Гены и судьбы

Глава 11 Осторожно — гены!

Не знаю, как и почему, но мнение, будто человечество только в наши дни столкнулось с необходимостью решать глобальные проблемы, довольно прочно вошло в людское сознание. Между тем глобальные проблемы существовали всегда. Они, как говорится, сопровождали нас испокон веков. Разумеется, каждый раз менялась «окраска», ракурс и острота постановки в полном соответствии с конкретным периодом истории. Одни из них «угасали», терялись в прошлом, другие переживали века. Так случилось, например, с проблемой загрязнения окружающей среды, занявшей в наши дни особое место. Колоссальный «айсберг», веками скрывавшийся в пучинах необъятной природы, всплыл наконец на поверхность. Между тем прозорливые люди и по его «макушке» еще в середине прошлого века могли судить о будущей беде. Так, один из друзей А. И. Герцена, жившего тогда за границей, жаловался в письме к нему, что Москва-река-де уже стала не та: вот осетра в ней поймать еще можно, а стерлядочки уже нет…

Что же ускоряло приближение и разрастание экологического кризиса?

Научно-технический прогресс. Тот самый прогресс, который, развивая производственные силы и улучшая условия жизни человека, одновременно приводит к изменению окружающей человека среды (или среды его обитания), все больше и больше пополняющейся вредными (или не встречавшимися в процессе эволюции человека) факторами физической, химической и биологической природы. Недаром первыми ощутили на себе отрицательные экологические последствия страны, в которых научно-технический прогресс развивался интенсивно, а территория их густонаселенная: США, Япония, ФРГ. То есть страны, в которых раньше всех произошел сбой в веками существовавшем экологическом равновесии.

Окружающая среда в наши дни испытывает огромное давление результатами человеческой деятельности. Вот факты, подтверждающие данный вывод. На сегодняшний день в мире синтезировано несколько миллионов (!) химических соединений (вот вам всемогущество современной химии). Часть их со временем попадает в широкое производство, где они многократно «тиражируются». Достаточно сказать, что только с коммерческими целями ежегодно выпускается 60 тысяч наименований веществ. Такова номенклатура. А что можно сказать о тоннаже?

Он колоссален и беспрерывно растет. Одних химикалиев заводы, фабрики, концерны, компании поставляют на внешний и внутренний рынки более пяти миллиардов тонн, что в пересчете на душу означает: на каждого из нас приходится не менее тонны. Причем в ближайшем обозримом будущем тенденция роста химического производства сохранится.

Правда, в широкой гамме синтезируемых и получаемых промышленным способом веществ наметился некоторый качественный сдвиг. Суть его в том, что на смену одним соединениям, уже внесшим свою лепту (полезную или вредную) в народное хозяйство, неизменно будут приходить новые, обладающие невиданными прежде свойствами. Общее же количество производимой во всем мире химической продукции должно со временем стабилизироваться. Однако уже сейчас присутствует самый широкий спектр синтетических веществ в воздухе, которым мы дышим, в воде, которую мы пьем, в пище, которую мы едим. Они в цеху, в лаборатории, в коммунальной среде, где мы живем, в парках, лесах, садах. Одним словом, повсюду.

Именно поэтому так остро и встал вопрос о влиянии все усиливающихся экологических нагрузок на человека. Постановка его более чем правомерна. Ведь с окружающей средой связывают продолжительность жизни людей, их здоровье, детскую смертность и другие важнейшие демографические и медицинские показатели. Однако среди многих последствий воздействия окружающей среды на человека есть одно, существование которого я не могу рассматривать иначе, как «бомбу замедленного действия». И хотя эффект этого скрытого воздействия не столь очевиден и нагляден, как, скажем, массовые аллергические заболевания, сердечно-сосудистые осложнения или профессиональная патология, последствия его не менее трагичны. Речь идет о влиянии окружающей среды на наследственность человека.

Здесь я должен сказать, что среда никогда не была застывшей и оптимальной. Она всегда подвергалась изменениям по мере развития человеческого общества. Не могу согласиться и с утверждениями, будто в прошлом она всегда была абсолютно здоровой. Первобытный человек испытывал не менее жесткое давление среды, чем современный. И жизнь в пещере, и естественные токсины в пище, и многое другое также могло повлиять (и влияло!) не только на выживаемость человека, но и на его наследственность. В конце концов именно это и шлифовало наше генетическое богатство. Однако существует одно принципиальное отличие современного периода в истории человечества от всех предыдущих. Заключается оно в следующем: в последние десятилетия темпы изменений среды стали столь ускоренными, а диапазон их настолько расширился, что проблема изучения генетических последствий для человека этих изменений представляется неотложной. Да что там изучения… В ряде случаев их необходимо знать уже для принятия мер. Постараюсь пояснить свою мысль.

Отрицательное влияние среды на наследственность может выражаться в двух формах. С одной стороны, факторы среды способны сами по себе влиять на проявление и на функционирование генетического аппарата. Так, они могут «разбудить» молчащий, либо заставить остановиться работающий ген, или изменить его функцию. Но подобно тому, как заправка двигателя не «тем» горючим приводит к изменению его работы, так и сбой в точно отшлифованных функциях генетического аппарата чреват реакциями, сопровождающимися болезненными проявлениями. Поскольку они связаны с экологическими факторами, то их назвали экогенетическими. С другой стороны, окружающая среда, ее факторы могут прямо или опосредованно вызывать изменения наследственности, то есть мутационный эффект.

Очевидно, что в прошлом и тот и другой эффекты (экогенетический и мутационный) были естественными биологическими реакциями, формировавшими человека как биологический вид. Однако сложность установления степени зависимости генетических последствий от окружающей среды заключается в том, что среда наша в большей мере пополняется новыми факторами, с которыми раньше человек не соприкасался. Между тем само формирование Homo sapiens в фило- и онтогенезе неразрывно связано со средой. А его наследственность в эволюционном, популяционном и индивидуальном планах — не что иное, как результат взаимодействия исходной наследственности и окружающей среды.

Да иначе не могло и быть, ведь человек как биологический вид формировался в процессе длительной эволюции путем изменения генотипа, обретавшего под постоянным воздействием факторов окружающей среды все новые качества. К тому же развитие (или онтогенез) каждого человека в отдельности также результат взаимодействия генотипа и среды. Отсюда, следуя логике рассуждений, нетрудно прийти к заключению, что к нарушению, к сбою в развитии человеческого организма могут в равной степени привести как изменения наследственности, так и многочисленные трансформации среды его обитания.

Но если изменения, происходящие в среде, не вызывают сомнения, поскольку они всем очевидны, то с установлением факта изменения наследственности не все столь бесспорно. Вот почему мне и хотелось бы затронуть следующие чрезвычайно важные с биологической, медицинской и социальной точек зрения вопросы.

1. Располагает ли современная наука примерами патологических (с болезненным проявлением) экогенетических реакций на новые факторы среды? Если да, то какова их возможная распространенность?

2. Не увеличивается ли мутационная изменчивость человека и какие меры слежения (контроля) в состоянии заблаговременно выявить эту опасную тенденцию?

Сначала несколько слов об исходных характеристиках наследственности человека (в свете рассматриваемых вопросов о грузе мутаций и их последствиях). Для обобщенного понимания действия мутантных генов, способных изменять наследственность, ученые ввели в генетику специальный термин «груз мутаций». Этот груз может заявлять о себе двояко: во-первых, перекомбинацией уже имеющихся мутантных генов (перекомбинация осуществляется при образовании гамет). В таком случае речь пойдет о так называемом сегрегационном грузе. И, во-вторых, посредством образования новых мутаций (мутационный груз).

В настоящее время биологические, медицинские и социальные эффекты груза мутаций выражаются строго определенными понятиями. Отдельные мутации или их сочетания могут увеличивать генетическое разнообразие человеческих популяций (балансированный полиморфизм), вызывать летальные (смертельные) эффекты, сниженную фертильность (плодовитость), социальную дисадаптацию, большую потребность в медицинской помощи, сниженную продолжительность жизни. Груз мутаций проявляется в гаметах, зиготах у эмбрионов, плодов, а также в самые разные периоды жизни индивида.

Попробуем составить представление о величине и тяжести мутационного груза по такому объективному критерию, как распространенность наследственных болезней. Мы уже упоминали о 5 процентах новорожденных с наследственной патологией. Разница в частоте проявления этих болезней очень большая. Некоторые заболевания чрезвычайно редки: 1:50 000–1:100 000 и даже реже (например, ахондроплазия). Другие встречаются чаще — приблизительно 1:10 000 (фенилкетонурия, гемофилия), а муковисцидоз (поражение дыхательной и пищеварительной систем) — 1:2500. Наиболее всего, распространена болезнь Дауна — 1:700–1:1000 новорожденных. К сожалению, поскольку адекватной статистики по наследственной патологии в целом пока что не существует, говорить об общей распространенности наследственных болезней среди народонаселения мира с достаточной достоверностью не приходится. Не менее отрицательно на их выявлении сказывается и отсутствие медико-географического атласа наследственной патологии. Между тем такой атлас необходим не только в чисто научных целях, он стал бы отличным подспорьем и для широкой медицинской практики.

Распространенность наследственной патологии среди населения варьирует в зависимости от региона, поскольку этот показатель является интегральной характеристикой, отражающей не только частоту мутаций, но и их судьбу (отбор, эффект родоначальника и т. д.). Например, результатами многочисленных экспедиций Института медицинской генетики АМН СССР убедительно доказано, что частота некоторых форм наследственной патологии в России ниже, чем в Узбекистане.

Величины груза наследственной патологии производят особенно глубокое впечатление при оценке гетерозиготности. Например, по двум болезням крови (талассемии или недостаточности глюкозо-6-фосфатдегидрогеназы) в некоторых селениях Азербайджана и Узбекистана до 30 процентов населения являются гетерозиготами.

Груз мутаций в наибольшем объеме проявляется в эмбриональном периоде. Вот почему больше половины оплодотворенных яйцеклеток (50–70 процентов) не имплантируется, то есть погибает. Большинство ученых полагает, что столь суровая «выбраковка» обусловлена главным образом мутациями. Вредные мутации, вероятно, в половине случаев повинны еще и в том, что во время беременности погибает около 15 процентов эмбрионов и плодов.

Итак, даже не анализируя всех эффектов груза мутаций, можно удостовериться, насколько он действительно «тяжелый». Любое увеличение его за счет новых мутаций способно нарушить установившееся равновесие в популяциях человека. И последней «каплей», перевешивающей чашу весов в сторону нарушения равновесия, могут оказаться мутагенные факторы внешней среды.

Рассмотрим сначала экогенетические последствия, то есть как изменяется функционирование генов под влиянием факторов окружающей среды.

На протяжении эволюции в человеческих популяциях в результате сложного взаимодействия мутационного процесса, отбора, дрейфа генов, миграции, изоляции сформировался широкий наследственный полиморфизм. Мы уже рассказывали, какой наш мир разный. Многочисленные вариации в ферментных системах и рецепторах клетки обусловливают индивидуальные особенности каждого человека. И они же определяют неповторимость реакций на внешние факторы. Речь идет о таких случаях действия факторов физической, химической и биологической природы, когда «молчащий» или ранее нейтральный ген «оживает» и начинает проявлять патологическое действие. Насколько данный эффект с медицинской точки зрения важен, вряд ли требует разъяснений. Ведь речь идет о наследственно обусловленных патологических реакциях на лекарства, пищу, загрязнение атмосферы, профессиональные вредности. К настоящему времени известно уже несколько десятков генов, способных вызывать экогенетические патологические реакции. Первыми обнаружили их клиницисты, наблюдавшие различные осложнения лекарственной терапии.

Так, еще в 50-х годах, проводя лечение туберкулезных больных новым эффективным средством — изониазидом, врачи обратили внимание на следующую особенность. У некоторых пациентов оно, даже в стандартной дозе, вызывало такие осложнения, какие у большинства людей появлялись лишь при передозировке препарата. Изучение скорости преобразования его в организме показало, что в организме больных, особенно чувствительных к нему, он медленно разлагается (ацетилируется) и от приема к приему все больше накапливается в крови, отчего и проявляется токсический эффект. Фермент, осуществляющий эту реакцию ацетилирования, теперь хорошо изучен. А людей, обладающих пониженной способностью к ацетилированию лекарств, называют медленными ацетиляторами. С помощью специальных проб лабораторным методом эта способность легко выявляется, что открывает возможность предотвращения осложнений лекарственной терапии.

Или вот еще один, не менее убедительный пример. Связан он с местами распространения малярии. Здесь некоторые больные «выдавали» тяжелейшие реакции на применение примахина — эффективного противомалярийного препарата. У них растворялись (лизировались) эритроциты, в результате чего наступал, как говорят медики, гемолитический криз. Спасти больного от гибели помогало только быстрое обменное переливание крови и меры по детоксикации организма с помощью искусственной почки.

Но что примечательно: все эти люди (а иногда и их родственники) столь же тяжело реагировали и на сульфамидные препараты, которые врачи обычно назначают при воспалении легких и простудных заболеваниях. Выяснилось, что связано это опять же с мутацией в гене, отвечающем за синтез фермента глюкозо-6-фосфатдегидрогеназы (одно из звеньев углеводного обмена). При наличии мутантного гена отмечается недостаточность данного фермента, что в обычных условиях легко компенсируется организмом. И поэтому человек, обладающий таким геном, никаких болезненных проявлений не испытывает. Но только до поры до времени…

Существует более трех десятков лекарственных препаратов, способных спровоцировать действие мутантного гена. При приеме их быстро разрушаются эритроциты. Болеют преимущественно мужчины, потому что этот признак рецессивный, сцепленный с X-хромосомой. Женщины, являясь носительницами только одного такого гена из двух, не страдают от препаратов, потому что нормальный ген в другой хромосоме компенсирует необходимые биохимические реакции. Крайне редко возникают осложнения и у женщин, но это больше предмет для специалистов. Механизм таких осложнений у женщин так же понятен, как и у мужчин.

Разумеется, это далеко не единственная мутация, вызывающая повышенную чувствительность к лекарствам. Другие мутации провоцируют остановку дыхания, гипертермические реакции, аллергии и другие серьезные осложнения.

Не менее важно знать патологические реакции на атмосферные загрязнения. Как известно, загрязнение атмосферы выхлопными газами транспортных средств, многочисленными заводами и фабриками в крупных городах — серьезная гигиеническая проблема глобального масштаба. К тому же многие люди усугубляют и без того достаточно драматичную ситуацию еще и курением, а в силу профессиональной специфичности вынуждены работать в условиях повышенной запыленности (например, в шахтах, мукомольной, деревообрабатывающей промышленности).

При подробном изучении больных с ранней эмфиземой легких (или обтурационной болезнью легких) подмечено, что все они жили или долгое время работали в условиях повышенной запыленности. Но главное — в их крови обнаружена недостаточность одного из белков (альфа-1-ингибитора протеаз). Именно с этой наследственной особенностью связана болезненная реакция, приводящая к расширению альвеол легких, истончению и гибели сосудов в них, что само по себе чревато постепенным снижением газообменной функции.

Индивидуальные и расовые различия могут проявиться при воздействии столь благотворного для всего живого фактора, как солнечные лучи. Пример тому — крайне тяжелое заболевание, известное под названием пигментная ксеродерма. Люди, подверженные ей, практически не могут находиться на солнце. Ультрафиолетовые лучи для них губительны. Стоит человеку, страдающему такой генетической конституцией, нарушить вето, наложенное на него природой, и на коже появятся ожоги, сменяющиеся затем язвами. В последующем язвы подвергаются злокачественному перерождению. Правда, это аутосомно-рецессивное заболевание встречается редко, и, как правило, у детей, рожденных от кровно-родственных браков.

К физическим факторам, способным провоцировать болезненные реакции, относится и холод. Обнаружены четкие расовые различия в реакции на данный фактор. Например, представители негроидной расы обладают повышенной чувствительностью к холоду по сравнению с представителями кавказской расы. Механизм данной реакции связан с генетически детерминированным уровнем теплопродукции и способностью сосудов к расширению.

Недостаточно еще изучена и негативная роль загрязнения окружающей среды тяжелыми металлами, хотя случаи отравления органическими соединениями ртути (болезнь минамата), наблюдавшиеся в Японии, заставили многих всерьез задуматься над подобного рода фактами. Не вызывает сомнений и особая генетическая чувствительность некоторых людей к солям тяжелых металлов (свинец, ртуть, кадмий и др.), что чревато для них отравлением. Описана, например, резко повышенная двигательная активность у некоторых детей на, казалось бы, вовсе не токсический уровень свинца. Это тоже «срабатывает» наследственная предрасположенность, выражающаяся у таких ребятишек в повышенной чувствительности на свинец.

Медицине известны и весьма курьезные случаи экогенетических реакций, например, на вещества, которые у большинства из нас ассоциируются только с положительными эмоциями. У некоторых людей (все они носители мутаций) шоколад и определенные сорта сыра вызывают тяжелейшую мигрень. Биохимический механизм этой странной реакции, вызывающий спазм сосудов, уже расшифрован.

Примеров «рассекречивания» генетической чувствительности к пищевым продуктам достаточно много. Взять хотя бы ту же непереносимость молока. У тех, кто страдает данным дефектом, после употребления этого, казалось бы, диетического продукта возникает «дискомфорт» в кишечнике. Объясняется это тем, что их желудочно-кишечный тракт не продуцирует фермент лактазу, в результате чего молочный сахар (его биохимическое название — лактоза) не расщепляется. Им начинает «подкармливаться» гнилостная микрофлора, образуются газы, усиливается перистальтика. Отсюда и дискомфорт, вызванный вздутием кишок.

В связи с актуальностью проблемы борьбы с алкоголизмом во многих развитых странах ведутся активные работы по изучению генетических различий реакций на алкоголь. Его всасывание и превращение в организме осуществляется с помощью определенных ферментов, синтез которых генетически контролируется. Механизм этого контроля на сегодня достаточно хорошо изучен. Больше того, есть сведения и по частотам разных вариантов в популяциях.

Не вызывает сомнений и факт существования индивидуальных, семейных и популяционных различий в устойчивости (или повышенной восприимчивости) к алкоголю. Наиболее четко эти особенности прослеживаются в проявлении так называемой острой реакции на алкоголь: в покраснении лица, жжении в желудке, мышечной слабости, тахикардии (сердцебиении). Но вот что интересно и, я бы сказал, неожиданно: у лиц монголоидной расы быстрая реакция отравления алкоголем наблюдается гораздо чаще, чем у лиц европеоидной расы. Так, абсолютное большинство китайцев, японцев, вьетнамцев реагирует на принятие алкоголя быстрее и в более острой форме, чем это свойственно европейцам и североамериканцам.

Наследственная предрасположенность к алкоголизму устанавливалась с помощью разных методов, так что в ее достоверности не приходится сомневаться. И все же в конечном счете не она является определяющей в возникновении заболевания, поскольку любая предрасположенность так и останется «вещью в себе», если не будет регулярно проявляться и стимулироваться употреблением спиртных напитков.

Мне кажется, что приведенные примеры достаточно убедительно свидетельствуют о важности медицинских проблем, встающих перед человечеством в связи с «пробуждением» молчавших генов под влиянием различных факторов окружающей среды. В связи с этим я просто не могу умолчать еще об одном мощном стимуляторе «негативных» сил генома. Речь идет о полициклических углеводородах, все больше и больше загрязняющих в наши дни атмосферу и почву. Их главные «поставщики» — многочисленные тепловые станции, в которых углеводородное топливо сжигается не полностью и, как это ни покажется парадоксальным, — многочисленная армия курильщиков. Дым сигарет не менее канцерогенен, нежели тот, что вырывается из многочисленных труб, торчащих над городом. А тот факт, что раком легких болеют далеко не все курильщики и не все уличные регулировщики, свидетельствует о генетической предрасположенности к заболеванию. А она, в свою очередь, объясняется степенью генетической чувствительности к полициклическим углеводородам.

С научной точки зрения эта зависимость выглядит следующим образом. Попав в организм, углеводороды с помощью фермента (арилгидрокарбонгидроксилазы) превращаются в активные канцерогены-эпоксиды. А поскольку все люди по уровню ферментативной активности делятся на три категории (с высоким, средним и низким), то в каждом конкретном случае соответствующим окажется и уровень эпоксидов в тканях легкого, которые в результате хронического воздействия и приводят к раку легкого.

Отсюда можно сделать практический вывод: людям с высоким уровнем арилгидрокарбонгидроксилазы в крови необходимо немедленно прекратить курить, а контакты с углеводородами в производственных условиях полностью исключить.

Что же касается курения, то необходимо еще упомянуть о том, что имеются наследственные различия в обмене или превращении никотина, которые, как оказалось, реализуются в виде рака мочевого пузыря.

Итак, специфические мутации (а они широко распространены в популяциях человека) являются основой высокой чувствительности их носителей к определенным факторам окружающей среды. Именно эти факторы (назовем их потенциально токсическими) — прямая угроза здоровью той части населения, которая генетически предрасположена к ним. Но поскольку одни из нас предрасположены к одним факторам, другие — к другим (ведь генетическое разнообразие людей необозримо, а факторов окружающей среды множество множеств), то проблема выявления генетических закономерностей болезненных (патологических) реакций на воздействие окружающей среды предстает в совершенно ином, невиданном прежде ракурсе. А генетика человека получает уникальную возможность открыть новую (может быть, новейшую) страницу в проблеме охраны здоровья человека, рассматривая ее сквозь призму экологических изменений, происходящих в современном мире. Но что практически может дать каждому из нас экогенетическое направление в медицинской генетике?

Очень многое. Например, с его помощью будет определяться для любого индивида «адаптивная» среда (индивидуальная диета, профессия, климат и т. п.), что, в свою очередь, снизит заболеваемость, укрепит здоровье, продлит жизнь.

Говоря о неотложных задачах этого перспективного направления медицинской генетики, разрабатывать которое предстоит в первую очередь сегодняшней молодежи, необходимо обратить особое внимание на выявление уже известных экогенетических реакций (вариантов) среди разных народностей, проживающих на обширнейшей территории нашей страны.

Назовем эту работу инвентаризацией в хорошем смысле слова. Пусть она станет первым (очень важным) шагом на пути к практическому использованию генетических разработок, подобно тому, как с инвентаризации найденного клада раритетов начинается их активная музейная жизнь. Пожалуй, одновременно надо начинать и другую работу — поиски новых генетических систем, патологически проявляющихся под влиянием экологических факторов, особенно производственных. Ведь время не ждет, а научно-технический прогресс отнюдь не замедляет своего уверенного продвижения по планете.

А теперь самое время обратиться ко второму вопросу, обозначенному в начале этой главы, — способно ли изменение окружающей среды повлиять на темп мутационной изменчивости у человека и существуют ли методы контроля за этим процессом?

Прежде всего обратимся к авторитетному мнению экспериментальной генетики, больше шести десятилетий штурмующей мутагенез. Еще в 20-х годах нашего столетия один из гигантов отечественной генетики Н. К. Кольцов предложил изучить мутагенное действие ионизирующих излучений, а в 1925 году (независимо от предложения Н. К. Кольцова) в печати появляется работа академика Г. А. Надсона и его сотрудника Г. С. Филиппова об индуцированных радиацией мутациях у дрожжей.

Нужно сказать, что уже в то время работа в данном направлении велась в разных лабораториях мира. Как уже упоминалось, американский генетик Л. Стадлер, облучая рентгеновскими лучами ячмень и кукурузу, констатировал появление искусственных мутаций, а будущий лауреат Нобелевской премии Г. Меллер выполнял независимо такую же работу на дрозофиле.

Исследования с облучением сложились так удачно (если можно так сказать — с первых попыток), что в самые сжатые сроки (два года) было открыто мутагенное действие ионизирующей радиации на микроорганизмах, растениях и животных. Это, в свою очередь, привело к созданию радиационной генетики, твердо заявившей о себе сразу и оформившейся как самостоятельное направление в науке не более чем через пять лет.

Одновременно с развитием радиационной генетики были начаты эксперименты с химическими веществами, с помощью которых тоже пытались получить мутации. Йод, уксусная кислота, эфир… С чем только не работают исследователи! Эксперименты, эксперименты, эксперименты… Их осуществляют независимо работающие друг от друга молодые талантливые отечественные генетики В. В. Сахаров, М. Е. Лобашев. Это они первыми убедительно доказывают, что химические вещества вызывают мутации так же, как и ионизирующие излучения.

Конец 30-х годов ознаменовался еще одним событием в экспериментальном мутагенезе. Советский ученый С. М. Гершензон публикует работу о мутагенном действии чужеродной ДНК, добавленной в корм личинкам дрозофилы. Эксперименты были проведены строгие. Выводы из них были сделаны точные.

Итак, к 1939 году мутагенное действие физических, химических и биологических факторов на живой организм открыто и подтверждено. «Объекты» — самые разные. И мутации разные, а именно — генные, хромосомные, геномные (мы о них уже говорили). Это значит, что в наследственном веществе возникают изменения в виде и молекулярных изменений, и перестроек хромосом, и изменении числа хромосом. Казалось бы, перспектива к началу 40-х годов ясна и можно бы уже сформулировать положение об универсальном характере не только спонтанного, но и индуцированного мутагенеза, что в последующем действительно будет сделано. Но, к сожалению, только в последующем. Вторая мировая война задержит все исследования.

Здесь мне казалось бы весьма уместным сделать маленькое отступление по поводу запутанной судьбы приоритетов. Открытие мутагенного действия радиации во всех современных учебниках связывается с именем Г. Меллера. Между тем Г. А. Надсон и Г. С. Филиппов на два года ранее Г. Меллера, а Л. Стадлер в том же году безукоризненно доказали то же самое — мутагенное действие ионизирующих излучений. Приоритет же открытия химического мутагенеза приписывают всемирно известной Шарлотте Ауэрбах и крупнейшему советскому генетику И. А. Рапопорту, хотя в работах В. В. Сахарова и М. Е. Лобашева по меньшей мере на 10 лет раньше мутагенный эффект химических соединений аргументирован серьезными экспериментами. Как же объяснить столь очевидное предпочтительство в раздаче лавров первооткрывательства?

Причин здесь сразу несколько. Просто кому-то повезло в выборе объекта исследования, кто-то, удовлетворив свою любознательность, ослабил внимание к исследуемому вопросу, кто-то в силу сложившихся обстоятельств изменил данному научному направлению, не придав значения собственной оригинальной находке. Одним словом, в каждом отдельном случае были свои причины. Но неизменным показателем высоких моральных качеств всех участников «мутагенного марафона» являлось их полное бескорыстие. Никто из них не гнался за славой и не тратил время на отстаивание приоритетов. И все они минуют забвения: история науки воздает им должное.

Открытие каждого вида индуцированного мутагенеза не сразу и далеко не в полной мере рассматривалось относительно его потенциальной опасности для человека. Может быть, потому, что в 30–40-х годах вопрос о глобальных экологических изменениях и о мутагенных нагрузках окружающей среды еще не стоял столь злободневно, как сегодня. Вместе с тем выдающиеся ученые уже в те времена предвидели такую возможность. Так, Г. Меллер и Н. В. Тимофеев-Ресовский в 30-х годах поднимали в своих работах вопрос о возможной опасности ионизирующих излучений для человека. Однако широкий резонанс эта проблема получила только в 50-х годах после взрывов американских атомных бомб в Японии (1945 г.) и особенно в связи с многочисленными испытаниями ядерного оружия в атмосфере.

Примерно сходная ситуация наблюдалась и в становлении работ, связанных с химическим мутагенезом. Явление это считалось широко признанным с 1946–1947 годов после публикации работ Ш. Ауэрбах и И. А. Рапопорта. Однако полного понимания всей опасности химически индуцированных мутаций для человечества в ту пору еще не существовало. Оно появится лишь в 60-х годах (как и для радиационного мутагенеза), примерно два десятилетия спустя после открытия самого явления.

Справедливости ради надо сказать, что в свое время Ш. Ауэрбах и ее коллега Д. Робсон отправили в английский журнал «Нейчур» («Природа») письмо, в котором выразили беспокойство, связанное с повышенным мутационным риском для потомства онкологических больных, прошедших курс лечения алкилирующими соединениями. Но то был «глас вопиющего в пустыне». И общественность, к сожалению, его не услыхала. В обоснованности таких опасностей сомневались даже ученые. Так, например, крупнейшие американские генетики Дж. Ниль и У. Шелл через 10 лет после открытия химического мутагенеза в книге «Наследственность человека» писали: «Кроме того, в силу сложности механизма, поддерживающего постоянство химического состава человеческого организма, вряд ли можно ожидать, что действие различных химических реагентов может оказать достаточно сильное влияние на частоту мутаций у человека».

Таким образом, практически все ранние попытки привлечь интерес ученых и общественности к химическому мутагенезу у человека оказывались безуспешными. С химическими мутагенами в те времена больше работали селекционеры-микробиологи и растениеводы. Они вполне успешно использовали химические соединения для индукции мутаций.

Вместе с тем вопрос об опасности химического загрязнения среды для наследственности человека, как это всегда бывает, продолжал «созревать», дожидаясь своего часа. И дождался. Этому способствовало сразу несколько обстоятельств.

Во-первых, химизация сельского хозяйства и промышленности, ставшая повсеместной во всех развитых странах. Темпы ее из года в год росли, а общее производство химических веществ постоянно увеличивалось. Появились первые серьезные отравления людей, связанные с загрязнением среды.

Во-вторых, экспериментальная генетика все больше и больше подтверждала правило универсальности химического мутагенеза и расширяла круг мутагенов. Уже к середине 60-х годов стало очевидным, что химические вещества способны вызвать молекулярные изменения в генах, а также нарушение структуры хромосом и их числа. Этот вывод был сделан на основании многочисленных экспериментов.

В-третьих, к тому времени были получены доказательства индукции мутаций с высокой частотой при воздействии на объект химическими соединениями без каких-либо других повреждающих изменений в клетке.

И, наконец, в-четвертых. Врачи, ученые, да и люди, весьма далекие от проблем генетики, забили тревогу по поводу участившегося рождения детей с пороками развития конечностей. Они появлялись в основном от женщин, принимавших во время первых трех месяцев беременности снотворное средство — талидомид. Его предложили в широкую фармацевтическую практику в 1957 году, а уже к 1961 году в аптеках многих стран ежемесячно продавали 1400 килограммов этого препарата, или 14 миллионов доз. (Вот каких масштабов за короткий срок достигает потребление широко разрекламированного препарата!)

В 1961 году общественность знакомится с первыми публикациями, выявляющими прямую связь пороков развития конечностей новорожденных с талидомидом. Суровая правда заключалась в том, что каждая четвертая-пятая женщина, употреблявшая это снотворное, произвела на свет малыша-калеку (всего их родилось около десяти тысяч). Естественно, что были предприняты самые решительные меры: в 1961–1962 годах талидомид изымается из продажи.

Последствия его применения в качестве лекарственного средства поставили на повестку дня вопрос о более тщательной биологической проверке химических соединений. Дело в том, что талидомид не вызывает врожденных пороков развития или, как говорят по-научному, тератогенных эффектов у экспериментальных животных и его безвредность для человека вроде бы подразумевалась сама собой.

Но вернемся к генетическим эффектам ионизирующих излучений у человека. Конец 50-х годов. Испытания ядерного оружия в тот период проводятся в атмосфере, так что очень скоро отмечается повышение радиационного фона окружающей среды. И вопрос о последствиях для человека глобального повышения уровня радиации становится одной из главных научных проблем. Велик ли объем генетических изменений, обусловленных этими дозами? Каковы индивидуальные и популяционные последствия новых генетических изменений?

Ответы на эти вопросы хотела знать общественность. И все они требовали фундаментальных исследований. И прежде всего по изучению первичных механизмов радиационно-генетических повреждений, сравнительной чувствительности к облучению разных тканей, разных животных, биологической эффективности разных видов излучений. Мало того, возникла потребность в научно обоснованных прогнозах всевозможных последствий как для природы в целом, так и конкретно для человека.

Так уж случилось, что все эти интересы совпали и с моими личными. К тому же в 1959 году стала известна хромосомная этиология болезни Дауна, что не могло не вызвать заслуженного внимания медиков, в том числе и моего. Мой интерес к хромосомным болезням был еще усилен изучением генетических последствий радиации. Предстояло выявить частоту хромосомных болезней у новорожденных, изучить частоту первичных событий в зародышевых клетках родителей и многое другое. Работа предстояла большая, и меня очень увлек этот поиск.

Необходимо было обследовать тысячи детей, для чего мы, разумеется, широко использовали экспресс-диагностику (повторные же обследования проводили уже не в роддоме, а в семье). Приходилось анализировать и архивные данные, тщательно обдумывать узнанное, сопоставлять факты — в общем, шел типичный, но очень интенсивный процесс научной работы. По рекомендации Н. В. Тимофеева-Ресовского его расширили популяционно-географическим аспектом. В дополнение к основной работе в роддомах Москвы наладили связи с медицинскими учреждениями Тулы, Калуги, Свердловска. К работе подключили врачей роддомов, студенческую молодежь. И уже первые публикации убедили нас в правильности избранного пути (огромное количество запросов на оттиски статей приходило от зарубежных ученых). Но…

Оценка частот хромосомных болезней оказалась лишь частью начатой нами работы. Потому что расчеты радиационных последствий потребовали, с одной стороны, определения исходного уровня, или точки отсчета, а с другой — знания зависимости эффекта от дозы облучения.

Точка отсчета — это частота наследственных болезней (составной частью которых являются хромосомные болезни, которые мы тогда изучали). С оценкой зависимости эффекта от дозы облучения дело оказалось еще сложнее. Ведь облученных людей в ту пору было немного, количество детей у них было небольшим, как правило, двое. Следующее поколение будет через 20–30 лет.

Все это затрудняло прямую оценку генетических эффектов облучения, хотя такая система уже функционировала в Хиросиме и Нагасаки. И мы решили пойти своим путем. Общее мнение было единодушным: эту часть работы надо выполнять на облученных клетках человека, выращенных в культуре.

Мы развернули такую работу с разными вариантами опытов, распутыванием возможных ошибок, с отличием действительных эффектов от ошибок или артефактов. Короче говоря, сообща обосновывали принцип биологического измерения дозы облучения. Вся эта работа для меня лично сформировалась в конкретное направление исследований (хромосомы человека и облучение), через которое я, собственно, и вошел в другие разделы медицинской генетики. Но вновь к этой тематике мне пришлось вернуться лишь много лет спустя и, к сожалению, при чрезвычайных обстоятельствах.

…Случилось страшное. Реактор Чернобыльской АЭС вышел из повиновения. Но не будем здесь вдаваться в причины аварии. Они разобраны, виновные наказаны, уроки извлечены. Вся страна включилась в ликвидацию ее последствий. Весь мир готов был прийти к нам на помощь. Многие зарубежные врачи, ученые сразу предложили свою помощь. Некоторые даже приехали в СССР и здесь, на месте, помогали советским медикам. Получил предложения о помощи и я от норвежского генетика профессора Пера Офтедала, эмбриолога американки Джилианы Бирн, американского генетика профессора Джеймса Ниля, нидерландского генетика А. Натараджана, генетика из ФРГ профессора Ф. Фогеля. Канадский генетик Джон Хедл уже 1 мая 1986 года откликнулся телеграммой следующего содержания: «Дорогой Николай. Мы представляем коммерческую радиационную дозиметрическую службу через Биомутатек. Если мы можем быть полезны, пожалуйста, позвоните мне по телефону 416–851–3937. Искренне Джон А. Хедл».

С Джоном мы познакомились на международных совещаниях. Не раз обсуждали вопросы мутагенного действия факторов внешней среды. Особенно сблизились во время II Международной конференции по мутагенам внешней среды, которая проходила в Эдинбурге в июне 1977 года на базе Эдинбургского университета. Жили мы все в университетском студгородке (кемпусе). Простота студенческих общежитий, интерес к обсуждаемым вопросам, демократичность председательствующих на заседаниях, ласковая летняя погода Шотландии, прекрасные виды холмистых окрестностей вокруг университета — все это способствовало неформальному общению, сближению представителей разных стран.

Нужно сказать, что в работе конференции участвовали такие «киты» мутагенеза, как Ш. Ауэрбах, Ф. Собельс, Б. Бриджес, Д. Эванс. Серьезные научные доклады и дискуссии велись о новых методах проверки влияния факторов внешней среды, вызывающих мутации. Разумеется, каждый отстаивал свой метод, а требования ко всем методикам предъявлялись жесткие: достоверность выявления мутагенности, быстрота определения и экономичность. Джон Хедл выступал с обоснованием метода учета микроядер (дополнительное маленькое ядро) в клетках костного мозга млекопитающих, который основывался на следующем. Микроядра образуются за счет хромосом или их частей, которые при делении не включаются в основное ядро из-за повреждений. На первый взгляд метод казался не очень достоверным, так как основывался на изучении не первичных событий, а их последствий. Однако строгие эксперименты Джона Хедла (с соавторами) рассеяли все сомнения. Объективность оценки мутагенности с помощью его метода скоро стала очевидной.

Обсуждая во время пешеходных прогулок по эдинбургским холмистым окрестностям эксперименты Джона — с одной стороны, оценивая работы нашей лаборатории по закономерностям мутагенеза в клетках человека — с другой, мы, естественно, переходили от науки к культурным связям, а затем и общечеловеческим ценностям вообще. Шли годы, иногда мы обменивались оттисками работ, иногда поздравительными открытками. Никогда не сомневался я в том, что на Джона можно положиться. Так, собственно, и случилось. Пришла беда — и он тотчас протянул нам руку помощи.

В принципе генетические последствия у населения, проживающего в районах выпадения радиоактивных осадков в результате аварии на Чернобыльской АЭС, вполне возможны. Как, впрочем, и от любого другого облучения. Однако, как показывают расчеты на основании материалов Научного комитета ООН по действию атомной радиации, предположительное увеличение числа больных с наследственными болезнями в таких случаях будет невелико. И его довольно трудно выявить. Ведь число мутаций зависит от дозы облучения, а они по сравнению с дозами, выпавшими на долю населения Хиросимы и Нагасаки, пережившего взрывы атомных бомб, небольшие. А ведь даже там генетических эффектов почти не удалось выявить.

Так что количество детей с наследственными болезнями, которое рождается постоянно и везде (это примерно 5 детей из 100) в случае некоторого увеличения радиационного фона может лишь незначительно повыситься (на десятые и сотые доли процента).

Однако это не означает, что ученые и власти могут успокоиться. Любые генетические эффекты в популяциях человека вредны. Поэтому надо быть настороже, тем более что методы оценки генетической опасности облучения для человека еще недостаточно чувствительны. Они требуют незамедлительного усовершенствования и скорейшего введения в систему медико-генетического наблюдения за населением.

В то же время о радиационном повреждении хромосом в результате аварии на Чернобыльской АЭС уже сегодня можно говорить вполне определенно. К таким выводам ученых привело изучение лимфоцитов. Дело в том, что клетки крови, циркулируя в организме, накапливают повреждения от хронического действия радиации. Оно выражается в повреждении хромосом пропорционально дозе облучения. Принцип биологической дозиметрии на том и основан. Взятые из организма лимфоциты размножаются в питательной среде (при определенных условиях). Хромосомы, в том числе и поврежденные, наблюдать в таких клетках нетрудно. По числу поврежденных хромосом можно судить о дозе облучения, полученной тем или иным человеком. При этом неважно, каким образом получил он это облучение: от внешних источников или от внутренних (от изотопов в организме). Именно такую работу наша лаборатория и проводит сейчас в разных районах Белоруссии, Украины, Калужской области. Ее задача — оценить популяционную дозу облучения в конкретных экологических условиях.

Иногда меня спрашивают: что более опасно для человека с генетической точки зрения — радиация или химия? Мой ответ всегда один: и то и другое, поскольку радиационный фактор прочно вошел в нашу жизнь и к естественному фону ионизирующих излучений все больше и больше прибавляется «фон» от загрязнения биосферы радиоизотопами, от медицинских процедур (диагностические процедуры или лечебные), от производственных контактов (им подвержены специалисты, работающие на атомных станциях, атомных кораблях, научные сотрудники и т. д.). Человек за 30 лет (к этому возрасту многие заканчивают деторождение) «накапливает» в среднем дозу облучения около 3 бэр (биологический эквивалент рентгена). Много это или мало?

Немного, чтобы говорить о конкретной опасности, но больше, чем было 30–40 лет назад. Немного, если иметь в виду и предельно допустимый уровень радиационного воздействия, который считается в пределах нормы 35 бэр за 70 лет, а профессиональное облучение не должно превышать 5 бэр в год.

Памятуя об опасности генетических последствий, необходимо каждому стремиться уменьшать дозы облучения (врачам, радиологам, работникам АЭС, научным сотрудникам). В том случае, если нереально избежать облучения и «соприкосновение» все же неизбежно, необходим жесточайший индивидуальный контроль, необходимо обеспечить предотвращение даже минимальной утечки изотопов в биосферу. Я уже не говорю о таких явлениях, как Чернобыль или Семипалатинск. Их просто не должно быть, ибо это прямая угроза здоровью человечества. В том числе генетического.

Что касается химических веществ, они тоже подлежат строжайшей генетической проверке, поскольку мутагенные химические соединения обнаружены среди лекарственных препаратов и других веществ, применяемых в медицине (антисептики, смеси для наркоза). Список лекарств с мутагенным эффектом постоянно пополняется. На первом месте (то есть с наиболее выраженным мутагенным эффектом) в нем стоят цитостатики и иммунодепрессанты. В целом же это большой перечень, куда входят противосудорожные, гормональные и другие препараты. В СССР с 1976 года введена обязательная проверка каждого нового лекарственного препарата на мутагенность, предшествующая его клиническому испытанию.

Химические вещества в промышленности составляют наиболее обширную группу антропогенных факторов окружающей среды. Они проникают в организм разными путями: через легкие, кожу, пищеварительный тракт. Установлено мутагенное действие многих синтетических соединений (винилхлорид, хлоропрен, эпихлоргидрин, эпоксидные смолы), органических растворителей (бензол, ксилол, толуол), ускорителей вулканизации, тяжелых металлов и их солей (свинца, цинка, кадмия, ртути, хрома, никеля, мышьяка, меди).

К сожалению, комплексный характер некоторых производственных процессов часто не позволяет вычленить конкретный мутагенный фактор, но частота хромосомных повреждений повышена у рабочих таких производств, как металлургическое, лакокрасочное, нефтеперерабатывающее, сварочное и многие, многие другие. Вывод: проверка производственных факторов на мутагенность должна стать частью гигиены труда. Вопрос этот особенно важен еще и потому, что с химическими соединениями на производстве контактируют обширные контингенты людей. И, как правило, молодых!

Потенциальная мутагенная опасность заключена и в химизации сельского хозяйства, главным образом, в связи с использованием пестицидов. Они циркулируют в биосфере, мигрируют в естественных трофических цепях, накапливаясь в некоторых биоценозах и сельскохозяйственных продуктах. Человек контактирует с ними в процессе их производства и применения в сельском хозяйстве. Небольшие количества этих веществ содержатся в пищевых продуктах, в воде.

Хотелось бы обратить особое внимание на мутагенные факторы в нашем быту. Не вызывает никаких сомнений мутагенный эффект курения, жевания табака и бетеля. При этом величина эффекта зависит от числа выкуриваемых сигарет. Описано мутагенное действие некоторых красителей для волос, пищевых добавок (сахарин, консерванты, красители), естественных токсинов (афлотоксины). Эта группа мутагенов существует давно. Например, пережаренная пища, грибковые токсины, дым — все это было характерно для среды обитания человека еще на ранних стадиях его развития. Однако в наши дни «арсенал» бытовой химии невиданно расширился за счет новых синтетических веществ. Именно они должны подвергаться строгой проверке.

Надеюсь, что приведенные выше примеры убедили читателя в том, насколько серьезна задача предотвращения мутаций, возникающих под влиянием неблагоприятных факторов окружающей среды. По крайней мере экспериментальная проверка новых факторов среды должна быть полностью подчинена этой задаче, обеспечивая бескомпромиссное выявление всех мутагенно опасных веществ и изъятие их из производства.

И все-таки… даже самая тщательная экспериментальная проверка не в состоянии предотвратить опасность. Дело в том, что в реальных условиях воздействие факторов окружающей среды на наследственность человека всегда комплексное или комбинированное. Следовательно, экспериментальная проверка, в том числе и на клетках человека, не может дать полной уверенности в безопасности окружающей среды с генетической точки зрения. Поэтому генетики предлагают организовать систему контроля за динамикой частот наследственных болезней непосредственно в популяциях человека с учетом интенсивности воздействия факторов внешней среды. Такую систему называют генетическим мониторингом.

Предложены разные методы его осуществления. Все они требуют взаимодействия с органами здравоохранения, лабораторного обеспечения, наконец, соответствующей квалификации кадров. В общем, работа нелегкая, по уходить от нее никак нельзя. Многие выдающиеся ученые, понимая опасность мутагенеза под воздействием факторов окружающей среды, не жалели времени и сил на организацию защиты человека от мутагенов и канцерогенов. Среди них — Шарлота Ауэрбах, с именем которой связано, как я уже говорил, открытие химического мутагенеза.

Шарлотта Ауэрбах стала широко известна в нашей стране после перевода в СССР ее замечательной книги «Генетика в атомном веке» (1959 г.). В то время генетической литературы (научной, а тем более популярной) было еще очень мало, а учебников не существовало вовсе. И вот появляется небольшая, предельно легкая по изложению, логичная и захватывающе интересная книга. Думаю, что для тех, кто именно в тот период делал свой профессиональный выбор, книга сыграла решающую роль. По крайней мере для медиков и биологов моего поколения она стала ориентиром в науке, поскольку в отечественной биологии той поры официально признавалось лысенковское направление.

Позднее Ш. Ауэрбах написала (и они переводились у нас) еще две книги — «Генетика» (1966 г.) и «Наследственность» (1969 г.). Ее блестящий талант популяризатора реализовывался не только в лекциях, в беседах, встречах с молодежью, но и в этих книгах. Очевидно, была у исследовательницы такая внутренняя потребность — делиться знаниями.

Обычно крупные ученые не хотят (а лучше сказать — жалеют) тратить время на популярные книги. Между тем Ш. Ауэрбах к середине 50-х годов, то есть в пору написания своих научно-популярных книг, была широко известной среди генетиков мира своими плодотворными исследованиями и продолжала активно работать. Поэтому для многих, знавших ее лично, популяризаторское умение ученой было приятной неожиданностью. Если захотите убедиться в том и вы — прочитайте вышеупомянутые книги. Уверен, не только не пожалеете, но и получите большое удовольствие.

Родилась Ш. Ауэрбах, училась и работала в Германии до 1933 года. Однако после прихода Гитлера к власти ей пришлось эмигрировать в Шотландию, где она и оставалась до конца своей жизни, обретя в ней вторую родину. Здесь, в Институте генетики животных Эдинбургского университета, она работала. Только в 1969 году прославленная ученая уходит в возрасте 70 лет в отставку. Однако и после этого она продолжала активно, долго, а главное — плодотворно работать.

Вся жизнь Ш. Ауэрбах связана с экспериментальным мутагенезом. Еще в середине 40-х годов ею была открыта способность иприта и ипритоподобных соединений повышать частоту мутаций у дрозофилы. Она подметила, что полные и мозаичные мутанты появляются через ряд поколений. Причины такой мозаичности Ш. Ауэрбах увидела в предмутационных потенциальных изменениях хромосом. Именно это направление явилось определяющим для многих ученых в изучении мутагенеза.

В последние годы Ш. Ауэрбах уделяла много внимания охране человечества от индуцированного мутагенеза. Она неоднократно затрагивала эту тему в докладах на международных конференциях по мутагенам окружающей среды, сообщениях на рабочих группах, дискуссиях. Иногда просто ее присутствие в аудитории, встречи в кулуарах стимулировали обсуждение актуальных вопросов. Работоспособность ученой до последних лет жизни оставалась поразительной. Вот несколько примеров.

В 1978 году в 79-летнем возрасте Ауэрбах приезжает в Москву на XIV Международный генетический конгресс и очень активно участвует в заседаниях, посещает генетические учреждения (в том числе наш институт), музеи. На следующий год (ей через 2 месяца исполнялось 80 лет) я получил от нее такое письмо.

Через два года после этого письма мы встретились с ней в Японии на III Международной конференции по мутагенам окружающей среды, где она прочитала интереснейшую лекцию: «Вид с башни из слоновой кости», посвященную итогам и перспективам разработки проблем мутагенеза. Всю неделю она была активной участницей заседаний с утра до вечера. Это в свои-то 82 года! И я благодарен судьбе, что на протяжении 20 лет она подарила мне встречи с ученым такой величины, как Ш. Ауэрбах, в Брно (ЧССР), Париже, Москве, Эдинбурге, Триангл-Парке (США), Токио.

К проблемам создания достоверной оценки мутагенной опасности факторов окружающей среды постоянно привлекались все новые и новые научные силы. Более того, возникла необходимость объединения усилий ученых. В результате появились общества, комиссии и программы, работающие над этой проблемой: Общество по мутагенам окружающей среды (США), Европейское общество по мутагенам окружающей среды, Японское общество по мутагенам окружающей среды, Международная ассоциация обществ по мутагенам окружающей среды, Международная комиссия по защите от мутагенов и канцерогенов окружающей среды, Международная программа по безопасности химических веществ.

И это далеко не весь перечень. Такое внимание к проблеме охраны наследственности человека вполне понятно. С ним оно живет и сейчас, не всегда достаточно удачно «вписываясь» в постоянно меняющиеся условия среды. Поэтому будущее груза мутаций во многом зависит от динамики мутационного процесса в современных условиях, о чем никогда нельзя забывать. Ибо в этой истине — ключ к здоровью будущих поколений.