Герои «безгеройного времени»

Майя Туровская

Герои «безгеройного времени»

(3аметки о неканонических жанрах)

Памяти моего мужа

Бориса Медведева

Requiem aeternam

Вступление

Когда критик знает точно, что написанная им книжка не может претендовать на роль исследования, и в то же время не знает, на что она может претендовать, он называет ее скромно - «заметки». Или более интригующе - «эссе».

Это означает, что он хочет сообщить читателю нечто кое о чем, притом, что ни это Нечто, ни тем более Кое-что не рассчитаны на академическую полноту.

Это не оговорка - это просто констатация факта.

Предлагаемая книжка - как читатель мог заметить из ее подзаголовка - как раз и принадлежит к этому необязательному, но милому сердцу многих жанру.

И коли уж слово «жанр» само попалось под перо, то поясню и вторую часть подзаголовка.

На Западе ежегодно составляются списки бестселлеров для изучения конъюнктуры рынка. Не удивительно, что в них постоянно фигурируют названия модных детективов или научной фантастики - жанров, на которые при их сугубой каноничности «большая литература» смотрит несколько свысока (нужды нет, что сюжеты Достоевского были чаще всего детективными, а Свифт писал фантастику).

Но в тех же списках бестселлеров все чаще занимают свое место вещи совсем уж игнорируемые литературоведением. То это какое-нибудь «Путешествие на «Кон-Тики» Тура Хейердала, появляющееся на книжном рынке «как беззаконная комета в кругу расчисленных светил»; то это «Величие и падение III рейха» американского журналиста Уильяма Шайрера - история нацизма, основанная на огромном архивном материале; то это научная гипотеза Джона Лилли, изложенная в книге «Человек и дельфин»; то это документальная история одного убийства, воссозданная американским: писателем Трумэном Капоте и пробивающая реалистическую брешь в пленительных и кровавых вымыслах криминальных авторов; то это памятный манифест «хипа» «Белый негр» Нормана Мейлера, более нашумевший, чем все нашумевшие романы этого нашумевшего американского автора.

Статистика - этот божок современной буржуазной цивилизации - отметила любопытный процесс в области читательского спроса: понижение интереса к тому, что мы привыкли считать собственно литературой, при повышении внимания ко всякого рода неканоническим жанрам.

Путешествия, мемуары, популяризация научных открытий и гипотез, история, публицистика, социология, эстетика - огромный поток информации хлынул на печатные страницы западных изданий, на кино- и телеэкраны, оттесняя вымыслы беллетристов.

Как правило, этим книгам, получившим общее название «non-fiction», то есть «невымышленные», - книгам разного литературного качества, разной степени достоверности и человеческой ценности - присущи две общие черты: документальность и сенсационность.

Почему читатель (и зритель) так привержен документальности всякого рода? - вот вопрос, который заслуживал бы пристального изучения.

Потому ли, что за две войны и две послевоенные эпохи (которые всегда бывают эпохами известного отрезвления) было унесено так много величественных мифов, благонамеренной лжи, мишуры громких слов, рухнуло так много режимов и их самоуверенных иллюзий и явилась потребность увидеть жизнь, как она есть, - то есть оказаться «при факте»?

Потому ли, что колоссальный скачок в науке и технике, переживаемый нами почти как стихийный катаклизм, вновь поставил человеческий разум, как во времена Ньютона и Коперника, перед необходимостью создать себе целостное физическое знание о мире, а пока что оставил его при позитивистском взгляде на вещи, то есть при том же «факте»?

Или, наконец, тот поистине революционный переворот, который произошел в столь узкой и столь широкой специальной области, как mass media - или средства массовой информации, - которые приобрели в странах развитого капитализма, и особенно в Америке, поистине тотальный характер и имеют уже своего пророка в лице канадского профессора маршала Мак-Люена.

Одним словом, в наши дни уважающий себя читатель или зритель mass media охотно отдает предпочтение всему, что может быть удостоверено «с подлинным верно» - будь то экзотическое путешествие, дерзкая научная гипотеза или жуткая история убийства.

Факты, даты, цифры, географические пункты и фотографии, фотографии, фотографии... Но, с другой стороны, давно уже не была столь сильна жажда «возвышающего обмана», как в эпоху миллионов фактов.

Как ни странно, одно другому не противоречит и оба эти разнонаправленные устремления западной публики находят компромисс в понятии «сенсация».

Ибо списки бестселлеров есть также и перечень «сенсаций».

Это определение вовсе не обязательно относится к намерениям их авторов.

Для Джона Лилли вопрос о наличии разума у дельфинов был, вероятно, столь же серьезной научной проблемой, как для доктора Барнарда возможность пересадки человеческого сердца.

С другой стороны, для Тура Хейердала сенсационность путешествия на «Кон-Тики» была способом привлечь внимание научного мира к своей гипотезе.

А для английской писательницы Памелы Хенсфорд-Джонсон чудовищность «Болотного процесса» - средством, чтобы обратить взоры «общества процветания» «внутрь души», к ее «смердящим язвам».

Таким образом, сенсационность вовсе не однозначно связана с намерениями авторов - ученых, путешественников, историков, публицистов - или нужна им как средство в собственных гораздо более важных целях.

Сенсация есть способ застать жизнь врасплох, увидеть ее на изломе, в критические моменты, когда сама действительность, не дожидаясь вмешательства искусства, заостряет свои тенденции до степени символа.

В то же время для публики и еще более - для могущественной империи средств информации сенсация все более становится самоцелью.

Сенсация - мать мифов, создаваемых с помощью mass media. Мифологизация сознания буржуазного человека, быть может, заметнейшая черта цивилизации, обладающей самой разветвленной сетью средств массовой информации. При этом факты служат более благодарной почвой для мифотворчества, нежели вымыслы.

Что до этой небольшой книжки, которая, как я уже говорила, содержит заметки или эссе по поводу разного рода неканонических жанров современного Запада, то в ней широкая публика и ее отношения со средствами информации почти так же существенны, как сами эти жанры. Ибо судьба произведения зависит от сложения по крайней мере двух воль - писателя и читателя. Не говоря уже о рекламе и воле издателя...

Отсюда и кино, которое в том или ином виде фигурирует почти в каждой главе. Это не только дань профессиональным интересам автора или общеизвестному пристрастию большинства читателей - это отражение того объективного положения, которое ныне существует в мире. Сегодня кино если не «самое массовое» (в этом с ним с успехом соперничает телевидение), то пока что самое информативное из искусств, своего рода барометр развития буржуазной цивилизации. Быть может, уже в ближайшее время оно и в этом уступит телевидению, подтвердив преобладание средств массовой информации над собственно искусством, которое до сих пор казалось надежным способом заглянуть в действительность и понять ее тенденции. Впрочем, давно ли кино утвердилось в ранге «искусства», преодолев проклятие своей «индустриальности»?

«Индустриальность» кинематографа тоже делает его для этой книги незаменимым, ибо, насчитывая в своих анналах имена гениальных, талантливых и просто проницательных художников, кино в то же время благодаря этой второй своей ипостаси стало чем-то вроде современного фольклора большого капиталистического города, отвечающего широкому зрительскому спросу, иначе говоря - среднему вкусу среднего потребителя.

Я выбирала то, что так или иначе было сенсацией, потому что духовные запросы, а значит, и коммерческий спрос читателя занимали меня не меньше, чем намерения авторов. И еще оттого, что безудержный культ Сенсации, Мифа сам по себе есть признак некоего духовного кризиса. Духовный кризис как раз и есть та точка, где весьма разноречивые темы, затронутые в этой книжке, пересекаются между собой.

...Кризис, вакуум, «закат Европы» или еще что-то в этом роде, о чем говорится уже много лет подряд...

Скажу сразу, речь пойдет здесь о том специфическом духовном кризисе, который связан с резкими экономическими сдвигами послевоенной поры и поставлен в порядок дня высокими жизненными стандартами современного уровня капитализма, который в западной печати принято обозначать терминами «общество процветания», «массовое общество», «потребительское общество», «индустриальное общество» и еще многими синонимами и антонимами, которые мне придется употреблять, цитируя писателей, социологов, журналистов.

Нашему читателю могут показаться неактуальными душевные переливы миллионеров, разъедаемых скукой в утомительном круговороте «сладкой жизни», или духовные драмы высокооплачиваемых служащих, тоскующих среди комфорта своих благоустроенных вилл, в то время как на земле пока еще столько людей умирает просто от голода.

Это и так и не так. В том же самом году, когда Феллини показал свою знаменитую «Сладкую жизнь» - гигантскую фреску крушения иллюзий, - один из зачинателей неореализма, Висконти, сделал фильм-роман «Рокко и его братья», где то же крушение происходит в простонародном, уголовном и в то же время обобщенно-символическом варианте. Нужды нет, что для Феллини «натурой» были шикарные модерные виллы богачей или ветшающая роскошь аристократических палаццо, а для Висконти - стандарт дешевых муниципальных квартир.

Существеннее то, что перепад материального уровня, пережитый нищей, вчера еще патриархальной сицилийской семьей, не меньше, а может быть, и больше сдвигов в образе жизни героев «Сладкой жизни». Речь идет не о благополучии самом по себе. Речь идет о стремительности, с какой обнаруживается, что «потребление» не может стать смыслом человеческого существования, хотя часто становится его целью. Речь идет об ослаблении, а то и разрыве человеческих связей, которые оно принесло с собой: ведь ничто не сплачивает так, как борьба за существование. Речь идет о духовном вакууме, разверзшемся в «обществе изобилия».

«Когда Нагорная проповедь была спроважена в мусорный ящик (равно, как и любой кодекс идей, который заставлял человека смотреть не только под ноги) - создался моральный вакуум; и либеральные гуманисты не преуспели в заполнении его. В обществе по крайней мере одного типа было разрушено сознание человеческой цели - которое включает и социальную цель», - замечает английская писательница Памела Хенсфорд-Джонсои в книге о «Болотном процессе».

Сенсация - вульгарное и шумное дитя этого духовного вакуума. Ведь когда нет «общей цели», люди жадно хватаются за все из ряда вон выходящее - просто потому, что оно, выходя из ряда их повседневного существования, привлекает к себе внимание, а может быть, таит в себе какую-то надежду.... Так возникает современный миф. «Миф присутствует всюду, где бессилен разум», - пишет журналистка Доминик Сексю. Mass media неомифологию подставляют на место идеологии.

Этим-то проблемам, которые, увы, столь же реальны, как и сама борьба за существование, хотя на первый взгляд далеко не так важны, посвящена эта книжка. Ведь еще в Евангелии сказано, что не хлебом единым жив человек...

Дело идет не об общественных движениях, которыми не оскудело наше время. Дело идет о той, тоже достаточно массовидной ситуации, когда буржуазный человек остается с обществом один на один.

Разумеется, отношение «человек - общество» имеет в описываемом социальном укладе широчайший спектр прямых и обратных связей - социальных, политических, экономических, моральных, религиозных, правовых и прочая и прочая. Из всего этого широкого спектра я постаралась выделить одни аспект, один узконаправленный луч, в свете которого и пытаюсь рассмотреть нарастающую ситуацию духовного кризиса.

Дело идет о поисках духовного содержания, когда каждый ищет его по-своему, на свой страх и риск, иногда сознательно, а иногда не отдавая себе в этом отчета, стихийно и мучительно.

Дело идет о попытке личности каким-то образом спастись от всецелого подчинения обществу.

Дело идет о личном бунте, который одних приводит На вершины Гималаев, других - в религиозные секты, третьих - на скамью подсудимых, а четвертых просто на модный фильм «про шпионов».

Пусть читатель не удивляется, если под одной обложкой он прочитает о легендарных уже путешествиях Алена Бомбара или Тура Хейердала и о культе знаменитого супершпиона Джеймса Бонда, о «боге с летающей тарелки» и о преступлениях новоявленного дюссельдорфского вампира-детоубийцы. Хотя все это сосуществует в одно и то же время, в одном и том же обществе, тут существенна некоторая периодизация.

Не случайно, к примеру, что несколько человек, собравшихся на плоту «Кон-Тики», все принадлежали и военному поколению, а трое из них знали друг друга по фронту, по антифашистской борьбе. Для людей этого поколения так же естествен героический вариант эскапизма, как для следующего поколения, богатого «едва из колыбели ошибками отцов и поздним их умом», - бесцельные и самоубийственные скорости «диких ангелов» с их ревущими мотоциклами.

Точно так же не случайно появление на экранах белозубого и безупречного агента 007 на спаде темы сердитого молодого человека, на перепутье между «левым активизмом» хипстеров и битников конца 50-х годов и движением «новых левых» конца 60-х.

Таковы крайние точки процесса, описанные в этой книжке; но не в действительности, ибо книжка кончается, а действительность продолжается.

Таким образом, хронология фактов, как и порядок статей, которые были написаны в течение десяти лет, - небезразлична к содержанию.

Читателю может показаться, будто автор чрезмерно, преувеличенно и безосновательно модернизирует проблемы, которые не с нами явились на свет божий, не с нами и канут.

Что ж, тогда автору придется признаться, что это не более как прием, как маленькая критическая хитрость, чтобы, не вдаваясь в расплывчатую риторику и оставаясь все при том же «факте», обратиться к некоторым вопросам, которые человечество недаром признало «вечными». В одной очень древней книге сказано: «...бывает нечто, о чем говорят: «смотри, вот это новое»; но это было уже в веках, бывших прежде нас».

глава 1

Герои “безгеройного времени”

Для каждого из нас Аннапурна - это достигнутый идеал... Горы были для нас природной ареной, где на границе между жизнью и смертью мы обрели свободу, которой бессознательно добивались и которая была нужна нам, как хлеб... Есть и другие Аннапурны в жизни людей...

Морис Эрцог, «Аннапурна»

«В отличие от большинства романов, в этой книге нет ни одного вымышленного образа или события... Автор стремился создать абсолютно правдивую книгу, чтобы выяснить, может ли такое правдивое изображение событий одного месяца и страны, в которой они происходили, соперничать с творческим вымыслом».

Так написал Эрнест Хемингуэй, предваряя «Зеленые холмы Африки».

Теперь выяснять это уже не приходится. Правдивое изображение событий каких-нибудь одного-двух месяцев, проведенных в Африке, Гималаях или на Тихом океане, не только может соперничать в глазах читателя с творческим вымыслом, но и одерживать над ним верх. Пожалуй, что выяснять придется скоро, может ли вымысел соперничать с дневниками и описаниями путешествий или приключений. Читателю свойственно стремление отождествлять героя с автором. Эти книги имеют неоспоримое преимущество: их авторы являются в то же время их героями. Упрек в «недостаточном знании жизни» не угрожает им. Необычайное приобретает здесь устойчивую достоверность факта. Действительность, как это часто случается в наш век, перешагивает через вымысел, и документальность наступает на .пятки искусству.

Одни ищут здесь просто занимательного чтения, не обремененного излишней философией.

Других увлекает романтика необычайного.

Третьи находят примеры человеческого мужества и героизма.

Четвертые за героическими деяниями отдельных отважных людей хотят разглядеть какие-то общие черты материальной и духовной жизни современного человека.

Попытка ввести документально-приключенческий жанр, рассматриваемый обычно как периферия литературы, в круг вопросов и проблем большой литературы современного Запада была сделана впервые И. Соловьевой в статье «Люди для людей»¹.

Да, эти книги несут в себе этическое начало и говорят о подвиге.

Но попробуем взглянуть на тот же вопрос с несколько иной стороны и продолжить разговор, отнюдь не праздный, хотя на первый взгляд несколько странный, ибо что может извлечь литературоведение из описания географического путешествия?

«Почему забираются в такие места? - спрашивал в своем дневнике после трехмесячного одинокого пребывания на метеостанции «Ледниковый щит» в Гренландии отделенный от всего живого 225 километрами пути, морозами и отсутствием радиосвязи Огаст Курто. - ...В старину думали, что движущей силой была погоня за сокровищами, но сокровища исчезли, а люди продолжают странствовать по свету» (Дж. Скотт, «Ледниковый щит и люди на нем»).

Люди продолжают странствовать по свету и в эпоху межконтинентальных ракет и мощных океанских лайнеров.

«Что заставляет человека штурмовать вершины? - гласит старый вопрос. Многие поколения белых людей тщетно старались найти ответ», - замечает в предисловии к книге Тенцинга «Тигр снегов» его литературный помощник Джеймс Рамзай Ульман. Характерно - вопрос не относится к герою книги: «Что касается Тенцинга, то не надо искать никаких слов: вся жизнь его служит ответом». Вопрос касается «чилина-нга» - «белого человека», человека Запада.

Я словно очнулся после дурного сна. Ничто не заставит меня вновь обогнуть мыс Горн и выйти на утлой лодке в просторы Южной Атлантики. Главным моим чувством на прошлой неделе был страх. Есть что-то бредовое в картине глубоких провалов между волнами и в завывании ветра. Мощь нависающего гребня волны и ранее внушала мне чувство бессилия. В одиночестве это воспринимаешь в десятки раз сильнее.

Слава богу, мыс позади...

(25 марта 1967 г. Из дневника сэра Фрэнсиса Чичестера, совершившего кругосветное путешествие на двухмачтовой яхте «Джипси Мот IV»)

Что заставляет человека в далеких Гималаях час за часом рубить ледяные ступени на отвесном, подставленном всем ветрам склоне, ставшем могилой для стольких его предшественников? Обливаясь потом, страдая от жары, насекомых и лиан в джунглях Амазонки, искать встречи с гигантским водяным удавом анакондой? Нырять наобум в глухую расщелину подземного потока, не зная точно, куда он вынесет и вынесет ли куда-нибудь? Коченеть и мерзнуть на дереве в неудобной позе, подстерегая встречу с тигром-людоедом? Долгими .неделями чувствовать под ногами лишь шаткие бревна плота, плывущего через океан, и слушать по ночам, как перетираются связывающие его лианы?

Вероятно, Тур Хейердал, прославившийся своим путешествием на «Кон-Тики», сошлется на скептические улыбки специалистов, заставившие его подтвердить практикой свою теорию заселения Полинезии из Перу, а доктор Ален Бомбар, автор книги «За бортом по своей воле», - на статистику кораблекрушений, жертвам которых надо дать надежду. Джим Корбетт, рассказавший о своих приключениях в «Кумаонских людоедах», укажет на необходимость освободить целый район от ужаса перед тигром-людоедом, а Рольф Бломберг («В поисках анаконды») приведет самую прозаическую причину охоты за живой анакондой - нужду в деньгах. Допустим, что все это с прибавлением спортивного азарта и честолюбия («я отчаливаю преисполненный ярости, честолюбия и веры в успех» - А. Бомбар) будет верно. И все же...

На плоту «Кон-Тики» кроме Тура Хейердала было еще пять человек. По крайней мере трое из них, выражая согласие на это фантастическое путешествие, имели самое приблизительное представление о его цели.

«Я сел и сочинял коротенькое письмо Эрику, Кшоту и Торстейну. В нем было сказано без всяких околичностей:

«Собираюсь плыть на плоту через Тихий океан, чтобы подтвердить теорию о заселении Полинезийских островов из Перу. Поедете со мной?..»

От Торстейна поступила следующая телеграмма: «Еду. Торстейн».

Остальные двое тоже приняли мое предложение».

Все произошло так кратко и просто («Еду. Торстейн»), что, можно подумать, они только и ждали, пока кто-нибудь предложит им возможность плыть на плоту через океан.

Герои «Кон-Тики» - не вымышленные, литературные персонажи. Каждый из них может обстоятельно и разумно объяснить, что побудило лично его, бросив все дела, отправиться за тридевять земель в весьма проблематичное тридесятое царство древних переселенцев. Но кроме этих личных и разных причин есть же нечто общее, что соединило их всех на подобии древнего инкского плота посреди Тихого океана!

«...С каждым разом все более и более интересные открытия вознаграждают того, кто берется за тяжелое дело подземных исследований...

...Сражаясь с бородами древних сталактитов, задыхаясь, еле переводя дух, погружаясь в грязь, которая, кажется, еще сохраняет влажность от вод потопа, путешественник под землей чувствует сильнее, чем кто бы то ни было, радость открывателя - почти опьяняющее сознание, что он первый ступает там, где не ходил никто с начала мира».

Так пишет в книге «Десять лет под землей» Норберт Кастере, герой пещер и пропастей, энтузиаст одной из самых оригинальных наук - спелеологии.

«Радость открывателя»... Конечно, кроме пестрой суммы частных ответов можно дать самый общий, общечеловеческий, вечный. И тогда это будет то же неугомонное стремление, которое подгоняло древних финикийцев через неведомые моря, вело Ливингстона в глубь загадочной Черной Африки, Пржевальского - в пустыни Азии и не давало остановиться капитану Скотту в его трагическом пути к Южному полюсу.

«Бороться и искать, найти и не сдаваться» - гордый девиз капитана Скотта, девиз всех капитанов, всех путешественников и первооткрывателей.

Первооткрыватель, первопроходец, первый! Вечно притягательное слово, вечно притягательная слава, героический риск, где проигрыш - жизнь, а выигрыш - все-таки больше: иногда новая земля, порой новая гипотеза и всегда - новое знание.

Но тому, кто захотел бы вслед за Хейердалом повторить его путь, пришлось бы заново пройти те же опасности, а между тем он лишен одной из самых заманчивых наград - заслуги быть первым.

И, однако, такие последователи у Хейердала находятся. Прогулка через океан на плоту, на яхте, на лодке и чуть ли не в ванне становится спортом, и это дало повод Алену Бомбару обратиться в послесловии своей книги с призывом:

«Молодежь, дети, все, кто думает, что можно прославиться или просто бесплатно прокатиться на плоту в Америку или еще куда-нибудь, заклинаю вас, подумайте получше или обратитесь ко мне за советом. Обманутые миражем, увлеченные заманчивой идеей, представляя себе такое плавание как увеселительную прогулку, вы поймете всю серьезность борьбы за жизнь лишь тогда, когда будет уже слишком поздно для того, чтобы успеть собрать все свое мужество. Ваше смятение будет тем большим, что вы подвергли свою жизнь опасности без всякой пользы».

«Без всякой пользы, - говорит Бомбар и прибавляет: - А ведь в мире существует столько прекрасных и благородных целей, ради которых можно рисковать жизнью!»

Да, в мире есть столько прекрасных и благородных целей, ради которых можно рисковать жизнью! И все-таки находится немало людей, которые рискуют ею без видимой пользы. Одним удается снять кинокартину или написать книгу, другие не делают и этого - путешествий гораздо больше, чем книг о них, - и, не получая великой славы, все-таки рискуют жизнью. Неужто здесь дело только в них самих, в их личном легкомыслии, или в том, что у них ослаблен инстинкт самосохранения? Нег ли здесь еще каких-то причин, не покрываемых ни узколичными («надо заработать деньги»), ни самыми общими («бороться и искать, найти и не сдаваться»)?

Большинство тех подвигов, о которых рассказывают упоминаемые здесь книги (а также и те, о которых книги ничего не рассказывают), имеют трудноуловимую и все же бесспорную для внимательного читателя общность. Очень приблизительно я бы назвала ее словом «необязательность».

В самом деле, Магеллану понадобилось фанатическое упорство, чтобы снарядить свою экспедицию. И все же можно с уверенностью сказать: если бы не он - ктонибудь другой прошел бы его путь. То же относится и к Колумбу, хотя, быть может, Америку открывали и до него. Пришло время нанести ее на карту мира - и ее открыли, хотя и приняли сперва за Индию. В то самое время, когда Скотт замерзал во льдах Антарктики, Амундсен достиг Южного полюса.

Тенцинг и Хиллари поднялись на вершину Эвереста '29 мая 1953 года. Это могло случиться годом раньше или годом позже; флажки на вершину могли донести Бурдиллон и Эванс или Тенцинг и Ламбер. «Третий полюс» земли ждал своих восходителей.

Но - характерный штрих - Тенцинг рассказывает, что среди шерпов «взятие Эвереста вызвало почти столько же огорчения, сколько радости: шерпы опасались, что теперь не будет больше экспедиций, не будет работы». Они рассуждали логично: полюс высоты достигнут - и Гималаи потеряют для восходителей свою притягательную силу.

Однако на деле логика оказалась обратной: количество экспедиций резко возросло. Именно после памятной весны 1953 года различными европейскими экспедициями были взяты главные восьмитысячники Гималаев и Каракорума: К-2, Канченджанга, Макалу, Чо-Ойю, Манаслу, страшная Нанга-Парбат.

Путешествие на «Кон-Тики» через Тихий океан поражает воображение, но его могло бы не быть. Как ни полемично путешествие Бомбара через Атлантический океан по отношению к Хейердалу (а эту полемичность он сам вынес на страницы своей книги), о нем можно сказать то же самое.

Конечно, доктор Ален Бомбар совершил подвиг гуманизма, дрейфуя в океане на своей надувной резиновой лодочке с многозначительным названием «Еретик», чтобы доказать, что потерпевший кораблекрушение может выжить, имея для питания сырую рыбу и планктон, а для питья - сок из той же рыбы и соленую морскую воду.

И все же, говоря его собственными словами, в мире существует еще так много прекрасных и благородных целей, ради которых можно рисковать жизнью!

Иными словами, эти подвиги не стояли на очереди, дожидаясь, кому первому удастся их совершить. Их нужно было придумать, сочинить. И тогда находятся отважные люди, которые готовы принять участие в их реализации.

Джек Пальмер прошел с Бомбаром первую часть его пути по Средиземному морю, ,и, быть может, если бы не роковая остановка в Танжере... «Джек Пальмер сопровождал бы меня до конца».

А ведь Джек Пальмер не был, подобно Бомбару, врачом и не имел «теоретической базы» для оправдания мучительного голода и жажды посреди моря...

Предприимчивые путешественники отправляются на ловлю неизвестных редких зверей, на поиски вымирающих этнографических типов, спускаются с киноаппаратом в глубины океана и в жерла действующих вулканов, устремляются по следам «ужасного снежного человека». Они переживают действительные трудности и опасности, им сопутствуют газетная шумиха и сенсация, часто - клевета и сплетни. Иногда реальное научное и познавательное значение их экспедиций оказывается огромным, иногда - ничтожным. И бывает, что само путешествие, само приключение не менее значительны для них, чем цель, которую они себе ставят, будь она возвышенна и гуманна или корыстна и пошла.

Джим Корбетт, убивший однажды тигра-людоеда, когда тот спал, вместо того чтобы радоваться удаче, старается оправдаться перед самим собой и перед читателем:

«Я понимаю, что мои личные ощущения в данном случае представляют для других мало интереса. Но возможно, и вы считаете, что в этом случае дело шло не об игре в крокет, и тогда мне хотелось бы привести аргументы, которые я приводил сам себе в надежде, что вам они покажутся более удовлетворительными, чем я думал. Эти аргументы таковы: тигр был людоед, и поэтому лучше, что он стал мертвым, безразлично, был ли он убит, когда бодрствовал или спал, и, наконец, если бы я отступил, увидев, как подымается и опускается его брюхо во сне, я взял бы на себя моральную ответственность за гибель людей, которых он мог убить впоследствии.

Вы согласитесь, что эти аргументы оправдывают мой поступок. По остается сожаление, что из опасения последствий лично для себя или из-за боязни упустить случай, который мог более не представиться, я не разбудил спящего зверя и не дал ему возможность честной охотничьей борьбы».

Это говорит человек, чьи подвиги (а охота в одиночку на тигра-людоеда всегда подвиг) имеют едва ли не наибольший практический и гуманистический смысл.

Шкура каждого тигра оплачена десятками беззащитных человеческих жизней, не говоря уже о полном расстройстве нормального существования целого района. Но, достигнув цели, охотник сетует, что не предоставил тигру (которого он называет «великодушным джентльменом беспредельной храбрости») возможности честной охотничьей борьбы.

Если было бы можно, он предпочел бы честный поединок охоте, и в действительности этот знаменитый охотник часто предпочитал киноаппарат ружью, проводя бесчисленные часы в засаде на тигров и прибавляя к своим трофеям футы кинопленки вместо тигровых шкур.

Напротив, для Рольфа Бломберга рискованная охота за гигантской живой анакондой, «героиней» кинофильма, отснятого в дебрях Амазонки, - лишь средство добыть деньги для организации другой, не менее рискованной экспедиции в одно из самых гиблых мест Южной Америки - Льянганати - где, согласно легенде, хранится инкский золотой клад. Может показаться наивно-авантюрным и слишком уж низменно-корыстным этот азарт кладоискательства, владеющий Бломбергом и его акуадорским другом Андраде. Право, стоит ли мифическое богатство той затраты сил, тех лишений и трудностей, которые друзьям довелось уже и доведется еще испытать в непролазных чащах и топях «страны фальшивых обещаний и разбитых надежд» - Льянганати?

« - А если ты найдешь клад, что ты станешь потом делать, Андраде?

- Даже не знаю... Только не Думаю, чтобы МОЯ жизнь сильно переменилась. Ведь меня влечет не столько золото, не столько возможность разбогатеть, сколько желание во что бы то ни стало разгадать загадку. Раскусить орешек, о который столько людей обломали зубы... К тому же ведь это страшно увлекательно - вся эта история про Вальверде, про падре Лонго и многочисленных кладоискателей, которые пытали здесь счастья на протяжении веков...

Солнце уже зашло. Я забрался в спальный мешок и при свете пылающего костра стал размышлять, что бы я сделал, если бы нашел клад».

Право, если даже обманчивый инкский клад опять ускользнет от них, кажется, что Бломберг и его друг Андраде могли бы повторить вслед за Кастере, нацарапавшим однажды на глиняном полу подземного коридора, приведшего его к тупику: «И это особенно хорошо тем, что бесполезно».

* * *

Во время одного из интервью в Плимуте Чичестера спросили: «Зачем вы совершили это путешествие?» Он потер подбородок и попросил немного времени, чтобы обдумать ответ.

«Я мог бы вам дать целых шестьдесят ответов, и каждый из них был бы верен. - сказал он после паузы. - Но разве можно ответить на такой вопрос одной-единственной фразой? Я не могу. Извините».

Журн. «Англия», 1968, №1

* * *

Было время, когда юная европейская буржуазия переживала свой героический период. Тогда ей нужны были подвиги. Подвиги путешественников - мореплавателей и исследователей - лежали на главной магистрали истории. Знаменитые и безымянные мореплаватели снаряжали каравеллы, бриги и фрегаты и отправлялись во все стороны света на поиски новых земель, богатств и познаний. Без этого жизнь просто не могла бы двигаться вперед. Ей были необходимы бескорыстные и самоотверженные исследования «черного континента», Индии и Австралии. Хотя бы ради последующей экспансии.

Вызывающе прозаическая, полемическая к слащавой романтике экзотика Киплинга обозначила собой момент истории, когда повседневный, стоический героизм британского Томми, когда героический и одинокий авантюризм разведчика Кима одинаково были необходимы Государству и одинаково освящены идеей строительства империи. Когда путешественники, углублявшиеся в опасные и враждебные дебри, искатели приключений, покидавшие европейский комфорт ради неведомых стран, - изгои и пасынки цивилизованного общества, менявшие его блага на жестокую борьбу за существование в джунглях Индии или Африки, - одинаково несли на своих плечах проклятое и гордое «бремя белых».

Они отпадали от общества - они служили ему.

Сейчас необязательные и добровольные подвиги и приключения все больше становятся частной инициативой одиночек. Они существуют сами по себе, на периферии жизни, поддерживаемые упорством их авторов, частной благотворительностью падких на сенсацию меценатов, получая помощь от фирм, если это может послужить испытанием какого-либо нового вида снаряжения или рекламой.

Из общественной необходимости подвиг в буржуазном обществе все более становится делом личным и лишним нормальному распорядку действительности.

При этом я вовсе не хочу подвергнуть сомнению моральную ценность подвига, которую так пристально и всесторонне рассматривала и утверждала в своей статье И. Соловьева.

Но, как всякая моральная, этическая категория, подвиг есть в то же время категория историческая. Неизменными остаются человеческое мужество, воля к борьбе, стремление к познанию. Вечны жажда приключений, авантюризм, «охота к перемене мест». Но меняется место подвига в социальной действительности.

Согласимся с И. Соловьевой, что «самый материал, с которым имеют дело авторы этих книг, предопределяет некоторую отстраненность от социальной проблематики, некоторую абстрагированность в решении вопроса о смысле героического деяния».

Но попробуем в таком случае вернуть подвиг в его социальное буржуазное лоно, в недра той действительности, из которой он вырывается, оставаясь в то же время причинно с нею связанным. Попробуем преодолеть невольную абстрагированность в решении вопроса о смысле героического деяния, взятого лишь в одном нравственном, этическом аспекте, и заглянем для этого по ту сторону подвига, в обыденность, с которой он так или иначе связан.

* * *

«В отличие от большинства романов, в этой книге нет ни одного вымышленного образа или события... Автор стремится создать абсолютно правдивую книгу...»

«Зеленые холмы Африки» - книга, у которой документальность жанра путевых очерков, помноженная на документальность обычной хемингуэевской манеры, все же не отняла черт своеобразной художественности, представляет как бы формулу перехода, средостение между бесхитростным жанром путешествий и приключений и литературой в собственном смысле слова. Хемингуэй не только описывает, он размышляет.

«Я любил Африку и чувствовал себя здесь как дома, а если человеку хорошо в какой-нибудь стране помимо родины, там ему и нужно жить...

С нашим появлением континенты быстро дряхлеют... Земля устает от обработки... Стоит только человеку заменить животное машиной, и земля быстро побеждает его. Машина не в состоянии ни воспроизводить себе подобных, ни удобрять землю, а на корм ей идет то, что человек не может выращивать...

Я бы приехал еще раз в Африку, но не для заработка... Я вернулся бы сюда потому, что мне нравится жить здесь - жить по-настоящему, а не влачить существование. Наши предки уезжали в Америку, так как в те времена туда все стремились. Америка была хорошая страна, а мы превратили ее черт знает во что, и я-то уж поеду в другое место... Пусть в Америку теперь переезжают те, кому невдомек, что они задержались с переездом».

Герой Хемингуэя, охотник, путешественник, спортсмен, - потомок американского пионера, завоевателя Дальнего Запада, лишившийся своей общенациональной цели и вынужденный к эмиграции в поисках цели хотя бы личной.

Можно также сказать, что герой Хемингуэя, охотник, путешественник, спортсмен, - прямой потомок киплинговского завоевателя, лишившийся своего государственного идеализма и сохранивший всего лишь идеализм персональный. Выезжая куда-нибудь на сафари, он больше не везет в своем багаже тяжкое и высокое «бремя белого человека». Его багаж - не более как багаж частного лица, отпавшего от общества.

Документализм прозы Хемингуэя, еще более жесткой, чем киплинговская прозаизированная экзотика, обозначил собой момент истории, когда общество перестало нуждаться в услугах героического характера и предоставило его самому себе.

Возможно, фанатики кибернетики, фантасты и футурологи поправят Хемингуэя. Но всякий, кто надевал рюкзак, чтобы отправиться в путешествие, на рыбалку или хотя бы на прогулку, поймет его. Африка для Хемингуэя «хорошая страна» не только потому, что «там много всякого зверья, много птиц», что там хорошая охота и рыбная ловля.

«Хорошая страна» - это страна, где еще можно, соизмеряя свои человеческие силы в единоборстве с природой, «жить по-настоящему, а не влачить существование».

«Хорошая страна» - это страна, где человек не до конца отделился от природы, не окончательно обезличен механизированной цивилизацией.

Головокружительная техника, реализующая в цифрах и фактах все старые романтические сказки человечества, сказочная техника, все более делающая человека господином природы, в то же время превращает своего творца в своего же раба. Таков многократно описанный и оплаканный парадокс технического прогресса.

Даже те, кого, казалось бы, прогресс этот обслуживает, даже та верхушка, которая в первую голову пользуется его плодами, - даже она, будучи главным потребителем материального прогресса, сама становится жертвой своего потребительства.

Хемингуэй, подобно своему герою, писателю из рассказа «Снега Килиманджаро», отправляется в Африку в надежде, что «ему удастся согнать жир с души, как боксеру, который уезжает в горы, работает и тренируется там, чтобы согнать жир с тела».

Но зачем отправляется в Африку, покидая американские бары и парижские отели, Фрэнсис Макомбер со своей светской супругой («Недолгое счастье Фрэнсиса Макомбера»)? Они, как выразился репортер «светской хроники», «полагая, что элемент приключения придаст остроту их поэтичному, пережившему года роману, отправились на сафари в страну, бывшую Черной Африкой до того, как Мартин Джонсон осветил ее на тысячах серебряных экранов; там они охотились на льва Старого Симбо, на буйволов и на слона Тембо, в то же время собирая материал для Музея Естественных Наук».

Обычная заметка из «светской хроники», за которой последовал трагический конец.

Если бы не этот конец, путешествие в Африку Фрэнсиса Макомбера и его жены, светской красавицы Марго, осталось бы всего лишь эскападой богатых бездельников из той «веселящейся верхушки общества», которую и до них обслуживал профессиональный охотник мистер Уилсон.

Но меткий выстрел миссис Макомбер, уложивший на месте мистера Макомбера, проясняет многое.

Простая истина: выйдя в первый раз на льва, Фрэнсис Макомбер струсил. Он бросился бежать, позорно предоставив Уилсону добивать раненого и потому особенно опасного льва.

Но лев убит, и Макомбер остался со своей трусостью, с откровенным презрением жены и скрытым презрением Уилсона.

Жена уходит ночью к Уилсону, и может показаться, что это извечная история мужчины и женщины, всегда предпочитающей сильнейшего.

Но тут, собственно, и происходит то, ради чего (вероятно, даже не сознавая этого) Макомбер приехал в Африку.

На следующий день, преследуя буйволов, Макомбер внезапно понимает, что страха в нем больше нет.

«Страха больше нет, точно его вырезали. Вместо него есть что-то новое. Самое важное в мужчине. То, что делает его мужчиной».

В наши дни жизнь идет быстро, и ныне даже прозаизированный романтизм хемингуэевского «настоящего мужчины», размененный и опошленный эпигонами, вдруг стал казаться старомодным, как в свое время стал старомоден героический империализм киплияговского «белого человека». Так воспринимает его, например, Колфилд, герой романа Сэлинджера «Над пропастью во ржи».

Ныне и экзотическое слово «сафари» потеряло свой загадочный, романтический ореол, став рекламным обозначением очередного фасона брюк.

Для лучших из тех пасынков цивилизации, кто отправился в Африку искать свою «хорошую страну», стало вдруг очевидным, что убить по лицензии, выданной чиновником, какого-нибудь несчастного льва, выслеженного и загнанного десятком наемных «боев», убить под надежной охраной наемного охотника - значит принести свою цивилизацию с собой. «Omnia mea mecum porto», как говорили римляне.

Ныне стало вдруг очевидным, что приручить льва и сделать его своим другом - больший подвиг, чем привезти домой его продырявленную шкуру, и что возвращение к природе, быть может, следует понимать как-то иначе, - • как изучение и охрану. Сошлюсь для примера на книжку Джой Адамсон «Рожденная свободной», где знаменитый рык льва, повергающий в трепет героев сафари, описан как один из естественных и не лишенных приятности ночных звуков джунглей и где, проснувшись, можно невзначай увидеть царя зверей возле своей походной койки...

Можно было бы привести еще немало книг и рассказов, авторы - они же и герои - которых отправляются в Африку или еще куда-нибудь, чтобы охранять четвероногих и крылатых представителей фауны от хищнического истребления чрезвычайно размножившимися и измельчавшими потомками хемингуэевского «настоящего мужчины».

Забегая вперед, скажу так же, что и самый термин «настоящий мужчина» оказался не столь уж однозначным и за первым его героическим смыслом, закаленным: в огне двух мировых войн, стали вдруг брезжить иные, сомнительные и опасные возможности...

И даже само понятие героического утеряло свою непреложную общность для всех и стало многозначно, чревато неожиданностями или, согласно моде на ученые слова, - амбивалентно...

Но об этом речь впереди.

Пока замечу, что не случайно большинство живых героев этой главы принадлежит к поколению, прошедшему войну, где добро и зло были явно обозначены линией фронта; к поколению, для которого Хемингуэй был не только хорошим писателем, но и властителем дум. К поколению, для которого слова «настоящий мужчина» не таили еще сомнительного оттенка очередной легенды, некоей романтизации жестокости, некоего пошлого клише «супермена», а заключали, напротив, простые и ясные нравственные ценности.

...Итак, Фрэнсис Макомбер отправляется в Африку не столько на поиски приключений, сколько на поиски самого себя. Ибо до тридцати пяти лет у него было много досуга и денег и мало случаев стать человеком.

Изнеженный всеми благами цивилизации, забывший, что такое борьба, когда цена этой борьбы не спортивный приз и не признанная светская красавица, ставший трусом, еще не успев испытать истинную меру своих возможностей, он идет помериться силами с природой, чтобы вернуть себе то, что отняла у него дряхлеющая цивилизация.

Пусть охотничьи подвиги Макомбера под надежной защитой штуцера мистера Уилсона кажутся нам не только бесцельными, но и не столь уж героическими и даже просто хищническими. Но, глядя в налитые кровью свиные глазки буйвола, он освободился наконец от половинчатости и соглашательства, трусости и бессилия, от всего, что так долго сопутствовало его конформистски налаженной душе. И тогда раздался выстрел миссис Макомбер...

Человек, впервые ощутивший меру своих сил, способен ведь не только бросить жену. Мало ли на что он способен... Вот почему так трагически кончилась эта охота.

Нет, Фрэнсис Макомбер не герой. Он не из тех, кто опускается в пропасти или штурмует вершины. Но именно потому, что он довольно заурядный, средний буржуазный человек, его путешествие так многозначительно.

В нем современная западная цивилизация как бы изживает себя изнутри. Она обнаруживает внезапную несостоятельность там, где, казалось бы, ее наибольшая сила. Ибо, даже предоставляя своим баловням максимум материальных благ, она рождает своего рода духовную нехватку - нечто вроде нравственной кислородной недостаточности. Процессу повального омещанивания, или, как говорят теперь, создания «общества потребителей», сопутствует исподволь нарастающее разочарование в основном стремлении потребителя - максимальном удовлетворении материальных желаний.

В 1960 году, во время недели французских фильмов, нам показали комедию, поставленную знаменитым мимом Таги, - «Мой дядюшка». О природе и путешествиях в ней может напомнить разве что птица, поющая под солнечным лучом у дядюшки в мансарде, да груды оранжево-экзотических апельсинов на тележке парижского зеленщика. И все же стоит вспомнить этот фильм, популярность которого кажется чрезвычайно симптоматичной².

«Мой дядюшка» - остроумная и очаровательная пародия на пластмассовый рай современного западного потребителя.

Миниатюрный семейный рай этот опрятен, удобен и рационализирован до предела. Новейшие пластмассовые стулья, такие гладкие, что, кажется, пылинке не за что уцепиться. Новейшая суперкухня, оборудованная столь совершенной кухонно-электронной аппаратурой, что бифштекс на сковородке, подпрыгивая по-лягушачьи, сам послушно переворачивается на другой бок. Даже сад оборудован по последнему слову техники, и разноцветная (тоже, по-видимому, пластмассовая) травка на аккуратных газончиках куда удобнее полевой, дикорастущей, нахальной и буйной травы. Все для удобства обитателей. И только ручной, укрощенный, послушный нажатию кнопки голубой фонтанчик иногда пытается взбунтоваться и вспомнить, что когда-то он был частицей могучей водной стихии...

Так живут: отец - служащий пластмассовой компании, мать - блюстительница этого семейного электро-очага, сын и собака.

Но мальчику отчего-то не по вкусу яичко в нейлоновой... ну да, рюмочке (хотя, кажется, посели здесь курицу, и она станет нести яйца в нейлоновой скорлупе). Он мается в этом модернизированном домашнем раю, где желания исполняются прежде, чем успели зародиться, а воображение, смелость и мускулы покрываются жиром и атрофируются за ненадобностью. Его мечта - прогулка к дядюшке, в мансарду, на окраину, где нецивилизованные, «дикие» мальчишки на пустыре предаются своим исконным мальчишечьим забавам и мечтают о дешевом пироге с повидлом, испеченном тут же, на примитивной жаровне, и захватанном жирными пальцами уличного продавца...

Живой, нормальный мальчик, не успевший еще вырасти в механизированное среднестатистическое, не может примириться с нирваной пластмассового рая.

Смешной и грустный парадокс этого фильма заключается в том, что, достигнув как будто максимального удовлетворения своих материальных потребностей, современный человек, вместо того чтобы освободиться от власти быта, более, чем когда-либо, становится его рабом. По мере того как он обставляет свою физическую жизнь все большими удобствами, духовная жизнь его целиком уходит на обеспечение этих же удобств.

Нужно возвращение к «естественному», так сказать, «асоциальному» состоянию, чтобы этот порочный круг был прорван. Нужно возвращение к детству, чтобы обитатель пластмассового домика захотел высунуть нос за его автоматизированные ворота. Племянник выходит за ворота и отправляется в гости к дядюшке.

Нелепый, длинноногий и наивный, этот дядюшка (его играет Тати), расстраивающий налаженный ход пластмассового производства, обламывающий по рассеянности симметричный декоративный кустарник и приводящий в замешательство благонамеренных гостей, олицетворяет в фильме современного «естественного» человека. Увы, для того чтобы во взрослом состоянии сохранить свою свободу, этот «естественный» человек должен в неприкосновенности сохранить и свою инфантильность. Все, что он может предложить племяннику, - это старая поэзия парижской мансарды и еще не застроенный новейшими коттеджами грязный пустырь своего детства...

Миниатюрное «путешествие на пустырь», предпринятое мальчиком из пластмассового дома, конечно, весьма далеко не только от героического плавания через океан или головокружительного спуска под землю, но даже от увеселительной поездки какого-нибудь Макомбера на сафари, где львы все-таки настоящие. Но и оно имеет самое непосредственное отношение к нашей теме, потому что в своей эксцентрической и пародийной форме свидетельствует, с одной стороны, как далеко зашел процесс дегероизации, а с другой - каким широким становится протест против этой дегероизации жизни... Процесс двуедин: протест нарастает с той же шквальной и угрожающей скоростью, с какой ширится равнодушие и духовная нирвана.

...Человек выходит на дорогу, на поиски своей «хорошей страны», где можно жить по-настоящему, а не влачить существование. Для одного - это Гималаи, для другого - Африка с наемным охотником мистером Уилсоном, для третьего - хотя бы пустырь, смотря по обстоятельствам, возможностям и просто масштабу его человеческой личности.

Напоминаю читателю, что речь идет о буржуазном человеке. Но тема подвига побуждает невольно к пафосу, а пафос влечет за собой риторическое преувеличение: человек!..

Впрочем, подвиги редки, а «путешествий на пустырь» становится все больше. Разве шведские «раггары», мчащиеся сломя голову на своих допотопных машинах по отличным дорогам одной из самых обеспеченных стран Европы, или английские «моды», или американские «дикие ангелы» на своих мотоциклах - не те же «путешественники на пустырь»?

Грозные гималайские вершины - и накатанные шоссе; подвиги во славу человека - и бесцельная гонка на высоких скоростях за сильными ощущениями... Это всего лишь два полюса, две крайности выражения того духовного вакуума, который становится все очевиднее.

Молодые люди, у которых впереди холодильник и образцовый семейный рай, сознательно или бессознательно пытаются этой бешеной скоростью и бессмысленными дорожными приключениями восполнить то же сосущее чувство кислородной недостаточности... Молодые люди с собственными машинами уже не верят, что «хорошую страну» можно создать. Пока они молоды, они стремятся лишь уехать от того, что создано для них их отцами и дедами. Они выходят на дорогу. Дорога, дорога, дорога никуда...

...Вчера на просторах Атлантического океана с норвежского парохода заметили маленькую лодку. На ее борту были два молодых англичанина - Доконстон и Хоар, которые пытаются переплыть океан и уже находятся в плавании 69 дней и ночей. Они подавали отчаянные сигналы, и норвежцы, заподозрив несчастье, приблизились к лодке. Оказалось, что мореплаватели не терпели бедствия, они только спросили:

- Скажите, Англия вышла в финал всемирного чемпионата по футболу?

После этого челн, именуемый «Паффин», продолжал плавание.

«Правда», 1966, 30 июля

Человек отправляется на поиски своей «хорошей страны». По мере того как цивилизация продвигается все дальше, «хороших стран» остается все меньше: путешествие на Луну пока еще не под силу даже самому щедрому меценату. «Хорошие страны» приходится изобретать, спускаясь в жерла вулканов или отправляясь через океан на первобытном плоту.

«И почему это вас так тянет в море? - спрашивают нас часто практичные люди, - пишут Кусто и Дюма, энтузиасты подводных исследований, герои и авторы книги и кинофильма «В мире безмолвия». - Джорджа Меллори спросили как-то, почему ему так хочется влезть на Эверест. Он ответил: «Потому, что он существует!»

Чем дальше, тем путешествия становятся всё фантастичнее.

Регулярные (хотя от этого ничуть не менее невероятные) спелеологические исследования Кастере или приуроченные к нуждам местного населения охотничьи подвиги Корбетта столь же характерны для эпохи первой мировой войны, как одинокие и героические авантюры Хейердала и Бомбара - для второй.

Едва ли случайно, что биографии по крайней мере половины экипажа «Кон-Тики» связаны с антифашистским движением. Это не случайно хотя бы потому, что, подбирая возможных участников плавания, Тур Хейердал обратился именно к военным воспоминаниям. Торстейиа он впервые встретил в Финмаркене, где тот с маленьким передатчиком работал в фашистском тылу, имя Кнюта связано со знаменитым взрывом завода тяжелой воды в Норвегии.

Людям, закалившим волю и мужество в суровых военных испытаниях, просто некуда девать их в будни. «Могу поклясться, что им обоим осточертело слоняться без дела дома и они с радостью согласятся прокатиться на плоту». Хейердал не ошибся. Так появилась знаменитая телеграмма: «Еду. Торстейн».

И значит, добровольный подвиг какого-нибудь путешественника и исследователя есть в то же время бунт - сознательный или бессознательный - против утилитарности, против рациональности, против дегероизации, против бесцельности существования.

Одних существующая капиталистическая действительность устраивает, и они всю жизнь работают на все более полное удовлетворение своих материальных потребностей. Другие вступают на путь непосредственно социальной борьбы. Третьи, наконец, пытаются искать выход на путях индивидуального героического деяния. Их невольный протест чуждается открыто социальных форм. Напротив, из сферы жестких социальных отношений они как бы вырываются в «асоциальное», где человек находит себя в единении и противоборстве с природой, а человеческие связи сводятся к простейшим и наиболее надежным. Они «выламываются» из привычной рутины существования, чтобы в прямом столкновении со стихийными силами природы найти иное, свое, человеческое, а не общераспространенное представление о счастье, осуществить свои личные, индивидуальные поиски идеала.

«Далекий путь! Далекий путь! По какова его цель? Для чего я построил этот плот и плыву все дальше и дальше в глубь Тихого океана, в тех его просторах, где редко проходят корабли?»

Вот и еще один плот из семи бальзовых бревен под названием «Семь сестричек» вышел в океан, неся на себе кошку Микки, попугая Икки и единственное человеческое существо - Вильяма Виллиса, шестидесяти лет от роду. Зачем он вышел в свой долгий стопятнадцатидневный путь?

«Это не прихоть и не простое приключение. Я не хочу доказать какую-либо научную теорию или открыть новый путь, чтобы по нему шли другие. Я хочу доказать этим путешествием, что всю жизнь шел по правильному пути.

Я пришел в мир с крепкой верой в природу и всегда был убежден, что если стану вести деятельную и простую жизнь сообразно ее законам, то смогу еще больше к ней приблизиться и почерпнуть у нее силы. Для меня это была дорога к счастью... И теперь, пока я еще полон духовных и физических сил, мне хочется подвергнуть себя суровому испытанию, какому должен, по-моему, подвергать себя каждый человек»

Пройдет несколько лет, и одинокий мореплаватель Виллис погибнет. Погибнет, как подобает герою, - в морской пучине, окруженный тайной и осененный бесконечностью.

А Фрэнсис Чичестер вернется героем на своей яхте «Джипси Мот IV» и получит громкий титул от английской королевы.

А неугомонный Тур Хейердал задумает и осуществит новое, еще более фантастическое путешествие в бумажной лодочке из папируса...

Доказал ли Виллис то очень частное, но и очень общее, что хотел доказать? Доказал ли он, что человек может быть человеком, если захочет?

Ибо сама бесцельность была целью его путешествия. И если с точки зрения практической, научной и какой угодно другой его подвиг может быть назван бесполезным, то не есть ли это высокая и поучительная бесполезность?..

Человеку свойственно желание ощутить себя человеком. Познать и измерить истинную меру своих сил. И, минуя сложную систему буржуазных общественных отношений, которые унизительно обезличивают его и делают рабом службы, привычки, комфорта, рекламы, общепринятых мнений, он вступает в прямое единоборство с природой.

Недаром те, кто сохранил в душе потребность героического, так охотно возвращаются к опыту ранних эпох человечества и так остро чувствуют свою преемственность с далекими доисторическими предками, отстоявшими право человека называться человеком. В глубине пропасти, на ледниках Гималаев, под водой или на плоту среди океана - всюду, где жизнь зависит лишь от его личного мужества, выдержки, силы, путешественник снова ощущает себя Атлантом, держащим мир на своих плечах.

Человек также хочет измерить истинную цену человеческих связей. Кто рядом с тобой - сослуживец, сосед, собутыльник, сожитель или друг в точном смысле этого слова? И, минуя ложь социальных отношений, которые делают его жертвой предательств, игры корыстных интересов, карьеризма, страха, общественного мнения, он ищет товарищей там, где цена товарищества есть цена жизни. Альпинистская связка - наглядное, почти символическое выражение этих первичных человеческих связей, где жизнь одного - не фигурально, а буквально - в руках другого.

Человеку свойственно стремление познать нечто более высокое, нежели только личное благополучие, нечто, ради чего стоит рискнуть даже жизнью; нечто, что когда-то называли идеалом, ну хотя бы целью или задачей. И если выдохшаяся идеология больше не в силах предоставить ему такой общий, скажем, общественный идеал, он отправляется на поиски своего личного идеала, цели, задачи, наконец, ради которых не жалко рискнуть далее жизнью. «Мы были равны в труде, в радостях и в горе. И мое самое горячее желание, чтобы, сплотившись перед лицом смерти, мы остались братьями на всю жизнь, - пишет в предисловии к своей книге победитель первого из гималайских восьмитысячников Аннапурны Морис Эрцог («Аннапурна - первый восьмитысячник»). - Переступив пределы своих сил, познав границы человеческого мира, мы осознали истинное величие Человека.

В самые ужасные моменты агонии мне показалось, что я постиг глубокий смысл жизни, который прежде был от меня скрыт. Я понял, что правда важнее силы...

Эта книга нечто большее, чем рассказ, это - свидетельство. То, что кажется лишенным смысла, порой имеет глубокое значение. Таково единственное оправдание бесцельных на первый взгляд поступков».

1961

«Что происходит, когда на рынке торговли именами появляется живой герой типа Чичестера? «Тогда, - говорит один коммерсант, - вы приходите и говорите, что можете сделать ему деньги, которые сам он сделать не в состоянии».

Так пишет об английском национальном герое сэре Фрэнсисе Чичестере еженедельник «Observer». И уточняет:

«Этим летом на рынке имен будет большое оживление. Вступят в борьбу «Конкорд» - сверхзвуковой воздушный лайнер, «Кью-4», который должен заменить устаревшую «Куин Мэри», Чичестер и возобновленный «Тарзан». Фирма «Грэм Бейтсон» надеется использовать Тарзана как символ силы, здоровья и жизнеспособности. Однако после своего кругосветного плавания Чичестер будет достойным соперником».

Такова циническая житейская поправка к проблеме подвига в современной действительности.

Я понимаю, сколь это может быть неприятно читателю, хотя, право же, это нисколько не умаляет смысл героизма самого по себе. Но мы привыкли к определенному контексту слов, и понятие «подвиг» в соединении с понятием «рынка», хотя бы и торговли именами, кажется нам оскорбительным.

Беда, конечно, не в том, что кто-то будет носить рубашку или свитер типа «Чичестер».

Но героический поступок, который наедине с самим собой, с океаном, с вечным холодом неприступной вершины, с другом служит поискам идеала и поискам истины, отчуждаясь, становится основой современной мифологии.

Бесстрастное божество сенсации равно превращает в героев дня отважных мореплавателей, законодателей моды, преступников и кинозвезд; оно равно предлагает читателю и зрителю научные открытия и вздор - при этом вздор часто выступает в импозантном обличье науки, а смелые научные гипотезы низводятся до степени вздора, обывательских слухов. И в свою очередь становятся основой современной мифологии. Непрерывный процесс отчуждения, сопровождающий эту непрестанную гонку сенсаций, есть, конечно, процесс опошления. Но не выражает ли в то же время эта неутолимая потребность в мифах какую-то более глубокую человеческую потребность?

глава 2

Мифология технической эры

Все труды человека - для рта его, а душа его не насыщается.

Екклезиаст, 6

Чудеса в последние годы часто появляются на зарубежном экране: «Чудо в Милане», «Чудо отца Малахиаса», «Призраки», «Джульетта и духи» и прочее, тому подобное. Лукавые сказочные чудеса, врывающиеся в прозаическую повседневность, чудеса - прозрачные аллегории, иронические чудеса, нужные авторам как утонченный прием, как трюк, как остроумная мистификация реальности...

В 1950 году в фильме Дзаваттини и Де Сика чудеса, совершающиеся на окраине современного индустриального города («в Милане», как точно указано в заглавии), были буффонно-сказочными и в то же время вполне человеческими.

Добряк Тото устанавливал мир и взаимопонимание среди нищих и сварливых обитателей игрушечного поселка безработных собственным терпеливым и самоотверженным примером. Напротив, злые и жадные богачи в пышных меховых горжетках - Мобби и Брамби - все время интриговали друг против друга и потому даже с помощью предателя Раппи (которому за это тоже жаловали горжетку) никак не могли завладеть нефтяным фонтаном, внезапно забившим на улице под названием «Пятью пять - двадцать пять». Дело при этом, разумеется, не обходилось без прямого волшебного вмешательства, и тогда полицейские, вместо того чтобы стрелять по безработным, заливались колоратурой, а традиционная Золушка-служанка щеголяла в одной нарядной туфельке, поскольку, заботясь об окружающих, она так и не удосужилась высказать до конца собственную скромную нужду... Одним словом, обыкновенные сказочные чудеса вмешивались в реальность современных обстоятельств.

Ирония, возникавшая на стыке этих двух стихий, свидетельствовала, что только чудом можно разрешить насущнейшие проблемы повседневного быта - проблему похищенного у безработного велосипеда, пенсии для старика или крыши для влюбленных (вспомним «Похитителей велосипедов», «Умберто Д.», «Крышу» - фильмы тех же Дзаваттини и Де Сика).

С тех пор, как известно, в Италии совершилось так называемое «экономическое чудо», и иные из этих насущных проблем были чем самым решены. Но странно - мотив «чуда» не утратил для экрана своей привлекательности. Он лишь утратил оптимизм...

1. Мадонна и телевидение

И сказал Господь: вот я заключаю завет: перед всем твоим народом соделаю чудеса... и увидит весь народ, среди которого ты находишься, дело Господа...

«Исход», 34

Вот фильм, где «чудо» показано без всякой двусмысленности, помимо аллегории, так сказать, документально. Чудо в точности, как оно происходит в реальной действительности современного большого города и как оно входит в нее.

Двум бедным детям с римской окраины обещала явиться мадонна. Дети рассказали об этом родителям, родители поделились с соседями, весть облетела квартал, достигла вездесущих ушей репортеров. Явление мадонны среди прочих сенсаций дня решила заприходовать какая-то телевизионная компания. На место происшествия срочно были высланы машины с телекамерами, десятки кино-, фото- и просто репортеров ринулись вслед, сотни верующих, больных, жаждущих исцеления, паралитиков, притащенных родными в надежде на чудо, запрудили темнеющую площадь...

Обстановка современного чуда в картине Феллини «Сладкая жизнь» деловита до цинизма и взвинчена до экстатичности. Странно, но одно не мешает другому.

Техники и операторы суетятся у камер, пробуют свет (надо, чтобы телезрители могли хорошенько разглядеть небесную гостью); режиссер отрабатывает с одной из будущих участниц «массовки» традиционную мизансцену коленопреклонения с полотен Возрождения; репортеры лениво переговариваются в ожидании дела; торжественно разубранная девочка деловито указывает место божественного происшествия - нет, кажется, не то: она тащит ошалевшего и растерянного братца на другое...

А толпа, не обращая внимания на чудеса техники - на прожекторы, заливающие площадь мертвенным, мерцающим сиянием, на путаницу телевизионных кабелей под ногами, - не замечая проливного дождя и кощунственности происходящего, шарахается вслед за детьми в жадной надежде на чудо...

Ио мадонна не является. Телепередача откладывается из-за плохой погоды. И только деревце, росшее на месте, указанном девочкой, разорвано верующими, растерзано в клочки, растащено по листочку на реликвии да паралитик, в суматохе забытый родными, умирает на опустевшей площади под проливным дождем...

Для героя картины журналиста Марчелло явление мадонны - одна из сенсаций, которую он не вправе пропустить. Что до него лично, то, как интеллектуал, немножко скептик, и порядочно циник, он не верит, конечно, в наивные, простонародные чудеса римских окраин. Он справляется у священника - верит ли тот россказням детей? Интеллигентному пожилому священнику они тоже не кажутся достоверными. Для журналиста и для священника, как и для техников, операторов, режиссеров телевидения, чудо с мадонной - служба, которую они выполняют добросовестно, но без веры.

Глупенькая мещаночка Эмма, любовница Марчелло, ждет явления мадонны с той же исступленной верой, что и простые женщины бедного квартала. Марчелло с трудом вытаскивает ее из толпы - растерзанную, с безумными глазами, с судорожно зажатым в кулаке обрывком измочаленной ветки.

В сущности, Эмма хочет немногого - женить на себе Марчелло, народить детей, зажить порядочным домом, как люди, - ей невдомек, что для Марчелло все это давно потеряло смысл, постыло, что он живет среди развалин бывших идеалов и разорванных связей, в пустоте своего душевного одиночества...

Она хочет простого и доступного, как многие в этой толпе. Но на что ей надеяться в мире, «вышедшем из колеи», кроме чуда?

О таком же простом и несбыточном чуде мечтают дешевенькая проститутка Кабирия и ее подруга Ванда, когда они отправляются на поклонение мадонне в предшествующей картине Феллини «Ночи Кабирии». И там цинизм обыденности - домовитый пикник проституток и сутенеров после молитвы, выкрики пьяных, игра в мяч - драматически и богохульно соседствует с недавним искренним экстазом, когда исступленные толпы молящихся - молодых, старых, здоровых, увечных, несчастливых - просили, требовали, фанатически жаждали хоть самого пустякового чуда...

Можно было бы сказать, что это излюбленный и часто повторяемый мотив Феллини. Но это еще и отражение действительного положения вещей, и отнюдь не в одной Италии.

А сектанты в громадной каменной, оборудованной по последнему слову техники молельне, с такой жестокой объективностью запечатленные в американском документальном фильме «Гневное око»? Тут уж не вымысел художника, а наиреальнейшая реальность сама создает контрасты, достигающие степени гротеска: деловитые утешения проповедника, нечленораздельное бормотание, переходящее в вой и исступленную тряску, пока вся толпа не сливается в зловещем экстазе...

Это действительность, и от нее не отмахнешься. Ведь не секрет, что после второй мировой войны церковь приобрела множество новых адептов, не говоря уже о размножившихся религиозных сектах с их нелепыми и ужасными обрядами, запечатленными в том же фильме «Гневное око», - несть им числа...

И дело тут едва ли обстоит так просто, как кажется иногда, - трудно предположить столь массовое невежество в век радио и телевидения, кибернетики и полетов в космос.

Неужто людям недостаточно этих вполне реальных чудес?

Оказывается, недостаточно. Для Эммы или Кабирии вмешательство мадонны - это надежда. Единственная в мире, где законы нормальной, житейской, если хотите, обывательской логики, простые законы здравого смысла в значительной степени утрачивают свою силу.

И действительно, в жизни Кабирии «чудо» едва не совершается. Чудо по всем правилам простонародных, ярмарочных чудес. На сцене маленького эстрадного театрика старый гипнотизер - немножко клоун, немножко волшебник - заставляет Кабирию под любопытными взглядами зрителей высказать свою заветную мечту - простодушную мечту о любви, о женихе Оскаре. И Оскар является. Он поджидает Кабирию в опустевшем переулке и предлагает ей свою робкую и восторженную любовь.

Увы, Феллини, подобно Марчелло, не верит в убогие чудеса Эммы и Кабирии; он не склонен брать на себя роль утешителя. Скромный и застенчивый Оскар грабит Кабирию гораздо более радикально, чем это сделал перед тем ее прежний возлюбленный - сутенер. У него не хватает смелости столкнуть ее в воду и попытаться утопить, - он убегает, трусливо оглядываясь и потея от страха. Зато у него хватает жестокости унести с собой все, что она успела накопить за свою жалкую жизнь уличной проститутки: все ее сбережения и деньги, вырученные за собственный домик, все се мечты о любви, всю ее веру в людей.

Единственное «чудо», в которое предлагает нам поверить на этот раз Феллини, - это прощальная улыбка Кабирии, возникающая, как последняя рифма в стихотворении, с той же неотвратимой и обязательной необязательностью...

Многие склонны видеть в этом уступку тому же утешительству. Но, может быть, как раз прощальная улыбка Кабирии, как и финальный монолог чеховской Сони, положенный на музыку Рахманиновым, - эти иллюзорные, эстетические разрешения отнюдь не иллюзорных жизненных драм - они-то более всего свидетельствуют о безнадежности.

На самом деле удивительная улыбка Джульетты Мазины - это всего лишь чудо искусства, горько-неутешительное чудо, творимое большим художником.

Между тем публика в театрике, хохочущая над загипнотизированной Кабирией, в глубине души так же жаждет реального, видимого, а не иллюзорного чуда, как толпа богомольцев, спешащих на поклонение мадонне. Пусть это будет, на худой конец, не явление мадонны, а сомнительные манипуляции ярмарочного гипнотизера.

Публика в театрике и богомольцы, ожидающие явления мадонны, хотят чуда не только эгоистически - здоровья, достатка, замужества, - чуда как личного выхода. Они еще хотят чуда бескорыстно, чуда как такового, как зрелища непостижимого, не познаваемого разумом. Для каждого в отдельности в этой толпе телевизионная трубка - загадка, вероятно, почище сказочных волшебств. Но чудеса техники, доступные разуму, никак не могут удовлетворить их смутного духовного голода.

Давя друг друга, они мечутся по площади под проливным дождем в шипящем, призрачном свете юпитеров, толкаются и теснятся в бесконечной процессии. И в этой тесноте, давке, в этой всеобщей ходынке, где ничего не стоит невзначай затоптать какого-нибудь незадачливого калеку или разорвать в клочья живое деревце; в исступленных выкриках и коленопреклонениях, в душных испарениях тел; в этом фанатическом экстазе назло окружающей деловитой прозе телепередач и радиофицированных соборов; в этом антицинизме, иногда более жестоком и разрушительном, чем самый циничный цинизм; в этих надсадных порывах духовной общности, вырастающих из почти физиологического ощущения своей множественности, - они ищут какого-то катарсиса, пусть минутного, но освобождения от индивидуальных и логических неразрешенностей существования в общем акте нерассуждающей веры.

Не интимное евангельское чудо благовещения, в которое каждый волен верить или не верить наедине с собой, а всенародное, театрализованное - пусть даже грубое, с привкусом бутафории, - но зато видимое, само себя утверждающее и показывающее дивное диво, освобождающее от груза личной ответственности...

Вот почему, не обращая внимания на новоявленное чудо телевидения, толпа нетерпеливо ждет старомодного чуда явления мадонны...

2. Чудо для Марчелло

...тогда я увидел все дела божий и нашел, что человек не может постигнуть дел, которые делаются под солнцем. Сколько бы человек ни трудился в исследовании, он все-таки не постигнет этого; и если бы какой мудрец сказал, что он знает, - он не может постигнуть этого.

Екклезиаст, 8

- Тут дело касается летающих тарелок, - говорит один из героев фантастического рассказа польского писателя Станислава Лема своему приятелю.

- И... еще кое-чего. Йети, например.

И еще... В общем, иногда пишут, что может произойти нашествие на Землю и могут сюда прилететь существа с какой-нибудь другой планеты....

Таков краткий и неполный перечень вопросов и проблем научного свойства, которые занимают в последние несколько лет умы критически настроенных современных Марчелло, в то время как Эммы и Кабирии простодушно и жадно уповают на мадонну.

Широта научных интересов современного человека, который хочет знать и о теории относительности, и о кибернетике, понять механизм упрямой устойчивости наследуемых признаков и оценить возможность разумной жизни на других планетах и инопланетного вторжения на Землю, - естественна в эпоху, когда наука и техника каждый день поражают воображение новыми открытиями и возможностями.

И, однако... И, однако, не надо быть слишком проницательным, чтобы уловить чуть-чуть ироническую закономерность, по которой писатель подбирает ассортимент проблем для своего немножко фантастического, немножко пародийного рассказа.

Летающие тарелки, йети - ужасный снежный человек с Гималаев, - пришельцы из космоса - эти сенсационные гипотезы, потрясшие умы наряду с вполне реальными достижениями кибернетики и ракетостроения, имеют один общий признак: до сегодняшнего дня, во всяком случае, они легендарны.

Я хочу сразу разъяснить одно могущее возникнуть недоразумение: речь идет ни в коем случае не о реальном состоянии современной науки, а лишь о состоянии умов ее среднего потребителя (ведь наука тоже является предметом «потребления») - постольку, поскольку это состояние можно уловить из некоторых очень и очень косвенных данных, предоставляемых искусством, с одной стороны, и литературой, не составляющей собственно искусства, скорее документальной или даже научной, - с другой. Самая популярность и обширность подобной литературы - уже не раз отмеченная - очень показательна. Еще существеннее характер этой популярности у широкого читателя.

Повторяю: я не беру, разумеется, на себя смелость судить о научной стороне тон или иной проблемы, будь то йети или пришельцы из космоса. Ведь наука то и дело вводит в обиход новые факты и представлении, которые поначалу кажутся фантастичными, чтобы со временем стать привычной реальностью; и разве не естественно, например, что при начале космической эры обостряется внимание к возможности вторжения с других планет - уже бывшего или еще будущего?

Время и прогресс науки ответят на вопросы, которые сегодня одним кажутся просто чепухой, других интересуют как серьезная научная проблема, третьих (их большинство, и о них-то, собственно, речь) занимают как интригующая и опасная загадка.

Итак, речь не о йети или летающих тарелках - речь о той мифологии, которую извлекает из этих научных гипотез современный Марчелло, не верящий в бога (во всяком случае, сколько-нибудь серьезно), зато верящий в телевизор, телескоп, телепатию.

Тот колоссальный интерес, сенсация, ажиотаж, которые сопровождают в последние годы всякий новый сколько-нибудь таинственный или непонятный факт - будь то опыты по передаче мыслей на расстояние, находка в пустыне Сахаре древнейших фресок с изображением «марсианского бога» или нашумевшая история со странной картой адмирала Пири Рейса, якобы содержащей новейшие сведения об Антарктиде, - вызван не только естественным и всегдашним стремлением к научному познанию, но и явственно усилившейся тягой к «таинственному».

Несколько книг, переведенных у нас в последние годи, как «Потерянная пирамида» египетского археолога М.-З. Гонейма, «В поисках фресок Тассили» французского ученого Пьера Лота, «По следам снежного человека» английского журналиста Ральфа Иззарда, «О летающих тарелках» американского астрофизика Дональда Мензела, - извлечены из огромного потока литературы, так или иначе связанной с этого рода потребностью, и могут засвидетельствовать, сколь велика эта потребность.

Это не значит, что авторы названных книг стремятся к сенсации (такие книги тоже существуют, но не о них речь). Напротив. Сенсацию ищут и отыскивают в них сами читатели.

Открытие в Тассили сокровищницы первобытной культуры само по себе событие, которое трудно переоценить. Но, честно говоря, эта единственная в своем роде находка так и осталась бы, вероятно, достоянием ученых, искусствоведов, любителей древнейшей истории человечества, в лучшем случае - поклонников редких путешествий, если бы не удивительные круглоголовые фигуры с рожками, странно напоминающими современные антенны, если бы не «Большой Белый Бог из Джаббарена», получивший также название «марсианского бога» за свое действительно обескураживающее сходство с громадной фигурой в скафандре.

Надо отдать справедливость руководителю экспедиции и автору книги «В поисках фресок Тассили» Пьеру Лоту: он подробно описывает историю нахождения и расчистки каждой группы фресок, условия жизни маленького отряда в пустыне и судьбу вымирающего племени кочевых туарегов: он делает попытку хотя бы в первом приближении создать периодизацию фресок; он размышляет о стилях древней живописи и об уровне культуры первобытных народов. Но он воздерживается от спекулятивных теорий или поверхностных умозаключений по поводу странных людей в скафандрах.

С этой точки зрения, его в высшей степени интересная книга, пожалуй, даже разочарует читателя, заинтригованного таинственными марсианскими фигурами, украшающими многочисленные репродукции фресок.

И, однако, именно эта смутная, дразнящая воображение возможность «пришельцев из космоса» в незапамятные времена земной истории больше, чем действительная научная и художественная ценность первобытных фресок, питает любопытство публики к находке в Тассили.

Ральф Иззард, предпринявший на деньги «Daily Mail» серьезно оснащенную попытку доказать существование в Гималаях снежного человека, тоже достаточно объективен в своих выводах, вопреки распространенному мнению о журналистах. Репортаж о поисках неуловимого йети перемежается с описаниями обычаев и нравов шерпов, флоры и фауны высокогорной зоны Гималаев и обрядов буддийских монастырей - книга представляет собой столь распространенный в последнее время жанр путешествия.

Но атмосфера ажиотажа, окружавшая экспедицию, проглядывает сквозь скупые информационные строки: «3 декабря мы смогли опубликовать первое официальное сообщение о нашей экспедиции. То была сенсационная передовица на два полных столбца с огромными «шапками» подзаголовков...

На следующее утро по двум нашим телефонам беспрерывно звонили люди, жаждавшие принять участие в экспедиции... Та же история, что и с телефонными звонками, повторилась, когда нас стали засыпать телеграммами и письмами... Один из крупнейших цирков предложил нам поистине баснословную сумму за исключительное право демонстрации снежного человека, если мы привезем его живым в Европу...»

Легендарная сторона проблемы йети стала очевидна, когда «со всех концов света посыпались газетные заметки и сообщения телеграфных агентств, посвященные снежному человеку»:

«...Хемиш Мак-Иннес, молодой шотландский альпинист, сегодня прибывший в Новую Зеландию, убежден, что снежный человек проходил мимо его палатки в базовом лагере в Гималаях на высоте 5500 метров».

«...Как сообщило сегодня вечером малайское радио, волосатые существа с клыками, по-видимому, являющиеся полулюдьми и полуобезьянами, появились из густых джунглей в Северной Малайе и напугали деревенских жителей...

Затем снежный человек покинул Малайю, чтобы столь же внезапно появиться на далеком западе Канады».

Еще большим ажиотажем сопровождалось вскрытие усыпальницы дотоле неизвестной пирамиды неизвестного фараона Сехемхета, найденной Гонеймом.

«Последние несколько дней были сплошной нервотрепкой. В газетах замелькали заголовки вроде «Сияние золота из гробницы фараона» или «Золотые россыпи недостроенной пирамиды»...»

Последняя стадия раскопок происходила под аккомпанемент газетной, радио- и телешумихи. И, однако, едва ли не больший интерес к книге Гонейма, чем надежда на сокровища фараона, увы, тщетная, вызвала тайна пустого саркофага, несчастный случай во время раскопок, а затем трагическая гибель автора, которая вкупе с легендой о «проклятии фараона» придала истории археологического открытия ореол таинственного и ужасного.

Каждая из этих историй не похожа на другую. Разные науки, разные проблемы, разные задачи. Но общее, что привлекает к ним жадное внимание публики, это «обаяние неизвестного», как проницательно назвала свою статью об «ужасном снежном человеке» «Daily Mail».

Обаяние неизвестного - это обаяние непознанного, которое должно быть познано; это тяга к раскрытию тайн природы, которая свойственна человеку вообще и кажется столь естественной в эпоху бурного развития науки и техники.

И гораздо больше «обаяние неизвестного» - это обаяние непознанного и непознаваемого, обаяние тайны, которую нельзя открыть ключом разума, которая не становится знанием, а, напротив, принимает очертания чуда.

«Многие, я знаю, будут радоваться нашей неудаче в достижении основной цели, - пишет в заключение своего отчета Иззард, - тому, что одна из последних великих тайн в нашем слишком хорошо изученном мире остается нераскрытой и по-прежнему бросает вызов любителям приключений. Это чувство в какой-то степени разделяю и я сам, ибо жизнь на нашей планете не будет более привлекательной после того, как на ней не останется ничего неизведанного».

Новый прилив этого своеобразного романтизма, этого научного мистицизма, который присущ человеку всегда, так же как всегда ему присуще стремление к точному знанию, отразился и в книге профессионального ученого-археолога Гонейма: «О раскопках древнеегипетских гробниц написано столько романтической чепухи, что теперь многие археологи, по-видимому, в знак протеста, «замораживают» свои отчеты, стремясь быть строго научными...

Стараясь писать холодно и бесстрастно, я изменил бы самому себе. Поэтому скажу честно: когда через две недели после катастрофы (обвал шахты с человеческими жертвами при раскопках пирамиды, который местные жители приписали сверхъестественным причинам. - М. Т.) я собрал рабочих и мы снова приступили к расчистке входной галереи, мне было как-то не по себе...

Тот, кто ни разу не ползал в одиночестве по безмолвным темным ходам под пирамидой, никогда не сумеет по-настоящему представить, какое ощущение временами охватывает тебя в этих подземельях. Мои слова могут прозвучать неправдоподобно, однако я знаю, что каждая пирамида имеет свою душу, в ней обитает дух фараона, который ее построил».

Здесь «тайна» совсем иного рода, но, кажется, загадки древних цивилизаций привлекают в последнее время не меньшее внимание, чем загадки природы и вселенной.

И вот на поверку оказывается, что какой-нибудь интеллектуал вроде Марчелло так же нуждается в чуде, как дурочка Эмма и бедняжка Кабирия...

Конечно, ему нужна не мадонна в бумажных розах, не раскрашенные ангелочки, разлапистые подсвечники и деревянные спасители в лавчонках церковных принадлежностей - весь этот наивный реквизит, столь излюбленный Феллини в его фильмах.

Для того чтобы современный Марчелло согласился поверить в чудо, надо, чтобы оно было обставлено по всем правилам науки и техники: фотографиями, фактами, формулами, философией.

Только в этом случае он, которому смешны мещанские суеверия Эммы или невежественное легковерие Кабирии, со своей стороны готов поддаться гипнозу чуда. Кстати, и церковь, в особенности католическая, идет навстречу Марчелло: она больше не настаивает на буквальном понимании своих эсхатологических легенд. Она готова придать им символическое значение и совместить Библию с астрофизикой. Но каковы бы ни были условия Марчелло принять чудо, готовность его от этого не становится меньше.

3. Убийца Санта-Клауса

И отверзся храм божий на небе и явился ковчег завета его... и произошли молнии и громы и землетрясение и великий град.

Апокалипсис, II

...В одно прекрасное воскресенье американские радиослушатели, включив свои приемники, услышали внеочередное сообщение чрезвычайной важности: неподалеку от Гроверс-Милл (штат Нью-Джерси) в 20 часов 50 минут приземлился странный летательный снаряд. На место происшествия срочно выехали специалисты. Из снаряда начали высаживаться неизвестные существа явно не земного происхождения.

Началась паника. Во все концы зазвонили телефоны. Кто кинулся звонить на радио в надежде получить какие-нибудь дополнительные сведения, кто справляться о судьбе своих родственников, на беду проживающих в указанном штате; одни бросились спасать свои вклады в банках, другие - жизнь своих близких. Дороги и телефонные линии были забиты до отказа.

По радио продолжали поступать тревожные сообщения. Вот уже первая жертва марсианского нашествия открыла недружелюбные намерения пришельцев. Паника, разрастаясь, охватила миллион американцев...

Что это - начало научно-фантастической повести? Нет, это факт, приведенный американским астрофизиком Дональдом Мензелом в его книге «О летающих тарелках».

То есть фактом является, конечно, паника, достигшая столь устрашающих размеров (миллион из шести миллионов радиослушателей - такова статистика веры в чудо). К научно-фантастическому жанру относилась лишь радиопередача, осуществленная режиссером Орсоном Уэллесом по роману Герберта Уэллса «Война миров».

Допустим даже, что радиопостановка по знаменитому роману была сделана автором знаменитого фильма «Гражданин Кейн» со свойственным ему размахом и силой. Но миллион американцев, без труда поверивших в нашествие межпланетных чудовищ? Тут есть над чем задуматься...

Мензел приводит результаты обследования, проведенного по этому случаю, и разнообразие мотивов, от мелочных до великих, оказывается безгранично - один радуется, что страх перед марсианами будет стоить его теще десяти лет жизни, другой думает поправить при этом свои пошатнувшиеся дела, третий надеется, что нападение с иной планеты объединит наконец жителей Земли, четвертый считает - пусть уж лучше марсиане, чем фашизм...

Но как бы ни были разнообразны индивидуальные мотивы, статистика обнаруживает скрытую готовность поверить в чудо, которая носит уже не индивидуальный, а очевидно массовый характер. Тот несколько повышенный интерес ко всему таинственному, который угадывался за интересом познавательным в связи с йети или марсианскими фигурами фресок Тассили, приобретает здесь уже откровенно мифологический уклон.

Одному из современных мифов и посвящена книга Дональда Мензела:

«Первобытный человек верил в демонов, духов, эльфов, домовых, драконов, морских змеев и в другие сверхъестественные существа, созданные его фантазией... Мы больше не верим ни в духов, ни в драконов...

И вот теперь мы наблюдаем летающие тарелки. Что это за штуки?

...Средний американец хочет верить, что тарелки - это космические корабли и что целые стаи тарелок с экипажами на борту непрерывно носятся над Землей.

Тот, кто пытается разоблачить межпланетную теорию тарелок и разъясняет, что это просто явления природы, признания не получит. Мы, американцы, любим предаваться иллюзиям. И не любим, когда нам говорят, что Санта-Клаус - это сказка».

Так пишет профессор Мензел, как бы суммируя эту странную, но очевидно обнаружившуюся потребность современного образованного человека в чуде.

Книга имеет двоякую задачу.

Вниманию тех, кто хотел бы выяснить действительную научную подоплеку таинственных явлений, известных под названием летающих тарелок, Мензел предлагает свою гипотезу миражей и оптических обманов. Верна ли она или нет, пусть решают коллеги Мензела.

Но так ли уж многие его читатели действительно хотели бы убедиться, что летающие тарелки - миф, возникший из оптического обмана?

Мензел сам подробно и обстоятельно отвечает на этот вопрос, ибо «своеобразный случай массового психоза» интересует его, по-видимому, не меньше, чем разнообразные случаи появления летающих тарелок. Его книга посвящена столько же исследованию оптических миражей, порожденных стечением атмосферных условий, сколько миражей, являющихся порождением определенных общественных условий. Итак, оставим специалистам доводы Мензела-астрофизика и обратимся к доводам Мензела-социолога.

Снова, как и прежде, западный человек обращает (вынужден обращать) свои надежды к небесам, не имея возможности реализовать их на земле, хотя небеса заселены теперь совсем иначе... Не оттого ли, что «для веселия планета наша» - все еще! - «мало оборудована», - как невесело шутил когда-то Маяковский?

Впрочем, понятно, отчего люди легко верят в чудеса в момент, когда наука из мира изученного и знакомого снова вывела их на рубеж неизвестного.

Вопрос в другом: почему многие люди сегодня так настаивают на чуде? Настолько, что для них Мензел, предлагающий прозаически-научную расшифровку мифа, - «почти убийца Салта-Клауса», по его собственному выражению.

«Уважаемый доктор Мензел!

Некоторое время я жила прекрасной мечтой и надеялась, что когда-нибудь она осуществится. И вот появились вы и развеяли в прах все мои надежды. Как можно быть таким жестоким!

Ведь вы знаете, что в Вашингтоне почти нет мужчин? Немногие стоящие мужчины все женаты, остаются только матросы и мальчишки, слишком молодые!

Для девушки, которая работает машинисткой в военно-морском министерстве, не так-то просто встретить в наши дни подходящего молодого человека, и единственное, что ей остается, - это мечтать. И вот я создала прекрасную романтическую мечту, основанную на многих прочитанных мною статьях о летающих тарелках, это мечта о человеке из другого мира, высоком брюнете, красивом, очень умном и обаятельном: он приземляется на летающей тарелке неподалеку от моего дома.

...Утверждая, что летающие тарелки - это просто отражение, поднятые в воздух клочки бумаги, воздушные шары и т. д., а вовсе не космические корабли с разумными существами из других миров, вы разрушили мою прекрасную мечту».

Как до смешного легко узнать в этом горестном и трогательном письме молоденькой американки Ширли Увоиль души той же Эммы или Кабирии, ту же простодушную и отчаянную надежду на чудо!

Нужды нет, что там чудо представляется в виде благословляющей мадонны с улыбкой на устах, а здесь - в духе новейших достижений науки и техники - в виде межпланетного чудовища, управляемого высоким брюнетом. И то и другое сверхъестественное вмешательство нужно для исполнения мечты - самой простой, житейской, обыкновенной для естественнейшей из человеческих надежд...

Увы, вера в чудеса науки и техники зиждется подчас на той же элементарной человеческой надобности, что и просто вера. Парадоксально, но факт: она сама подчас превращается в свою противоположность - в подобие наукообразной религии.

«...Легенда о летающих тарелках держится не только на желании людей увидеть, как научная фантастика становится былью, - пишет Мензел. - К своему удивлению, я обнаружил, что существует своего рода «культ летающих тарелок». Нам неизвестны имена верховных жрецов этой организации и как возникли догматы этой веры. Но тысячи людей, несколько ревностных теоретиков и множество истинно верующих, считают летающие тарелки настоящими космическими кораблями, которыми управляют их экипажи. И десятки весьма солидных журналов приобщили немало заблудших душ к новой пере.

Легенда о «маленьких человечках» (жителях Венеры. - М. Т.) таинственно оживает вновь и вновь. Пусть это неправда, но это должно быть правдой!»

Итак, летающие тарелки стали своего рода культом. Для многих нерелигиозных или не слишком религиозных людей гипотетические пришельцы из космоса фактически заменили собой мадонну и ангелов. Они стали мифом современного человека. Именно мифом, если даже принять увлекательные теории ученых Агреста и Сагана о том, что космические корабли действительно появлялись на Земле (Агрест рассматривает в свете этого предположения библейские, Саган - шумерийские легенды) .

Но тут речь идет о наших днях, о легенде, создавшейся буквально на наших глазах, и, если бы даже космическая станция «Марс-1» обнаружила на соседней планете очевидные следы разумной жизни (что, кажется, пока противоречит предположениям ученых), это ничего не изменило бы в мифологическом характере проблемы.

«Мы, живущие в век науки, знаем, что на мир нужно смотреть рационально и научно... Чем больше мы верим в науку, тем меньше придаем значения суевериям», - пишет Мензел, предлагая читателю свое - рациональное и научное - объяснение тайны летающих тарелок. По множество неопровержимых фактов, приведенных нм же самим, заставляет профессора тут же сделать неутешительную оговорку: «Хотя люди и претендуют на научность мышления, лишь немногие отдают себе отчет, в какой мере предрассудки все еще отравляют, наше сознание». «Все еще», пишет Мензел, сам невольно отдавая дань распространенному предрассудку, что противоречия сегодняшнего дня есть не более как пережитки дня вчерашнего. Между тем размышления самого Мензела о социально-психологических причинах, ежедневно порождающих мифы, приходят в противоречие с этой довольно наивной версией.

Увы, современный парадокс (возникающий, впрочем, не впервые в истории) в том и состоит, что люди, живущие в век науки, не умеют или не хотят - что вернее - смотреть на мир «рационально и научно». И чем больше они верят в науку, тем больше в то же время склонны к суевериям. В известном смысле можно сказать, что само развитие науки питает эти суеверия.

«Развитие науки многократно приводило к разрушению привычных для человека иллюзий, начиная с утешительной веры в личное бессмертие, - замечает по этому поводу академик А. Н. Колмогоров. - На стадии полузнания и полупонимания эти разрушительные выводы науки становятся аргументами против самой науки, в пользу иррационализма и идеализма».

Впрочем, иррационализм мышления и склонность к суевериям людей, живущих в век науки, имеют в основе не только затянувшийся гносеологический кризис (берущий исток в начале века), о котором говорит Колмогоров, но и мотивы отчетливо социальные. Надо отдать справедливость Мензелу - эту социальную сторону дела он исследует и объясняет проницательно.

Мензел называет три, по его мнению основные, причины, породившие тарелочную мифологию в умах современных американцев (европейцев, впрочем, тоже):

«Во-первых, летающие тарелки - нечто необычное. Мы привыкли к повседневности. И, естественно, все необычное кажется нам таинственным.

Во-вторых, мы все стали слишком нервными. Мы живем в мире, который вдруг стал небезопасным. Мы высвободили разрушительные силы, которые не можем контролировать; многие боятся, что мы идем к войне, которая уничтожит нас.

В-третьих, людей в какой-то степени забавляет этот страх. Им кажется, будто они играют в захватывающей пьесе из области научной фантастики».

Все это разные черты духовного кризиса, который носит, однако ж, более широкий и всеобщий характер. Как ни странно может показаться - в нем сливаются воедино радения сектантов в оборудованной но последнему слову техники молельне и культ летающих тарелок, - сходство здесь не только внешнее; откровенный религиозный экстаз и скептический интерес к таинственному - различие здесь лишь между двумя сторонами одного и того же явления.

Конечно, Марчелло из фильма Феллини раздражает и смешит энтузиазм некстати богомольной Эммы - он уже не верит в евангелические чудеса; ему кажутся дурацкими и старомодными ее притязания на его духовную свободу.

Но что прикажете делать ему самому с этой свободой?

Куда ему податься, не удовлетворенному идеалом личного благополучия, разочарованному в идеале жизни общественной и - увы! - уже не способному верить в мадонну в бумажных розах? На что ему надеяться в мире технических чудес, означающих возможность материальных благ, но и угрозу атомной войны? Так ли уж сладка эта «сладкая жизнь» в современном Вавилоне накануне атомного «страшного суда»?

И не являются ли страх и неуверенность, о которых говорит Мензел, страхом не только перед возможностью атомной войны и тотального уничтожения, но и перед благополучной повседневностью с ее, однако ж, донельзя обострившимися противоречиями - социальными, моральными, экономическими, национальными, - превращающими будущее в сплошную неизвестность?..

4. Бог с летающей тарелки

И увидел я новую землю и новое небо, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет... и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло.

Апокалипсис, 21

Несколько лет назад в одном из отелей в Лос-Анджелесе состоялось одно из самых странных свиданий, которое могло бы иметь неисчислимые последствия для всего человечества, если бы...

Некий Джордж Адамский, побуждаемый внутренним зовом или каким-то смутным предчувствием, какое знакомо, впрочем, большинству людей, приехал в Лос-Анджелес, в отель, где не нашел, однако ж, ничего достойного внимания. Но вечером предчувствие оправдалось: к нему подошли два незнакомых человека, которые отрекомендовались как житель Венеры Фиркон и обитатель Сатурна Раму. Они ничем почти не отличались от остальных обитателей отеля, владели английским языком (хотя половина беседы протекала телепатическим путем) и служили в каких-то офисах, проходя нечто вроде стажировки на Земле. Впрочем, на каникулы они имели возможность ездить на свои планеты на «летающих блюдцах» и любезно пригласили Адамского посетить одно из таких блюдец неподалеку в горах...

Если читатель думает, что речь пойдет об очередном научно-фантастическом романе, о пародии или хотя бы о розыгрыше, то он жестоко ошибается. Все вышесказанное описано в знакомом нам документальном жанре путешествия, снабжено предисловиями, портретом автора, фотографиями чего-то, что может быть понято, как блюдца, переведено на многие языки и разошлось миллионными тиражами во всем мире. Речь идет о нашумевшей - второй по счету - книге Джорджа Адамского «На летающем блюдце», вышедшей вслед за первой не менее нашумевшей его книгой «Летающие блюдца приземляются».

Итак, Джордж Адамский поднимается на борт венерианского «блюдца», где встречает своего старого знакомого Ортона, он посещает затем венерианскую межпланетную авиаматку, он совершает путешествие в космос, наносит визит еще на одно «блюдце», на этот раз сатурнианского происхождения, а равно и на сатурнианскую авиаматку и знакомится с .Мастером, а потом даже и с Великим Мастером, составляющими мозговой трест нашей небольшой солнечной системы.

Естественно, что получить сведения о наших ближайших соседях из первых рук любопытно каждому. Но читатель, интересующийся жанром путешествий с точки зрения, скажем, этнографической, почерпнет из книг Адамского не так уж много занимательных подробностей. Он обнаружит, что жители иных миров до смешного похожи на нас с вами. Правда, они вегетарианцы и питаются преимущественно фруктами и овощами, пьют нечто похожее на воду, но, конечно, чище, нечто похожее на джус, но, конечно, вкуснее, нечто похожее на вино, но, конечно, безвреднее. Он выяснит, что женщины на иных планетах, будь то венерианка Кална или марсианка Илмус, прекрасны (пусть каждый читатель создаст свой идеал красоты - он подойдет), что мужчины мужественны и проницательны; что одежда их проста и унифицирована: женщины носят хитоны, перехваченные поясом с бриллиантами, и сандалии в античном вкусе, мужчины - белые блузы с отложным воротником и длинными рукавами в стиле романтиков. Читатель выяснит, что на любой планете, в точности как у нас, есть города и деревни (фермы, однако ж, располагаются там по кругу), что существуют, правда, летающие, города наподобие Свифтовой Лапуты, но зато на межпланетных кораблях приходится, совершенно как на Земле, мыть посуду.

Одним словом, не только любой вымысел фантаста, но даже простое описание быта какого-нибудь экзотического, гималайского племени шерпов, или не менее экзотической современной формации лондонских «модов», или американских «хиппи» производит куда более фантастическое впечатление. Автор не утруждает свое воображение и не изменяет идеалам гимназического образования.

Такое же количество информации может почерпнуть из книги Адамского читатель, интересующийся проблемами межпланетной техники. Он найдет описание некоего магнитного столба в центре корабля, который служит одновременно двигателем и телескопом, весьма сбивчивый рассказ о каком-то пульте управления, напоминающем примитивное счетно-решающее устройство, туманное рассуждение о «природных силах», которые используются для передвижения, и о межпланетных течениях в космическом пространстве, и странное сообщение о рассеянном свете на кораблях, представляющем собой смесь белого (!), голубого и других цветов...

Одним словом, «разоблачить» Адамского так легко, что задача эта не представляется ни благодарной, ни существенной. Гораздо существеннее другое: почему эта наивная фантастика, поданная со всей серьезностью документального факта, стяжала повсеместный успех?

Не означает ли это, что секрет Адамского заключен в чем-то другом? Не в его описаниях со всеми их слащавостями и наивностями, а в гениально угаданной потребности читателя, и его исступленной жажде чуда и в той смелости, с какой автор пошел этой потребности навстречу?

Только так и создается миф. Кто бы ни был Адамский - ловкий шарлатан, сумасшедший или ослепленный собственным мессианством пророк - он и не пытается приводить читателю доводы и доказательства. Он апеллирует прямо к его потребности верить.

Книге предпосланы два предисловия.

В первом из них Шарлотта Блаже - ревностная последовательница Учителя - делит будущих читателей на три категории. Одну, которая примет рассказ Адамского за чистую монету, другую, которая, чувствуя его искренность, отнесет его приключения к сфере воображения, и третью, которая сочтет их остроумной мистификацией. Ответить им всем она предоставляет Учителю, приведя его письмо.

По Адамский отказывается от защиты своих позиций с помощью доказательств по соображениям принципиальным. Ибо для того, кто сомневается, и доказательства будут сомнительны. Если он не верит фото, уже опубликованным, то почему бы ему поверить каким-нибудь еще фото? Почему, если он не верит Адамскому, он даст веру другим свидетелям? Чем доказать, что сосуд для воды действительно с Марса? Итак, суть вопроса не в доказательствах, а в вере, ибо мудрость не нуждается в доказательствах: «истина познается не доводами, а внутренним чувством. Ее можно принять или не принять, вот и все».

Таковы условия игры в мифе о летающих блюдцах. Таковы они в любом мифе, в любой религии, в любом чуде, ибо доказанное логикой может быть логикой же и опровергнуто. Миф требует веры.

Десмонд Лесли - автор второго предисловия и литературный сотрудник Адамского по книге «Летающие блюдца приземляются», - однако ж, делает попытку обратиться к разуму. Он ссылается на экспертизу негативов Адамского главным трюк-оператором знаменитого кинорежиссера Сессиля де Милля. Он приводит свидетельства еще двух лиц, имевших контакты с жителями иных миров. Он ссылается, наконец, на собственный опыт. Но, понимая всю скудость доказательств, он апеллирует к прагматическому разуму читателя, ставя ему на вид практическую пользу веры.

Коль скоро есть лишь две возможности восприятия этого «удивительного документа» - счесть его правдой или ложью, - то не лучше ли спросить себя прямо: что удобнее? Приятнее? Выгоднее?

Вы хотите чуда? Так не лучше ли оставить в покое доказательства, говорит Лесли. Не лучше ли принять чудо как данность и как надежду, как раскрепощение от тревог и освобождение от ответственности, ибо альтернатива будущего беспощадна: «идти ли человечеству дорогой звезд» и «слушать музыку сфер» или «вернуться в пещеры и исчезнуть».

Такова печальная логика разума, пришедшего к необходимости веры.

Все дело в том, что история межпланетных контактов и странствий Адамского не есть жанр путешествия, каким она поначалу может показаться; это, скорее, жанр пророчества, Евангелие от Адамского, предложенное читателям и почитателям как возможная надежда.

Сквозь беспомощность плохого научно-фантастического романа проступают очертания социальной утопии, контуры вероучения.

Вот почему автор столь беззаботно предоставляет читателю верить или не верить в могущество магнитного столба, в межпланетные течения и прочий наукообразный дилетантизм. Вот почему он не изощряет свою фантазию, как это сделал бы самый захудалый романист, ограничиваясь скудными подобиями - подобием Свифтовой Лапуты, подобием греческого хитона, подобием современных пластиков или вегетарианского обеда в космических условиях.

Зато он предлагает читателю поверить в возможность всеобщей гармонии, предвечного разума, тысячелетней жизни и неомрачаемого счастья. И в этом пафос его искренен и боль за людей неподдельна.

Быть может, пророки никогда не утруждали себя дотошным соответствием подробностей. Надежда для отчаявшихся важнее мелочного правдоподобия, а документальность не более как форма подачи материала. Ведь и закон Моисея был лишь изложением заветов отца небесного, лишь стенограммой беседы с Высшим разумом, правда, не на межпланетном корабле, а на горе Синай.

Нужды нет, что та смесь христианства, индийской философии и научного дилетантизма, которую излагает Адамский от имени мозгового треста вселенной, не заключает в себе ни нового рецепта мудрости, ни нового секрета счастья. Нужды пет, что здесь мы найдем и переселение душ и идею «служения», охватывающую всю природу, где Элементы получают повышение в чине за выслугу (так железо переходит в магнит), что Всевышний по отношению к вселенной выполняет роль программиста, а насилие - будь то насилие над силами природы или над себе подобными - изгнано навсегда, что любовь здесь универсальна и бесплотна, а гармония охватывает всю вселенную от отдельных элементов до человеческих существ... В основе своей это все та же Нагорная проповедь, слегка модернизированная с помощью летающих блюдец, все тот же старый призыв к совести человеческой.

Да, в этой странной проповеди звучит неподдельный гнев и презрение к расовой вражде, и искренняя вера в возможность человеческих контактов, и патетическая надежда на высший разум - хотя бы межпланетный, который удержит человечество от самоистребления и приведет его, наконец-то, к солидарности...

Не потому ли у Адамского находятся не только читатели, но и почитатели, ученики, адепты, стекающиеся в Маунт-Паломар, где находится его маленькая обсерватория (по иронии судьбы там же, в Паломарских горах, построен самый большой в мире электронный телескоп) и где они живут, наподобие толстовской коммуны, пытаясь осуществить на практике свой «тарелочный» вариант социальной утопии.

Таким образом, в сенсационной оболочке межпланетного путешествия мы находим, по существу, религиозное учение - пусть даже эклектичное и эпигонское, - где роль богов исполняют посланцы иных миров. И миллионные тиражи Адамского - это миллионные тиражи отчаяния, упований, надежд на разрешающую власть чуда, коль скоро другой надежды нет.

Было время, когда духовная свобода - а значит, и свобода от власти чуда - была завоевана как высшее благо и надежда человечества. Просветители рассчитывали переустроить мир на основах человеческого разума; французская революция выдвинула девиз Свободы, Равенства и Братства. Могущество науки казалось безграничным, а цель - материальное благополучие для всех, за которым последует духовный расцвет, - окончательной.

Сейчас, на исходе эпохи частной собственности, человек переживает кризис всех своих устремлений и надежд. «Экономическое чудо», далеко не разрешившее все еще первейшую проблему человечества - материальную проблему, - даже там, где оно принесло свои плоды, обнаружило и свое внутреннее противоречие. Высокий уровень производства вместо удовлетворения потребностей повлек необходимость постоянного и бессмысленного увеличения потребностей и создал потребительскую идеологию «общества потребления». В странах самого высокого жизненного стандарта вместо физического голода он принес с собой духовный голод, вместо братства - ужасающую разъединенность и одиночество, вместо ожидаемого торжества идеалов - безыдеальность, усталость, омертвение, цинизм.

Наука, создавшая невиданное могущество техники, позволяющей и даже диктующей разрешение иных вопросов в масштабе всей планеты, лишь усугубила противоречие между кажущейся взаимообусловленностью и взаимосвязанностью человеческих устремлений и воль и действительной властью случайности и хаоса. Буржуазный человек, некогда живший в относительно упорядоченном мире устойчивых представлений, больше не верит в способность разума до конца подчинить себе силы природы или разрешить социальные противоречия; ведь гонка вооружений, достигшая уже самоубийственных для всего человечества размеров, очевидно, противоречит разуму, а кибернетические утопии переходят его видимые границы.

Индивидуалистическая духовная свобода, которая еще вчера оказалась до отчаяния безоружной перед организованным террором фашизма, а сегодня беззащитной ввиду угрозы атомной бомбы, тирании хунты, расовой и классовой ненависти, уже не кажется ни надежной, ни даже желанной.

Современный человек, утративший свои идеалы, изверившийся в возможностях разума, подавленный и обезличенный собственной техникой, отчаявшийся, одинокий и несчастливый, ищет духовной опоры и единения с себе подобными в чем-то, что помимо разума, - не важно, выше или ниже его, в чем-то, что освободило бы его от непосильного груза личной ответственности, которую он не хочет принимать на себя, потому что не в силах ее осуществить. Он ищет опоры в чем-то, что имело бы авторитет высшей и всеобщей силы, не подвластной суждениям разума и доступной лишь вере. Для одних - это просто-напросто сильная власть. Для других - официальная религия. Правда, она потеряла былую силу для всех: разногласия, бунты священников, равнодушие прихожан, всяческое сектантство, разъедающие ее изнутри, свидетельствуют об этом. Но и летающие тарелки - это ведь тоже, в сущности, надежда на небесное вмешательство, смутное упование на чей-то пусть не божественный, но сверхчеловеческий разум, который разом разрешил бы все до неразрешимости обострившиеся противоречия сегодняшней действительности. «Быть может, мы найдем народ, скажем, на Венере, который давным-давно покончил с войнами и установил на своей планете мир, - приводит Мензел слова некоего мистера Ньютона и добавляет уже от себя: - Какая мечта!»