Герои Шипки

Антим Костов (Болгария) ВОЕВОДА — КАПИТАН ЦЕКО ПЕТКОВ

Война наконец объявлена. В Плоешти 1877 года раздаются громкие команды, дробь барабанов, блестят медные трубы. Великий князь Николай Николаевич принимает парад. Возле него стоит седой воевода Цеко Петков-Долгошевски. Над дружинами болгарских ополченцев развевается Самарское знамя.

Вот старый дед Цеко вбивает золотой гвоздик в древко самарской святыни и взволнованно произносит:

— Да поможет бог пройти этому святому знамени из конца в конец несчастную землю болгарскую! Да осушит его шелк скорбные очи наших матерей, жен и дочерей! Да бежит в страхе все нечистое, злое перед ним, а за ним станут мир и благоденствие!

Седовласый воевода подводит к главнокомандующему передовой отряд специального назначения, состоящий из болгарских ополченцев.

Вслед за тяжелыми боями под Плевной начинается последний для старого заслуженного воина победоносный поход.

Шеститысячная армия генерала Павла Петровича Карцева пробивается через заснеженный и непроходимый Троянский перевал. У Курт хисара (Волчьей крепости) турецкие войска и орды башибузуков встречают освободителей ураганным Огнем.

Полковник Греков и майор Духновский ведут свои полки в атаку. Страшен удар в штыки. Но турки, укрывшиеся за скалами и камнями, не отступают. Бой затягивается. И в тот момент, когда напряжение достигает наивысшего предела, позади турецких позиций на белом фоне горы неожиданно появляется крупная фигура деда Цеко. И громовое «ура!» несется с обеих сторон турецкой крепости. «Летучая» дружина воеводы врезается в самый тыл вражеского расположения. Враг ошеломлен, разбит, смят. Бой прекращается. Последний бой… Генерал Павел Карцев обнимает седовласого воина: «Белый орел! Настоящий болгарский атаман!»

На следующий день над вершинами Балкан — солнце, свет, простор. Вся Южная Болгария лежит как на ладони…

Долог был путь легендарного героя болгарского ополчения от Гайдуцкой долины и Метковеца до этих мест.

Какое тогда было лето? — 1827-е. Ему минуло всего двадцать лет, когда с «князем»[9] Иваном Кулиным и несколькими юнаками он перебил турецких стражников свирепого анадольца Арата Пехливана.

В 1835 году — как раз на праздник Вознесения (Спасов день) он развернул знамя мятежа в Манчово.

1841 год. С поникшей головой он стоит у пирамиды черепов: это уничтоженные завоевателями участники Нишского восстания. А в июле он получает печальную весть: отряд сербского капитана Татича, с которым воевода должен был идти на янычар от берега Дуная, разбит…

В 1856 году население его родных Долгошевцев избирает воеводу правителем, или «князем». Он защищает освящение новой болгарской церкви, сбросив греческого владыку Венедикта, потворствовавшего поработителям, в глубокий овраг.

1 июня 1850 года вместе с князем Иваном Кулиным он поднимает более трех тысяч крестьян на восстание в Видине. Мятеж стремительно разрастается и охватывает четыре области между Искыром, Балканом и Дунаем. В одном из боев всего лишь с ножом в руке бросается воевода на турок в самую гущу великой Хасановой сечи. Потом, собрав оставшихся 700 человек, они с Иваном Кулиным ведут их на крепость Белоградчик. Сколько крови, сколько надежд и сколько страшных крушений!.. Освободить родину от ненавистных поработителей — вот главная цель жизни!

После поражения он, несмотря ни на что, продолжает сражаться в горах, лесах и долинах.

И вот сам визирь привозит весть о согласии на переговоры в Царьграде. Впервые султан снисходит до того, чтобы выслушать «неверных», своих рабов. Цеко Петков, Иван Кулин и Димитр Панов-Гинин из Лом-Паланки едут к султану и ведут переговоры, но не как рабы, а как полные достоинства свободные люди. Результат этого визита — грамота на владение землей и права для народа.

Как и следовало ожидать, грамота оказывается всего лишь бумагой, а права повисают на кисточках османских фесок. Тогда летом 1852 года вместе с Димитром Тининым Петков ведет мирную двухтысячную демонстрацию к резиденции видинского правителя, чтобы в дерзкой речи высказать все то, что накипело на душе у крестьян из-за участившихся разбоев, беззаконных поборов и произвола, чинимого местными властями…

Во время Крымской кампании под Севастополем воевода Петков получает свою двадцать вторую рану. Целых три года он борется рядом с русскими плечом к плечу, по-братски деля с ними победы и поражения, радости и горе. Болгарское войско, предводительствуемое им, обращает в бегство целую англо-французскую бригаду. Русский император Николай I награждает отважного воина серебряной саблей, адмирал Нахимов лично прикрепляет к его груди золотой Георгиевский крест.

Проходят годы… Все возможное и невозможное делает неутомимый воевода для того, чтобы поднять на восстание болгарский народ. Куда только не обращается он за помощью в течение последующих пяти лет — с 1857 по 1862 год: и в Одессу, и в Москву, и в Петербург, и в Бухарест, и в Браил, и в Белград.

В Сербии они с Иваном Кулиным собирают наконец новые отряды, скупают оружие у сербских торговцев, перебрасывают ополченцев в Болгарию.

Студеной зимой 1862 года в качестве подвоеводы у Раковского с Первым белградским отрядом добровольцев он вступает в Калемегдан и вместе с Левским врезается в густые ряды турок, обороняющих эту недоступную прежде крепость.

Во время отчаянной ночной атаки 1876 года под Гредетином они с Бено Первановым, обнажив сабли, бросаются против турецких орудий… Не залечив до конца раны на груди, со сломанной рукой и перебитыми ребрами, дед Цеко бежит из лазарета, чтобы не опоздать к сбору болгарского ополчения в Плоешти…

И вот через пятьдесят лет, после почти полувека непрестанных битв, более сотни больших сражений старый седовласый гайдук, «князь», нетитулованный дипломат и защитник родины, бунтарь, борец и народный воитель, уцелевший в боях каким-то неведомым чудом, отправляется в последний победный поход, чтобы собственными глазами увидеть, как воскресает освобожденная Болгария.

Нет с ним его побратимов: Манчо Пунина, Ивана Кулина, Стефана Караджата, Басила Левского, Георги Раковского, Бено Перванова, Димитра Перванова… II не видят они сейчас, что и помину не осталось в людях от прежнего рабского страха. Не видят, как поднимаются все, от мала до велика, чтобы помочь русским братушкам наголову разбить вековых османских поработителей!

Илья Мермерков (Болгария) ПОДПОЛКОВНИК КОНСТАНТИН КЕСЯКОВ

Он был самым старшим по званию среди болгар-офицеров — командир первой ополченческой дружины подполковник Константин Кесяков. Кесяков родился в 1839 году в Пловдиве и принадлежал к старинному роду из города Копривщица. А первым наставником его в Пловдивском классном училище был один из талантливейших и патриотически настроенных педагогов, прививавший своим ученикам идеи независимости, свободы. Не менее важен и другой факт из биографии Константина Кесякова. Его ближайшим другом и соучеником был выдающийся писатель, публицист и общественный деятель, основоположник критического реализма в болгарской литературе Любен Каравелов. До 1857 года Любен Каравелов и Константин Кесяков учились вместе в Копривщице и Пловдиве. А затем оба двадцать лет своей жизни в эмиграции посвятили осуществлению юношеских идеалов — борьбе за освобождение Болгарии. И оба поначалу решили стать военными, изучить военное дело, чтобы в дальнейшем с оружием в руках бороться за свободу своей родины.

От Пловдива через Царьград, Одессу и Петербург два неразлучных друга добрались до Москвы. И, как свидетельствует племянник Константина Кесякова Искро Кесяков: «Несколько лет друзья терпят вместе все лишения, делят поровну кусок хлеба, деньги, жилище. Не поступив в кадетское училище, без какого бы то ни было пособия, средств к существованию оба готовятся к приемным экзаменам на физико-математический факультет Московского университета».

Но выдержать экзамены удалось только одному из них — Константину Кесякову (Каравелов поступил вольнослушателем на филологический факультет Московского университета). После нескольких лет упорных занятий он закончил Московский университет, защитил диссертацию и получил научную степень магистра математических наук.

И все-таки он стал не ученым, а военным. Святой долг перед родиной заставил его вновь вспомнить свою юношескую мечту. И, уже закончив Московский университет, защитив ученую степень, Константин Кесяков поступает во 2-е Константиновское военное училище, которое закончил с отличием. А результат — назначение в знаменитый Преображенский полк.

Магистр и одновременно поручик Преображенского полка Константин Кесяков знакомится с прогрессивной русской интеллигенцией, сближается с болгарскими эмигрантами и становится членом Болгарской дружины в Москве, переименованной в 1867 году в Южнославянскую дружину.

Среди московских друзей Кесякева, помимо друга юности Любека Каравелова, ротмистр Н. Н. Раевский, который, кстати, тоже окончил физико-математический факультет Московского университета и принадлежал к прогрессивным кругам русского офицерства. Был он связан и с Московским славянским комитетом, председателем которого был Иван Сергеевич Аксаков. Славянский комитет возложил на Кесякова ряд задач, и в первую очередь связь с национальным освободительным движением южных славян. Именно Кесяков в 1867 году был направлен Славянским комитетом в Белград для организации и обучения 2-го Болгарского легиона. «В течение зимы 1868 года Болгарский легион посетили два русских офицера, — свидетельствует легионер Михаил Греков, — как можно было догадываться, они были направлены русским правительством для изучения дел и оказания помощи легионерам. По национальности эти офицеры были болгарами — поручик Кесяков и полковник Кшпельский. И оба они показали себя высокообразованными, знающими военное дело…»

Вернувшись в Москву, Константин Кесяков полностью отдает себя деятельности Южнославянского общества, становится членом его руководящего комитета. Попав под благотворное влияние великих русских демократов и писателей Герцена, Белинского, Писарева, Добролюбова, Чернышевского, Некрасова, Тургенева, Успенского и других, он изучает и распространяет их идеи в среде болгарской эмиграции. К тому времени Константин Кесяков был уже значительной фигурой, числился среди идейных лидеров. Не случайно газета «Голос» опубликовала 25 июня 1867 года следующее сообщение: «…По дошедшим в Россию достоверным сведениям Кесяков, Каравелов, Христович (Иван Христов-Ванката) и другие болгарские идейные вожди самим Мидхад-пашой и Турцией оценены как реальная политическая сила, лишь ожидающая случая привести свои планы в исполнение».

И такой случай наступил — в июле 1875 года вспыхнуло восстание в Боснии и Герцеговине. В 1876 году, едва лишь началась война между Сербией и Турцией, многие офицеры стали поступать добровольцами в русско-болгарскую бригаду. «Из России прибыли болгары, — вспоминал участник той войны Стефан Кисов, — и среди них в качестве представителей Славянского комитета генерал Кишельский, поручик Кесяков и Иван Иванов. Они просили содействия сербского правительства в организации особого болгарского отряда из 2500 человек, которому предстояло затем проникнуть на территорию Болгарии. А вооружался, снаряжался и обмундировывался отряд на средства, собранные Славянским комитетом».

Еще большую роль сыграл Константин Кесяков в организации болгарского ополчения, командиром которого он и стал в Освободительной войне. Именно он убедил Аксакова, чтобы все оказавшиеся в Сербии болгарские добровольцы были возвращены назад и влились в ряды будущего ополчения. Объезжая русские и румынские города, он давал ценные советы и распоряжался по набору, обучению и вооружению болгар. В то время Константин Кесяков был в чине капитана. А 16 ноября 1876 года генерал Столетов послал начальнику штаба действующей армии следующий рапорт: «Прошу ходатайства Вашего превосходительства об откомандировании в мое распоряжение подполковника Генерального штаба Ринкевича из Первого Туркестанского стрелкового батальона, майора Калитина и находящегося в гвардейской пехоте капитана Кесякова (родом болгарин) с производством его в подполковники».

18 апреля 1877 года подполковник Кесяков был назначен командиром Первой ополченческой дружины в Плоешти. При вручении Самарского знамени представителями города Самары Кожевниковым и Алабиным он был переводчиком. 7 мая 1877 года подполковник Кесяков вместе с С. Ивановым и В. Оджаковым поднесли благодарственный адрес самарцам от имени болгарского народа.

Подполковник Константин Кесяков провел свою дружину от Плоешти через Дунай до Свиштова и Тырнова. Он первым преломил символический теплый болгарский хлеб с солью, преподнесенный освобожденными братьями-болгарами. Ополченцы вошли с триумфом как освободители в болгарские города и были встречены венками, цветами и теплыми отеческими объятиями. Включенное в состав Передового отряда под командованием генерала Гурко болгарское ополчение перевалило Балканы и направилось к Старой Загоре. Гурко обратился к ополченцам через Кесякова со словами: «На вас наша надежда, герои! Оправдайте же наше доверие и исполните свой святой долг. Отомстите своим вековым врагам! Нашел общей кровью купим свободу для Болгарии!»

Вошедшие в состав старозагорского отряда четыре ополченческие дружины вместе с русскими воинами-богатырями приняли удар далеко превосходящей численностью армии Сулеймана-паши. Первая ополченческая дружина заняла позицию напротив правого фланга противника и держала ключ обороны — горную теснину, через которую могла прорваться турецкая армия. После ожесточенного сражения 31 июля 1877 года дружина подполковника Калитина врезалась в турецкие цепи и прервалась вперед. Но в результате Первая дружина, стоявшая на правом фланге, оказалась открытой. «Когда противник начал предпринимать стремительные атаки, подполковник Кесяков, видя, что между Первой и Третьей дружинами осталось голое пространство, не занятое не-ми, отдал приказ капитану Колесникову, командиру первой роты, занять его, послать туда цепи солдат. С самого начала сражения дружина понесла большие потери от выстрелов невидимого врага, скрытого за густыми деревьями и кустарниками», — вспоминал ополченец, участник этого боя. И тогда подполковник Кесяков повел дружину в бой с песней: «Вперед, вперед, на бой пойдем». Ополченцы закричали «ура!», рядом подхватили, и все бросились на турок, не обращая внимания на ружейные и орудийные залпы.

Через некоторое время, в Шипкинской эпопее, Первая ополченческая дружина проявила чудеса храбрости и самоотверженности. Остававшаяся вначале на центральной позиции в качестве резерва, она в решительный бой 23 августа была переведена на передний край и отбивала нестихающие турецкие атаки.

«Следующая атака Третьей дружины была поддержана Первой дружиной подполковника Кесякова, — пишет полковник Депрерадович, — во главе которой, кроме самого Кесякова, находился и командир бригады граф Толстой. Рассказывают, что Первая дружина бросилась в атаку так же стремительно, как и Третья». А после боя, по воспоминаниям другого очевидца, «всегда благодушный Кесяков тяжело дышал от волнения».

За высокие командирские качества и проявленную личную храбрость во время Освободительной войны подполковник Константин Кесяков был награжден золотым оружием с надписью «За храбрость» и орденом «Св. Владимира» 4-й степени с мечом и бантом. После чего был произведен в чин полковника.

Полковник Константин Кесяков был одной из обаятельнейших личностей в болгарском ополчении. И память о нем осталась навечно среди благодарного болгарского народа.

Вячеслав Янчевский
ОПОЛЧЕНЦЫ

Еще задолго до начала освободительного похода русской армии передовые представители болгарского народа вступили на путь борьбы с ненавистными поработителями. В горах действовали отряды народных мстителей-гайдуков. То и дело вспыхивали восстания. Крупнейшим из них стало Апрельское восстание 1876 года, на знамени которого было начертано: «Свобода или смерть!»

Озверевшие янычары залили страну потоками крови. Сотни и тысячи революционно настроенных болгар вынуждены были покинуть родину. Они нашли убежище в Сербии, Румынии, братской России. Среди покинувших тогда Болгарию были такие героические борцы за ее свободу, как воеводы Панайот Хитов, Цека Петков, Тодор Белков и другие. Находясь за пределами своей родины, они не прекращали борьбы, не складывали оружия. Сражались на стороне сербов и черногорцев в сербско-турецкой войне. Активно помогали русскому командованию готовиться к освободительному походу в Болгарию. Трудно, например, переоценить ту роль, которую сыграли болгарские патриоты в обеспечении полевого штаба Дунайской русской армии точными данными о дислокации и передвижении турецких войск. И все это сделано было на основании данных, полученных от разведчиков-болгар.

Примечателен такой исторический факт. В 1879 году главнокомандующий турецкой армии Сулейман-паша предстал перед военным судом в Стамбуле. Ему вменялось в вину поражение турок в войне 1877–1878 годов. Вот тогда-то у Сулеймана-паши вырвалось признание: «В расположении противника было много средств разведки. Прежде всего у него были болгары. Ни один болгарин не пожелал служить мне. Поэтому мне было невозможно получать разведывательные данные… На деле ни один турецкий военачальник в течение этого года не мог собирать разведывательные данные…»

Когда Россия объявила 12 апреля 1877 года войну Оттоманской империи, а затем перешла к решительным действиям, Болгарский революционный комитет обратился к своим соотечественникам: «Болгары! Братья! Вы знаете, царь объявил войну Порте. Она предпринята для великой цели… — для освобождения многострадального, пять столетий томящегося под невыносимым игом варварского владычества болгарского народа.

Болгары! Относительно приближающейся армии наших освободителей мы должны исполнить две обязанности: во-первых, вне поля битвы поддерживать ее всем, чем только нам возможно. И, во-вторых, на полях сражений биться с нашим вековым врагом бок о бок с русскими стойко, до последней капли крови.

Мы должны образовать легионы, в рядах которых должны находиться все болгары, способные носить оружие.

Наше имущество и наша кровь принадлежат справедливому делу, которое русская армия написала при переходе через Прут на своих знаменах, ибо оно есть дело политико-национального возрождения Болгарии…

Болгары! Покажите себя достойными жертвы, которую наши друзья готовятся за нас принести. Болгары! Стойте, как один человек, за поруганное отечество!»

Объявление войны Турции, манифест Центрального революционного комитета отозвались в сердцах свободолюбивых болгар.

Толпы эмигрантов осаждали русские консульства в Румынии и Сербии. Они требовали зачисления их в действующую армию. В сербском городе Кладно скопилось много болгарских четников. Их насчитывалось там до 600 человек. Во главе чет стояли Панайот Хитов, Филипп Тотю, Цеко Петков… Среди болгарских добровольцев было немало участников Апрельского восстания, тех, кто сражался с турками на сербской земле. Они-то и явились костяком ополчения, приказ о сформировании которого был отдан 17 апреля.

Первоначально пунктом его формирования был Кишинев. После вступления русской армии на территорию союзной Румынии комплектование ополченческих дружин продолжалось в Плоешти.

Командиром болгарского ополчения был назначен генерал-майор Николай Григорьевич Столетов.

Уездный кишиневский исправник И. С. Иванов, деятельно помогавший Н. Г. Столетову в формировании ополчения, в своих заметках, опубликованных по окончании войны, вспоминал:

«31 марта в так называемом Армянском подворье в Кишиневе собралось 700 человек болгарских добровольцев. Из них генерал Столетов сформировал три батальона… 14 апреля через Яссы двинулись к Плоешти… За полтора месяца в Плоешти мною было принято 4300 молодых болгар и сформировано шесть первых болгарских дружин».

К Дунаю генерал Столетов двинулся уже с пятью тысячами ополченцев. Над Третьей дружиной развевалось знаменитое Самарское знамя. Четвертая дружина покинула Плоешти тоже с дарственным знаменем. Его вышила и вручила своим соотечественникам, идущим освобождать свою многострадальную родину, болгарская патриотка, уроженка Браилова Сгелияда Парашкевова.

Русское командование особо тщательно готовилось к форсированию Дуная. Почти за месяц до этого руководитель разведывательной службы Дунайской армии полковник Н. Д. Артамонов поручил Георгию Живкову, од ному из своих многочисленных болгарских помощников, организовать переброску разведчиков на правый берег Дуная. Одновременно другие болгарские патриоты — свиштовский пекарь Величко и торговец Брычков — получили задание собрать свежие данные о дислокации турецких войск в Свиштове и Никополе. Выяснив все, что требовалось, Величко немедля переправил с почтовым голубем полученные данные полковнику Артамонову. Спустя несколько дней другой почтовый голубь доставил полковнику сведения о турецких войсках, размещенных в Никополе.

Болгарские ополченцы приняли участие во всех решающих сражениях за освобождение своей родины.

Обращаясь к воинам болгарских дружин после битвы под Старой Загорой, генерал Гурко отмечал:

«…это было первое сражение, в котором вы вступили в борьбу с врагами, и в нем сразу показали себя такими героями, которыми вся русская армия может гордиться и может сказать, что она не обманулась, послав в ваши ряды своих самых лучших офицеров. Вы ядро будущей болгарской армии. Пройдут годы, и эта будущая болгарская армия скажет: «Мы — потомки славных защитников Старой Загоры!»

Подвиг дружинников вдохновил их соотечественников. Очевидцы рассказывали, что в Свиштов, где к тому времени формировалась уже Шестая дружина второй очереди, ежедневно к ее начальнику капитану Путяте стекалось до 70–80 молодых болгар. И стала обычной тогда такая картина: добровольцы сначала проходили по городу с дружинным знаменем и песнями, а потом уже приписывались к ополчению.

После жарких боев под Старой Загорой и Джурапли передовой отряд генерала Гурко вынужден был отойти 20 июля 1877 года к Хаинкиойскому и Шипкинскому проходам Балканского хребта. Ему преградила путь в глубь страны вся армия Сулеймана-паши. Вместе с подразделениями русских войск расположились в горных проходах и болгарские дружины. В этот период военных действий огромную помощь командованию оказали разведчики, жители окрестных сел и городов, прекрасно знавшие горные тропы и проходы Балкан. В памяти народной навсегда сохранилось имя болгарки Куны Кючуковой. В самые драматические месяцы войны эта отважная женщина действовала как курьер русской военной разведки. Под покровом ночи, пронизываемая до костей леденящими балканскими ветрами, баба Куна под носом у турецких патрулей пробиралась горными тропами в расположение русских войск и доставляла туда цепные сведения о численности неприятельских сил, о местах их размещения, о действиях партизанских отрядов в тылу врага. Сколько раз совершала она опасный путь с корзинкой за спиной, в которой, укутанная меховой шубейкой, находилась ее дочка, еще совсем грудной ребенок! В складках пеленок, в шапочке на головке дочери смелая женщина, искусный курьер приносила сведения, которые так нужны были русским братушкам.

Особо следует сказать о той выдающейся роли, которую сыграл в этот период войны воевода Панайот Хитов. Еще за день до объявления войны с Турцией один из руководителей разведывательной службы действующей армии полковник Г. И. Бобриков доложил начальнику полевого штаба армии А. А. Непокойчицкому о своей встрече с Панайотом Хитовым. В беседе с полковником Хитов ознакомил его с расположением проходов в Балканах и сообщил сведения о состоянии дорог и мостов на пути возможного следования русских войск.

Хитов прекрасно понимал, как состояние дорог может повлиять на успех или неуспех операций. Вот почему, будучи воеводой, собирая ежедневно данные о турецких войсках, он самым старательным образом занимался ремонтом горных дорог. Потребность в этом значительно возросла, когда под нажимом армий Сулеймана-паши бойцы Передового отряда генерала Гурко вот-вот могли вернуться в Балканские проходы, основательно разбитые во время наступательных операций в направлении Софийской долины. Требовалось расширить дорогу и подремонтировать с тем, чтобы по ней могла пройти артиллерия.

Сохранилось несколько донесений П. Хитова полковнику Артамонову. Они довольно убедительно свидетельствуют о разносторонней и крайне важной деятельности старого воеводы в период ожесточенных военных операций. Так, 29 июня 1877 года Хитов отправляет письмо Н. Д. Артамонову о передвижениях турецких войск и об участии болгарского населения в ремонте дороги:

«1. Верные сведения из Карнобада.

Человек, приехавший оттуда, передал мне, что в Карнобаде нет турецкого войска, только беглецы из Доброта и Свиштовского уезда с возами проехали через Карнобад и направились к Росокастру. Человек из Карнобада прошел через Кая-Баш и Жеравну и прибыл через Балканы прямо в Кипилово. На пути своем он не заметил турецкого войска.

2. Сведения из Сливена.

Турецкое войско из Новой Загоры — 4 табора (батальона) отправились к Сливену. В воскресенье один из этих батальонов возвратился в Новую Загору; в воскресенье жители всех деревень вокруг Новой Загоры и жители самой Новой Загоры с семействами бежали. Башибузуки сожгли Новую Загору и село Кортен, а в понедельник сожгли села Гинжилин, Тумарчево… Башибузуки зарезали много болгар.

6 июля. Поправка дороги подвигалась трудно. Людей нет в селах; сколько их есть, они идут в поле собирать свой хлеб. Я не могу принудить их силой, потому что многие из них пошли с нашим войском. Как бы то ни было, но я вывожу женщин на работу по дороге».

«1877 г. Июля 9. Донесение Н. Д. Артамонову.

Письмо ваше от 6 получил в этот вечер, понял его содержание и спешу отвечать вам и передать столько сведений, сколько могли доставить.

1. В Ямболе войск нет.

2. В Сливене есть до 2-х тысяч войска с 4-мя орудиями. Это войско вернулось из Котела. В Балканах, около Депиркапии, также нет войска. В этом городе турки собрались бежать, особенно те, которые проявили себя в резне в Бояжикиое (1876 г.), но другие турки их задержали, сказали им: стойте и отвечайте за все, что вы сделали.

3. В Новой Загоре теперь находится до 6 тысяч войска, если не больше. Многие жители здесь вырезаны турками, и город сгорел.

6…Все население в Тракии по реке Марице страдает от турок, которые отсылают свои вещи и возвращаются резать, грабить и уводить в рабство болгар. Сюда пришли беглецы от Бели-Тепе и его округа… Дорога через Хаим-Боаз нехороша. Мы стараемся исправить ее по возможности».

Патриотическая деятельность Панайота Хитова, его бескорыстная и самоотверженная помощь русскому войску не раз получали высокую оценку армейского командования. Об этом говорит, в частности, записка Н. Д. Артамонову командира отдельного 5-го саперного батальона полковника Свищевского от 13 июля 1877 года. В ней отмечается помощь П. Хитова русским саперам, которые ремонтировали дорогу из Тырнова на Хаинкиой.

«Дорогу исправили насколько возможно. Панайот Хитов прилагал старания к отысканию болгарских рабочих. Усердие и готовность П. Хитов настолько выказывал, что заслуживает полного одобрения и поощрения. Я был к нему внимателен и делал все, чтобы высказать ему расположение. Выскажите вы ему благодарность и засвидетельствуйте перед начальством о его службе нам».

Выполняя задания русского командования в тылу врага, П. Хитов и другие болгарские патриоты постоянно сталкивались с теми бедами и страданиями, которые несли их соотечественникам турецкие оккупанты. Грабежи, насилия, уничтожение населенных пунктов, физическое истребление людей не могли не волновать Хитова и его единомышленников. И тогда он предлагает создавать во вражеском тылу и особенно в прифронтовой полосе партизанские четы из местных жителей, в обязанности которых, по его мнению, должны были входить не только разведывательные и диверсионные цели, но и охрана болгарского населения от распоясавшихся янычар и башибузуков. Так, в письме к Н. Д. Артамонову П. Хитов 18 июля 1877 года писал: «…Елена находится в крайне натянутом положении и имеет между жителями туркофилов. Многие просили меня испросить дозволение о составлении чет с их оружием, пока им дастся другое, лучшее. Потому предъявитель сего письма может вам рассказать лучше меня, подробнее. Жители города Елены просили меня направить их в штаб, для чего и даю им настоящее письмо, что бы явились к вам и вы обсудите настоящее дело сформирования чет». Другое письмо с аналогичной просьбой Хитов отправил полковнику Артамонову из деревни Жумакины. И там жители заявили воеводе о своем твердом желании встать под знамена повстанческих чет. Предложения П. Хитова были доложены главнокомандующему русской Дунайской армии. Судя по рапорту П. Д. Паренсова начальнику полевого штаба действующей армии А. А. Непокойчицкому, главнокомандующий разрешил П. Хитову формирование чет. Более того, в этом же рапорте сообщалась, что воевода «уже успел организовать несколько чет: 1. Чета из 44 человек под начальством Йордана Ненчева, расположенная от Черошовдяла до деревни Кринковцы. 2. Под начальством Дойго Койева — охраняет пространство от деревни Меряны до деревни Митковцы и состоит из 120 человек.

3. Из 100 человек под начальством другого Койева стережет тропинки от Митковцы до Бапратлиева». Одновременно в рапорте говорилось, что сам П. Хитов с 30 человеками деятельно занимается формированием новых чет. По существу, воевода Хитов стал ближайшим помощником полковника Н. Д. Артамонова по руководству боевой деятельностью партизанских чет. Летучие отряды народных мстителей, предводительствуемые П. Хитовым, Ф. Тотю, дядо Желю, И. Ненчевым, братьями Койевыми, Христо Николой, Сарадито и Хрпсто Джулоем, стали грозой для османской армии, они надежно охраняли болгарское население от разбойничьих набегов турецких головорезов, наносили ощутимые удары неприятелю.

Четы повстанцев являлись постоянным и надежным резервом ополченческих дружин. Вот как описал приход такого партизанского пополнения один из офицеров Третьей ополченческой дружины — С. И. Кисов: «Добровольцы, вооруженные ружьями разной системы, ятаганами и шашками, с патронташами через плечо и с болгарским трехцветным знаменем имели воинственный вид».

Невозможно, пожалуй, перечислить все, что сделали болгарские патриоты во имя достижения высоких целей освободительной войны.

История, например, сохранила несколько блистательных примеров деятельности болгар в контрразведке. В тот период, когда ставка русского главнокомандования находилась в Кишиневе, там развил кипучую деятельность турецкий разведчик Мехмед-ага. Болгарин Янко Костов помог обезвредить этого матерого агента. Причем он не только описал внешность резидента, но и представил русскому командованию неопровержимые данные о его деятельности. Другие болгары, сотрудники русской разведки, раскрыли большую группу турецких агентов (их было девять человек), которые пробрались в торговое предприятие «Грегор, Горвиц и Коган», занимавшееся поставками провианта и обмундирования русской армии. Или такой факт. Известно, что русское командование переправу армий через Дунай готовило в строжайшей тайне. Даже для высшего офицерского состава она оказалась неожиданностью. И вот в самый последний момент, когда в Зпмнице тайно изготовились к операции подразделения дивизии генерала Драгомирова, контрразведчик-болгарин Никола Живков обезвредил четырех турецких агентов. Тайность готовившейся операции была сохранена.

Бессмертной славой покрыли себя участники августовских боев за Шипку. Вместе с солдатами Орловского, Брянского, Житомирского, Подольского и других русских полков ее заслуженно разделили ополченцы болгарских дружин. День и ночь отбивали защитники Шипки непрекращающиеся атаки неприятельских полчищ. Когда кончались снаряды и патроны, они шли врукопашную и отчаянным и стремительным штыковым ударом вновь и вновь отбрасывали наседающих турок. Бок о бок русские и болгары бились с врагами насмерть, являя примеры массового героизма и самопожертвования. «Раз, — свидетельствовал очевидец, — пятнадцать человек болгар опрокинули и погнали 180 турок под общее «ура!» и одобрительные восклицания Орловского полка, усеявшего карнизы горы». Другой раз дружинник Груднов с гранатой в руках кинулся в самую гущу нападающих. Он метнул гранату в толпу. Взрыв уложил немало неприятельских солдат. Но один из осколков угодил храбрецу в щеку. Вырвав у зазевавшегося турка ружье, он начал крушить врагов штыком и прикладом. Могучее «ура!» раздалось рядом. Это подоспевшие орловцы и ополченцы ударили по атакующим. Турки с проклятиями и воем откатились назад.

Декабрь 1877 года. Русскими войсками взята София. Пришел конец знаменитому «шипкинскому сидению». Войска генерала Скобелева и Святополк-Мирского с боями замкнули кольцо у деревни Шипка. Сверху, с вершины Святого Николая обрушили свой удар на врагов и ее защитники. Армия Сулеймана-паши сложила оружие. В этой операции наряду с Севским, Орловским, Угличским, Казанским, Подольским, Житомирским полками особо отличилось и болгарское ополчение. Оно с честью оправдало те надежды, которые возлагались на него русским командованием. В своем приказе перед решающим боем за Шипку генерал М. Д. Скобелев 24 декабря 1877 года обращался к ополченцам: «Болгары-дружинники!.. Вы с первых дней формирования болгарского ополчения показали себя достойными участия русского народа. В сражениях в июле и августе вы заслужили любовь и доверие ваших ратных товарищей — русских солдат. Пусть будет так же и в предстоящих боях! Вы сражаетесь за освобождение вашего отечества, за неприкосновенность родного очага, за честь ваших матерей, сестер, жен. Словом, за все, что на земле есть ценного, святого!» И болгарские патриоты, те, что сражались в дружинах народного ополчения, те, что действовали во вражеском тылу в составе партизанских отрядов, те, что облегчали в меру своих сил русским солдатам тяготы беспримерного похода, сделали все для того, чтобы братушки как можно лучше и с меньшими потерями выполнили свою освободительную миссию.

Среди многочисленной плеяды героев болгарского ополчения особое место занимают так называемые ломские ополченцы.

Ломские ополченцы. Так их назвали по имени родного города Лом-Паланки, расположенного на правом берегу Дуная. Славился Лом бойкой торговлей, крупной по тем временам пристанью. Через Лом проходили многие торговые пути. Он связывал западную Болгарию с Румынией, Грецией и Россией. Этим каналом активно пользовались связные Центрального революционного комитета, четники и те, кто спасался от преследователей — османских палачей. Лом, его окрестности всегда таили опасности для турецких властей и их приспешников — местных богачей-арабаджиев. У жителей города и в его округе всегда находили прибежище люди из партизанских чет, активисты самых различных революционных организаций. Наиболее колоритной фигурой из деятелей национально-освободительного движения уроженцев Лома-Паланки являлся Цеко Петков. Тот самый воевода Петков, что в решающий момент боев за Троянский проход оказал вместе со своей четой решающую помощь войскам генерала Карцева. Соратник Георгия Раковского и Басила Левского, человек, который отдал борьбе против чужеземного ига свыше пятидесяти лет жизни, он принял самое активное участие в решающих сражениях за свободу своей родины.

Если Панайот Хитов действовал со своими четниками на левом фланге Дунайской освободительной армии (в районе Елены), то воевода Цеко Петков бился с янычарами на правом фланге, в районе Ловеча. Есть в архивах один любопытный документ — письмо М. А. Хитрово (занимавшегося организацией разведки на правом фланге Дунайской армии) начальнику полевого штаба армии А. А. Непокойчицкому. Письмо написано 17 октября 1877 года. Вот его содержание:

«Податель сего, воевода Цеко Петков, который формировал добровольцев в 1854 году, а также в прошлом году в Сербии, и который в последнее время находился при генерале Столетове, оказывая некоторые услуги в деле формирования болгарского ополчения. Ныне Цеко вызывается формировать четы для независимых действий, преимущественно в Врачанском окружии в тылу Плевны.

Я полагаю, что Цеко может быть полезен в этом отношении, так как он сам родом из Лом-Паланки, хорошо знает местность как по сю, так и по ту сторону Балкан и пользуется репутацией в среде христианского народонаселения. По соглашению с ним я уже распорядился перевозкой имеющихся у меня ружей и патронов из Тырнова в Ловеч, откуда людям Цеко будет их удобно забирать. Таким образом, в Ловече они будут вооружаться по мере их формирования. Цеко Петковым уже сформирована чета в Троянском монастыре из болгар Врачан-ского округа. Чета действует вместе с отрядом генерала Краснова. Он берется на первое время вооружить триста человек».

Под влиянием Цеко Петкова в национально-освободительную борьбу включились многие уроженцы Лома. Среда них прежде всего следует назвать Петра Берковского. Пятнадцати лет он покинул родной город и направился в Белград для учения в духовной семинарии. Там он встретился с людьми, знакомство с которыми коренным образом изменило его дальнейшую судьбу. Басил Левский, Георгий Раковский, Любен Каравелов и особенно его земляк Цеко Петков — вот кто стал властителем его дум, вот чьи идеи, идеи освобождения горячо любимой родины, стали смыслом его жизни.

Закончил юный Берковский образование в Праге. Вернулся в родной Лом, собирался стать учителем в местной гимназии, однако городские воротилы — арабаджи и не захотели иметь революционно настроенного учителя; пришлось учительствовать в Хаскове. Там он организует одну из первых в Болгарии читален, на открытии которой побывал его духовный наставник Левский. Молодой учитель с головой уходит в революционную работу. И вскоре избирается председателем Хасковского революционного комитета. Его деятельность становится известной турецким властям. Так в январе 1874 года Петр Берковский оказался узником Диарбекира — одной из самых страшных тюрем во время османского ига. Но молодой революционер не падает духом. В заключении он занимается переводами с французского. Образованность узника замечает главный инженер тюрьмы-крепости Мурад-бей. Он делает его своим помощником. Этим обстоятельством немедленно пользуется Борковский и бежит из заточения. При помощи русского консула он после долгих мытарств оказывается в Одессе. Как только было объявлено о формировании болгарского ополчения, молодой патриот является на сборный пункт. Его зачисляют в Шестую ополченческую дружину. Присваивают унтер-офицерское звание. А командир ополчения генерал Н. Г. Столетов берет его к себе ординарцем. В сражениях под Старой Загорэй, в битве за Шипку он был рядом со своим любимым генералом. Очевидцы рассказывали, что не раз ординарец заслонял от верной гибели своего командира. А однажды, когда дрогнули ослабленные ранами, измученные жаждой защитники Орлиного гнезда, поднял их Берковский в атаку. Была эта атака страшной для врага. И поспешно оставил он только что отбитые у болгар ложементы. Когда ординарец занял свое место возле генерала, тот молча прикрепил к мундиру своего любимца Георгиевский крест.

Другой ломский ополченец, Тодор Младенов Овчаров, так же как и Берковский, почти подростком покинул родину. Рапо связал свою жизнь с революционной эмиграцией. Его учителями в жизни и борьбе стали Христо Ботев, Христо Македонский, Панайот Хитов, конечно же, и Цеко Петков. Двадцатилетпим юношей Младенов участвовал в сербско-турецкой войне 1876 года. Был ранен, после чего оказался в России. В составе Третьей дружины сражался под Старой Загорой. Был участником боя за Самарское знамя. В августе 1877 года стоял насмерть на Шипке. Довелось Младенову брать Шейново, освобождать Филипполь (ныне Пловдив). В освобожденном Пловдиве из рук генерала Столетова за проявленную храбрость в бою получил он высшую солдатскую награду — Георгиевский крест.

Сражался под Самарским знаменем еще один ополченец из Лома — Апостол Штерев Иванов. Вместе с Тодором Младеновым был он среди тех смельчаков, что первыми переправились через Дунай, первыми вошли в Свиштов, дрались как львы под Старой Загорой, на Шипке. Удивительно сложилась судьба еще у одного ломского ополченца — Бено Перванова Карабаджака. Это был настоящий революционер-интернационалист. Где только он не сражался за свободу и национальную независимость! В Италии он соратник легендарного Гарибальди. В России участвовал в обороне Севастополя, сражался против объединенных сил Англии, Турции, Австрии и Франции. За выдающиеся заслуги перед русским народом Бено Перванов был произведен в офицеры, награжден боевым орденом с вручением именного оружия. И вот начинается освободительный поход русской армии в Болгарию. Бено Перванов снова сражается с поработителями. На этот раз на родной земле. В битве за Троянский проход он был одним из сподвижников Цеко Петкова.

И еще об одном замечательном болгарском патриоте, ополченце из Лома. Звали его Перван поп Нинов. В далеком 1837 году жители его родного села Долгошевцы (что неподалеку от Лома) прогнали греческого священника, ревностно служившего турецким властям. И настоятелем повой сельской церкви избрали Первана Нинова. Нарекли его тогда миром попом Захарием. Но духовная карьера не волновала молодого патриота. Кругом лилась кровь, люди умирали от голода, страдали от грабежей, издевательств, от постоянных унижений. И поп Захарий меняет рясу на одеяние четника. В 1850 году он поднял на восстание крестьян из Долгошевцев и ближайших сел, восстание было жестоко подавлено, и Перван Нинов через Румынию пробирается в Кишинев. Начинается Крымская война, и Нинов добровольно вступает в русскую армию. Храбрость, отвага, проявленные Перваном Ниновым в битве за Севастополь, отмечены высшими русскими орденами. Первану Нинову исполнилось 68 лет, когда он был зачислен в чине капитана в 35-й Подольский полк, а затем в Четвертую дружину болгарского ополчения. Капитан Нинов был среди тех, кто в августовские дни обороны Шипки поклялся: «Ляжем костьми, а не отдадим перевал!» Вместе со всеми он отбивал атакующих турок, пытавшихся во что бы то ни стало овладеть вершиной Святой Николай. На глазах Первана погиб в рукопашной его любимый сын — подпоручик Ангел Нинов. Еще месяц Первая Нинов был среди защитников Шипки. В конце сентября его старое, сжигаемое скорбью сердце не выдержало. Еще далеко было до победного часа. Его боевым товарищам предстояли нелегкие бои. Но Первая знал — придет, обязательно придет этот час. Последнее, что успел он сказать, было: «Детям, внукам расскажите, как добывали мы свободу нашей мило!! Болгарии!..»

Л. Назарова
ПОДВИГ СЕСТРЫ МИЛОСЕРДИЯ

Доныне свято хранится в Народной Республике Болгарии все, что связано с русскими воинами, принимавшими участие в освободительной войне. В Плевне в Скобелевском парке находится филиал Военно-исторического музея — могила-склеп, где хранятся останки и личные вещи русских солдат и офицеров, погибших в боях за освобождение этого города. Здесь на стене — портрет женщины с красивым усталым лицом и большими печальными глазами, одетой в костюм сестры милосердия. Это портрет Юлии Петровны Вревской. Она умерла от сыпного тифа 24 января (5 февраля) 1878 года, самоотверженно ухаживая за ранеными и больными в одном из госпиталей Болгарии в городе Бела. О ней и ее многочисленных подругах писал вскоре после окончания войны П. А. Рихтер, главноуполномоченный Общества попечения о раненых и больных: «Русская женщина в звании сестры милосердия приобрела… почетную славу в минувшую кампанию, стяжала… неотъемлемое, всенародно признанное право на всеобщую признательность и уважение, как лучший друг солдата посреди страданий и болезни».

Героическая жизнь русской патриотки вызывает восхищение. Поэтому так важно создать подлинно исторический, правдивый ее образ.

Дочь генерал-майора П. Е. Варпаховского, Юлия Петровна очень рано вышла замуж за известного на Кавказе генерал-лейтенанта, барона Ипполита Александровича Вревского, который был намного старше ее (в то время, в 1857 году, ему было 44 года).

И. А. Вревский был человеком далеко не заурядным. Некогда товарищ Лермонтова по Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, он только годом раньше великого русского поэта, в 1833 году, был выпущен из нее в лейб-гвардии Финляндский полк. Позднее И. А. Вревский окончил Академию Генерального штаба и с 1838 года связал свою судьбу с Кавказом. Он был близко знаком со многими из интереснейших людей того времени. Зимой 1840/41 года в Ставрополе на квартире у И. А. Вревского бывали М. Ю. Лермонтов, Р. И. Дорохов (впоследствии прототип Долохова в романе Л. Н. Толстого «Война и мир»), Л. С. Пушкин — брат великого русского поэта, декабрист М. А. Назимов, служивший солдатом в одном из действовавших на Кавказе полков. Позднее Вревский близко сошелся и с другими декабристами, в частности, с Н. И. Лорером, А. П. и П. П. Беляевыми; старший из братьев в своих мемуарах пишет, что Вревский был «одним из образованнейших и умнейших людей своего времени».

Как сложилась судьба Юлии Петровны Вревской после того, как она овдовела? Вместе с матерью и младшей сестрой она приехала в Петербург, где жили ее братья. Как вдова прославленного генерала, Ю. П. Вревская заняла видное место в петербургском обществе.

Близко и долгое время знавший Юлию Петровну писатель В. А. Соллогуб создал в своих мемуарах замечательный ее портрет. Но он писал не только (и не столько!) о внешней красоте Вревской. Соллогуб сумел показать чрезвычайно привлекательные внутренние, душевные качества Юлии Петровны.

«Еще в первые годы моего пребывания на Кавказе я имел случай познакомиться с женщиной, которой остался почитателем и другом в течение всей ее — увы! — короткой жизни. Баронесса Юлия Петровна Вревская (…) считалась почти в продолжение двадцати лет одной из первых петербургских красавиц (…). Я во всю свою жизнь не встречал такой пленительной женщины. Пленительной не только своей наружностью, но своею женственностью, грацией, бесконечной приветливостью и бесконечной добротой (…). Никогда эта женщина не сказала ни о ком ничего дурного и у себя не позволяла злословить, а, напротив, всегда и в каждом старалась выдвинуть его хорошие стороны. Многие мужчины за ней ухаживали, много женщин ей завидовало, но молва никогда не дерзнула укорить ее в чем-нибудь (…). Всю жизнь свою она жертвовала собою для родных, для чужих, для всех…»

Бесконечно добрая и деятельная по натуре, Юлия Петровна действительно старалась чем возможно помочь всем тем, с кем она так или иначе встречалась или общалась длительное время. В частности, большой заботой и вниманием окружила она детей своего покойного мужа от его первого брака, считавшегося в условиях царской России того времени «незаконным». Юлия Петровна добилась (ценою длительных усилий), что сначала Николай и Павел, а затем и их сестра Мария, так называемые «воспитанники» И. А. Вревского, носившие фамилию Терских, получили имя и титул отца (это произошло в 1872 и в 1876 годах).

В это время она уже была знакома с И. С. Тургеневым. Знакомство произошло где-то в начале 1870-х годов и, вероятно, при содействии П. В. Шумахера, который признавался, что всем, что было в нем лучшего, он обязан нескольким женщинам, в том числе Ю. П. Вревской. В архиве этого поэта были обнаружены фотографические карточки Юлии Петровны, в том числе и в одежде сестры милосердия.

Известно, что Вревская по просьбе Шумахера передала Тургеневу для напечатания за границей сборник его стихотворений, запрещенных в России. При содействии Тургенева он был напечатан в Берлине в 1873 году под заглавием «Моим землякам. Сатирические шутки в стихах». Не случайно имя Вревской упоминается в письмах Тургенева к Шумахеру.

Узнав, что писатель летом 1874 года будет в Спасском-Лутовинове, Юлия Петровна приглашала соседа (у Тургенева было имение и в Топках Малоархангельского уезда, недалеко от Мишкова, принадлежавшего Вревским) приехать в гости. Но Тургенев заболел. Тогда Вревская, пренебрегая светскими условностями, решилась сама приехать к нему. Ведь недаром в конце своих писем к Тургеневу она иногда ставила подпись: «Ваша орловская соседка Юлия Вревская». Несколько дней (с 19 по 26 июня) Вревская провела под кровлей обширного и гостеприимного дома писателя в Спасском-Лутовинове.

Посещение Вревской Спасского-Лутовинова, по словам Тургенева, «оставило глубокий след» в его душе. Сразу же после отъезда своей гостьи он писал ей в Мишково: «Я чувствую, что в моей жизни, с нынешнего дня одним существом больше, к которому я искренне привязался, дружбой которого я всегда буду дорожить, судьбами которого я всегда буду интересоваться».

Осенние месяцы 1874-го — начало 1875 года Юлия Петровна провела в Мишкове. Она обменялась с Тургеневым несколькими письмами. Известны Лишь ответы писателя, по которым можно иметь представление о содержании их переписки. Так, 9(21) сентября 1874 года Тургенев пишет своей новой приятельнице: «Вы не скучаете в деревне — это хорошо». В конце письма он снова прибавляет: «Я часто думаю о Вашем посещении в Спасском. Как Вы были милы! Я искренне полюбил Вас с тех пор».

Вскоре Вревская послала Тургеневу свою фотографию («весьма похожую», по его мнению). Отвечая ей 26 октября (7 ноября), писатель спрашивал: «Как Ваше здоровье, что Вы делаете, как Вам живется в деревне… Мне было бы очень приятно узнать что-нибудь об Вас от Вас самих… Надеюсь, что мы еще столкнемся где-нибудь и не слишком поздно». Исполняя желание Тургенева, Вревская, видимо, довольно подробно описала свою жизнь в Малоархангельском уезде, так как 15(27) ноября писатель благодарил ее за «чудесное письмо». По его словам, письмо это «живо перенесло» его «в ту деревенскую зимнюю глушь», с которой его корреспондентка «так отлично свыклась». Вревская еще. продолжительное время оставалась в Мишкове. В письмах оттуда она, очевидно, не раз сообщала писателю подробности о быте и нравах своих провинциальных соседей-дворян. 1(13) февраля 1875 года Тургенев подчеркивал: «Ваше описание соседей, зимней поездки и т. д. живо перенесло меня в родную Русь».

В письме от 10 (22) марта Тургенев сообщает Юлии Петровне о возможной встрече с ней за границей. «Вот я и посмотрю, до какой степени простирается… Ваша дружба ко мне — и в состоянии ли она привести Вас из Орловской губернии в Богемию — что и для Вашего здоровья очень будет полезно».

Встреча их состоялась летом 1875 года в Карлсбаде, где писатель проходил курс лечения; Юлия Петровна лечилась сначала там же, а затем в соседнем Мариенбаде. В Карловых Варах сохранился дом (бывшая гостиница «Konig von England», то есть «Английский Король»), в котором жил тогда писатель (дом отмечен мемориальной доской).

Впрочем, в 1874–1877 годах Вревская и Тургенев встречались не только в орловской деревне и на заграничных курортах, но также в Париже и в Петербурге. Вревская не любила столицу с ее туманами и дождями. В петербургском светском обществе ей было скучно и неуютно. Представители света казались Юлии Петровне, обладавшей независимым и гордым характером, пустыми и лицемерными. В ее письмах к Тургеневу, который в эти годы постоянно живет в Париже, лишь раз в год, обычно летом, приезжая ненадолго на родину, все чаще звучат то воспоминания о Кавказе, то мечты о поездках в Индию, Испанию и даже в далекую Америку.

Юлия Петровна много читала, посещала театры (ее восторг вызвала опера А. Г. Рубинштейна «Демон» с замечательным певцом — солистом Мариинского театра И. А. Мельниковым), художественные выставки (на одной из них Вревская познакомилась с известным художником-маринистом И. К. Айвазовским). В числе знакомых Юлии Петровны были и писатели — Д. В. Григорович, Я. П. Полонский, творчество которых Вревская высоко ценила.

Однако самым близким другом Юлии Петровны был в эти последние годы ее жизни, несомненно, Тургенев. В промежутках между встречами они вели оживленную переписку. В письмах к ней Тургенев нередко цитирует Пушкина и Лермонтова, сообщает о своих впечатлениях от новых литературных произведений («Анны Карениной» Л. Толстого, «Благонамеренных речей» Салтыкова-Щедрина, «Его превосходительства Эжена Ругона» Э. Золя и других). В свою очередь, Вревская огорчается, что не смогла достать номер журнала «Вестник Европы» с рассказом Тургенева «Часы».

В июне 1876 года Сербия и Черногория объявили войну Турции. Это вызвало сильное возбуждение в русском обществе. Всюду открыто заявлялись симпатии сербам. В Сербию отправлялись добровольцы, деньги, провиант. С середины сентября началась частичная мобилизация русской армии. В феврале 1877 года разгромленная Сербия подписала с Турцией мир. Продолжала борьбу одна Черногория. 12(24) апреля 1877 года Россия объявила войну Турции.

Война на Балканском полуострове взволновала Тургенева. Одним из самых ранних откликов писателя явилось стихотворение «Крокет в Виндзоре», написанное 20 июля 1876 года. Непосредственным поводом к его созданию послужило жестокое подавление восстания в Болгарии.

«Сербская катастрофа меня очень огорчает. Будь мне только 35 лет, кажется, уехал бы туда», — пишет он Вревской 27 июля (8 августа) 1876 года. И эти слова писателя произвели глубокое впечатление на его корреспондентку, которая менее чем через год, в июне 1877 года, отправилась на театр военных действий.

Внимательно следя за развитием событий на Балканском полуострове, Тургенев 1 (13) ноября 1876 года писал Вревской о неизбежности войны, которая «займет все умы».

С глубоким сочувствием относясь к борьбе славянских народов против турецкого ига, писатель 24 ноября (6 декабря) того же года выражал надежду: «Дай бог нашим смиренным героям в больших сапогах действительно выгнать турку и освободить братьев славян!» Эти суждения Тургенева были как бы ответом на слова Вревской из ее письма от 17 (29) октября 1876 года, в котором она сообщала: «Воинственные слухи долетают до нас все явственнее… решительная минута наступила… когда же явится великий Свершитель? Не Черняеву же входить в Св. Софию — для этого нужны чистые и не мелко честолюбивые души».

Одно время казалось, что Россия не будет вмешиваться в войну на Балканах. «Ну вот и война у нас… сделала фиаско. Хотя поговаривают здесь, будто бы с весной она разыграется — однако я этому не верю — и думаю, что мы так и останемся с оплеухой, данной нам Турцией…» — с горечью писал Тургенев Вревской 15(27) января 1877 года. Писатель намекал в этих словах на то обстоятельство, что Турция отказалась выполнить требование России и других великих держав подписать так называемый Лондонский протокол, согласно которому ей предлагалось провести некоторые реформы в христианских областях Балкан.

«…Вам едва ли можно рассчитывать на служение раненым и больным своей особой», — подчеркивал Тургенев в письме к Вревской от 26 января (7 февраля) 1877 года. Писателю было уже известно, что она в случае вступления России в войну намерена посвятить себя деятельности сестры милосердия, к которой усердно готовилась. В одном из писем к Тургеневу, относящемся, очевидно, ко второй половине апреля, Вревская сообщала: «Видаю часто мою старую приятельницу, сестру милосердия начальницу, учусь ходить за больными и утешаю себя мыслью, что делаю дело». В конце письма она добавляла: «Вряд ли придется мне выехать ранее половины или конца мая, это меня только радует, потому что таким образом есть надежда вас видеть».

Тургенев в ответном письме от 12 (24) мая сообщает, что выезжает из Парижа в Россию, но выражает сожаление, что, очевидно, не захватит Вревскую в Петербурге.

«Мое самое искреннее сочувствие будет сопровождать Вас в Вашем тяжелом странствовании. Желаю от всей души, чтобы взятый Вами на себя подвиг не оказался непосильным…» Далее Тургенев выражал надежду, что «эта бедственная война не затянется», хотя «едва ли можно предвидеть ей скорый конец».

Однако Тургеневу суждено было еще раз встретиться с Вревской до отъезда ее в Яссы, где в это время организовывался эвакуационный госпиталь. Один из современников (К. П. Ободовский) в «Рассказах об И. С. Тургеневе» описывает свою встречу с писателем в Павловске, на даче у поэта Я. П. Полонского, в июне 1877 года следующим образом:

«Тургенев прибыл не один. С ним вместе приехала дама в костюме сестры милосердия. Необыкновенно симпатичные, чисто русского типа черты лица ее как-то гармонировали с ее костюмом.

Меня ей представили, причем назвали и ее фамилию. Это была баронесса Вревская.

Тогда начиналась война за освобождение Болгарии, и баронесса спешила на театр военных действий, чтобы посвятить себя деятельности сестры милосердия. Ее самоотвержение в деле ухода за ранеными и больными и ужасная смерть от тифа, без всякой помощи, среди безлюдной степи, слишком известные, чтобы о них распространяться, причисляют ее к циклу тех русских женщин-героинь, которые положили душу за други своя, В тот вечер, когда я ее видел накануне отъезда, она была очень оживлена и, разумеется, не предчувствовала того, что, уехав в Болгарию, уже больше не вернется на родину».

19 июня 1877 года Вревская вместе с другими русскими сестрами милосердия приехала в Яссы (Румыния) для работы в 45-м военно-временном эвакуационном госпитале. Уже 21 июня в Яссы пришел из Браилова первый санитарный поезд с больными и ранеными. Прибывших переводили из вагона в барак, где их осматривали врачи. Тяжелораненых оставляли в госпитале, а способных к дальнейшей транспортировке отправляли в Россию.

«Весь конец июня и начало июля прошли для всего персонала Ясского эвакуационного барака в весьма напряженных трудах», — отмечает Н. С. Абаза, главно-уполномоченный Общества попечения о раненых и больных воинах. В самом деле, уже в начале — июля, в особенности же после первого штурма Плевны, прибытие двух поездов в сутки стало обычным. Во второй половине июля и в августе количество больных и раненых быстро возрастало. Воинские поезда не успевали вывозить из Ясс массы прибывших туда раненых и больных.

Наиболее горячее время наступило в начале сентября. С 7 по 18 сентября произошел такой наплыв раненых и больных, какого в Яссах еще не бывало. Каждый день приходило не менее трех поездов, а 11 сентября — пять. С И до 18 сентября в Яссы прибыло более одиннадцати с половиной тысяч человек раненых. Не лучше было и в последующие дни; 24 сентября Вревская писала сестре: «Мы сильно утомились, дела было гибель: до трех тысяч больных в день, и мы иные дни перевязывали до 5 часов утра не покладая рук».

Наиболее обременены обязанностями были в Ясском госпитале именно сестры. Они перевязывали раненых, раздавали по назначению врачей лекарства, наблюдали за сменой белья, раздавали пищу, собственноручно кормили трудных больных и тяжелораненых. Некоторые из сестер исполняли обязанности заведующих кухней, буфетом, складом белья. Все сестры по очереди назначались сопровождать санитарные поезда, где работа была особенно сложной и тяжелой, так как товарные вагоны были непроходными, а число больных и раненых, находившихся в них, огромным. Количество санитарных поездов ежедневно возрастало, а рейсы их становились все более длительными (Киев, Харьков).

После трудных сентябрьских дней в конце месяца наступило некоторое затишье. Такое положение существовало, однако, недолго. Взятие гвардейцами Горного Дубняка и Телиша 12(24) октября вызвало новое усиление эвакуации: в последней трети октября в Яссы прибыло около семи тысяч раненых.

Интересно отметить, что вместе с Вревской работала в Яссах (и жила с ней в одной комнате) дочь орловского помещика инженер-капитана А. С. Цурикова Варвара Александровна. Эта молодая девушка (в 1877 году В. А. Цуриковой было 26 лет) подобно Вревской жаждала общественно полезной деятельности, о чем советовалась с И. С. Тургеневым в своих письмах к нему (лично знакомы они не были). Сестрой милосердия Цурикова стала, как и Вревская, не без влияния образа Елены из романа «Накануне». Несколько лет спустя, 10(22) февраля 1883 года, Тургенев в последнем письме к В. А. Цуриковой писал: «Благодарю за теплые слова о бедной Вревской».

Как и многие другие сестры, Вревская чувствовала сильное переутомление после напряженнейшей и тяжелой четырехмесячной работы в госпитале. Она собиралась пойти в отпуск; однако, получив его на три месяца, не поехала отдыхать. Сначала она прибыла в Бухарест, где от уполномоченного Красного Креста князя А. Г. Щербатова узнала, что многие госпитали закрывают из-за отсутствия средств. Тогда Вревская решила поехать в маленькое болгарское местечко Белу, где не хватало сестер.

Первые болгарские впечатления Вревской нашли яркое отражение в ее письме к И. С. Тургеневу от 27 ноября (9 декабря) 1877 года:

«Родной и дорогой мой Иван Сергеевич. Наконец-то, кажется, буйная моя головушка нашла себе пристанище, я в Болгарин, в передовом отряде сестер. До Фратешт(и) я доехала железной дорогой, но в Фратештах уже увидела я непроходимую грязь, наших сеструшек (как нас называют солдаты) в длинных сапогах, живущих в наскоро сколоченной избе, внутри выбитой соломой и холстом вместо штукатурки. Тут уже лишения, труд и война настоящая, щи и скверный кусок мяса, редко вымытое белье и транспорты с ранеными на телегах. Мое сердце екнуло, и вспомнились мне мое детство и былой Кавказ. Мне было много хлопот выбраться далее, так как не хотелось принимать услуги любезных спутников разнокалиберного военного люда. Господь выручил меня, на мое счастье, подоспел транспорт из Белой, и я, забравшись в фургон, под покровительством урядника, казака и кучера двинулась по торным дорогам к Дунаю. Мост в Тотрошанах не внушителен. Дунай — белая речонка, невзрачная в этом месте. На следующий день атака турок 14 ноября была направлена на этот пункт, и я издали видела бомбардировку из Журжева, и грохот орудий долетал до меня. Дороги тут ужасны, грязь непролазная. Я ночевала в болгарской деревне… Как я только нашла себе избу для ночлега, ко мне явились два солдатика, узнавшие, что приехала сестра; они предложили мне свое покровительство, было трогательно видеть, как наперерыв и совершенно бескорыстно они покоили меня, достали все, что можно было достать, расспрашивали про Россию и новости, просидели со мною весь вечер, повели меня на болгарские посиделки, где девушки и женихи чистят кукурузу. Многие из них в самом деле очень красивы, и поэтично видеть весь этот молодой люд при свете одной свечи, которые цветут, как цветы, по выражению солдатика. Меня приняли отлично, угостили церином (бобами с перцем, кукурузой и вином) и уложили на покой, то есть предоставили половину довольно чистой каморки. На другой половине улеглась моя хозяйка с ребятишками. Я, конечно, не слала всю ночь от дыма и волнения, тем более что с 4 часов утра хозяйка зажгла лучины и стала прясть, а хозяин, закурив трубку, сел напротив моей постели на корточках и не спускал с меня глаз. Обязанная совершить свой туалет в виду всей добродушной семьи, я, сердитая и почти немытая, села в свой фургон, напутствуемая пожеланиями здравия. В нескольких местах мне пришлось переправляться через речку вброд и проезжать турецкие деревни оставшихся тут турок. Белая — красиво расположенное местечко, но до невероятия грязное. Я живу тут в болгарской хижине, но самостоятельно. Пол у меня — земляной и потолок на четверть выше моей головы; мне прислуживает болгарский мальчик, то есть чистит мои большие сапоги и приносит воду, мету я свою комнату сама, всякая роскошь тут далека, питаюсь консервами и чаем, сплю на носилках раненого и на сене. Всякое утро мне приходится ходить за три версты в 48-й госпиталь, куда я временно прикомандирована, там лежат раненые в калмыцких кибитках и мазанках. На 400 человек нас 5 сестер, раненые все очень тяжелые. Бывают частью операции, на которых я тоже присутствую, мы перевязываем, кормим после больных и возвращаемся домой в 7 часов в телеге Красного Креста; иногда я заезжаю в склад ужинать и поболтать, наш уполномоченный тут князь Щербатов — очень умный и милый человек. Я получила на днях позволение быть на перевязочном пункте, если будет дело, — это была моя мечта, и я очень буду счастлива, если мне это удастся. У нас все только и речь что о турках и наступлении на Тырново и пр. Тут чувствуется живая струя жизни и опасности. Я часто не сплю ночи напролет, прислушиваясь к шуму на улице, и поджидаю турок. Я живу в доме турецкого муллы, возле разоренной мечети. Иду ужинать, прощайте, дорогой Иван Сергеевич, — и как Вы можете прожить всю жизнь все на одном месте? Во всяком случае, дай бог Вам спокойствия и счастья. Преданная Ваша сестра Юлия. Целую, Пишите мне в Бухарест на имя Чичерина в склад Красного Креста».

48-й военно-временный госпиталь из-за отсутствия в Беле подходящих зданий действительно принужден был, как об этом писала Тургеневу Вревская, размещать своих больных и раненых в кибитках и мазанках. Знаменитый русский хирург Н. И. Пирогов, посетивший госпиталь в ноябре 1877 года, отмечал, что мазанки эти, сделанные «на живую руку из плетня, смазанного внутри и снаружи глиной… едва ли заслуживают одобрения». Он предвидел, что господствующая в мазанках сырость, несомненно, будет способствовать плохому заживанию ран и возникновению различных заболеваний.

Ко времени прибытия Вревской в Белу в госпитале скопилось большое количество тяжело раненных солдат и офицеров. Юлия Петровна все время энергично добивалась разрешения побывать на самых передовых позициях. 5(17) декабря она сообщила сестре Н. П. Вревской, что это ее желание наконец-то исполнилось. И далее она описала свою поездку с другими сестрами милосердия в Обертеник — деревню, расположенную в двенадцати верстах от Белы. 30 ноября (12 декабря) неподалеку отсюда, при Мечке, произошел бой. Теперь Вревская настолько усовершенствовалась в перевязках, что ее назначили ассистентом при ампутациях. Она писала: «Я так усовершенствовалась в перевязках, что даже на днях вырезала пулю сама и вчера была ассистентом при двух ампутациях. Дела эти дни пропасть у нас, но понемногу раненых увозят из сараев, где они тут расположены в полевых лазаретах».

Лишь 21 декабря 1877 года (2 января 1878 года) Вревская оказалась снова в Беле, где решила остаться еще некоторое время, так как там не хватало сестер.

Из письма Юлии Петровны к сестре от 21 декабря видно, что она возвратилась в Белу, не желая уезжать оттуда обратно в Яссы, так как, писала она, «тут мало слишком сестер — две уезжают в Россию в отпуск, я же намереваюсь пробыть еще тут, я теперь занимаюсь транспортными больными, которые прибывают ежедневно от 30 до 100 в день, оборванные, без сапог, замерзшие. Я их пою, кормлю. Это жалости подобно видеть этих несчастных поистине героев, которые терпят такие страшные лишенья без ропота; все это живет в землянках, на морозе, с мышами, на одних сухарях, да, велик Русский солдат!»

В конце декабря 1877 года Вревская с прискорбием узнала о гибели под болгарским селением Арметли студента Московского университета Александра Матвеевича Раменского. Сын А. С. Пушкина Александр Александрович, один из видных участников русско-турецкой войны, сообщил родственнику Раменского: «На его могилу приезжала его старый друг… Юлия Вревская. Она возложила на могилу венок из белых роз. Я знал Вревскую по Петербургу, а здесь, на Балканах, эта героическая женщина руководила санитарной службой и героически погибла в январе 1878 года».

Вот как это произошло. 5(17) января 1878 года Юлия Петровна Вревская заболела тяжелой формой сыпного тифа, заразившись от одного из больных. «Четыре дня ей было нехорошо, не хотела лечиться… не знала опасности своего положения; вскоре болезнь сделалась сильна, впала в беспамятство и была все время без памяти до кончины, то есть до 24 января 1878 года. У нее был сыпной тиф, сильный; очень страдала, умерла от сердца, потому что у нее была болезнь сердца», — пишет, очевидно, со слов кого-либо из сослуживцев Юлил Петровны ее сестра Н. П. Вревская. Похоронили Ю. П. Вревскую «в платье сестры милосердия, около православного храма в Беле». Могилу копали раненые, за которыми она ухаживала. Они же несли ее гроб, никому этого не доверили…

Характеристика Ю. П. Вревской периода ее работы в Беле содержится в письме М. Павлова. 30 марта 1878 года он писал А. В. Топорову: «Покойная баронесса Вревская в короткое время нашего знакомства приобрела как женщина полную мою симпатию, а как человек — глубокое уважение строгим исполнением принятой на себя обязанности… Юлия Петровна, как вам, вероятно, известно, состояла в Общине сестер, находившейся в Яссах, но, движимая желанием быть ближе к военным делам, взяла отпуск и приехала к нам в Бела, около которого в то время разыгрывалась кровавая драма, и, действительно, не только имела случай быть на перевязочных пунктах, но и видела воочию самый ход сраженья. По возвращении в Бела после десятидневной отлучки, хотя стремление ее и было вполне удовлетворено, она отклонила мой совет ехать в Яссы, пожелала еще некоторое время пробыть в Бела и усердно занималась в приемном покое 48-го военно-временного госпиталя в самый разгар сыпного тифа. При этом условии, при ее свежей, по-видимому, здоровой натуре она не избежала участи, постигшей всех без исключения сестер госпиталя, и заразилась… Как до болезни, так и в течение ее ни от покойной и ни от кого из ее окружавших я не слышал, чтоб она выражала какие-либо желания, и вообще была замечательно спокойна. Не принадлежа, в сущности, к Общине сестер, она тем не менее безукоризненно поста красный крест, со всеми безразлично была ласкова и обходительна, никогда не заявляла никаких личных претензий и своим ровным и милым обращением снискала себе общее расположение. Смерть Юлии Петровны произвела на всех нас, оторванных, подобно ей, от всего нам близкого, тяжелое впечатление, и не одна слеза скаталась при погребении тела покойной».

11(23) февраля 1878 года Тургенев писал П. В. Анненкову о Вревской: «Она получила тот мученический венец, к которому стремилась ее душа, жадная жертвы. Ее смерть меня глубоко огорчила. Это было прекрасное, неописанно доброе существо. У меня около 10 писем, написанных его из Болгарии».

Вскоре было опубликовано стихотворение Я. П. Полонского «Под Красным крестом (посвящается памяти баронессы Ю. П. Вревской)». От имени солдата поэт рассказывает о том, как сестра милосердия, сняв с себя рубашку, надела ее на больного.

Эти строки произвели сильное впечатление на Тургенева, который 17(29) апреля 1878 года писал Я. П. Полонскому: «Я сам ежедневно с особым чувством скорби и жалости вспоминаю о бедной баронессе В<ревской>, и твое стихотворение в «Н<овом> в<ремени>» вызвало слезы на мои глаза. Чудесное было существо — и столь же глубоко несчастное!»

Болгарский историк свидетельствует, что В. Гюго, который встречался с Ю. П. Вревской в Париже, создал стихотворение, посвященное ее памяти. Гюго писал: «Роза на Русия откъсната на българска земя» («Русская роза, погибшая на болгарской земле»).

Тургенев откликнулся на ее смерть одним из самых замечательных стихотворений в прозе «Памяти Ю. П. Вревской»:

«На грязи, на вонючей сырой соломе, под навесом ветхого сарая, на скорую руку превращенного в походный военный госпиталь, в разоренной болгарской деревушке — слишком две недели умирала она от тифа.

Она была в беспамятстве — и ни один врач даже не взглянул на нее; больные солдаты, за которыми она ухаживала, пока еще могли держаться на ногах, поочередно поднимались с своих зараженных логовищ, чтобы поднести к ее запекшимся губам несколько капель воды в черепке разбитого горшка.

Она была молода, красива; высший свет ее знал; об ней осведомлялись даже сановники. Дамы ей завидовали, мужчины за ней волочились…. два-три человека тайно и глубоко любили ее. Жизнь ей улыбалась; но бывают улыбки хуже слез.

Нежное кроткое сердце… и такая сила, такая жажда жертвы! Помогать нуждающимся в помощи… она не ведала другого счастья… не ведала — и не изведала. Всякое другое счастье прошло мимо. Но она с этим давно помирилась, — и вся, пылая огнем неугасимой веры, отдалась на служение ближним.

Какие заветные клады схоронила она там, в глубине души, в самом ее тайнике, никто не зная никогда — а теперь, конечно, не узнает.

Да и к чему? Жертва принесена… дело сделано.

Но горестно думать, что никто не сказал спасибо даже ее трупу — хоть она сама и стыдилась и чуждалась всякого спасибо.

Пусть же не оскорбится ее милая тень этим поздним цветком, который я осмеливаюсь возложить на ее могилу!»

В болгарском городе Бела сохранилась до наших дней могила Юлии Петровны Вревской с памятником на ней. Небольшой из белого камня памятник обвит плющом и увенчав маленьким крестиком. На камне высечены слова:

У могилы и памятника никогда не увядают цветы.

Иван Вылов (Болгария) ДОБРОВОЛЕЦ ВСЕВОЛОД ГАРШИН

Ранней весной 1877 года улицы Санкт-Петербурга были необычайно оживлены. Ожидали крупных событий. И слухи подтвердились. 24 апреля в Кишиневе был обнародован манифест об объявлении войны Турции. Поистине свершилось чудо, Россия поднялась на защиту национальной независимости славянских народов Балканского полуострова, на этот раз с оружием в руках. Люди читали сообщение и плакали от волнения.

Молодые студенты Всеволод Михайлович Гаршин и Василий Назарович Афанасьев, квартировавшие в доме номер 33 на улице Офицерской, по-своему восприняли эту взбудоражившую всю Россию весть. Вася вбежал в комнату с манифестом в руках и крикнул:

— Сева, война!

Гаршин, склонившийся над начатой несколько дней тому назад статьей о постоянной художественной выставке, отбросил ручку и выхватил газету из рук товарища. Вскочив на кровать, он начал читать во весь голос, будто декламируя: «Божьей милостью, Мы, Александр II и самодержец всея Руси, царь польский, Великий князь Финляндский и прочая, и прочая, и прочая…»

— Как будем жить дальше, Вася? Как маменькины сынки или как мужчины? — спросил Гаршин, закончив чтение.

— Разумеется, Сева, как мужчины.

В тот же день друзья отправили домой письма с просьбой благословить их добровольцами на фронт. К этому времени отца Гаршина, кадрового офицера, уже не было в живых, и юноша писал, обращаясь к матери, Екатерине Степановне Гаршиной: «Маменька, я не могу укрываться за стенами института, когда мои сверстники подставляют под пули лоб и грудь. Благословите меня! Вася тоже уходит на войну…»

Через три дня из Харькова пришла коротенькая телеграмма: «С богом, милый!» А через неделю Всеволод и Василий уже были в Харькове. Проведя там несколько дней, они отправились в Кишинев. Близкие Всеволода, которому недавно исполнилось 22 года, заметили, как он повзрослел.

4 мая вчерашние студенты прибыли в Кишинев и подали прошение принять их добровольцами в действующую армию. Их определили в роту Ивана Назаровича Афанасьева, брата Василия. Вскоре им сообщили, что армия выступает в поход на Дунай. На беду, первая половина мая выдалась дождливой. Изнурительны были пешие переходы по 20–30 километров в день. Солдаты шли чуть ли не по колено в раскисшей грязи и, сраженные усталостью, засыпали, сидя под открытым небом. Через неделю после начала похода Гаршин пишет матери: «Если бог даст, вернусь и напишу целую книгу. Русский солдат — это нечто совсем необыкновенное!»

Поход длился целых полтора месяца. 16 июня войска прибыли в Зимницу, а на другом берегу уже отгремели бои за Свиштов. Болгарский город праздновал свое освобождение. Побывав в Свиштове, будущий писатель не мог не поделиться своими восторженными чувствами с близкими: «Болгары страшно радуются. Стоит нам появиться в каком-нибудь селе, как тут же все мужчины приветствуют нас и крепко пожимают руки».

Повидав Тырново, Гаршин потом не раз восклицал: «Преинтереснейший город, а, Вася! И какое огромное родство между нашими языками!»

Со своим отрядом Гаршин шел на восток, освободив Косово, Кацелово, Ковачицу, Водицу. 11 августа в схватке при Аясларе (ныне село Светлен Тырговиштского округа) Гаршин был ранен.

— Когда я очнулся и увидел, что из ноги течет кровь, мне сразу полегчало. Я наскоро перевязал колено, а потом ефрейтор и барабанщик дотащили меня до перевязочного пункта… — рассказывал соседям по палате Гаршин.

— Вам еще повезло, голубчик… — вздыхал лежавший рядом с ним офицер. — Под Никополем и Плевной я пережил такие ужасы, какие невозможно себе представить, если сам не воевал, да и то именно с османцами. Во время второй атаки на Плевну я потерял руку, спасибо еще, что хоть голова осталась цела…

Во время двухнедельного пребывания в лазарете у Гаршина окончательно созревает решение писать военные рассказы. А их сюжеты содержались в письмах, которые он писал матери, невесте и другу Ивану Малышеву. В рассказе «Четыре дня» он описал случай с русским солдатом, который, будучи тяжело раненным в обе ноги, четыре дня пролежал на солнцепеке, поддерживая силы глотками воды из фляги лежащего рядом убитого врага. В «Из воспоминаний рядового Иванова» он расскажет об Аясларском сражении и своем ранении.

В Харькове Гаршина встречали как героя. Заставляли по многу раз рассказывать о ходе военных действий, о жестокостях противника, о храбрости русских солдат. Василий Афанасьев пишет ему, сообщая о том, что солдаты из их роты интересуются его здоровьем и шлют ему сердечный привет. Из письма друга он узнает, что их обоих произвели в офицеры.

Через несколько месяцев, вернувшись в Петербург и заручившись поддержкой редактора прогрессивного журнала «Отечественные записки» — известного писателя-сатирика Салтыкова-Щедрина, Гаршин делает свои первые успешные шаги в литературе.

В разговорах с друзьями он не раз делился волновавшими его в то время чувствами и мыслями:

— Когда объявили войну, я решил, что мое место в армии. Мне казалось совершенно бесчеловечным и эгоистичным отсиживаться в стенах института. Правда, вскоре я возненавидел войну, обрушившуюся на меня со всей жестокостью. Но участие в ней сделало меня более мудрым, и если я напишу что-нибудь путное, то буду обязан людям, которые подставляли под пули лоб и грудь, отстаивая свободу братьев.

Виталий Бардадым КУБАНСКИЕ КАЗАКИ

Кубань не осталась безучастия к стремительно развернувшимся событиям на Балканах. Люди отдавали свои скудные денежные сбережения, дарили вещи[10]. Характерно, что большую часть средств (две трети из общего количества) в пользу славян, как отмечал видный русский общественный деятель, вице-президент Московского славянского комитета, с осени 1876 года фактически его руководитель И. С. Аксаков, пожертвовал «бедный, обремененный нуждою простой народ».

На Кубань приезжает член Санкт-Петербургского славянского комитета, майор в отставке А. Н. Хвостов. Он вкратце знакомит кубанцев «со славянским делом» и набирает среди них охотников в Сербию. За пять суток посланец севера проскакал на перекладных от станции Кавказской до Екатеринодара, а оттуда вверх по Лабе, побывал в тридцати двух станицах. Он с восхищением пишет И. С. Аксакову о кубанских казаках как о «лучших кавалеристах в мире» и надеется сформировать из них в Сербии «лихой дивизион»; если же не удастся достать лошадей, то «из них будут пластунские пешие сотни». В том же письме А. Н. Хвостов сожалеет, что не имеет времени и достаточно средств, ибо можно было бы сформировать «целые бригады героев». Всего ему удалось собрать более 250 человек. В заключение он просит И. С. Аксакова распорядиться о беспрепятственном провозе набранной им команды из Одессы в Белград через местный славянский комитет.

Среди кубанских жителей нашлось немало добровольцев, готовых идти с оружием в руках защищать братьев-славян. Вот документ — рапорт атамана станицы Новомышастовской начальнику Темрюкского уезда от 28 сентября 1876 года[11].

«Государственные крестьяне Курской губернии, Путивльского уезда, Буринской волости, села Бурели, Корней Алексеев Снасененко 61 года и Никита Севастьянов Гончаров 38 лет от роду, явясь в Станичное Правление, со слезами на глазах и умоляющим тоном просят моего содействия об отправлении их по назначению, как изъявляющих желание быть волонтерами, для подания помощи гибнущим под игом Турецкого правительства братьям нашим славянам с оружием в руках.

Приняв заявления Спасененко и Гончарова и благословив их на подвиг, я счел своим долгом представить их вместе с паспортами за № 154 и 748 на распоряжение Вашего Высокоблагородия, как изъявивших желание насколько будет сил помочь славянам в борьбе с турками».

В станице Ильской изъявили желание идти в сербские войска «на подвиг освобождения страждущих славян на востоке» шесть казаков неслужилого разряда. В Екатеринодаре — двенадцать добровольцев, среди которых были и отставные казаки, и мещане, и крестьяне. Любопытно, что с екатеринодарским отставным рядовым Константином Орбилпани вызвалась ехать на Балканы и его жена Наталья Семеновна, на что было получено ею разрешение от начальника Кубанской области Н. Н. Кармалина. Все отъезжающие были обмундированы — кто получил сапоги, кто шинель, кто башлык и кинжал и т. д.

Можно без преувеличения сказать, что вся огромная Кубань в эти дни жила одним благородным порывом — помочь братьям славянам в их справедливой, героической борьбе с иноземными вековыми поработителями.

Напряженность, возникшая на Балканах, заставила Россию привести в боевую готовность свои вооруженные талы…

В Кубанском казачьем войске тоже шли усиленные приготовления к возможной войне. Уже в начале 1876 года управление атамана Ейского отдела сообщало в войсковой штаб о том, что для сбора казачьих частей из окрестных станиц потребуется всего-навсего семь дней и для приготовления их на месте — пятнадцать дней…

Кубанские полки и батальоны были разделены на два фронта — на Кавказ и на Дунай. В состав Дунайской армии вошли: две сотни 7-го пластунского пешего батальона в количестве 306 человек (в том числе 6 офицеров); 2-й Кубанский казачий конный полк в количестве 891 казака и 16 офицеров и лейб-гвардии 1-й и 2-й кубанские эскадроны Собственного Его Императорского Величества конвоя (не в полном составе). Кроме того, с Северного Кавказа на Дунай отбыли лейб-гвардии Терский казачий эскадрон. Владикавказский конный полк и четыре сотни Терской милиции.

В то время наказным атаманом Кубанского казачьего войска был генерал-лейтенант Н. Н. Кармалин, человек, много сделавший для Кубани в экономическом и культурном отношении. Простота в обращении и глубокий интерес к нуждам казака — вот в чем был секрет его популярности в казачьем краю.

По личному распоряжению атамана Кармалина заведование двумя сотнями 7-го пластунского батальона, сформированного 20 ноября 1876 года, было поручено отважному, испытанному в боевых схватках есаулу Баштаннику. Казакам с собственным семидневным запасом продовольствия, с выданными им ружьями и патронами в станице Уманской, где находился штаб этого батальона, необходимо было собраться в станице Кущевской 19 ноября. Атаману Ейского отдела было особо указано, чтобы экипировка сотен являлась образцовой, чтобы все чины имели полушубки, бурки, башлыки и однообразную партикулярную форму, как-то: чекмени со вшитыми плечевыми погонами, бешметы, шаровары, а также обувь и запас белья, ибо «они, — как отмечается в архивном документе, — по всей вероятности, будут командированы в Россию, в действующую армию, где некоторым образом явятся представителями Кубанского войска».

Прибывшие на сборный пункт в станицу Уманскую пластуны были собраны в утренний час на церковной площади с возвышающейся над ней старинной деревянной Трехсвятительной церковью, откуда адъютантом атамана отдела было вынесено знамя, встреченное всеобщим восторгом. После молебна и окропления знамени святой водой атаман отдела произнес простые слова напутствия: «Прощайте, казаки! Надеюсь видеть в вас славных воинов, какими вы были всегда, возвратившихся с победою над врагами!» Загремела музыка. Запели песенники бравый походный марш «За Балканы». И пластуны выступили в поход.

Пластуны перешли границу в составе эшелона под командой начальника 4-й стрелковой бригады; в дальнейшем они расположились по левому берегу Дуная в четырех верстах к востоку от Журжева, на мысе Малорош (Малоруж), где построили себе при пикете наблюдательную вышку. Пластунам не досталось палаток, которые, впрочем, им были и не нужны. Не зря не без гордости они говорили о себе: «Наше дело нерегулярное, войско мы вольное, ползучее — насчет вынюху да выгляду больше, к хате непривычное…»

Пластуны в официальных бумагах Черноморского казачьего войска упоминаются с 1824 года. Но окончательно сформировался тип кубанского пластуна, бесстрашного воина-казака, при защите Севастополя в 1854–1855 годах, когда о них, об их доблести и лихости узнали вся Россия, весь цивилизованный мир.

Казалось, пластунский лагерь состоит из рваных живописных бурок, подвешенных на колья. Рядом находились ружья в козлах, покрытые теми же бурками. А то и проще делали: от одного ружейного козла до другого привяжут веревку и повесят на нее свои излюбленные бурки. Солнце жарит с востока — пластуны держатся западной стороны, солнце перемещается, вслед за ним и пластуны меняют места. А кое-кто устраивал себе самое оригинальное жилье из заскорузлой, колом стоящей бурки, такой шалаш без подпорок держался. Да, бурка — вещь незаменимая. Завернувшись в нее с головой, пластун всю ночь пролежит по горло в воде и ничего — ни насморка, ни кашля. Нарядом своим пластун далеко не блещет: изорванные, засаленные черкески, облезлые, мятые папахи — обычная его одежда. Если он добудет новое платье, то, прежде чем его надеть, хорошенько вываляет в пыли, в глине: чем грязнее станет, тем лучше — «от земли незаметнее». Зато вооружением пластун гордится — и ружьем, и шашкою, и кинжалом, которые он содержит в образцовом порядке.

По всему биваку дымятся гостеприимные костры, идет стряпня — варят, пекут, кипятят в котелках чай. Едят кому что бог послал на ночь. Пахнет душистой ушицей — любят казаки рыбу. По земле, подхваченные порывом ветра, носятся куриные перья…

Близко познакомившись с пластунами, известный художник и писатель Н. Н. Каразин, написавший книгу «Дунай в огне», обобщает: «На сторожевой, аванпостной службе пластуны незаменимы, слух и зрение в темноте развиты у них необыкновенно, и сон-то у них какой-то воровской, волчий; достаточно самого малейшего звука, чуть слышного шелеста, и, по-видимому, спавший до сего времени крепко, даже похрапывающий пластун шевелится и осторожно высовывает из-под бурки свою голову».

Тридцатичетырехлетний генерал М. Д. Скобелев, в те дни состоявший при генерале М. И. Драгомирове в качестве простого добровольца, подружился с пластунами и их отважным командиром Александром Баштанником. Он был любимцем Скобелева. Не имея никакой должности, генерал под покровом черной, глухой ночи нередко переправлялся с казаками через Дунай к туркам и лихо хозяйничал там.

— Это настоящий! Это наш! — восхищенно говорили о нем пластуны.

В период затишья, пока не начались военные действия, пластуны с есаулом Баштанником и с генералом Скобелевым изобретали хитроумные штуки. Еще днем они заготовят мнимые лодки (коряги или негодные колоды от водопоя), в них понатыкают фашинника торчком (будто казак в лодке с пикой в руках) и пускают их, едва стемнеет, по течению Дуная. Эти сооружения были настолько похожи на реальный десант при зеленоватом свете неполной высокой луны, что береговые турецкие посты открывали по ним огонь из ружей, а порой даже с батарей: тысячи глупых выстрелов летели в пустоту… А то нароют на берегу в старой насыпи земли, обмотают соломой бревна — получается вроде медных пушек — и вставят их в имитированные амбразуры. Чуть солнце осветит берег, заиграет в золотистых снопах, турки, пораженные выросшей за ночь русской батареей с грозно торчащими из амбразур пушечными жерлами, открывают по ней ожесточенный огонь. Пластуны, их командир Баштанник и генерал Скобелев, сидя в траншеях, хохочут своей удавшейся проделке. Н. Н. Каразин сообщает, что около одной тысячи рублей стоила туркам такая «батарея» кубанского изобретения…

По всему берегу, от поста к посту, торчат в небо шесты с надетыми на них бурками и осененные мохнатыми шапками — мнимые часовые. Хозяин иной бурки да шапки сидит себе внизу, в безопасности, и с улыбкой наблюдает, как его шерстяную бурку щелкают турецкие пули…

— Ой, братцы, убил! Ей-богу, подлец, убил! — Кто-нибудь из пластунов начнет дурачиться, стонать, катаясь по земле.

— Ничего не убил, вишь, стоит, не валится, — утешает его товарищ. — Ты, брат, возьми иголку да позаштопай рану-то, сразу и выздоровеет…

А тихими долгими вечерами пластуны собирались в кружок и пели свои кубанские песни, то бравые, торжественные, то грустные, напоминавшие церковные мотивы. Южные крупные звезды перемигивались с лагерными кострами. Все или подтягивали, или просто слушали эти задушевные, трогающие за сердце песни.

В ночь с 14 на 15 июня 1877 года была назначена переправа русских войск через Дунай у города Зимницы, против Систова. В передних лодках сидели пластуны в потрепанных черкесках, с мешочками за плечами, с ружьями и кинжалами. За ними разместились по лодкам одиннадцать рот волынцев, на паромах полусотня донских казаков 23-го полка и 2-я горная батарея.

Систов пал в 3 часа дня 15 июня. Путь русским войскам был открыт… А 22 июня пластунские сотни вошли в состав передового отряда генерала Гурко. Так начался их славный боевой путь…

1 июля они перешли Балканы через Хапнкиойский проход, и на следующий день, находясь в авангарде отряда, храбро сражались при деревне Хаинкиой, где захватили в плен лагерь египетских войск. День за днем приносил им успех за успехом. 5 июля они участвовали в лихом деле при взятии Казанлыка. Но здесь их сотни подстерегла большая, невосполнимая потеря: погиб смертью храбрых доблестный командир есаул Баштанник.

Весь июль 1877 года пластуны участвовали в рискованных схватках. С 25 по 27 июля они двигались к главному хребту Балкан. 11 августа прибыли к Шипкинскому перевалу и через два дня заняли на нем позиции от Круглой батареи до батареи Подтягина, где и находились в составе войск, оборонявших Шипку: до 1 ноября — в распоряжении начальника 4-й стрелковой бригады, а затем в распоряжении начальника 14-й пехотной дивизии…

Один из героев Шипки — пашковский казак Иван Шрамко — обратил на себя внимание И. Е. Репина, когда художник, работая над «Запорожцами», в поисках интересных типов для своей картины приезжал в июне 1888 года на Кубань. Репину очень понравился отважный хмурый бородатый пластун, и художник сделал с него интересный карандашный этюд. Казак, видимо, немало рассказал Ренину о своих боевых буднях на Балканах. Другой защитник Шипки — пластун Шульгин — с украинским простодушием вспоминал о тех безрадостных, тяжелых днях обороны: «Патронов далы мало и от як порастрилювалы патроны, то прийшлось тилько прициляться та итты вперед, а турок пулями так и осыпае…»

Казаки Ефим Радченко 1-й из станицы Крыловской, Иван Варивода и Исаакий Мотко из Деревянковской, Степан Кулик из Каневской, Иван Рожен из Старощербиновской и Семен Сорока из Камышеватской, раненные при обороне Шипки кто в ногу, кто в руку, были награждены Георгиевскими крестами 4-й степени.

Не без душевной горечи писал тогда с театра войны известный терапевт профессор С. П. Боткин: «Надо знать наших солдат — этих добродушных людей, идущих под пулевым градом на приступ с такою же покорностью, как на ученье. Не одна тысяча этих хороших людей легла безропотно с полной верой в святое дело…»

28 декабря кубанские пластуны во время последнего Шипкинского сражения у деревень Шейново и Шипки еще оставались в рядах 14-й пехотной дивизии на Шипкинской позиции, а после пленения армии Весселя-паши в составе тон же дивизии походным маршем выступили за Балканы и с 1 по 16 января 1878 года двигались к Адрианополю…

28 августа 1878 года они прибыли к пристани Беюк-Чекмеджи для посадки на отходящий пароход, на котором и отплыли в Россию. 20 сентября пластуны уже были на родной Кубани: из Севастополя прибыли на станцию Кисляковскую Ростово-Владикавказской железной дороги, встреченные всей дружной казачьей семьей, которая сопровождала их на протяжении восемнадцати верст в сборный пункт, в станицу Уманскую, не переставая всю дорогу кричать «ура!» и кидать вверх шапки. Загорелые лица воинов, их бодрый и бравый вид, множество орденов и Георгиевских крестов на груди офицеров и казаков, как писал местный корреспондент, «производили на публику самое внушительное впечатление».

После инспекторской проверки и устроенной для них закуски утомление как рукой сняло, все тяжелое прошлое было как бы позабыто, послышались рассказы о туретчине, о боях. Пластуны со слезами на глазах вспоминали своего прекрасного командира есаула Баштанника, оставшегося вдалеке от родного края на поле брани…

За подвиги 1-й и 2-й сотням 7-го пластунского батальона были «всемилостивейше пожалованы» 10 октября 1878 года Георгиевские серебряные сигнальные рожки с надписью «За оборону Шипки в 1877 г.» и грамота.

Позже был создан комитет по сбору средств на храм-памятник у подножия Балкан в деревне Шипке. Как отмечает один старый документ, его решили воздвигнуть с целью «вечного поминовения воинов, павших в войну 1877–1878 годов». В сооружение этого монументального храма внесли свою лепту, свои посильные пожертвования и кубанцы. Церковь была освящена 15 сентября 1902 года, в 25-летнюю годовщину Шипкинской эпопеи.

Не менее доблестные действия отличают 2-й Кубанский казачий конный полк, состоявший из шести сотен казаков. Срочно сформированный 16 ноября 1876 года из различных частей войска Кубанского, он 12 апреля 1877 года перешел границу, будучи в составе Кавказской дивизии, а затем, влившись в Кавказскую казачью бригаду, 21 июня переправился на правый берег Дуная. И уже на следующий день принял боевое крещение. Командовал полком подполковник С. Я. Кухаренко, старший сын бывшего атамана Черноморского казачьего войска Якова Герасимовича Кухаренко, первого кубанского историка и писателя, друга Т. Г. Шевченко. Воспитанный на боевых традициях запорожской неустрашимой доблести, он слыл среди казаков первым удальцом. Прекрасный наездник, он самолично подковывал своего арабского горячего жеребца и, как отмечает знавший его писатель Н. Н. Каразин, являлся знатоком и страстным любителем кавалерийского дела и коней в особенности. Его записка о казачьей кавалерии, изложенная на восьми листах, является своеобразным трактатом, подчеркивающим в его авторе и всестороннее знание своего дела, и острый ум, и наблюдательность, и огромную трогательную любовь к лошади — боевому товарищу по службе, по лихим схваткам. С. Я. Кухаренко решающее значение придавал подготовке казака-кавалериста в мирное время, которая, по его мнению, должна состоять из трех пунктов: из стрельбы в цель («ибо учащенный и меткий огонь с коня может остановить атаку превосходных неприятельских сил»), из разведывательно-сторожевой службы и, последнее, из обучения грамоте…

Неудивительно, что такого командира любили рядовые казаки.

Вот несколько наглядных страничек из боевой жизни 2-го Кубанского казачьего полка во время русско-турецкой войны 1877–1878 годов.

22 июня 1877 года при селении Делисун (Дели-Сюле) произошла стычка с черкесской кавалерией. Исследователь русской кавалерии того времени генерал-лейтенант П. Баженов находил, что даже в этом маленьком деле энергичная распорядительность начальствующих лиц, а также доблестный дух бригады могут служить прекрасным образцом для действий кавалерийских частей в подобной обстановке.

Командир Кавказской казачьей бригады полковник Тутолмин, оставивший любопытный дневник всего боевого пути подчиненных ему частей, получив от высшего командования задачу — наблюдать за Плевной, решил, что лучшим пунктом для этого является селение Градешти, служившее узлом дорог на Плевну, Рахов, Никополь и на Дебо.

И утром 2 июля шесть с половиной сотен Кавказской казачьей бригады двинулись на Градешти. В авангарде следовала 1-я сотня Кубанского полка под начальством своего командира есаула Пархоменко. Дорога тянулась по глубокому ущелью, где протекал звонкий ручей, затем вышла на обширную равнину реки Вид и простерлась у подножия крутых и обрывистых склонов правого берега этой реки. Селение Градешти, широко раскинувшееся на просторной болотистой пойме реки, своей восточной окраиной прилепилось к подножию почти отвесных утесов. В нем насчитывалось до 250 дворов, обнесенных высокими валами с колючим кустарником и глубокими узкими канавами. 1-я сотня скрытно подошла к селению, спешилась и рассыпалась частью по скатам гор, частью по равнине, прячась за холмиками, за кустами терновника.

Полковник Тутолмин быстро распорядился, чтобы 1-я, 2-я и 5-я сотни Кубанского полка действовали против Градешти с юга — обстреливали неприятеля из ружей до тех пор, пока не обнаружится явный успех нашего орудийного огня и 2-я сотня не спустится с гор. После чего все три сотни должны были ворваться в деревню. Привести в исполнение все эти распоряжения было поручено подполковнику Кухаренко.

2-я сотня отлично справилась с возложенной на нее задачей. Турки отступили в северо-западном направлении вдоль деревни, а за ними бросились казаки 2-й сотни.

В это время двинулась вперед и 1-я сотня. Ей предстояла сложная задача — наступать по совершенно открытой местности под яростным огнем противника. Но благодаря счастливой случайности и находчивости сотенного командира есаула Пархоменко дело вдруг значительно облегчилось. Спуск с гор 2-й сотни и ружейная пальба испугали стадо буйволов, пасшихся в ущелье, и они с ревом бросились навстречу 1-й сотне. Есаул Пархоменко мигом поднял людей и обратил буйволов на деревню; воспользовавшись ими как прикрытием, за ними устремились казаки.

Начало атаки было блестяще. Потом казаки начали захват каждого отдельного двора в селении, упорно выбивая турок. Дворы были окружены крепкими высокими стенами. Турецкая пехота, вооруженная винтовкой со штыком, имела преимущество перед казаками, у которых винтовки были без штыков, и потому бравые кубанцы в рукопашной свалке прибегли к излюбленному дедовскому надежному оружию — к кинжалу…

Стремительная, длившаяся более трех часов атака давала себя чувствовать. Казаки томились от жажды. Недоставало патронов.

Конно-горная батарея стреляла через головы казаков, через деревню. Деревья, поражаемые снарядами, с треском валились во все стороны, что, видимо, приводило в немалое смущение обороняющихся турок.

Но так как в подкреплении Кавказской казачьей бригаде было отказано, то полковнику Тутолмину пришлось дать приказ казакам к отступлению.

Историк П. Баженов высоко оценивает боевые действия казаков. «Военная история, — пишет он, — представляет весьма мало примеров, в которых спешенная кавалерия ведет продолжительный бои с пехотой и причел не оборонительный, а наступательный и при таких трудных условиях, которые были в бою у Градешти. Блестящая доблесть войск славной Кавказской бригады выступает в этом бою с такою яркостью, что она может служить примером для всех кавалерийских частей в подобных случаях… Вообще можно сказать, что бой Кавказской казачьей бригады с турецкой пехотой у с. Градешти составляет такой редкий и поучительный пример, который должен быть хорошо изучен кавалерийскими офицерами и всегда оставаться у них в памяти».

На следующий день, 3 июля, кубанские кавалеристы участвовали в деле под городом Никополем. Они уже были знакомы с этой местностью, ибо за четыре дня до того войсковой старшина князь Керканов с двумя сотнями Кубанского конного полка захватил здесь турецкий обоз и испортил телеграф на пути из Никополя в Плевну. Еще до рассвета с южной стороны Никополя послышался дружный артиллерийский и ружейный огонь, который все усиливался и приближался. Осадные орудия грохотали без умолку. Над городом стояла черная туча порохового дыма. Всюду пылал пожар. Турки бежали врассыпную. Борьба достигла высшей точки. Затем послышалось знакомое громкое «ура!». И над Никополем взметнулось победное русское знамя…

8 июля казаки участвовали с восхода и до заката солнца в бою под Плевной, с горечью воспринимая понесенное русской армией поражение. Через десять дней снова бои под Плевной до полуночи. В этот раз они действовали под начальством генерала Скобелева. Генерал в реляции дал блестящий отзыв о кубанцах: «Казаки атакуют в еле проходимых местах для конницы, невзирая на сильный огонь». М. Д. Скобелев был очень доволен доблестным духом всей Кавказской казачьей бригады…

Генерал Скобелев имел всего-навсего тысячу пехоты и две тысячи казаков с 12 орудиями, но благодаря блестяще разработанному стратегическому плану зашел с юго-запада в тыл противника, проник почти к самой Плевне — в центр турецкого лагеря — и привлек на себя одну треть войск неприятеля, произведя в нем сильное смятение. Все это было совершено под убийственным ружейным и пушечным огнем и в крайне пересеченной местности, едва проходимой для кавалерии. Но героическая атака Скобелева не была поддержана другими частями, он не получил подкрепления и был вынужден отступить, сведя на нет огромный достигнутый успех…

Не менее великолепный прорыв генерал Скобелев совершил и при третьем штурме Плевны 30–31 августа 1877 года. 2-й Кубанский конный полк прикрывал по реке Вид левый фланг отряда Скобелева, который, используя утренний густой туман, как полог застилавший окрестность, начал движение войск на гребни Зеленых гор; атакующие вклинились в самое сердце обороны турок, взяли укрепления на окраине города. Здесь славный генерал применил испытанный суворовский принцип стремительности и внезапности. На следующий день Осман-паша двинул против Скобелева крупные свежие силы. И отряд генерала Скобелева, вновь не получив подкрепления, отошел назад. Потери с 26 по 31 августа были огромны — до 16 тысяч человек. И тогда в главной квартире было решено взять Плевну измором.

Последний бой, с честью выдержанный казаками 2-го Кубанского конного полка, был под селением Дермендере 5 января 1878 года. Недаром генерал Скобелев считал этот полк образцовым, примерным. Кубанские кавалеристы всегда были впереди всей русской армии и несли самую трудную сторожевую службу, постоянно соприкасаясь с неприятельскими силами. За шесть месяцев войны полк участвовал более чем в шестидесяти боях. Только 12 марта 1879 года 2-й Кубанский конный полк покинул пределы Турции и, вернувшись на Кубань, был распущен. За героизм казакам были пожалованы знаки отличия на папахи с надписью «За отличие в Турецкую войну 1877 и 1878 годов», многие получили Георгиевские кресты, серебряные, светло- и темно-бронзовые медали в память войны и железные румынские кресты за взятие города Плевны.

Степан Кухаренко за доблестные дела с турками получил чин полковника, несколько орденов и золотое оружие с надписью «За храбрость».

Участниками освобождения Болгарии от турецкого ига были и два лейб-гвардии кубанских эскадрона Собственного Его Величества конвоя…

Несмотря на малочисленность его и кратковременность нахождения в боевой обстановке (не более месяца), он смог отличиться и заслужить похвалы командования. В основном эти эскадроны несли аванпостную службу разъездами и конным рассыпным строем. Несколько рекогносцировок, совершенных эскадронами, и участив их в боях под Горным Дубняком и Телишем показали, что и малочисленные, но хорошо организованные казачьи отряды способны добиться решительных боевых успехов…

4 октября 1877 года, чтобы разведать расположение и силы противника в районе деревень Горный Дубняк — Телиш, был послан отряд войск, состоящий из лейб-гвардии Кубанского дивизиона, 5-й и 6-й сотен Донского казачьего 4-го полка и двух стрелковых рот лейб-гвардии 2-го стрелкового батальона под начальством командующего Собственным Его Величества конвоем полковника Мукоеда.

Выполняя приказ начальника штаба Гвардейского корпуса графа Воронцова-Дашкова, отряд поднялся с бивака у деревни Чирикова в 14 часов 30 минут дня и подошел к густой дубовой роще; первая стрелковая рота заняла ее, вторая осталась в резерве.

Кубанскому дивизиону (двум эскадронам) было приказано изучить местность по направлению к Софийскому шоссе вплоть до расположения турок на юг и запад у Горного Дубняка, 6-й сотне узнать расположение турок с востока и севера и полусотне 5-й сотни прикрывать левый фланг кубанцев со стороны Телиша. В гаком строгом порядке кавалерия скрытно подошла к лагерю противника, прячась за частыми зарослями дубняка.

Затем кубанцам и донцам было дано приказание идти лавою на прорыв расположения неприятельской кавалерии. Неожиданный налет ошеломил турок. Они встретили кубанцев беспорядочной стрельбой и отступили за шоссе. В лагере Горного Дубняка подняли тревогу: послышались звуки рожков и крики «алла!», вслед за тем пехотинцы поднялись из окопов и устремились на кубанских казаков. Те вмиг спешились, завязали с ними перестрелку. Молодцы кубанцы стойко отстреливались от пехоты, пока не выведали расположение и силы турок. После чего дивизион постепенно начал отступать к дубовой роще, удерживая натиск пехоты в числе около батальона…

Разведка, длившаяся три с половиной часа, на славу удалась: были точно разведаны расположение и силы неприятеля. Рекогносцировка обошлась без потерь.

В реляции указывается, что «воодушевление, с каким кубанские казаки пошли вперед, затем стойкость и хладнокровие перестрелки с пехотою были поистине вполне утешительны». И полковник Мукоед обобщает: «Удачной рекогносцировке этой я в полном смысле обязан генерального штаба полковнику Ставровскому, который знанием своего дела и личною храбростью был двигателем всего дела; а также не могу умолчать о командире 1-го эскадрона полковнике Бабалыкове и командующем 2-го эскадрона ротмистре Скакуне, которые вели свои эскадроны стройно и лихо в дело…»

Замечательной была атака турецких позиций у Горного Дубняка 12 октября 1877 года.

С бивака у деревни Чирикова войска тронулись до рассвета. Вокруг совершенная темень. После холодной ночи все покрылось инеем.

Лейб-гвардии Кубанский казачий дивизион, составляя авангард, действовал следующим образом: 2-й эскадрон был направлен вправо к Софийскому шоссе, 1-й эскадрон — к деревне Горный Дубняк. Уже первые разъезды заметили неприятельскую кавалерию в лесу на возвышенностях к востоку от шоссе, вскоре выяснилось, что шоссе занято пехотой. Казаки атаковали неприятельские разъезды и отбросили их к Горному Дубняку. В это же время были срублены столбы, сняты телеграфные провода на расстоянии до двух верст. Конвойцы были встречены из ложементов восточнее шоссе сильнейшим ружейным огнем пехоты. Прибывшая рота лейб-гвардии 2-го стрелкового батальона быстро вышибла турок из окопов, после чего конвой направился вправо от шоссе для прикрытия нашего правого фланга и вошел в связь с отрядом полковника Черевина.

К вечеру укрепленное селение Горный Дубняк было взято. Командующий рапортовал управляющему делами императорской главной квартиры 14 октября 1877 года и резюмировал свой рапорт следующими словами: «Считаю долгом донести Вашему Превосходительству, что все офицеры и нижние чины конвоя во время боя исполняли свои обязанности с бесстрашною смелостью; в особенности отличились своею отвагою и распорядительностью полковник Бабалыков, ротмистр Скакун…»

16 октября пало селение Телиш: кольцо вокруг Плевны окончательно и накрепко сомкнулось. На левом берегу реки Вид линия обложения, занимаемая гвардейцами и гренадерами, была длиною около восьми верст…

Командир 1-го эскадрона полковник Н. Э. Бабалыков в письме от 29 декабря 1878 года к наказному атаману Кубанского казачьего войска генерал-лейтенанту Н. Н. Кармалину писал о своих подчиненных: «В заключение считаю непременным своим долгом сказать несколько слов о нашем молодом казаке. Слава, составленная дедами, вполне была поддержана этой молодежью, которая, находясь в первый раз в бою, показала себя вполне достойной охранять столь блистательную историческую боевую репутацию Кубанского войска…»

Многие из казаков за мужество были награждены Георгиевскими крестами и медалями. Среди них Авдей Чернейкин, Афанасий Казбанов, Григорий Прилипко, Георгий Гогоберидзе и сотни других…

Жизнь Николая Эммануиловича Бабалыкова являлась типичной для большинства кубанских офицеров. Родившись 30 декабря 1836 года в казачьей семье в станице Казанской, после окончания Ставропольской гимназии он уже на военной службе во 2-м Кавказском казачьем полку; двадцати лет от роду получает чин хорунжего. В 1859 году был переведен корнетом в лейб-гвардии Кавказский казачий эскадрон. Когда началась война с Турцией, он, будучи в чине гвардии ротмистра, назначается командиром лейб-гвардии 1-го Кубанского казачьего эскадрона. Но уже через несколько месяцев боевой службы в Болгарии этот доблестный офицер стал полковником. За безупречную, отличную службу Н. Э. Бабалыков имел около двадцати русских и иностранных орденов и медалей; за русско-турецкую войну 1877–1878 годов именную золотую шашку с надписью «За храбрость» и бриллиантовый перстень.

Память о казаках — участниках освобождения Болгарии от турецкого господства — до наших дней жива в сердцах их внуков и правнуков. Там, где нужно было идти впереди, где приходилось встречать смерть, кубанец никогда не отступал, не изменял традициям и духу своих дедов. Совершенно справедливо писала местная газета тех давних дней: «Что может быть святее дела — защиты избиваемых беспомощных младенцев, дряхлых стариков, бессильных женщин — пусть решит история, пусть решат грядущие поколения, которые — мы верим в истинный прогресс человечества — сумеют отречься от своекорыстных расчетов и отдадут нам полную справедливость… За нас — честь и справедливость, за нас — будущее в истории…»

Геннадий Серебряков
КОМАНДИР НАРВСКИХ ГУСАР А. А. ПУШКИН

На перроне Виленского вокзала царило необычайное оживление.

Весть о том, что сегодня провожают добровольцев в Боснию и Герцеговину, каким-то образом моментально облетела город. Задолго до прихода варшавского поезда здесь начал собираться народ. Почтенные господа в белых твидовых костюмах и соломенных шляпах, нарядные дамы с кружевными зонтиками, отставные офицеры, надевшие по этому случаю боевые награды, румяные гимназисты, благовоспитанные слушательницы Мариинской женской высшей школы в кокетливых пелеринках, вездесущие еврейские торговцы с печальными лицами и даже особы духовного звания. Был и народ попроще: мелькали смазные сапоги и чистые ситцевые рубахи.

Тут же шла бойкая торговля сельтерской водой и сновали поджарые репортеры «Виленского вестника» и «Северо-Западного Слова». Жарко пахло духами, яблоками и пылью.

За несколько минут до прихода варшавского поезда раздались крики: «Едут! Едут!..»

Толпа качнулась и расступилась надвое. На перрон группами, печатая шаг, входили военные. Строгие, подтянутые, в парадных мундирах. В их окружении шли несколько человек в штатском платье. Почти все они были одеты в охотничьи костюмы: серые куртки с зелеными каймами.

— Добровольцы! Волонтеры! — послышались голоса.

На каменные плиты перрона полетели цветы и шелковые ленты.

— Слава русскому оружию! Урр-ра!..

Офицеры 13-го Нарвского гусарского полка во главе со своим командиром полковником Александром Александровичем Пушкиным провожали штаб-ротмистра Максимова, плечистого крепыша с мягкими пшеничными усами. Несмотря на свою молодость, он пользовался всеобщим уважением, был известен в полку твердой волей и инициативностью.

Александр Александрович вопреки глубокому и мучительному своему горю — недавней смерти любимой жены Софьеньки — нашел в себе силы, чтобы приехать на вокзал и благословить в дальний и опасный путь одного из лучших своих офицеров. Все, кто знал полковника, поражались разительным переменам, которые произошли в его облике за последнее время. Голубые, по-пушкински ясные глаза поблекли и глубоко запали. Резко обозначились скулы. Да и все лицо его как бы вытянулось и заострилось. Рыжеватая курчавая борода, всегда казавшаяся чуточку озорной, неестественно обвисла. Да и во всей его сухощавой, подтянутой фигуре как будто что-то надломилось…

Шумно отфыркиваясь и пронзительно свистя, подошел варшавский. Наступала минута прощания. Сзади напирала восторженная толпа.

Двое дюжих распаренных вестовых втаскивали в вагон багаж ротмистра — окованный тусклой медью внушительных размеров чемодан, доверху набитый оружием.

— Как будете провозить через румынскую таможню? — спросил полковник.

— Через румынскую и слона провезти можно, — хитровато прищурился Максимов, — были бы деньги…

Офицеры, подходя по очереди, салютовали штаб-ротмистру и дружески обнимали его. Последним был полковник.

— Ну-с, голубчик Евгений Яковлевич, прощайте. Удачи вам. И непременно жду известий, как мы и условились. Себя берегите. С богом!..

Максимов и другие волонтеры махали из окон белыми фуражками с большими квадратными козырьками.

Под крики «ура!» поезд отошел от перрона…

Накануне были полковые проводы. Они проходили скромно. Без шампанского и шумного застолья. Как и водится в таких случаях, отслужили молебен. Полковой священник отец Анфимий благословил штаб-ротмистра образом.

Потом командир полка пригласил господ офицеров пожаловать к себе. Пушкин для своей многочисленной семьи снимал просторный особняк с яблоневым садом и английским газоном в глубине Дворцовой улицы, неподалеку от здания бывшего университета, закрытого в 1831 году после польских волнений.

Смерть Софьи Александровны переменила все в шумном и веселом пушкинском доме. Всех девятерых детей (старшей Наталье едва исполнилось 16, а младшему Сережке не было и года) сестра Маша в сопровождении нянек, горничной и двух гувернанток увезла на лето в Лопасню к двоюродной сестре покойной жены Александра Александровича, доброй и покладистой Анне Николаевне Васильчиковой. Да и сам хозяин, видимо, доживал в этом доме последние дни: уже было предписание командующего округом о скором переводе 13-го Нарвского полка в город Янов Люблинской губернии.

В гостиной, где собрались офицеры, на почетном месте по-домашнему висел знаменитый портрет Александра Сергеевича Пушкина работы Ореста Кипренского, а ниже нежный акварельный образ Натальи Николаевны…

Подали водку. Выпили из старинных кавказских чарок черненого серебра за отъезд Максимова, за ратную славу Нарвского полка… Однако хмель в этот вечер как-то не был надобен. Пили мало. Больше говорили. Разговор сам собой склонялся к восстанию славян на Балканах, к военным силам турок, к печальной своими последствиями Крымской кампании…

Юные офицеры, в большинстве своем в недавнем прошлом выпускники Николаевского кавалерийского юнкерского училища, не нюхавшие пороху, быстро разгорячились и затеяли спор о новом вооружении и современных принципах ведения боя. Они залихватски сыпали цитатами из полевых уставов и тактики Левицкого.

Пушкин по обыкновению много курил, слушал своих удалых молодцов, и глаза у него теплели. А когда разговором, как всегда, легко завладел неутомимый рассказчик и знаток неисчислимого количества всевозможных батальных историй, полковой лекарь, добродушный толстяк Гаврила Ипполитович Ишутин и речь его зажурчала, как речка по камушкам, полковник тихо попросил Максимова уединиться с ним на несколько минут.

— Ну-с, любезный Евгений Яковлевич, — сказал он ротмистру, когда они прошли в кабинет, — всем сердцем своим чувствую, что большое дело зачинается на Балканах. И Россия вряд ли будет в стороне. Рано или поздно, но скажет она свое грозное слово в защиту восставших славян. И тогда быть войне… Посему считаю долгом своим готовиться к ней уже сейчас и полк наш готовить. Вы одним из первых скрестите оружие с турками. Опыт, обретенный вами в боях, может сослужить для нас службу неоценимую. Прошу, Евгений Яковлевич, самым подробнейшим образом сообщать мне обо всем, что касательно вооружения, тактики и боевых качеств турецких войск. Считайте себя как бы военным атташе Нарвского гусарского полка на Балканах…

Александр Александрович помолчал, глубоко затянулся папиросным дымом и добавил:

— И под пули сломя голову не лезьте — знаю я вас… Вы нам живой, голубчик, нужны… Живой…

Когда полковник с ротмистром вернулись в гостиную, Гаврила Ипполитович, красноречиво сопровождая свой рассказ выразительной мимикой, излагал один из эпизодов войны на Кавказе, в которой он принимал многолетнее и активное участие.

— Наступали мы под Турчидагом совместно с 3-м батальоном Апшеронского полка. Горцы, как водится, на вершине засели и пальбу открыли неимоверную. Наш драгунский дивизион с ракетною командой в обход, по дороге. А апшеронцы цепями по откосу без выстрела. Поднялись повыше — и в штыковую атаку… Вот тут я, господа, воочию увидел, что мог совершать наш кавказский незабвенный солдат. Хорошей лошади только впору было следовать за ним, навьюченным тяжелым ружьем, патронами, мешком с сухарями и разными принадлежностями, шанцевым инструментом, двумя-тремя поленьями дров в придачу, с шинелью через плечо, в длинных, сплошь усыпанных гвоздями сапожищах!.. Нет, что ни говорите, господа, а с нашим солдатом с кем угодно воевать можно. Ну где еще такой сыщется?..

— А как же с горцами дело завершилось? — спросил кто-то из нетерпеливых молодых офицеров.

— Как и подобает… Повскакали на коней — и ходу. Наши драгуны успели им вдогон лишь несколько ракет выпустить. У нас потерь в этом деле не было. Вот у апшеронцев были. В числе раненых оказался и их батальонный командир майор Дубельт, сын известного в свое время жандарма. Я его тут же в полевом лазарете и оперировал. Рана была пустяковая. В мякоть…

Имя Дубельта неприятно резануло Пушкина. Добрейший Гаврила Ипполитович, конечно, и не предполагал, что этим упоминанием вызовет болезненные воспоминания у своего командира.

Дубельты тяготели над семьей Пушкиных как проклятье.

Еще не успело остыть тело умершего в жестоких муках Александра Сергеевича Пушкина, еще не оправилась от нервического припадка Наталья Николаевна, как в их квартиру на Мойке, тяжело стуча коваными сапогами, бесцеремонно вошел начальник штаба корпуса жандармов Дубельт и опечатал кабинет. Он же затем рылся в пушкинских рукописях и бумагах, оскорбляя память великого поэта…

А потом, будто по иронии судьбы, младшая дочь поэта Наталья, красавица Таша, после неудачного романа с молодым князем Николаем Орловым как в омут бросилась в замужество. Ее супругом стал вопреки воле матери отпрыск Дубельта — Михаил, вернувшийся с Кавказа в чине полковника, лощеный, себялюбивый и бездушный. Он увез юную жену в Подольскую губернию, где служил флигель-адъютантом, и устроил из ее жизни какой-то нескончаемый кошмар. Страстный игрок, промотавший в карты состояние, человек необузданного нрава, Дубельт пил, истязал Наталью ревностью и подозрениями, часто бил. Промучившись до 1862 года, она, наспех собрав личные вещи, с двумя детьми уехала к тетке Александре Николаевне, вышедшей замуж за австрийского дипломата Густава-Виктора Фогеля барона фон Фризенгофа и жившей в его имении Бродзянах, в Словакии. В Россию Наталья больше уже не вернулась…

Рассвирепевший Дубельт мстил уехавшей жене тем, что не давал ей развода. Дело тянулось в казенных инстанциях. В обществе по этому поводу ходили самые разные толки-кривотолки.

Наталья Николаевна маялась душой за несчастную судьбу младшей дочери, постоянно корила себя, что не уберегла ее вовремя от поспешного и необдуманного шага. Это в конечном итоге и ускорило ее кончину глубокой осенью 1863 года.

Вот почему такой горечью и болью отдалось в душе Александра Александровича случайно оброненное в разговоре добродушным полковым лекарем имя Дубельта…

Александр Александрович часто повторял слова отца: «Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно; не уважать оной есть постыдное малодушие…» И не только повторял, но и следовал им.

Еще года три назад замыслил он собрать материалы о боевом прошлом своего полка. История 13-го Нарвского еще не была написана и бытовала в основном в изустных рассказах гусар-старослужащих и офицеров-ветеранов. Не пренебрегая этими рассказами, где правда часто причудливо переплеталась с лихим вымыслом, Пушкин, как человек аккуратный и обстоятельный, более доверял документам. Эту черту он тоже унаследовал от отца.

Урывками, выкраивая от забот командирских и семейных свободное время, Александр Александрович рылся в лежавшем до него мертвым грузом полковом архиве, читал пожелтелые страницы реляций, рапортов и приказов, листал реестровые книги и послужные росписи, дивился хитроумной казуистике пройдох-писарей, делал выписки, снимал копии с наиболее интересных, на его взгляд, документов. Так мало-помалу собирались материалы, которые командир намеревался, приведя в порядок, передать в добрые руки для написания толковой и правдивой истории 13-го Нарвского полка. Нужен был энтузиаст, хорошо владеющий пером. Такового пока не находилось. Но не беда, пренепременно сыщется со временем… Сам же Александр Александрович, хотя с детства и любил русскую словесность, склонностей в себе к писательскому ремеслу не усматривал.

Вскоре после проводов Максимова вдруг резко захолодало и задождило. Пронзительный ветер с Балтики волочил низкие обтрепанные тучи, цеплявшиеся за остроконечные шпили готических соборов. В опустелом доме гуляли сквозняки и пахло кисловатым духом отсырелых обоев.

В ненастные вечера, казавшиеся особенно длинными, Пушкин в малиновой суконной венгерке, сидя при свечах в кабинете, разбирал и приводил в систему свои записи.

В этой работе его изболевшаяся вконец душа находила отдохновение. Все отчетливее виделись ему давние и яе столь давние события. Выстраиваясь в единую цепь, они составляли хронику полка, которая была неразрывно связана с великой и многотрудной историей государства Российского…

Окидывая мысленным взором почти трехвековой ратный путь полка, Александр Александрович, конечно, не знал, что будущий историограф 13-го Нарвского вскорости напишет о нем самом: «Сын известного поэта, именем которого гордится Россия, полковник Пушкин являл собой идеал командира-джентльмена, стоявшего во главе старинного гусарского полка…» Не знал он и того, что уже буквально через несколько месяцев нарвским гусарам под его командованием предстояло к былой воинской славе добавить новые подвиги в русско-турецкой войне за освобождение Болгарии…

Вскоре с оказией, с возвратившимся раненым волонтером, которому в бою турецким ятаганом отсекло на правой руке пальцы, ротмистр Максимов прислал первое известие из военного лагеря восставших герцеговинцев. Письмо, писавшееся, видимо, не за один присест, было отрывочным, но пространным и обстоятельным.

Ротмистр подробно описывал путь русских волонтеров через Румынию на Турн-Северин и далее пароходом по Дунаю на Кладов и Белград, всевозможные дорожные злоключения, связанные с нелегальным провозом оружия, волнующе рассказывал об искреннем радушии и братской любви, с которыми встретили русских добровольцев восставшие герцеговинцы:

«Меня охватило какое-то особенное чувство. В душе я ощутил целое море любви к страдающим братьям, и жажда мести туркам просто душила меня… Такое же чувство, наверное, испытывали и все мои друзья…»

Русских офицеров сразу же поставили во главе отрядов и чет, куда наряду с герцеговинцами входило немало болгарских и сербских войников. Были здесь и неведомо каким путем попавшие сюда русские солдаты из отставных.

«К моему удивлению и восторгу, встретил я в своем отряде несколько русских солдат, уже исправно здесь воевавших. Особенно поразил меня бравый молодец, отставной пехотный унтер-офицер родом откуда-то из-под Шуи, с достоинством носивший на груди черногорскую золотую медаль «За храбрость».

У восставших почти не было конных отрядов. Максимову пришлось превратиться в пехотного офицера. Это его не смущало. Отряд под его командованием сразу же начал боевые действия и вел их успешно. В критические моменты гусарский ротмистр поднимал своих войников в штыковые атаки.

Уже в этом письме Максимова содержались многие весьма полезные, по мнению полковника Пушкина, сведения, касательные вооружения, тактики и боевых качеств турецких войск.

Османская армия, сообщал штаб-ротмистр, разделена на низам (кадровые войска), редиф (запас) и мустахфиз (ополчение), из которых последние два отличаются сравнительно малой боеспособностью. Основной тактической единицей в пехоте является табор численностью 774 человека, практически он не превышает 650 солдат. В кавалерии табор имеет 143 всадника, а на деле это, как правило, сотня…

На вооружении пехоты ружье Пибоди-Мартини и отчасти ружье Снайдера, что примерно соответствует нашим винтовкам Бердана и Крика. Кавалерийские карабины у турок магазинные системы Винчестера и превосходят отечественные удобством обращения и скорострельностью (свыше 15 выстрелов в минуту).

Что особенно поражало Максимова — это поистине неисчислимый запас у турок патронов, которые они никогда не экономят и посему могут вести огонь сильный и продолжительный, весьма убийственный для наступающего противника…

Потом, уже в Янов, в маленький заштатный городок Люблинской губернии, расположенный в непосредственной близости от австро-венгерской границы, куда перебазировался Нарвский полк, приходили новые депеши от штаб-ротмистра, такие же дельные и обстоятельные. Максимов не только сообщал отдельные факты, но умело и грамотно обобщал их, делал точные и смелые выводы.

Александр Александрович Пушкин искренне радовался за своего офицера и в душе пророчил ему большое будущее. Если, конечно, останется жив любезный Евгений Яковлевич, ведь война там идет, судя по всему, серьезная. Это не прогулка и не парадный смотр с георгиевскими трубами и барабанным боем…

Из депеш Максимова полковник узнавал о весьма высоких боевых качествах солдата турецкого низама, о его фанатичной преданности знамени ислама и редком упорстве и стойкости, особенно в обороне. За стенами крепости или под прикрытием редута турки сражаются превосходно, по в открытом поле, как правило, не способны к быстрому маневру. Наступают почти исключительно фронтально, в густых цепях, не применяя даже обхода флангов. Резервы держат далеко от боевых линий. Эти резервы легко отсекать конницей и бить неприятеля по частям стремительными ударами, используя выходы в тыл и во фланги. Короче, надо стремиться выманивать турок на открытую местность и избегать штурма их укреплений.

С регулярной кавалерией низама Максимову дела иметь пока не приходилось. Конница же мустахфиза, скомплектованная в основном из представителей подвластных османам горских народов, высокими боевыми качествами не отличается. Нападает, как правило, шайкой, ордой с диким криком и пальбой на заведомо слабого противника. Встречной атаки не выдерживает. Отряды их под именем «башибузуков» («сорвиголовы») приданы полевым частям. Специализируются большей частью на резне мирного населения, где проявляют разнузданную, нечеловеческую жестокость…

В будущих боевых операциях на Балканах (а то, что Россия непременно будет здесь вести войну, штаб-ротмистр нисколько не сомневался) Максимов, оставаясь кавалерийским офицером и мысля стратегически, одно из ведущих мест отводил конным соединениям. Именно они, по его мнению, обладают быстротой маневра и натиском, чего так боятся турецкие войска. Только надо уметь сообразовывать свои действия с пересеченной местностью и полагаться не только на шашки, но и полнее и эффективнее использовать стрелковое оружие, в том числе и приданную кавалерийским частям артиллерию.

Большинство практических выводов, сделанных Максимовым из опыта войны в Герцеговине, горячо, всем сердцем разделял и поддерживал командир Нарвского полка. Однако эти выводы во многом отличались от официальной точки зрения на методы ведения современной войны со стороны особ царствующего дома и высшего командного состава.

Александр II вскоре после восшествия на престол на одном из своих церемониальных красносельских парадных смотров с глубокомысленным видом изрек, что кавалерия как род войск скоро должна устареть, все будут решать на полях сражений пехота и артиллерия. Чем выше калибр пушек, тем лучше. В это время он, видимо, вспоминал восхитившую его поблескивающую вороненой сталью крупповскую продукцию, виденную им на Парижской выставке…

Этих слов оказалось достаточно, чтобы военное ведомство тут же урезало штаты конных полков. Упразднены были сначала шестые эскадроны, а потом выделены в отдельные и пятые…

Среди чутких к монаршим настроениям генералов быстро укоренилось мнение, что раз государь не жалует кавалерии, и толковать о ней особо нечего, ей вменялась при армии второстепенная роль — нести в основном патрульную и разведывательную службы. Это не преминуло сказаться на снабжении конных полков припасами и более совершенным вооружением. Сколь ошибочным оказалось подобное снобистское мнение императора и его высшего окружения, со всею наглядностью показала вскоре Балканская кампания…

На основании обширных сведений, поступивших от штаб-ротмистра Максимова, Александр Александрович Пушкин посчитал своим долгом составить докладную записку на имя командира дивизии фон Родена, сухощавого, всегда уравновешенного генерала с прозрачными, холодноватыми остзейскими глазами. В этой записке подчеркивалась возможность скорого начала боевых действий на Балканском военном театре, высказывались стратегические и тактические соображения по наиболее рациональному использованию кавалерийских частей против турецких войск с учетом реальных условий, вносились предложения по реорганизации военной подготовки личного состава конных полков.

Суть предложений Пушкина сводилась к возрождению суворовских принципов армейского обучения — учить тому, что потребуется на войне. Эта простая истина за период от Павла I до Николая I была добросовестно забыта.

Письменного ответа на докладную записку Пушкина от фон Родена не последовало. Однако при встрече в штаб-квартире дивизии генерал-майор, пожевав жесткими бескровными губами, произнес с подчеркнутым благорасположением:

— Ваш рапорт, друг мой Александр Александрович, показался мне чрезмерно воинственным. Отечество наше, слава богу, с сопредельными державами в мире пребывает, в том числе и с Оттоманской Портой… А славянский вопрос — это скорее сфера эмоций. Предоставим ее господам Аксаковым и Достоевским. Что же касается наших добровольцев на Балканах, то имеется, смею вас заверить, негласное высочайшее повеление не только не поощрять пагубного увлечения среди офицеров, но и всячески препятствовать оному. Такое предписание вы на днях получите… Сие, мой друг, означает, что дело с Турцией, наоборот, идет к полному замирению…

— Хочешь мира, готовься к войне, Леонид Федорович, — попробовал Пушкин защититься древним латинским изречением. — А мы же бесконечными смотрами увлечены. Огневая подготовка в загоне. Лошади раскормлены. Только что и можем — парадные эволюции исполнять.

— Армия монарха российского, господин полковник, всегда готова защитить интересы и безопасность империи, — разом переменил тон фон Роден. Лицо его разгладилось и окаменело. Два холодных остзейских глаза смотрели на Пушкина в упор. — Все меры по повышению боеспособности вверенных нам частей обусловлены утвержденными свыше уставами, сиречь законами воинской службы. И долг наш с вами — неукоснительно и свято их исполнять.

Александр Александрович сразу понял, что вести дальнейший разговор бесполезно. Выслушав тираду генерала до конца и испросив разрешение удалиться, он корректно откланялся.

— Да, хочу вас спросить, полковник, — как будто вспомнив что-то, остановил его генерал, — этот ваш ротмистр Максимов, я, кажется, его помню… Как он? Располагает вашим доверием?

— Полнейшим, — насторожился Пушкин. — Прекрасный боевой офицер. Грамотный. Инициативный. И к тому же настоящий патриот, — он не удержался и сделал выразительный упор на последнем слове.

Седая бровь фон Родена дернулась.

— Ну-ну… — неопределенно изрек генерал и кивнул головой, давая понять, что разговор окончен.

Возвращаясь в расположение полка в тряской походной бричке, запряженной парой сноровистых рысаков, с неизменным Трофимычем на козлах, с которым обычно любил потолковать в дороге, Пушкин на этот раз был молчалив и озабочен.

«С генералом закавыка вышла», — опытным оком сразу определил старый ездовой, едва глянув на командира, и с россказнями своими и побасенками не лез.

Лошади бежали ходко. Бричку кидало и заносило на выбоинах. Но полковник как будто и не замечал этого. Он думал о своем.

Собственно, от разговора с фон Роденом Александр Александрович большего и не ожидал. Отношения у него с командиром дивизии с самого начала сложились, как определил их сам Пушкин, «дружелюбно-натянутые». Старый службист, известный своей пунктуальностью и педантизмом, давно и основательно усвоил, что самое надежное в жизни— это безукоризненно и точно исполнять предписания свыше. В конце концов, кто отдает приказы, тот за них и отвечает. Свою точку зрения фон Роден перед начальством никогда не отстаивал, поскольку таковой не имел.

То, что генерал отнесся равнодушно к его начинаниям и предложениям, не столь беспокоило Пушкина. В своем полку он уже во многом реорганизовал учебную подготовку, максимально приблизив ее к условиям войны на сильно пересеченной местности. Для полковых учений он сам выбрал место с крутыми, поросшими мелколесьем холмами, с каменистыми осыпями, с балками и оврагами, с прихотливо петляющей речушкой.

Здесь его эскадроны разыгрывали настоящие «сражения», производили рекогносцировку, скрытые обходы «противника» и стремительные атаки. Копи, застоявшиеся в конюшнях и привыкшие к церемониальным маршам, исходили мылом. Особое внимание уделялось стрельбам. Гусары, набившие руку на рубке лозы, карабинами пользовались неохотно и стреляли плохо. Работа еще предстояла большая, и от нее Александр Александрович и не думал отступать.

Он знал, что и другие полковые командиры по своей инициативе начали боевые тренировки, и это было встречено с пониманием и офицерами, и нижними чинами. Овладевшее им под конец разговора с фон Роденом горьковатое чувство разочарования и даже обиды постепенно рассеивалось. Пусть генерал благодушествует, дело идет и без него. Время такое…

Больше тревожил Пушкина какой-то не совсем понятный, как бы с двойным дном, вопрос о Максимове. Уж ко-го-кого, а штаб-ротмистра фон Роден знал, даже награду ему вручал самолично. А вот поди ж ты, о доверии к нему вдруг спросил. Просто из любопытства генерал ничего не спрашивает. У него все по полочкам. Что-то за всем этим кроется…

Мчась в подпрыгивающей на ухабах бричке и строя всевозможные предположения относительно своего штаб-ротмистра, Александр Александрович, конечно, не мог себе представить, что имя Максимова в это время фигурировало в самых высоких правительственных сферах.

Все началось с того, что государственный канцлер светлейший князь Александр Михайлович Горчаков получил от генеральпого консула в Белграде Карпова телеграмму следующего содержания:

«В сентябре прибыл в Белград русский гусарский ротмистр Евгений Максимов. По поискам сербской полиции оказывается, что с тех пор приезжали сюда офицеры: Саветкев, Долматов и другие, по-видимому, признавшие Максимова своим вождем. Переодетые сербами, одни ездили по княжеству, по городам австрийской Сербии и в Боснию, где один из них был ранее в рядах инсургентов. На днях Максимов отправился, говорят, в Петербург, обещая здешним своим агентам возвратиться через три недели. Князь Милан спрашивает меня, имеет ли этот офицер какое-либо поручение от нашего правительства?..»

Опытный дипломат, Андрей Николаевич Карпов сделал охотничью стойку. Натренированным чутьем он угадывал, что гусарский ротмистр и его друзья представляют собой какую-то неведомую организацию. Русские добровольцы не только с оружием в руках помогали восставшим боснийцам и герцеговинцам, но и вели скрытную работу в Сербии и даже на австрийской территории. Стараниями все той же сербской полиции уже было известно доподлинно: офицер Долматов связан с местными социалистами. Видимо, и другие… А кто таков этот гусарский ротмистр Максимов, почитаемый остальными за вождя? И что означает его тайный вояж в Петербург и обратно? Не скрывается ли за этим связь с русским столичным революционным комитетом?

Забеспокоился и глава сербского правительства князь Милан: не представляют ли офицеры во главе с Максимовым некую русскую негласную военную миссию на Балканах? И не могут ли вызвать их уж слишком активные действия осложнений с австрийским двором?..

Горчаков повелел срочно подготовить и представить ему досье на указанных офицеров и в первую очередь на Максимова. По линии военного ведомства был направлен запрос на имя командира 13-й кавалерийской дивизии фон Родена с грифом «Особо важно. Секретно». Казенная депеша, в которой никаких подробностей не сообщалось, прибыла как раз в то время, когда на столе генерала лежала докладная записка А. А. Пушкина, где имя его штаб-ротмистра фигурировало неоднократно.

Испуганный фон Роден, досконально изучивший безукоризненный послужной список Максимова и зная его с самой лучшей стороны, написал обтекаемую характеристику: «…замечен не был… не состоял… однако высказывал некоторые склонности к…»

В случае чего ее толковать можно было как угодно.

Записке полковника Пушкина никакого дальнейшего хода, особенно теперь, давать он не собирался.

Весна 1877 года была полна томительным ожиданием.

От газетных страниц пахло порохом.

Столичная «Неделя» 3 апреля открывалась коротким, как выстрел, заголовком «Война»:

«Хотя в тот момент, когда мы пишем эти строки, еще не произнесено роковое слово, которым озаглавлена настоящая статья, но теперь уже нельзя сомневаться, что оно будет произнесено не сегодня-завтра, и, может быть, к тому дню, когда выйдет следующий номер «Недели», оно не только будет произнесено, но и раздастся первый выстрел. Теперь уже нет и не может быть другого исхода».

Газеты Берлина и Лондона сообщали, что переправа русской армии через Прут назначена на 10 апреля и что император Александр будет сам присутствовать при переправе…

Однако никаких официальных правительственных сообщений, кроме того, что государь в сопровождении наследника-цесаревича 8-го отбыл в Кишинев и будет смотреть войска по пути своего следования, не было.

Начались догадки и предположения. Все упорнее говорили о дне 17 апреля, дне рождения государя: не иначе как объявление манифеста о войне с Турцией будет приурочено к этому торжеству. Но события опередили ожидания.

12 апреля в час пополудни на Скаковое поле в Кишиневе, где были в полной походной выкладке выстроены войска и толпился народ, прибыл государь император. Когда кончился высочайший объезд войск, барабаны ударили «на молитву», и полки по команде обнажили головы.

Преосвященный Павел, выступив вперед в полном епископском облачении, вскрыл поданный ему пакет и зычным голосом начал читать:

«Божиею милостью мы, Александр Второй, император и самодержец всероссийский…»

Над притихшими жителями утопающего в весенней грязи Кишинева, над войсками гулкой колокольной медью плыли слова:

«…вынуждены… приступить к действиям более решительным…».

Война началась.

Опять полковник Пушкин жил один в большом опустевшем доме…

Спасибо сестре Маше, доброму ангелу-хранителю, как на крыльях прилетела по первому зову, чтобы собрать племянников и племянниц и снова увезти их в Лопасню. Знала: без нее Александр со своей оравой не управится, да еще в такую горячую пору — в разгаре мобилизация.

У полковника в эти дни голова шла кругом. Дневал и ночевал в штаб-квартире да в эскадронах. Перепоручать свои дела другим Александр Александрович не любил. Особливо сейчас не мог этого допустить, ибо шла полным ходом подготовка не к параду или смотру какому, а к боевому походу, который, как он с полным правом полагал, будет труднейшим. Уже одно то, что придется воевать под командованием фон Родена, не вселяло в него радужных надежд…

Своим офицерам полковник не уставал повторять:

— Promenade militaire[12], господа, не будет, поверьте мне. Предстоит война суровая и жестокая. Многое будет зависеть в походе от того, как мы сегодня к нему подготовимся. За всякую нашу с вами промашку гусарам кровью платить придется. Прошу помнить об этом, господа…

И, слава богу, шапкозакидательских настроений в полку не наблюдалось. Готовились к ратному делу серьезно и офицеры, и нижние чины. А в штабе дивизии меж тем рассказывали веселые анекдотцы про турок и оптимистически заявляли:

— Генеральный штаб планирует завершить кампанию одним ударом. Не позднее сентября будем дома!..

Дел у полковника Пушкина было в эти дни хоть отбавляй: конская повинность, комплектование, формирование, починка, заготовка… Даже с Машей и с детьми толком не простился. Заскочил домой перед их отъездом, наскоро перецеловал дочек и сыновей, обнял сестру. Говорил много в сбивчиво, просил, увещевал, предостерегал… И, оставив в помощь вестовых, снова уехал в полк по делам, не терпевшим отлагательств.

Мобилизацию полк завершил четко и значительно раньше срока. Пушкин подал об этом рапорт и получил похвалу командования.

30 апреля, поднявшись, как обычно, на заре, Александр Александрович вдруг вспомнил, что спешить ему в это утро особой нужды нет и можно наконец спокойно подумать о личных своих делах и заботах. Он вышел в обряженный свежей пахучей зеленью сад. Долго стоял и, запрокинув голову, смотрел в небо: там, в прозрачной лимонной вышине, уже озаренные невидимым с земли солнцем, плыли, задыхаясь от радостных кликов, возвращавшиеся в родные места журавли.

Потом сел писать письмо брату Григорию в Псковскую губернию. Младшему Пушкину, как и Александру, была уготована военная карьера. Вначале он шел точно (лишь с разницею в два года) по стопам старшего брата: Пажеский корпус, звание корнета, служба в лейб-гвардии конном полку, которым командовал их отчим генерал П. П. Ланской… Потом звезда воинской службы Григория засияла даже ярче, чем у Александра. В 1860 году, двадцати пяти лет от роду, он уже ротмистр и- адъютант командира гвардейского корпуса. Через четыре года подполковник, офицер особых поручений при министре внутренних дел… Все это сулило, как говорили, блестящее будущее, верное восхождение к высоким государственным сферам.

Однако Григорий Пушкин в 1865 году неожиданно вышел в отставку, уехал в Михайловское, где и пребывал с той поры безвыездно. Жениться, несмотря на вполне зрелые годы, пока, видимо, не собирался. Так и жил бобылем.

Зная мягкий и добрый характер брата, Александр Александрович не сомневался, что, ежели приключится с ним какая-либо беда, детей его Григорий без внимания и заботы не оставит.

«Пятого мая, — писал он, — наш полк выступает и идет прямо за границу…

Теперь, любезный брат, уходя в поход, не мешает мне подумать и о будущем. Все мы под богом ходим, и придется ли вернуться — еще неизвестно. Во всяком случае тебе поручаю я детей моих и в случае чего прошу тебя быть их опекуном».

Тут же сообщал и о том, что дети под охраной сестры Маши уехали в Лопасню, где и будут ожидать дальнейших событий.

При упоминании о детях сразу же тревожно заныло сердце. Вспомнилась суматоха отъезда. Он попал домой в самый разгар сборов. В комнатах стоял невообразимый шум: старшие ссорились, младшие орали. Всех их кое-как утихомиривала Маша. И разговор вышел каким-то суматошным, и прощание. Самого главного он так и не сказал ни Маше, ни старшим своим. И удастся ли теперь свидеться, бог весть.

5 мая 13-я кавалерийская дивизия, в состав которой входил 13-й Нарвский гусарский полк, походным порядком выступала в район военных действий. Отягощенная обозами, путь к Дунаю она должна была преодолеть, по подсчетам полковника, никак не ранее чем за месяц. Александр Александрович прикинул: вполне возможно, обернувшись за несколько дней, побывать в Лопасне и догнать полк в дороге. Командование на эту поездку дало свое соизволение…

В Лопасню он приехал вечером, когда все обширное семейство, включая англичанку и француженку, сидело в столовой за самоваром. Сладко пахло заваренной мятой и свежеиспеченной домашней сдобой.

— Мир дому сему! — успел сказать Александр Александрович, и тут же на него навалилась куча кричащих и визжащих от восторга детей. Он обнимал и целовал всех подряд и весело от них отбивался. Плыли перед глазами смущенные и чопорные улыбки гувернанток, раскрасневшееся от чая и нечаянной радости округлое лицо добрейшей Анны Николаевны, ликующие, блестящие, казавшиеся темными от пушистых ресниц серые глаза Маши и ее беспомощно скользнувшая с плеч тонкая кашмирская шаль, усыпанная пунцовыми цветами…

Пожалуй, никогда раньше Александр Александрович не испытывал так остро и полно чувства покоя и уюта, чувства щемящей нежности к своим близким, с которым смешивались и тревожное ожидание разлуки, и светлое умиротворение, как в эти два дня, проведенных в Лопасне в кругу своих родных. Эти два дня; пронизанные весенним солнцем и звоном веселых детских голосов, он будет вспоминать не раз и на военном Балканском театре, и много позднее, уже на склоне своих убеленных сединою лет…

О войне, как будто по уговору, в доме не произносилось ни слова. Много шутили и смеялись. Особенно весела была Мария Александровна: смех ее, заразительный и легкий, поистине пушкинский, унаследованный от отца, серебром рассыпался то в саду, то в комнатах. Дети за ней вязались повсюду. Александр Александрович невольно любовался сестрой. Вот ведь буквально днями, 19 мая, сорок пять ей должно исполниться… А разве дашь? На вид, пожалуй, чуть поболее тридцати. Все та же немного располневшая, но статная фигура, словно точенные из слоновой кости округлые плечи и гордая шея, все те же связанные тяжелым узлом волосы сплошь в своевольных курчавых завитках, всегда выбивающихся на висках и затылке. Все то же почти не тронутое увяданием, чуть удлиненное лицо, вероятно, не столь красивое, но удивительно живое и обаятельное… Не случайно, как рассказывала она сама, несколько лет назад Лев Толстой, впервые встретивший Машу в Туле в гостях у генерала Тулубьева, застыл завороженный и сразу же захотел с ней познакомиться поближе. Потом встречался и беседовал с ней неоднократно. А когда с 1874 года в «Русском вестнике» начал печататься его новый роман «Анна Каренина», то многие в облике главной героини узнали черты старшей дочери Пушкина. И сам Толстой признавался друзьям, что именно «она послужила ему типом Анны Карениной, не характером, не жизнью, а наружностью…».

В эти два дня Александру Александровичу ни о чем худом думать не хотелось. Как-то верилось, что так вот покойно и хорошо будет всегда. И на войне все обойдется. Даже о Софьеньке вспоминалось ему без прежней глухой боли и тоски — светло и умиротворенно. И сестра Маша, и Анна Николаевна Васильчикова заметили, что изменился Александр Александрович к лучшему, знать, злосчастие отпустило его наконец. Да и то сказать, не целый же век горе-то горевать?.. Ведь еще и детей поднимать надо. А им при его-то службе да занятости без матери никак не обойтись…

Именно на это и намекнула Анна Николаевна, видя, как хороводятся дети вокруг Александра Александровича. Лукаво вздохнув, произнесла нараспев:

— И-и, Саша, не зря говорят: вдовец деткам не отец, а сам круглый сирота… Пора, пора тебе и о новой хозяйке подумать…

Он улыбнулся и в тон ей ответил:

— Рад бы молодец жениться, да невесту не сыскал…

— Сыщем, — многозначительно пообещала Анна Николаевна, — к твоему возвращению сыщем…

В день отъезда на барском подворье собралось изрядно народу. Весть о том, что полковник Пушкин уезжает на войну, быстро облетела округу. Здешние мужики, которым Александр Александрович помогал по землеустроительным делам, относились к нему с глубоким почтением и, приодевшись в чистые рубахи, пришли проводить его всем миром. Отставные солдаты не забыли нацепить свои ратные награды. Тут же были бабы и девки в воскресных платках, вездесущие ребятишки. У парадного крыльца уже стояла открытая пролетка, запряженная парой лошадей.

Когда полковник в окружении своих домочадцев вышел во двор, вперед выступил однорукий сельский старшина Матвей Глотов с двумя блестевшими на груди «Георгиями»:

— Уж не обессудьте, Александр Александрович, но вот пришли проводить… Позвольте ото всего обчества пожелать вам скорейшего возвращения в целости и невредимости. И непременно с победой!..

Статная девка в красной муслиновой кофте протянула полковнику объемистый сверток, перевязанный лентой. И, зардевшись, сказала:

— Это вашим солдатикам…

— А что здесь?

— Кисеты… Двести штук… Сами вышивали…

Полковник поблагодарил и по старинному русскому обычаю поклонился на четыре стороны. Потом обнял и расцеловал близких.

Застоявшиеся копи круто взяли с места.

В первых числах июля Рущукский отряд, в состав которого входил Нарвский полк, перешел прозрачную Янтру и двинулся к реке Кара-Лом. Главные силы низама в бой с русскими не вступали и продолжали отходить под защиту свих крепостей. Активно действовали лишь иррегулярные кавалерийские турецкие отряды и шайки башибузуков. Наши конные полки, несущие аванпостную службу, вели с ними решительную борьбу. Нарвские гусары были постоянно в деле.

Стояла страшная жара при полном безветрии. Пыль, поднятая войсками, висела в раскаленном воздухе белесыми неподвижными облаками. Каменистая земля трескалась от зноя.

Русское наступление пока развивалось успешно по всем трем направлениям.

Передовой отряд генерала Гурко, преследуя противника, обращенного в бегство мощным артиллерийским огнем, освободил Тырново, а 1 июля по Хаинкиойскому перевалу перешел Балканы. Через неделю его войска, взаимодействуя с частями генерала Святополк-Мирского, одновременным ударом с юга и севера выбили турок с Шипки.

Западный отряд тем временем внезапно атаковал дунайскую крепость Никополь. После первого жестокого боя, не дожидаясь решительного штурма, турки капитулировали. В плен было взято семь тысяч солдат, 105 офицеров и два генерала. В качестве трофея русским досталось 113 крупповских орудий и два поврежденных огнем монитора.

Болгарское население повсюду встречало своих освободителей как братьев. Об этом с плохо скрываемым неудовольствием, но вполне красноречиво писала лондонская «Таймс»:

«Нельзя ни на минуту сомневаться в том, что русские здесь желанные гости. Бедный народ буквально плакал, молился, бросался на шею своим освободителям, осыпал их цветами… С английской точки зрения особенно важен тот факт, что перед победителями с радостью открывались все двери и что каждый, кто мог, встречал их хлебом и вином. Языки этих двух народов столь близки, что, когда русские говорят по-русски, а болгары по-болгарски, они хорошо понимают друг друга…»

Дошли слухи о смятении в Константинополе. Султан Абдул-Гамид повелел сместить с постов и предать суду главнокомандующего Абдул-Керим-пашу и его начальника штаба. Заодно был уволен и военный министр.

Новым главнокомандующим стал Мехмет-Али-паша, противостоящий со своими войсками Рущукскому отряду. Под этим именем против русских воевал человек с довольно запутанной биографией международного авантюриста и космополита. Сын онемеченного французского музыканта из Магдебурга Карл Дитрих Детруа, не окончив низшей школы, убежал из дома. Служил корабельным юнгой. Попал в услужение к турецкому визирю. С готовностью переменив религию и национальность, выступил ярым поборником мусульманства. Искусно обвиняя своих конкурентов в недостаточной верности знамени ислама и умело используя помощь своего могущественного покровителя, стал турецким пашой. Россию ненавидел патологически и мечтал перестроить турецкую армию на прусский манер…

Успехи первых трех недель боевых действий на территории Болгарии вскружили голову высшему русскому командованию. И в штабе и в ставке императора царили радужные настроения. Все шло как по маслу. По Румынии прошли беспрепятственно. Удачно, с малыми потерями переправились через Дунай. Первые турецкие крепости сдавались почти без боя. Передовые русские отряды перешли Балканы. По всем признакам театр военных действий вот-вот должен перенестись в район Царьграда. Кампания обращалась в триумфальное шествие…

Петербургские газеты трубили о скорой виктории. В Исаакиевском соборе служили благодарственный молебен, а в трактирах фисгармонии играли государственный гимн.

Придворные военные чины в ставке подобострастно поздравляли веселого разрумянившегося императора и превозносили его личные заслуги. Искрилось шампанское.

И в эти же самые дни отборная армия Османа-паши стремительным скрытым маршем двигалась из Видина к Плевне, а в Деде-Агаче, на северном побережье Эгейского моря, высаживался с быстроходных английских пароходов спешно переброшенный из Черногории закаленный в боях с повстанцами корпус Сулеймана.

При походной ставке наследника цесаревича, двигавшейся вслед за наступающими войсками, среди прочих высших офицеров и должностных лиц находился губернатор Рущука генерал-майор Василий Григорьевич Золотарев. Назначен он был на эту должность еще в июне в Зимнице, накануне начала переправы русских войск через Дунай.

Теперь генерал Золотарев с обширной канцелярией ехал исполнять свои прямые служебные обязанности. Дело стояло, как говорится, за немногим: надо было взять у турок Рущук. А отдавать свою сильнейшую дунайскую твердыню, возведенную по последнему слову военно-инженерного искусства английскими и австрийскими фортификаторами, турки, судя по всему, не собирались. Особенно теперь, когда их восточную группировку возглавлял сам главнокомандующий всей турецкой армии…

Выйдя к реке Кара-Лом, русские войска приостановили движение и образовали по ее берегам фронт длиной более 70 верст, прикрывающий собой важнейшие дунайские коммуникации и левый фланг активно действующего Передового отряда.

Полковник Пушкин получил приказ наряду с аванпостной службой приступить к рекогносцировке Рущука и прилегающей к крепости местности. Аналогичные распоряжения получили и другие командиры. Штабу цесаревича срочно нужны были разведывательные данные.

Командир нарвцев решил использовать для разведки всевозможные методы: и усиленную рекогносцировку, как тогда называлась разведка боем, с направлением эскадронов в стремительные рейды по турецким тылам, и захват «языков», для чего полку была придана небольшая группа охотников-пластунов, и посылку лазутчиков, для роли которых надо было активно использовать болгарских добровольцев из мирных жителей. Не исключал Пушкин и прессу, поскольку вездесущие иностранные корреспонденты часто выбалтывали на страницах своих газет очень важные, а порой секретные сведения относительно состава, вооружения и перемещения войск воюющих сторон. Одному из офицеров штаба полковник специально поручил сбор и систематизацию периодической печатной военной информации.

Вскоре добытые разными путями сведения были объединены полковником Пушкиным в соответствующем донесении. Анализируя оборонительную систему Рущука, полковник указывал, что наиболее слабая часть крепости есть юго-восточная, где имеются господствующие высоты. Именно отсюда, видимо, и надо вести осаду и штурм Рущука. Однако в том же донесении командир нарвских гусар позволил себе высказать мнение, что штурм Рущука без основательной и долговременной подготовки был бы делом чрезвычайно пагубным для русских войск ввиду огромного количества жертв. Это было совершенно очевидно.

После неудач под Плевной из Главной квартиры последовал приказ войскам восточного фронта перейти к прочной обороне. Ни о каком штурме Рущука цесаревич теперь не помышлял.

Узнав об этом, Пушкин облегченно вздохнул:

— Вот уж впрямь не было бы счастья, да несчастье помогло… А то бы еще одну Плевну имели. Да, пожалуй, пострашнее…

Горько было слушать о больших потерях русских войск. Знакомый офицер связи, бывший под Плевной во время второго штурма, рассказывал о том, как батальоны, по предписанию Криденера, шли с музыкою в сомкнутых построениях под турецкую картечь…

Невольно вспоминались Александру Александровичу строки из отцовского «Путешествия в Арзрум» о штурме турецкой батареи: «С восточной стороны Арзрума, на высоте Топ-Дага, находилась турецкая батарея. Полки пошли к ней, отвечая на турецкую пальбу барабанным боем и музыкою».

Было это в 1829 году. Считай, полвека прошло. И вооружение давно переменилось. Турки бьют из английских винтовок на две тысячи шагов прицельно, да и пушки у них крупповские, не чета прежним. А русская наступательная тактика все та же — отвечать на вражеский огонь по преимуществу «барабанным боем и музыкою…». До каких же пор будет это продолжаться?..

В начале августа начальник штаба Рущукского отряда генерал-лейтенант Петр Семенович Ванновский отдал приказ пехоте и артиллерии усилить полевые укрепления, а кавалерийским частям выдвинуться вперед, образовать сплошную аванпостную линию по всему фронту. Ожидалось, что после успехов на западе турки непременно начнут активные действия здесь, на востоке.

13-й Нарвский полк выставил дозоры на своем участке вдоль обрывистого берега Кара-Лома, в непосредственной близости друг от друга, по два конных гусара на каждом. Сменные посты несли свою зоркую службу день и ночь.

Однако новый турецкий главнокомандующий Мехмет-Али-паша оказался еще более осторожным, нежели его предшественник. Никакой активности он пока не проявлял. На том берегу Кара-Лома в зоне видимости гусарских аванпостов производились бесконечные перемещения турецких отрядов: скакали взад-вперед шайки башибузуков, маршировали, алея фесками, таборы низама, грохотали тулумбасы, медью и сталью поблескивали на солнце пушки, иногда открывавшие стрельбу холостыми. Судя по всему, у турок шли военные учения.

Трижды на рассвете под покровом тумана конные неприятельские отряды пытались в разных местах перейти Кара-Лом и произвести рекогносцировку русских позиций, но всякий раз нарвские гусары решительным сабельным ударом опрокидывали их в реку, а потом метко били вдогон отступавшим из своих карабинов. Турки несли значительные потери, а у гусар не было даже раненых.

Полковника это искренне радовало: нет, не зря столько сил и времени было отдано в каменистых яругах под Яновом учебным атакам, а особенно стрельбам. Все пригодилось. И как тут не вспомнить добрым словом штаб-ротмистра Максимова. Где-то сейчас любезный Евгений Яковлевич? С началом военных действий связь с ним прервалась. По слухам, он в качестве военного специалиста находился в последнее время при штабе сербской армии князя Милана. Может, еще и приведет бог встретиться здесь, за Дунаем…

9 августа Мехмет-Али-паша решился наконец атаковать русских. Местом атаки была выбрана небольшая деревушка Аяслар, не так далеко от которой находились и позиции нарвских гусар. Удар турецкого низама приняли на себя Невский и Софийский пехотные полки, которые сумели не только выстоять перед натиском неприятеля, но и снова потеснили его на другой берег Кара-Лома.

Ранним утром 11 августа им на смену подошел из резерва Волховский полк, в составе которого был и вольноопределяющийся Всеволод Гаршин. Турки предпринимали отчаянные попытки выбить русских с захваченного ими поросшего колючим кустарником каменистого холма. Болховцы, выстояв, сами перешли в контратаку. Этот бой Гаршин вскорости подробно опишет в своем очерке «Аясларское дело», который в ноябре 1877 года появится в воскресном прибавлении к газете «Новости»…

Через неделю турки начали массированное наступление 40-тысячной группировкой войск под командованием Ахмеда-Эюба. Перед ним была поставлена задача прорвать фронт Рущунекого отряда в центре, выйти по наиболее короткому пути к Беле, а затем отрезать русских от Систовской переправы, единственного пункта, через который осуществлялась связь Дунайской армии с тылом.

Первый удар был нанесен по войскам 13-го корпуса, которые не выдержали натиска намного превосходящих сил противника и были вынуждены оставить свои позиции на берегу Кара-Лома.

Ободренный успехом Ахмед-Эюб повел наступление на Капелево и Аблаву. Здесь разгорелись самые жестокие бои.

Штаб цесаревича, видимо, отчетливо не представлял себе серьезности создавшегося положения. О резервах на участке возможного прорыва никто не позаботился. Туда не были даже подвезены дополнительные боеприпасы. В тот момент, когда части 13-го корпуса, яростно отбиваясь от наседавшего противника, неся тяжелые потери, медленно, в полном боевом порядке отходили назад, наследник в сопровождении многочисленной свиты затеял на северном участке фронта парадный объезд передовых позиций с построениями и рапортами по всей форме.

Сражающиеся русские войска, не получавшие вразумительных приказов, действовали самостоятельно. Снова все решалось мужеством и выдержкой русского солдата и инициативностью отдельных командиров.

Во время жестоких августовских боев на высоте сказался и 13-й Нарвский гусарский полк. Он был в деле почти беспрерывно. Нарвские гусары самоотверженно прикрывали отход наших частей, предпринимая горячие контратаки против наседавших турок. Они громили и башибузуков, и регулярную конницу низама, и, используя стремительность маневра, наносили успешные удары по неприятельской пехоте.

В эти тяжелейшие дни полковник Пушкин много раз сам водил в бой свои эскадроны. Храбрости и уменья ему бы то не занимать. Великолепный наездник, Пушкин отличался меткостью стрельбы, в совершенстве владел холодным оружием. Гусары разом приободрялись, когда видели впереди сухощавую, быструю фигуру полковника. По натуре мягкий и добрый человек, в нужной обстановке Александр Александрович превращался в крепкого, волевого командира. Даже в самой горячей схватке он не терял хладнокровия и выдержки, отлично понимая, что от его действий во многом зависит жизнь подчиненных. Полковник не терпел беспечности и пренебрежения к противнику. Своим офицерам он неоднократно говорил:

— Умейте уважать неприятеля. Никогда не считайте его глупее и слабее и стремитесь в решительной ситуации как бы поставить себя на его место…

Кавалерийский бой, в котором иногда все решается за несколько минут, по глубокому убеждению Пушкина, должен строиться на строгом расчете и умении молниеносно оценивать обстановку. Он не верил в слепую удачу и любил повторять суворовские слова: «Сегодня счастье, завтра счастье — помилуй бог! Надобно сколько-нибудь и ума…»

Нарвцам не раз в эти дни приходилось туго. Под полковником Пушкиным пали от турецких пуль шесть лошадей. Эфес его сабли был погнут ударом кривой черкесской гурды. Осколком турецкой гранаты, резанувшим вскользь, ему как бритвой рассекло лакированное голенище сапога. Однако, как говорится, бог миловал — на теле не было ни царапины. А потери полка становились все ощутимее. Заметно поредели эскадроны. Тяжело ранен добрейший Гаврила Ипполитович Ишутин. Вражеской пулей в лицо убит полковой священник отец Анфимий…

Но гусары в побелевших от въедливой пыли мундирах, давно расстреляв все патроны, снова и снова бросались на врага, спасая порой попавшие в беду части от неминуемой гибели.

Вот как опишет позднее один из защитников оставшейся без снарядов русской батареи атаку нарвских гусар:

«В критический момент откуда-то сбоку, из лощины, заросшей рыжим колючим кустарником, словно из-под земли, вылетел эскадрон нарвских гусар, отсекая от наших ложементов дикую орду башибузуков… Неприятельских всадников было больше чуть ли не вдвое. Однако они разом осадили коней, завопили «алла!» и начали беспорядочно палить из своих английских магазинок. Нарвцы скакали без выстрела. Ближе, ближе… И тут же стрельба разом прекратилась. Только пыль да взлетающие молнии палашей. В какие-то считанные минуты банда была рассеяна. Наши батарейцы, уже готовившиеся принять лютую мученическую смерть, начали приходить в себя. Многие молились и плакали…»

Знойный, огненный август подходил к концу. Изнывающий от жары и тоскливой злобы Мехмет-Али-паша, он же Карл Детруа, в своем роскошном шатре пил с давним приятелем прусским атташе бароном фон Розенау вонючий матросский джин, к которому пристрастился еще во время своих корабельных скитаний, нервно грыз бескровные синеватые ногти и ждал грозы из Стамбула. Мысли главнокомандующего были мрачными.

Наступление, на которое он возлагал столько надежд, сорвалось. Этому хвастливому, расшитому золотом Ахмеду-Эюбу так и не удалось прорвать фронт проклятых русских. А ведь он дал ему лучшие таборы низама. Что осталось от них после этого наступления? Все дороги забиты ранеными. А результат? Русских лишь кое-где удалось потеснить с их позиций. Путь же на Белу и Систов по-прежнему закрыт. Резервы почти все исчерпаны. Остаются лишь гарнизоны крепостей да стоящий между Рущуком и Силистрией отряд не в меру строптивого египетского принца Гассана, солдаты которого путаются в своих полосатых бурнусах. С этими навоюешь…

Мехмет-Али-паша снова потянулся к граненой бутылке и плеснул пахучей жидкости в золоченые узорчатые пиалы.

— Хотите, Карл, я разом подниму ваше настроение? — спросил его барон, взяв пиалу и близоруко щуря свои маленькие круглые глаза, опушенные желтыми ресницами. От матросского пойла он уже изрядно охмелел. — Русский император Александр вот уже несколько ночей мучается жестокой бессонницей. Боюсь, что он потерял и аппетит. И знаете, что привело его в такое состояние? Дружеский совет нашего мудрого канцлера Бисмарка австрийцам. Следуя этому совету, они затеяли военные маневры. И их конный корпус, сбившись с дороги, «случайно» перешел границу Румынии, оказавшись в русском тылу. Об этом сразу же стало известно императору Александру. Сейчас светлейший князь Горчаков бомбардирует Вену секретными депешами. А русский царь подвергает свое августейшее здоровье испытанию — не спит по ночам и отказывается от еды. И все из-за этих грубых мужланов, нерадивых австрийских драгун, не умеющих ориентироваться по карте…

Турецкий главнокомандующий криво улыбнулся, поднял пиалу и хрипло сказал:

— За Пруссию!

— За Великую Германию! — в тон ему провозгласил баров Розенау и вскинул голову. Хмельная дымка, подернувшая его взгляд, мгновенно рассеялась. Блеснул холодноватый серый металл, от которого Мехмету-Али-паше стало не по себе. Уж кто-кто, а он отлично знал, что прусский военный атташе своими круглыми близорукими глазками, если надо, умеет видеть далеко. Очень далеко…

Настроение главнокомандующего и вправду поднялось. Собственные неудачи уже начинали ему казаться не столь значительными. В конце концов инициативой на восточном фронте пока владеет он. И, слава аллаху, здесь русским не сдано ни одной крепости. А неудавшееся наступление можно будет возобновить, если Стамбул даст дополнительные резервы… И еще неизвестно, как пойдут дела у его конкурентов. Не расколотит ли себе лоб этот выскочка Сулейман, штурмуя Балканские перевалы? Хитрый Осман, конечно, будет отсиживаться со своей армией в Плевне. Но русские обложили его, как медведя в берлоге. Еще вопрос — сумеет ли потом он оттуда вырваться?..

На восточном фронте третью неделю шли затяжные, неугомонные дожди. Низкие серые тучи, как привязанные, висели над вершинами окрестных холмов. Земля раскисла и отяжелела. На солдатские сапоги налипали пудовые комья густой маслянистой грязи. Дороги напоминали канавы, залитые водой.

Ни русские, ни турецкие войска не двигались с места. Да и куда двинешься в этакую непролазь? На фронте снова установилось затишье.

Полковник Пушкин сидел в своей палатке и, зябко кутаясь в старую отцовскую кавказскую бурку, разбирал только что прибывшую корреспонденцию. Ему что-то нездоровилось. В палатке кисло пахло промокшим брезентом и прелой грибной сыростью.

Писем было много: от брата Григория, от Маши, от Анны Николаевны Васильчиковой, от старших детей… Слава богу, все у них ладно. Они сообщали домашние новости, скучали и тревожились о нем, желали скорого возвращения.

Перечитав письма, Александр Александрович нетерпеливо взялся за прессу. Английские и австрийские газеты громогласно и торжествующе сообщали о невиданном поражении русских под Плевной. Приводились цифры потерь одна другой чудовищнее. Стремясь перещеголять друг друга, корреспонденты сообщали, что Дунайской армии как таковой уже практически не существует, что, по самым достоверным сведениям из Главной квартиры, царь Александр намерен в ближайшие дни отдать приказ о всеобщем отступлении и позорном возвращении в Россию. На видных местах печатался большой портрет бородатого, расшитого галунами великого и непобедимого Османа-паши…

Русские газеты безмолвствовали. Пушкин просмотрел одну, другую. О неудаче под Плевной ни слова. Развернул волглые листы суворинского «Нового времени». В пространной корреспонденции с Балкан восторженно описывалась стойкость русского солдата под вражеским огнем:

«Солдат, который идет вперед, не выпуская патронов, — образцовый, дисциплинированный солдат. Это идеал атаки. Трудно поверить, какой соблазн огорошить неприятеля огнем, а не ждать молчаливо штыкового боя… Огонь турок был таков, что даже между музыкантами были потери. Трубы перебиты пулями. Граната, разорвавшаяся в середине хора, вынесла из строя шестерых. И под этим огнем идти без выстрела, повторяю — каков должен быть солдат для этого!..»

Далее в том же духе. Пушкин вздохнул и болезненно поморщился.

«Тебя бы в середину этого хора, господин журналист, — зло подумалось ему, — опять отвечаем на вражеский огонь барабанным боем и музыкою… И это преподносится как идеал атаки. Сколько крови нам стоит этот идеал! И сколько еще будет стоить… В том-то и беда, что так же вот, как этот корреспондент «Нового времени», думают и многие воинские начальники, посылающие своих подчиненных прямехонько на убой. Ужели эта страшная война их ничему не научила и не научит?..»

Снова Пушкин мучительно думал о том, что же в конце концов произошло под Плевной? В торжествующие клики европейских газет верить не хотелось. Почему же нет никаких сообщений по армии? По частям уже ходят темные слухи. Порой самые невероятные.

Эта система таинственности и неопределенности, столь распространенная в армии, да и во всем государстве Российском, действовала угнетающе. Невольно думалось: почему же правительство и высшее командование так опасаются сообщать войскам и всему народу правду? Пусть горькую, трудную, но правду. Почему о неудачах своих мы вынуждены узнавать из иностранных источников? Тут одно из двух: правительство не уверено либо в себе, либо в народе…

Гроза из Стамбула, которую ждал Мехмет-Али-паша, хоть и с опозданием, но все же разразилась. Незадачливый главнокомандующий был смещен со своего поста и переведен на оборонительные работы в Софию…

Однако его головокружительная карьера, столь обильная взлетами и падениями, на этом не кончится. За него вступятся могущественные друзья. О нем перед молодым горячим султаном будет вкрадчиво хлопотать Дизраэли. Не забудет его и Бисмарк. Имя Мехмета-Али-паши еще всплывет на Берлинском конгрессе, где он, плетя хитроумные интриги, постарается сделать все, чтобы лишить ненавистных ему русских плодов их такой великой кровью завоеванной победы…

На восточный фронт прибыл новый главнокомандующий — жестокий и решительный Сулейман-паша, корпус которого так и не смог оседлать Шипкинский перевал, обороняемый русскими солдатами и болгарскими ополченцами с невиданным упорством.

Сулейман рьяно взялся за исполнение все того же давнишнего турецкого плана, который не удалось осуществить двум предыдущим главнокомандующим: прорвать восточный фронт, выйти к Систовской переправе и отрезать Дунайскую армию от России.

Не мешкая он бросил 32-тысячную группировку при 54 орудиях против русского 12-го корпуса в районе Пиргоса — Мечки — Трестника. В успехе Сулейман не сомневался, ибо обеспечил своим войскам на этом участке более чем двукратное превосходство в силах. Однако туркам удалось лишь первоначально потеснить левый фланг русских, которые тут же перешли в контратаку и отбросили неприятеля на прежние позиции.

Разъяренный Сулейман решил нанести второй удар, мощный и коварный, в самое уязвимое место — в стык восточного фронта и Южного отряда генерала Радецкого.

— Я всажу свои отборные таборы, как ятаган, в расслабленное подбрюшье русской обороны. Этот кружной путь станет самым коротким к победе. Войска поведу сам. Трусов у меня не будет. Да поможет мне аллах!.. — сказал Сулейман на военном совете. Его черные навыкате глаза с желтыми болезненными белками горели недобрым огнем.

30 тысяч низама, сопровождаемых шайками башибузуков, под знаменем самого главнокомандующего устремились к Елене. Этот маленький городок, с трех сторон зажатый горами и прикрывавший дорогу на Тырново, оборонял четырехтысячный отряд генерала Домбровского. Здесь суждено было разыграться еще одной кровавой трагедии Балканской войны.

13-й Нарвский гусарский полк был поднят ночью по тревоге. Полковник Пушкин получил предписание начальника кавалерии Рущукского отряда барона Александра Федоровича Дризена немедленно форсированным маршем двигаться к Елене и, взаимодействуя с другими конными частями и действуя по обстановке, попытаться с ходу атаковать захваченный турками город.

К исходу следующего дня полк вышел в окрестности Елены, где гусары встретили первые разрозненные группы солдат и офицеров разбитого отряда генерала Домбровского. Были здесь и потерявшие коней драгуны, и оставшиеся без пушек артиллеристы, и севцы, и брянцы… Вид у них был не очень приглядный: многие без мундиров и шинелей, в одном нижнем белье и сапогах и, чтобы согреться, кутались в полотнища от палаток. Горько было слушать их рассказы о том, что произошло под Еленой.

Преступную беспечность, как оказалось, проявил командующий 11-м корпусом барон Деллингсгаузен. Привыкнув к пассивности турок на своем участке, он даже мысли не допускал о возможности здесь их крупного массированного наступления. На донесении командира 13-го драгунского полка, сообщавшем об опасном перемещении неприятельских войск, барон собственноручно наложил резолюцию: «Вы таких страстей наговорите про турок, что ночью приключится кошмар…» Донесение было преспокойно подшито к делу.

И кошмар действительно приключился. На рассвете 4 декабря таборы Сулеймана яростным ударом с двух сторон, смяв драгунские аванпосты и захватив передние русские траншеи, бросились на наш лагерь. Началась дикая, кровавая резня. Полураздетые солдаты и офицеры, едва успев понять спросонья, что происходит, хватали ружья и кидались в рукопашную схватку. Однако силы были не равны. Началось отступление. На узких улочках Елены, загроможденных артиллерийскими фурами, пушками, патронными ящиками, творилось что-то невообразимое…

Турки обходили город, стремясь окружить и запереть русских в котловине, не дать им пробиться к гребню большого близлежащего холма, который мог бы послужить отступавшим естественной оборонительной позицией.

Блестяще проявил себя в этой опаснейшей ситуации командир Орловского полка полковник Клевезаль. Собрав две роты своих пехотинцев, он повел их в штыковую атаку. Орловцы из состава этих двух рот погибли почти все до единого, однако турок сдержали и дали возможность остальным русским частям пробиться из окружения.

Наши потери были значительны. Особенно пострадали Севский и Брянский полки, покрывшие себя славой при обороне Севастополя и геройски сражавшиеся в недавних боях на Шипке.

От полного разгрома отряд Домбровского спасло только то, что турки, натолкнувшись на отчаянное сопротивление отступающих русских, не решились их преследовать, а по своему обыкновению, захватив город, предпочли тут же заняться его грабежом. Самонадеянный Сулейман был уверен в своей силе и решил дать отдых охмелевшим от победы и крови таборам перед дальнейшим наступлением.

Вслед за нарвцами на ближние подступы к Елене форсированным маршем подошли и другие кавалерийские части: ахтырские гусары, 12-й казачий полк под командованием георгиевского кавалера лихого полковника Крешетицкого… Посовещавшись между собой, русские командиры решили сделать ставку на стремительность и внезапность: атаковать город конными соединениями с трех сторон, не дожидаясь подхода резервной пехоты. Непременно хотели участвовать в деле хотя и потрепанные, но не сломленные духом части отряда генерала Домбровского. У них с турками были свои счеты.

Ранним утром по единому сигналу кавалерийские полки ринулись в атаку. Ахтырские гусары и казаки, обтекая город с двух сторон, брали его в кольцо. Полковник Пушкин во главе своих нарвцев мчался прямо к Елене. Под копытами разогнавшихся коней гудела и стонала примороженная с ночи земля. Могучее «ура» грозным валом накатывалось на город.

Расчет на быстроту и внезапность целиком оправдал себя. Турки, упоенные успехом и грабежом, не ожидали ответного удара русских. Да еще такого! Вражеские батареи успели сделать по нескольку выстрелов и испуганно замолчали. Над летящими конными лавами зависли, медленно тая, белые кудрявые облачка турецких шрапнелей. Урона наступавшим они почти не причинили. В городе началась паника. Первыми вымахнули из Елены с воплями ужаса и бросились врассыпную шайки башибузуков. За ними беспорядочно побежали хваленые отборные таборы Сулеймана. В толпах отступающих мелькнуло несколько раз и сникло зеленое знамя главнокомандующего…

Нарвские эскадроны, ворвавшиеся в узкие улочки Елены, круша на своем пути неприятеля, стремительно пронзали город. Резко и отрывисто били гусарские карабины. Звенела неистовая сталь палашей.

То тут, то там вспыхивали пожары. Турки, как всегда при отступлении, начали поджигать болгарские дома. Полковник Пушкин приказал части своих гусар спешиться и помочь мирным жителям бороться с огнем. Город был спасен.

В течение нескольких суток 13-й Нарвский полк преследовал беспорядочно отступающего неприятеля. С ходу был занят и освобожден город Бобров. Гусары еле держались в седлах от усталости. Окончательно выбились из сил и кони. Полковник Пушкин отдал приказ прекратить преследование.

Здесь, в Боброве, нарвцы узнали радостную и долгожданную весть: Плевна пала! Осман-паша со всей своей армией капитулировал.

В низеньких болгарских храмах служили благодарственный молебен. Возбужденные гусары обнимали друг друга. Пленные турки с серыми, сумрачными лицами протягивали руки к русским и монотонно твердили: «Эк-мек… Эк-мек…»[13].

Хлеба у победителей не было.

В морозном воздухе свежо и молодо пахло первым снегом.

Через несколько дней после падения Плевны Александр II пригласил к завтраку пленного Османа-пашу и в благородном порыве вернул ему саблю. Потом государь, произведя здесь же, под Плевной, на берегу реки Вид, прощальный смотр войскам, в сопровождении свиты торжественно отбыл с Балканского военного театра в Россию. Кампанию он считал блистательно и победоносно завершенной.

В сыром холодном Петербурге готовили к пышной встрече ковры и красное сукно с горностаевой опушкой. На улицах возводились триумфальные арки и опробовалась грандиозная иллюминация из газовых рожков. Северная столица собиралась чествовать государя-победителя.

Однако до окончательной победы над Оттоманской Портой было еще не так близко.

Дунайской армии предстояло совершить неимоверные по трудности переходы через зимние Балканы, вступить в жесточайшие, кровопролитные сражения на подступах к Софии и у Шипки — Шейнова, под Хаинкиоем и Филипполем… На пути к победе она еще должна была потерять десятки тысяч солдат и офицеров — убитых, раненых, больных, обмороженных, перенести нечеловеческие страдания и лишения и, осилив все, принести наконец своим порабощенным, истерзанным братьям свободу.

В летопись этой великой и страшной войны еще предстояло вписать последние строки и 13-му Нарвскому гусарскому полку. В январе 1878 года он примет участие в новой серьезной боевой операции по перекрытию Сливенского шоссе, по которому устремятся к Константинополю многочисленные отступающие турецкие отряды. Бок о бок с нарвцами в эти дни будут самоотверженно сражаться под единым командованием А. А. Пушкина дружины болгарского ополчения. В боях на Сливенском направлении под городом Котлом и гусары, и болгарские добровольцы снова проявят себя стойкими и мужественными воинами. Совместно пролитой кровью они еще раз скрепят дружбу наших братских народов.

В разгар зимнего наступления всегда державшийся подальше от боевых действий генерал-майор фон Роден умрет от апоплексического удара.

А штаб-ротмистр Максимов еще вернется в родной полк в щедром сиянии сербских и черногорских боевых регалий. Будет снова нести службу, а когда разразится в далекой Африке англо-бурская война, уедет туда волонтером сражаться за свободу против колонизаторов и встанет во главе Европейского добровольческого легиона. Ему суждено будет погибнуть в русско-японскую войну...

За личные боевые качества, за высокое воинское искусство, проявленное в Балканском походе, полковник Александр Александрович Пушкин по высочайшему приказу будет награжден золотой Георгиевской саблей с надписью «За храбрость» и орденом Святого Владимира 4-й степени с мечами и бантом.

Много наград получат и гусары его полка.

После подписания Сан-Стефанского мира, весной 1878 года 13-й Нарвский полк вернулся в Россию и был расквартирован в городе Козлове Тамбовской губернии. Здесь один из боевых офицеров, Николай Владимирович Быков (племянник Н. В. Гоголя), служивший при Александре Александровиче адъютантом, женился на одной из дочерей своего командира — Марии. Так породнились семьи Пушкина и Гоголя…

В июне 1880 года А. А. Пушкин был произведен в генерал-майоры и назначен командиром 1-й бригады 13-й кавалерийской дивизии. А в 1891 году в чине генерал-лейтенанта в возрасте 57 лет вышел в отставку «с мундиром и пенсией».

В 90-х годах старший сын поэта занимает многие общественные и государственные должности, активно трудится на ниве народного просвещения. Он заведует коммерческим училищем в Москве, одновременно являясь опекуном Александровского и Екатерининского женских институтов, а затем избирается председателем Московского присутствия опекунского совета…

Очень много сделал Александр Александрович по сохранению наследия своего великого отца. В начале 60-х годов он спас от гибели знаменитую пушкинскую библиотеку. А позднее передал в дар Румянцевскому музею все ревностно сберегаемые им бесценные пушкинские реликвии — архивы, рукописи, письма, личные вещи Александра Сергеевича и Натальи Николаевны.

Александр Александрович Пушкин прожил долгую, богатую событиями жизнь. Современники, знавшие его, отмечают редкостное обаяние и благородство этого человека, его постоянное сочувствие родному народу.

После «кровавого воскресенья» 9 января 1905 года старый генерал демонстративно заказал обедню «по безвинно убиенным», на которой присутствовала вся семья Пушкиных. Александр Александрович в эти дни не скрывал своего возмущения. «Не могу понять… никак не могу понять, почему стреляют в безоружных людей?..» — говорил он.

9 июля 1914 года в своем сельце Малое Останкино Каширского уезда Московской губернии он узнал о начале войны России с Германией. Будучи тяжело больным, А. А. Пушкин велел подать свой генеральский мундир и говорил о том, что еще послужит отечеству. Но вскоре снова слег и в этот же день умер.

С. Семанов
«ШИПКА» НА МОРЕ И В ЗАКАВКАЗЬЕ

Главное поле освободительной войны 1877–1878 годов было на перевалах Балкан, в цветущих болгарских долинах. Да, так. Но шла еще ожесточенная война на море, велись упорные и кровопролитные сражения в горах Закавказья.

На море турки имели подавляющее превосходство. И они… проиграли. Проиграли полностью!

Они надеялись наступать в Закавказье и прорваться к Тифлису, чтобы отвлечь главные русские силы от Балканского театра. В итоге боев турки… отступили к Арзеруму.

Это было достигнуто исключительно мужеством русских матросов, солдат и младших боевых офицеров. Высшее русское командование и на море и в Закавказье было откровенно слабым.

Вот почему героями очерков об этих событиях мы выбрали будущих знаменитых военачальников, а в то время лейтенанта Макарова и поручика Брусилова. Они были в самом пекле яростных атак и контратак. И для Макарова и для Брусилова русско-турецкая война стала боевым крещением.

Яркое весеннее солнце исчезло за горизонтом. Вечер выдался тихий, теплый. Волны, словно устав за день, улеглись. Корабли, стоявшие в Севастопольской бухте, казалось, тоже отдыхали, застыв у пирсов или приткнувшись к якорным бочкам. Но если корабли были неподвижны и даже черный дым не курился над трубами, то на палубах происходило движение самое оживленное. С орудий снимались чехлы, люки трюмов были открыты, около них натруженно скрипели лебедки, на палубных досках тускло мерцали не убранные в погреба снаряды. Один из кораблей имел вид несколько странный. Вернее, не странный, а непривычный. Торговое судно, самое обыкновенное: хрупкий корпус, легкие надстройки, все как полагается хорошему «купцу» (так военные моряки снисходительно именуют суда своих мирных коллег). Но почему же тогда у борта «купца» стоит баркас со снарядами? И снаряды эти поднимают на борт? А посреди палубных лебедок, мостиков и люков торчат орудийные стволы? Вот эти-то стволы и придавали мирному «купцу» непривычный для глаз бывалого моряка вид.

На судне пронзительно засвистала боцманская дудка. Матросы, перескакивая через разбросанные на палубе предметы, стремглав кинулись к борту, построились, замерли. Длинная белая шеренга матросов и короткая черно-бело-золотая шеренга офицеров. Замерли все. Только один человек на корабле имел право в этот миг двигаться. Это командир. Крупный, широкоплечий, с длинными, вислыми, как у запорожца, усами, он подался вперед и заговорил:

— Война объявлена. Мы идем топить турок. Знайте и помните, что наш пароход есть самый сильный миноносец в мире и что одной нашей мины совершенно достаточно, чтобы утопить самый сильный броненосец. Клянусь вам честью, что я не задумаюсь вступить в бой с целой турецкой эскадрой и что мы дешево не продадим нашу жизнь…

Громовое «ура!», разнесшееся над Севастопольской бухтой, было ему ответом.

По темному борту корабля шла надпись затейливой славянской вязью: «Великий князь Константин».

Командиром корабля был лейтенант Макаров.

Стоял вечер 12 апреля 1877 года. Началась русско-турецкая война.

Как только у южных границ России начали сгущаться тучи военной опасности, Макаров стал добиваться перевода его на Черное море. Впоследствии он скажет: «Вряд ли за всю жизнь я проявил столько христианского смирения, сколько за эти два месяца. Иной раз не только язык — руки! — .так и чесались!»

В октябре 1876 года Макаров наконец добился приказа о переводе его на Черное море. Много раз уже ему приходилось собираться в неблизкий путь, и сборы были коротки и точны: с присущим ему педантизмом в быту Макаров собрал только самые необходимые вещи и с легким чемоданом выехал из Петербурга в Севастополь. Вместе с ним выехали еще несколько морских офицеров, в том числе и старый товарищ Макарова лейтенант Измаил Зацеренный.

Надо сказать, что, с точки зрения службиста, назначение это было незавидным: в 70-х годах прошлого столетия русский Черноморский военно-морской флот, столь славный в прошлом и столь мощный в будущем, находился в плачевном состоянии. И тому имелись свои печальные причины. После трагической неудачи в Крымской войне Россия была лишена права иметь на Черном море военный флот и военно-морские базы. В 1871 году русское правительство дипломатическим путем добилось отмены этих унизительных для национального самолюбия и крайне опасных в военном отношении ограничений.

Черноморский флот пришлось создавать заново. Строительство велось к тому же не слишком энергично, и в результате к 1876 году южные берега России оказались, по существу, не защищены со стороны моря. И в самом деле, в то время когда Макаров выехал в Севастополь, в составе Черноморского флота числилось два броненосца береговой обороны («поповки»), тихоходные, недостаточно вооруженные, хотя и сильно бронированные корабли, а также четыре устаревших корвета и несколько военных шхун. И все. А у «вероятного противника» — так еще полагалось называть Турцию — в то время имелось 22 броненосных корабля и 82 неброненосных. Турецкие броненосцы — основная сила вражеского флота — были вооружены мощными английскими орудиями фирмы Армстронга, имели достаточно хорошие по тем временам ход и бронирование. Командовал султанским флотом Го-барт-паша — английский офицер на турецкой службе, вместе с ним служило немало других британских наемников. Главной слабостью турецкого флота была плохая подготовка личного состава. Матрос-турок был забитым, униженным существом, своим положением он ненамного отличался от галерного раба средневековья.

Как видно, силы «вероятных противников» на Черном море были куда как неравны. Кроме того, вблизи Дарданелл дымила многочисленными трубами сильная британская эскадра, а русско-английские отношения в ту пору достигли предельного напряжения, ибо Лондон открыто подстрекал султана. Помощи русским морякам ждать было неоткуда: из Балтики броненосцы волоком не перетащишь…

Итак, Макаров выехал к месту предполагаемых боевых действий, где эти действия ему предстояло вести в крайне неблагоприятной обстановке. Что же, молодой лейтенант хотел погибнуть с честью? Уйти в морскую бездну, не спустив флага? Эффектно, но не в стиле Макарова. Хладнокровно смелый человек, он был бесконечно далек от истерической жертвенности. Бесцельная гибель его не нужна делу, она не нужна русскому флоту. Нет, Макаров не собирался гибнуть «просто так», эффектной позы ради, как книжный романтический герой. Ничего, еще потягаемся!

Изучая ратное прошлое родины, Макаров знал, что русские умели успешно вести активные наступательные действия против безусловно сильнейшего противника. «История показывает, — писал он в 7у пору, — что мы, русские, склонны к партизанской войне». Но ведь основа партизанской тактики — скрытность нападения, а на морской глади не скроешься. И Макаров пояснял: «Минная война есть тоже партизанская война». И справедливо пророчествовал: «По моему мнению, в будущих наших войнах минам суждено играть громадную роль».

Мины как вид морского оружия применялись уже давно, и наибольший опыт в боевом использовании минного оружия имел русский флот. Еще в середине XIX века известный русский ученый и изобретатель Б. С. Якоби создал новый тип мины, которая неподвижно крепилась на якоре и взрывалась при столкновении с днищем корабля. Во время Крымской войны англо-французский паровой флот имел подавляющее превосходство над русским, состоявшим преимущественно из парусных судов. 8 июня 1855 года английский адмирал Дондас уверенно повел свою эскадру в Финский залив: под его командованием находился гигантский флот, состоявший в общей сложности из 101 корабля с 2500 орудиями. Казалось, ничто не помешает самоуверенному британцу уничтожить северную русскую столицу, смести с лица земли балтийские города России. И что же? Едва вражеская эскадра втянулась в залив, как флагманский корабль Дондаса «Мерлин» подорвался на мине. Вскоре такая же участь постигла еще три английских парохода. И гигантская эскадра, не совершив никаких подвигов в Балтийском море, бесславно убралась восвояси.

Таким образом, мина уже прочно вошла в боевой арсенал флотов, но как оружие сугубо оборонительное. Темперамент же Макарова с трудом смирялся с действиями оборонительными. Атака, наступление — вот его стихия. Разве мины нельзя сделать оружием наступательным? Для этого нужно добиться того, чтобы не вражеский корабль наталкивался на мину, а чтобы миной можно было атаковать противника по собственной инициативе. В изобретательном уме Макарова зрела мысль: хорошо, почему бы не попытаться атаковать неподвижно стоящий корабль противника? Но это можно сделать только на его же, то есть противника, базе, а катер своим ходом не в состоянии пересечь Черное море. Значит? Значит, нужно быстро и по возможности скрытно доставить катера в гавань, где стоят вражеские корабли, и атаковать их там. Доставить же катера в район атаки можно на специально оборудованном пароходе. Так родилась смелая идея плавучей базы, и мина превращалась теперь в сугубо наступательное оружие. Соответствующие рапорты Макарова поступили в морское ведомство. Ведомство это никогда не отличалось слишком уж большой деловитостью. Однако время было предгрозовое, надвигалась война, и на сей раз проволочек не последовало. Инициатива скромного лейтенанта была одобрена. 13 декабря 1876 года Макаров вступил в командование пароходом «Великий князь Константин».

Пароход этот никак не был приспособлен для боевых действий, а уж для минных атак тем более. Установить на торговом корабле пушки, соорудить артиллерийские погреба, сделать кое-какие переделки в трюме и в надстройках было делом на флоте привычным, и сладили с ним сравнительно быстро. Другое дело — подготовить «Константина» к перевозке минных катеров. Макаров да и все причастные к его предприятию моряки понимали, что от быстроты их действий зависит успех атаки. Четыре тяжелых катера с громоздкими и тоже тяжелыми паровыми машинами приходилось поднимать над водой на три метра. Шлюпбалки «Константина» гнулись и ломались, их пришлось заменить другими, специально изготовленными по чертежам Макарова.

То была еще службишка, не служба. Катера должны атаковать сразу же после спуска на воду, это ясно. Но если они начнут разводить пары только на воде, пройдет много времени, внезапность атаки — главный козырь Макарова — может быть утрачена. Держать катера на палубе под парами тоже неудобно и к тому же опасно: легко себе представить, что станет с кораблем, если на его палубе будут извергаться дым и искры из четырех низких труб, едва возвышающихся над надстройками. И Макаров нашел остроумное инженерное решение: вода в котлах катеров нагревалась от паровой машины «Константина». Достаточно было теперь поджечь топку на катере (что занимало считанные минуты), и можно идти в атаку. Много хлопот доставляли и минные шесты: шутка ли — тонкий стержень 8—10 метров длиной, а на конце его мина с 40 килограммами пироксилина. Приспособление это было очень хрупкое, и небрежное обращение с ним могло окончиться плохо. Немало шестов сломалось, много сил и нервов потратил Макаров, пока не пришло нужное решение.

Офицеры — командиры катеров подбирались исключительно из добровольцев. Что и говорить, риск предстоял немалый. На хрупком катере, лишенном всякого вооружения, надлежало приблизиться к вражескому кораблю и подвести мину вплотную к борту. И при этом надеяться, что катер и его экипаж уцелеют от мощного взрыва на расстоянии в восемь метров… Однако не было недостатка в желающих идти под начало Макарова: напротив, охотников участвовать в смелом предприятии набралось гораздо больше, чем требовалось. Как видно, прав был Макаров, полагая, что русские склонны к партизанской войне: в свое время тоже в избытке находились смельчаки, готовые идти в отряды Дениса Давыдова или Сеславина.

Война застала «Константина» в полной готовности к боевым действиям. Макаров рвался в море и буквально засыпал командование просьбами о разрешении ему выйти в боевой поход. Наконец такое разрешение было дано. 28 апреля 1877 года «Константин» с четырьмя минными катерами на борту вышел из Севастополя и направился к Кавказскому побережью, где находилась тогда, по данным разведки, мощная турецкая эскадра.

Поиски противника долго шли без успеха, и лишь в ночь на 1 мая в Батуми удалось обнаружить сторожевой турецкий корабль. Все четыре катера были спущены на воду и пошли в атаку. Одним из них командовал сам Макаров. В полной темноте на легком, незащищенном суденышке нужно было подойти почти к борту противника и подвести мину под самое днище вражеского корабля. Смерть грозила здесь смельчакам и от огня противника, и от взрыва собственной мины. Первым приблизился к турецкому кораблю катер лейтенанта Зацеренного. Сближение произошло удачно, но мина не взорвалась. Турки открыли огонь и погнались за катером. Вслед за тем в атаку пошел катер самого Макарова. Вновь неудача! Осыпаемый пулями неопытный экипаж растерялся и слишком долго готовил мину: благоприятный момент для нападения был упущен. Турецкий корабль увеличил скорость и скрылся. Итак, первая попытка минной атаки не принесла успеха…

Хорошо, когда новое дело начинается с удачи. Тогда все дружно аплодируют смелому инициатору. Известно, победителей не судят. И как трудно продолжать это самое новое дело при первой же неудаче! Сразу объявятся мудрые скептики, которые, пожимая плечами, изрекут: «Мы ведь предсказывали…» И что из того, что сами-то скептики обычно не ходят в атаки…

Первая неудача сильно повредила Макарову. Ранее ему авансом выдавали комплименты, теперь некоторые стали смотреть на него косо. Новизна дела никого словно бы и не занимала, отчаянная смелость моряков никого не трогала. Начальству подавай успех, и поскорее. Что ж, таковы суровые условия для всех, кто следует неизведанными путями. Но не таков был характер командира «Константина», чтобы стушеваться перед вражеской ли эскадрой или перед собственной неудачей. Да, в организации атаки были упущения. Да, не стоило самому Макарову уходить в атаку на катере — командир должен управлять боем, а не бросаться очертя голову вперед.

Настойчивость и непоколебимая уверенность Макарова в правильности избранной им тактики одолели скептические подозрения. Ему разрешили снова выходить в море на поиски врага.

Турецкий флот между тем разбойничал вдоль русских черноморских берегов, разбойничал, не встречая сопротивления. В Севастополь поступали телеграммы, одна тревожнее другой:

«2 мая пять турецких броненосцев бомбардировали Сухум в течение 27 г часов; часть города значительно пострадала, но попытка десанта блистательно отражена пятью ротами с двумя орудиями. На улицах осталось много неприятельских тел…»

5 мая «неприятельская эскадра, усиленная двумя прибывшими пароходами, возобновила бомбардирование Сухума. Большая часть города сожжена и разрушена; наши войска вышли из него и расположились за речкой Маджара».

7 и 8 мая «на всем протяжении берегов наших, от мыса Адлера до Очамчир включительно (около 150 верст), турецкие суда продолжают бомбардировать и жечь беззащитные мирные поселения».

Макаров и другие русские моряки, зная обо всем этом, не находили себе места. Надо, во что бы то ни стало надо дать отпор самоуверенному противнику. Но как? Как ухитриться нанести удар бронированным турецким кораблям?..

Тем временем русская армия подошла к Дунаю. Форсировать эту полноводную реку не представлялось возможным, ибо на Дунае господствовали турецкие бронированные корабли береговой обороны — мониторы. У русских в дунайской дельте притаилось несколько минных катеров (примерно того же типа, что были у Макарова) — этим исчерпывались наши военно-морские силы в том районе. И вот в ночь на 14 мая русские катера совершили дерзкое нападение на вражеские корабли и потопили сильный монитор «Сельфи». Один за другим два катера, как рыцари на турнире, ударили своими копьями-шестами в борт турецкого корабля. Эффект был полный: через десять минут огромный броненосец тяжело сел на дно. Сразу же после этого турки поспешно отвели свои корабли в гавани.

А Макарова по-прежнему преследовали неудачи. 18 мая «Константин» подошел к Сухуми, намереваясь атаковать стоявшие там суда. Увы, над морем опустился с гор такой густой туман, что с капитанского мостика не видно было носа корабля. В этих условиях вести катера в атаку означало бы идти на явную авантюру. Скрепя сердце Макаров приказал повернуть обратно. Вцепившись в поручни мостика, командир «Константина» неподвижно смотрел перед собой. Он не замечал ни клубящегося тумана, ни брызг, что швыряли в него набегающие волны. Нет, нет, тысячу раз нет! Его замысел правилен. Он должен добиться успеха. Должен.

А его военное счастье было уже недалеко…

28 мая «Константин» вновь вышел в боевой поход. На этот раз курс был взят на запад, к устью Дуная, где в многочисленных протоках стояли турецкие корабли. Макаров хотел провести решительную атаку, чего бы это ни стоило. С этой целью, помимо обычных четырех катеров, которые поднимались на борт «Константина», было взято на буксир еще два. Ночью Макаров подошел к болгарскому порту Сулин, занятому турками. Темное небо непрерывно освещали два маяка: турки, наученные горьким опытом, уже стали бояться ночных атак. 10 минут первого «Константин» застопорил машины, катера были спущены на воду. В ночной тишине прозвучал голос командира:

— Господа! Мы в шести милях от Сулинского рейда. Отдавайте буксиры и постарайтесь отыскать турецкие суда. Держитесь правее маяка. Если, пройдя пять миль, ничего не увидите, то поворачивайте на север и в пяти милях встретите меня. Помните наши условия: разделяйтесь только тогда, когда увидите неприятеля.

Катера тесной группой пошли к погруженному в тишину и мрак вражескому берегу и вскоре исчезли из виду.

Макаров осторожно повел «Константина» к условленному месту встречи. Вся команда напряженно прислушивалась. Около двух часов со стороны Сулина раздался оглушительный взрыв, а затем частая орудийная и ружейная стрельба. И вновь на море воцарилась тревожная тишина. Прошел час, другой, катеров все не было. Беспокоясь за судьбу их, Макаров приказал подойти поближе к берегу. «Константин» увеличил ход. Вдруг корабль резко затормозил и стал. Мель! Дали задний ход на полные обороты. Тщетно. Командир отрывисто приказал:

— Уголь за борт!

Матросы стремглав бросились к угольным ямам. Мешки с углем один за другим полетели в темную воду. Десять, двадцать, сто…

Полный назад!

«Константин» медленно сползает с мели и поспешно отходит от опасного места. Макаров снял фуражку и отер лоб: да, весело было бы встретить рассвет под носом у турецкой эскадры. Пронесло на этот раз. Но где же катера?

Только в пять утра подошел первый катер, а за ним еще четыре. Одного катера так и не дождались…

Теперь можно узнать подробности боя. Лейтенанту Зацеренному опять не повезло: мина, сброшенная в воду, почему-то утонула, и атака не состоялась. На катере лейтенанта Пущина мина взорвалась произвольно и так повредила маленькое суденышко, что его пришлось затопить (как стало известно позже, все члены команды, кроме одного человека, вплавь добрались до берега и были взяты в плен). Наконец катер лейтенанта Рождественского подвел мину к борту турецкого корвета «Иджлалиле». Сильный взрыв повредил вражеский корабль настолько, что он вышел из строя до конца войны.

Ликовал весь экипаж «Константина», радостно возбуждены были моряки с катеров. Командир поздравил всех с первой победой, поблагодарил. Однако сам-то он был не очень удовлетворен. Как-никак, а вражеский корабль остался на плаву… Вот если бы отправить турка на дно — тут уж победа несомненная и эффектная. Так он и написал в своем рапорте: взрыв, дескать, «не произвел такого действия на судно, от которого броненосец сейчас же пошел бы ко дну». И не преминул сказать «о замечательном спокойствии и хладнокровии, с которым все на пароходе и катерах исполняли свой долг». Слово «долг» Макаров особенно любил…

Рапорт этот не только лаконично и точно рассказывает об атаке в Сулине, но и выразительно характеризует самого Макарова. Здесь нет ни малейшего преувеличения, которым так часто невольно (а порой и вольно) грешат сообщения с поля боя от его непосредственных участников: броненосец «сейчас же» не пошел ко дну — вот пока единственно реальный факт. Далее командир «Константина» весьма высоко отзывается о действиях своих подчиненных, но нигде ни слова не говорит о себе… И тем не менее победа одержана была, и несомненная.

С тех пор флот Турции уже не покидало паническое настроение. В самом деле, грозные броненосцы, стоящие на охраняемой базе, подвергаются опаснейшим ударам противника! И какого противника? У которого всего лишь несколько слабеньких катеров, действующих к тому же вдали от своих портов и буквально под носом у сильнейшей неприятельской эскадры. Боевая активность турецкого военного флота резко снизилась, моральный дух личного состава упал. Успех сулинского рейда был полный, именно так его и расценивали в русском флоте и армии.

Главный командир Черноморского флота адмирал Н. А. Аркас писал в Петербург: «…Считаю своим долгом отнестись с похвалою о молодецком деле парохода «Великий князь Константин» с 6 миноносными катерами, доказывающем существование среди моряков той отваги, соединенной с хладнокровною распорядительностью и готовностью к самопожертвованию, которая всегда была присуща нашему флоту… Все это служит доказательством, что геройский дух русского флота, передаваясь преемственно, служит нашей лучшею силою».

Участники смелого дела были награждены. Первой боевой наградой Макарова стал орден Святого Владимира 4-й степени с мечами и бантом.

Зная о подавляющем превосходстве своего военного флота над русским, турки считали, что их торговые суда, ходившие вдоль южных берегов Черного моря, находятся в полной безопасности. Морским путем осуществлялась значительная часть снабжения турецкой армии на Балканах и на Кавказе. Но Макаров вновь продемонстрировал, что в морской войне нет непреодолимых рубежей. 8 июня «Константин» неожиданно появился у берегов Анатолии (северо-западная часть Малой Азии), в непосредственной близости от столицы и главной морской базы Турции — Константинополя. В открытом море Макаров остановил английское судно (Англия оказывала помощь Турции в войне против России), приказал обыскать его и, не обнаружив военных грузов, отпустил. Вслед за тем «Константин» с помощью тех же минных катеров уничтожил в гаванях четыре турецких парусных корабля с грузом, причем команды их были отпущены на берег.

После этого Макаров взял обратный курс на Севастополь. Свое решение объяснял следующим образом: «Продолжая идти далее, я мог бы утопить еще много других купеческих судов, стоящих у анатолийского берега, но полагал, что цель потопления купеческих судов есть прекращение торговли, и так как потопление 4 судов наведет панику и прекратит парусное плавание вдоль берега, то не было побудительных причин, чтобы подвергать дальнейшему истреблению частную собственность». Как видно, Макарова не соблазняли легкие победы над турецкими парусниками, возившими вдоль побережья рыбу, табак и фрукты. Ну в самом деле, много ли чести для боевого моряка спалить несколько маленьких, неуклюжих парусников? Нет уж, увольте от этаких подвигов…

Конечно, упирая в рапорте на свое уважение к «частной собственности», Макаров немножко хитрил, и хитрил наивно. То был лишь простоватый камуфляж для высшего начальства: как-никак он жил в обществе, где и «частную», и всякую иную собственность уважали очень серьезно. (Кстати говоря, у Макарова в течение всей его жизни не наблюдалось особенной любви ни к частной и ни к какой другой собственности вообще. Даже в зрелые годы, когда он стал адмиралом, занимал крупные посты, получал премии и литературные гонорары, даже тогда никакой тяги к накопительству за ним не обнаруживалось.)

Причины, по которым Макаров не хотел воевать с турецкими «купцами», лежали в другом. Прежде всего он яростно желал сражаться, хотел проявить на деле свою отвагу и командирский талант, наконец, показать всем эффективность своих тактических идей. Ясно, что это желание не много весило на весах войны, и командир «Константина» получил даже что-то вроде замечания от начальства за стремление самому избирать способ военных действий. С высшей точки зрения замечание это следует признать вполне оправданным. Но не будем забывать, что лейтенанту Макарову было только двадцать семь лет. И он рвался в бой. Ну и стремление молодого офицера участвовать в самых опасных предприятиях нельзя не одобрить. Вот почему начальство не слишком гневалось на нетерпеливого лейтенанта…

Впрочем, существовала и другая причина, по которой Макарову была не по душе охота за торговыми судами, и здесь он обнаружил зачатки весьма зрелой мудрости. По тогдашним правилам ведения войны, за каждое плененное и приведенное в свой порт судно противника полагались так называемые «призовые деньги», то есть часть захваченных трофеев как бы шла в пользу моряков. Правила эти остались еще от пиратских времен. В России подобная система никогда не имела широкого распространения, но случаи выплаты «призовых денег» бывали. А вот все, что связано с коммерцией, со всякого рода гешефтмахерством, было чуждо Макарову. Он не только не попытался привести захваченные парусники в Севастополь, что было совсем нетрудно, и иные так и поступали, он по самой сути своей натуры не хотел заниматься ничем подобным. Безусловно, что уже тогда он понимал развращающее влияние наживы на личность военного человека. Позже Макаров написал (основываясь, помимо прочего, и на личных впечатлениях): «Я считаю, что от призовых денег командиры не будут ни хитрее, ни искуснее, ни предприимчивее. Тот, на кого в военное время могут влиять деньги, недостоин чести носить морской мундир».

Упорный лейтенант продолжал атаковать свое собственное начальство с той же страстью, с какой он мечтал броситься на врага. Тщетно: отправиться в боевой поход ему не разрешали, более того, командование решило использовать «Константин» для перевозки военных грузов, материалов в русскую действующую армию. Перегруженный до предела корабль совершил несколько рейсов. Это весьма опасное предприятие, так как минные катера в этих условиях взять не представлялось возможным, поэтому «Константин» оказался бы совершенно беззащитен при встрече с турецкими военными судами: ведь вооружение его состояло из нескольких легких пушек. К счастью, все закончилось благополучно.

Только 19 июля Макаров добился разрешения совершить новый рейд к берегам противника. На сей раз «Константин» крейсировал буквально в виду турецкой столицы. За несколько дней крейсерства удалось уничтожить шесть небольших торговых судов (их опять-таки уничтожили, а не захватили). Получив от турецких матросов известие, что в болгарском порту Варна находится вражеский сторожевой корабль, Макаров спешно двинулся туда, надеясь атаковать достойного противника. Рейд (‘казался пустынным…

К июлю 1877 года общий ход русско-турецкой войны на Балканском театре развился для нас весьма успешно. Сложнее обстояло дело на Кавказском театре военных действий. В апреле — мае русские войска добились здесь большого успеха и осадили сильнейшую турецкую крепость Карс. Однако противник сумел выправить положение и оттеснить наши войска на прежние позиции. Немалую роль в этих неудачах русских войск сыграло то, что туркам удалось в начале войны развернуть диверсионную деятельность в тылу нашей армии на Кавказском побережье. С моря были высажены турецкие десанты, к которым присоединились отряды чеченских и абхазских феодалов. Русское командование было вынуждено направить в район Сочи — Сухуми часть наших войск. Кроме того, в операциях против турецких диверсантов приняли самое энергичное участие отряды ополченцев из грузин, армян и других народов Кавказа, знавших на собственном горьком опыте, что значит султанское господство.

Турецкий флот не только снабжал отряды диверсантов оружием и снаряжением, но и оказывал им непосредственную поддержку в сражениях с русскими войсками. К тому же военные действия велись преимущественно в узкой прибрежной полосе, ограниченной высокими лесистыми горами, поэтому турецкие броненосцы могли очень легко обнаруживать с моря продвижение наших отрядов и поражать их огнем своей тяжелой артиллерии.

В начале августа отряд полковника Б. М. Шелковникова вышел из Сочи в направлении Гагры с целью разгромить диверсантов противника. В ту пору этот район представлял собой дикую и безмолвную местность, единственная узкая дорога тянулась вдоль самой кромки моря. С особенной тревогой отряд ожидал Гагринское ущелье: вершины гор заняты были диверсантами, а в море спокойно поджидали русских турецкие корабли. Шелковников телеграфировал в Севастополь адмиралу Аркасу: «В Гаграх нам угрожает опасность со стороны броненосца, постоянно охраняющего проход; прошу безотлагательно выслать помощь со стороны моря: либо произвести ночную атаку на этот броненосец, либо отвлечь его от берега». Как видно, минные катера завоевали себе прочную репутацию даже в сухопутных войсках: начальник отряда уже принимает как должное, что броненосец может быть побежден маленькими суденышками!

В ночь на 7 августа отряд Шелковникова подошел к ущелью и вступил в бой. Предполагалось за ночь прорвать оборону противника в опасном месте и к рассвету выйти в сравнительно укрытый район. На деле же получилось иначе. Врага удалось сбить с высот и отбросить от берега, однако ночной бой затянулся. Когда поднялось солнце, обнаружилось, что арьергард отряда только-только втянулся в ущелье и находился как раз напротив вражеского броненосца. Турки не заставили себя ждать — тотчас же раздались залпы тяжелых орудии. Казалось, русский арьергард обречен на верную гибель.

В это время с севера появился какой-то корабль. Турецкий броненосец, прекратив обстрел берега, двинулся ему навстречу. Неизвестный пароход отвернул и пошел в открытое море, преследуемый броненосцем. Вскоре оба корабля исчезли. Русский отряд благополучно форсировал ущелье. Чудо совершилось. А творцом его был лейтенант Макаров, командир минного транспорта «Константин».

Еще 4 августа 1877 года Макаров, находившийся в Севастополе, получил от адмирала Аркаса телеграмму с пометкой «экстренно»: «Шелковников телеграфирует мне, что у Гагры стоит броненосец, также у Пицунды. Отряд наш сегодня выходит из Сочи. Просит отвлечь неприятеля. Поручаю вам сделать что можете». Получив приказ, «Константин» тотчас же вышел в море, но попал в жестокий шторм и лишь 6 августа прибыл в Адлер. Здесь Макарову не смогли сообщить никаких данных о местонахождении кораблей противника. Пришлось действовать вслепую, рискуя неожиданно встретиться с вражеской эскадрой в невыгодных для себя условиях. В ночь на 7 августа «Константин» вышел на поиск.

Итак, надо было во что бы то ни стало «отвлечь неприятеля». Легко сказать — отвлечь! Хрупкий, лишенный брони торговый пароход с несколькими слабыми пушками и мощные турецкие броненосцы — вот соотношение сил. И все же Макаров не колебался, он смело искал боя. И, может быть, именно тогда сложился в его сознании дерзкий призыв, который он провозгласил много лет спустя и которому следовал всю свою жизнь, во всем и везде: «Если вы встретите слабейшее судно, нападайте; если равное себе, нападайте и если сильнее себя — тоже нападайте!»

Нападайте! Макаров был из породы людей, применяющих собственные правила прежде всего к самим себе. «Константин» направился прямо к Гагре. Глубокой ночью были спущены катера. Командир отдал приказ:

— Осмотреть побережье от Гагриши до Гагры. Если обнаружите неприятельский корабль — потопите его!

Увы, через несколько часов катера вернулись ни с чем: найти противника не удалось. И неудивительно — турецкие суда по ночам стали тщательно соблюдать световую маскировку и старались не производить никакого шума, опасаясь минных атак. Быстро светало. И тогда Макаров приказал подойти вплотную к Гагринскому ущелью.

Долгие часы искал «Константин» противника, и вот, как это часто бывает, встреча оказалась все-таки неожиданной. Сквозь тающий утренний туман турки первыми заметили приближающийся корабль и бросились в атаку. Макаров приказал отходить, но пошел не вдоль берега, что было бы безопаснее, а на запад, в открытое море: ведь надо увести броненосец как можно дальше от русских войск, подвергавшихся бомбардировке. «Константин» обладал большей скоростью, чем его преследователь. Турецкий броненосец стал постепенно отставать. Тогда, хладнокровно повествовал позже об этом сам Макаров, «я приказал уменьшить ход, чтобы представить ему интерес погони».

Началась рискованная игра в кошки-мышки. Вражеский корабль развил предельную скорость, стремясь сблизиться с «Константином» на дистанцию орудийного выстрела. Порой казалось, что турки вот-вот догонят пароход, и тогда…

— А дело становилось дрянь, — рассказывал потом Макаров, — нажимает, вот-вот начнет разыгрывать. Пароходишко картонный, с начинкой из мин… Два-три удачных выстрела — и капут!

Неожиданно налетел сильный шквал с дождем, и противники потеряли друг друга из виду. Когда турецкий броненосец вернулся к Гагре, русский отряд уже ушел в горы. Смелое предприятие увенчалось успехом. На другой день Шелковников телеграфировал: «Константин» поспел (в) Гагру в самую критическую минуту и увлек за собой броненосец… Услуга, оказанная им, не имеет цены. Приношу сердечную признательность бравому командиру «Константина»…»

Эффектная операция «Константина» у Гагры получила громкую огласку. О Макарове восторженно писали во многих русских газетах. Что ж, честолюбивый лейтенант читал эти статьи не без удовольствия — тем более хвалили-то его за дело. Одно лишь смущало и беспокоило Макарова: уж очень преувеличивали (чтобы не сказать больше) некоторые газетчики его успех. Где-то даже написали, будто он один чуть ли не разогнал целую турецкую эскадру… Впервые Макаров столкнулся с безответственными нравами бульварной прессы. Для него, человека в любых поступках чрезвычайно строгого к себе и щепетильного, все это выглядело странно и неприятно.

Вряд ли командир «Константина» предполагал тогда, сколько крови впоследствии испортят ему бойкие газетные борзописцы: преувеличат, сочинят, наврут, а потом тебе же поставят в упрек, что их собственные фантазии не сбылись. Но это будет позже. А пока он мог быть доволен: командование Черноморского флота, удовлетворенное его успехами, разрешило «Константину» вновь атаковать турецкие корабли.

Макаров не промедлил ни часа. Едва дав команде отдохнуть от напряженного похода, он уже вечером 10 августа повел «Константина» с минными катерами на борту в новый рейс. Турецкий десант продолжал еще удерживать Сухуми. Поддержку десанту оказывали своим огнем турецкие корабли, стоявшие на Сухумском рейде. Макаров спешил не зря: в ночь с 11 на 12 августа ожидалось лунное затмение. Абсолютная темнота как нельзя более способствует атаке, ибо экипажи турецких кораблей, наученные недавним горьким опытом, теперь усилили охрану гаваней.

В десять часов вечера, когда уже стемнело, Макаров остановил «Константина» в шести милях от Сухумского рейда. Катера были спущены и пошли в атаку именно в тот самый момент, когда яркий диск луны закрылся тенью.

В заливе стоял турецкий корвет «Ассари-Шевкет». Команда его была наготове. Английский корреспондент, бывший в тот день в Сухуми, рассказывал: «Все предосторожности для охраны судна были приняты в совершенстве: кругом двигались сторожевые шлюпки, половина команды спала на палубе с ружьями, орудия были раскреплены и заряжены, а картечницы на каждом конце мостика, на палубе и полуюте содержались в полной готовности к немедленному действию… Пальба и сигналы сторожевых шлюпок уведомили корветную команду о приближении неприятеля, и в одно мгновение все было готово к его приему».

Прием был действительно довольно горячий. Турки открыли яростную пальбу, но велась она торопливо и беспорядочно, в кромешной тьме попасть в катера не удалось. Загорелись сигнальные огни и костры на берегу. Однако наши катера терялись среди множества мелких турецких судов, сновавших по рейду. Один минный катер сцепился на абордаж с турецкой шлюпкой, произошла отчаянная рукопашная схватка, во время которой лейтенант Писаревский получил сильный удар веслом в голову — впрочем, все окончилось благополучно. Треск и шум выстрелов, беспорядочные сигналы и крики, в сущности, только помогли нашим морякам. Все четыре катера взорвали свои мины в непосредственной близости от турецкого корабля. Атака продолжалась всего лишь пять минут. Вскоре катера вернулись на «Константин». Потерь не было. Горячее «ура!» раздалось над ночным морем.

Через несколько дней стало известно, что «Ассари-Шевкет» получил подводные пробоины, сильно накренился, осел на корму и лишился хода. Три дня турки латали подбитый корабль, а потом на буксире отвели его в Батуми — главную базу своего флота на Кавказском театре военных действий.

Успех на этот раз был несомненен, и Макарову достался целый букет наград: золотой кортик с надписью «За храбрость» и орден Георгия 4-й степени, а также он был произведен в капитан-лейтенанты.

И снова Макаров не испытывал чувства полного удовлетворения. Еще на мостике «Константина», выслушав восторженные донесения командиров своих катеров, он с торжеством произнес:

— Ну теперь я полагаю, что броненосец потоплен! Оказалось, однако, что корвет (а не броненосец, как доложили ему моряки с катеров) остался все же на плаву. Он получил тяжелые повреждения и вышел из строя до конца войны, но Макаров по-прежнему желал полной победы. Его тревожило и другое: четыре мины, взорвавшиеся рядом, не нанесли кораблю решающего повреждения. Ясно, что заряд их слаб, тем более ясно, что атаковать минами с помощью шеста или на буксире — дело неперспективное. Надо применять самодвижущиеся мины. За ними будущее. И следует во что бы то ни стало испытать их в бою.

Самодвижущиеся мины (торпеды) появились на вооружении военно-морских флотов великих держав в самом конце русско-турецкой войны. Первым сконструировал торпеду талантливый русский изобретатель (между прочим, художник по профессии) Иван Федорович Александровский. Еще в 1865 году он попытался осуществить свою идею на практике, причем работу вел на свои собственные скромные средства. Три года спустя стало известно, что англичанин Уайтхед также проводит опыт с самодвижущимися минами в Адриатическом море. Изобретатель обратился в Морское министерство с просьбой о помощи, но… там уже, оказывается, вели переговоры с английской фирмой о покупке у нее «секрета» торпед. Тщетно доказывал выгоду своего изобретения Александровский. Напрасны были хлопоты передовых русских офицеров. Управляющий министерством адмирал Краббе и слушать ничего не хотел: торпеду, говорите, изобрел? Наш-то лапотник? Ну, полноте-с…

Дорогущие торпеды были куплены за границей и официально назывались в русском флоте не иначе, как «самодвижущиеся мины Уайтхеда». Между тем Александровский с грехом пополам кустарным способом довел свое изобретение до конца. В 1874 году в Кронштадте была благополучно испытана его торпеда, а в следующем году на новых испытаниях она превзошла по техническим качествам тогдашний образец Уайтхеда. Было, однако, уже поздно. Как это слишком часто бывало в России, собственному уму не доверяли, а на всякую иноземную наклейку взирали с почтением.

Макаров был слишком молод, чтобы как-то участвовать в печальной истории с русской торпедой. Но историю эту он хорошо знал, когда накануне войны начал интересоваться минным делом и стал посещать открытую тогда же в Кронштадте Минную школу. Пренебрежительное (чтобы не сказать больше!) отношение к отечественным достижениям возмущало Макарова уже в ту пору. Человек из народа, он крайне болезненно реагировал на снисходительное, барское презрение к самобытным ценностям, что было в его время весьма распространено среди так называемого «общества». И всю свою жизнь Макаров вел беспощадную борьбу с теми, кто почитал все отечественное явлением второго сорта, и за себя, и еще чаще за других.

Ко времени русско-турецкой войны случаев боевого применения торпед еще не было, никто с уверенностью не мог сказать, как ими следует пользоваться. Не применялись торпеды и в ходе текущей войны, хотя несколько штук их имелось на севастопольских складах. Макаров все лето тщетно бомбардировал Аркаса рапортами с просьбой дать ему возможность провести атаку минами Уайтхеда. Адмирал отказался дать торпеды под предлогом самым невероятным: «стоят они дорого» — именно так официально ответил он Макарову на его настойчивые просьбы. Однако упорный капитан-лейтенант продолжал методично осаждать Аркаса, повторяя в разных вариантах одно и то же: самодвижущиеся мины должны быть использованы в бою, и он, Макаров, готов взять на себя всю ответственность. В конце концов адмирал уступил.

Итак, Макаров наконец-то заполучил эти драгоценные торпеды (кстати сказать, драгоценные не только в переносном, но и в прямом смысле: за каждую «само-движущуюся мину Уайтхеда» нерасторопное морское ведомство платило 1200 золотых рублей, то есть огромную по тем временам сумму; для сравнения укажем, что строительство броненосца обходилось тогда в 3–5 миллионов рублей; дороговато стоило русской казне пренебрежение власть имущих к собственным «Платонам и Невтонам!»). Теперь Макаров должен был на свой страх и риск разработать, так сказать, технологию применения торпедного оружия. Посоветовались с командирами катеров и решили: одна торпеда будет укреплена в трубе под днищем катера, вторая доставлена к месту атаки на специальном плотике. Все это делалось кустарно, на скорую руку, да и сами торпеды в техническом отношении оставляли желать много лучшего. Учебных стрельб провести не удалось: «импортных» торпед было мало, приходилось экономить. Ну что ж, решил Макаров, испытаем их сразу в бою.

Подготовка к боевой стрельбе торпедами затянулась, и только в середине декабря 1877 года «Константин» отправился в боевой поход. Шли к Батуми. В ночь на 16 декабря, обнаружив турецкую эскадру в Батумской бухте, Макаров приказал произвести атаку. Все шло обычным порядком, только на этот раз два катера несли торпеды. Дело складывалось как нельзя удачно, оба катера подошли к сильнейшему турецкому броненосцу «Махмудие» и направили мины в цель. Раздался сильный взрыв, у борта корабля вверх взлетел фонтан воды. Потом, как обычно, турки начали запоздалую стрельбу. Оба командира катеров клялись Макарову, что цель поражена. Вернувшись в Севастополь, он так и доложил об этом командованию, сделав, однако, некоторые оговорки: мол, сам не видел, но… И тут Макаров поступил опрометчиво, о чем вскоре пожалел, зато получил хороший урок на всю жизнь. Оговорки Макарова приняты во внимание не были, и из штаба флота — а в каких штабах не любят сообщений о победах? — во всеуслышание объявили, что «Константин» подбил турецкий броненосец. Некоторые газетчики сенсации ради тут же этот броненосец и потопили…

Макаров был представлен к внеочередному присвоению следующего звания капитана второго ранга (это почти совпало с его днем рождения, что ж, быть в двадцать восемь лет в чине подполковника — честь немалая). Но очень скоро выяснилось, что «Махмудие» никакого повреждения не получил. Вышла очень неприятная история. Правда, командование флота никаких претензий к Макарову не предъявило, ибо при внимательном (запоздалом, к сожалению) чтении его рапорта становилось ясно, что командир «Константина» просто-напросто передал донесения командиров катеров. Однако будущие недоброжелатели будущего адмирала очень любили впоследствии вспоминать этот эпизод: вот, дескать, за какие такие заслуги выскочка получил свои чины и ордена… А недоброжелателей этих находилось немало.

Впоследствии выяснилось, что одна из торпед, выпущенных с катеров, прошла мимо цели и, не разорвавшись, зарылась в прибрежной полосе. Здесь ее нашли в неповрежденном виде. Вторая торпеда, как установила экспертиза, ударилась о толстую цепь, которой крепились бревна противоминного заграждения, поставленного вокруг турецкого броненосца. От сильного удара металлический корпус торпеды сломался, зарядная часть его ушла на дно, где и взорвалась. Взрыв произошел на таком расстоянии от броненосца, что не причинил ему существенного вреда. Атака не удалась, но ведь это было первое в мире боевое применение торпед. Турки встревожились чрезвычайно. Они усилили охранение гаваней, отвлекая для этой цели от боевых действий множество судов. Каждую ночь их моряки несли изнурительные вахты. Уже это одно было безусловным успехом русского минного флота.

В то время сам Макаров нервничал необычайно. Конечно, в его рапорте нужно было сделать более определенные оговорки, конечно, надо строже относиться к донесениям командиров, вернувшихся из боевого дела: они возбуждены, взволнованы, они благополучно ушли из-под огня — как же им не верить в собственный успех?! Ну ничего, не в последний раз писать ему рапорты, впредь он никогда не поставит себя хоть в сколько-нибудь сомнительное положение. А теперь немедленно в бой. Немедленно.

Макаров подает Аркасу план артиллерийского обстрела турецких портов орудиями «Константина». План смел и хорош, ничего не скажешь, однако слишком мало шансов, чтобы корабль и его командир вернулись из такого набега целыми и невредимыми. И Аркас отказывает. Он любит и ценит Макарова. Пожилой опытный моряк, немало на своем веку повидавший, он, конечно, хорошо понимает побудительные мотивы подобных дерзновенных замыслов молодого командира: ему хочется выполнить какое-нибудь уж очень отчаянное дело… Ну ладно, как нельзя более кстати. И Аркас приказывает вызвать Макарова в штаб.

К началу зимы 1877 года в русско-турецкой войне наметился решительный перелом. На Кавказе в начале января 1878 года русская армия готовилась к штурму сильно укрепленного Батуми. На помощь своим сухопутным частям турки направили в этот порт боевые корабли.

…Макаров плотнее повязал накидку, поправил капюшон. Зима даже в этих субтропических широтах остается зимой. Ишь какой холодный ветер! Под ногами часто вибрировал настил мостика. Корабль шел полным ходом. Уже начинало смеркаться, а часа через два надо быть вблизи Батуми. Сегодня предстоит горячее дело.

10 января 1878 года Макаров получил приказ: «Константин» должен отправиться к Батуми и попытаться отвлечь на себя внимание турецких кораблей. Этим преследовались сразу две важные цели. Во-первых, недавно вражеские броненосцы подвергли зверскому обстрелу Евпаторию, Феодосию, Анапу; командование опасалось, как бы подобные нападения не повторились. Во-вторых, демонстрация «Константина» у турецких берегов могла отвлечь неприятельский флот от обороны Батуми.

Лучшим способом подобной демонстрации Макаров счел торпедную атаку вражеской эскадры, стоявшей в Батумской гавани. Операцию решено было провести ночью. (Потом Макаров шутил о собственной тактике: «Днем я вижу, неприятеля далеко и имею много времени справиться или, лучше, убежать, ночью же они все от меня бегут, как от зачумленного».)

Поздно вечером 13 января «Константин» под прикрытием тумана скрытно подошел к Батуми. В половине двенадцатого два катера, вооруженные самодвижущимися минами, пошли в атаку. Погода к этому времени прояснилась, «свет луны и блеск снежных гор прекрасно освещали рейд», писал позже в своем донесении Макаров. Командиры катеров могли хорошо наблюдать цели. Атакован был сторожевой корабль, стоявший в гавани ближе всех к открытому морю. С небольшого расстояния катера выпустили торпеды. «Обе взорвались одновременно, — обстоятельно продолжал докладывать Макаров. — Слышен был энергичный взрыв… Затем слышен был сильный треск от проломившегося судна и глухие вопли и крики отчаяния многочисленной команды.

Пароход лег на правую сторону и быстро погрузился на дно с большей частью своего экипажа… До того как скрылись мачты, прошла одна или две минуты». (Рапорт, как видим, отличается предельной пунктуальностью!)

Итак, свершилось! Вражеский корабль исчез в волнах непосредственно после удара макаровских катеров. Снова победное «ура!» звучит на палубе «Константина», снова обнимаются и поздравляют друг друга моряки. Макаров молча смотрит с мостика на это торжество. Командир должен быть сдержан. Он не может размахивать фуражкой, как тот молодой мичман на юте, не может кричать во весь богатырский голос, как те матросы, что собрались в кучу около одного из минных катеров. Но он счастлив, как и они. Он улыбается в темноту и яростно теребит небритый подбородок, на котором не выросла еще знаменитая адмиральская борода. Победа, победа!

Турецкий корабль «Итибах», потопленный в Батуми, оказался первой в мире жертвой торпедного оружия. О Макарове восторженно писали газеты, он получил множество приветствий и поздравлений.

Эту свою долгожданную победу Макаров одержал, что называется, вовремя: через пять дней, а именно 19 января 1878 года, было подписано перемирие.

Война окончилась, однако русская армия и флот по-прежнему оставались в боевой готовности. Англия и Австро-Венгрия боялись усиления русского влияния на Балканах, они добились того, чтобы окончательные условия русско-турецкой войны были обсужденье на конгрессе представителей великих держав. Дипломатия дипломатией, но Англия держала у входа в Черное море свою военную эскадру, а Австро-Венгрия сосредоточивала войска у границ России. В этих условиях русский флот готовился к новым боевым действиям с «владычицей морей» — Англией. Все ожидали, что вот-вот последует разрыв дипломатических отношений между Лондоном и Петербургом. Макаров в эти тревожные дни самым серьезным образом готовился к возможной войне. Теперь «вероятный противник» был самый что ни на есть грозный, но командир «Константина» робости не испытывал. Скорее наоборот. «Пароход в настоящее время совершенно готов к выходу в море, — сообщал он Аркасу 31 января и уже загодя спешил не опоздать к военным действиям. — …Я был бы весьма счастлив получить разрешение выйти в крейсерство, как только будет объявлен разрыв, если бы мы вступили в войну с Англией. Я твердо уверен, что при нашей теперешней опытности мы можем безнаказанно сделать нападения на суда, стоящие в проливе…» Чего другого, но оптимизма Макарову было не занимать!

Русско-турецкая война закончилась убедительной победой России. При этом следует иметь в виду, что по технической оснащенности турецкие вооруженные силы не уступали русским, а подчас их превосходили. Так, турки были вооружены английскими и американскими винтовками более совершенного образца, нежели тогдашние русские. О военно-морских силах и говорить нечего. Однако именно на морском театре Россия добилась поразительных успехов. В сущности, оборонялся в этой войне сильнейший флот — турецкий, а слабый русский флот вел активное наступление. И было достигнуто это не только величайшей самоотверженностью наших моряков, но и смелым использованием новых тактических приемов.

Заслуги Макарова здесь исключительно велики. Идея Макарова использовать средство дальнего действия (корабль) для доставки к месту сражения средств ближнего боя (катера) была абсолютно оригинальна, а кроме того, содержала в себе семена будущего развития. В зародыше здесь просматривается идея авианосца (отметим попутно, что техническая идея авианосного корабля была разработана впервые в России во время империалистической войны). Макаров оказался первым в мире военным моряком, применившим торпеды — новый вид оружия, которое коренным образом повлияло на развитие флота в течение ста лет. Более того, он правильно угадал наиболее удачный способ запуска торпеды: выталкивание через трубу — этот принцип не изменился до сих пор. А самое главное, Макаров доказал на практике, что в морской войне даже сильнейший флот не способен создать полной блокады, продемонстрировал преимущество наступления над обороной.

В старину, а стариной для нас стал уже прошлый век, да и начало нынешнего, время в наши дни течет быстро, так вот, в старину принято было считать, что каждый офицер переживает две войны — одну в юности, другую в пожилом возрасте. Вряд ли эта арифметическая примета всегда справедлива, но примета была. И биография Алексея Алексеевича Брусилова полностью тому соответствует.

Первой войной для него, двадцатичетырехлетнего поручика 15-го Тверского драгунского полка, стала русско-турецкая война 1877–1878 годов…

…В те не очень-то в общем давние, но уже кажущиеся бесконечно далекими времена войны начинались неспешно. «Внезапное нападение» — одно из не очень приятных изобретений XX века, эпохи кровавых империалистических злодейств; сомнительная честь подобного «открытия» принадлежит японским самураям, без объявления войны напавшим на русский флот в Порт-Артуре в 1904 году. Но молодой поручик Алексей Брусилов пока еще жил в благопристойном и добропорядочном XIX столетии. Тогда о предстоящей войне загодя велись дипломатические переговоры, о них судачила печать, велись бесконечные споры в парламентах, в кафе, трактирах, в дворянских и купеческих клубах, просто на улицах.

Брусилов и другие молодые офицеры не очень-то интересовались политикой, да и плохо разбирались в ней, однако служили они на Кавказе, в пограничном округе, а по ту сторону границы — Турция. Весной и летом 1876 года, как обычно, к вечеру офицеры уезжали из лагерей в город. Читали местные тифлисские газеты, обсуждали новости. Новости эти были не такие уж свежие, Петербург далеко, но все же приближение надвигавшейся военной грозы ощущалось явно. Турки свирепо подавили волнения в Болгарии и других славянских землях. Газеты сообщали ужасающие подробности расправ с пленными и мирным населением. Началась война между Османской империей и крошечной Сербией. Ясно, говорили офицеры, что сербам не удержаться, тогда уж придется нам выступать им на помощь…

А знойное кавказское лето было в разгаре, а оперетта все так же гремела, а ресторан гостиницы «Европа» все так же гостеприимно принимал по вечерам господ офицеров. Но вот…

2 сентября командир полка получил телеграмму из Тифлиса от начальника штаба Кавказского военного округа: полку надлежало немедленно выступить в лагерь на русско-турецкой границе. В ту пору даже по военной тревоге сборы были неспешные: пока уложили на подводы полковое имущество, собрались, срочно перековали и переседлали коней, перебрали амуницию…

У Брусилова было особенно много хлопот, ведь ему надлежало отвечать за все штабные и хозяйственные дела полка, а это порядочно, ибо следовало подготовить к походу четыре эскадрона, то есть четыре без малого сотни всадников, нестроевую, то есть обслуживающую, роту (двести с лишним человек), полковой обоз, штаб и многое другое, что не числится в штатном расписании, но составляет непременную принадлежность армейской жизни. Скажем, полковые любимцы, не очень-то породистые Полкан и Балкан — как с ними быть? Ведь не бросать же их… Однако собрались, хлопоты были закончены, 6 сентября поутру весь полк отслужил молебен и двинулся по узкой извилистой дороге на Тифлис.

В своих очень правдивых воспоминаниях Брусилов пишет, что офицеры «пламенно желали» войны, «в особенности нетерпеливо рвались в бой молодые офицеры, наслушавшиеся вдоволь боевых воспоминаний от своих старших товарищей, участвовавших в турецкой войне 1853–1856 годов и кавказских экспедициях». В чем же была причина этого воодушевления? Брусилов прямо и нелицеприятно объясняет, что для большинства его товарищей-офицеров привлекательна «была именно самая война, во время которой жизнь течет беззаботно, широко и живо, денежное содержание увеличивается, а вдобавок дают и награды.

Что же касается низших чинов, — продолжает Брусилов, — то, думаю, не ошибусь, если скажу, что более всего радовались они выходу из опостылевших казарм, где все нужно делать по команде; при походной же жизни у каждого большой простор. Никто не задавался вопросом, зачем нужна война, за что будем драться и т. д., считая, что дело царево — решать, а наше — лишь исполнять. Насколько я знаю, такие настроения и мнения господствовали во всех полках Кавказской армии».

Оценка эта и справедлива, ибо подобная ограниченность понимания была свойственна не только Кавказской армии, и самокритична: поручик Алексей Брусилов тоже не слишком-то глубоко понимал тогда смысл происходивших событий, да не очень и вникал в них: дело драгун рубить врагов, а что там, как там — не нашего ума дело… До бога высоко, до царя далеко. Пики к бою, шашки наголо, вперед марш-марш, «ура!» — вот и вся тут наука.

…Тверской драгунский полк прибыл на турецкую границу в конце сентября и расположился на зимние квартиры в районе города Александрополя (ныне Ленинакан Армянской ССР). К войне готовились энергично. Более всего Брусилов занимался лошадьми, в условиях суровой и капризной горной зимы содержать их было нелегко. Настроение его было бодрое, как и все молодые офицеры, он радовался, что рутина казарменной жизни кончилась, что нет более плац-парада, что близится настоящее живое дело — война.

Полк Брусилова вошел в состав 1-й кавалерийской дивизии (вместе с еще одним драгунским и тремя казачьими полками; обычно в русской кавалерийской дивизии имелось несколько полков различного тактического применения; так, казаки были более легкой и более маневренной кавалерией, нежели драгуны, зато последние более пригодны к действиям в сомкнутом строю — основном тогда виде конного боя). 1-я дивизия входила в состав главных сил Кавказской армии, командовал которыми генерал М. Т. Лорис-Меликов. Обходительный, ловкий, с хорошо подвешенным языком, что редко бывает среди военных, он впоследствии сделал головокружительную карьеру, став правой рукой стареющего Александра II. А в ту пору это был заурядный генерал, никакими дарованиями, кроме вышеуказанных, не отмеченный.

В апреле 1877 года военные действия начались. Здесь не место излагать хотя бы кратко ход русско-турецкой войны. Скажем лишь, что ввиду особенностей общего характера поля военных действий противников оно делилось на два изолированных театра — Балканский и Кавказский. Кавказский был тут второстепенным, он находился на периферии Османской империи, располагался в горных районах, с редкой сетью дорог и редким сравнительно населением. Иное дело — Балканский полуостров, точнее, та его часть, которая ныне составляет территорию Румынии, Болгарии и Европейской Турции. Здесь находились кратчайшие пути к турецкой столице — Стамбулу, здесь пролегала густая сеть дорог, тут легче было сосредоточить и снабжать крупные войсковые соединения. Вполне закономерно, что оба противника считали этот театр главнейшим и именно здесь сосредоточили основные боевые силы.

Будучи второстепенным, Кавказский участок фронта отнюдь не должен был оставаться с русской стороны в пассивном состоянии. Напротив, тут предполагались решительные, причем именно наступательные действия. Русские стратеги так формулировали задачи здешних сил: «Конечная цель наших военных действий находиться не в Азиатской Турции, а на Балканском полуострове. Цель эта будет тем ближе достигнута, чем больше турецких сил мы привлечем против себя и чем больше займем пунктов и пространства в Азиатской Турции… Наиболее важными и выгодными пунктами для занятия представляются Карс и Эрзерум, и все возможное должно быть сделано, чтобы ими овладеть».

Сейчас, безусловно, очевидно, что и стратегическое и тактическое решение оказалось тут правильным: наступать вдоль Турецкого побережья Черного моря мы но могли ввиду полного господства флота противника, а кратчайшим расстоянием в глубину страны была оперативная линия Карс — Эрзерум, где не первый раз уже воевали русские и турецкие войска. Почти полвека тому назад Александр Пушкин уже побывал здесь с русскими полками, его «Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года» дает прекраснейшие описания тамошней природы, военного быта на горных дорогах и биваках, сцены боев и схваток. Кстати, и способы войны за эти полстолетия существенно не изменились, так что с малыми поправками пушкинские картины могут быть отнесены и к брусиловскому времени.

Всего к началу войны Кавказская армия насчитывала 95 с половиной тысяч бойцов — несколько больше, чем у турок. В горной труднопроходимой местности и при плохой тогда связи эти силы были разбиты на несколько отрядов. Для наступления в глубь Турции выделялись главные силы — так называемый «основной корпус» под командованием Лорис-Меликова, в нем числилось 52 с половиной тысячи, в том числе и личный состав тверских драгун. Итак, с первого дня войны поручик Брусилов волею судеб оказался в авангарде главных русских сил, поведших наступление.

К ночи 11 апреля офицерам полка стало известно, что назавтра начинаются военные действия: Брусилов лично привез эту весть из штаба корпуса, куда его, как и других полковых адъютантов, вызвали для вручения манифеста об объявлении войны. Тотчас же стали готовиться к атаке на пограничные турецкие казармы, стоявшие на противоположном берегу горной реки. Уже в половине первого 12 апреля в кромешной темноте южной ночи Брусилов с отрядом драгун переправился через разбухшую от весеннего половодья реку. В темноте брод теряли, приходилось то и дело плыть на лошадях в ледяной воде. К счастью, обошлось без потерь.

Брусилов шепотом отдавал команды драгунам, тихо окружавшим казарму. Ожидалось, что турки, которые тоже знали о приближении войны, вот-вот откроют огонь. Но было тихо. И только когда один из драгун, знавший несколько турецких слов, громко постучал в ворота казармы, все стало ясно: турки… спали. То ли верховное командование не позаботилось своевременно оповестить свои пограничные части, что началась война, то ли не сработала телеграфная связь, то ли начальник отряда оказался беспечен, но казарма была окружена, и после кратких переговоров все турки сдались брусиловским драгунам без единого выстрела. Молодой поручик был доволен: в первой же операции захвачен ценный трофей — командир турецкой пограничной бригады. Брусилов не скрывал своей радости, но опытные ветераны кавказских войн своевременно предупредили: успех его случаен, турки — серьезный противник, они еще покажут себя. Вскоре так и произошло.

Русские войска уже к концу апреля начали охватывать турецкую крепость Карс — основу приграничных укреплений противника. Главнокомандующим Анатолийской армии Турции был Мухтар-паша, опытный в военном деле человек, он понимал, что в открытом бою проиграет русским, поэтому отступил из Карса на запад, к горным перевалам, оставив в крепости большой гарнизон с приказом держаться до последнего. 1-я кавалерийская дивизия первой из русских частей вышла к Карсу. Разведка донесла, что Мухтар-паша только что ушел, поэтому сильный отряд был направлен за ним в погоню.

Брусилов со своими драгунами шел в авангарде. Дорога проходила мимо многочисленных сел, большинство их были армянские. Жители открыто и восторженно встречали разъезды русских кавалеристов. Брусилов хорошо запомнил их радостные лица, их приветствия и много позже в мемуарах не преминул рассказать об этом. В церквах звенели колокола, жители выносили на дорогу плоский армянский хлеб, соленый овечий сыр, вино. Но эскадроны торопились, было не до подарков.

Двое суток погони не дали результатов, если не считать нескольких пленных турецких солдат, отбившихся от своих. На третьи Брусилов увидел заснеженные кручи горного кряжа — то был Сеганлугский хребет, за которым и намеревался укрыться Мухтар-паша со своими главными силами. Нужно было поворачивать обратно, люди и кони страшно устали. Обоз и лазарет отряда к тому же отстали. Повернули. Обратно ехали уже медленнее, подгоняемые лишь голодом и желанием поскорее пробраться к своему лагерю. И вдруг за одним из поворотов дороги Брусилову и его товарищам открылось страшное зрелище. Стоял знакомый санитарный фургон их полка и пара обозных двуколок. Лошади были выпряжены и исчезли, а на обочине в лужах крови валялись полдюжины обозников и санитаров. Боже, что с ними сделали! Глаза выколоты, кисти рук отрублены, над некоторыми телами отвратительно надругались. Это были обычные проделки башибузуков. Шайки башибузуков были полный нуль в военном отношении, всегда избегали открытого боя с нашей кавалерией или казаками, но охотно занимались разбоем на дорогах и творили страшные зверства. Они-то и резали мирное население славянских или армянских селений. То был первый случай, когда молодой Брусилов столкнулся с бессмысленными зверствами войны. Он был поражен, ибо одно дело читать или слышать рассказы о зверствах и совсем иное — столкнуться с ними воочию.

Традиции армии, в которой служил Брусилов, были совсем иными. Никогда, даже в дни страшного ожесточения против врага, как, например, в Отечественную войну двенадцатого года, никогда не пятнала себя русская армия расстрелом пленных, зверствами и мародерством. Кровь можно проливать лишь в бою, а в иное время грех, если то. не кровь изменническая, — таков был неписаный, но свято соблюдавшийся закон. Даже к своим казакам, которые вообще-то не прочь были «слямзить» кое-что у противника, в армии относились предосудительно, хоть и хвалили казачью лихость и отвагу в бою. Брусилов всю жизнь оставался верен этим лучшим традициям нашей армии. Ни молодым поручиком, командиром кавалерийского разъезда, ни генералом не совершал он жестокостей к побежденным и насилий над мирным населением.

После окружения Карса часть сил русской армии была брошена на север против крепости Ардаган. От терских драгун был выделен дивизион (то есть два эскадрона), вместе с ними пошел и полковой адъютант Брусилов. Русские войска очень быстро взяли крепость, вся операция заняла не более недели. В послужном же списке офицера Брусилова вскоре появилась запись: «За отличие, проявленное в боях с турками 4 и 5 мая 1877 г. при взятии штурмом крепости Ардаган, награжден орденом Станислава 3-й степени с мечами и бантом».

То была первая боевая награда будущего генерала Брусилова. Первая, но не последняя. Он получил за свою долгую военную службу почти полный набор существовавших тогда в России орденов.

Перед стенами Карса Брусилову пришлось задержаться долго. Крепость осаждалась недостаточно решительно, да и недостаточно умело. Турки упорно сопротивлялись, часто делали вылазки. Тогда вызывали на поле боя кавалерию, чаще всего драгун. Эскадроны шли в разомкнутом строю (местность была неровная), шли на рысях, а не в галоп (по той же причине). Турки отступали, а по русской коннице открывали огонь из крепостных орудий. Такие операции повторялись чуть ли не каждый день. Драгуны несли потери (не очень значительные, впрочем), но так ни разу и не столкнулись с противником.

Брусилов вспоминал об этом с неудовольствием: «Мы называли эти вызовы кавалерии к Карсу «выходами на бульвар», и этот «бульвар», признаться, нам порядочно надоел». Конечно, гораздо увлекательнее гнаться за турецким главнокомандующим по горным дорогам, однако поручик Брусилов именно тут приобрел тот важнейший навык военного человека, без которого ни ему и никому другому до и после него не стать бы выдающимся полководцем: умение стоять под огнем. Это издали очень просто: стоять, когда в тебя стреляют, и не ложиться, идти вперед, под огонь, хотя непослушное тело само, кажется, готово поворотиться вспять, идти медленно, когда ноги как будто несут тебя быстрее и быстрее, слушать в грохоте боя команду и исполнять ее не мешкая (или отдавать нужную команду и показывать пример исполнения ее).

Этому нельзя выучиться в самых лучших военных училищах, не освоить на самых суровых маневрах. Это можно постичь, только находясь самому под огнем. Но только человек, сам не раз бывавший под огнем, только он поймет, что можно, а чего нельзя ожидать от другого человека, других людей, посылая их в огонь. Только он знает пределы возможного и невозможного здесь. И сможет точнее и лучше рассчитать все как командир. Раз за разом ходить и водить людей в атаку нерезвой рысью под огонь, под грохот разрядов и стоны раненых товарищей — это боевой опыт, который не имеет цены для будущего военачальника. Под Карсом Брусилов такой опыт приобрел.

Пока войска, осаждавшие Карс, вели изнуряющие, но нерешительные бои, главные силы русской Кавказской армии вели поначалу успешное наступление. Южнее Карса русский так называемый Эриванский отряд взял с ходу сильную турецкую крепость Баязет. Тем временем к северу от Карса на Черноморском побережье были успешно отражены турецкие десанты.

Турки, опасаясь полного разгрома на азиатском участке фронта, вынуждены были перебросить резервы в свою Анатолийскую армию, хотя эти резервы так нужны были в то время под Шипкой и Плевной! Итак, стратегическая задача, поставленная в начале войны перед Кавказской армией, выполнялась: силы противника оттягивались с главного театра военных действий. Но ведь можно и перевыполнить намеченные задачи, и такая возможность русскому командованию предоставлялась судьбой. Сложились благоприятные условия для решающего сражения с главными силами турок, отступившими к району Сарыкамыш — Зивин, примерно посередине основной стратегической линии военных действий (Карс — Эрзерум). Стал вопрос перед командованием Кавказской армии — атаковать ли турецкие позиции, что называется, «на плечах отступающего противника» или дождаться падения Карса и тогда уже обрушиться всеми силами. Решение было принято опрометчивое — идти вперед, силы турок явно недооценивались, началось легкомысленное, плохо подготовленное наступление на Зивин.

Войска повел генерал Гейман. То был колоритный и экстравагантный человек, кантонист, сын еврея-барабанщика, довольно ловкий интриган и острослов, но безусловный авантюрист. Стремясь во что бы то ни стало связать свое имя с решающим, как он полагал, успехом в войне, Гейман направил свои войска прямо на лобовой штурм. Лорис-Меликов, находившийся при его отряде, тоже куда как не выдающийся стратег и тоже авантюрист, плохой этот план утвердил. Перед атакой Гейман самоуверенно произнес слова, которые обыкновенно говорятся «для истории»:

— Я не веду сегодня колонн. Здесь и без того довольно генералов, нужно же им дать случай отличиться.

Отличились… Опытный Мухтар-паша собрал превосходящие силы, русская атака была отбита, турки сами перешли в наступление. Самоуверенность Геймана и Лорис-Меликова сменилась растерянностью, и русские войска покатились назад. Покатились далеко, даже осаду Карса пришлось снимать.

Брусилов подробностей этих еще не знал, просто однажды вечером по полку приказано было срочно собраться и отходить. Отошли они быстро, неожиданно для противника и без потерь, но настроение у всех было неважное. Тем более что все понимали: проиграли сражение не рядовые, а генералы. Так и было. Брусилову не раз предстояло еще убедиться в слабости высшего военного и политического руководства тогдашней России. Дряхлеющий правящий класс уже не мог выдвинуть из своей среды Петра Великого, Суворова или Кутузова. Под Карсом лишь в малой пропорции произошло то, чему Брусилов стал свидетелем в масштабах неизмеримо более огромных и последствий более трагических. Только невероятная стойкость, лишь неописуемое мужество русских воинов позволяли армии восполнять неграмотное командование и плохое руководство.

Полк тверских драгун отошел обратно к границе. В конце июня Брусилов и его товарищи оказались уже на российской территории под местечком Игдырь. Здесь простояли в бездействии месяца полтора. Было скучно, ибо серьезных боевых столкновений не происходило, но изнуряла страшная жара и очень плохое снабжение. Питались чем бог пошлет, причем солдаты и офицеры в эскадронах были тут в совершенно равном положении. Негде было даже нагреть воду, чтобы помыться как следует, не говоря уже о банях. Пропитанные потом рубахи кипятили в котлах, даже сменной пары не имелось, и вот Брусилову и его товарищам приходилось сидеть под буркой, пока единственная эта рубаха высохнет. Перевязочных материалов и лекарств не имелось вовсе.

К началу сентября тверские драгуны вновь были переброшены в состав главных сил. Брусилов, как и все его сотоварищи, с радостью покидал голые, выжженные солнцем скалы вокруг Игдыря. Теперь-то, надеялись они, предстоят настоящие бои с противником — настоящие в их представлении, то есть лихие конные атаки, обходы противника, прорывы в тыл. Но и здесь русская армия вела пока пассивную позиционную войну. Зато подходили резервы. Рядом с брусиловскими драгунами стала только что прибывшая из Москвы 1-я гренадерская дивизия. По всему чувствовалось — вот-вот начнется…

И верно, готовилось новое наступление. Командование осталось прежним, те же Лорис-Меликов, Гейман и прочие, но сил у них теперь стало больше, причем особенно прибавилось артиллерии: для осад крепостей, которыми так изобиловала кампания в Закавказье, это было очень важно. С наступлением следовало спешить, ибо турецкое командование, переоценивая тактический успех Мухтара-паши, намеревалось даже перебросить часть сил Анатолийской армии на Балканский театр боевых действий. Это было бы недопустимо, ибо как раз в конце августа начали разворачиваться решающие сражения под Плевной.

Большим преимуществом русской армии в ее войне с турецкой феодальной военщиной была, как уже говорилось, поддержка местного населения. Летом из грузин и армян, проживавших тогда на территориях, принадлежавших турецкому султану, были сформированы вспомогательные и даже боевые отряды. Многие армяне, жители так называемой «Турецкой Армении», служили в нашей армии переводчиками, проводниками, разведчиками.

…Ночь на 20 сентября огласилась артиллерийским громом. В ночной тишине и темноте, усиленная горным эхом, канонада звучала особенно впечатляюще. Тверской драгунский полк, построенный по тревоге, замер в ожидании приказа о наступлении. Лошади переступали ногами, трясли головами, испуганно похрапывали. Справа и слева уходили вперед пехотные колонны, молча, без криков и песен, тяжко ступая по каменистым дорогам, а драгуны все стояли. Наконец, когда вершины гор уже осветились ранними лучами, Брусилов услышал раскатистое:

— По-о-олк! По-эс-ка-дронно ша-а-гом ма-арш, ма-арш!

Первые дни турки отступали, не давая решительного сражения. Наконец к вечеру 2 сентября Тверской полк вышел к высокой горе Авлиар. Здесь-то и произошло знаменитое сражение, решившее исход военной кампании в Закавказье, впоследствии оно получило название Авлиар-Аладжинского.

С рассветом 3 сентября русские войска несколькими колоннами двинулись на штурм турецких позиций. Тверской полк шел в авангарде, получив задание прикрыть край оврага, обеспечивая тем самым фланг атакующей пехоты. Брусилов по приказу командира полка первым должен был выйти на позицию, чтобы лучше выбрать место. Шли на рысях открытой местностью, под огнем. Внезапно лошадь Брусилова сделала отчаянный скачок и рухнула, сраженная насмерть. К счастью, сам поручик даже не ушибся. Он пересел на лошадь полкового трубача и вовремя прискакал на место. Полк вышел к оврагу, и был отдан приказ, который так не любят все кавалеристы: спешиться и залечь в цепь. Турки тем временем вышли на другую сторону оврага, завязалась перестрелка. Брусилову везло в тот день: пули то и дело ударяли по камням вокруг него, но он не получил даже царапины.

Драгуны надежно прикрыли фланг нашей атакующей пехоты. В середине дня гора Авлаир, ключ турецких позиций, была взята. Началось беспорядочное бегство противника. Армия Мухтара-паши потерпела полное поражение, сам он с малой толикой своих войск бежал вновь к Зивину. Но теперь у Анатолийской армии не было ни сил, ни резервов, чтобы сражаться в открытом поле. У них оставалась одна надежда — крепости.

Важнейшей из них по стратегическому положению и сильнейшей в военном отношении была крепость Карс. Протяженность линий укреплений составляла 20 километров. На фортах стояло 300 орудий, гарнизон насчитывал 25 тысяч человек. Запасов продовольствия и боеприпасов, подготовленных заблаговременно, хватило бы на несколько месяцев боев. А стоял уже октябрь, приближалась зима, очень суровая и снежная в этих горных местах. А ведь осаждающим негде укрыться — кругом голые скалы, обдуваемые ветрами, да редкие сожженные селения.

Французский генерал де Курси, находившийся в ту пору при штабе Кавказской армии, осмотрев Карс, пророчествовал русским генералам:

— Я видел карские форты, и одно, что я могу посоветовать, это не штурмовать их: на это нет никаких человеческих сил! Ваши войска так хороши, что они пойдут на эти неприступные скалы, но вы положите их всех до единого и не возьмете ни одного форта!

Есть тут и еще одно свидетельство. В 1829 году, посетив крепость, только что взятую русскими войсками, один путешественник кратко заметил: «Осматривая укрепления и цитадель, выстроенную на неприступной скале, я не понимал, каким образом мы могли овладеть Карсом». Это был Пушкин. И вот полвека спустя неприступную крепость надлежало взять снова.

Уже к 10 октября, преследуя деморализованного поражением противника, русские войска обложили Карс. Тверские драгуны заняли позицию с западной стороны крепости. Брусилов, как и другие офицеры полка, получил небольшую брошюру: то был напечатанный типографским способом план карских укреплений. Русская военная разведка заблаговременно и на этот раз удачно позаботилась о войсках: все форты и батареи сильнейшей оттоманской крепости были аккуратно изображены каждый на отдельной страничке. Для Брусилова обстоятельная эта разведывательная карта свидетельствовала прежде всего о том, что их полк поставлен против самого опасного участка… Так оно и было: путь к крепости преграждала небольшая, но очень бурная река, а за ней возвышались горы; горы же венчались окопами и батареями. Утром Брусилов сопровождал командира полка на рекогносцировку — впечатление от турецких укреплений осталось внушительным.

Началась муравьиная работа пехоты: копание траншей и укрытий, медленное продвижение вперед к стенам крепости, еще на сто шагов, на двести, на тысячу… Турки тоже не дремали и пытались внезапными вылазками помешать осаждающим. Тогда пехотинцы вызывали на помощь кавалерию. На западной стороне в таких случаях поднимался Тверской драгунский полк. На рысях драгуны двигались через мелководную реку навстречу туркам, те всякий раз уклонялись от боя. Брусилов, непременный участник всех этих контратак, почувствовал, что противник теперь не так упорен, как год назад. «Турки уже не те вояки, что прежде», — заметил он, сравнивая весеннюю осаду Карса с нынешней.

Штурм крепости готовился обстоятельно и целенаправленно. К счастью для дела, фактическим руководителем наступления стал генерал Лазарев — очень способный и решительный военачальник, полная противоположность Лорис-Меликову, номинальному командующему. Штурм решено было проводить ночью, учитывая, что турецкие войска хуже переносят нервную сумятицу ночного боя, поддаются панике, их командиры легко теряют управление.

В вечерних сумерках пятого ноября полки были построены перед атакой. В низинах уже белел снег, с гор дул ледяной ветер. Брусилов, кутаясь в бурку, закрывая лицо башлыком, выслушал приказ: полк должен не допустить прорыва противника из крепости по эрзерумской дороге. Хрипловатым, простуженным голосом командир полка закончил:

— …Помните, что наша борьба с турками за избавление болгар-христиан от турецкого насилия — дело святое, а поэтому забудьте все мирское и направьте все ваши помыслы и усилия только к уничтожению врага.

В русской армии было давнее обыкновение, как надлежит всякому воину готовиться к предстоящей кровавой сече. Надевали чистые рубахи, исповедовались и причащались у полкового священника, оставляли письма родным, давали наказ товарищам, кому что отдать после смерти: тому-то кинжал в серебряной оправе, тому образок святого Георгия, покровителя православных воинов, на серебряной цепке, а тому вот новые ненадеванные сапоги. К возможной кончине тут готовились деловито и спокойно.

Алексей Брусилов тоже проделал этот подобающий воину обряд, но скорее как дань обычаю, нежели по сильному внутреннему чувству: в двадцать четыре года в собственную смерть не очень-то верят. А к завещаниям, как и все молодые люди, испытывал пренебрежение. С неподдельным душевным волнением он исполнил одно: написал приемному отцу, благодаря его за все и, как водится в таких случаях, попросив прощения.

Как только ночная мгла плотно легла над Карсом и окрестными горами, русские пехотные колонны в полной тишине и кромешной тьме начали выдвигаться к турецким фортам. Огонь открывали только с очень близкого расстояния или уже будучи обнаруженными противником. Повсеместно происходили штыковые атаки, переходившие в рукопашные схватки. В темноте Брусилов и другие драгуны не видели, разумеется, поля боя, но своеобычную музыку его они слышали прекрасно, а понимать подобные мелодии они уже научились очень хорошо. Сомнений не оставалось: наша брала! При первых же солнечных лучах стало очевидно: почти все турецкие форты пали, участь сражения была решена.

Решена, но не кончена. Вот теперь-то и вводилась в бой кавалерия. Колонны турок вышли из ворот и двинулись на запад, то есть к Эрзеруму, надеясь пробиться к своим. Двинулись, как казалось Брусилову, прямо на тверских драгун.

Разумеется, ни Брусилов, ни командир его полка не знали, что турецкий главнокомандующий в Карсе Гуссейн-паша уже бежал с небольшой свитой, бросив свою армию на произвол судьбы. В покинутых ими войсках нашлись, однако, офицеры, которые сумели остановить бегущих в панике солдат, построить их в ряды и повести по эрзерумской дороге. Полк драгун быстрым маршем двинулся наперерез. Эскадроны четко, как на параде, вышли на дорогу и развернулись фронтом перед отступающими турками. Кое-как построенная пестрая их колонна приближалась. Брусилов уже хорошо различал короткие синие куртки турок, перепоясанные ремнями, фески с пышными кисточками. Он сжимал эфес шашки, вот-вот ожидая привычной команды идти в атаку. Вдруг турецкая колонна стала. Вперед вышло несколько человек, оживленно жестикулировавших. «Сдаются, сдаются!» — пронеслось по рядам драгун.

Так оно и было. Увидев, что окружены, и не надеясь пробиться сквозь заслон русской кавалерии, турки сдались. Впоследствии Брусилов рассказывал об этом с обычным благожелательством русского человека к чужому несчастью, даже если это несчастье бывшего неприятеля: «Действительно, рассматривая положение турок, нужно сознаться, что у них другого выхода не было: до Эрзерума было не менее трех-четырех переходов, вышли они в одних своих куртках, без всякого обоза, и в таком состоянии, без пищи, по колено в снегу пройти им до Эрзерума было бы невозможно».

Что ж, и в самом деле невозможно, должно быть, и Брусилов вполне тут сочувствует, сочувствует искренне: замерзнут в куртках-то… Но сам Брусилов принадлежал к той армии, которая приучена была делать именно невозможное. Суворовские полки, окруженные в снежных горах, пробились через превосходящего противника чуть ли не босиком, хотя «по правилам» им полагалось бы сдаться. И так было и до и после великого Суворова. По соседству с брусиловской дивизией турками был окружен небольшой русский гарнизон в замке крепости Баязет. Ни хлеба, ни боеприпасов, а осаждающих ровно в десять раз больше (это потом точно высчитали военные историки). И что же? На предложение сдаться, что было бы вполне «по правилам», капитан, командовавший гарнизоном, сказал, что русские не сдают крепостей, а сами берут их… Двадцать три дня держался гарнизон, приготовились уже было взорвать замок, да подоспела помощь. Именно в таких традициях воспитывался поручик Брусилов: брать крепости, но не сдавать их. Вот почему он мог посочувствовать противнику, попавшему в беду и сдавшемуся. Но своим, которые сдавались, он не сочувствовал.

Для младшего офицера, как и для солдата, собственная военная судьба непредсказуема. Где он будет завтра, что произойдет, с кем встретится и расстанется — знать ему не дано, решает это высшее командование. Так и Брусилов не знал вечером 6 ноября 1877 года, когда вместе с драгунами сопровождал обратно в Карс колонну пленных турок, не знал, что для него и для всех его однополчан война уже закончилась. Основные силы русской Кавказской армии двинулись, преследуя отступающих турок, к Эрзеруму, а дивизия, в которой служил Брусилов, была отведена в глубокий тыл и стала на зимние квартиры.

Можно без преувеличения сказать, что Брусилову повезло. Второй за эту войну поход русских войск под Эрзерум вновь оказался неудачен. Тот же генерал Гейман действовал вяло и нерешительно, осада крепости затянулась. Началась зима, очень суровая в тех местах. Турки отсиживались в хорошо оборудованной крепости, а русские замерзали в наспех вырытых землянках. Военные действия не велись, но наша армия понесла большие потери, которые на военном языке носят осторожное название «небоевые». Проще говоря, по вине Геймана и гешефтмахеров-интендантов солдаты гибли от холода и плохого снабжения. В довершение несчастий русскую армию поразила эпидемия тифа. Множество людей погибло. Судьба не пощадила и генерала Геймана, он тоже заболел и вскоре же умер. «Бог покарал», — крестясь, говорили измученные солдаты.

Несмотря на все невзгоды, русская армия тем не менее твердо стояла под стенами Эрзерума. Турки уже истощили все силы, когда 19(31) января 1878 года было подписано перемирие. Оттоманская империя потерпела полный военный разгром, русские войска стояли под стенами Стамбула.

Брусилов тем временем отдыхал от военных тягот в зеленых долинах Грузии. Впрочем, слово «отдыхал» надо понимать несколько формально, ибо никакой усталости новоиспеченный штабс-капитан не чувствовал. Напротив, он был преисполнен бодрости и уверенности в своих силах. Он ушел в поход всего лишь год тому назад, ушел молодым, необстрелянным юношей, теперь он стал ветераном, закаленным солдатом, опытным офицером. Он побывал под огнем, он ходил в атаку с шашкой наголо, он глядел смерти в лицо. Теперь он стал настоящим боевым командиром.

Петр Стыпов (Болгария) ЧЕРЕЗ БАЛКАНЫ

У самого леса под охраной болгарских ополченцев, на островерхих папахах которых гордо блестели желтые металлические кокарды со львом, синела мундирами понурая толпа турецких офицеров, а ниже, перед сомкнутым строем победоносных русских полков, только что наголову разгромивших огромное войско Вейсала-паши, галопом мчался генерал Скобелев. Из-под копыт белого жеребца во все стороны разлетались куски льда и комья снега. Привставая на стременах, генерал приветственно махал рукой и сорванным на морозе голосом хрипло кричал:

— От имени отечества благодарю вас, братцы!..

И там, где он проносился, словно рожденная им лавина, грозно и неудержимо раскатывалось над полем недавнего боя оглушительное «ура!».

Бывало и прежде, что над теснинами и ущельями Балкан, над равнинами Тракии, у редутов Плевны гремел этот русский клич. Но до этого декабрьского дня болгарская земля еще не слышала такого могучего боевого зова. Возникало чувство, будто надвигающиеся мощные валы восторженных человеческих голосов никогда уже не смолкнут. Казалось, даже деревья — обломанные, израненные пулями и снарядами деревья, — и те гнутся под сокрушительным напором ураганного гула, что катился над боевыми рядами солдат в грязных, изодранных шинелях. Он несся над разрушенными в ожесточенных схватках селами Шипка и Шейново, достигал далекого Казанлыка, поднимался по заснеженным обрывистым скалами до самой вершины Святого Николы.

Ура! Ура! Ура!

Чуть в стороне от группы русских офицеров, взявших под козырек, взволнованно смотревших на ликующую массу солдат, стоял пожилой человек с длинными, свисающими книзу усами, в русской форме. По его щекам медленно скатывались слезы, но он и не пытался их скрыть.

— Победа… победа… — чуть слышно шептал он.

Да, победа. Теперь он может умереть спокойно. Он сам, своими глазами видел ее, видел полный разгром главных турецких сил.

В памяти невольно возникали картины недавних дней, переход через Имагтлийокий перевал, прорубленная саперами в слежавшемся заледенелом снегу узкая тропа, по которой, срываясь в пропасти, падая, упорно пробирались солдаты в полной боевой выкладке, вкатываемые руками орудия, качающиеся на плечах заиндевелые снарядные ящики, тяжелые, неуклюжие ранцы. А потом первые схватки у села Имитли, яростные атаки у Шей-нова, трупы на кровавом снегу, густой кислый запах пороха. И наконец… победа!

— Господин учитель, теперь двинемся на юг? А? Господин учитель? Теперь пойдем на Одрин? Правда? — спрашивал его по-болгарски стоявший рядом юноша, но он не слышал его.

Только когда к нему подошел высокий русский офицер и тронул за руку, он наконец очнулся.

— Слышали, господин Славейков, — открыто улыбаясь, сказал офицер, — Мольтке всем прусским наблюдателям разрешил до весны вернуться на родину. Не верил немецкий начальник штаба, что наши войска сумеют Балканы зимой преодолеть, считал, что до весны никаких серьезных боев не будет! Да-а… Представляю, какой для него будет сюрприз узнать о сегодняшней победе! А ведь в этом и ваша заслуга есть!

— Что вы… заслуга здесь русских солдат и наших ополченцев, а не моя.

— Не скромничайте, не скромничайте! Для этой победы и вы немало сделали!

Офицер еще раз улыбнулся и, лихо откозыряв, отошел в сторону. «Что ж, может быть, и действительно в общей победе есть и моя частица», — подумал Славейков, провожая его взглядом.

Невольно вспомнилась первая встреча с этим веселым адъютантом командующего.

Он жил тогда в Трявне и все еще никак не мог забыть страшные впечатления последних месяцев. После кровопролитных боев русские полки и дравшиеся с ними бок о бок болгарские ополченцы оставили Старую Загору. В город ворвались турки. Они вырезали тысячи мужчин, женщин, детей, подожгли город. Славейков уходил с арьергардом. Оставляя Старую Загору, он вертелся в седле, с тоской глядя на пылающие дома. Глаза его потухли. После того, что произошло, не хотелось жить. И вдруг неожиданный приезд адъютанта командующего и его ординарца.

— Вы Петко Рачев Славейков? — спросил его офицер.

— Я. Входите, пожалуйста.

Славейков встречался со многими русскими офицерами, знал почти всех военачальников, расквартированных в Трявне. Но этого веселого, русоволосого, с голубыми глазами и лихо подкрученными усами молодого офицера видел впервые. Когда они вошли в комнату, Славейков спросил:

— Чем могу быть полезен?

Щелкнув каблуками, офицер четко доложил:

— Прибыл к вам, господин Славейков, по приказу главнокомандующего… Его превосходительство просят явиться к нему. Я получил приказ сопровождать вас в главный штаб русской армии.

Село Бохот, где разместился главный штаб русской армии, затерялось в широкой равнине, покрытой белым покрывалом. Всюду снег, снег да медлительно передвигавшиеся черные точки — пешие и конные солдаты. Лениво курились трубы. Соломенные крыши, казалось, придавили книзу невзрачные саманные домишки, почти лачуги, вросшие в землю. Подслеповатые, устроенные почти у самой земли оконца с любопытством глядели на прохожих.

Несмотря на мороз, улицы были забиты народом. Крестьяне сидели перед своими приземистыми хибарами или ходили по улицам, останавливали солдат, казаков, завязывали с ними беседы просто так, чтобы отвести душу и показать русским, как они дороги сердцу любого болгарина. Иногда какая-нибудь девушка стремглав бросалась во двор, распахивала настежь перекошенную дверь и исчезала в доме. Потом снова выбегала уже с котелком или баклагой. Солдаты пили вино, вытирая ладонью усы, сердечно благодарили за угощение.

— Подождите, пожалуйста, здесь, — сказал Славейкову офицер, когда они подъехали к большому двухэтажному дому в центре села.

Офицер соскочил с лошади, земля под его сапогами отозвалась ледяным звоном. Бросив поводья ординарцу, он вошел во двор, но спустя минуту появился и, придерживая рукой саблю, бегом направился к Славейкову. Подбежав к нему, щелкнул каблуками и козырнул:

— Прошу вас! Главнокомандующий приказал явиться немедленно…

В комнате, куда Славейков вошел, за столом, покрытым красным сукном, сидел грузный человек в генеральской форме. У него была большая голова, высокий лоб, синие пронзительные и строгие глаза, крупный нос с горбинкой, закрученные кверху усы и пышная холеная борода. Чуть пониже ухоженной бороды сверкал военный крест.

Увидев вошедшего, командующий неторопливо встал из-за стола и, протянув руку вперед, немного надменно сказал:

— Добро пожаловать, господин Славейков. Слышал, слышал о вас. Садитесь! — Он указал на единственный стул.

Только теперь Славейков заметил недалеко от стола вытянувшегося в струнку молодого офицера. Командующий опустился в кресло, взял со стола деревянную линейку, несколько раз хлопнул ею по ладони и размеренно продолжал:

— Я много наслышан о вас, господин Славейков.

Гость молча поклонился.

— Ведь это вы с князем Церетели перешли Балканы и проникли в турецкий лагерь?

Славейков растерянно улыбнулся. Воспоминания о дерзкой вылазке в стан противника были приятны. Но он не ожидал такого разговора.

— Да, ваше превосходительство, — негромко произнес он.

Необходимость подтверждать похвалу бросила его в краску.

— С князем Церетели мы познакомились прошлым летом, в семьдесят шестом. После Апрельского восстания, если соблаговолите вспомнить, он как представитель русского правительства участвовал в работе комиссии по расследованию зверств турок в Среднегории и Родопах. Там я с ним и познакомился. Рассказал князю о неслыханных страданиях болгарского народа и о всех ужасах, которые выпали на долю моих соотечественников. Мы стали друзьями. А летом, когда потребовались точные сведения о расположении и состоянии турецких войск по ту сторону Балкан, князь предложил отправиться с ним в разведку. Для меня это было высокой честью. Мы переоделись в турецкое платье. Я совершенно свободно говорю по-турецки, князь же должен был прикинуться глухонемым… По мало кому известным горным тропам мы добрались до турецкого лагеря в селе Хаинкиой. Турки приняли нас за своих и охотно рассказывали обо всем, что нас интересовало.

Главнокомандующий улыбнулся и встал. Офицер сделал шаг назад, давая ему дорогу, щелкнул каблуками и снова замер как изваяние. Заложив руки за спину, генерал прошелся по комнате из угла в угол, весело позвякивая шпорами. Славейков тоже вскочил. Командующий подошел к поэту. Какое-то время оба пристально смотрели друг другу в глаза.

— Господин Славейков, — наконец снова заговорил генерал, четко выговаривая каждый слог. — Я знаю, что вы подлинный болгарский патриот, борец за свободу и просвещение вашего народа, знаю, что вы были редактором «Гайды» и «Македонии», знаю, что вы автор многих сборников стихов и других полезных для народа книг…

Генерал внезапно умолк, подошел к столу, раскрыл папку, быстро перелистал ее, достал какой-то лист бумаги и, повернувшись к Славейкову, прочитал:

— Это ваше стихотворение, господин Славейков? — потеплевшим голосом спросил генерал, и глаза его впервые смягчились, засветились добротой.

Славейков, сдерживая волнение, глухо произнес:

— Я написал его, когда русские войска вступили в Болгарию, чтобы освободить нас от турецкого ига.

— Да, конечно, ваши чувства к русскому народу нам всем известны. Помнится, вы были комендантом Старой Загоры, когда генерал Гурко освободил город?

— Так точно, ваше превосходительство. Был комендантом, пока город оставался свободным, — тяжело вздохнув, тихо ответил Славейков.

— Вы и тогда оказали нашим войскам неоценимую услугу, — сказал командующий. — Так что я говорю с вами совсем откровенно, как с близким другом. После того как в конце ноября мы взяли Плевну, военное положение на фронте решительно изменилось в нашу пользу. Однако следует до конца использовать наше преимущество и не дать врагу передышки. Вот почему нашим войскам необходимо немедленно перевалить через Балканы. Выйти в тыл турецкой армии, сосредоточенной против нас на Шипке, и разгромить ее. Что вы скажете на это, господин Славейков? Сможем мы провести свои войска через Балканы? Некоторые генералы утверждают, что это абсолютно невозможно.

Славейков вдруг преобразился, лицо его посветлело.

— Балканы можно перейти! — твердо заявил он и добавил: — Всюду и всегда!

— Я тоже так думаю. Нужно только хорошо организовать переход. И самое главное: командиры должны иметь на руках точные и подробные сведения о каждой горной тропе, о каждом перевале, по которому им предстоит провести войска. Мы, разумеется, пользовались и будем пользоваться услугами болгарских патриотов. Надеемся, и вы поможете нам, господин Славейков? Нам необходимы подробнейшие и точные описания горных перевалов, троп, развилок, вершин, высот, ущелий, пропастей, речек, лесов и вырубок. Вообще хотелось бы, чтобы вы представили нам полную картину, в частности, Трявненского и Имитлийского перевалов…

Славейков не удержался и, не дослушав последних слов генерала, выпалил:

— Если нужно, я сию минуту дам все необходимые сведения!

— Нет, нет! — сдержанно махнул рукой главнокомандующий. — Обдумайте хорошенько и представьте все в письменной форме. А если возможно, то нарисуйте и точные карты перевалов. Мой адъютант позаботится о вас.

…В комнате, куда привели Славейкова, весело гудела печка. На столе стопка чистых листов бумаги, тонкая деревянная ручка, линейка, стеклянная чернильница. Горели две стеариновые свечи, озаряя возбужденное лицо поэта. Он, не медля ни минуты, склонился над столом и стал самозабвенно чертить карту Имитлийского перевала. Вспоминал и наносил на лист бумаги всякий поворот, любой изгиб, каждую вершину, родники, ключи, бьющие прямо из скал, малейшие высотки, тропки, лощины, лужайки, ущелья, скалы, обрывы… Все это почти зримо представлялось ему. И он рисовал даже отдельно стоящие на полянах деревья, под которыми в свое время отдыхал. Чертил, писал, рисовал, а перед глазами как живые возникали бесконечные колонны русских солдат и болгарских ополченцев. Они безмолвно двигались по только что проложенным в глубоком снегу тропам, поднимались на крутые склоны, шлп вдоль закованной в ледяной панцирь, петляющей в ущелье реки, спускались в неглубокие пропасти, разбивали биваки в долинах, окруженных густыми лесами в тяжелых снежных папахах…

Закончив работу, Славейков на мгновение задумался, потом вновь склонился над листом и размашисто приписал:

«Балканы всюду можно пройти!»

Когда он поднимался из-за стола, в окно уже просачивалась мутная мгла зимнего утра. Рассвет с трудом изгонял мрак долгой ночи. Только теперь Славейков почувствовал, как сильно устал, как болят от напряжения глаза. Но на отдых времени уже не оставалось. Он быстро оделся, сунул в карман шубы исписанные листы и вышел на улицу. Он торопился в главный штаб.

В штабе поэт передал докладную и вычерченные им карты. Затем вскочил на коня.

Вечерело, когда он въехал в Ловеч, свернул на крутую улочку и остановился перед большими воротами, над которыми нависала широкая стреха. Громко постучал палкой. Залаяла собака, послышались торопливые шаги. Звякнул засов, калптка отворилась, и на пороге показался крепкий, рослый парень.

— Это ты, Стефан? — спросил Славейков.

Парень пристально всмотрелся в верхового, его губы расплылись в улыбке, юное лицо засветилось радостью.

— Я, господин учитель! — воскликнул юноша. — Слезайте с коня, заходите!

Он взял лошадь под уздцы и помог приезжему сойти на землю.

— Есть в доме люди? — спросил гость.

— Есть, господин учитель! Как не быть? Все наши дома, — радостно отвечал бывший ученик Славейкова. — И отец, и мать, и братья, и сестры — все дома. Проходите, пожалуйста, проходите! Дорогим гостем будете!

— Прекрасно! — улыбнулся Славейков. — Сначала зайдем к родителям, а потом хочу поговорить с тобой наедине. Когда-то ты был одним из самых добрых и умных учеников. Помнится, любил слушать о разных событиях из истории Болгарии, беспокоился за судьбу нашего народа. Я не ошибаюсь?

— Нет, господин учитель. Я и сейчас люблю родину. И еще крепче, чем раньше. Вот и Ловеч уже целых три месяца наш, свободный!

Поставив лошадь в конюшню, оба вошли в большой дом. Вся семья с нескрываемым восторгом встретила гостя. Женщины засучив рукава бросились готовить ужин. Мужчины, окружив поэта, заговорили о минувших сражениях, озабоченно спрашивали о судьбе Шипки. После ожесточенной, кровавой битвы в августе русские солдаты и болгарские ополченцы отбросили крупные силы турецких войск. Что будет дальше? Турки, наверное, копят силы, выжидают удобный момент, чтобы снова напасть?

Наконец расспросы подошли к концу.

— Ты, учитель, видать, устал? — поинтересовался отец Стефана, мужчина могучего телосложения, с пышными, подкрученными кверху, чуть ли не до ушей, молодецкими усами.

— Угадал. Путь немалый проделал, — улыбнулся Славейков.

— Эй, молодка, парни! Ну-ка быстро готовьте стол, — приказал глава семейства.

После ужина Славейков и Стефан поднялись по крутой скрипучей деревянной лестнице на второй этаж и вошли в комнату, приготовленную для гостя. Поэт внимательно посмотрел на юношу. Сильный, умный, спокойный, он не отрывал глаз от учителя и с нетерпением ждал, что тот ему скажет. Но пристальный взгляд Славейкова смутил парня, и он опустил голову.

— Слушай, Стефан, — тихо заговорил Славейков. — Я не требую, чтобы ты поклялся. Знаю тебя хорошо, знаю, какой ты болгарин, какой патриот. Но помни, Стефан, одно: то, что я тебе сейчас скажу, святая тайна! На кол будут сажать — молчи! Слышишь? На кол!

Стефан, не дрогнув, смотрел в глаза учителю. Этот мудрый человек учил их, детей, добру, учил любить родину, Болгарию. Учил мудрости, любви к науке, знаниям. И сегодня это доверие старого учителя потрясло юношу.

— Пусть хоть язык вырвут — слова не добьются! Будет так! — ответил Стефан твердо. И Славейков почувствовал — это правда.

— Тогда слушай! Есть у тебя в Ловече смелый и верный друг?

— Есть, — немного подумав, сказал юноша.

— Разыщи его сегодня же. Сейчас же, ночью! Завтра на рассвете вы оба отправитесь в село Имитли.

— В Имитли? По такому снегу? — удивился Стефан.

— По такому снегу! Знаю, что в горах все тропы завалило. Но вы должны пройти. Нужно тайно пробраться на юг, за Балканы.

— В турецкий лагерь?

— Да. В разведку. Узнаете, нет ли где на перевале турецких постов, побываете в селе Имитли… Как? Дело ваше. Можно под видом чабанов. Можно — выдавая себя за турка, или тайно, ночью. Как лучше, решайте сами. Разведаете, сколько батальонов, какие силы стянули туда турки, как вооружены. Изучите все, что требуется… — Славейков умолк, положил руку на плечо юноши и совсем тихо продолжал: — Может, кого из вас схватят. Однако пусть лучше язык вырвут — не должен говорить, зачем пробрался в лагерь, кто послал. Придумайте что-нибудь: мол, ищем пропавший скот. Только это! И ни слова больше! Понял?

— Да, господин учитель…

Славейков объяснил, что завтра он отправится по очень важному делу в Севлиево. Туда они будут добираться вместе. Потом через Габрово он поедет в Трявну. Спустя три дня они найдут его в Трявне и доложат, что видели, что слышали.

— Будет исполнено, господин учитель, — заверил Стефан.

Славейков крепко пожал руку своему бывшему ученику, отечески похлопал его по спине, улыбнулся, как, бывало, в школе, когда он оставался доволен ответом ученика. И пожелал Стефану «спокойной ночи».

…В Трявну поэт приехал под вечер. Был он с головы до ног белым — всю дорогу шел сильный снег. В Севлиеве и Габрове Славейков встретился со своими старыми и верными друзьями и организовал несколько маленьких чет — отрядов. Они также получили задание пробраться через Балканы на южную сторону, в расположение турецких войск и собрать сведения о противнике.

Но самая радостная весть ждала его дома. Здесь поэт застал Стефана и его друга, вернувшихся с опасного задания. Парни рассказали, что на всем перевале Имитли нет ни души. Он пуст и глух. Человеческая нога не ступала больше месяца по его диким тропам, заваленным глубоким снегом. Даже болгары-горцы, и те сидят в тепле, носа не кажут из домов. Видели на тропах только следы оленей. Да еще по ночам слышали вой волков в глухих ущельях. Недалеко от села Имитли, сразу за перевалом, сосредоточено около двух турецких батальонов с тремя пушками. На некоторых вершинах южных Балкан установлены турецкие посты. Стефан вытащил лист бумаги и подал Славейкову, объяснив, что на нем все подробно записано и нарисовано. Часть сведений друзья собрали у болгар-горцев.

На рассвете кто-то громко постучал в ворота. Славейков, сбросив одеяло, быстро оделся и вышел на веранду.

— Кто там? — спросил он негромко.

— Господин Славейков? — послышалась русская речь.

— Ах, это вы? — удивленно воскликнул поэт, узнав по голосу адъютанта главнокомандующего, всего несколько дней назад сопровождавшего его до главного штаба русских в Бохоте. — Входите же, входите!

На лестнице загромыхали шпоры. Славейков зажег лампу. В комнату вошел красный от мороза, туго затянутый поверх шинели ремнем офицер. Он ловко козырнул, щелкнул каблуками и подал пакет. Славейков тут же при нем вскрыл депешу. Главнокомандующий предлагал ему немедленно ехать в село Топлеш, приютившееся у подножия Имитлийского перевала, и поступить в распоряжение генерала Скобелева.

Славейков с недоумением глянул на офицера. Тот все понял и быстро сказал:

— Генерал Скобелев должен немедленно вести войска через Имитлийский перевал. Поэтому вы ему необходимы сейчас же, срочно. Другая колонна выйдет в тыл туркам слева, через Трявненский перевал. Наши войска, таким образом, охватят кольцом турецкий укрепленный лагерь у села Шейново. Командующий считает, что вы единственный человек, который может помочь Скобелеву успешно провести войска через Имитли. Генерал с нетерпением ждет вас, господин Славейков. Приказ о переходе через Балканы уже подписан. Вы сможете завтра раненько утром отправиться в Топлеш, господин Славейков?

— Если надо, я готов ехать хоть сию минуту! — без колебаний воскликнул поэт. — Только вот хотел бы взять с собой двух молодых болгар, верных парней, патриотов. Они мне очень помогли, пригодятся и теперь.

— Отлично! Итак, господин Славейков, в добрый путь! Надеюсь, скоро увидимся в Одрине или даже где-нибудь возле Царьграда! — На румяном лице русского офицера заиграла веселая, открытая улыбка.

Славейков предложил офицеру переночевать в его доме: хватит места и для него, и для его ординарца — весь дом пустой, семья все еще в Тырнове. Однако гость отказался, сославшись на то, что еще раньше приглашен русскими офицерами, расквартированными в Трявне. Оп крепко стиснул руку поэта. Спустя немного времени хлопнула калитка, послышался топот коней. Потом все стихло.

Славейков вышел в соседнюю комнату и громко позвал:

— Эй, ребята, вставайте!

…Ранним утром, еще затемно, Славейков верхом выехал со двора. Парни, уткнув лица в высокие теплые воротники пальто, подбитые овечьим мехом, с кизиловыми палками в руках, двинулись вслед за учителем по дороге на Габрово. Оттуда они решили спуститься в село Топлеш, где колонна генерала Скобелева готовилась к переходу через глубокие снега Имитлийского горного перевала. Славейков глубоко верил, что он проведет через Балканы русских солдат-освободителей вопреки лютой зиме, сковавшей ледяным панцирем реки, тропы, скалы, деревья. Лицо поэта светилось надеждой и радостью. Он молча смотрел на засыпанное снегом поле, и в его глазах блестели слезы…

…Эти же слезы радости были в его счастливых глазах и теперь, когда он смотрел на ликующие колонны героев Шипки и Шейнова в торжественный праздник победы…