинам, не особенно манил тот путь, который принес власть и успех поочередно Болейнам, Сеймурам и Ховардам и на котором уцелели только Сеймуры. В то же время, хотя эту тему было слишком опасно обсуждать открыто, надежд на появление у короля новых детей было немного. Потому еще меньше был стимул рисковать, уложив в его постель какую-нибудь новобрачную.

В течение нескольких последующих лет слабеющие силы Генриха поддерживала скорее война, чем любовь. Хотя и не имея желания присоединиться к антианглийскому крестовому походу шотландцев, Яков V не демонстрировал особого желания сотрудничать со своим дядюшкой. Он под носом у Генриха забрал себе Марию де Гиз, и в его совете господствовало духовенство под предводительством кардинала Битона. Генрих считал, что он уговорил Якова встретиться с ним в Йорке во время его продолжительных поездок в 1541 году, но советники Якова не доверились английским заверениям, и не было никаких оснований надеяться, что он рискнет отправиться на юг. Неявка Якова дала Генриху предлог выразить свой праведный гнев, и за этим последовали постоянные нарушения англо-шотландской границы. Продолжился обмен взаимными обвинениями, и это длилось в течение всего периода матримониального кризиса короля, вплоть до лета 1542 года. Международная ситуация, которая казалась столь угрожающей для безопасности Англии еще два года назад, теперь явно складывалась в пользу Генриха.

10 июля Карл и Франциск вновь возобновили свою периодически возникающую войну. Оба в последние месяцы закидывали удочку насчет английской поддержки, и, как это случалось и раньше, Карл оказался более удачлив. Франциск выразил интерес к браку между своим вторым сыном и принцессой Марией, но Генрих разгневал его, отказавшись объявить ее законной, несмотря на то, что она пользовалась его большой благосклонностью и главенствовала при дворе за отсутствием королевы-супруги.

В июне 1542 году, как раз перед вспышкой враждебности, было достигнуто секретное соглашение с регентшей, Марией Венгерской, действующей на стороне императора, по поводу объединенной военной кампании против Франции весной 1543 года^[194]. Поэтому у Генриха появился хороший повод раскрыть карты в связи с Шотландией, чтобы защитить свои северные границы, прежде чем он обратит свой взор на юг.

Яков не был настроен враждебно, но относительная сговорчивость шотландских послов, которые явились в Йорк в сентябре, вовсе не соответствовала целям Генриха. Король мог опасаться того, как обошлись с ним шотландцы в 1513 году, или мог просто вооружиться цинизмом. Его парламентарии выставили неприемлемые условия и попытались вырвать обещание, что Яков на Рождество явится или в Йорк или в Лондон. Не выждав должного времени для получения ответа, Генрих срочно дал инструкции герцогу Норфолку, который отрабатывал свою немилость как лейтенант на севере, вступить с опустошительным маршем в шотландские земли. Кампания герцога длилась меньше недели, но повлекла за собой огромные разрушения. Король был очень доволен и направил дальнейшие приказы по укреплению северных границ, предчувствуя контратаку, которую он надеялся успешно предотвратить. Будучи ко всему этому не подготовленным, Яков не мог позволить себе пренебречь таким дерзким вызовом. Если бы ему не удалось дать отпор, его авторитет был бы серьезно подорван, и поэтому он устремился в явную ловушку, которую приготовил для него Генрих. 21 ноября он бросил двадцать тысяч плохо вооруженных и неподготовленных солдат на спорную территорию, к северу от Карлисла. Два дня спустя при Солвей Моссе они были разгромлены более малочисленной, но гораздо лучше экипированной английской армией. В сравнении с Флодденом или Пинки Клеем несколько лет спустя, потери были невелики, но было захвачено много пленных, включая значительное количество шотландских лордов. Через три недели после этого не очень унизительного поражения Яков V внезапно умер. Его смерть не обязательно была связана с этой битвой, скорее из-за этой своей болезни он сам не смог присутствовать при сражении, но англичанам это, естественно, было представлено как результат стыда и горя. Важным было и то, что он оставил свою шотландскую корону дочери Марии, которой исполнилась неделя от роду, и, кажется, предоставил Генриху исключительную возможность прибрать свою страну к рукам.

Если бы англичане усилили военную активность, они не встретили бы серьезного сопротивления, но в планы короля не входило продолжать широкомасштабную военную операцию на севере, когда стало ясно, что никакая опасность с этой стороны не грозит. Через несколько месяцев его армия должна была выступить против Франции, и шотландскую проблему лучше было решать политическими методами. Налицо была привычная стратегия в форме брачного союза между королевой-инфантой и его собственным пятилетним наследником Эдуардом, а орудием ее могли стать многочисленные знатные шотландские узники, которые теперь страдали в Лондоне. В качестве условия своего освобождения они должны были дать клятву, обязывающую их поддерживать английский брачный союз. После этого их пригласили ко двору на роскошное празднование Рождества и отослали домой^[195]. Теоретически английский план несложен, поскольку заложники были освобождены на определенных условиях, а десять шотландцев, которых сочли наиболее заслуживающими доверия, обязаны были также принести клятву в связи с дополнительным секретным пунктом, согласно которому шотландская корона должна будет перейти к Генриху в случае смерти Марии^[196]. Однако никто в Англии не мог рассчитывать, что удастся контролировать события на севере, если только английская армия не будет постоянно находиться в северной низине. И 3 января 1543 года, еще до того как «застрахованные» лорды вернулись домой, шотландский совет назначил Джеймса Гамильтона, графа Аррана, протектором страны. Граф Арран был кузеном королевы, и хотя не являлся ее ближайшим кровным родственником, но тоже был признан наследником трона. Генрих сознавал, что его партии удастся изменить это соотношение сил, но поскольку все эти люди заново входили на шотландскую политическую сцену, трудно было заставить их сдержать свое слово. Сознавая свою слабость в военном отношении, Арран умело тянул время. Он арестовал кардинала Битона, лидера профранцузской католической партии, и начал говорить о реформе церкви. В феврале он заключил трехмесячное перемирие с англичанами, и Генрих предложил брачный союз между принцессой Елизаветой и сыном графа Аррана в надежде примирить его с «застрахованной» партией.

Возможно, перспективы успехов в Шотландии поднимали дух, а может быть, из-за возникшего у Генриха чувства одиночества, в то время, когда происходили все эти события, снова начались разговоры о новом браке короля^[197]. На этот раз не было ни неоправданной спешки, ни страстных писем (по крайней мере мы о них ничего не знаем), никаких международных осложнений. В отличие от своего отца или Фердинанда Арагонского, Генрих VIII не рассматривал свой поздний повторный брак как средство достижения дипломатических целей или даже способ обеспечить наследование престола: он просто хотел обрести тот «покой сердца», которого ему так не хватало с первых дней его царствования. Избранной им дамой оказалась Екатерина Невилл, леди Лэтимер, больше известная под своим девичьим именем Екатерина Парр. Екатерина родилась около 1512 года и была старшим ребенком сэра Томаса Парра Кендэла из Уэстморленда. Сэр Томас был придворным, связи которого с северными районами были очень крепкими. Его собственный отец, сэр Уильям, умер, когда он еще был молодым, и после второго брака своей матери он оказался на юге, где его отчим, сэр Николас Воке, завел связи при дворе. Молодой Томас уже был достаточно известен, присутствуя в свите во время коронации Генриха VIII, и женился, скорее всего в 1510 году, на даме по имени Мод Грин, являвшийся наследницей скромных владений в Нортхэмптоншире^[198]. По своему статусу и происхождению сэр Томас Парр был сходен с сэром Томасом Болейном или сэром Джоном Сеймуром — товарищем по оружию молодого короля — и мог бы соперничать в успехах с первым, если бы не умер в 1517 году, оставив свою вдову с тремя маленькими детьми. Мод Парр больше замуж не выходила, и об образовании и воспитании Екатерины мало что известно. Как и большинство девушек ее сословия, она скорее всего была отправлена в дом какого-нибудь достойного доверия родственника, но неизвестно, кто это был и где он жил. По более поздним свидетельствам ясно, что она не получила школьного образования, и свойственная ей от природы восприимчивость в юности не получила какого-либо развития. Ее мать установила придворные связи, но сосредоточила все свои усилия на устройстве выгодного брака своего сына Уильяма, который был на год моложе Екатерины. В 1527 году, в возрасте четырнадцати лет, он женился на Анне Боуршир, единственной дочери лорда Эссекса. Связи и возможности Мод не помогли ей устроить такой же триумф для своей дочери, но в определенном смысле она преуспела. В 1529 году Екатерина вышла замуж за Эдварда Бороу, сына Томаса, лорда Бороу, который позже стал лордом-канцлером королевы Анны^[199].

Эдвард был человеком значительным и перспективным — вполне удовлетворительный, если не блестящий брак — но здоровье его было чрезвычайно слабым, и он умер в 1532 году, оставив бездетную вдову в возрасте 21 года. Нет однако уверенности, что этот брак фактически состоялся. К этому времени Мод Парр тоже умерла, и было очевидно, что единственной перспективой для молодой вдовы мог стать повторный брак, и ее семья, кажется, металась повсюду, чтобы его устроить. В 1533 году она вышла за Джона Невилла, лорда Лэтимера из Снейпа, уже дважды овдовевшего, человека около сорока лет с двумя взрослыми детьми. В качестве леди Лэтимер Екатерина завоевала исключительный успех, но это было трудное время. Она умело и разумно управляла огромным домом своего мужа в Йоркшире и была тактичной и доброй мачехой. Лорд Лэтимер оказался тесно связанным с движением Пилигримов Божьей Милости, но не потому, что он сам этого сильно хотел, а потому, что оказался в этом месте, и в декабре 1536 года Екатерина была посажена под домашний арест как заложница с условием возвращения ее мужа от двора. Оказавшись неизбежно замешанным в этом после показаний Роберта Эска, Джон Невилл в начале 1537 года избежал каких-либо формальных разбирательств не столько из-за отсутствия улик, сколько из-за отсутствия желания его преследовать. Здоровье, однако, было разрушено этими испытаниями, и второй раз в своей юной жизни Екатерина оказалась женой инвалида. Это была жизнь, в которой долг намного превосходил какие-либо удовольствия, но бывало и вознаграждение — не слишком долгие периоды пребывания в лондонской резиденции лорда Лэтимера Чартер-Хаус Ярд. В Лондоне было больше хороших врачей, чем в Йоркшире, и не следовало пренебрегать возможностью поправить дела Невилла, возобновив приватные придворные контакты. Екатерина подружилась с принцессой Марией, а также с несколькими членами семьи Сеймуров^[200]. Восхождение Ховардов в период краткого царствования пятой королевы Генриха и склонность к религиозной ортодоксии бросили их политических оппонентов в объятья реформаторов, и к 1542 году Сеймуры явно заинтересовались евангелическим гуманизмом. Во время длительной последней болезни своего мужа Екатерина начала изучать латинский язык. Она также поддерживала отношения с Томасом Сеймуром, младшим братом графа Хертфорда, хотя неизвестно, связаны ли между собой эти два факта. К началу 1543 года ее жизнь стала особенно трудной. Мог или не мог умереть лорд Лэтимер в ближайшем будущем, но в этот период и совесть, и присущая ей осторожность требовали, чтобы она сохраняла вид доброй и верной жены. С другой стороны, двое мужчин, помимо мужа, стали проявлять к ней повышенный интерес. Первым был Томас Сеймур, который, возможно, был влюблен и определенно имел виды на богатую вдову; вторым был король. О характере влечения к ней Генриха можно только догадываться. Ее привлекательность составлял явно не изощренный ум, который так пленил его в Анне Болейн. Не было в ней и того особого животного магнетизма, который потянул его к Екатерине Ховард. Пыл короля был израсходован, и его некогда великолепное тело стало тучным. Екатерина во многих отношениях была полной противоположностью своей предшественницы, и, быть может, ее достоинство и спокойное самообладание сначала пробудили его интерес. Она еще не была пригодна в жены, так как Генрих сделал свои первые авансы, когда лорд Лэтимер был еще жив, а его первый подарок ей, о котором известно, был направлен 16 февраля, за две недели до смерти ее мужа^[201]. Это не была и очередная придворная интрижка, потому что, даже если бы Генрих все еще склонен был к таким выходкам, ни одна женщина не осмелилась бы реагировать так, как в прошлом это делали Анна или Джейн.

Эта потенциально сложная ситуаций частично разрешилась 2 марта смертью Джона Новилла. При других обстоятельствах через положенное время Екатерина наверняка вышла бы замуж за Томаса Сеймура. Он, казалось, зажег в ней огонь, который притушили два неудачных брака, но не загасили окончательно. Но как бы то ни было, король неизбежно претендовал на первенство. Когда Генрих раскрыл свои намерения, неизвестно, но, вероятно, до середины июня, потому что с этого времени заметили, что леди Лэтимер и ее сестра Анна Герберт весьма многозначительно приближены ко двору. При любых обстоятельствах это ставило Екатерину перед жестокой дилеммой. В определенном смысле ей меньше всего нужен был третий неудачный брак, а король в это время превратился в уродливую карикатуру на того страстного любовника, каким он был десять лет назад. Сеймур был гораздо более привлекательной перспективой, но невозможно было выйти замуж за него, пренебрегая желанием короля. Она могла бы отказать им обоим, но брак с королем явно имел свою собственную притягательность. В тридцать один год Екатерина хорошо владела собой, а поскольку она дважды овдовела, никто не ожидал от нее девственности, так что ей нечего было бояться тех опасностей, которым подверглись две ее предшественницы. В то же время она, кажется, убедила себя, что Генрих воплощает ее истинное призвание. Четыре года спустя, когда смерть короля освободила ее для четвертого брака, она писала Сеймуру:

Что она сказала в то время, мы не знаем, но Сеймур стушевался, и 12 июля Генрих заключил брак с леди Лэтимер в покоях королевы в Хэмптон-Корт, к великой радости семьи Парр и евангелической партии.

Религиозные консерваторы были не единственными людьми, которые не одобрили этот брак. Анна Клевская, принявшая свое собственное устранение три года назад с такой кажущейся покорностью, пришла в бешенство. Она, кажется, ожидала, что падение Ховардов станет сигналом для ее собственного возвращения — этим заблуждением можно объяснить ее прежнюю покорность. Она, видимо, так никогда и не поняла истинных причин своего устранения, и никто не брал на себя неприятную задачу ей это объяснить. Излив свое негодование Шапуису, Анна жаловалась, что Екатерина менее красива, чем она — вывод, с которым большинство современников, вероятно, было согласно^[203]. Тот факт, что ни один из свидетелей ничего не сказал об особенностях красоты королевы, может означать, что она казалась в высшей степени посредственной, а возможно, считалось, что ее внешность не имеет никакого значения. Сохранился только один ее подлинный портрет, который принадлежит кисти Вильгельма Скротса, и на нем изображено нежное, почти детское лицо, нисколько не менее привлекательное, с нашей современной точки зрения, чем лица ее предшественниц. С другой стороны, ее характер заслуживал общего одобрения. Ее описывали как жизнерадостную, дружелюбную и грациозную женщину, и обе ее приемных дочери присутствовали на церемонии, когда она выходила замуж за их отца, что считается признаком домашнего мира. Только Анна, совершенно оттесненная на задний план новым браком Генриха и дипломатическими катастрофами, пережитыми ее братом, не находила ни одного доброго слова^[204].

Как королева, Екатерина скорее воплощала мягкость, чем властность. Много лет спустя, когда историки искали объяснения тому, почему Генрих, который придерживался многих ортодоксальных католических воззрений до самой смерти, позволил своему сыну быть воспитанным протестантами, они решили, что это должно быть связано с королевой — или непосредственно, или через ее влияние на мужа. Однако ныне кажется, что такая точка зрения ошибочна^[205]. Екатерина, несомненно, исповедовала евангелические воззрения, которые она не боялась обсуждать с Генрихом, но она быстро уступала его авторитету, если он настаивал. Более того, образование наследника трона было делом слишком важным, чтобы поручать его кому-то, кроме самого короля. Сколь ни парадоксальным это может показаться, но именно Генрих назначил таких наставников, как Ричард Фокс, Джон Чик и Жак Бел мен, из которых позже вышли убежденные протестанты. Частично объяснение этого связано с тем фактом, что граница между евангелическим гуманизмом и протестантизмом могла быть очень размытой. Сама Екатерина написала два благочестивых сочинения, сходных по главной установке, но отличающихся толкованием доктрин. Первое из них, «Молитвы, или размышления там, где разум призван терпеливо сносить все страдания», было опубликовано королевским печатником Томасом Бертелетом в 1545 году. Это чисто евангелическое сочинение, но не выходящее за границы установленной Генрихом ортодоксии. Второе, «Сетования грешника», также написанное при жизни Генриха, не было напечатано до 1548 года и содержит несомненные пассажи, связанные с лютеранской доктриной. Весьма вероятно, что значительная часть евангелистов, включая саму королеву, приобщилась по крайней мере к некоторым лютеранским идеям до 1547 года, но они старательно скрывали это и довольно успешно. Нельзя доказать, что Эдуард изучал какие-либо еретические доктрины при жизни своего отца, хотя скорость, с которой они потом распространялись, делает такое предположение весьма вероятным.

Екатерина не была великим ученым. Она старательно продолжала заниматься латинским языком, и этот факт, в совокупности с ее истинными евангелическими убеждениями, заставил гуманистов возносить ей хвалу, которой она, в сущности, не заслуживала^[206]. В отличие от Екатерины Ховард, она была также достаточно умна и готова поддерживать серьезные разговоры, но главными ее удовольствиями оставались наряды, музыка и танцы. Она также обожала животных и цветы, держала при себе шутов мужского и женского пола, и вообще создавалось впечатление, что она ценит в жизни самые простые вещи. Веселье и скромность — вот два слова, которые ее современники постоянно использовали, описывая ее, и дружелюбие, стоящее за этими словами, ясно проявлялось в ее отношениях с приемными детьми своей второй семьи. Марии к этому времени было двадцать семь лет, и то, что она до сих пор не была замужем, было аномалией. Это в большей мере был результат неопределенности ее положения, чем отсутствия привлекательности. Она вернула любовь отца с 1536 года до самой его смерти, и периодически возобновлялись разговоры о ее браке, но даже после того, как в 1544 году она была восстановлена в правах наследования, для нее не нашли мужа. Такая ситуация безмерно ее печалила, и она вынуждена была заметить, что пока ее отец жив, она будет «… только леди Марией, и самой несчастной женщиной в христианском мире»^[207]. Теплые отношения с мачехой, которая была только на четыре года старше ее самой, были некоторым утешением, а много раз побывавшая замужем Екатерина была способна понять ее, по крайней мере некоторые, срывы. Ученые занятия установили между ними еще одну связь, хотя в этой ситуации прекрасно образованная Мария была учительницей, а королева — ученицей. Несмотря на последующую репутацию, благочестие этих двух женщин не тяготело в этот период к крайностям. Мария была воспитана в гуманистических традициях, подобно своему отцу, разделяла многие евангелические воззрения. Она отступала только тогда, когда совершалось посягательство на саму веру или нападки на святыни, а Екатерина таила неуклонное движение собственных убеждений в эту же сторону. Хотя у Марии были собственные слуги, она не имела независимого дохода и жила при дворе под широким крылом королевы вплоть до смерти Генриха в 1547 году, разрушившей этот сложившийся мирок.

Ни Эдуард, ни Елизавета не виделись так часто со своей мачехой, как Мария, по той простой причине, что они жили в другой резиденции со своим собственным штатом. Они встречались часто, и семья обычно собиралась вместе по большим праздникам, таким как Рождество или Пасха. В момент последней женитьбы отца Елизавете было около десяти лет, а ее брату — около шести, так что их отношения с Екатериной были совершенно другими, в отличие от старшей сестры. Для этих детей она была приятной, но периодически появляющейся особой, как любимая тетушка. Они писали ей по случаю письма, Эдуард, пока был школьником, по-латыни, а Елизавета (по крайней мере один раз) по-итальянски. Неважно, что эти отношения не были очень близкими, важнее, что они были гармоничными. Екатерина относилась к двум младшим детям так, как если бы они были ее собственными, и защищала их от отцовского непредсказуемого характера. Возможно, все это облегчалось тем фактом, что сама она не имела детей ни от одного из своих браков и что приемные дети Невилла уже выросли. Поэтому у Эдуарда и Елизаветы не было соперников в привязанности. Официально продолжали подчеркивать, что любой отпрыск, родившийся у короля и королевы, «будет иметь преимущество в наследовании и над Марией и над Елизаветой»^[208], но на практике это представлялось все более маловероятным. Разговоры о герцоге Йоркском затихли, и ни о какой коронации, казалось, никто не думал. В этом отношении последней королеве Генриха удивительно повезло. Для нее не существовало этого мучительного ожидания беременности и даже еще более мучительных сомнений в отношении ее исхода.

Екатерине было мало дано в залог судьбой, и ее политическая роль оказалась незаметной. Ей недоставало способности Анны Болейн возглавить семейную фракцию, а в отличие от Екатерины Ховард, она не была представительницей уже мощного семейного клана. Парры, подобно Сеймурам, стали значимым придворным семейством в начале их брака, но они не представляли собой реальной силы. И Уильям и Анна уже устроили свою жизнь до 1543 года, Уильям занимал почти исключительное положение, будучи опекаем и Кромвелем, и герцогом Норфолком. Он был жизнерадостным и культурным человеком, который искренне желал быть прекрасным солдатом, но для этого ему, кажется, не хватало необходимых способностей. В 1539 году он был сделан бароном Парром Кендэлом без какого-то объективного повода, за исключением, возможно, большого состояния, которое досталось ему через жену после смерти последнего графа Эссекса^[209]. Тот факт, что он расстался с Анной, которая бросила его ради скандальной независимости, не лишил его права на ее наследство. В апреле 1543 года ему был пожалован Орден Подвязки, а в декабре этого же года, когда его сестра уже надежно обосновалась в королевской постели, он был возведен в титул своего тестя и стал лордом Эссексом. Немногие люди смогли подняться так высоко, или так стремительно, по столь ничтожным основаниям. Уильям не представлял никакого значения ни как воин, ни как политик, и его продвижение не означало никаких значительных изменений в расстановке политических сил при дворе. В течение следующих нескольких лет он перешел вместе с Сеймурами на сторону евангелистов в религиозном расколе, но, кажется, не очень утруждал себя распространением своих взглядов. Сестра Екатерины Анна Герберт, ее кузина Мод Лейн и ее сводная дочь Маргарита Невилл — все вошли в ее свиту. Ее деверь Уильям Герберт был возведен в рыцари и назначен в тайный совет, дядя Уильям стал ее лордом-канцлером, известным как лорд Парр Хортон.

Все это составляло обычную форму королевского покровительства и не имело особого значения для баланса власти при дворе, но тем не менее похоже, что приход Екатерины совпал с периодом незаметной эволюции. В марте 1543 года консерваторы в совете, скорее всего под руководством Стефена Гардинера, начали выступать против ереси. Падение Екатерины Ховард и ее семьи оживило надежды евангелистов, все еще страдавших после Билля о шести статьях и падения Кромвеля, и Гардинер, несомненно, рассчитывал пресечь это оживление. Декан Экстера, Симон Хейнс, был отправлен в ссылку за свои «злонамеренные убеждения», а через несколько дней пять членов тайного совета (включая музыкантов Стернхоулда и Марбика) были отстранены доктором Джоном Лондоном за их посягательство на святыни алтаря. Всех пятерых заключили в тюрьму, и жены троих из них были также привлечены к ответственности^[210]. Ободренные этим успехом, консерваторы решились нанести удар повыше, и в начале апреля были выдвинуты обвинения против архиепископа Томаса Крэнмера. Основой так называемого «заговора пребендариев» была фракционная политика кентского дворянства и посягательство на кафедральную хартию, но он представлял собой дерзкий вызов великому уцелевшему представителю реформаторской партии^[211]. Как только эти обвинения попали в руки короля, обвиняемым осталось только ждать его благосклонности, но признаки в это время были обнадеживающими. Однако, согласно отчету, написанному двадцать лет спустя секретарем Крэнмера Ральфом Морисом, Генрих послал за архиепископом, чтобы тот проехал с ним в барже по Темзе, и радостно заявил, что теперь он знает, кто самый главный еретик в Кенте. Король не только настаивал, чтобы архиепископ провел расследование выставленных против него обвинений, но также заметил, что он много знает о своем архиепископе (включая тот факт, что он был тайно женат), но что он не собирается в связи с этим что-либо предпринимать. Если этот рассказ соответствует действительности и Морису незачем было его выдумывать, он любопытнейшим образом освещает настроение Генриха в то время, когда тот уже выбрал себе шестую жену. Позволяя своему совету преследовать тех, кто был связан непосредственно с ним, он, казалось, лично не особенно заботился о защите ортодоксальных воззрений. Он всегда был непредсказуемым, и его реакция на любую конкретную ситуацию могла зависеть не от чего другого, как от минутного настроения.

Насколько в это время был известен данный эпизод врагам Крэнмера, не вполне ясно. Возможно, они вскоре обнаружили, что их целям противодействуют, но они могли не знать, почему это происходит и каким образом. Тогда завязались дискуссии, в которые были вовлечены Норфолк, Гардинер и лорд Расселл, и было решено попробовать еще раз. При создавшихся обстоятельствах подобная настойчивость означала полную неспособность уловить настроение короля, но они, вероятно, решили, что ошибка заключалась в тактике, а не в стратегии. Через одну-две недели, возможно, к концу апреля, они приготовили новую уловку^[212]. На этот раз, вместо того, чтобы опираться на обвинения, выдвинутые какой-то группой провинциального духовенства, они сами пойдут к королю, настаивая, опираясь на свой статус законных советников, что архиепископ виновен в ереси, но его обвинители слишком нервничают, чтобы выступить с показаниями, пока он не под арестом. Это была тактика, подобная той, какую использовали против Кромвеля, и все зависело от хорошо известной внушаемости короля, когда он находился в обществе людей, ему достаточно известных. Официально король на следующий день на заседании совета согласился на арест Крэнмера, но позже, этим же вечером, послал главного помощника из тайного кабинета, Энтони Денни, доставить к нему Крэнмера. Разговор, который тогда завязался, согласно Морису, был удивительно похож на тот, который происходил на королевской барже незадолго до этого. Генрих дал понять, что он прекрасно знает, каким образом разрабатывается техника подобных ударов и может даже сознаться в своих собственных слабостях. Раз Крэнмер в Тауэре, обвинения посыплются обильно и скоро, а Генрих не сможет доверить ему контроль над ними:

После этого он дал архиепископу колокольчик, который тот должен был использовать, когда его вызовут в совет, чтобы обратиться непосредственно к королю. На следующее утро задуманная сцена была разыграна четко и завершилась гневной речью короля на тему фракционной вражды и необходимости вынужденного примирения.

По каким мотивам Генрих устроил этот спектакль, не совсем ясно, и предполагалось, что он действительно изменил мнение в промежуток времени между арестом Крэнмера, на который он дал согласие, и вызовом его к себе. Это возможно, учитывая его склонность к скоропалительным решениям, но более вероятно то, что он желал преподать жестокий урок группе советников, излишнее рвение которых ему самому начало казаться утомительным. Возможно также, что он хотел самым эффектным способом продемонстрировать, что он не готов терпеть дальнейшие нападки на своего любимого прелата. Убеждения Крэнмера превратили его в почти идеального архиепископа для целей короля, и по крайней мере в этом случае Генрих знал, где лежат его истинные интересы. Следовательно, Екатерина и ее друзья-евангелисты с самого начала оказались при дворе, который больше сочувствовал их убеждениям, чем они могли предполагать. Крэнмер выиграл критическое сражение накануне ее брака, и после этого они стали союзниками в войне, которая в целом велась в их пользу. Конечная победа не была, однако, достигнута, пока сама королева подвергалась серьезной опасности, и евангелисты не могли этим удовлетвориться. Словно для того, чтобы предупредить их о деликатности ситуации, три сакраментария были сожжены в Виндзорском парке в первые дни после свадьбы^[214]. Одна из разгадок устойчивости Крэнмера состояла в том, что он не был сакраментарием, и к осени 1543 года ни один из реформаторов не мог не понимать, какой линии придерживается король.

В период своего царствования у Генриха периодически появлялась потребность продемонстрировать то, что он на страже, и его балансирование на грани конфликта в связи с арестом Крэнмера может служить примером этой неприятной черты. Если это так, то консерваторам разгром был не столь опасен, как казалось сначала. В 1545 году одна дворянка из Йоркшира, по имени Анна Эскью, была арестована по подозрению в принадлежности к сакраментариям. Ее позиции имели крайний характер и выражались в агрессивной форме, так что она скорее всего закончила бы на плахе, но ее статус внушал определенное уважение ортодоксам. В следующем году это дело подтолкнул арест доктора Эдварда Кроума, который при допросе назвал множество других людей и среди придворных, и в лондонском Сити. Анна принадлежала к этому же заговору, и теперь ее стали пытать с целью выяснить ее связи с людьми из окружения королевы, в особенности с леди Денни и графиней Хертфорд. Она умерла, ни в чем не признавшись, кроме того, что была лично знакома со многими компаньонками Екатерины, которые выражали сочувствие ее трудному положению. Королева между тем продолжала обсуждать теологические проблемы со своими друзьями, а также с мужем. Так сложилось с первых дней ее замужества, и Генрих всегда позволял ей определенную свободу, выслушивая от нее, как говорили, суждения, которые никто не осмелился бы произнести. Используя это преимущество для дальнейшего продвижения реформ, она противостояла своим врагам открыто. Как-то, будучи раздражен одним из ее поступков, король пожаловался Гардинеру — не подобает, чтобы ему давала наставления жена. Это был воистину посланный небом шанс, и, забыв о своих прежних поражениях, епископ поспешил согласиться, добавив, что если король даст ему соизволение, то он представит такие свидетельства, что «… его величество сразу поймет, как опасно лелеять змею у себя на груди»^[215]. Генрих дал свое согласие, как он сделал и в случае с арестом Крэнмера, были выдвинуты пункты и сложился план ареста Екатерины, обыска ее покоев и выдвижения обвинений по крайней мере против трех членов ее личного кабинета.

Соблюдалась величайшая секретность, а ничего не подозревающая королева продолжала свои евангелические дискуссии. Генрих даже подписал выдвинутые против нее статьи. Тогда, однако, весь этот заговор всплыл наружу при загадочных обстоятельствах. Копия статей с подписью короля была случайно обронена одним из членов совета; ее нашли и принесли Екатерине, у которой тут же начались судороги. Король послал за одним из своих врачей, доктором Венди, чтобы оказать ей помощь, и Венди, которому, кажется, была известна эта тайна, посоветовал ей отдаться на милость короля. Без сомнения, Анна Болейн или Екатерина Ховард были бы благодарны за подобную возможность, но это была другая история. Домогаясь милости короля, королева послушно отдавала себя «…мудрости Вашего Величества как единственному якорю». Она никогда не собиралась учить, а хотела только учиться и говорила с ним о божественных вещах лишь с целью утешить и ободрить его душу^[216]. Генрих, как гласит история, был полностью обезоружен, и все это завершилось полным примирением, так что когда сэр Томас Урайтсли прибыл на следующий день в Уайтхолл с вооруженной стражей, он обнаружил, что все его обвиняемые гуляют с королем в саду, и вынужден был отправиться восвояси. Не попали ли консерваторы еще в одну умело расставленную ловушку? В том виде, как ее рассказывал Фоуке, во всей этой истории есть какая-то мелодраматическая искусственность, но при этом она поразительно напоминает обе истории с Крэнмером, которые известны из другого источника. Вел ли Генрих игру со своими советниками, чтобы унизить их, или со своей женой, чтобы убедиться в ее покорности, или он действительно балансировал между двумя курсами правления, мы никогда не узнаем. В своем общем ракурсе эта история, вероятно, правдива, и мы никогда не сможем выяснить, что в ней приукрасил Фоуке. В любом случае, последствия оказались вполне определенными. Гардинер, наконец, потерял расположение короля, и ему так и не удалось вновь его завоевать, он был исключен из регентского совета, который Генрих создал вскоре после этого для своего несовершеннолетнего сына^[217]. К концу этого года, когда и сам король клонился к своему концу, великий дом Ховардов, который выдержал столько катастроф, был наконец сокрушен, и герцог Норфолк вряд ли дожил до конца царствования в качестве узника Тауэра. Протестантская историография может приукрашивать все эти истории с целью представить Генриха как избранного Богом монарха, но полезно помнить о том, что консерваторы тоже могли кое-чем воспользоваться в связи с непредсказуемыми настроениями короля. В 1544 году Герман Гардинер, племянник епископа Винчестерского, внезапно был арестован и казнен по обвинению в поддержке супрематии папы. Враги Гардинера убедили короля, что за изменой племянника стоит сам епископ, но, вовремя предупрежденный, он получил аудиенцию и избег опасности.

Между тем нужно было заниматься войной. В Шотландии граф Арран продолжал тянуть время всю весну 1543 года, кардинал Битон был освобожден, и ничего не было сделано в связи с реформацией церкви. С другой стороны, 1 июля шотландские послы подписали в Гринвиче мирный договор, который включал обязательства о браке Марии и Эдуарда. Это не соответствовало конечной цели Генриха. Шотландцы не отказались от своей дружбы с Францией, и Мария не должна была приехать в Англию, пока ей не исполнится десять лет, но это давало королю именно то, чего он хотел. Со временем стало ясно, что Генрих обольщался насчет этого мирного договора, потому что хотя были отданы заложники, не было адекватных гарантий для его выполнения. Несмотря на очевидность противоположного, он упорно верил, что шотландцы-гаранты заставят своего хитроумного регента придерживаться слова. Основанием являлось то, что шотландцы уже увели его слишком далеко от его главного занятия — войны с Францией. 11 февраля был подписан новый договор с императором, но его не обнародовали до конца мая, когда переговоры в Гринвиче продвинулись настолько, что их исход стал ясен. 22 июня французскому послу был направлен ультиматум, который прекрасно иллюстрирует настроение Генриха. На самом деле у Англии не было достаточных политических оснований, чтобы помогать императору в этом конфликте, и король просто уступил своим, идущим еще от предков, притязаниям на французскую корону^[218]. Другими словами, он сражался, как и тридцать лет назад, потому что ему этого хотелось. Вновь скакать во главе победоносной армии и вступать в покоренные города, как он когда-то вступил в Турне, — только так он мог убедить себя, что он все еще великий король. Со своим телом, которое бунтовало против его желаний, с этой женой, которая была скорее сиделкой, чем любовницей, он обрел в войне лекарство против отчаяния и приближающейся смерти. Однако, благодаря шотландским интригам, он и так уже отложил выступление своей армии летом 1543 года, как первоначально намеревался. Враждебность вспыхнула сразу, как только экспедиционный корпус в пять тысяч человек был послан на помощь в обороне Нидерландов, но главное наступление было отложено на следующий год.

Прежде чем это могло случиться, его хрупкая власть над Шотландией дала трещину. Арран ратифицировал договор в Гринвиче, но он был бессилен его исполнять, даже если бы действительно этого захотел, потому что политическая оппозиция, которую возглавил кардинал Битон, требовала фактически восстания, подавить которое у регента не хватало возможностей. Донесения Ральфа Сэдлера из Эдинбурга становились все более тревожными, и к концу августа он убедился, что гражданская война неизбежна^[219]. Арран обратился к Генриху за финансовой поддержкой, но прежде чем она поступила, он переметнулся на другую сторону, присоединившись к Битону в противостоянии английским интересам. Король угрожал жестокими репрессиями за шотландское коварство и действительно захватил несколько шотландских кораблей, не обращая внимание на существование официального мира. Но более конструктивным оказалось то, что он нашел двух новых союзников, возникших на гребне бурлящей северной политики, — графов Энгуса и Леннокса^[220].

11 декабря шотландский парламент торжественно отменил Гринвичский договор, и результаты Солвей Мосса были полностью аннулированы. После этого Генрих лавировал между двумя политическими курсами. Желание сразу прибегнуть к насильственным действиям было непреодолимым, но это не могло бы ничем помочь Энгусу и Ленноксу и в результате сделать их позицию шаткой. К марту 1544 года он, казалось, решил действовать через своих союзников, добился, чтобы Леннокс мог осуществлять контроль над королевой и способствовать религиозным переменам в Шотландии. Через несколько недель стало ясно, что такая задача была ему не под силу, и король обратился к прямым действиям. Игнорируя совет собственного главнокомандующего, графа Хертфорда, Генрих решил бросить карательную экспедицию, вместо того чтобы захватить плацдарм для будущих военных операций. Весной 1544 года кратковременная экспедиция с целью предотвращения попыток шотландцев вмешаться в будущую французскую кампанию была для него более важна, чем решение шотландской проблемы в целом. В начале мая Хертфорд выполнил приказы хозяина, против своего убеждения, но с безжалостной точностью. Эдинбург и Лейт были захвачены, сильно разрушены, но единственным политическим результатом всего этого была замена Аррана на посту регента королевой-матерью, Марией де Гиз. Было достигнуто то единственное преимущество, к которому стремились: шотландцы не смогут нанести главный удар по Англии, пока король будет находиться во Франции.

Император рассматривал перспективу личного появления своего союзника с большим неудовольствием. Генрих будет всего лишь обузой для армии во время военного похода. Более того, собственные советники короля через Шапуиса предпринимали все усилия, чтобы государственные чиновники Карла отговорили его. Все эти усилия оказались пустой тратой времени, потому что, с точки зрения Генриха, весь смысл этой кампании был в том, что возглавит ее он. Стратегию и тактику можно было обсуждать, а личное участие короля — нет. К несчастью, к концу мая логические дискуссии шли помимо стратегических планов, так что пока король и император обсуждали, стоит ли атаковать сразу Париж, английская армия примерно в сорок тысяч человек высадилась в Кале и бесцельно там застряла. К середине июля, в ответ на срочные донесения герцога Норфолка, был осажден Монтрейль, но осада проходила безрезультатно, и во всех многочисленных неувязках обвинили Норфолка. В этом могла быть доля расчета, потому что Генрих еще не присоединился к своей армии, и когда он это сделает, можно ожидать резкого улучшения положения. Причиной задержки можно считать его слабое здоровье, потому что есть свидетельства, что Екатерина вместе с королевскими врачами старалась подготовить его к походному режиму. Она освободила свои апартаменты и перебралась в маленькую спальню, находившуюся рядом со спальней короля, чтобы быть всегда у него под рукой не ради удовольствий, а ради обязанностей. Ее аптекарские счета содержат длинный перечень лекарств, в которых она сама не нуждалась, и современники приписывали это ее заботам. К началу июля, благодаря удачному стечению обстоятельств или умелому лечению, он был в такой форме как никогда, и 7 июля тайный совет принял решение, что «Ее Королевское Величество будет регентшей в отсутствие Его Величества и что в походе Его Величество прославит ее имя, как было принято в прошлые времена»^[221].

Нельзя было дать более очевидных доказательств доверия Генриха к Екатерине. Единственным прецедентом был случай, когда в 1513 году ее предшественнице было дано такое же звание. Возможно, была надежда повторить тот удачный год. Королева отправилась в Дувр, чтобы повидаться по дороге со своим все еще не совсем здоровым супругом и буквально бомбардировала его нежными письмами во все время его отсутствия. Эти письма, ободряющие, исполненные сознания долга и заполненные мелкими домашними заботами, позволяют судить об этой женщине. В отличие от Екатерины Арагонской, она была не принцессой королевских кровей, имевшей собственное мнение в делах государства, а просто доброй женой, поддерживающей в доме горящий очаг. Дидактизм королевы (если он действительно имел место) был, по-видимому, связан исключительно с вопросами религии.

15 июля Генрих высадился в Кале, и в течение нескольких дней кампания обрела стратегическую цель, которой ей до этого недоставало. Хотя герцоги Норфолк и Саффолк были его генералами, это должна была быть королевская кампания, и его отказ давать точные распоряжения до своего прибытия был намеренным. Пять дней спустя он добрался до лагеря, большая часть его армии двинулась на осаду Булони, в то время как оставшиеся под командованием герцога Норфолка продолжали стоять у окруженного Монтрейля. Император был в негодовании. Как насчет объединенной атаки на Париж? Генрих честно ответил, что необходимо сначала взять эти два осажденных города, чтобы обеспечить коммуникации, но скоро стало ясно, что он не собирается вести кампанию за пределами Пикардии. Карл счел это нарушением доверия, которое было оказано по условиям договора. Его собственная армия испытывала значительные трудности, он принял мирные инициативы Парижа и подписал договор в Креспи 14 сентября. Это позволило Генриху продолжать войну одному — ситуация, которой раньше принято было в качестве главной цели его международной политики всячески избегать. К счастью, спустя четыре дня Булонь капитулировала, и король мог показать хоть какие-то результаты своих усилий. Генрих получал огромное удовольствие от этой осады, сам наблюдая за всеми работами, и он так же радовался своему триумфальному вступлению в город. Наблюдатели отмечали, что в этот момент его здоровье и настроение были лучше, чем когда-либо за последние годы^[222]. Захват Булони много значил для Генриха, и английская пропаганда, в то время и потом, придала ему статус главной победы, хотя в действительности это завоевание имело сомнительную ценность, достигнутую ценой больших потерь. Независимо от обиды, нанесенной императору, эта кампания была проведена плохо во многих отношениях, и единственным неоспоримым благом был новый приток жизненных сил, который, казалось, был дан королю.

Единственным участием Екатерины в этих событиях было написание молитвы для воинов, идущих в битву, в которой звучала мольба «… повернуть сердца наших врагов к желанию мира». Когда Генрих мирно вернулся в Англию 30 сентября, здесь этого события почти не заметили. Зато были все признаки того, что Франциск, теперь обладавший преимуществом по сравнению со своим постоянным противником, будет оказывать на него более жесткое давление в 1545 году. Между тем королева выполняла обязанности регентши скромно, но умело. Она информировала короля о значительном прогрессе военных действий графа Леннокса в Шотландии и написала изящные благодарственные письма тем, кто оказал ему поддержку. Кажется также, что она сблизилась со своим другом и советником архиепископом Крэнмером, и это, быть может, повлияло на ее евангелическую деятельность в ближайшие два года. Пережив кризис, связанный с этой деятельностью в 1546 году, последние несколько месяцев своего брака Екатерина больше занималась физическим здоровьем и умиротворением характера короля, чем ведением теологических дебатов. Улучшение, отмеченное осенью 1544 года, не оказалось длительным, и даже тогда язвы на ноге, которые, вероятно, появились давно, после тяжелых падений на турнирах и во время охоты, продолжали беспокоить его. Даже во время осады Булони он не мог держать оружие наперевес, и его подсаживали, чтобы он сел на лошадь. Последний кризис его царствования никак не связан с королевой, но во многом связан с историей сексуальной политики, о которой мы рассказали. 2 декабря 1546 года Генрих Ховард, граф Сэррей, был арестован и обвинен в государственной измене. Фактически его преступление заключалось в присвоении части королевского оружия, что ввиду состояния здоровья короля могло быть представлено как покушение на регентство, если не на саму корону. Сэррей был жестоким и грубым человеком, который не скрывал своего презрения к семьям «выскочек», таких как Сеймуры и Парры, которыми предпочел окружить себя король. Более того, при допросе его сестра Мария, вдова герцога Ричмонда, заявила, что и брат, и отец заставляли ее стать любовницей короля в интересах сохранения влияния Ховардов при дворе^[223]. Мария, разумеется, утверждала, что она, будучи добродетельной, отказалась от такой роли, и нет никаких доказательств, что такое предложение ей было сделано, но это могло составлять семейную тактику в 1540–1541 годах, поскольку все помнили о быстром успехе Екатерины Ховард. Было ли это правдой или нет, обвинение привело Генриха в ярость, поскольку оно заключало в себе тот способ, каким его придворные и подданные могли, как они считали, эксплуатировать слабости короля на пользу себе. Сэррей был предан смерти 19 января 1547 года.

Король Генрих VIII провел свое последнее Рождество в Лондоне, будучи очень болен и занимаясь делом о государственной измене Ховардов. Екатерина, вместе с Марией и Елизаветой, накануне Рождества уехала из Вестминстера, чтобы провести праздник в Гринвиче. 16 января король все еще занимался делами, но неделей позже он только периодически приходил в сознание. К этому времени он наконец понял, что умирает, возможно, слишком поздно, чтобы послать за женой или детьми. Итак, Екатерины не было рядом с ним ни во время его последней болезни, ни в момент его смерти. Мы не имеем сведений о том, как она отреагировала на это известие. Никто из комментаторов не говорил об ее горе, даже о каких-то сетованиях, и вполне возможно, что ее преобладающим чувством было облегчение^[224]. Ее роль была не из легких, и хотя, будучи респектабельной вдовой и отличаясь удивительным самообладанием, она никогда не была замешана ни в одном скандале, ей, вероятно, довелось оказаться мишенью опасных нападок, так как она не знала, где подвести черту в выражении своих религиозных воззрений. Все, кто имел дело с королем, ходили по натянутому канату, и поскольку она никогда не чувствовала к нему большой эмоциональной привязанности, ее освобождение от вынужденного исполнения долга можно было бы только приветствовать. Теперь, в свои тридцать пять лет, она получила возможность найти более значимые для себя отношения.

Поскольку она была последней из королев Генриха и в связи со значимостью правления малолетнего наследника, которое должно было начаться после его смерти, Екатерина стала довольно противоречивой фигурой. До возвращения короля из Франции ее считали идеальной супругой. Она продвинула свою собственную семью, насколько это было возможно, и покровительствовала священнослужителям-реформаторам и ученым. Она взяла себе девиз «Быть во всем полезной», и ее роль в заботах о королевских детях практически его подтверждала. Она не была синим чулком и временами проявляла странный антиинтеллектуализм, но по всем признакам неизменно одобряла все, что Генрих делал для образования своего сына. В первый год своего брака она, казалось, имела мало претензий, и один недавний комментатор заметил, что в ее письмах королю в период Булонской кампании нет той нотки дидактики, которая абсолютно очевидна в письмах Екатерины Арагонской, написанных в подобных же обстоятельствах^[225]. Однако в конце 1544 года, кажется, намечается некоторая перемена. Возможно, положение регентши пробудило в Екатерине политического зверя, который до этого мирно дремал. Более того, ее религиозные воззрения явно укрепились. Она предприняла по крайней мере одну попытку заинтересовать Генриха в протестантском альянсе, когда император подписал односторонний договор с Францией. В феврале 1545 года ее секретарь Уолтер Баклер сопровождал королевского парламентария Кристофера Монта в поездке, целью которой было создание союза между Англией, Данией, Гольштейном и Гессеном. Это вовсе не означает, что сама идея принадлежала королеве, потому что подобная схема наметилась еще в 1539 году, но участие секретаря подразумевает ее причастность к этому делу^[226]. Эта миссия сохранялась в полной тайне, но была прекращена через шесть месяцев, когда не обнаружилось никаких результатов. Год 1545 был занят в основном приготовлениями к войне с Францией, которая пыталась совершить широкомасштабное вторжение в течение июля. Эта армада вернулась в Солен без каких-либо серьезных боев, потому что английский оборонительный флот оказался хорошо подготовленным. Не сумев также отвоевать Булонь, Франциск к осени был готов к мирным переговорам, и, может быть, по этой причине поиск нового альянса был прекращен. Именно в течение этого года Екатерина начала также усиливать свою евангелическую деятельность и, возможно, перешла невидимую границу между ортодоксальным реформизмом и протестантизмом. Вторая из ее богословских работ, «Сетования», была написана или в конце 1545 или в начале 1546 года и демонстрирует враждебность к католической церкви, которая еще незаметна в «Молитве и Размышлении». «Сетования» — это наступательное, почти агрессивное произведение новообращенной, и если это отражало тон ее речей весной 1546 года, тогда нетрудно понять, почему короля можно было убедить в том, что она преступила границу.

Кризис 1546 года сильно напугал Екатерину, и восстановив дружеские отношения со своим все более слабевшим и трудным по характеру мужем, она оставила все дальнейшие попытки обратить его в свою веру. Насколько важной была ее роль в распространении и временной победе евангелической партии при дворе и в совете, должно, следовательно, остаться в сфере предположений. Всегда сочувствуя реформам, она совершила личное обращение в период между летом 1544 года и концом 1545 года, но ее особая позиция по отношению к доктринам при жизни Генриха никогда не была достаточно определенной. Как человек, занимающий то положение, позволяющее лучше всего влиять на короля, она играла очень важную роль, но не обязательно была лидером. Насколько в действительности прислушивался к ней Генрих, остается спорным, и порой ее излишний энтузиазм почти портил все дело. Мотивы короля, покровительствующего евангелической партии и время от времени уничтожающего ее оппонентов, возможно, были весьма далеки от сочувствия их религиозной программе. Хертфорд, Крэнмер, Лисл и Денни были людьми, которым он доверял в последние месяцы своей жизни, и именно им он поручил в конце концов решение проблемы престолонаследия. Его вдове никакой роли не отводилось, и она, по-видимому, рассматривалась просто как полезный участник выигравшей команды. Старый король мог быть непостоянным и даже легковерным, но его нельзя было заставить служить чьим-нибудь целям, даже целям женщины, которая готова была окружать такой заботой его дряхлеющее тело.

Генрих умер 28 января 1547 года и был похоронен в часовне Святого Георгия в Виндзоре 16 февраля. К этому времени Эдвард Сеймур, граф Хертфорд, был сделан лордом-протектором государства, хранителем особы короля и герцогом Сомерсетом^[227]. Сомерсеты были сильными союзниками в регентском совете, который утвердил Генрих для контроля за правительством, и в течение первых недель начало определяться направление внешней политики, вызвавшее возобновление войны против шотландцев и радикальные перемены в деятельности церкви. Во всем этом, однако, Екатерина не должна была участвовать, из чего следовало, что ее значение больше покоилось на мнении о ней Генриха, чем на реальных политических талантах, которыми она могла обладать. Хотя она была теперь вдовствующей королевой и необычайно богатой женщиной, ее влекло скорее к жизни домашней, чем общественной. В то же время у нее, кажется не развилась жажда власти, и вместо этого она начала искать личного удовлетворения, которого явно не хватало в ее трех брачных союзах. В первые недели Томас Сеймур, ныне лорд Сеймур Садли и главный адмирал, возобновил свое ухаживание, которое он вынужден был прекратить в 1543 году. Екатерина ответила так, как она была склонна ответить. Холодное самообладание и скрытность, которыми были отмечены восемнадцать лет ее целомудренной семейной жизни, были забыты, так как она предалась знойной страсти. Сеймур вполне мог бы преуспеть и сам, но по реакции близких друзей Екатерины ясно, что они все это одобряли и делали все, что в их силах, чтобы этому способствовать^[228]. Они стали любовниками скорее всего в начале мая и тайно поженились примерно в июне. Сомерсет резко противился тому, что он считал для брата залогом возвышения, но Эдуарда, который любил и свою приемную мать и своего дядюшку, уговорили благословить этот брак 25 июня, через некоторое время после того, как он состоялся. Это не понравилось ни герцогу Сомерсету, ни его жене, но это сделало невозможным какое-либо преследование нарушителей.

Завязалась необъявленная война между Екатериной, которая претендовала на главное место при дворе по праву вдовствующей королевы, и герцогиней Сомерсет, которая претендовала на него как жена первого из подданных. Эта возня была сама по себе смехотворной, но, к несчастью, она вела к возрастающей враждебности между двумя братьями Сеймурами и питала патологическую зависть Томаса к старшему брату. Он начал дуться, пренебрегая своими обязанностями главного адмирала и даже входя в тайные сношения с некоторыми пиратами, за что его собирались отдать под суд. Этот суд мог бы привести его к драматическому краху, но Екатерина не хотела жить, чтобы оплакивать единственного мужчину, который предложил ей любовь, которой она жаждала. В конце 1547 года, когда ей было почти тридцать шесть лет, она зачала своего первого ребенка. Несмотря на фиглярство ее мужа, и общество, и близкие люди отнеслись к ее беременности доброжелательно. Частные письма, которыми они обменивались, дают живую картину счастья тех дней^[229]. Нескромные заигрывания с принцессой Елизаветой, жившей тогда с ними, к которым оба они относились снисходительно, были, вероятно, не более чем отражением того же самого душевного подъема. Однако счастье, кажется, лишило Екатерину столь свойственного ей здравого смысла, и только когда стало слишком поздно и репутация ее мужа оказалось еще больше подмоченной, Елизавету отослали жить в другое место. В конце июня 1548 года Екатерина удалилась в замок Садли, чтобы ожидать родов, а 30 августа родила дочь, которую назвали Марией. Ребенок чувствовал себя превосходно, в отличие от матери. Как и Джейн Сеймур до нее, она подхватила родильную горячку и умерла шесть дней спустя. Ее муж, проживший с ней пятнадцать месяцев, был рядом с ней до конца, и ее похоронили по протестантскому ритуалу под надзором ее раздатчика милостыни, богослова Майлса Ковердейла.

Екатерина была бы, без сомнения, в восторге от того, как складывалось царствование ее юного приемного сына, и если бы она была жива, то лорд Томас не мог бы умереть в опале. Однако она не была повивальной бабкой протестантской Англии. Ее краткий брачный союз с Генрихом был знаменателен во многих отношениях, но больше всего миром и покоем, которые ей удалось подарить своему чрезвычайно трудному и раздражительному мужу, чем каким-либо влиянием при дворе. В конце, как впрочем и в начале, Генрих был хозяином в собственном доме и в своем королевстве, и как бы глупо он ни вел себя время от времени, он принимал решения, которые определяли будущее. Можно задуматься, а не была ли для него шестая жена просто удобным предметом домашней обстановки. Ведь Генрих испытывал влияние только по-настоящему страстных отношений, а когда она к нему пришла, время страсти уже было позади. Ее страсть еще не умерла, но она не могла быть отдана ему. Вместо этого она сберегла эту страсть для очаровательного плута, который подарил ей год счастья, чтобы вознаградить за бесплодную корону.