Георгий Иванов - Ирина Одоевцева - Роман Гуль: Тройственный союз. Переписка 1953-1958 годов

19 Георгий Иванов - Роману Гулю. <Начало февраля. Монморанси>.

<Начало февраля 1954>

Дорогой Р. Б.,

Не могу скрыть удивления, что не получил никакого ответа на мое письмо к М. М. Карповичу via (при посредстве, через - лат.) - Вы.

Редакция, разумеется, вольна принять или отклонить мое предложение, но сотрудникам с моим стажем и имянем следует отвечать. Чтобы не затруднять ответом лично М. М., я и послал Вам незапечатанное письмо к нему, чтобы Вы озаботились передачей мне ответа. Повторяю - удивляюсь и не нахожу объяснений. Привет.

Ваш Г. И.

20. Роман Гуль - Георгию Иванову. 5 февраля 1954. <Нью-Йорк>.

5 февраля 1954

Дорогой Георгий Владимирович, Вам должен был написать в ответ на Ваше письмо Мих. Мих. Думаю, что он Вам написал. [138] Я же пишу в ответ на Ваше ко мне. Прежде всего простите, что так долго не отвечал. И работы много, и был нездоров, да и продолжаю, недугую, по-стариковски. Что касается «Кристаб<ели>», то М. М. Вам уже, наверное, писал, что напечатать нам ее в журнале трудно просто потому, что ведь она вышла в свое время в изд-ве «Петрополис».[139] Мы не можем печатать вещи, уже печатавшиеся. Бывают, конечно, иногда такие проскачки, что поэт нам не скажет, что его стихотворение уже было напечатано, а мы не вспомним — и — вот появится, как у нас появилось одно в кн. 34.[140] Но это — относится к категории неприятностей. Вводить же, как возможность, перепечатку — трудно, даже Ваших вещей. В частности, я переработал два своих романа[141] — не оставив камня на камне от прежнего текста — но даже предложить не могу. Знаю, что у М. М. — это твердо. Жалею, но тут сделать ч<то-> н<ибудь> трудно. Давайте лучше печатать Ваши новые стихи, стихи Ирины Владимировны, Вашу новую прозу, ее новую прозу — мы готовы — дело только за Вами. В частности, в кн. 36 — Ирина Владимировна, — идут Ваши стихи, те, кот<орые> Вы прислали последними, — три («С шумного вернувшись бала»), и в 37 — все остальные.[142] Ваш «Год жизни» имеет большой успех и у читателей, и у писателей, даже Аронсон — писал в общей рецензии о НЖ.[143] Знаю также, что Ваша книга у «Чехова» набирается полным ходом и скоро должна выйти.

Теперь перехожу к части, т<ак> с<казать> «неофициальной», к тем непонятным и странным упрекам Вашим, Г. В., что я, мол, оказался сукиным сыном, а Вы, мол, думали, что я настоящий человек. Называете меня Вы самым что ни на есть оскорбительным наименованием, я, оказывается, оказался «исполнительным членом», и дальше я не разбираю... [144]Что за притча? Что такое? Вы даже где-то увидели какую-то черную кошку, бегущую между нами по океану — по синим волнам океана. [145] Слушайте, будем говорить напрямки, по-человечески, — зачем Вы пишете мне всю эту муру? Если б я был Буров [146] иль к<акой >н<ни6удь> Муров, Пуров — ну, это было бы целесообразно, м. б. Но мне писать такие «измышленные ламентации» — бросьте, дорогой мой, ни к чему. Откуда Вы взяли — что дружба отклоняется и пр. всякие такие слова? Я по своем наивности думал, что дружба через океан измеряется лучше всего чеками, и слал их Вам. как мог. Даже переслал, если увидите — здорово перевалили, — но на это мы не обращаем внимания, ибо хотели Вас и И. В. поддержать. А вы вдруг — чеки мне не нужны, мне чистую дружбу подавай — охотно бы подал, да как же тут ее через океан подашь? Одним словом — забудьте, забудьте, забудь — - — и здравствуйте, здрасьте. И, говоря по-военному (а я старый поручик инфантерии), не валяйте этого самого. В частности, я страшно смеялся, прочтя в «Р<усской> м<ысли>», что на банкете в честь Геродота — Бурова Рощина [147] прочла Вашу статью. Я знаю прекрасно этого классика и жалею без конца, что не присутствовал на этом высоко просветительном банкете. Геродот когда-то мне давал деньги взаймы, но дает он очень мало, он жадный, свинья. Зато прислал свою восхитительную книгу — где поминает меня и Нину Б<ерберову>[148] — весьма обворожительно. Итак, закругляю, — не серчайте, не пишите таких нехороших писем, а пишите хорошие. А мы чем только могём — будем служить И. В. и Вам. В след<ующей> кн. (36) идет статья Ульянова [149] — оч<ень> хорошая, оч<ень> колючая о литературе здесь и вообще о литературе. Упоминает Вас, оч<ень> хорошо.[150] Вот прочтете, может быть, Вам захочется высказаться — мы такую дискуссию — откроем с удовольствием. Вы хотели писать об антологии Иваска, есть ли у Вас это желание и до сих пор или как? И если есть — то есть ли у Вас книга или надо Вам прислать?

Сердечный привет. Ваш <Роман Гуль>

Ирине Владимировне цалую ручки и прошу прислать ч<то-> н<ибудь> еще, и свое и ивановское? О кей?

21. Ирина Одоевцева - Роману Гулю. 9 февраля 1954. Монморанси.

9.2.54

Дорогой Роман Борисович,

Посылаю Вам мои стихи в исправленном виде.

Не могли Вы быть так добры и прислать мне корректуру? Я верну ее Вам в тот же день.

Но, если уже поздно, проверьте их сами, пожалуйста, и внесите в них исправления.

Желаю Вам всего хорошего

Ирина Одоевцева

22. Георгий Иванов - Роману Гулю. <Февраль 1954>. Париж.

<Февраль 1954>

28, rue Jean Giraudoux

Paris XVI [151]

Дорогой Роман Борисович,

Очень рад был получить от Вас дружеское письмо. Тем самым считаю наши «недоразумения» похеренными. А то неприятно было, знаете — ждешь, ждешь, например, ответа, не знаете ли Вы, как и что с «Чех<овским> Издательством», выждешь месяц, повторяешь вопрос и снова

И тут же из враждебного мне крымовского гнезда [153] «достоверные слухи»: «Гуль пишет, что книга Одоевцевой» и т. д.

Но, повторяю, «инцидент исчерпан». Буду считать себя, как искренно желал этого с начала нашего «эпистолярного знакомства», — Вашим другом, а о «бараньем тулупчике» [154] забудем. Дружить, а не ссориться нам с Вами — и справедливо и естественно, делить же как будто нечего. А «нас», т. е. попросту говоря — одаренных людей, так мало [155] — что кому же как не нам не объединяться теперь, наперекор всевозможным пошлякам и бездарностям, «правящим бал» по обе стороны российского занавеса.

Корректура получена — мерси. Ее отошлем, для экономии, вместе с свеженькой штучкой Одоевцевой «специально для Вас» и без продолжения. И кое-чем, т. е. стихом, моим. И с надеждой на быстрый обратный чек. Ну что ж, не хотите «Кристабель», дело Ваше. Напечатаете, когда сдохну, вот как теперь печатаете Клюева. Это нормально.

Если Вы думаете, что быстрота, с которой Вы шлете чеки, не ценима нами — очень ошибаетесь: весьма и весьма ценима. Но вот могли напечатать вдвое больше «Года жизни». Не знаю, как в Америке, но здесь стоющие люди горячо хвалят то» что у Вас появилось, и спрашивают — почему только отрывок. Между прочим — почему бы Вам не тиснуть еще порцию этого самого «Года»? Убытка, как сами видите, не будет — раз даже «сам Аронсон»... Потолковали бы Вы с М. М. в этом духе.

Ну, если Вы желаете возобновить со мной переписку, угощу Вас следующий раз почти бредовыми подробностями переворота, происшедшего в «Возрожденьи».[156] Кратко говоря — о Мельгунове пожалеешь — такое идёт позорище. Написал бы кто-нибудь у Вас — Вы сами, например, — какое-нибудь «не могу молчать» [157] по поводу гукасовских бесчинств. [158] Отдать журнал, в котором когда-то писал Ходасевич и который редактировал Струве, [159] в руки каких-то холуев, никому не ведомых «верноподданных» царя Владимира и его «императрицы» [160] — в самом прямом смысле «бляди бордельной» — чересчур даже для нынешнего эмигрантского падения. Что касается меня — то всю эмигрантскую жизнь я «принципиально» играл в черносотенеца и «довольно, больше не могу».[161] Тошнит. Готов на старости лет в левые эсеры записаться — только не быть «своим» с этой безграмотной сволочью.

Обязательно и моментально напишу об Антологии, если В мне пришлете авионом книгу. Также написал бы о Цветаевой - она у меня есть.[162] Ну, жму Вашу руку. И. В. кланяется — она к Вам неравнодушна и литературно и человечески с давних пор. Еще раз — радуюсь и желаю с Вами дружить.

Ваш Г. И.

23. Роман Гуль - Георгию Иванову. 2 марта 1954. <Нью-Йорк>.

2 марта 1954

Дорогой Георгий Владимирович,

Был очень рад получить от Вас письмо, а то я уж голову ломал, что такое, что за история? Правда, Вы «историю» так и не разъясняете, только «намениваете» о каком-то «гнезде» (крымовском?) и о какой-то явно глупой и совершенно ЛЖИВОЙ сплетне. Для меня это все настолько «как снег на голову», что я даже и понять не могу, что — сплетено? Но я хочу знать, чтобы всякому вралю перекусить горло (я могу быть от мяса бешеным [163] тоже! и как!). Если кто-то что-то выдумал и наврал, то это неспроста — есть такие в нашем литмире сволочи, которые только и заняты тем, как бы кого-нибудь с кем-нибудь перессорить и пр. Вот и родятся творимые легенды,[164] всегда глупые, но почти всегда достигающие цели. Вы вот в какую-то пущенную «черную кошку» — поверили. Я уже давно не верю. Я прямо хватаю эту самую черную кошку за хвост или за ноги и са-ди-сти-чес-ки бью ее о косяк. Дайте мне крови! Напишите, кто и что наврали на меня — и я обидчика убью...

Дальше. Антологию высылаю Вам одновременно с этим письмом, но не воздухом, ибо спешки нет. Книга 36 уже кончается печатаньем и скоро выйдет, а кн. 37 будет в июне. Так что время — бугры. И будем ждать от Вас эту рецензию. Иваск как-то мне писал, я ему ответил, что писать будет Жорж Иванов — трепещите, граждане! Насчет Цветаевой — горюю, сам взялся писать о ее чудесной прозе (не целиком, м. б., чудесной, но иногда — изумительной). Я ведь довольно долго дружил с М<ариной> И<вановной>, у меня есть много интереснейших писем ее. Здесь Е. И. Еленева [165] собрала все, что М. И. писала (тома на три, прозы).

Насчет того, что «нас мало» — именно. Вот поэтому, когда брюсовские катакомбы [166] уже наступили — «целиком и полностью», — нам как-то надо держаться «насмерть» — хоть мертвыми, а стоять. Именно из этих чувств я и тороплю чеки Иванову и Одоевцевой - как воздух, как кислород. И М. М. в этом смысле всегда очень за Вас обоих. Присланное Вами и И. В. буду очень ждать и люблю заранее.

Отрывок из «Года»? Друзья мои, у нас в отделе бельлетра такой завал, такая давка, — что трудно ч<то-хнибудь> обещать. И 37 и 38 уж переполнены. Отрывок хвалил не только Аронсон — все хвалили, звонил как-то Глинка[167] (сов<етский> литератор, но культурный, сын философа Волжского,[168] помните, друга С. Булгакова [169]и пр.). Звонила Галина Кузнецова[170] — и хвалила И. В. и за отрывок и вообще. Все это так, все в порядке. Но просто технически трудно. Но, клянусь, буду думать и поговорю при случае с М. М.

С «Чеховым» в порядке? Слышал, что да. Хорошо, что Вы переехали в Париж — ах, Кира, увези меня в Париж![171] Быстрее обороты. Как получим материал, думаю, что чекушка не замедлит. Чекомания...

О «Возр<ождении>» всю порнографию слышал (но, конечно, подробностей не знаю) — какой-то Витте иль св. Вит?[172] Кто это? До такого святого Витта[173] не доходил, кажется, и мой друг Мельгунов. Между прочим, у меня оч<ень> хорошая память (особенно на стихи, которые как-то всегда застревают — хорошие, конечно). Или нехорошие — тоже. Петербургскую поэзию Вашего времени знаю довольно неплохо. Но вот никогда не видел и не читал Вашу старую книгу — «Памятник славы».[174] На днях был в Паблик Лайбрери[175] — наткнулся, взял и прочел. Это, конечно, плюсквамперфектум. Но было занятно прочесть... здорово нас жизнь помыкала и вымыкала.

Ну, кончаю.

Цалую ручки Ирины Владимировны, крепко жму Вашу.

Ваш дружески

исполнительный член

Р.Г.

24. Георгий Иванов - Роману Гулю. 16 марта<1954>. Париж.

16 марта <1954>

28, rue Jean Giraudoux

Paris 16е

Дорогой Роман Борисович,

Отвечаю с опозданием. Не сердитесь. Парижская жизнь — после трехлетнего Монморанси — вдарила нас малость «ключом по голове». Моя жена этому «очень веселится», я же, сыч по природе, обалдел.

Ну, очень, очень рад, что наши «отношения» благополучно восстановились. «Кошек» копать не будем: мы оба — Вы и я — обоюдно невинны, если в них поверили. В том вареве из говна, которою (нужно — которым. — Публ.) окончательно стала (по крайней мере здесь) литературная, с позволения сказать, среда, разобраться трудно. Значит, плюнем обоюдно и будем «дружить», как нам с Вами, естественно, полагается: делить нам нечего, а «общего», несмотря на «разность», у нас много.

Хорошо. Материалец от И. О. и меня скоро получите. Статейку об антологии я обязательно напишу, так что держите место. Но я еще не видел ее. Полагаю, посланный Вами экземпляр скоро приедет. Насчет Цветаевой я с удовлетворением узнал, что Вы смотрите на ее книгу, вроде, как я. Я не только литературно — заранее прощая все ее выверты, — люблю ее «всю», но еще и «общественно» она мне мила. Терпеть не могу ничего твердокаменного и принципиального по отношению к России. Ну и «ошибалась». Ну и болталась то к красным, то к белым. И получала плевки и от тех и от других. «А судьи кто?»[176] И камни, брошенные в нее, по-моему, возвращаются автоматически, как бумеранг, в лбы тупиц — и сволочей, — которые ее осуждали. И если когда-нибудь возможен для русских людей «гражданский мир», взаимное пожатие руки — нравится это кому или не нравится, — пойдет это, мне кажется, приблизительно вот по цветаевской линии.

Так как скоро я пошлю Вам кое-что — то будет, само собой, и сопроводительное письмо — и тогда доболтаю, чего не пишу сейчас. Жму Вашу руку очень дружески. И. В. тоже.

Ваш всегда

Г.И.

А вот и забыл, а между прочим существенное — т. е. не для Вас, а для нас. В пору начала нашей переписки после присылки нам разных штанов и пижам — были такие хорошие слова: какой № сапог поэта, какой воротник рубашек, костюм постараемся достать другой, для Одоевцевой собираем посылку...

Все это заглохло. Конечно, если возможности этого прекратились, то не о чем и говорить. Но если Вы об этом всем в бурном темпе нью-йоркской жизни забыли, а сделать можете — говорю без ломанья — будем очень польщены. Польщены, особенно, всякому барахлу американского пошиба: курткам, кофтам, шандалиям (т. е. сандалиям. — Публ.), одним словом, таким вещам, какие в «Европах» дороги и плохи, а у Вас поносят и бросают. № моих сапог 42, рубашки 38. Обожаю сапоги без шнурков, а как у вас делают, вроде ночных туфель. И удобно, и ноги мои меньше болят. Но, конечно, если попадется костюм и что другое солидное — тоже очень приятно. И какие тряпочки автору «Года жизни». Покупать нам не на что: чех<овского> гонорара едва хватает, чтобы есть и платить квартиру. Но, само собой, — если это по-прежнему в Вашей власти.

Еще раз

Г.И.

25. Роман Гуль - Георгию Иванову. 2 апреля 1954. <Нью-Йорк>.

2 апреля 1954

Г. В. Иванову [177]

Дорогой Георгий Владимирович,

Спасибо за Ваше письмо. На него отвечу на днях. Сейчас диктую письма из редакции и хочу написать только о том, что я до сих пор не получил корректуры стихотворений Ирины Владимировны и ничего из того, что было послано вместе с корректурой. Я обеспокоен. Вероятно, пакет пропал, а корректура стихотворений мне спешно нужна. Ответьте, пожалуйста, в чем дело, когда и как послан пакет. Все сроки, по-моему, уже прошли, а его все нет. На Ваше письмо на днях подробно отвечу.

Целую ручки Ирине Владимировне.

Сердечно Ваш <Роман Гуль>

26. Ирина Одоевцева - Роману Гулю. 6 апреля 1954. Париж.

6.4.54

Дорогой Роман Борисович,

Я была больна, чем и объясняется остановка. Теперь колесо снова завертелось.

Посылаю Вам еще одно стихотворение, с оговоркой. Я еще в феврале послала его в «Опыты», но слышала, что «Опыты» скончались.[178]Мне очень хотелось бы, чтобы это стихотворение появилось в Новом Журнале. Отрывок «Года жизни» принес мне гораздо больше отзывов, чем я ждала, и подновил мою «славу».

На днях пошлю Вам рассказ, написанный специально для Н. Журнала.[179]

Простите, что корректура так некрасива — лежа в кровати, с ней было нелегко справиться.

27. Роман Гуль - Георгию Иванову. 7 апреля 1954. <Нью-Йорк>.

7 апреля 1954

Г. В. Иванову

Дорогой жуткий маэстро!

Стихи получены. Шлю Вам чек. Очень жду Вашу статью.[180] Не затяните, ибо тогда не успеем ее дать. Подробное письмо следует, а сейчас жму Вашу руку дружески

Ваш <Роман Гуль>

Целую ручки Ирины Владимировны

28. Георгий Иванов - Роману Гулю. <Около 10 апреля 1954>. Париж.

<Около 10 апреля 1954>

28, rue Jean Giraudoux

Paris 16 е

Дорогой Роман Борисович,

Получил книжку Н. Ж. и Ваше «предупреждение», что «письмо следует». Но ни письма, ни Антологии до сих пор не получил. Последней здесь достать не имею возможности, иначе как купить за 600 фр... Надеюсь, посланный Вами экземпляр все-таки приедет... но когда? И как вообще быть? Мною написаны все «общие» соображения. Но самой Антологии я даже в руках не держал. Теперь поразительная статья Ульянова[181] дала мне материал, чтобы приписать еще к уже написанному. Так что получается не рецензия, а небольшая статейка.[182] Следовательно, оставьте мне стр. 10 в ближайшей книжке и сообщите, пожалуйста, сейчас же последний срок, к которому статья должна быть у Вас. Если не получу антологию вовремя и ни у кого не достану, куплю ее в крайнем случае в посл<еднюю> минуту. Покорная и настоятельная просьба. Пришлите мне срочно 30 долларов каким желаете способом — главное, который скорый. (Теперь разница между официальным и черным курсом стала ничтожна — не стоит и мараться. Т<ак> что самое лучшее — длинным желтым чеком на какой-нибудь здешний банк.) Но, пожалуйста, сделайте это, не откладывая. Крайне и срочно нужно. Кроме статейки, пошлю и несколько своих стих., не напечатанных нигде и за моей подписью! Обязуюсь не подвести Вас.

Жму Вашу руку дружески

Георгий Иванов

29. Роман Гуль - Георгию Иванову. 19 апреля 1954. <Нью-Йорк>.

19 апреля 1954

Г. В. Иванову

Дорогой Георгий Владимирович,

Все никак не мог ответить Вам на Ваше последнее письмо. Большая замотанность, нездоровье и всякие прочие неприятности — все скрутилось в один клубок, трудно развязываемый. И сейчас пишу, диктую из редакции.

Антологию Иваска я выслал Вам тут же по воздуху, так что она давно уже у Вас. и я надеюсь получить от Вас скоро отзыв. Очень будет хорошо, если в нем будет много, как Вы пишете, общих соображений. Последний срок — самый последний — 10-е мая. Напрягитесь.

Что касается денег, то это сделать, к моему большому сожалению, технически невозможно. У нас ведь хозяйство не частное, а общественное (корпорация, бухгалтерия и пр.). Я могу это сделать, только если у меня будет на руках какой-то оправдательный документ. Т. е. — если бы была уже Ваша рукопись, которую я тут же бы сдал в набор, — тогда бы я мог выслать Вам как аванс эти деньги. Иначе — очень горюю, но сделать ничего не могу

Только что получил из издательства «Чехова» книгу Ирины Владимировны.[183] Будем читать. Кстати, Ирина Владимировна послала свое письмо по древнему адресу «Нового журнала», который с некоторых пор стал адресом «Опытов». Поэтому письмо задержалось.

Простите, что ни о чем больше пока не пишу. На общие темы не могу диктовать.[184]

Жму Вашу руку.

Дружески Ваш <Роман Гуль>

Ирине Владимировне целую ручки.

30. Георгий Иванов - Роману Гулю. <Конец апреля 1954>. Париж.

<Конец апреля 1954>

Дорогой Роман Борисович,

Прилагаю стихи. Они будут дополнением. Поэтому прошу отложить их до 38 №. Статью пришлю к 10 мая. Прошу покорно прислать мне обратной почтой 30 долларов, которые мне нужны до зарезу.

Тороплюсь отправить. Получив ответ, более подробно напишу. Хотя нормальней было бы, чтобы Вы, все-таки, собрались на­писать мне. Я там задавал Вам разные вопросы. Хорошо. Будьте душкой, пришлите мне деньги до нашей Пасхи. Очень прошу не задержать. Стихам не удивляйтесь — они «заиграют» в соседстве с другими параллельно.

Ваш очень дружески

Г. И.

Счастливых Праздников!

_____________________________________

Г.И.

31. Георгий Иванов - Роману Гулю. 10 мая 1954. Париж.

10 мая 1954

28, rue Jean Giraudoux

Paris 16

Дорогой Роман Борисович,

Спасибо Вам большое за 30 долл<аров>. Очень выручили. В этом отношении Вы, конечно, душка. Но не во всех, как это я было решил в начале нашего знакомства. Опять «письмо следует»… Ей Богу… Кроме «заячьего (переделано из «бараньего». — Публ.) тулупчика», на который я по бедности сделал было намек[186] (и не получая ни слова — вспомню и краснею за себя), можно бы, например, сказать, что Вы думаете о книге И. В.[187]. Можно бы сообщить, кто о ней у Вас напишет. М. б., Ульянов? Во всяком случае, очень надеюсь, что Вы устроите ей хорошую прессу. Обо мне — заметьте, кроме Вашей лестной заметки[188], за которую всегда благодарен, — не было ни слова. Ни гу-гу даже о «Портрете без сходства»[189]. Вот тебе и будь «жутким маэстро»[190].

Потом — почему Вы не возьмете еще отрывок из «Года Жизни». И. В. выписала его, чтобы напечатать у «покойного» Мельгунова, он, конечно, взял все, дал 10 000, обещая додать двадцать пять «в понедельник». В понедельник его Гукасов хамски выгнал. Своя своих не познаша[191]. А в «нынешнем составе редакции» даже при нашей «аполитичности» что-то не захотелось дружно работать с «Н. Мейером, Ю. Мейером и Н. Майером»[192], как написано в вступлении к бесхозному или безвестному №. И «Год Жизни» опять валяется[193]. Между тем — об отрывке, напечатанном в «Нов. Журнале» — со всех сторон были одни похвалы. Ей Богу, непонятно, почему Вы не берете, хотя бы следующего отрывка. А то бы бахнули все — ведь совсем немало. С разных сторон слышно — когда же продолжение? Спросите хотя бы того же Ульянова или С. Маковского. Последний прямо в раже от восторга. А нам, кроме всего прочего, это деньги. 30 долларов за «Камбалу»[194], конечно, очень приятно. Но долго на них не проживешь. (Доллар здесь 345 фр<анков>, а кило картошки 85 фр!) Как не стать пьяницей и со скуки жизни и с дешевизны вина. Но мне и этой отрады нет: я бывший пьяница, от последствий чего упорно, но не особенно успешно, лечусь. Ответьте на это . М. б., стоит мне потревожить покой Мих<аила> Мих<айловича> и написать ему особо, изложив свои обиды вроде «Кристабели»[195]. Посоветуйте и если да — сообщите, пожалуйста, его адрес. Очень надеюсь на Вашу дружескую подмогу. Очень. Скоро пришлю Вам обещанные «дополнительные» стихи. Тогда парочку, которую я Вам укажу из последнего присыла, выбросите и все вместе «заиграет». У меня, собственно, стихов сколько угодно, но я их рву, чтобы избежать соблазна напечатать «то же самое», то есть повторение пройденного. Всегда должно быть «хоть гирше да инше». Или молчать. А то даже Ходасевич, на что был строг; скатился на самоперепевы.

Ну, вот. Мы примирились с Адамовичем[196]. Нежно и «навсегда». Статьи Ульянова, повторяю, поразительны. Но я совсем не согласен, что «там» ледники, а здесь «последние остатки России»[197]. По-моему, все-таки скорее наоборот. Это декадентский взгляд. Но, как и в других статьях Ульянова — важно не то, что он утверждает, а то, как, каким голосом говорит. Та независимость мысли, над обычной интеллигентской профессорской, литераторской — какая была — без преувеличений — у Чаадаева или К. Леонтьева. И это меня в нем всегда восхищает. А я не из любителей восхищаться, сами знаете. Это — т. е. Ульянов — проявление той самой великой России, о которой он тоскует и которую видит в Бунине. А Бунин-то, при всех своих достоинствах, к этому слою не принадлежал, увы. «Лакей с лютней, выйди вон»[198] или «совал Христа в свои бульварные романы»[199] — это не патент для права рукополагать и не «высочайшее имя» для нас.

Я о Ульянове много набросал. И остановился. Потому что пошел страшный «гевалт» — вокруг его статьи. Все неупомянутые в генеральских чинах, но носящие издавна заслуженные эполеты — возмущены. Боюсь совать<ся> раньше всех — меня <и> так лягают повсюду, как отметил тот же Ульянов. Особенно потому что он меня помянул в таком контексте[200], не решаюсь лезть первый в драку. Но если не помру, то осмотрюсь и полезу и тогда представлю Вам.

Это, т. е. необходимость отложить Ульянова, сбила меня с толку: я было подогнал к разговору по поводу его рецензии о антологии[201]. Как быть. Если печатать не в виде статейки, что отпало, то не сердитесь, пожалуйста, и черкните опять, когда последний срок, чтобы пошла в этом номере рецензия. Написал я недурно, но то да се, да переписать, да смягчить. Пишу я с трудом. К тому же, надо же было, меня адски продуло и больше недели трещали зубы и ухо, и был «шанс», что разовьется воспаление уха. Так что было не до разбора творчества Парижской и иных школ 88 штук поэтов.

Будьте милым, ответьте мне по возможности обо всем, хоть и кратко. А о сроке рецензии срочно. Я вот во время моего уха перечел все Ваши старые книги из библиотеки и не впервые позавидовал яркости и твердости письма. И как увлекательно. Тоже не по телефонной книжке писано — возвращаю комплимент. Чего это Вы эти книги перерабатываете — и так отлично[202]. Пока не превратились в развалину как я — новые пишите.

Ваш Г.И.

32. Георгий Иванов - Роману Гулю. 10 июня 1954. Париж.

10 июня 1954

28, rue Jean Giraudoux

Paris 16

Дорогой Роман Борисович,

Вот дополнительные стихи для, через книжку, Н. Ж. Прошу удалить из ранее присланных «Эх вы, пахари и сеятели» и «Урод уроду» [203] — т. е. 12 оплаченных ранее строчек. Очень рассчитываю на Вашу (в этом отношении всегдашнюю) любезность прислать мне гонорар за прилагаемое обратным прекрасным чеком за Вашей подписью. Ибо продолжаю крайне нуждаться в каждом срочном гроше. Впрочем, Вам объяснять нечего.

Я хотел бы, чтобы эта порция Дневника 1954 состояла из 20 стихотворений, как когда-то в 25 книжке Н. Ж. [204] Но так как время есть (какое точно, м. б., укажете?) и за это время, м. б., напишется что-нибудь «гениальное» — то, возможно, я что- нибудь в последний момент заменю. Во всяком случае пришлите мне, пожалуйста, корректуру, как только она будет, чтобы расставить в хорошем порядке и пр. Это мне крайне важно, что Вам тоже объяснять, впрочем, не надо.

Хорошо. Ну, если Вы на меня за надувательство с Антологией вознегодовали, то признаю — имеете право. Но если бы Вы знали... Кроме того» «трепещите, граждане» одно, а потом каждый гражданин сделает пакость. Дело сложное. Все-таки, если хотите, я Вам рецензию теперь могу предоставить, если, конечно, Вы не плюнули на меня и не поручили кому-нибудь другому.

Это, как и кое-что другое, я хотел бы все-таки знать. Например, в книге Одоевцевой (которая Вам кланяется - не книга, а автор). И вообще... Но письмо Ваше все еще «следует... Ваша воля, конечно» в все-таки. Пока жму Вашу руку неизменно дружески.

Ваш Г. И.

33. Роман Гуль - Георгию Иванову. 12 июня 1954. <Нью-Йорк>.

12 июня 1954

Дорогой маэстро, только что получил Ваше письмо и стихи. И как раз наступило время относительной свободы в делах и суете. Отвечу Вам подробно обо всем. Первое, не писал Вам, ибо был оч<ень> занят с очередным номером (а кроме того — других дел куча). Понял, что Вы не пришлете к этому номеру.

Но надо вырешить вопрос: будете ли Вы вообще писать? Об Антологии? Почему нет? Нехорошо трусить, маэстро! Нехорошо. Смотрите, я не испугался даже самого Тер-Апяна [205] и сгреб его и телефонной книгой по башке — бац! А уж Тер-Апян — это наш классик — и критик — и вообще. Нет, кроме шуток: ответьте, будете писать или нет? Если нет — тогда будем выходить из положения. Это — раз. Одно дело.

Теперь другое. Чек я Вам вышлю. Скоро. Слово чести. Но я хочу с Вами поговорить по душам. Я не знаю, кто Вы — Немирович-Данченко или Станиславский? В мемуарах Данченко — есть хороший штрих. Ужинали они в «Праге» (исторический ужин — основание МХТ). И под конец, уходя, Немирович мимоходом говорит: будем, стало быть, вместе работать и давайте говорить всегда друг другу правду. И неожиданно для Немировича — Станиславский вдруг как вскинется: нет, только не — правду, ради Бога, я правды не выношу и пр. и т. п.[206] Так вот, кто Вы? Станиславский? Все равно — я Немирович — и хочу Вам сказать, что думаю, ибо это «для дела» нужно. Вы знаете, как НЖ относится к Вашим стихам. «На большой палец!» Так вот — говорю честно — я оч<ень> был рад, что Вы опустили два стихотворения из первого присыла. Но это еще не все, маэстро! Надо опустить (дружеский совет) еще одно: «Помер булочник сосед». [207] М. б.. Вы вскрикнули, маэстро, — ах. Гуль, ах, сволочь, ах, е. е. м.. Может быть. Но верьте мне, дружески говорю — это бяка. «Пил старик молодцевато — хлоп да хлоп — и ничего»... Да что Вы. маэстро, разве это Вы? Зачем же Вам ни с того ни с сего формально снижаться? Упаси Бог и святые угодники, этого совсем не надо. Вы знаете, и это не только мое мнение (а у Гуля — верьте — слух почти абсолютный, ей-Богу!). Один человек, оч<ень> любящий Ваше творчество, — прочел это стихотворение (вместе с другими) и сказал: ну, это, кажется, уж доходим до частушек. Маэстро, у Вас, кажется, опять сорвалось — Гуль, сволочь, ах, е. е. м... Но Вы все-таки не правы. А этот человек-то — прав. Одним словом «раскаялся», готов взять грех на душу и при под­счете даже «ошибиться» (с ведома М. М., он не будет возражать, конечно).[208] Но дружески рекомендую и прошу — скиньте со счетов — нехорошего этого старика, который и пить-то не умеет вовсе, ну его к черту.

Корректуру я Вам прислать могу. Хотя милая Ирина Владимировна — такое мне накорректурила, что, когда я сдал в типографию, — они так «перебрали» — что получилось — Господи ты мой Боже — все перепутали — из всех стихов получился «салат» такой. Я еле-еле — разобрался — боялся, что влетят строки из одних стихов в другие. Боюсь я этих корректур. И не шлю. Сделал один раз исключение. И каялся. Но — признаю — «продукция» выиграла, многое в стихах заиграло по-новому. Поэтому, ладно, пришлю. Но «булочника» под хвост. Не будем его набирать, маэстро? Ладно? Согласны? Все согласны? Единогласно!

Далее. Переходим к следующему пункту повестки.

Посылка Вам — будет беспременно. Вся задержка была в занятости жены. Это она ведает, а она была нездорова и пр. Мне известно, что для Вас уже лежат: пальто драповое, синий костюм летний, рубахи, что-то еще из белья и ботинки (как Вы любите без завязок, к черту завязки, это здесь называется «лоферы»), галстуки. Но ничего еще нет для И. В. А американка наша милая уже в деревне.[209] Но клянемся, что из деревни пойдет (там доставать все это гораздо легче, оттуда вещи Вам и ушли в прошлый раз). Так что отсюда пойдет Вам. А потом уж из деревни. В конце июня жена переедет туда, а я 1-го июля туда прибуду и буду тоже следить за этим делом. Как жена вышлет (на днях) извещу Вас. Читаю (не без улыбки сострадания) о том говне, которое происходит вокруг «Ренессанса» (позднего),[210] —- снижаемся постепенно до уровня помойных ям и даже ниже «ватерлинии» В статье о Цветаевой (в кн. 37)[211] я мимоходом говорю об отзыве о ней Ширяева.[212]

То, что помирились с Адамовичем — хорошо. Лучше же мириться, чем ссориться, тем более, что Адамович не Мельгунов, не Керенский, на российский престол не претендует и вообще человек умный. Кстати, поговорите с ним — может, он напишет ч<то->н<ибудь> для НЖ. Редакция НЖ ничего не имеет против Адамовича. В Берлине в свое время ходил такой анекдот: Торгпредство ничего не имеет против Рабиновича. А Рабинович имеет дом против Торгпредства. Итак, поговорите с ним. Нам интересней — темы литературные, а не философические. Может быть, он напишет — по поводу статьи Ульянова?[213] Я в статье о Цветаевой тоже касаюсь Ульянова и его темы.[214] Мне представляется нужной эта тема — пусть мы стары, пусть мы уходим — но даже «баттан ан ретрэт» *(Battant an retraite (фр.) - отступая) — надо бить наступающего хама... Согласны?

Нам прислали воспомин<ания> об Ахмат<овой> и Гум<илеве> — небезынтересные (Неведомская),[215] она жила с ними рядом в деревне, там есть ненапечатанные экспромты Гум<илева>. И вообще — интересно, хоть и очень в тумане.

Итак, Георгий Владимирович, подумайте об антологии и отпишите мне, пожалуйста, будете ли писать. Подумайте и о статье по поводу Ульянова. А — нет. Поговорите с Адам<овичем>. Пусть он этим «начнет карьеру» в НЖ. К тому же мы и платим что-то. Не только слава, но и добро...

О книге И. В. хочет написать Юрасов.[216] Мне представляется это интересным. Он — новейший эмигрант. И ему книга оч<ень> понравилась. Он сказал мне, что с большим удовольствием напишет. Я книгу еще не читал. Не дохожу, увы, но прочту обязательно. Ну, кажется, написал обо всем и заслужил тем всяческие индульгенции. Когда-нибудь напишу Вам, как за три недели до смерти наш Великий Муфтий писал мне — «обожаю подхалимаж, как Сталин. Даже больше, чем Сталин».[217] И с эдаким «легким» посошком отправился в загробное странствие. Ох, грехи наши тяжкие...

Сердечный привет, дружески Ваш

Роман Гуль

И. В. цалую ручки.

34. Роман Гуль - Георгию Иванову. 18 июня 1954. <Нью-Йорк>.

18 июня 1954

Дорогой Георгий Владимирович,

Только два слова. Мое письмо Вы, наверное, уже давно получили. Думаю, что от Вас вскоре придет ответ. Посылаю Вам за второй присыл — тридцать долларов (Вы так хотели иметь мой автограф!). Как видите, ничто не вычтено (даже за те два стиха, кот<орые> снимаете — не полностью). Прежде чем послать Вам корректуру, шлю Вам переписанное на пишмаш. Очень прошу все проверить, что надо — поправить, и вернуть мне по возможности пар ретур дю курье (хотя это уже и не так чертовски спешно, но мне бы хотелось получить ДО моего отъезда в деревню). Для ускоренья посылаю четыре междкупона.

А за сим крепко жму Вашу руку и цалую ручки Ирины Владимировны.

Дружески Ваш исполнительный член редакции

<Роман Гуль>

* Par retour du courrier (фр.) — с обратной почтой.

35. Георгий Иванов - Роману Гулю. 21 июня 1954. Париж.

21 июня 1954

28, rue Jean Giraudoux

Paris XVI

Дорогой Роман Борисович,

За Ваш «автограф» – широкое русское мерcи. Но малость сконфужен – из «стихов» первого присыла можно печатать только два. Остальные, в переписанном виде, оказались переписанными еще паршивей, чем когда я их отсылал. Это, впрочем, будет обязательно исправлено: я рассчитываю к чертовой дюжинe прилагаемого «Дневника» добавить до 20, ну если не дотяну к сроку, до 18. Hо дайте мне, пожалуйста, возможно больший срок – для стихов, а также для статейки об антологии и о прочем. Это будет именно небольшая статейка, а не голая рецензия об антологии. И на этот раз, если внезапно не помру, я хочу обязательно доставить ее к очередной книжке. Я коснусь и Ульянова и «проблемы» новой и старой эмигрантской литературы. Kажется, ничего себе получается. Но будьте милым, сообщите настоящий срок – и для статейки и для стихов.[218].

Опять-таки, если не помру, то, присылая добавочные стихи, я укажу, какими № № их вставить. Но для порядка, склеил те, что у Вас имеются, как мне хочется, чтобы они следовали друг за другом. Видите сами порочность моего производства. И так всегда: стихотворение сочиняется сразу, почти готовое, а потом месяц не нахожу какого-нибудь одного слова, без которого нельзя печатать. Кстати, очень благодарен за указание об одеяле. Я это прозевал, и, конечно, была бы безграмотность. Исправил, как удалось, воспользовался «анжaмбемaн», которых вообще не очень долюбливаю. Но так все-таки много лучше, чем одеяло через мягкий знак[219].

Сообщите мне, когда уедете в деревню, ваш деревенский адрес или куда писать, чтобы письмо не валялось где-нибудь в конторе. Ну, еще раз сердечно благодарю. И. В. кланяется. Очень были бы признательны, если бы Вы, несмотря на перебор в долларах, который получился из оплаты рыбок, камбалы и никуда негодных стариков [220], мoгли бы выкроить «в кредит» на две-три тубы Lеdеrрleх Vitаminе В.[221] Так, чтобы в карманы или складки посылки их рассовать. Теперь их, выяснилось, и ни за какие деньги здесь получить нельзя. A ей это прямо панацея для работы.

Жму Вашу руку.

Всегда Ваш

Георгий Иванов

36. Георгий Иванов - Роману Гулю. < Около 25 июня 1954>. Париж.

<Около 25 июня 1954>

Попало на пол, где поливали цветы, — извините за грязь. Переписать же сложно![222]

М. Г.

г-н Редактор!

Не могу не выразить своего глубокого возмущения... Меня, которого такой авторитет литературы, как сам С. П. Мельгунов помещал на страницах своего органа... Особенное негодование вызвало во мне Ваше пристрастное отношение к моему шедевру о старике! Почему Вы прицепились именно к нему? А «Камбала», по-Вашему, меньшее говно!..

Очень был рад наконец получить от Вас, дорогой Р. Б., человеческое письмо. М. б., на летнем отдыхе Вы опять найдете время чего-нибудь мне черкнуть. В наше время приятно поболтать, хоть в переписке, с живым человеком. Кругом все какие-то выспренние мумии. Конечно, «для дружбы надо, чтобы было двое». А меня именно тянет «дружить» с Вами, независимо от чеков. Кстати — совершенства на земле не бывает — прежде приходили молниеносно чеки — а письмо «следовало». На этот же раз пришло такое милое письмо, но «следует» и все еще не «последовал» очень желанный чек.

Ну, статейку об Антологии я спешно заканчиваю, так что можете быть уверенны, что к следующему очень заранее, она будет у Вас. Вы сами того же «критического темперамента», что я, и, думаю, ее одобрите. Но малость трушу — всю жизнь наживал врагов и опять наживу новеньких. А положение наше с Вами разное —- до Вас не дотянешься в Вашей крепости — а мне всякая муха может сделать реальную пакость... Но все равно — заканчиваю, сейчас же пришлю. И «суди меня Бог и православный Государь»!..[223]

Насчет стихов первого присыла, кажется, Вам ясно - что прислал я «материал», чтобы Вы имели бы формальное право его оплатить. Я ведь и писал Вам - «до следующего № кое-что обязательно заменю». Там, вперемежку со «стариками и рыбами», [224] есть два или три стоющие. Но, вот беда, я забыл, что именно я тогда послал. Будьте таким милым - перечислите мне (первые два слова первой строчки каждого — достаточно), что именно имеется в этом залежалом «товаре». И тогда в сообщу, что можно печатать, а что спустить в сортир. Но уж, что сказано — то сказано: раз Вы решили «Старика» оплатить, только бы его не печатать. — так и буду считать, «Попался, который кусался», а я за счет не умеющего пить старичка выпью лишнюю бутылочку сам. «Камбалу» же, честно, тут же заменяю другим стишком, который мне самому нравится.[225] Скоро получите приятную добавку. Корректуру, пожалуйста, непременно пришлите — там слово, здесь полслова — мне очень это важно И так же важен распорядок стихов, какое вслед за каким. Я чисто корректуру сделаю и верну исправлен<ное> быстро

Моя жена Вам нежно кланяется, но малость надулась, что Вы не желаете читать ее «Надежды».[226] Она очень довольна, что будет благожелательный отзыв Юрасова. [227] Ценно чрезвычайна, что он новый эмигрант и видный из них. Я не читал его романа, но слышал, что хвалили. Жена же моя говорит, что будто бы, вроде как в «Гранях» или в чем-то таком, она читала рассказ из еврейской жизни, который ей очень понравился свежестью и антифальшью. И она (будто бы) запомнила имя Юрасов?? [228] М. б., она и путает, не знаю. Во всяком случае хороший отзыв нового Эмигранта для такой книги (впрочем, Вы ее еще не читали!) гораздо ценней, чем от нашего брата. Спасибо, что так распорядились.

Ну, помойная яма «Возрожденья» окончательно устоялась. Причем получилось нечто совершенно «модерн»: толстый журнал без редактора! Этакий всадник без головы. [229] И, представьте, скачет ничуть не хуже, чем скакал при голове Мельгунова. Правда, если Вы читали последний № — Вы должны были заметить что «Мельгунов мертв, но дела его живы»: [230] «И все как при папеньке».[231] Те же бездарные рассказы, такие же самые стишки. Я, прочтя оглавление, увидел было «Февральские дни» какого то графа Бен<н>игсена [232] и и думал хоть тут развлекусь на сон грядущий - граф, в национальном органе, уж наворотил чего-нибудь, особенно о «феврале». И какое разочарование!: вреде Вишняка, [233] да еще с почтительными ссылками на того же Мельгунова. «Как правильно отметил С. П.,.», «Согласен с С. П...» Тешит, очевидно, национальная мечта о восстановлении на всероссийский престол Владимира Кирилловича, который — имею сведения —- был в свое время очень приличный молодой человек, а теперь под влиянием августейшей супруги (бывшей «m-me Керби» и ее августейшего «братца» царя Ираклия) — превратился в Мадриде в нечто абсолютно позорное...[234]

Ой, извините меня, а м. б., вы легитимист в душе? — кто знает...

О том, что Вы нам пришлете посылки, мы уж бросили было и мечтать... Если, все-таки, это так — будем ждать с благодарностью и нетерпением. Несмотря на Чеховские деньги,[235] — носового платка нового нельзя купить. Все уходит на квартиру (Монморанси, почти бесплатное, ухнуло), на жратву и на лекарства. Вот что — м. б., это нахальство с моей стороны — не могли ли бы Вы быть такой душкой, именно: купить за мой счет (вот «старик» пригодится!) «Lederplex vitamine В» побольше, сколько можно, и рассовать его как-нибудь по карманам или сапогам посылки. Это для И. В. Здесь почти нельзя достать и невероятно дорого. А для нее это страшно важная штука. Особенно теперь, когда она работает по 10 часов в день, кончая, по-французски, роман страниц в 500. Очень обяжете, если можете это сделать! И тогда уж отправьте посылку какая есть, чтобы скорее дошла.

Тут Ваш Гринберг со своей Соней [236] гастролируют в виде ведетт.[237] Но т. к. авансов он никому не дает, даже обижается — «Я не издатель, а редактор» — да и «Опыты» его неизвестно будут ли вообще выходить, то большой сенсации они не производят. Наоборот. Кстати, я только теперь прочел № 3 «Опытов» и ахнул, до чего изговнялся Сирин.[238] Что за холуйство: «наши 60 лакеев» [239], «бриллианты моей матери»,[240] «дядя оставил мне миллионное состояние и усадьбу "с колоннами"»[241] и пр. и пр. Плюс «аристократическая родословная».

И врет: «не те Рукавишниковы». Как раз «те самые».[242] И миллионы ихние, и всем это было известно. «У меня от музыки делается понос» [243] — из той же хамской автобиографии. От его музыки — и у меня делается...

Ну, кланяюсь, жму руку, страстно жду чека, банка с розовым вареньем на комоде у Софьички.[244] Адамовичу Ваше приглашение [245] передам сегодня вечером — обедаю с ним Бахрах, [246] действительно, стал миллионером: он со мной не кланяется, подразумевая тех самых дядюшек, которых сжег Гитлер, а <м>, но его убеждению, деятельно помогал. От этих дядюшек и пришло, как у Сирина, миллионное наследство. Против Бахраха я в общем ничего не имею — он, если поскрести, лучше многих.

О Великом Муфтии Ваш рассказ меня бы очень порадовал — да ведь никогда не соберетесь написать!..

Нам бы самое время теперь встретиться лично и поболтать этак несколько вечерков. Приятно было бы...

Ну «еще раз»...

Ваш всегда

Г. И.

Имеются ли в Нов. Ж. карточки сотрудникам? Лестно было бы иметь на всякий случай — в нашей стране.

37. Георгий Иванов - Роману Гулю. < Около 25 июня 1954>. Париж.

<Около 25 июня 1954>[247]

Дорогой Роман Борисович,

Раз в жизни я решил быть исполнительным и аккуратным. И, получив вчера Ваше письмо, сел и сейчас же склеил и исправил стихи, написал Вам ответ, заклеил и сейчас же отнес на почту. Не было чернил, написал красными, чтобы не терять времени. И вот сегодня утром обнаружил письмо под столом. Вы, наверное, получив рукопись без одного слова, даже без благодарности за чек, решили, что я либо впал в идиотизм, или, ни с того ни с сего, охамел. Извиняюсь, как говорят девицы Ди-Пи.[248]

Ваш Г. И.

Вместо Камбалы

38. Роман Гуль - Георгию Иванову. 27 июня 1954. <Нью-Йорк>.

27 июня 1954

Дорогой Георгий Владимирович, ну вот мы с Вами и в конфликте. Как скоро прерывается наша дружба! И все из-за камбалы и кенгуру...[250]

В чем же дело? Да в том, что я был очень рад, что Вы сняли многое из первого присыла, но — кенгуру и камбалу — не отдаю. Как хотите. Почему? Вы говорите, что кенгуру это не «На холмы Грузии» [251], не «Еду ли ночью по улице темной» (две первых строки), не стихи Некрасова к Панаевой [252]. Допустим, Вы правы. Но в кенгуру такое «милейшее уродство» и такое «веселое озорство» — что убивать их никак невозможно. Протестую. Хочу их увидеть напечатанными. К тому же «вертебральную-то колонну» [253] надо же подарить русской литературе, до этого — у нее ее не было. Я разыгрываю сразу несколько варьянтов. Понимаю, что теперь — в этом «Дневнике» — кенгуру будет не к месту. Хотя... Это не сказано... Может быть, даже наоборот, такая «запятая» будет очень недурна? Было же раз — «полы моего пальто»? [254] И даже имело потрясающий успех... у Мельгунова. А кенгуру и камбала будут иметь в этом же кругу — совершенно ошеломительный успех. Давайте «похамим», элегантно, но элегантно. Предлагаю Вам вставить кенгуру. Это один варьянт. Другой такой. Когда я прочел впервые кенгуру и в него «влюбился без памяти», то я подумал, что этот стих написан в четыре руки. Мне показалось, что первоначально его набросала Ир. Вл. — а потом Вы кое-что прибавили, рамку. И вот у меня мелькает мысль, м. б., И. В. нас помирит? М. б., она возьмет этих милых зверей под свою высокую руку и от ее имени мы их тиснем в след. книге? Ирина Владимировна, Вы как? Не слышу? Что? Согласны? Тогда — единогласно! и первоклассно! Но не слышу через океан — очень шумит... Дабы засвидетельствовать мою полнейшую искренность в отношении кенгуру — то предлагаю Вам даже посвятить их «Р. Б. Гулю». Ей-Богу. Конечно, было бы еще правильнее посвятить их Мельгунову или Тырковой. [255] Это была бы, правда, «пощечина общественному вкусу». [256] Но было <бы> неплохо. Но если Вы посвятите кенгуру Гулю — то Мельг<унов> будет хохотать до колик идиотизма — и всем будет показывать, всем тыкать — «до чего Гуль и Иванов довели НЖ — из лошади сделали верблюда». Это — забавно. И безобидно. Одним словом — жду ответа — чтоб конфликт не перезрел из-за этих животных черт знает во что. Нет, ей-Богу, подумайте и давайте напечатаем кенгуру (это вроде как анчоус на гренке с черносливом — после всяческих десертов).

Кстати, о хамеже. Есть — элегантный, хорошего тона хамеж — вот, напр., посвятить Тырковой «кенгуру и камбалу». А есть — грубее. Гораздо грубее. Расскажу Вам пример грубого хамежа, которому никогда не надо следовать. Рассказывал мне Костя Федин, [257] с которым очень дружили, о том, как Алешка Толстой принимал гостей в Детском. [258] Гости — в гостиной. Самые разные. Много дам. Хозяина нет. Вдруг хозяин выходит, и все в ужасе переглядываются. Алешка быстро входит. Из ширинки у него торчит палец. Он прорезал карман и высунул палец. Идет быстро к дамам, с каменным лицом, здоровается, цалует ручки и бормочет, представляясь: «Василий Андреич Жуковский»...

Вот так хамить, конечно, не надо. Тут уж не до смеха. Тут прямо — в обморок...

Пишу Вам перед самым отъездом в деревню. Едем рано утром завтра. А сейчас — укладка и пр. Стихи Ваши сдал в набор. Корректуру пришлю. Если б статейку Вы бы написали, то были бы, как Вы говорите, душка. Срок даю Вам — до 10 августа — 6 недель. Куда же больше? Пишите, пожалуйста, мы дадим ее как статью в отделе «Литература и искусство». Книга НЖ уже к Вам ушла. Но я просил секретаршу, если на этих днях придут оттиски моей статьи о Цвет<аевой> из типографии — чтоб она Вам послала оттиск по воздуху. Там затронуты небезынтересные темы, и, м. б., это Вас тоже к чему-нибудь подтолкнет. Я тоже говорю об Ульянове — и считаю очень нужной — такую перекличку и взаимоподдержку — против пришедшего хама. [259] Причем сей хам — совершенно неэлегантен. Ему в голову не придет изобразить Вас. Андр. Жуковского так, как Алешка. Уж если он изобразит — то воображаете как? Далее. Финпрорыв произошел, конечно, чудовищный. Вот присылайте все, что можно, мы будем его залатывать. И так — чтоб Вас очень уж не обижать. Это все старик этот, не умеющий пить, наворочал, ну его к Ее величеству королеве-матери...

Далее. Посылка ушла дня три-четыре назад. Перечислю вещи: пальто-драп (черное), костюм синий летний (его, мне думается, придется покрасить, он слегка выгорел, но костюм цельный); ботинки-лоферы черные, какие-то носки, платки; ботинки белые для Ир. Вл., для нее костюм летний, явно требующий переделки, ибо размер, кажется, не ее и еще какая-то мелочь для Ир. Вл. Вот, по-моему, все. Только давайте — по простоте. Вы понимаете, что посылать ношеные вещи — неприятно. Было бы приятно — прийти к Бруксу [260] — и заказать посылку на 1000 дол. всяких «уникумов». И поэтому — Вы просто пишите, то-то, мол, никуда не годится, то-то, мол, — ничего, то-то выкинули, то-то пришлось. А мы будем рыскать. Из деревни, м. б., ч<то>-н<нибудь> приглядим. Там есть в одном городке, куда мы ездим с миссис Хапгуд часто, такое симпатичное заведение. Прошлогодние вещи были оттуда.

Ледерплекс — пришлю просто по почте. Я сам его ел. Но сейчас ем другое — «Клювизол» — канадское какое-то средство — комбинешен витаминов с железом и пр. До Америки не ел никаких «вайтаминс», а тут все жрут, даже неприлично, если не жрешь. И действительно, вещь стоющая, прекрасная. Пришлю. Ну, кажется, на все серьезное ответил. Сейчас обрываю, ибо надо укладываться.

Итак, до свиданья! Дружески Ваш

Роман Гуль.

Ир. Вл. цалую ручки. Читал отзыв о НЖ Андреева. [261] И ругнул его за Ир. Вл. — это уж отзыв, так сказать, «изнутри» редакционных дел, от Андр<еева> я этого не ожидал, хотя его никогда не видал. Если на что не ответил — доотвечу в след. письме из деревни. Адрес простой: [262]

39. Георгий Иванов - Роману Гулю. < Начало июля 1954>. Париж.

<Начало июля 1954>

Дорогой Роман Борисович!

Не сразу отвечаю на Ваше – очень милое – письмо. Ах, я все дохну. Особенно, когда приходится взять что-нибудь письменное в руки. Базар, стирка, это все ничего. Но даже на простое письмо какое-то разжижение мозга. Отчасти это от разных хворей и более-менее адской жизни последних лет, но также от неприспособленности к умственному труду. Я – серьезно – выбрал не то «метье» . Я по недоразумению не стал художником. Делал бы то же самое, что в стихах, а платили бы мне по 300 000 франков за ту же самую «штуку» . И жил бы я счастливо и безбедно, думая «руками и ногами» , как все художники, и читал одни полицейские романы.

Хорошо. Во-первых, спасибо за посылку. Она еще не пришла, но спасибо авансом. И откровенно говорю – если у Вас есть «летняя» возможность – используйте ее и, если не трудно, пришлите вторую, набрав что попадется. Хорошо бы какие ни есть пижамы и тряпки для Одоевцевой. Что не подойдет, а что и весьма подойдет. Если можно выбирать, то мы оба охочи до всего, что отдает Америкой, – чего здесь нет. Покупать мы ничего просто не можем. И, как писали одесситы, «заранее благодарю» .

Ну и лекарства, раз решили, так вышлите. М. б. не в этой жизни, так в той - отблагодарю как-нибудь Вас.

Прилагаю стишок. Скоро еще пришлю – до 20. Статью обязательно пришлю до того.

Нов. Журнал пришел позавчера. Ну, по-моему, Сирин, несмотря на несомненный талант, отвратительная блевотина[263]. Страсть взрослого балды к бабочкам так же противна – мне – как хвастовство богатством и – дутой! – знатностью. «Не те Рукавишниковы» из отрывка в «Опытах» [264]. Вранье. Именно те. И хамство – хвастается ливреями и особо роскошными сортирами, доказывает, что заведено все это не на купеческие, а на «благородные» деньги. Читали ли Вы часом мою рецензию в № 1 «Чисел» о Сирине «Смерд, кухаркин сын…» [265]? Еще раз под нею подписываюсь. И кто, скажите, в русской литературе лез с богатством. Все, кто его имел, скорее стеснялись. Никто о своих лакеях и бриллиантах и в спокойное время никогда не распространялся. Недалеко ходить – моя жена выросла приблизительно при таких же условиях со всеми возможными гувернерами, автомобилями и заграницами. Не только не найдется ни строчки об этом в ее книгах, но и можете дружить с ней двадцать лет, - разве случайно узнать об этом. Интересно знать Ваше мнение, тошнит ли Вас от Сирина или не тошнит. Мне кажется, что должно тошнить. Черкните два слова не для распространения, конфиденциально. Любопытно.

Ну Ваша статья о Цветаевой просто прекрасна. Не льщу. Лучше просто нельзя было написать. Я очень «уважал» Вас за многое, не догадываясь, как Вы разбираетесь в поэзии и как можете о ней говорить. Так или иначе коснусь Вашей статьи в своей. Все верно, под всем подписываюсь. Пассаж о лунатиках – проснулась, петля – поразителен[266]. Мы оба прочли, каждый отдельно, восхитились, потом я прочел всю статью с расстановкой вслух. Ай да Гуль. И значит, я не спроста лезу к Вам с дружбой, не зная Вас почти, чувствую в Вас своего человека. На что Вы мне отвечаете: послал тебе чек, чего тебе еще от меня надо? Это шутка. Теперь сообразил, что в летнем виде <Вы> один, а в зимнем другой. Но отвечайте мне тогда хоть летом – тогда зимой не буду обижаться на молчание.

Так в ответ на это письмо жду как бы краткого подтверждения. Тогда напишу Вам разные разности и поставлю кое-какие вопросы с просьбой на них ответить.

Живется мне скорее тяжко.

Ну значит, «Камбала» идет. Пусть идет, и уж тогда именно в этом «Дневнике» , и если Вам она нравится, то с удовольствием Вам ее посвящу – не от озорства, а в знак дружбы. Только как – Р. Б. Гулю или Роману Гулю?

В этом ли № будет рецензия Юрасова[267]? Поддайте ему малость жару, чтобы рецензия была лестной. Денежно это важно. Здесь был довольно триумфальный вечер, посвященный «Оставь надежду…» и с «массой» по нынешним временам публики. A Ваше – откровенное – мнение? Или все еще не читали?

Жму Вашу руку.

И. В. очень кланяется. Она Вам приватно выразится о Вашей – Цветаевской – статье.

( С «Камбалой» 16-е?) [268]

* «Metier» (фр.) - «ремесло».

40. Роман Гуль - Георгию Иванову. 18 июля 1954. <Нью-Йорк>.

18 июля 1954

Дорогой Георгий Владимирович,

Ваше интересное письмо (и одно стихотворение — прелестное) получил в глуши Массачузетса. Большое спасибо. Стих ушел в набор вместе с «Камбалой».Поразмыслив, думаю, что не надо «Камб<алу>» мне посвящать я секретарь редакции, Вы писали обо мне отзыв, я писал о Вас — не стоит дразнить гусей. Повременим, так будет лучше.

Понимаю от души Вашу нелюбовь к «умственному труду». Я жене все твержу, что хотел бы «собак разводить» — чудесная промышленность и оч<ень> симпатичная, но ничего не поделаешь,надо «в общество втираться», хоть и тяжело. Статью Вашу жду к 10 авг. Напрягитесь уж. А то — опять опоздаем. Корректуру стихов пришлю из Н<ью> И<орка>, куда прибуду 26 июля.

О посылке, как получите, напишите совершенно просто и толком: то-то, мол, подошло, то-то, мол, нет — мало, велико, не годится, чтобы знать. Мы постараемся о второй посылке обязательно и обязательно хотим не забыть Ир. Вл. Кстати, сегодня в своем лесном «стюдьо» — взял «Оставь надежду» [269] и насмерть зачитался, оч. завлекательно построено и здорово написано. Прочту запоем. Рецензию устроим хорошую. Если Юрасов не напишет (он хотел), то сделаем иначе — м. б., «своей собственной рукой».[270] Простите, что не выслал еще Ледерплекс. Это потому, что все не были еще в нашем уездном городе — Атол.[271] А тут в глуши нет этих веществ. Но в первый же выезд — я куплю и вышлю.

О Набокове, даже и не конфиденциально. Я его не люблю. А Вашу рецензию (резковатую) не только помню, но и произносил ее (цитировал) жене, когда читал «Друг<ие> берега». Ну, конечно же, пошлятина — на мою ощупь, и не только пошлятина, но какая-то раздражающая пошлятина. У него — как всегда, бывают десять-пятнадцать прекраснейших страниц (читая кот<орые>, Вы думаете — как хорошо, если б вот все так шло — было бы прекрасно), но эти прекрасные страницы кончаются и начинаются снова — обезьяньи ужимки и прыжки [272] — желанье обязательно публично стать раком — и эпатировать кого-то — всем чем можно и чем нельзя. Не люблю. И знаете еще что. Конечно, марксисты-критики наворочали о литературе всяческую навозную кучу, но в приложении к Набокову — именно к нему — совершенно необходимо сказать: «буржуазное» искусство. Вот так, как Лаппо-Данилевская.[273] Все эти его «изыски» — именно буржуазные: мальчик из богатой гостиной. А я этого очень не люблю. И врет, конечно, — и бицепсы у него какие-то мощные (какие уж там, про таких пензенские мужики говорили — «соплей перешибешь» — простите столь не светское выражение). Вообще, я к этой прозе отношусь безо всякого восторга. И честно говорю: не мог читать его книги. Возьму, по­держу, прочту стр. десять — и с резолюцией — «мне это не нужно, ни для чего» — откладываю. Прочел только — с насилием над собой — две книги (обе в деревне, летом): «Дар» в прошлом году, «Приглашение на казнь» (в деревне во Франции). Не могу, не моя пища. Кстати, мелочь. Не люблю и его стиль. Заметьте, у него неимоверное количество в прозе — дамских эпитетов — обворожительный, волшебный, пронзительный, восхитительный, и дамских выражений — «меня всегда бесит» и пр. О нем можно было бы написать интересную «критическую» статью. Но это работа. А мы больше бы — «собак разводить». Спасибо за лестные слова (Ваши и И. В.) о статье о Цветаевой. Мне думается, что статья ничего себе. Еленева ей была растрогана, потому что — «в ней настоящая Марина» — а она ее оч<ень> любила. М. б., она и права. Ах, Марина — непутевая была покойница и бешеная... но тем и хороша. Хочу написать теперь об Эренбурге [274](за всю работу в НЖ — уже больше двух лет — о Цвет<аевой> написал первую статью; видите, неопровержимое подтверждение, что — «собак разводить»). Да и то меня друзья ругают, говорят, что стыд и позор — ничего не пишу. Дела, дела — загрызли... И все хочется дышать, а не писать» идти куда-нибудь (все равно куда), а не сидеть за письменным столом, молчать и не думать (а иногда и думать) - а не читать, вообще — быть, а не существовать. А быть трудно в наши дни и в нашем положении.

Ну, конец, крепко жму Вашу руку.

Цалую ручки Ир. Вл.

Ваш Роман Гуль

41. Роман Гуль - Ирине Одоевцевой. 31 июля 1954. <Нью-Йорк>.

31 июля 1954

Дорогая Ирина Владимировна, простите меня, старого дурака, старого олуха, грешен, виноват перед Вами. Виноват оттого, что стояла у меня Ваша книга слишком долго до того, чтоб стать прочтенной. А все потому, что «собак разводить», что «не люблю самый процесс чтенья, с детства». Но что же произошло? А произошло нечто потрясающее. Я взял в руки Вашу книгу («Оставь надежду») в деревне, открыл и... и потерял себя, дорогая Ирина Владимировна, я не мог от нее оторваться, хватали ее попеременно, то я, то жена. Я прочел ее с таким наслаждением, с каким я уже давно не читал ничего. Простите меня, если я скажу архи-глупость и архи-бестактность — я не только потрясен этой книгой, но я и поражен. Как могли Вы написать такую книгу — т. е. — поднять такую сугубо советскую (и в то же время мировую) тему. Я люблю «Даркнесс ат нун» Кестлера,[275] я помню впечатление, произведенное на меня ей. Это впечатление было похоже на то, что было со мной после «Оставь», но в Вашей книге многое — лучше, чем у Кестлера, потому что Вы русская. Ах, какая изумительная, какая верная и какая беспощадно-прекрасная книга! И какая талантливая... Только невероятной нечуткостью и непониманием самой сути сегодняшней главной темы мира можно объяснить, что Ваша книга на иностранных языках не имеет того — БОЛЬШОГО — успеха, которого она заслуживает. Я мог бы Вам многое писать и писать по поводу Вашей книги, но давайте я войду в берега. Одним словом, цалую Ваши ручки — нет, не ручки, конечно, это я раньше целовал Ваши ручки, а теперь — руки, конечно. «И я который раз подряд цалую...», нет, не кольца, нет, а именно руки,[276] написавшие «Оставь». Спасибо Вам. Знаете, если б Вашу книгу написали X, У, или Ц. Если бы ее написал Бунин, она б его прославила на мир. О его «прозрении» было бы написано черт знает сколько всяческих статей. Ведь Вам (если б мы все были и не ленивы и любопытны) надо бы было дать всеэмигрантскую пенсию, обставить Вас подобающе — и установить очередь из несознательных граждан, которых надо бы было каждый день гнать к Вам, чтоб они, остолопы, Вас благодарили. Для порядка очереди надо бы было найти к<акого>-н<ибудь> бывшего квартального надзирателя из старой эмиграции, или еще лучше - милицейского из новой. Я считаю Вашу книгу — событием (настоящим!) в нашей эмигрантской и вообще в русской литературе, ей придется долго жить, ее будут долго и очень долго читать, если, конечно, мир не покроется голубым дымком от водородных бомб...

К делу. Я говорил с Юрасовым. Сказал ему: — я прочел, но ведь это не хорошая, как Вы говорили, а потрясающая книга. Он говорит, да. Я тоже считаю, я хочу кончить рецензию тем, что вот, мол, новым эмигрантам надо учиться, как писать о сов<етской> России. Но я думаю, что он не поднимет рецензию о Вашей книге, как надо. Я буду за этим следить. И я все сделаю для того, чтобы мы по достоинству оценили Вашу книгу. Будьте спокойны. Сейчас на экземпляр, кот<орый> у меня, — очередь. Рвут на части. Я делаю Вам невероятную рекламу повсюду, трублю везде. Вот сегодня ее прочла советская одна наша знакомая, потрясена, но не понимает — как Вы могли дать такую верную (до мельчайших деталей) и такую глубокую картину Сов<етской> Сути? Расспрашивала о Вас, у нее как раз судьба была немного похожа на Верину,[277] в том смысле, что она имела отношение к искусству, но была вышиблена из-за происхождения. Она говорит тоже — что Вера и все ее окружение — и вся ее судьба — сделаны изумительно. Я пишу очень отрывочно. Это от волнения. Это хорошо, что мм еще умеем волноваться «бесплатно». Вот что хочу сказать. Знаете, что мне нравится помимо всего в книге? Она очень женственна. Во всей своей музыке женственна, и это придает ей большую настоящую прелесть. Когда пишет дама в штанах (не называю наших маститых дам по именам), это нехорошо, потому что у них «мужской» голос. Но у Вас — вся повадка настоящей женственности, и несмотря на все эти большие (по-настоящему, у Вас даже ведь есть подлинные исполнившиеся пророчества в книге! да, да) темы, которые Вы берете и разрешаете, — они окружены музыкой женственности, идущей гл<авным> образом от образа Веры и от всего Вашего изумительного стиля.

Но постойте, я скажу, что мне не понравилось. Во-первых, зачем Вы взяли Маринину фразу о Пастернаке и приложили ее к Штрому.[278] Это фальшиво потому, что Пастернак действительно похож «и на коня».[279] Это было тонко сказано, но Штром не может быть похож «и на коня». Это неверно. К тому ж литературная> публика знает это выражение Марины. Потом в нескольких местах — «блуза» вместо гимнастерки, это по-дамски, жаль, у Вас же есть гимнастерка, и ее надо было оставить везде. Вот и все. Больше ничего. Немного, правда? Но зато сколько — превосходных мелочей. Как чудно сказала несколько слов — Петровская за кулисами. [280] А этот шофер Волкова.[281] В двух местах о нем два штриха — но эти штрихи дают «всю сегодняшнюю Россию» во всем ее нигилистическо-приятном ужасе и жути. Да не могу даже сказать, сколько у Вас хорошего и восхитительного.

Я написал скрипт о Вашей книге для «Освобождения»,[282] он ушел уже отсюда. Но в редакции его так «поправили», что мне стыдно Вам послать даже этот текст. Все изуродовано. Но хорошо, что передадут о Вас, что Вы тогда-то и тогда-то ушли за Запад, что Вы написали то-то и то-то. М. 6., кто-нибудь и услышит.

Далее. Олечка (это жена) говорила мне по телефону из деревни, что она выслала Вам ДВОЙНУЮ порцию витаминов Б Ледерплекс. Это наш дар писателю от читателей, чтоб подкрепить писателя, чтоб он писал еще для нас. Потом, я Вас ругал как. Почему Вы не дали этот роман НЖ? Почему? Мы б его печатали с наслаждением. Ведь все, что у нас было напечатано, все хуже Вашего романа. Ваш роман был бы нашим украшением. Не понимаю. А что Вы написали сейчас? М. б., дадите отрывки? Г. В. писал, что 500 стр., это, конечно, для нас невозможно. Но отрывки. Я написал М. М. в деревню «восторг» от «Оставь» и сожаление, что роман прошел мимо нас.

Ну кончаю, устал, взволновали старика, а ему вредно волноваться, тем более так прекрасно волноваться и искренно. Скажите Г. В., что стихи — на днях высылаю (корректуру). Только не задержите, Георгий Влад. Статью жду — и не задерживайте, а то «швед русский колет рубит режет» [283] — еще напор и усе будет переполнено. Посылку Вам сварганим — вторую. Пришла ли первая? И хорошо ли пришли витамины, из стеклянного флакона жена их высыпала в мешочек,не разорвал их Мендес-Франс,[284] которого я проклинаю, как Фирл.,[285] я просто заболел индо-китайски.<...> [286]

42. Ирина Одоевцева - Роману Гулю. 3 августа 1954. Париж.

3-го августа 1954 г.

Милый, милый ангел Гуль,

Марина Цветаева была права — «с ангелами я бы сумела»,[287] и вот я «сумела», т. е., вернее, Вы сумели, понять «Надежду» оттого, что Вы ангел.

Вы написали мне все то, что я так давно — напрасно — ждала. Все похвалы, до Вашего письма — только «шелуха непонимания, глухонемое мычание». [288] Перелет, недолет.

Но Вы поняли «по-ангельски». Я ведь большой специалист в ангелах. Недаром первоначальное заглавие романа, который я сейчас пишу, было «Histoire d'Anges».[289]

Я Вас не благодарю за Ваше письмо. За «такое» благодарить нельзя.

Читая его, я вдруг почувствовала что-то похожее слегка на «остановись мгновение...»,[290] чего я, кажется, никогда еще, никогда не испытывала — значит я жила и писала не напрасно. Оправдание и награда, переходящая в нереально-иррациональное «торжество, в Рождество, в вечный праздник на Божьем свете».[291]

Но я все же благодарю Вас за желание протрубить о «Надежде». А как же ангелу иначе, как не трубить? Протрубите, чтобы даже глухие услышали. Я верю, что Вам это удастся.

Я не жаловалась. Но если бы Вы знали, как мне было больно, как меня душило непонимание, глухота и слепота, окружающая меня. До чего тяжело.

Все эти полу-успехи и полу-осуждения, эти «очень интересная, мастерски написанная книга» и прочая чушь.

Я верю, что Вы сумеете открыть «Надежде» дверь к настоящему успеху — и не только русскому. И за это я Вам наперед бесконечно благодарна.

Кончаю. Сейчас мне трудно писать от слишком большой радости. Вы уж меня простите как автор ея.

Ирина Одоевцева.

Я напишу Вам еще завтра или послезавтра.

* Поблагодарите и поцелуйте от меня жену ангела — за витамины, за посылку и за все — и, пожалуйста, оба не меняйтесь ко мне.

<На отдельной стр. — рукой Г. И.:>

Кланяюсь, благодарю за ВСЕ, подробное письмо следует. Ваш всегда

Г.И.

43. Роман Гуль - Георгию Иванову. 4 августа 1954. <Нью-Йорк>.

4 августа 1954

Г. В. Иванову

Дорогой Георгий Владимирович,

Посылаю корректуру, как обещано, но очень прошу вернуть со всем возможной быстротой. Нужно для верстки. Предложил бы Вам закончить стихотворением «Распыленный миллионом...», а «Камбалу» уже вонзите, где ей быть надлежит.[292] Очень жду статью. Получили ли посылку с одеждой, витамины (по воздуху) и мое письмо Ирине Владимировне? С 6-го по 23-е я вновь буду в деревне, но писать можно и на редакцию. Для быстроты прилагаю международные купоны.

Приветствую Вас обоих.

Искренне Ваш

<Роман Гуль>

44. Ирина Одоевцева - Роману Гулю. 6 августа 1954. Париж.

6-го августа 1954 г.

Дорогой Роман Борисович,

Не думайте, что я немножко спятила. Дело проще — вот уже два месяца, как я снова впала в «претуберкулозное состояние» и у меня ежедневно жар и всякие там «дважды два не четыре, а пять» и «елочные» ощущения.[293] Ваше письмо пришло как раз в такое время и, переполнив меня восторгом, заставило, не откладывая, взяться за ответ. Отсюда и его фантастичность и производство Вас в ангелы.

Но раз так вышло, придется Вам примириться с этим производством и здравствовать «поднесь и ныне в ангельской чине»...[294] Так что Вы теперь ангел-хранитель и ангел-воитель моей «Оставь надежду» и, пожалуйста, пожалуйста, не забывайте этого. И помогите ей. Я так верю, что Вам это удастся, что даже во сне сегодня ночью переживала какие-то всеэмигрантские триумфы вместе с Вами.

Сейчас пишу Вам утром, но идет дождь «с упрямой косизной»[295] и я чувствую себя премерзко, несмотря на радость, которой обязана Вам. Подумайте, ведь Вы первый сказали то о «Надежде», что я хотела услышать, то, для чего я ее писала. Как же мне не радоваться?

А о том, что я опять «немножечко нездорова» «забудем, забудьте, забудь»[296]...

Это только фактическая справка, чтобы Вы не сочли меня сумасшедшей или, что еще хуже, истеричкой.

Точка. Продолжаю, хотя мне писать очень трудно — и «легкость в мыслях необыкновенная»[297] в ущерб ясности. Так вот — вхожу в берега. Очень бы мне хотелось, чтобы в НЖ об «О<ставь> Н<адежду>» написали бы Вы. Не знаю, кто другой, у compris* Юрасова, мог бы так ее понять. Но, конечно, Юрасов как Ди-Пи легче защитит «Н<адежду>» от обвинений в «клюкве». Но, пожалуйста, приглядите за ним. Одним словом — «полагаюсь на Вас, как на каменную стену». И не только полагаюсь, но и верю, что Вы «Н<адежду>» выведете на путь если не славы, то все же успеха.

До сих пор ей до странного не везло — одна проволочка «Чехова» [298] что мне стоила. Ведь я полтора года ждала контракт. В Америку ее купили по телеграфу и обещали, что она станет beat sellerom, а вместе этого она провалилась — и даже без треска — о ней ровно никто не услышал. Так вот нельзя ли как-нибудь обратить внимание американцев на «All Hope Abandon» [299]? Заставить кого надо из них прочесть ее? И в рецензии в НЖ пожалеть, что американцы не обратили на нее внимания? Подумайте об этом, дорогой Ангел Воитель, и поступите «по усмотрению». Может быть, еще не поздно. Еще об огорчениях — ведь ее чуть было не взяли в Холливуд. Я уже получила требование подтвердить мои права на нее. И все же ничего не вышло. Ни-че-го. А зависти и злобы она все же вызвала много и сейчас еще вызывает среди братьев-писателей. Ведь даже сам Великий Муфтий. [300] Но об этом в другой раз. Теперь скажу Вам, что Ваша статья о М. Цветаевой меня восхитила, о чем, кажется, Вам писал Г. В. Не только восхитила, но и поразила. Я, видите ли, тоже не ожидала от Вас такого понимания поэзии (Марина ведь и сама была поэзией) и, главное, такого умения выразить это понимание. Я читала и «робко удивлялась», до чего все правильно. Должна признаться, что мне Ваши похвалы после В<ашей> статьи еще дороже.

Мне все время самой хотелось написать о Марине, так меня не удовлетворяло все, что о ней печаталось. Но сейчас вижу, что писать мне не надо, — Вы это сделали гораздо лучше меня, так что лучше и сделать нельзя. И за это Вам спасибо — и не только от меня.

Я пишу так растрепано и разбросано оттого, что мне сегодня очень не по себе. Но хочу кончить, чтобы письмо ушло в субботу, а не в понедельник.

Так вот — отчего я В<ам> не дала «Надежду» для НЖ? Но, друг мой, откуда мог у меня взяться самонадеянный оптимизм для такого предложения? Без упреков, но после горького опыта «Года жизни» — боль которого я ощущала до получения В<ашего> последнего письма... Спрятав ее и гордость вместе с ней как «несозвучные моменту», я погрозилась написать рассказ «специально» для НЖ. Но ответа не получила — и поэтому не привела угрозы в исполнение. Но, конечно, Вы меня тогда еще «не знали»! Это Ветхий Завет. И нас с Вами «не кусается». Теперь мы заживем по-новому.

И вот — я могу В<ам> послать 150-200 стр. второго тома «О<ставь> н<адежду> н<авсегда>», т. к. она задумана «в двух томах». И только отсутствие настоящего успеха, на который я твердо рассчитывала, заставил меня временно отложить писание «О<ставь> н<адежду> н<авсегда>» и взяться за другой роман. Теперь я его кончила и тружусь (ненавижу этот идиотский труд) над подготовкой его для «пишмаши». Это из жизни ложного резистанса, в основу легла моя «Изольда».[301] Для НЖ, конечно, гораздо интереснее «Смерть Веры Назимовой» [302] и пр. Ах, до чего обидно-досадно, что «О<ставь> н<адежду> н<авсегда>» не засияла на страницах НЖ — этот тяжелый «Год жизни» моей был бы совсем иным. Но «забудем, забудьте»... и давайте смотреть вперед, а не назад. Теперь мне гораздо легче с Вами, господин Ангел. Ангельские недоразумения не причиняют ни боли, ни обид.

Я думаю, что Вам довольно трудно понять, что я хочу сказать и написать. Я и сама немного путаюсь, что, зачем и почему. У меня уже опять жар. Теперь 5 часов, скверное время. И дождь все идет. Кстати, это вчера я начала В<ам> писать, в пятницу. Посылка В<аша> пришла. И до чего меня обрадовали витамины. Ведь я, кроме прочего, еще страдаю мозговым переутомлением. И бессонницей. От бессонницы помогает только приятная и спокойная жизнь (значит, невозможно от нее избавиться), а от переутомления головы В<аши> витамины действуют чудесно. Я сразу перевела по-французски все свои стихи из НЖ.[303] Спасибо Вам и О<льге> А<ндреевне> очень, очень и очень. И еще спасибо.

Серый костюм сузила и перешила неумелой своей иглой. Хорош для жаркой погоды, которая все же иногда наступает. Блузки премилые — не гимнастерки. Вы правы, — обокрала я напрасно М. Цвет<аеву>, но сначала бессознательно, а когда вспомнила, что это ее, жаль было отдавать - и чрезвычайно к Шторму подходит конь.

Ведь Шторма я писала с Беседовского. [304] Знаете Вы этого гуся? Он сам нашел, что страшно похож.

Желаю Вам обоим всего наилучшего

Ваша И. О.

* включая (фр.).

45. Георгий Иванов - Роману Гулю. < 9 августа 1954>. Париж.

<9 августа 1954>

Дорогой Роман Борисович,

Простите за молчание. И. В. опять больна. Опять она надорвалась, работая по десять часов в сутки, кончала роман. То же было два года назад. Роман почти кончен, но опять почти. Писано по-французски, и рукопись пойдет во французские руки. [305] Значит, каждая запятая должна быть проверена. Вместо этого – опять прописали «полный покой», лежание, отдых, всякие там фрукты и перемены воздуха. Перемены воздуха есть – то адская жара, то сплошные дожди и холод. Покой тоже сомнительный, последние «чех» деньги тают, и что дальше. Пишу это не чтобы Вас разжалобить, а в «порядке осведомленности». И недели три я кручусь, мою посуду, жарю, варю, подметаю, высчитываю гроши, стараюсь как умею развлечь. Сам я при этом неврастенический лентяй, проживший всю жизнь ничего не делая и не очень заботясь. Тем более, тем бесконечней я благодарен Вам за Ваше чудное письмо.[306] Если бы оно было и неискреннo, то все-таки Вы бы сделали огромное дело. Она что-то Вам сама написала и велела отправить, не читая.[307] Но передать не могу, какое прекрасное дело Вы сделали, так написав ей и в такое время, когда ей так опять нехорошо. Она начинает грустить, в 5 часов этот отвратительный жар, и я говорю, а вот я тебе прочту письмо Гуля – и просвечивается солнышко. Теперь я ваш неоплатный должник. Даже сказать не могу, как благодарен. А ведь в доброте и искренности Вашей ни она (ни я) не сомневаемся. И Водов (из «Русской мысли») [308]тоже сказал чрезвычайно кстати: «Ну уж Гуль не такой человек, чтобы писать не то, что думает». Я думаю без преувеличений, что она может поправиться благодаря Вашему письму. Спасибо Вам, дорогой Р. Б.

Ну вот стихи. Прибавил два, чтобы был меньше фин<ансовый> прорыв. Отложу до следующего раза то, что «в работе», – мозги не тем заняты. Ну уж «рыбок» , по-моему, не печатайте. Впрочем, Ваша воля. Настаиваю на посвящении – Ваши отводы – я редактор, Вы обо мне, я о Вас – неуважительны. И с какой сволочью нам с Вами считаться? Это даже унижает нас с Вами. Да, «Камбала» пошла под № 13. Может быть, Вы этого числа не любите? Тогда переставьте ее куда угодно.

Статейку пришлю на днях. Я было занесся и размахнулся, но опять решил сократить. Так что получите нечто вроде большой рецензии, и можно ее, если <не> будет поздно, вставить в библиографию.[309] Я не Терапиано и местами не считаюсь. Но если не сдохну, то дошлю к следующему номеру. То о литературе «вообще», что написал было, приклеить к отзыву об антологии затрудняюсь. Взбудоражила меня Ваша статья о Цветаевой: не представлял себе, что Вы так это дело понимаете и так сумели написать. И вот из Вашей статьи и своих соображений и Lе sесret рrоfessionеl 1921 года (Сосtеаu)[310] – самого удивительного «учебника поэзии», какой я читал – и для следующей книжки – постараюсь сделать нечто в назидание и отдать нашим современникам. Между прочим, следующее: рад задать Вам несколько вопросов, чего можно и чего нельзя, для руководства.

Ах, дорогой Роман Борисович, как я рад, что Вам нравится книга И. В. И еще как чудно Вы написали. И как благодарен Вам. Видите ли, раз Вы так ее оценили, то скажу Вам откровенно, я считаю себя несравнимо ниже ее. И в стихах тоже.[311] Супружество тут ни при чем. Другим говорить это трудно – скажут, подбашмачный муж. Но Вы поймете. Она яркий талант. Я более-менее эпигон, хотя и получше множества других. Вы оттого и оценили «Оставь надежду», потому что Вы сами такой же породы и природы – щедрость, яркость, размах. До сих пор жалею, что паршиво написал о «Коне Рыжем»[312], главное, не привел выписок. Как камергер играет на рояле в эмигрантском доме [313]– былую русскую жизнь, например. И не объяснил «читающей публике», как это волшебно сделано, и притом на одном вдохновении, без капельки поту. Тоже, если не сдохну, должен как-нибудь о Вас по-настоящему написать.

Конечно, «огромное русское мерси» Вам обоим и за посылку и за ледерплякс. Если будете собирать новую посылку (пишу, т.к. Вы спрашиваете), то, если можно, побольше чего-нибудь И. В., тряпок всяких. Она ведь женщина и так радуется всякой обновке, и так у ней их мало. Башмаков ей не посылайте. Но всякие платьица, пижамы, если попадутся, что-нибудь такое. Американские студенты шляются здесь в кофтах всех цветов радуги – если что такое, то очень идет, чтобы спать в них. Лоферы прекрасные. Синий костюм сел на меня как будто нарочно сшитый. Пальто «драп яркое» , увы, не годится, т.к. я едва-едва в него лезу, а длина выше колен. Так что пальто бы получил с признательностью любого цвета и материала, но пошире и подлиннее.

Благодарю Вас за все.

Ваш Г. И.

…Мне всегда открывается та же

Залитая чернилом страница…

И. Анненский

Их лучше сунуть в разные концы дневника - а то в обоих Анненский

Еще раз Ваш Г. И.

46. Георгий Иванов - Роману Гулю. 18 августа 1954. Париж.

18 августа 1954

Дорогой Роман Борисович!

По-видимому, произошло идиотское происшествие. Именно 9 августа — уже беспокоясь (и стыдясь), что задерживаю и отправку корректуры, и ответ на Ваше письмо, я засел его писать. Жена моя, уже раньше написала и заклеила, чтобы Вам отправить, но я сказал — я не буду читать и так и пошлю в твоем заклеенном конверте — и вместе прийдет и дешевле обойдется. Хорошо. Написал длинное письмо Вам, склеил и исправил корректуру с прибавкой двух новых стихотворений и запаковал все это — т. е. корректуру, мое письмо и отдельно заклеенное письмо И. В., в конверт par avion. И надо же было, что как раз собралась уходить femme de manage*, являющаяся в квартиру, где мы живем, раз в десять дней. И попутал же меня черт дать это письмо ей. Сегодня, 18, она является опять мыть полы и пр. И дает мне сдачу с 200 фр<анков>, которые я ей на авионные марки дал. И возвращает 126 франков. Как так, почему так много сдачи? На почте столько взяли. Вы сказали, что par avion? Конечно, сказала. Взвешивали письмо? Взвешивали.

Т. к. письмо слишком тяжелое и должно было стоить 150 — 160 франков, то очень боюсь, что произошло следующее: теперь, во время вакансов, повсюду сидят всякия дуры девицы или столетние старухи, заменяя настоящих почтовиков. И более чем вероятно, что письмо ушло недостаточно оплаченным и где-нибудь в Буржэ, обнаружив это, его послали не авионом, а простым. Адрес expediteur'a, конечно, был на обороте — но здешняя халатность вообще знаменита, а еще лето — станет кто беспокоиться и возвращать письмо мне. А до Вас когда оно дойдет!? Антология[315] шла больше месяца. Особенно отвратительно что в ответ на Ваше чудное письмо к И. В. мы оба, каждый от себя, «излили Вам душу». А Вы при том, законно, можете думать о нас: «Какое хамье, даже не удосужились ответить». Опять-таки корректура. Там, кроме двух новых стишков, изменен порядок, вставлена «Камбала» и исправлено несколько существенных в стихах мелочей. Если, как я боюсь, письмо поехало простой почтой, то пришлите, пожалуйста, срочно корректуру, верну в тот же день. А если опасения мои неверны, то будьте душкой, не поленитесь подтвердить это хоть открыткой, но сейчас же! Вы не можете представить, как мы оба обозлены и расстроены этой гадостью.

Обнимаю Вас

Ваш Г. И.

В этот понедельник, полагаю, отправлю Вам авионом свою маленькую статейку. Таким образом Вы ее будете иметь в среду-четверг. Если попадет, буду оч<ень> рад. Нет — плюньте, моя вина. Но если бы Вы знали, как трудна моя жизнь сейчас!

А Ваша статья о Эренбурге[316]? Не возитесь, как я, непременно напишите. А не нужны ли Вам цитаты из стихов этого великого человека? Помню кое-какую пошлятину, очень нежную при том. Вроде

Еще раз — и пожалейте, и извините меня, дурака, за то, что доверился femme de menag'кe!

* приходящая домработница (фр.).

47. Ирина Одоевцева - Роману Гулю. 19 августа 1954. Париж.

19.8.54.

28, rue Jean Giraudoux

Paris 16

Здравствуйте - здрасьте, дорогой Роман Борисович,

Вы уже знаете о происшествии с письмом,

Поэтому я, на всякий случай, вынуждена обратиться к тонкому эпистолярному приему Евгения Сю [319] и К° — «Как я писала Вам в моем прошлом письме».

Итак по пунктам: 1) Рассыпалась искрометно, как свет электрический в благодарности за Ваше письмо, которое перечитываю каждый день и скоро буду помнить наизусть, как Волков письмо мамы-Кати.[320] 2) Просила Вас быть ангелом Хранителем - Воителем моей «Оставь надежду» и, если возможно, обратить на нее внимание американцев. 3) Предлагала Вам — на что никогда не решилась бы до Вашего письма — отрывок из второго («готовящегося к печати») тома «Оставь надежду». Страниц 100-150 НЖ «Смерть Веры Назимовой». Место действия Франция, но в действии принимают участие «люди оттуда». Отрывок вполне сам по себе, не требующий ни пояснений, ни продолжения. Хотя оно и существует или, вернее, будет существовать.

Так Вот — очень мне хочется знать, подходящее ли это для Вас дело. Если да, то я сейчас же — и с каким наслаждением — засяду за него. А то — извиняюсь — он у меня написан по-французски.[321] Глядя на свои французские рукописи, я часто вспоминаю восклицание сердобольной гражданки, впервые увидевшей верблюда, — «Проклятые большевики, до чего довели лошадку!».[322]

Я пишу по-французски легко, а все же надо считаться не только с их стилем, но и взглядами, многое «не понимают сантимщики, не понимают лягушатники» в ам-славе.[323] Писать надо о русских, по-русски, для русских, и жаль, если это не удается.

«Чехов» полуобещал мне контракт. Но я твердо обещанный контракт ждала ведь полтора года, так что кончать для них «Оставь надежду» не могла бы. «У меня для этого силы нет». И времени тоже.

4-ый пункт и последний — новые россыпи благодарностей за витамины и прочее. Прочее все отлично подошло, а витамины приносят ежедневную пользу. Без них мне было бы гораздо хуже.

Были еще восторги по поводу Вашей статьи о Марине Цветаевой и кой-какие «лирические мотивы», довольно безрадостные — их восстанавливать не к чему. Все. «Теперь буду ждать В<аш> ответ с нетерпением». Кончаю, как полагается по романам Евгения Сю, тем более, что это правда. Буду ждать, очень ждать.

Шлю сердечный привет О<льге> А<ндреевне>, а Вашему Ангельству делаю почтительный реверанс.

И. Одоевцева

<На полях первой стр.:>

Г. В. Вам кланяется и обещает выслать статью в понедельник. Все забываю спросить — будут ли мои стихи в этом номере НЖ? А насчет желания разводить собак понимаю и сочувствую, т. к. страстно их люблю и уважаю безмерно.

48. Роман Гуль - Георгию Иванову. 23 августа 1954. <Нью-Йорк>.

23 августа 1954

Дорогой Георгий Владимирович,

Я вернулся в Нью-Йорк. 4-го авг. я послал Вам отсюда по воздуху Ваши стихи (корректуру) и просил Вас вернуть все парретур дю курье.* Приложил на скорость купоны. От Вас до сего дня РОВНЫМ СЧЕТОМ НИЧЕГО. Как это понимать - ума не приложу. Во всяком случае я ждать не буду и все буду заверстывать так, как мне кажется лучшим. У меня нет времени. Если Вы успеете прислать - хорошо. Не успеете, не гневайтесь, сделаем без этого. О статье не пишу, ибо она уже опоздала и к этому номеру. Но м.б., Вы и не хотите ее писать? Тогда известите.

Всего хорошего.

Ваш <Роман Гуль>

Привет Ирине Владимировне

* Par retour du courrier (фр.). - обратной почтой.

49. Георгий Иванов - Роману Гулю. 26 августа 1954. Париж.

26 августа 1954

28, rue Jean Giraudoux

Paris 16

Дорогой Роман Борисович,

За время с получения Вашего письма Одоевцевой о ее книге — было отправлено Вам (все на деревенский адрес) — 4 письма. 1 короткая записка от И. В. «от избытка чувств» по случаю — огромной — «нечаянной радости»,[324] которую она испытала, прочтя Ваше. 6-го [325] толстое письмо, содержащее: 1) ее письмо, заклеенное в отдельном конверте. 2) Мое очень пространное письмо, исправленную и расклеенную корректуру, с прибавкой 2 стихотворений. С этим письмом произошло идиотское недоразумение: дура femme de manage отослала его не par avion. Это выяснилось только неделю спустя к нашей панике. Помимо корректуры и пр. не ответить сразу и как должно на Ваше письмо к Одоевцевой, глубоко тронувшее, обрадовавшее и взволновавшее нас обоих, — было бы невероятным поступком с нашей стороны. Тогда мы оба написали Вам сейчас же по письму, которые пошли, конечно, avionoM, каждое отдельно. Мое — отправлено 18, ее 20 — все на деревенский адрес. М. б., читая это письмо, Вы уже получите хоть эти последние два из деревни и увидите, что произошла кошмарная чепуха.

Конечно, верстайте, как найдете нужным. Прилагаю два стишка,[326] вклеенные в злополучную корректуру. Вставите так вставите, поздно так поздно. В набранных я кое-что исправил, но хорошенько не помню что. Вот, например, что-то напутано было в строчках, которые должны быть так:

Но продолжаются мучения

........................................

И поздние нравоучения [327]

(еще «Камбала» посвящена (обязательно!) Р. Б. Гулю. (Но м. б. «Роману»?). Это как желаете, но если снимите посвящение, обижусь.)

Исправлено еще так:

Поэзия — точнейшая наука. [328]

И вместо «на скамейку железную сяду» — чугунную. [329] Она ведь чугунная.

Очень надеюсь, что Бы, дорогой Роман Борисович, поняв наши злоключения с письмами, смените гнев на милость. Но, конечно, не зная — на гиперхамское молчание на Ваше письмо Вы имели право более чем рассердиться.

Если Вы не раздумали печатать мою статью, то окажите мне еще раз кредит. Через несколько дней у Вас будет рукопись, написанная наново. Это опять стала статья общего характера. Сбили меня главным образом Вы, статьей о Цветаевой, впрочем, прочтете сами. Т. к. я кое в чем сомневаюсь — а тему взял ответственную — то попрошу Вас откровенно сказать, что и как. Так будет лучше.

Обнимаю Вас. Г. И.

50. Роман Гуль - Ирине Одоевцевой и Георгию Иванову. 26 августа 1954. <Нью-Йорк>.

26 августа 1954

Дорогие Ирина Владимировна и Георгий Владимирович, звините, звините мой страстный рабочий темперамент. Я Вам брякнул сердитое письмо, потому, что в работе я «не человек — зверь» и отсутствие корректуры привело меня в раж. Прошу прощенья, хотя и признаю не только свою вину страстности, но и Вашу не очень большой аккуратности. Но теперь все устроилось прекрасно. Сегодня получил от жены заказное — и в нем — два письма от Одоевцевой и два от Иванова с корректурой и двумя новыми превосходнейшими стихами! Все, стало быть, в золотом порядке.[330] Сейчас все это переправлю спешно в типографию, и все будет сделано «на большой». В зверином темпераменте я еще и оттого, что секретарша ушла в отпуск, я кручусь тут один, и мне круто со всеми делами (а к тому же мечтаю еще раз прыгнуть в Питерсхем), и вот замотался здорово. Мое это письмо не ответ на Ваши, это так — «провизориш»* пишу. На званье ангела — ладно — соглашаюсь, но только, чур, не «вологодского».[331] Ол райт? Жена пишет, что посылку Ир. Вл. отправила (посылка вся посвящена Ир. Вл., только женские вещи, хотя кажется, что-то оч<ень> ограниченное было и мужское). Пишите откровенно, что подойдет, что нет. Это жена сделала из того, что нашла там на месте. Дабы поставить памятник установлению снова чудных отношений после сердития и брани — разыщу Вам обоим по пестрой рубахе — с барсом на животе и двумя леопардами на лопатках. Я в восторге от таких оптимистических одежд, когда я вижу их тут «на массах» (и пролетарий, и интеллигент, и буржуй — всяк носит барса на груди, а на юге, говорят, творится с этой пестротой что-то невероятное), ко сам никак не рискую надеть барса на живот. Понимаю, что малодушие, но ничего не поделаешь. Но и с барсами есть оч<ень> хорошие штуки. Постараюсь найти и послать. Если «лоферы» подошли, то там же могу достать еще точно такие же, но рыжие. И размер костюма ясно говорит, что надо.

О «пальте» у нас был спор. Я говорил жене, что не надо, что это не подойдет и пр. А она говорит, что ты ничего не понимаешь, это чудный драп и в нем прекрасно драпать зимой. Я оказался прав. М. б., Водов в нем будет хорош? Хотя Мельгунов разорвет его, если он наденет на себя то, что исходит от филистимлян.[332] Самого бы Мельг<унова> бы обрядить (не говоря, что это отсюда), а потом встретить зимой и сказать: и каюк, умер народник. Вот и убийство врага свершилось бы. Ну, довольно глупостей.

Ирина Владимировна, шлите все, что можете. Моя поддержка гарантирована. Конечно, я человек субалтерный.[333] У меня окончательного слова нет. Оно у М. М. Но поддержать я могу. Итак, надумайте что, не торопитесь и шлите. О рецен<зии> думаю сам. Юрасов в отпуску сейчас. Отнять у него просто так за здорово живешь — сами понимаете — не могу, обижу, он очень хотел. Но я за этим делом слежу и сделаю все, что могу. В сент<ябрьскую> книгу едва ли попадет (именно из-за его отъезда), хотя постараюсь, ибо он обещал написать в отпуску. Вообще, если мы обсудили и постановили, что я ангел пензенский, а не «вологодский» — то все в порядке. И моя поддержка — искренняя (Водов прав, за это ему и можно дать пальто) — Вам гарантирована. Конечно, мы любим всякую похвалу (иногда даже заведомо неискреннюю, но не грубую, конечно) — мы даже готовы бываем повторить, как у Шиллера — «Солги, Луиза!» [334] (и Луиза, собака, конечно лжет, она такая уже б... — я хочу сказать, бесстрашная), — но я видит Бог, не Луиза, и даже когда пытаюсь быть Луизой — ничего не выходит, нас в Пензе этому не обучали. Верьте, славлю Ва< совершенно чистосердечно и искренно.

Ну, пока кончаю, пишу второпях. На свободе напишу посвободнее и обо всем. Стихи Ир. Вл. в этом номере вряд ли пойду! Жорж задавил всех, либо он один будет совершенно, либо останется одна-две странички, но тогда надо дать к<ого>-н<ибудь другого — а то мужа и жену купно — это не шикарно. Правда. Дать в подверстку — не хотите? Да Ваши стихи и не подходят для этого дела. Во-первых, циклические, по тону и размеру — едва ли.

Оч<ень> у Г. В. хорошо об Анненском и Гумил<еве>.[335] Анненского нестерпимо люблю. Только есть у меня два «моих»: Тютч<ев> и он. Это - из мертвых, конечно. О живых - не говорю. Видите, какой я воспитанный! Дневник в этой книге будет изумительный! Оч<ень> хорош, очень. Кой-кому уже читал: чудесно!

Provisjrisch (нем.). - временный.

51. Ирина Одоевцева - Роману Гулю. 3 сентября 1954. Париж.

3-го сентября 1954.

Дорогой Роман Борисович,

Только два слова с просьбой непременно «вдарить» и как можно сильнее в защиту «О<ставь> н<адежду> н<авсегда>». В защиту — т. к. «О<ставь> н<адежду> н<авсегда>» действительно чувствует себя под защитой Вашего ангельского (пензенского) крыла. И до чего это утешительно — по-настоящему.

А то, судите сами о «дружеских утешениях»» моих здешних «друзей». — Не все ли вам равно, что вас ругают в русской прессе, раз вас так хвалят французские критики? И еще. На вашем месте я бы просто перестала бы раз и навсегда писать по-русски. Все это говорится с ехидной любезностью и сочувствием, преимущественно по телефону.

Только, пожалуйста, не откладывайте до следующего номера Н. Ж. И, мне кажется, что лучше всего было бы Ваше, а не Ульяновское заступничество. От Ульянова на днях получила письмо — он еще не видел «О<ставь> н<адежду> н<авсегда»>, несмотря на то, что я просила Александрову [336] послать ее ему. Т<ак> ч<то> пока он получит книгу, прочтет и напишет — успеет выйти следующий номер Н. Ж. Я очень люблю и уважаю Ульянова, но он все же немножко «тяжелодум», в нем не хватает Вашей электрической динамичности. Конечно, он Ди-Пи, но Пен-Ан это еще ценнее. (Пен от Пензы, а не Пэн, как Пэн-клаб [337]). Впрочем, Вы к тому же еще и Пэн-Ан — на этот титул тоже имеете право, и, пожалуй, пишущий Ангел для защиты «О<ставь> н<адежду> н<авсегда>» так же необходим, как и Ангел Воитель, или, вернее, ей необходим Ангел Хранитель с мечом и стило. И до чего же прекрасно, что Вы существуете! И что можно восхищаться этим искренно — без «Солги Луиза». И к черту ложь! И всякое луизианство.

Так вот, возвращаясь к Ульянову. Я буду очень рада, если он напишет об «О<ставь> н<адежду> <навсегда>» в Н. Журнале Кстати, и повоевать за меня ему к лицу, т. к. он считает, что я, назвав его Дальним Другом в своем стихотворении,[338] посвятила его тем самым в рыцари. Так пусть по-рыцарски и заколет копьем Ширяева. [339] Но этот бой может произойти лишь «со временем», а время не терпит.

Поэтому очень прошу, чтобы «Господь Бог под руководством Вашего Высокопревосходительства», т. е. Пен-Ангельства, отразил напор вражеских сил непременно в ближайшем номере НЖ. Ничего, конечно, не имею против Юрасова, опять-таки под руководством Вашего Пен-Ангельства, но раз Юрасов «каникулирует» — будьте милым, потрудитесь сами.

Г. В. пишет Вам сам. Он все бьется со статьей. Я было переписала ее, но он опять все переделал. Одним словом, «доволен ли ты ей, взыскательный художник».[340]

Насчет стихов Вы совершенно правы. В одном номере его и мои — нехорошо. Тем более, что мои стихи сильно проигрывают от такого соседства — впрочем, не только мои, но это уже меня не «кусается».

Кстати, не находите ли Вы, что «Чеховцы» должны были издать Георгия Иванова вместо Мандельштама? Ведь здесь вопрос идет также о продлении жизни, но это их по-видимому тоже не «кусается».

Теперь к Вам особенное предложение — нельзя ли из моей «О<ставь> н<адежду> н<авсегда>» сделать фильм, т. е. не могли бы Вы за это взяться? Ведь его, как я В<ам> писала, чуть был< не взяла в Холливуде фирма, ставившая «Crossfire», забыла как ее зовут.[341] Права принадлежат мне целиком, и мы бы с Вами подели ли бы гонорар пополам. Подумайте об этом, если у Вас имеются связи. Вы ведь умный. Ну, вот и все. Жвиняюсь, что так растрепанно, но я опять слегла, а лежа писать не умею — и в смысле каллиграфическом и в стилистическом, не говоря уже об орфографии.

С нетерпением жду посылку. И еще просьба — пришли мне Ваши фотографии — необходимо.

Кланяйтесь Толстым,[342] пожалуйста. Пусть И. М. [343] сыграет Вам «Размахайчиков» и «Мы объелись ветчины»,[344] Желаю Вам и О<льге> А<ндреевне> всего наилучшего.

И. О.

52. Георгий Иванов - Роману Гулю. 6 сентября 1954. Париж.

<Рис. Размахайчика> 6 сентября <1954>

Дорогой Роман Борисович,

Посылаю вдогонку настоящий текст посланного в письме И. В. стихотворения. Я сдуру, едва его сочинил, воспользовался «оказией» — чего никогда делать не следует. Теперь оно в порядке. Если удастся всунуть в «Дневник» — будет приятно, а нельзя так и плюньте.

Вы, я думаю, «начали догадываться», что со статьей я Вас опять надул. Это правильно. Но если думаете, что статьи нет и не будет — ошибаетесь. И, надеюсь, скоро убедитесь в этом: я ее собираюсь скоро доставить на Ваши светлые очи и получить обратной почтой, хоть скромный, а все-таки чек. Антология опять «вернулась в родной океан» — т. е. слилась со статьей, где говорится о разном, Ульянове — Гуле, главным образом. Т. е. <о> поставленных вами обоими вопросах. Вот увидите, с каким почтением я о Вас пишу. Не ожидал, сознаюсь, что Вы насчет стихов настолько «свой брат» и так все понимаете. В конце концов даже лучше, что я докопался до появления Вашей «Цветаевой» [345] — от столкновения с нею и моя статья «заиграла». Ну, сами будете судить, когда получите «манускрипт», как пишет мой благодетель Буров, о котором — ох! я тоже произвожу некую бескорыстную работу. [346] Не бросайте в меня камнем, хоть и дохну, а «кушать надо». Он, видите ли, т. е. Буров, написал свою эпопею трех поколений в трех же томах а la «Война и Мир».

Хорошо. Завидую Вам, что сидите в деревне. На старост лет тянет меня «на солнышко». Прежде презирал. За рубашки тиграх «заранее благодарю», как выражались благовоспитанные аптекарские ученики. Насчет желтых лоферов - хочу ли? - вопрос странный. Как же так не хотеть. Кстати, не сочтите за нахальство - но для сведения, как Вы сами писали: не попадаются ли среди вещей, напр<имер>, портфели - ничего, если сильно держанные, но повместительнее? И поношенные, но американского производства. След. хорошего стиля?

Обнимаю Вас. Целую ручки Ольге Андреевне и благодарю ее очень за ее милые хлопоты. Хотел Вам задать «вопросы», но отложу до когда вернетесь в Нью-Йорк. Обнимаю Вас.

Г. И.

<На полях:> Кланяйтесь и от меня Толстым.

53. Ирина Одоевцева - Роману Гулю. 19 сентября 1954. Париж.

19.9.54.

Дорогой Роман Борисович,

Тысяча восторгов и благодарностей. Одним словом, восторгам нет счета, благодарности — дна. Посылка выполнила норму полезности и удовольствия на 110%. Предметом № 1 оказался халатик — необходимость в нем чувствовалась очень остро. Ведь мне приходится полдня лежать, и халатик, да еще такой милый и веселый, хоть немного скрасит это занятие. № 2 — шерстяные кофточки — у нас холода и дожди, и они чрезвычайно уютны, в особенности зеленая, «как персидская больная бирюза». [348] Остальное тоже все отлично подошло. Платье на желтых пуговицах будет служить передником — и красиво и практично. Платья очень широки, но сузить их легко, и я с этим справлюсь. Все блузки по мерке. Зеленую рубашку, явно предназначавшуюся Жоржу, забрала себе в виде полупижамы. Очень она мне нравится, как и лиловая кофта в цветы. Без употребления остались только три предмета для грудо-брюшной поддержки. За полной ненадобностью. Обхожусь без таковых. Я их подарю хозяйке квартиры, ее роскошная пышность как раз нуждается в такой основательной поддержке. Не люблю, чтобы вещи не служили. Белье мне тоже очень кстати, а шерстяной эскимос будет надеваться в холод, чтобы спать с открытым окном.

Теперь Вы уже не можете сомневаться в том, что действительно угодили мне на 110%. И спасибо Вам еще раз. Это все от­носится и к Ольге Андреевне, но в суперлативной форме [349] и с прибавкой нежности.

Я все ждала от Вас известия о статье — ответе Ширяеву. Меня это беспокоит. Позавчера какой-то анонимный доброжелатель прислал мне уже совершенно площадную ругань того же Ширяева в «Нашей Стране». С подчеркнутыми красным «отборными местами» и россыпью прибавленных красных восклицательных знаков — для вящей оскорбительности, должно быть. Газета от 27 июля. [350] Читали ли Вы ее? Стоит того. Меня поражает зависть и злоба, вдруг зашипевшая вокруг меня. Казалось бы, чему завидовать? Ведь ни денег, ни успеха пока не видно. К тому же я очень больна. А вот, пойдите.

Кто-то пустил слух, что все издание «О<ставь> н<адежду> н<авсегда>» разошлось и все собратья по «Чехову» вознегодовали, хотя нетрудно догадаться, что это вздор. Ширяев же многим доставил удовольствие, и они даже скрыть этого не умеют. Не называю имен, чтобы не сплетничать. Но до чего мне обидно. И до чего я ценю Вашу готовность принять бой за «О<ставь> н<адежду> н<авсегда>». Вы себе и представить не можете, какое Вы для меня «Утешение в горькой судьбе» [351]. Пожалуйста, помните, что Вы пензенский ангел и что это накладывает на Вас обязанности в «высшем смысле». Одна из них — отвечать на письма мне.

С самым сердечным приветом

И.О.

Я тружусь над «Смертью Веры Назимовой» для НЖ. Скоро кончу.

54. Роман Гуль - Ирине Одоевцевой. 26 сентября 1954. <Нью-Йорк>.

26 сент. 1954

Дорогая Ирина Владимировна, прошу прощения, что я медлил с ответом, но видит Бог — я замучен работой, да и старость одолевает — недугую всячески. Поэтому и сегодня — оч<ень> кратко, хочу только не «свинить дальше» и ответить Вам хотя бы кратко на Ваше, как всегда, милое и очаровательное письмо. Очень рады, что посылка пришлась Вам по душе. В своей замотанности мы не удосужились Вам написать, что для того, чтобы заполнить «вакуум» в коробке — жена вложила сверху какие- то совершенно негодные вещи — просто чтобы не «болталось», так что Вы на эти заполнения вакуума не обращайте внимания и в будущем. Вам пошла из Питерсхем вторая посылка — она ушла числа 3-го, кажется, сентября, так что Вы ее уже скоро получите, там оч<ень> недурные вещи — и никакого вакуума. Получите, напишите, как и что? Насчет «О<ставь> н<адежду> н<авсегда>» — в этом номере НЖ, к сожалению, рец<ензии> не будет. Юрас<ов> не успел, а я-то уж и вовсе не успел бы. Но он хочет во что бы то ни стало написать и через неделю мне уже даст. Я все же держусь того мнения, что именно новейшего <автора> рецензия ценна, как отпор Ширяеву, а я послежу за всем. «Нашу стр<ану>» — тоже читал — ну, что же тут поделаешь — «трезвенники спирт глушили» — и хотят нас бить резинами [352] (в частности, насчет резин у меня есть сомнения, это, по-моему, у Г. В. уже что-то «европеизированное», мы же были не каучуковые совершенно — у нас больше были — дубины, чем резины. Как Вы думаете, Г. В.?). Стих этот вошел, хоть и с превеликими трудами (типограф ругался, но кончил). Кстати, в последнюю минуту дал одно стихотворение Ир. Влад. — насчет мышей в Париже. [353] Будет хорошо, увидите. Сейчас простите, кончаю, обрываю, уезжаю, умираю — но все же цалую Ваши ручки (нет, руки) и Г. В. самый сердечный приветище!

<Роман Гуль>

55. Ирина Одоевцева - Роману Гулю. 16 октября 1954. Париж.

16.10.54.

Дорогой Роман Борисович,

Вы знаете, что не в моих правилах оставлять письма без ответа, но известие о том, что в Нов. Журнале не будет отзыва об «О<ставь> н<адежду> н<авсегда>» не только потрясло меня, но и было для меня настоящей катастрофой.

Этого уж я, во всяком случае, не ожидала. И пережить этот удар мне было не легко — гораздо труднее, чем брань Ширяева.[354]

Но теперь это уже прошлое —

Ну, что же? Не такие царства погибали...[356] И довольно об этом. Но, чтобы не возвращаться к «обманувшей надежде» — мне теперь совершенно безразлично, будет ли что-нибудь о моей книге в следующем номере Нов. Журнала или нет.

«Дорого яичко... к известному дню»,[357] а раз срок пропущен, то я отлично обойдусь обещанием, как, кстати, уже обошлась обещанием отзыва о «Контрапункте», впрочем, тогда и необходимости в нем не было.

Мне очень неловко, что я до сих пор не поблагодарила Ольгу Андреевну за посылку. Пожалуйста, передайте ей мои извинения и сердечную благодарность.

Желаю Вам всего хорошего.

И. Одоевцева

56. Георгий Иванов - Роману Гулю. <Начало ноября 1954>. Париж.

<Начало ноября 1954>

28, rue Jean Giraudoux

Paris XVI

Дорогой Роман Борисович,

Очень надеюсь, что это письмо не останется без ответа. Последнее Ваше письмо, сообщавшее, что рецензии о «Ост. над. навсегда» не будет, имеет уже более чем сорокадневную давность. О том, как оно нас приятно огорошило, Вы знаете. Особенно после Вашего желания и обещания сделать «все», чтобы книгу защитить от хамских выпадов Ширяева [358] <переделано из Широкова. — Публ.>. Скажу — дружески откровенно — когда мне не спится и я вспоминаю о моем истерически-благодарственном послании в ответ на Ваше письмо к И. О. из деревни — после прочтения ее книги — я краснею «до корней волос». За себя, разумеется. Возможно, что Вы, оказавшись в Нью-Йорке, погрузились в свои дела и Вам не до нас. Это бывало и прежде. Но все-таки... Хотелось бы думать, что и на этот раз так. Во всяком случае, я не ждал, принимая во внимание «обстоятельства», что опять между нами станет — и как будто очень толстая — стенка молчания. Итак, буду ждать ответа. Желаю Вам всего лучшего. Ваш

Георгий Иванов,

P. S. Будьте милым, отправьте прилагаемое письмо М. М. Карповичу [359] — потерял его адрес.