Гуругли. Таджикский народный эпос
О падишахе Райхан-арабе, рождении Гуругли и основании города Чамбул
Расскажем, как царствовал хитрый Райхан,
Владыка богатством прославленных стран,
Как он воздавал чародеям почет,
Чтоб славой чудес возвеличить свой сан;
Как другом его был колдун звездочет,
Как верил тому колдуну падишах
И как, по созвездьям гадая в ночах,
Увидел волшебник туркменский народ,
Который за степью безводной живет
В густых, шелестящих всегда камышах.
Владыку туркменов зовут Ахмедхан,
Старейшин туркменов зовут: Юсуфхан,
Еще Надирхан, Зухурхан, Заххархан,
Еще Камальбек, Карахан, Каххархан,
Жену Ахмедхана зовут Далля,
Сестру Ахмедхана зовут Гуль-Ойим, —
Ее красотой зацвела бы земля,
Но скрыта от всех она братом своим.
Служила она его женам всем,
А жен Ахмедхана было семь,
Они презирали ее красоту,
Они обижали ее, сироту.
Жила она в бедности, в тайных слезах.
О ней падишаху сказал звездочет.
О девичьем горе узнал падишах
И молвил: "Не страшен мне этот народ,
Который за степью безводной живет
В густых, шелестящих всегда камышах.
Пускай Ахмедхан мне сестру отдает.
Послом к Ахмедхану ступай, звездочет".
Посол, проскакав по пустыне верхом,
К шатру Ахмедхана подходит пешком,
Прикинувшись дряхлым, седым стариком,
Измученным долгой дорогой, больным,
И просит напиться, хозяев хваля.
И молвит жена Ахмедхана Далля:
"Воды ему дайте!" И вот Гуль-Ойим
Наполненный ставит кувшин перед ним.
А он, чародей, на большие листы
Красавицы тайно наносит черты,
Рисует лицо неземной красоты,
Рисует он тонкий, невиданный стан
И едет, блуждая в горячих степях,
В столицу, где ждет его хитрый Райхан.
Глядит на черты Гуль-Ойим падишах
И молвит; "Отдаст мне сестру Ахмедхан,
Иль племя его я повергну во прах!"
Он шлет к нему семьдесят богатырей.
Они прискакали и слезли с коней.
Глядят: многочислен туркменский народ.
Встречает их сам Ахмедхан у ворот,
Коней легконогих в конюшню ведет
И в мехмонхоне угощает гостей.
И так Ахмедхан обратился к своим
Незваным опасным могучим гостям:
"Что, семьдесят воинов, надобно вам?"
И те отвечали в пристойных речах:
"К тебе нас как сватов прислал падишах.
Отдай ему в жены сестру Гуль-Ойим".
Сказал Ахмедхан: "Хорошо, отдадим".
Но тайно туркменов созвал на совет,
Спросил: "Что сказать падишаху в ответ?
Он хочет сестру мою сделать женой
И нам за отказ угрожает войной".
Сказали туркмены: "Расстанься с сестрой!
Мы бедный и миролюбивый народ,
Пускай он сестру твою в жены берет.
Отдай падишаху свою Гуль-Ойим,
Тебе падишах благородный пришлет
За деву прекрасную щедрый калым".
Райхану ответ Ахмедхана готов;
Он просит немало богатых даров —
Он просит рабынь, он просит рабов,
Он просит быков, он просит коров,
Он просит отару овец с чабаном.
Табунщика просит себе с табуном.
Торопит он семьдесят богатырей
Доставить письмо падишаху скорей.
На все соглашается хитрый Райхан,
Калым Ахмедхану везет караван.
И вот у шатра разодрали козла,
И буйно пирует толпа, весела.
Старейшины входят один за другим
В покой, где сестра Ахмедхана жила,
И к свадьбе готовят они Гуль-Ойим.
Пред свадьбой вымыли чисто ее,
Намазали маслом душистым ее,
Вечерней молитвы свершили обряд
И в брачный ее облачили наряд.
"Не плачь! — говорит Ахмедхан сестре. —
Ты будешь ходить в парче, в серебре,
Ты будешь весь век проводить в пирах,
И будет супругом твоим падишах".
Но плачет сестра: "Неужели мне
Жених не найдется в родной стране?
Он был бы мне мужем во тьме ночной,
При солнечном свете — твоим слугой".
* * *
Дрожа перед братом суровым своим,
В пустыню бежала тайком Гуль-Ойим.
Хитер Ахмедхан, и в безлунную ночь
Свою к падишаху отправил он дочь,
Закрыв ей лицо покрывалом густым.
Жила его дочь в падишахских дворцах,
Скиталась сестра в нелюдимых степях,
Не ела она ничего, не пила
И с голоду в голой степи умерла.
Погонщик верблюдов нашел ее прах,
Привез к Ахмедхану и бросил в дверях.
Заплакали жены, склонясь до земли.
Тогда Ахмедхан с Юсуфханом пошли,
На кладбище тайно ее отнесли,
Зарыли ее, совершили обряд
И дали погонщику новый халат.
* * *
Был конь у Райхана, коням господин,
Подпрыгивал к небу на сорок аршин.
И вот Ахмедхану Райхан подарил
Могучего мать, — украшенье кобыл.
Однажды табунщики шумной толпой
Коней своих выгнали на водопой,
И вдруг кобылица, резвясь на ветру,
Ударив по холмику мощной ногой,
Пробила копытом в могиле дыру.
И видит: во мраке, глазами блестя,
Руками по комьям земли колотя,
Глядит из могилы живое дитя.
"Наверно исчахла у матери грудь, —
Сказала она и легла отдохнуть. —
Могила темна, холодна, глубока,
Пускай он попьет моего молока".
С тех пор ежедневно кобыла тайком
Кормила младенца своим молоком,
И стала она, словно палка, тонка,
И кожа на брюхе отвисла мешком.
И вот к Ахмедхану табунщики в дом
Вбежали и молвят, склонясь перед ним:
"Худеет кобыла с той самой поры,
Как ходит к могильной плите Гуль-Ойим,
Твоей благородной несчастной сестры.
Худеет кобыла, что делать нам с ней?"
От срама и страха стал снега бледней
Судьбой уличенный хитрец Ахмедхан
И молвил: "Когда кобылица опять
Придет на могилу сестры полежать,
Пускай подползет к ней табунщик один
И ловко накинет на шею аркан.
Подпрыгнет она на двенадцать аршин,
И станет известно, что скрыто под ней".
На кладбище все побежали скорей,
Подкрался к кобыле табунщик один,
Вскочил, размахнулся, и легкий аркан
Взлетел и понесся, в полете свистя.
И сразу кобыла взвилась к небесам,
В прыжке ее было двенадцать аршин.
И видят они: человечье дитя
Губами к ее присосалось сосцам.
Ребенок сорвался, ребенок упал,
Заплакал и снова в могиле пропал.
Когда о ребенке узнал Ахмедхан,
Коварный приказ был табунщикам дан:
Взнуздать кобылицу покрепче уздой
И не отпускать ее на водопой.
Он думал: "Племянник непрошеный мой,
Сестры моей мертвой таинственный плод,
Во мраке могилы без пищи умрет".
Но был недоволен приказом народ.
Два храбрых джигита поднялись с зарей,
Рассыпали возле могилы сластей,
И вырыли яму, и спрятались в ней,
Чтоб лучше следить за могилой. И вот
Огромный голодный младенец ползет
Наверх из могилы. Младенческий взор
Впервые увидел и солнца восход,
И птиц в поднебесье веселый полет,
И желтых степей необъятный простор,
И снег на вершинах сияющих гор.
Он сласти заметил, их в руки берет
И пухлыми пальцами тащит их в рот.
Вскочили джигиты, рванулись вперед,
Могилы засыпали сумрачный вход,
Ребенка на руки схватили они,
И в город его притащили они.
Раскаяньем, страхом, тревогой объят,
Сказал Ахмедхан, что он счастлив и рад,
Сказал, что он праздник устроить готов:
Джигитов созвал и созвал стариков,
И вот уж в чугунных утробах котлов
Для юных и старых готовится плов.
Народу дитя он с крыльца показал
И так, притворяясь счастливцем, сказал:
"Туркмены, мы будем родными ему,
Дадим же, туркмены, мы имя ему".
Народ, обратись к старику одному,
Просил его имя назвать. И мудрец,
На камне у ханского сидя дворца,
Раздумывал долго. Потом наконец
Спросил: "Кто, скажите ребенка отец?"
В ответ он услышал, что нету отца,
Узнал, что взрастила могила его,
Узнал, что вскормила кобыла его.
"Тогда мы его назовем Гуругли", —
Сказал он. И благодарила его
Вся площадь, ему воздавая хвалы.
* * *
С невиданной рос Гуругли быстротой,
Был гибок, как тонкий тростник, его стан,
И был его солнечный лик осиян
Небесною, а не земной красотой.
Однажды он поднялся рано с зарей,
Когда еще спал в тишине Ахмедхан
И верный товарищ его Юсуфхан,
На сорок табунщиков ханских напал
И ханский табун благородный угнал
В пустыню, в безводную степь Кумыстан.
На мягких коврах Ахмедхан отдыхал,
Вдруг конюхи все прибежали толпой,
Крича сгоряча на весь город: "Разбой! —
Крича исступленно: — Вставай, Ахмедхан!
Твой дерзкий племянник, воспитанник твой,
На нас на рассвете сегодня напал
И ханский табун благородный угнал
В пустыню, в безводную степь Кумыстан".
Свирепый и грозный вскочил Ахмедхан,
Вскочил его преданный друг Юсуфхан,
Еще Каххархан, еще Зухурхан,
Еще Камальбек и еще Карахан:
Схватили в могучие руки свои
Широкие черные луки свои,
Схватили большие кинжалы они,
К коням боевым побежали они,
Помчались в безводную степь Кумыстан,
Увидев табун, закричал Ахмедхан,
Дородством коней в табуне удивлен:
"Хвала Гуругли! Бессребреник он!
Табун мой в безводной пустыне он пас,
И каждый мой конь стал огромен, как слон.
Хвала Гуругли! Не ограбил он нас,
А сделал богатыми, выручил, спас!
Да будет он господом вознагражден!"
Сказал Гуругли: "Заплати мне за труд".
Душа Ахмедхана черна и жадна,
Однако, хитрец, он почувствовал тут
Что надо платить ему: "Из табуна
Любого себе ты возьми скакуна".
"О дядя, не прав твой расчетливый суд,
И служба моя не вознаграждена.
Ты подло меня обсчитал, Ахмедхан,
Но хитрость и жадность тебя не спасут,
За все еще ты мне заплатишь сполна
Потом, а пока я возьму скакуна".
Пошел к табуну он и поднял аркан,
И вдруг увидала кобыла его,
Которая в детстве кормила его.
Любимца, как видно, узнала она,
Узнала воспитанника своего.
Тотчас же к нему прискакала она,
Сама себя в петлю загнала она,
Просунув могучую шею в аркан,
Навеки послушна, навеки верна.
Разгневан, вернулся домой Ахмедхан,
И скоро приказ услыхала страна,
Объявленный всем поголовно: "Любой,
Седой ли старик иль джигит молодой,
Кто ночью ли темной иль солнечным днем
Впустить Гуругли согласится в свой дом,
Снабдит его хлебом, водой питьевой, —
Ответит за это своей головой,
Ответит своею семьей и добром".
Когда Гуругли возвратился домой,
Соседи его повстречали дубьем,
Соседи ему закричали: "Побьем!"
Кричали ему: "Убирайся! Долой!
Исчезни, рожденный на свет без отца!"
И, слезы смахнув рукавами с лица,
Он в степь удалился с кобылой своей
И пас ее долго в раздолье степей.
Молва о сестре Ахмедхана пошла,
Что сына в могиле она родила.
Кто был ее мужем? Табунщик? Чабан?
Услышал об этом и хитрый Райхан.
Вскричал он: "Меня обманул Ахмедхан!
Он дочь мне отправил свою, не сестру!
Отныне божественным Латом клянусь,
Что будет наказан постыдный обман,
Что я отомщу за дурную игру,
Что я через степь до него доберусь!"
Он сел на коня и, под топот копыт,
Помчался в пустыню, угрюм и сердит.
Он гонит, и скачет, и в гневе твердит:
"Коварному тестю несу я беду,
Жену Ахмедхана, Даллю украду".
Был мстителя путь перерезан рекой,
Стремительной, в сорок аршин шириной
И в столько же ровно аршин глубиной.
Коня своего он ударил камчой,
Конь прыгнул, и вот уже он за рекой,
Еще семь аршин пролетев над землей.
На жесткую землю спустясь с высоты,
Увидел Райхан: возле черной скалы
Спит юноша ясной, как свет, красоты.
То был кочевавший в степях Гуругли.
Спросил Гуругли удивленный Райхан:
"Чей сын, ослепительный юноша, ты?"
"Мой дядя, — тот молвил в ответ, — Ахмедхан",
"О юный красавец, тебя я молю,
Похить для меня твою тетю Даллю,
И золото будет наградой твоей".
"Нет, золото — желтый песок для меня, —
Сказал Гуругли. — Я его не люблю.
Но ты обещай мне, что спаришь коня,
Коня своего с кобылицей моей".
Райхан обещал. Через несколько дней
Примчались они, удилами звеня,
И сразу услышали, что Ахмедхан
И с ним неразлучный его Юсуфхан
Охотятся где-то в раздолье степей.
"Почтенная тетя, воды нам налей,
Водой напои истомленных гостей", —
Учтиво Даллю Гуругли попросил.
Она подала им кувшин, и Райхан
За смуглую руку ее ухватил
И рядом с собой на седло посадил.
Они ускакали с добычей своей,
Далеко в степи свой раскинули стан,
Чтоб дать отдохнуть утомленной Далле.
Коня с кобылицею спарил Райхан,
Потом попрощался и скрылся во мгле,
Даллю увозя у себя на седле.
* * *
От жен и детей услыхал Ахмедхан
О том, что Даллю его выкрал Райхан,
И за Гуругли, за виновником бед,
Помчался в погоню, от ярости пьян.
Но скрылся в песках похитителей след.
Песок безграничной пустыни был нем,
Домой Ахмедхан возвратился ни с чем.
Судьба Гуругли по пустыням гнала,
В пустыне кобыла ему принесла
Жеребчика крепкого, словно скала,
И легкого, быстрого, словно стрела.
Он женским кормил жеребца молоком,
Чтоб тот с человеком сравнялся умом.
Верблюжьим кормил жеребца молоком,
Чтоб вырос и стал он огромен, как дом.
Овечьим кормил жеребца молоком,
Чтоб стал он с путями степными знаком.
Он лисьим кормил жеребца молоком,
Чтоб ветер степной обгонял он бегом.
И заячьим даже кормил молоком.
Чтоб мог он укрыться от встречи с врагом,
И стал жеребенок могучим конем,
Какого доселе не видовал мир,
И дал Гуругли ему имя Булкир,
И всюду отныне он ездил на нем.
* * *
Он к дяде однажды пришел своему,
И так, поклонясь, он промолвил ему:
"Дай сбрую, о дядя, коню моему,
И я у Райхана Даллю отниму".
Довольный, дал сбрую ему Ахмедхан.
И тотчас, собравшись, отправился он,
В лохмотья, как дервиш седой, наряжен,
В тот город богатый, где правил Райхан.
Далля в падишахском гуляла саду
С толпою прекрасных невольниц и жен.
Вдруг видит: ведет жеребца в поводу
К ней дервиш седой и поет на ходу,
И вот уж он женщинами окружен.
Далля лишь взглянула, узнала его
И замысел весь угадала его.
Ждала, не сказав никому ничего.
А он, под веселый и радостный смех,
Сперва оглядел одобрительно всех
И молвил, предчувствуя верный успех:
"Кто может вскочить на коня моего?"
В седло, улыбаясь, вскочила Далля,
Как будто подружек своих веселя.
А он закричал им, Булкира гоня:
"Булкир мой — Райханова отпрыск коня.
Пускай же Райхан догоняет меня".
Помчался в погоню Райхан удалой.
Был путь Гуругли перерезан рекой.
Коня своего он ударил камчой,
Конь реку одним перепрыгнул прыжком,
Еще семь аршин пролетев над землей.
Райханов же конь со своим седоком
Сорвался с разбега под берег крутой,
И вот оказался Райхан под водой
И вылез промокший и еле живой.
Он вслед Гуругли погрозил кулаком.
Вздохнул и ни с чем возвратился домой.
Сказал Гуругли Ахмедхану: "Жена
Твоя драгоценная возвращена,
Возьми ее, дядя почтеннейший, на!"
Так дружба была их возобновлена.
* * *
Охотился раз Гуругли средь песков
И сорок увидел гремучих ручьев.
"Хорошее место, — сказал он себе, —
Для башен, для пашен, садов и домов", —
И начал, послушный великой судьбе,
Дома возводить из больших валунов.
Он строил один, он трудился один.
Построив дома, он воздвиг наконец
Огромный, покрытый резьбою, дворец,
Дворец высотою в двенадцать аршин,
Чамбулом решил он свой город назвать.
Потом он сказал Ахмедхану: "Вели
В Чамбул мой народу перекочевать
И новый мой город людьми засели".
Сперва Ахмедхан отказался, упрям,
Однако народ его двинулся сам
К стоящим у светлых потоков домам.
Народ, веселясь, прославлял Гуругли,
Повсюду ему воздавая хвалы,
Народ помирил с Ахмедханом его
И выбрал навеки султоном его.
Услышали жители дальних стран,
Что есть правосудный в Чамбуле султан,
Что славен его ослепительный трон.
Степными дорогами с разных сторон
Пошли к нему юноши и старики.
К султону пришел звонкогласный Соки,
Веселый певец седовласый Соки,
И стал во дворце виночерпием он.
Известен султон и нездешним мирам.
Две девы из райского сада Эрам,
Две дивные девы Юнус и Ширмой,
Дав волю своим голубиным крылам,
К нему прилетели в дворец золотой,
Чтоб вместе с султоном до старости жить,
Чтоб вечно и верно султону служить.
Султон Гуругли, не имея детей,
Воспитывал нежно чужих сыновей.
То были не дети вельмож, богачей,
А дети простых чабанов и ткачей.
И первый приемыш звался Авазхан,
Второй — его названый брат — Хасанхан,
А третий и самый последний — Шадмон,
И словно родных полюбил их султон.
Две райские девы Юнус и Ширмой
Их в люльках качали порою ночной.
Султона они называли отцом,
Играли с Соки, седовласым певцом,
И дедом они называли его,
И радостным песням внимали его,
Преданьям о битвах исчезнувших дней,
О подвигах доблестных богатырей.
Расскажем, как царствовал хитрый Райхан,
Владыка богатством прославленных стран,
Как он воздавал чародеям почет,
Чтоб славой чудес возвеличить свой сан;
Как другом его был колдун звездочет,
Как верил тому колдуну падишах
И как, по созвездьям гадая в ночах,
Увидел волшебник туркменский народ,
Который за степью безводной живет
В густых, шелестящих всегда камышах.
Владыку туркменов зовут Ахмедхан,
Старейшин туркменов зовут: Юсуфхан,
Еще Надирхан, Зухурхан, Заххархан,
Еще Камальбек, Карахан, Каххархан,
Жену Ахмедхана зовут Далля,
Сестру Ахмедхана зовут Гуль-Ойим, —
Ее красотой зацвела бы земля,
Но скрыта от всех она братом своим.
Служила она его женам всем,
А жен Ахмедхана было семь,
Они презирали ее красоту,
Они обижали ее, сироту.
Жила она в бедности, в тайных слезах.
О ней падишаху сказал звездочет.
О девичьем горе узнал падишах
И молвил: "Не страшен мне этот народ,
Который за степью безводной живет
В густых, шелестящих всегда камышах.
Пускай Ахмедхан мне сестру отдает.
Послом к Ахмедхану ступай, звездочет".
Посол, проскакав по пустыне верхом,
К шатру Ахмедхана подходит пешком,
Прикинувшись дряхлым, седым стариком,
Измученным долгой дорогой, больным,
И просит напиться, хозяев хваля.
И молвит жена Ахмедхана Далля:
"Воды ему дайте!" И вот Гуль-Ойим
Наполненный ставит кувшин перед ним.
А он, чародей, на большие листы
Красавицы тайно наносит черты,
Рисует лицо неземной красоты,
Рисует он тонкий, невиданный стан
И едет, блуждая в горячих степях,
В столицу, где ждет его хитрый Райхан.
Глядит на черты Гуль-Ойим падишах
И молвит; "Отдаст мне сестру Ахмедхан,
Иль племя его я повергну во прах!"
Он шлет к нему семьдесят богатырей.
Они прискакали и слезли с коней.
Глядят: многочислен туркменский народ.
Встречает их сам Ахмедхан у ворот,
Коней легконогих в конюшню ведет
И в мехмонхоне угощает гостей.
И так Ахмедхан обратился к своим
Незваным опасным могучим гостям:
"Что, семьдесят воинов, надобно вам?"
И те отвечали в пристойных речах:
"К тебе нас как сватов прислал падишах.
Отдай ему в жены сестру Гуль-Ойим".
Сказал Ахмедхан: "Хорошо, отдадим".
Но тайно туркменов созвал на совет,
Спросил: "Что сказать падишаху в ответ?
Он хочет сестру мою сделать женой
И нам за отказ угрожает войной".
Сказали туркмены: "Расстанься с сестрой!
Мы бедный и миролюбивый народ,
Пускай он сестру твою в жены берет.
Отдай падишаху свою Гуль-Ойим,
Тебе падишах благородный пришлет
За деву прекрасную щедрый калым".
Райхану ответ Ахмедхана готов;
Он просит немало богатых даров —
Он просит рабынь, он просит рабов,
Он просит быков, он просит коров,
Он просит отару овец с чабаном.
Табунщика просит себе с табуном.
Торопит он семьдесят богатырей
Доставить письмо падишаху скорей.
На все соглашается хитрый Райхан,
Калым Ахмедхану везет караван.
И вот у шатра разодрали козла,
И буйно пирует толпа, весела.
Старейшины входят один за другим
В покой, где сестра Ахмедхана жила,
И к свадьбе готовят они Гуль-Ойим.
Пред свадьбой вымыли чисто ее,
Намазали маслом душистым ее,
Вечерней молитвы свершили обряд
И в брачный ее облачили наряд.
"Не плачь! — говорит Ахмедхан сестре. —
Ты будешь ходить в парче, в серебре,
Ты будешь весь век проводить в пирах,
И будет супругом твоим падишах".
Но плачет сестра: "Неужели мне
Жених не найдется в родной стране?
Он был бы мне мужем во тьме ночной,
При солнечном свете — твоим слугой".
Дрожа перед братом суровым своим,
В пустыню бежала тайком Гуль-Ойим.
Хитер Ахмедхан, и в безлунную ночь
Свою к падишаху отправил он дочь,
Закрыв ей лицо покрывалом густым.
Жила его дочь в падишахских дворцах,
Скиталась сестра в нелюдимых степях,
Не ела она ничего, не пила
И с голоду в голой степи умерла.
Погонщик верблюдов нашел ее прах,
Привез к Ахмедхану и бросил в дверях.
Заплакали жены, склонясь до земли.
Тогда Ахмедхан с Юсуфханом пошли,
На кладбище тайно ее отнесли,
Зарыли ее, совершили обряд
И дали погонщику новый халат.
Был конь у Райхана, коням господин,
Подпрыгивал к небу на сорок аршин.
И вот Ахмедхану Райхан подарил
Могучего мать, — украшенье кобыл.
Однажды табунщики шумной толпой
Коней своих выгнали на водопой,
И вдруг кобылица, резвясь на ветру,
Ударив по холмику мощной ногой,
Пробила копытом в могиле дыру.
И видит: во мраке, глазами блестя,
Руками по комьям земли колотя,
Глядит из могилы живое дитя.
"Наверно исчахла у матери грудь, —
Сказала она и легла отдохнуть. —
Могила темна, холодна, глубока,
Пускай он попьет моего молока".
С тех пор ежедневно кобыла тайком
Кормила младенца своим молоком,
И стала она, словно палка, тонка,
И кожа на брюхе отвисла мешком.
И вот к Ахмедхану табунщики в дом
Вбежали и молвят, склонясь перед ним:
"Худеет кобыла с той самой поры,
Как ходит к могильной плите Гуль-Ойим,
Твоей благородной несчастной сестры.
Худеет кобыла, что делать нам с ней?"
От срама и страха стал снега бледней
Судьбой уличенный хитрец Ахмедхан
И молвил: "Когда кобылица опять
Придет на могилу сестры полежать,
Пускай подползет к ней табунщик один
И ловко накинет на шею аркан.
Подпрыгнет она на двенадцать аршин,
И станет известно, что скрыто под ней".
На кладбище все побежали скорей,
Подкрался к кобыле табунщик один,
Вскочил, размахнулся, и легкий аркан
Взлетел и понесся, в полете свистя.
И сразу кобыла взвилась к небесам,
В прыжке ее было двенадцать аршин.
И видят они: человечье дитя
Губами к ее присосалось сосцам.
Ребенок сорвался, ребенок упал,
Заплакал и снова в могиле пропал.
Когда о ребенке узнал Ахмедхан,
Коварный приказ был табунщикам дан:
Взнуздать кобылицу покрепче уздой
И не отпускать ее на водопой.
Он думал: "Племянник непрошеный мой,
Сестры моей мертвой таинственный плод,
Во мраке могилы без пищи умрет".
Но был недоволен приказом народ.
Два храбрых джигита поднялись с зарей,
Рассыпали возле могилы сластей,
И вырыли яму, и спрятались в ней,
Чтоб лучше следить за могилой. И вот
Огромный голодный младенец ползет
Наверх из могилы. Младенческий взор
Впервые увидел и солнца восход,
И птиц в поднебесье веселый полет,
И желтых степей необъятный простор,
И снег на вершинах сияющих гор.
Он сласти заметил, их в руки берет
И пухлыми пальцами тащит их в рот.
Вскочили джигиты, рванулись вперед,
Могилы засыпали сумрачный вход,
Ребенка на руки схватили они,
И в город его притащили они.
Раскаяньем, страхом, тревогой объят,
Сказал Ахмедхан, что он счастлив и рад,
Сказал, что он праздник устроить готов:
Джигитов созвал и созвал стариков,
И вот уж в чугунных утробах котлов
Для юных и старых готовится плов.
Народу дитя он с крыльца показал
И так, притворяясь счастливцем, сказал:
"Туркмены, мы будем родными ему,
Дадим же, туркмены, мы имя ему".
Народ, обратись к старику одному,
Просил его имя назвать. И мудрец,
На камне у ханского сидя дворца,
Раздумывал долго. Потом наконец
Спросил: "Кто, скажите ребенка отец?"
В ответ он услышал, что нету отца,
Узнал, что взрастила могила его,
Узнал, что вскормила кобыла его.
"Тогда мы его назовем Гуругли", —
Сказал он. И благодарила его
Вся площадь, ему воздавая хвалы.
С невиданной рос Гуругли быстротой,
Был гибок, как тонкий тростник, его стан,
И был его солнечный лик осиян
Небесною, а не земной красотой.
Однажды он поднялся рано с зарей,
Когда еще спал в тишине Ахмедхан
И верный товарищ его Юсуфхан,
На сорок табунщиков ханских напал
И ханский табун благородный угнал
В пустыню, в безводную степь Кумыстан.
На мягких коврах Ахмедхан отдыхал,
Вдруг конюхи все прибежали толпой,
Крича сгоряча на весь город: "Разбой! —
Крича исступленно: — Вставай, Ахмедхан!
Твой дерзкий племянник, воспитанник твой,
На нас на рассвете сегодня напал
И ханский табун благородный угнал
В пустыню, в безводную степь Кумыстан".
Свирепый и грозный вскочил Ахмедхан,
Вскочил его преданный друг Юсуфхан,
Еще Каххархан, еще Зухурхан,
Еще Камальбек и еще Карахан:
Схватили в могучие руки свои
Широкие черные луки свои,
Схватили большие кинжалы они,
К коням боевым побежали они,
Помчались в безводную степь Кумыстан,
Увидев табун, закричал Ахмедхан,
Дородством коней в табуне удивлен:
"Хвала Гуругли! Бессребреник он!
Табун мой в безводной пустыне он пас,
И каждый мой конь стал огромен, как слон.
Хвала Гуругли! Не ограбил он нас,
А сделал богатыми, выручил, спас!
Да будет он господом вознагражден!"
Сказал Гуругли: "Заплати мне за труд".
Душа Ахмедхана черна и жадна,
Однако, хитрец, он почувствовал тут
Что надо платить ему: "Из табуна
Любого себе ты возьми скакуна".
"О дядя, не прав твой расчетливый суд,
И служба моя не вознаграждена.
Ты подло меня обсчитал, Ахмедхан,
Но хитрость и жадность тебя не спасут,
За все еще ты мне заплатишь сполна
Потом, а пока я возьму скакуна".
Пошел к табуну он и поднял аркан,
И вдруг увидала кобыла его,
Которая в детстве кормила его.
Любимца, как видно, узнала она,
Узнала воспитанника своего.
Тотчас же к нему прискакала она,
Сама себя в петлю загнала она,
Просунув могучую шею в аркан,
Навеки послушна, навеки верна.
Разгневан, вернулся домой Ахмедхан,
И скоро приказ услыхала страна,
Объявленный всем поголовно: "Любой,
Седой ли старик иль джигит молодой,
Кто ночью ли темной иль солнечным днем
Впустить Гуругли согласится в свой дом,
Снабдит его хлебом, водой питьевой, —
Ответит за это своей головой,
Ответит своею семьей и добром".
Когда Гуругли возвратился домой,
Соседи его повстречали дубьем,
Соседи ему закричали: "Побьем!"
Кричали ему: "Убирайся! Долой!
Исчезни, рожденный на свет без отца!"
И, слезы смахнув рукавами с лица,
Он в степь удалился с кобылой своей
И пас ее долго в раздолье степей.
Молва о сестре Ахмедхана пошла,
Что сына в могиле она родила.
Кто был ее мужем? Табунщик? Чабан?
Услышал об этом и хитрый Райхан.
Вскричал он: "Меня обманул Ахмедхан!
Он дочь мне отправил свою, не сестру!
Отныне божественным Латом клянусь,
Что будет наказан постыдный обман,
Что я отомщу за дурную игру,
Что я через степь до него доберусь!"
Он сел на коня и, под топот копыт,
Помчался в пустыню, угрюм и сердит.
Он гонит, и скачет, и в гневе твердит:
"Коварному тестю несу я беду,
Жену Ахмедхана, Даллю украду".
Был мстителя путь перерезан рекой,
Стремительной, в сорок аршин шириной
И в столько же ровно аршин глубиной.
Коня своего он ударил камчой,
Конь прыгнул, и вот уже он за рекой,
Еще семь аршин пролетев над землей.
На жесткую землю спустясь с высоты,
Увидел Райхан: возле черной скалы
Спит юноша ясной, как свет, красоты.
То был кочевавший в степях Гуругли.
Спросил Гуругли удивленный Райхан:
"Чей сын, ослепительный юноша, ты?"
"Мой дядя, — тот молвил в ответ, — Ахмедхан",
"О юный красавец, тебя я молю,
Похить для меня твою тетю Даллю,
И золото будет наградой твоей".
"Нет, золото — желтый песок для меня, —
Сказал Гуругли. — Я его не люблю.
Но ты обещай мне, что спаришь коня,
Коня своего с кобылицей моей".
Райхан обещал. Через несколько дней
Примчались они, удилами звеня,
И сразу услышали, что Ахмедхан
И с ним неразлучный его Юсуфхан
Охотятся где-то в раздолье степей.
"Почтенная тетя, воды нам налей,
Водой напои истомленных гостей", —
Учтиво Даллю Гуругли попросил.
Она подала им кувшин, и Райхан
За смуглую руку ее ухватил
И рядом с собой на седло посадил.
Они ускакали с добычей своей,
Далеко в степи свой раскинули стан,
Чтоб дать отдохнуть утомленной Далле.
Коня с кобылицею спарил Райхан,
Потом попрощался и скрылся во мгле,
Даллю увозя у себя на седле.
От жен и детей услыхал Ахмедхан
О том, что Даллю его выкрал Райхан,
И за Гуругли, за виновником бед,
Помчался в погоню, от ярости пьян.
Но скрылся в песках похитителей след.
Песок безграничной пустыни был нем,
Домой Ахмедхан возвратился ни с чем.
Судьба Гуругли по пустыням гнала,
В пустыне кобыла ему принесла
Жеребчика крепкого, словно скала,
И легкого, быстрого, словно стрела.
Он женским кормил жеребца молоком,
Чтоб тот с человеком сравнялся умом.
Верблюжьим кормил жеребца молоком,
Чтоб вырос и стал он огромен, как дом.
Овечьим кормил жеребца молоком,
Чтоб стал он с путями степными знаком.
Он лисьим кормил жеребца молоком,
Чтоб ветер степной обгонял он бегом.
И заячьим даже кормил молоком.
Чтоб мог он укрыться от встречи с врагом,
И стал жеребенок могучим конем,
Какого доселе не видовал мир,
И дал Гуругли ему имя Булкир,
И всюду отныне он ездил на нем.
Он к дяде однажды пришел своему,
И так, поклонясь, он промолвил ему:
"Дай сбрую, о дядя, коню моему,
И я у Райхана Даллю отниму".
Довольный, дал сбрую ему Ахмедхан.
И тотчас, собравшись, отправился он,
В лохмотья, как дервиш седой, наряжен,
В тот город богатый, где правил Райхан.
Далля в падишахском гуляла саду
С толпою прекрасных невольниц и жен.
Вдруг видит: ведет жеребца в поводу
К ней дервиш седой и поет на ходу,
И вот уж он женщинами окружен.
Далля лишь взглянула, узнала его
И замысел весь угадала его.
Ждала, не сказав никому ничего.
А он, под веселый и радостный смех,
Сперва оглядел одобрительно всех
И молвил, предчувствуя верный успех:
"Кто может вскочить на коня моего?"
В седло, улыбаясь, вскочила Далля,
Как будто подружек своих веселя.
А он закричал им, Булкира гоня:
"Булкир мой — Райханова отпрыск коня.
Пускай же Райхан догоняет меня".
Помчался в погоню Райхан удалой.
Был путь Гуругли перерезан рекой.
Коня своего он ударил камчой,
Конь реку одним перепрыгнул прыжком,
Еще семь аршин пролетев над землей.
Райханов же конь со своим седоком
Сорвался с разбега под берег крутой,
И вот оказался Райхан под водой
И вылез промокший и еле живой.
Он вслед Гуругли погрозил кулаком.
Вздохнул и ни с чем возвратился домой.
Сказал Гуругли Ахмедхану: "Жена
Твоя драгоценная возвращена,
Возьми ее, дядя почтеннейший, на!"
Так дружба была их возобновлена.
Охотился раз Гуругли средь песков
И сорок увидел гремучих ручьев.
"Хорошее место, — сказал он себе, —
Для башен, для пашен, садов и домов", —
И начал, послушный великой судьбе,
Дома возводить из больших валунов.
Он строил один, он трудился один.
Построив дома, он воздвиг наконец
Огромный, покрытый резьбою, дворец,
Дворец высотою в двенадцать аршин,
Чамбулом решил он свой город назвать.
Потом он сказал Ахмедхану: "Вели
В Чамбул мой народу перекочевать
И новый мой город людьми засели".
Сперва Ахмедхан отказался, упрям,
Однако народ его двинулся сам
К стоящим у светлых потоков домам.
Народ, веселясь, прославлял Гуругли,
Повсюду ему воздавая хвалы,
Народ помирил с Ахмедханом его
И выбрал навеки султоном его.
Услышали жители дальних стран,
Что есть правосудный в Чамбуле султан,
Что славен его ослепительный трон.
Степными дорогами с разных сторон
Пошли к нему юноши и старики.
К султону пришел звонкогласный Соки,
Веселый певец седовласый Соки,
И стал во дворце виночерпием он.
Известен султон и нездешним мирам.
Две девы из райского сада Эрам,
Две дивные девы Юнус и Ширмой,
Дав волю своим голубиным крылам,
К нему прилетели в дворец золотой,
Чтоб вместе с султоном до старости жить,
Чтоб вечно и верно султону служить.
Султон Гуругли, не имея детей,
Воспитывал нежно чужих сыновей.
То были не дети вельмож, богачей,
А дети простых чабанов и ткачей.
И первый приемыш звался Авазхан,
Второй — его названый брат — Хасанхан,
А третий и самый последний — Шадмон,
И словно родных полюбил их султон.
Две райские девы Юнус и Ширмой
Их в люльках качали порою ночной.
Султона они называли отцом,
Играли с Соки, седовласым певцом,
И дедом они называли его,
И радостным песням внимали его,
Преданьям о битвах исчезнувших дней,
О подвигах доблестных богатырей.
Сказание о витязе Авазе и о золотой Зарине
Жил был когда-то шах Сугдунча,
Многих земель и стран властелин,
Дэвы его страшились меча,
Он расправлялся с ними один.
Был он богат, удачлив и смел,
Шумно он жил, у всех на виду.
Слугам своим Сугдун повелел
Выкопать пруд в дворцовом саду.
На берегах лежали ковры,
Жарким огнем пылали костры,
Плов поспевал в чугунных котлах, —
Подданных щедро потчевал шах, —
Зорки глаза их, копья остры.
Если враги спускались с горы,
Вмиг умолкали шутки и смех,
И отражен был дерзкий набег.
Дочка была у шаха одна,
Звали ее не зря Зариной —
Словно заря сияла она.
Свататься ездили к ней одной,
Но отвергала девушка всех.
А на горе бесплодной, крутой,
Где на вершине блещущий снег,
Дэв жил в ущелье, в бездне сырой.
"Быть Зарине моею женой!" —
Хищно на девушку поглядев,
Голосом хриплым выкрикнул дэв.
Снежной лавиной ринулся с круч, —
Чует, злодей, свое торжество!
Ростом огромен, телом могуч,
Купола больше темя его.
К шаху вазир вошел второпях:
"Я омрачу твой царственный взор, —
Дэв опустился с каменных гор!"
Шах отвечал: "Напрасен твой страх,
Будет наказан дерзостный вор,
К битве доспехи мне приготовь!"
"В голову шаха бросилась кровь,
Наш Сугдунча лишился ума, —
Дэв на него обрушит грома!.. —
Люди толкуют между собой, —
Лапой своей когтистой одной
Змей разорвет его пополам!
Ох, отпускать нам шаха нельзя!"
Молвил Сугдун: "Не бойтесь, друзья, —
Все по своим сидите домам —
С гадом коварным справлюсь я сам,
Славная это будет борьба —
Боя исход решает судьба!"
Мудрым спокойствием наделен,
Стал выбирать оружие он.
Сбросив халат узорчатый с плеч,
Взял исфаханский кованый меч,
Латы военные он надел,
Стрелы вложил в сафьянный колчан,
Щит Прикрепить к седлу повелел
И приказал подать барабан.
Так Сугдунча, гляди, снаряжен,
Слон боевой к нему приведен.
Шах на высокое сел седло.
Слон зашагал вперед тяжело,
Пыль на дороге встала столбом,
И барабан ударил, как гром.
Барабан бьет, рокоча,
Мчится в битву Сугдунча.
Шерсть на дэве встала дыбом,
На дыбы он встал, рыча:
"Кто, гордыней обуян,
Бьет хвастливо в барабан?
Не боится смерти он!" —
Заревел, он разъярен,
Разевая грозно пасть.
Смертных дэв ввергает в страх.
Хочет первым он напасть, —
Опасайся Сугдун-шах!
Горы трясутся — так он ревет,
Пасть извергает пламя и дым.
Шах Сугдунча противника ждет,
Тесно на свете жить им двоим.
Шаха сжигает праведный гнев:
"Эй, криводушный, мерзостный дэв,
Ты на мою позарился дщерь,
Чтоб осквернять ты землю не смог,
Будешь наказан, пакостный зверь, —
Кровью твоей окрашу песок".
Дэв в ответ захохотал,
Будто гром зарокотал.
Повторенное стократ,
Пробудилось эхо гор.
Пыль окутала простор
Плотной тучей, говорят.
То не в горах гремит камнепад, —
Друг против друга мрачно стоят
Два венценосных яростных льва.
За пояса схватились сперва,
Каждый рывок иного бы сшиб, —
Черный их пот с натуги прошиб.
Вот уже крови хлещут ручьи,
Дэв восемнадцать раз налетал —
Не одолеет он Сугдунчи, —
Шах, как скала, незыблемо встал,
Будто в родимую землю врос.
Дэв поднялся в гигантский свой рост:
"Эй, богатырь, ты, вижу, не прост, —
Так он с ухмылкою произнес, —
Хочешь, тебя сейчас проглочу
Или в песок ногами втопчу?"
Гада мечом хватил тут сплеча
Неустрашимый шах Сугдунча,
Дэв почернел лицом, как чугун,
Небо покрыл клубящийся мрак,
Но прохрипел насмешливо враг:
"Ай, молодец, ты драться мастак, —
Славно меня ударил сейчас!
Если хватает силы в руках,
Ну-ка, еще попробуй разок!"
Слушать не стал разгневанный шах,
Гадину он схватил поперек,
Поднял его за пояс, потряс
И головою шмякнул в песок.
Расколотилась дэвья башка,
Будто насквозь прогнивший орех.
И в назидание тут для всех,
В поле найдя огромный валун,
Надпись, заметную издалека,
Высек властительный шах Сугдун:
"Тот, кто явился в нашу страну,
Чтоб посягнуть на дочь Зарину, —
Встретит, как дэв, бесславный конец,
Так возвещает шах и отец!"
И не осталось в мире души
Ни в Бухаре, ни в дальней Карши,
Ни средь равнин, ни в снежных горах,
Кто бы не испытывал в сердце страх.
Слухи о надписи той дошли
В город Чамбул, где жил Гуругли.
Не про него мой будет рассказ, —
Сын у него был витязь Аваз.
"Скоро мы справим свадебный той, —
Так он отцу однажды сказал, —
В путь я отправлюсь за Зариной".
"Сын мой, — в тревоге шах отвечал, —
Знаю, что ты бесстрашный орел.
Не поступай, сынок, сгоряча, —
Всех женихов отверг Сугдунча,
Дэва свирепого поборол!"
Но распалил Аваза отказ,
Даже халат порвал он в сердцах.
Видя, что так расстроен Аваз:
"Быть по сему! — сказал падишах,
Слезы невольные он смахнул. —
Львенок, тобой гордится Чамбул,
Выбери сам коня-скакуна
И снаряжение все сполна".
Бросились все в конюшню бегом.
Конь вороной покрыт потником.
Он под туркменским пляшет седлом.
Крепче подпруги — эй! — подтяни!
Бляшек нагрудных блещут огни,
Весел серебряный звон стремян,
А на луке седельной, взгляни, —
Друг боевой судьбы барабан.
Жаждой похода конь обуян,
Словно смеясь, задорно заржал.
Славу себе он в битвах стяжал.
По лебединой шее крутой
Хан Гуругли кони потрепал:
"Сыну теперь служи, вороной,
Словно слепец единственный глаз,
Оберегай родное дитя!"
В сводчатый зал с оружьем войдя,
Выбрал себе доспехи Аваз;
Положил он пред собой
Шлем и панцирь золотой,
В каблуки его сапог
Золоченый вбит гвоздок
И кольчужная броня,
Как рассвет жемчужный дня.
Подпоясался ремнем,
Исфаханский меч на нем.
На крылатом скакуне
Будто сросся он с седлом.
Приосанился Аваз,
Он покинет дом сейчас,
От красавца молодца
Не отводят люди глаз.
Свистнула бойко плетка-камча,
Встал на дыбы, взыграв, вороной.
Скачет Аваз, коня горяча,
За златописаной Зариной.
Баловень счастья, юный герой,
Он барабанную сыплет дробь,
Он будоражит девичью кровь.
Вот крепостная близко стена,
Встал перед ним Хасан-дивона:
"Ты, я скажу, не львенок, а лев.
Скачешь, гляжу, ты лихо верхом.
В дальней стране, врагов одолев,
Гордость считай великим грехом.
Если ж придется трудно тебе,
Ты о народе вспомни своем,
Кликни — на выручку мы придем,
Мы из чинары палки возьмем,
И не один ты будешь в борьбе".
К сердцу Аваз ладони прижал,
Ласково он Хасану кивнул.
Конь вороной вперед поскакал,
И позади остался Чамбул.
Вот и новая страна,
Край полуденных озер.
Ходит синяя волна,
Завораживая взор.
Он направо повернул, —
Видит черный Кара-кул,
Он налево завернул —
Охнул, видя Охмон-кул.
Озарил вершины гор
Солнца утренний пожар.
Он проехал Шахчанор,
Там, где правил Искандар.
Ветер молодо подул,
Освежая шелк травы.
Проскакал он Хунду-кул,
Где царили люди-львы.
Так он мчался много дней
И приехал в город-сад,
Где медвяна сень ветвей
И фонтаны шелестят.
И когда закат погас,
Притомясь в теченье дня,
Соскочил с седла Аваз,
Отпустил пастись коня.
Молвя другу своему:
"Здесь немного отдохнем", —
Лег на толстую кошму
И заснул глубоким сном.
А тонкостанная Зарина,
Всеми желанная Зарина
Сладко забылась в утреннем сне,
Странный приснился сон Зарине:
На вороном, как туча, коне
Юным лицом и светел и тверд,
Витязь, подобный ранней весне,
Мчался, спеша куда-то вперед.
Кудри его спускались до плеч,
Мягко блестя огнем золотым:
"Как бы его я стала беречь,
Если бы мужем был он моим! —
В сонном она шептала бреду: —
Где я тебя, любимый, найду?"
Пробудилась Зарина,
Позвала подруг она:
"Гребень дайте мне резной,
Подведу глаза сурьмой.
Где румяна, мушки, хна
И платочек с бахромой?
Я накину тот платок,
Лоб слегка прикрою им,
Пусть услышит звон серег
Тот, кто милым стал моим.
В ноздри вдену я кольцо,
Ободочек не простой, —
Озарит мое лицо
Он волшебной красотой!"
Зубки словно жемчуга,
Как гранаты, грудь кругла.
Словно горные снега,
Шейка стройная бела.
Как фисташка, приоткрыт
Рот сладчайший, как шербет,
И томительно звенит
На руках ее браслет.
Быстрый звездный свет она,
Искра жаркого костра —
Золотая Зарина,
Озорной весны сестра.
Черных кос откинув вязь,
Повела хмельным зрачком
И притопнула, сердясь,
Изумрудным башмачком:
"Мне бы в небо полететь,
Сверху землю оглядеть,
Мне наскучил пышный трон,
Я хочу, чтоб сбылся сон!"
Аваз проснулся, свет зари алел,
Он одеянье дервиша надел:
Халат дырявый, нищенский колпак,
Тесьмой перетянулся кое-как,
Скрыв снаряженье пышное свое,
На конский круп набросил он рванье.
И конь похожим стал на ишака,
Аваз на каландара-чудака,
Который в холод и в палящий зной
По свету бродит с нищенской сумой.
Сказал Аваз: "Сокровище мое,
Держу, как посох, острое копье.
Мой верный конь, всех близких заменя
В чужой стране, ты больше, чем родня,
Я жертвой стану четырех копыт, —
Так поступай, как ум тебе велит!"
В седло Аваз, кряхтя, как старец, влез,
И конь поплелся через черный лес,
За ним река и крепость над рекой,
Где грозно ходит стража день-деньской.
Аваз спросил: "Мой конь, что делать нам?"
Тот отвечал: "Подъехать к воротам.
Ведь с виду ты и немощен и стар,
Совсем как будто нищий каландар,
Никто не станет странника бранить,
И даже в крепость впустят, может быть".
Впрямь, у ворот высоких крепостных
Дивиться стали стражники на них:
"Глядите, оборванец, нищеброд
За подаяньем в крепость к нам идет!
Пусть только шире держит он суму,
Чтоб золотых отсыпали ему".
Другой стал потешаться: "Ха-ха-ха!
Не Зарины ли видим жениха?
Эй, оборванец, может, ты Аваз,
Но только старше в семь иль в восемь раз!"
Глумится третий: "Ну, босяк, смотри,
Проси поменьше, нас не разори!"
"Смеетесь вы над бедным стариком, —
Сказал Аваз, — раскаетесь потом.
Орел бы в поднебесье не парил,
Когда бы стал, на горе, однокрыл.
Мы парой крыльев были — я и брат, —
Аваз в несчастье нашем виноват.
Меньшого брата он, связав, как тать,
В пустыне мертвой бросил погибать.
А я один, беспомощен и стар,
Молю о состраданье у ворот".
Начальник стражи буркнул: "Пусть войдет!"
Коня за повод тронул "каландар".
Но конь, артачась, шепчет: "Не пойду,
Предчувствую я близкую беду…
Молод ты, мой господин,
И в чужой стране один.
Знай, отточены мечи
У любимцев Сугдунчи".
"Ты не бойся ничего, —
Стал коня он утешать, —
Жертвой ржанья твоего,
Ветроногий, дай мне стать!
Ты, с боязнью не знаком,
Помни, конь мой, об одном:
Ты в конюшне Гуругли
Львиным вскормлен молоком!"
И вороной, отвагой обуян,
Аваза быстро вынес на майдан.
В базарный день толпа, шумя, толклась.
И, под чинарой спешившись густой,
Песнь каландара затянул Аваз,
Вмиг окруженный смолкнувшей толпой.
А на базаре были в этот час
Прислужницы прекрасной Зарины,
И, голосом певца изумлены,
Они сказали: "Старец с бородой
Поет чудесно, будто молодой,
Как на заре весенний соловей!"
И в безотчетной щедрости своей
В холщовую дырявую суму
Горсть золота насыпали ему.
И все монеты, будто желтый град,
Просыпались на землю, говорят.
Одна сказала: "Слушать нету сил,
Мне душу каландар разбередил".
Другая: "Буду жертвой колпака, —
Он вовсе не похож на старика!"
"Спою я песнь, коль смысл ее поймет,
Себя не за того он выдает!" —
Так третья молвит, та, что побойчей,
И песня зазвучала, как ручей:
"Ты шатер не видел мой
С разноцветною каймой.
Там смолистый дух арчи,
Одеяла из парчи.
Сонный шелк подушек ал,
На ковре их больше ста,
И, как розовый коралл,
Дышат нежные уста.
Душен платья мне атлас,
Жду я, ворот теребя,
Я хочу сиянье глаз
Видеть около себя".
Но, нахлобучив глубже колпак,
Девушке нищий ответил так:
"Не из тех я, кто, как вор,
Пробирается в шатер.
Лучше быть без рук, без ног,
Чем застать тебя врасплох.
Лучше быть глухим, слепцом,
Чем притворщиком, льстецом,
Стать посмешищем для всех,
Чем принять на душу грех".
* * *
Бродит Аваз, мечтою влеком,
Ловко прикинувшись стариком.
Долго ли коротко, наконец
Мраморный кладки видит дворец.
Арки узорчатый видит свод,
Тяжкий замок на створах ворот.
Тронув ограды кованой медь,
Снова, как дервиш, начал он петь:
Голос пленит, дурманит сердца
Трелью свирели или скворца,
Он сквозь глухие стены проник,
И Зарина прислужниц зовет:
"Гляньте быстрее, кто там поет?"
Те отвечают: "Нищий старик,
В оспенных шрамах сморщенный лик,
Жалок, — сказали, — страшен с лица".
Глянул на них с усмешкой Аваз:
"Песню мою поймет до конца,
Та, что понятливей всех других:
"Соловей поет в смятенье, —
Полуночный сумасброд, —
В робком встал оцепененье
Нищий всадник у ворот".
Это услышала Зарина,
И отвечала песней она:
"Соловей в часы рассвета
Трель рассыпал, в сад попав.
Дам я золота за это
Вышиною в гору Каф.
Ты отвергнешь все награды —
Ты пришел в мою страну,
Хочешь быть со мною рядом,
Гость, влюбленный в Зарину!"
"Будет тебе! — подружки твердят. —
Страшно на нищего бросить взгляд.
Голову старому не кружи,
Гнать его прочь скорей прикажи.
Кинешь монетку, — хватит с него!"
"Ах, вы не поняли ничего!
Я ослушанья не потерплю,
Всех с минарета сбросить велю,
Вас в черепочки расколочу.
Ну-ка, — сказала, — быстро бегом!
Только, — сказала, — не босиком. —
И приказала, топнув ногой,
Туфли надеть с загнутым носком: —
Пусть, словно в праздник, гость дорогой
Вступит в нарядный брачный покой.
Встречусь с возлюбленным женихом, —
Хоть я не знаю, кто он такой…
Не выпускайте повод из рук,
Пусть он в ворота въедет верхом!"
Так Зарина торопит подруг,
Нетерпеливым вспыхнув огнем.
Девушки вмиг сбежали с крыльца.
Выслушал их Аваз, распрямясь,
Шрамы-морщины вытер с лица,
Кудри рассыпались у молодца.
Люди сбежались, подняли крик:
"Только что был здесь лысый старик,
Кудри, гляди, пылают, как жар,
Это не странник, не каландар —
Вражеский к нам лазутчик проник!"
Кто-то узнал: "Да это Аваз!
Будет он стражей схвачен сейчас!"
Кто-то веревки тащит, крича,
И, распалясь, зовет палача.
Кто-то вопит: "Эй, шкуру сдерем!"
Кто-то изжарить хочет живьем.
"Стойте. — Аваз спокойно сказал,
Грозно нацелился он копьем. —
Камень я им насквозь пробивал!"
"Вот погляжу силен ты иль нет!" —
Стражник один, озлясь, заорал.
Ростом был этот дерзкий нахал
С самый большой в стране минарет.
"Я не один, за мной Зарина!" —
Гордо Аваз промолвил в ответ.
Заскрежетали тут стремена,
Каждая жила напряжена,
Стражник свирепо ринулся в бой,
С силой ударил он булавой,
Стукнул Аваза так, говорят,
Что наступил вдруг мрак, говорят,
Пламя взвилось багровым столбом,
Звезды летели вниз кувырком.
Шепчет кругом народ Сугдунчи:
"Есть на земле еще силачи!"
Грозен Аваз был в гневе своем, —
Стражника он схватил поперек.
Бросил его на землю, дружок,
Тот покатился, жалко крича…
Сам Махмудшох, оружьем бренча,
Тут к Сугдунче вбежал, говорят.
"О повелитель множества стран!
Дай проучить врага, Сугдунча! —
Он впопыхах вскричал, говорят, —
Стражу побил Аваз-грубиян,
Мне разреши идти на майдан!"
Самонадеянный Махмудшох,
Первым в любом сражении был, —
Вооружась с макушки до ног,
Он на слона себя взгромоздил
И на майдан поехал, смеясь,
Громко притом бахвалясь, друзья:
"Сброшу Аваза этого в грязь,
Станет он хныкать, землю грызя!"
И запел хвастливо он:
"Я в боях непобедим,
Быстро справлюсь я с одним.
Если б вышел Ахмадхон,
С ним еще Юсуф, — сказал, —
Встал бы рядом Якубхон,
Давудхона бы позвал,
Давудхон бы пахловон
С Каршихоном рядом встал,
Был бы с ними Карахон,
И силач Огдармышхон,
И Туглармышхон, — сказал, —
И надменный Надирхон,
И татарский грозный хан, —
Я бы радоваться стал,
Всех убил бы наповал.
Ты, Аваз, в моих руках,
Станет корчиться в слезах.
Как бы ты ни умолял,
Говорю я напрямик:
Я убью тебя, таджик!"
"Хвастать, вижу, ты горазд! —
Отвечал ему Аваз. —
Подтверди свои слова —
Победи меня сперва.
Может быть, и вправду лев
Притворился ишаком?.. "
Махмудшоха душит гнев,
Он удар нанес клинком.
Слон надвинулся стеной,
Заревел страшней трубы,
И Аваза вороной
Свечкой взвился на дыбы.
Отразил удар Аваз —
С лязгом брызнули лучи:
"А теперь свершай намаз,
Ты, любимец Сугдунчи.
На лугу трава мягка, —
Сбросить вниз тебя хочу.
Поиграем мы слегка,
Распотешим Сугдунчу.
А потом я с Зариной
Ускачу в Чамбул родной!"
Ох, вскипел тут Махмудшох.
"Побежден мной Баглоншох.
Знай, мальчишка-сосунок,
Я — герой, в бою жесток!"
"Кончилось, шах, терпенье мое!"
Метко Аваз нацелил копье.
Он хвастуна ударил, сердясь,
Сбросил его в базарную грязь.
Солнце блещет на мече
Торжествующим огнем.
Прямо к шаху Сугдунче
Поспешил Аваз верхом.
В тронный зал направив шаг,
Произнес он смело так:
"Золотую Зарину
Я люблю, великий шах!"
Сугдунча сказал: "Друзья,
Отказать ему нельзя, —
Он Махмудшоха сбросил с седла,
Меч исфаханский поднял над ним,
Сын Гуругли храбрее орла,
Зятем пускай он будет моим".
В тронный покой вошла Зарина,
Счастьем светясь, сказала она:
"Жертвой твоей, любимый Аваз,
Стать я желаю тысячу раз!"
"Дети, — Сугдун с улыбкой взглянул, —
Завтра же справим свадебный той!"
"Свадьбу сыграв, отправлюсь в Чамбул
Я с Зариной моей золотой, —
Шаху сказал с поклоном Аваз, —
Будем на родине жить с отцом".
Здесь я, друзья, кончаю рассказ,
Песнь завершив счастливым концом.
Жил был когда-то шах Сугдунча,
Многих земель и стран властелин,
Дэвы его страшились меча,
Он расправлялся с ними один.
Был он богат, удачлив и смел,
Шумно он жил, у всех на виду.
Слугам своим Сугдун повелел
Выкопать пруд в дворцовом саду.
На берегах лежали ковры,
Жарким огнем пылали костры,
Плов поспевал в чугунных котлах, —
Подданных щедро потчевал шах, —
Зорки глаза их, копья остры.
Если враги спускались с горы,
Вмиг умолкали шутки и смех,
И отражен был дерзкий набег.
Дочка была у шаха одна,
Звали ее не зря Зариной —
Словно заря сияла она.
Свататься ездили к ней одной,
Но отвергала девушка всех.
А на горе бесплодной, крутой,
Где на вершине блещущий снег,
Дэв жил в ущелье, в бездне сырой.
"Быть Зарине моею женой!" —
Хищно на девушку поглядев,
Голосом хриплым выкрикнул дэв.
Снежной лавиной ринулся с круч, —
Чует, злодей, свое торжество!
Ростом огромен, телом могуч,
Купола больше темя его.
К шаху вазир вошел второпях:
"Я омрачу твой царственный взор, —
Дэв опустился с каменных гор!"
Шах отвечал: "Напрасен твой страх,
Будет наказан дерзостный вор,
К битве доспехи мне приготовь!"
"В голову шаха бросилась кровь,
Наш Сугдунча лишился ума, —
Дэв на него обрушит грома!.. —
Люди толкуют между собой, —
Лапой своей когтистой одной
Змей разорвет его пополам!
Ох, отпускать нам шаха нельзя!"
Молвил Сугдун: "Не бойтесь, друзья, —
Все по своим сидите домам —
С гадом коварным справлюсь я сам,
Славная это будет борьба —
Боя исход решает судьба!"
Мудрым спокойствием наделен,
Стал выбирать оружие он.
Сбросив халат узорчатый с плеч,
Взял исфаханский кованый меч,
Латы военные он надел,
Стрелы вложил в сафьянный колчан,
Щит Прикрепить к седлу повелел
И приказал подать барабан.
Так Сугдунча, гляди, снаряжен,
Слон боевой к нему приведен.
Шах на высокое сел седло.
Слон зашагал вперед тяжело,
Пыль на дороге встала столбом,
И барабан ударил, как гром.
Барабан бьет, рокоча,
Мчится в битву Сугдунча.
Шерсть на дэве встала дыбом,
На дыбы он встал, рыча:
"Кто, гордыней обуян,
Бьет хвастливо в барабан?
Не боится смерти он!" —
Заревел, он разъярен,
Разевая грозно пасть.
Смертных дэв ввергает в страх.
Хочет первым он напасть, —
Опасайся Сугдун-шах!
Горы трясутся — так он ревет,
Пасть извергает пламя и дым.
Шах Сугдунча противника ждет,
Тесно на свете жить им двоим.
Шаха сжигает праведный гнев:
"Эй, криводушный, мерзостный дэв,
Ты на мою позарился дщерь,
Чтоб осквернять ты землю не смог,
Будешь наказан, пакостный зверь, —
Кровью твоей окрашу песок".
Дэв в ответ захохотал,
Будто гром зарокотал.
Повторенное стократ,
Пробудилось эхо гор.
Пыль окутала простор
Плотной тучей, говорят.
То не в горах гремит камнепад, —
Друг против друга мрачно стоят
Два венценосных яростных льва.
За пояса схватились сперва,
Каждый рывок иного бы сшиб, —
Черный их пот с натуги прошиб.
Вот уже крови хлещут ручьи,
Дэв восемнадцать раз налетал —
Не одолеет он Сугдунчи, —
Шах, как скала, незыблемо встал,
Будто в родимую землю врос.
Дэв поднялся в гигантский свой рост:
"Эй, богатырь, ты, вижу, не прост, —
Так он с ухмылкою произнес, —
Хочешь, тебя сейчас проглочу
Или в песок ногами втопчу?"
Гада мечом хватил тут сплеча
Неустрашимый шах Сугдунча,
Дэв почернел лицом, как чугун,
Небо покрыл клубящийся мрак,
Но прохрипел насмешливо враг:
"Ай, молодец, ты драться мастак, —
Славно меня ударил сейчас!
Если хватает силы в руках,
Ну-ка, еще попробуй разок!"
Слушать не стал разгневанный шах,
Гадину он схватил поперек,
Поднял его за пояс, потряс
И головою шмякнул в песок.
Расколотилась дэвья башка,
Будто насквозь прогнивший орех.
И в назидание тут для всех,
В поле найдя огромный валун,
Надпись, заметную издалека,
Высек властительный шах Сугдун:
"Тот, кто явился в нашу страну,
Чтоб посягнуть на дочь Зарину, —
Встретит, как дэв, бесславный конец,
Так возвещает шах и отец!"
И не осталось в мире души
Ни в Бухаре, ни в дальней Карши,
Ни средь равнин, ни в снежных горах,
Кто бы не испытывал в сердце страх.
Слухи о надписи той дошли
В город Чамбул, где жил Гуругли.
Не про него мой будет рассказ, —
Сын у него был витязь Аваз.
"Скоро мы справим свадебный той, —
Так он отцу однажды сказал, —
В путь я отправлюсь за Зариной".
"Сын мой, — в тревоге шах отвечал, —
Знаю, что ты бесстрашный орел.
Не поступай, сынок, сгоряча, —
Всех женихов отверг Сугдунча,
Дэва свирепого поборол!"
Но распалил Аваза отказ,
Даже халат порвал он в сердцах.
Видя, что так расстроен Аваз:
"Быть по сему! — сказал падишах,
Слезы невольные он смахнул. —
Львенок, тобой гордится Чамбул,
Выбери сам коня-скакуна
И снаряжение все сполна".
Бросились все в конюшню бегом.
Конь вороной покрыт потником.
Он под туркменским пляшет седлом.
Крепче подпруги — эй! — подтяни!
Бляшек нагрудных блещут огни,
Весел серебряный звон стремян,
А на луке седельной, взгляни, —
Друг боевой судьбы барабан.
Жаждой похода конь обуян,
Словно смеясь, задорно заржал.
Славу себе он в битвах стяжал.
По лебединой шее крутой
Хан Гуругли кони потрепал:
"Сыну теперь служи, вороной,
Словно слепец единственный глаз,
Оберегай родное дитя!"
В сводчатый зал с оружьем войдя,
Выбрал себе доспехи Аваз;
Положил он пред собой
Шлем и панцирь золотой,
В каблуки его сапог
Золоченый вбит гвоздок
И кольчужная броня,
Как рассвет жемчужный дня.
Подпоясался ремнем,
Исфаханский меч на нем.
На крылатом скакуне
Будто сросся он с седлом.
Приосанился Аваз,
Он покинет дом сейчас,
От красавца молодца
Не отводят люди глаз.
Свистнула бойко плетка-камча,
Встал на дыбы, взыграв, вороной.
Скачет Аваз, коня горяча,
За златописаной Зариной.
Баловень счастья, юный герой,
Он барабанную сыплет дробь,
Он будоражит девичью кровь.
Вот крепостная близко стена,
Встал перед ним Хасан-дивона:
"Ты, я скажу, не львенок, а лев.
Скачешь, гляжу, ты лихо верхом.
В дальней стране, врагов одолев,
Гордость считай великим грехом.
Если ж придется трудно тебе,
Ты о народе вспомни своем,
Кликни — на выручку мы придем,
Мы из чинары палки возьмем,
И не один ты будешь в борьбе".
К сердцу Аваз ладони прижал,
Ласково он Хасану кивнул.
Конь вороной вперед поскакал,
И позади остался Чамбул.
Вот и новая страна,
Край полуденных озер.
Ходит синяя волна,
Завораживая взор.
Он направо повернул, —
Видит черный Кара-кул,
Он налево завернул —
Охнул, видя Охмон-кул.
Озарил вершины гор
Солнца утренний пожар.
Он проехал Шахчанор,
Там, где правил Искандар.
Ветер молодо подул,
Освежая шелк травы.
Проскакал он Хунду-кул,
Где царили люди-львы.
Так он мчался много дней
И приехал в город-сад,
Где медвяна сень ветвей
И фонтаны шелестят.
И когда закат погас,
Притомясь в теченье дня,
Соскочил с седла Аваз,
Отпустил пастись коня.
Молвя другу своему:
"Здесь немного отдохнем", —
Лег на толстую кошму
И заснул глубоким сном.
А тонкостанная Зарина,
Всеми желанная Зарина
Сладко забылась в утреннем сне,
Странный приснился сон Зарине:
На вороном, как туча, коне
Юным лицом и светел и тверд,
Витязь, подобный ранней весне,
Мчался, спеша куда-то вперед.
Кудри его спускались до плеч,
Мягко блестя огнем золотым:
"Как бы его я стала беречь,
Если бы мужем был он моим! —
В сонном она шептала бреду: —
Где я тебя, любимый, найду?"
Пробудилась Зарина,
Позвала подруг она:
"Гребень дайте мне резной,
Подведу глаза сурьмой.
Где румяна, мушки, хна
И платочек с бахромой?
Я накину тот платок,
Лоб слегка прикрою им,
Пусть услышит звон серег
Тот, кто милым стал моим.
В ноздри вдену я кольцо,
Ободочек не простой, —
Озарит мое лицо
Он волшебной красотой!"
Зубки словно жемчуга,
Как гранаты, грудь кругла.
Словно горные снега,
Шейка стройная бела.
Как фисташка, приоткрыт
Рот сладчайший, как шербет,
И томительно звенит
На руках ее браслет.
Быстрый звездный свет она,
Искра жаркого костра —
Золотая Зарина,
Озорной весны сестра.
Черных кос откинув вязь,
Повела хмельным зрачком
И притопнула, сердясь,
Изумрудным башмачком:
"Мне бы в небо полететь,
Сверху землю оглядеть,
Мне наскучил пышный трон,
Я хочу, чтоб сбылся сон!"
Аваз проснулся, свет зари алел,
Он одеянье дервиша надел:
Халат дырявый, нищенский колпак,
Тесьмой перетянулся кое-как,
Скрыв снаряженье пышное свое,
На конский круп набросил он рванье.
И конь похожим стал на ишака,
Аваз на каландара-чудака,
Который в холод и в палящий зной
По свету бродит с нищенской сумой.
Сказал Аваз: "Сокровище мое,
Держу, как посох, острое копье.
Мой верный конь, всех близких заменя
В чужой стране, ты больше, чем родня,
Я жертвой стану четырех копыт, —
Так поступай, как ум тебе велит!"
В седло Аваз, кряхтя, как старец, влез,
И конь поплелся через черный лес,
За ним река и крепость над рекой,
Где грозно ходит стража день-деньской.
Аваз спросил: "Мой конь, что делать нам?"
Тот отвечал: "Подъехать к воротам.
Ведь с виду ты и немощен и стар,
Совсем как будто нищий каландар,
Никто не станет странника бранить,
И даже в крепость впустят, может быть".
Впрямь, у ворот высоких крепостных
Дивиться стали стражники на них:
"Глядите, оборванец, нищеброд
За подаяньем в крепость к нам идет!
Пусть только шире держит он суму,
Чтоб золотых отсыпали ему".
Другой стал потешаться: "Ха-ха-ха!
Не Зарины ли видим жениха?
Эй, оборванец, может, ты Аваз,
Но только старше в семь иль в восемь раз!"
Глумится третий: "Ну, босяк, смотри,
Проси поменьше, нас не разори!"
"Смеетесь вы над бедным стариком, —
Сказал Аваз, — раскаетесь потом.
Орел бы в поднебесье не парил,
Когда бы стал, на горе, однокрыл.
Мы парой крыльев были — я и брат, —
Аваз в несчастье нашем виноват.
Меньшого брата он, связав, как тать,
В пустыне мертвой бросил погибать.
А я один, беспомощен и стар,
Молю о состраданье у ворот".
Начальник стражи буркнул: "Пусть войдет!"
Коня за повод тронул "каландар".
Но конь, артачась, шепчет: "Не пойду,
Предчувствую я близкую беду…
Молод ты, мой господин,
И в чужой стране один.
Знай, отточены мечи
У любимцев Сугдунчи".
"Ты не бойся ничего, —
Стал коня он утешать, —
Жертвой ржанья твоего,
Ветроногий, дай мне стать!
Ты, с боязнью не знаком,
Помни, конь мой, об одном:
Ты в конюшне Гуругли
Львиным вскормлен молоком!"
И вороной, отвагой обуян,
Аваза быстро вынес на майдан.
В базарный день толпа, шумя, толклась.
И, под чинарой спешившись густой,
Песнь каландара затянул Аваз,
Вмиг окруженный смолкнувшей толпой.
А на базаре были в этот час
Прислужницы прекрасной Зарины,
И, голосом певца изумлены,
Они сказали: "Старец с бородой
Поет чудесно, будто молодой,
Как на заре весенний соловей!"
И в безотчетной щедрости своей
В холщовую дырявую суму
Горсть золота насыпали ему.
И все монеты, будто желтый град,
Просыпались на землю, говорят.
Одна сказала: "Слушать нету сил,
Мне душу каландар разбередил".
Другая: "Буду жертвой колпака, —
Он вовсе не похож на старика!"
"Спою я песнь, коль смысл ее поймет,
Себя не за того он выдает!" —
Так третья молвит, та, что побойчей,
И песня зазвучала, как ручей:
"Ты шатер не видел мой
С разноцветною каймой.
Там смолистый дух арчи,
Одеяла из парчи.
Сонный шелк подушек ал,
На ковре их больше ста,
И, как розовый коралл,
Дышат нежные уста.
Душен платья мне атлас,
Жду я, ворот теребя,
Я хочу сиянье глаз
Видеть около себя".
Но, нахлобучив глубже колпак,
Девушке нищий ответил так:
"Не из тех я, кто, как вор,
Пробирается в шатер.
Лучше быть без рук, без ног,
Чем застать тебя врасплох.
Лучше быть глухим, слепцом,
Чем притворщиком, льстецом,
Стать посмешищем для всех,
Чем принять на душу грех".
Бродит Аваз, мечтою влеком,
Ловко прикинувшись стариком.
Долго ли коротко, наконец
Мраморный кладки видит дворец.
Арки узорчатый видит свод,
Тяжкий замок на створах ворот.
Тронув ограды кованой медь,
Снова, как дервиш, начал он петь:
Голос пленит, дурманит сердца
Трелью свирели или скворца,
Он сквозь глухие стены проник,
И Зарина прислужниц зовет:
"Гляньте быстрее, кто там поет?"
Те отвечают: "Нищий старик,
В оспенных шрамах сморщенный лик,
Жалок, — сказали, — страшен с лица".
Глянул на них с усмешкой Аваз:
"Песню мою поймет до конца,
Та, что понятливей всех других:
"Соловей поет в смятенье, —
Полуночный сумасброд, —
В робком встал оцепененье
Нищий всадник у ворот".
Это услышала Зарина,
И отвечала песней она:
"Соловей в часы рассвета
Трель рассыпал, в сад попав.
Дам я золота за это
Вышиною в гору Каф.
Ты отвергнешь все награды —
Ты пришел в мою страну,
Хочешь быть со мною рядом,
Гость, влюбленный в Зарину!"
"Будет тебе! — подружки твердят. —
Страшно на нищего бросить взгляд.
Голову старому не кружи,
Гнать его прочь скорей прикажи.
Кинешь монетку, — хватит с него!"
"Ах, вы не поняли ничего!
Я ослушанья не потерплю,
Всех с минарета сбросить велю,
Вас в черепочки расколочу.
Ну-ка, — сказала, — быстро бегом!
Только, — сказала, — не босиком. —
И приказала, топнув ногой,
Туфли надеть с загнутым носком: —
Пусть, словно в праздник, гость дорогой
Вступит в нарядный брачный покой.
Встречусь с возлюбленным женихом, —
Хоть я не знаю, кто он такой…
Не выпускайте повод из рук,
Пусть он в ворота въедет верхом!"
Так Зарина торопит подруг,
Нетерпеливым вспыхнув огнем.
Девушки вмиг сбежали с крыльца.
Выслушал их Аваз, распрямясь,
Шрамы-морщины вытер с лица,
Кудри рассыпались у молодца.
Люди сбежались, подняли крик:
"Только что был здесь лысый старик,
Кудри, гляди, пылают, как жар,
Это не странник, не каландар —
Вражеский к нам лазутчик проник!"
Кто-то узнал: "Да это Аваз!
Будет он стражей схвачен сейчас!"
Кто-то веревки тащит, крича,
И, распалясь, зовет палача.
Кто-то вопит: "Эй, шкуру сдерем!"
Кто-то изжарить хочет живьем.
"Стойте. — Аваз спокойно сказал,
Грозно нацелился он копьем. —
Камень я им насквозь пробивал!"
"Вот погляжу силен ты иль нет!" —
Стражник один, озлясь, заорал.
Ростом был этот дерзкий нахал
С самый большой в стране минарет.
"Я не один, за мной Зарина!" —
Гордо Аваз промолвил в ответ.
Заскрежетали тут стремена,
Каждая жила напряжена,
Стражник свирепо ринулся в бой,
С силой ударил он булавой,
Стукнул Аваза так, говорят,
Что наступил вдруг мрак, говорят,
Пламя взвилось багровым столбом,
Звезды летели вниз кувырком.
Шепчет кругом народ Сугдунчи:
"Есть на земле еще силачи!"
Грозен Аваз был в гневе своем, —
Стражника он схватил поперек.
Бросил его на землю, дружок,
Тот покатился, жалко крича…
Сам Махмудшох, оружьем бренча,
Тут к Сугдунче вбежал, говорят.
"О повелитель множества стран!
Дай проучить врага, Сугдунча! —
Он впопыхах вскричал, говорят, —
Стражу побил Аваз-грубиян,
Мне разреши идти на майдан!"
Самонадеянный Махмудшох,
Первым в любом сражении был, —
Вооружась с макушки до ног,
Он на слона себя взгромоздил
И на майдан поехал, смеясь,
Громко притом бахвалясь, друзья:
"Сброшу Аваза этого в грязь,
Станет он хныкать, землю грызя!"
И запел хвастливо он:
"Я в боях непобедим,
Быстро справлюсь я с одним.
Если б вышел Ахмадхон,
С ним еще Юсуф, — сказал, —
Встал бы рядом Якубхон,
Давудхона бы позвал,
Давудхон бы пахловон
С Каршихоном рядом встал,
Был бы с ними Карахон,
И силач Огдармышхон,
И Туглармышхон, — сказал, —
И надменный Надирхон,
И татарский грозный хан, —
Я бы радоваться стал,
Всех убил бы наповал.
Ты, Аваз, в моих руках,
Станет корчиться в слезах.
Как бы ты ни умолял,
Говорю я напрямик:
Я убью тебя, таджик!"
"Хвастать, вижу, ты горазд! —
Отвечал ему Аваз. —
Подтверди свои слова —
Победи меня сперва.
Может быть, и вправду лев
Притворился ишаком?.. "
Махмудшоха душит гнев,
Он удар нанес клинком.
Слон надвинулся стеной,
Заревел страшней трубы,
И Аваза вороной
Свечкой взвился на дыбы.
Отразил удар Аваз —
С лязгом брызнули лучи:
"А теперь свершай намаз,
Ты, любимец Сугдунчи.
На лугу трава мягка, —
Сбросить вниз тебя хочу.
Поиграем мы слегка,
Распотешим Сугдунчу.
А потом я с Зариной
Ускачу в Чамбул родной!"
Ох, вскипел тут Махмудшох.
"Побежден мной Баглоншох.
Знай, мальчишка-сосунок,
Я — герой, в бою жесток!"
"Кончилось, шах, терпенье мое!"
Метко Аваз нацелил копье.
Он хвастуна ударил, сердясь,
Сбросил его в базарную грязь.
Солнце блещет на мече
Торжествующим огнем.
Прямо к шаху Сугдунче
Поспешил Аваз верхом.
В тронный зал направив шаг,
Произнес он смело так:
"Золотую Зарину
Я люблю, великий шах!"
Сугдунча сказал: "Друзья,
Отказать ему нельзя, —
Он Махмудшоха сбросил с седла,
Меч исфаханский поднял над ним,
Сын Гуругли храбрее орла,
Зятем пускай он будет моим".
В тронный покой вошла Зарина,
Счастьем светясь, сказала она:
"Жертвой твоей, любимый Аваз,
Стать я желаю тысячу раз!"
"Дети, — Сугдун с улыбкой взглянул, —
Завтра же справим свадебный той!"
"Свадьбу сыграв, отправлюсь в Чамбул
Я с Зариной моей золотой, —
Шаху сказал с поклоном Аваз, —
Будем на родине жить с отцом".
Здесь я, друзья, кончаю рассказ,
Песнь завершив счастливым концом.
О поединке Аваза с Ландахуром и о рождении Нурали
С трона поднялся шах Гуругли,
Глянул в трубу подзорную он:
Пыльную тучу видит вдали,
Трепет зловещий черных знамен.
Сетьеметателей видит он,
Копьеметателей видит он,
Лучников видит сомкнутый ряд,
Палиценосцев шлемы блестят,
Их заклинатели в бой ведут,
Трубы в степи громово ревут —
Всюду, куда ни глянешь, враги, —
Боже, спасти страну помоги!
Слезы текут из старческих глаз:
"Кто заступиться сможет за нас?"
С места вскочил могучий Аваз:
"Встать на защиту мне повели,
Добрый отец, кручину развей!"
Обнял Аваза шах Гуругли:
"Не даровал аллах мне детей —
Ты для меня стал сыном родным
И упованьем жизни моей!"
Близких пожаров стелется дым, —
Степь полонила злая орда,
Неотвратима эта беда.
И на битву, в тот же час,
Снаряжаться стал Аваз.
Был суров наряд бойца:
Кудри он отвел с лица,
Шлем тяжелый он надел
Вместо пышного венца.
Плащ парчовый сбросив с плеч,
Исфаханский выбрал меч.
Барабан он взял двойной,
Грудь коня одел броней, —
Семь щитов подвесив в ряд.
Покачал копье в руке,
Засверкал героя взгляд,
Словно искры на клинке.
То не багрово пышет заря, —
Сыплют копыта огненный дождь.
Скачет вперед, гнедого яря,
Вольных таджиков пламенный вождь.
Орды получат грозный отпор.
Жаждет разбить он вражеский стан.
Ошеломленно замер простор, —
Так грохотал двойной барабан.
Бьет барабан на ранней заре.
"Эй, выходи!" — взывает Аваз.
Хан Ландахур, в походном шатре,
Будто не слыша, спит развалясь.
Муху и то не сгонит с виска,
В битву Аваз устал его звать.
В оцепененье встали войска —
Каждый боится первым начать.
Взвыл вдруг пронзительно турий рог,
Задние стали ближних толкать.
И, как огромный злой осьминог,
Ринулась разом черная рать.
Многих Аваз сразил наповал,
Стрелы свистят бегущим вдогон.
Он словно волк, который попал
К овцам безмозглым в зимний загон.
Гневен его пылающий взор,
Против врагов он бьется один.
Слуги вбежали в ханский шатер:
"Встань, Ландахур! Беда, властелин!
Враг уничтожит племя твое,
Выйди, настало время твое!"
Сбросив с себя похмелья угар,
Хан Ландахур поднялся с ковра.
Вышел в развалку он из шатра,
Темя его как будто гора,
Уши дехканских больше чапар,
Толще бревна в руках булава.
Видя Аваза, гордого льва,
Хан подкрутил надменно усы,
И, подбоченившись для красы,
Дерзкие выкрикнул он слова:
"Эй, Аваз, змееныш ты,
Гуругли приемыш ты.
Всех я в турий рог свернул,
Ты пошел наперекор.
И за это твой Чамбул
Запылает, как костер!"
Усмехнулся тут Аваз:
"Похваляться ты горазд,
Это слабых жен удел,
Славен тот, кто в битве смел!
Будем биться мы вдвоем,
Все решает этот день.
Я лазоревым копьем
Пробивал насквозь кремень!"
Ландахур схватил свой лук,
Он прищурил глаз косой.
Тетива запела вдруг
Разозленною осой.
В сердце целил он со зла,
Лиходей старался зря —
Чуть царапнула стрела
Крепкий щит богатыря.
Ландахур метнул свое
Восьмигранное копье,
Встретив панцирь боевой,
Древко брызнуло щепой.
Булаву, что было сил,
Враг в Аваза запустил.
Смертоносным был удар —
Шлем героя защитил.
Но взметнулся пыльный гриб,
Поле боя скрылось с глаз,
Все решили, что погиб,
Побежден врагом Аваз.
Поднялся в Чахмбуле стон:
"Край наш будет разорен!"
И заплакал Гуругли
Над судьбой своей земли.
Тут ветерок степной налетел,
Даль прояснела, пыль улеглась.
Видят таджики, что уцелел
И невредим, как прежде, Аваз.
Снова скрестились с лязгом мечи,
Стали в руках они горячи.
Ноги покрепче вдев в стремена,
Близко сошлись враги-силачи.
Их боевые кони храпят,
Грудью сшибить врага норовят.
Друг возле друга кругом кружат —
Промах противника сторожат.
Долгих три ночи, целых три дня
Не отдыхали оба коня.
Начал Аваза конь отставать —
В яму ногою он угодил,
Бабку переднюю повредил.
Стал богатырь коня умолять:
"Друг, Зуйналкир, мой верный гнедой,
Не погуби меня, молодой, —
Станет победу праздновать враг!"
Силы последние конь напряг,
Круп от горячего пота взмок,
Сдвинуться с места, бедный, не смог.
Плетью Аваз любимца хватил,
Больше с отчаянья, не со зла…
Тут Ландахур к нему подскочил,
Вышиб Аваза он из седла.
Руки злодей герою сковал,
Цепью вкруг пояса обвязал.
Сзади коня вели в поводу,
Выставлен был Аваз на виду,
Чтоб потешаться люди могли.
Сам Ландахур пришел на майдан,
Голос ему громовый был дан.
Хрипло орал он: "Эй, Гуругли,
Мы два властителя, два царя,
Силе моей противишься зря!
Глянь, на цепи твой сын Авазхон,
Я беспощадный сокол времен!"
И Гуругли-султон не стерпел,
Он словно снег в горах побелел.
Благоразумье бросив свое,
Выхватил он литое копье,
С силой его в злодея метнул.
Хан Ландахур с усмешкой взглянул,
Голой рукой отбил он удар:
"Эй, мой султон, ты вспыльчив, но стар.
Рядом с Авазом место твое,
Встань, потешай народ, авлиё!"
Так наглумясь над пленными всласть,
Кровью упившись, в дымном огне,
Хан Ландахур, победой гордясь,
Въехал в Чамбул на белом коне.
* * *
Мужа в слезах ждала Каракуз.
"Где мой Аваз? — звала Каракуз. —
Враг осквернил наш древний очаг,
Слезы вселенной стынут в очах,
Сыплю на голову серый прах.
Две мои дочки, крылья мои,
Разве сражаться в силе они?
Участь моя и ваша горька… "
Изорвала одежды шелка
И, талисман повесив на грудь,
Голубем взмыла под облака,
Чтоб от насильника ускользнуть.
Ей ветерок попутный помог,
Хан дочерей ее взял в залог,
Их на голодную смерть обрек.
Сжалься над ними, праведный бог!
И Каракуз исчезла, друзья,
В небе незримая та стезя,
Тает в небесной сини она.
Вдруг средь седой пустыни она,
В мареве зноя, в мертвых песках,
Видит в зеленой дымке сады,
Слышит воркующий плеск воды.
Правил страной Шохбоз-падишах.
К трону владыки приведена,
Встала она смертельно бледна.
"Кто ты, сестра? — промолвил Шохбоз. —
Чьих ты сияющих стран луна?"
"Перед тобой, слепая от слез,
Богатыря Аваза жена".
"Слышал о нем, — ответил Шохбоз, —
Что же случилось с мужем твоим?"
"Семьдесят черных вражьих знамен
Тучей закрыли наш небосклон,
Горьких пожарищ стелется дым,
В плен мой Аваз попался живым,
Правит победу хан Ландахур".
Слушал Шохбоз и скорбен и хмур:
"Сердце мое сжигаешь, сестра.
Вижу, печаль твоя впрямь остра.
Слезы туманят звездный твой взор.
Хочешь — прими в подарок шатер,
Хочешь — я братом стану твоим?
Время придет, врагу отомстим!
Ты отдохни, опомнись сперва,
Здесь наберись здоровья и сил… "
Сладки, как мед, Шохбоза слова,
Но обещание он забыл.
… Месяц сверкающий Каракуз,
Твой освящен с Авазом союз!
Сына под сердцем носит она,
Но от рассвета и до темна
Хлеб добывала, тяжко трудясь,
Пообносилась, изорвалась.
Свора собак за нею гналась,
Вслед ей бросали ругань и грязь, —
Нищенкой жалкой пери звалась.
Горькое горе мыкать пришлось, —
Так восемь месяцев пронеслось.
Утром одним, в положенный срок,
У Каракуз родился сынок.
Только забота вновь велика:
Нету в груди ее молока.
Чем ей сынка свивать-пеленать,
Коль лоскутка в шатре не сыскать?
Снова вымаливать надо хлеб.
Случай помог ей; волей судеб
Возле чужих закрытых дверей
Старец согбенный встретился ей.
Чем-то напомнил он ей отца:
Даже похож немного с лица,
Посох держал такой же в руках.
И Каракуз взмолилась в слезах:
"Добрый отец, — сказала она, —
В этой стране живу я одна.
В ханском шатре, без малого год,
Мальчик без имени мой растет,
Сына никто не хочет назвать!"
Старец промолвил: "Бедная мать!
Вынеси мальчика из шатра,
Сына мне, милая, покажи,
Возле меня его положи.
Тельце его обдуют ветра,
В честь властелина мирной земли
Я нареку его Нурали.
Меч его будет из серебра,
Скоро его наступит пора —
Вырастит он — врагов победит!"
… Мальчик голодный плачет навзрыд.
И Каракуз с младенцем в руках,
Гордость смирив, пришла во дворец:
"Сын мной рожден, взгляни, падишах,
Храбрый Аваз ребенка отец.
Если умрет наш маленький сын,
Будешь виновен ты, властелин".
Шах застонал на троне своем,
Взял он мальчонку в собственный дом,
И возгласил глашатай указ:
"Люди, забудьте имя Аваз.
Мальчик Шохбозом усыновлен,
Он унаследует шахский трон.
Тот, кто болтнет иное хоть раз,
Будет в тюрьме немедля казнен!"
Незаметно годы шли,
Быстро вырос Нурали.
Он сильнее всех детей,
Зачинатель их затей.
В восемь лет широк в плечах,
Не по-детски мудр в речах.
Первый он в любой игре.
… Раз на праздничной заре
Он с вазировым сынком
В бабки резался тайком.
Сын вазира дерзким был:
Нурали он оскорбил.
Бабку кинул наш герой
И обидчика подбил.
Сил малец не рассчитал,
В ветхий домик он попал.
И, саманный, треснул дом,
Стал зиять в стене пролом.
… В домике том колдунья жила,
Пряжу из козьей шерсти пряла.
Бабка ей спину больно ожгла,
И завертелась ведьма волчком.
Шел Нурали за бабкой своей,
И не успел он стать у дверей,
Встречен был ведьминым язычком:
"Чертополох! — кричала она. —
Чтоб ты подох! — кричала она. —
Силой с родным сравнился отцом,
Стал он в тюрьме живым мертвецом!"
Кинулся прочь бежать Нурали,
Ведьму не выслушав до конца,
Матери крикнул он издали:
"Имя скажи родного отца!"
И Каракуз, краснея до слез, —
Трудно любимому сыну лгать! —
Пряча глаза, шепнула: "Шохбоз!"
"Нет, ты должна мне правду сказать! —
Он осердясь прикрикнул на мать. —
Понял давно я всею душой,
Что в стороне живем мы чужой".
Гневный порыв ее испугал,
Больше она не прятала глаз:
"Правду, сынок, узнать пожелал —
Славный отец твой витязь Аваз.
Тот, кто кремень пронзает копьем,
Кто повергает недругов в страх.
Гибнет герой в зиндане глухом,
Мы же из милости здесь живем,
На даровых, но горьких хлебах".
… Степью безлюдной мчится Куранг,
Всадник тобой гордится, Куранг.
Тайно уехал он из дворца,
Чтоб разыскать родного отца.
В мертвой степи сушняк да полынь,
Пыльного зноя здесь торжество.
Только джейраны, дети пустынь,
Были добычей редкой его.
В зыби песчаной вдруг Нурали
Конский табун заметил вдали.
Тут же шалаш стоял небольшой,
Наспех покрытый драной кошмой.
"Кто в той кибитке, друг или враг?
Эх, не попасться бы мне впросак!"
И, рассудив по-здравому так,
Войлочный он напялил колпак,
Перепоясал свой стан тесьмой,
С тыквой священною и сумой,
С виду как старый дервиш-чудак,
Тихо подъехал он к шалашу:
"Я подаянье, — молвил, — прошу!.. "
И, словно долгий жалобный стон,
Песнь зазвучала древних времен:
"Я на солнечном рассвете в изголовье милой стал,
Чтоб увидеть брови эти, уст нетронутый коралл.
Зубы белые светились, словно месяц молодой,
И от родинок на шее я рассудок потерял.
Видно, царственным каламом рисовал ее аллах,
Он такого совершенства никогда не создавал.
Я один брожу по миру, позабыв твой аромат,
Пыль вселенной лик твой скрыла, чтоб я милой не видал".
Словно рассвет в степи занялся:
Полог кибитки приподнялся.
Девушек он увидал двоих
Изнеможенных, в платьях худых.
"Ты извини нас, добрый старик, —
Робко одна сказала из них. —
Мы пред тобой стоим босиком,
Не приглашаем в нищенский дом.
Нет ни кусочка хлеба у нас,
Знай, наш родитель светлый Аваз.
Славного имени лишены,
Ханские мы пасем табуны.
То Ландахура злого приказ.
Род наш в темнице ханской угас,
Мы молоком здесь сыты одним!.. "
В степь повернул коня Нурали,
Он не открылся сестрам родным,
Чтоб удержать его не смогли.
Долго он ехал, и вдруг перед ним,
Город неведомый стал вдали.
В окнах заката плавился свет,
Как изумруд, сверкал минарет.
Вновь, словно дервиш, сгорбился он,
Песню завел, как жалостный стон:
"Ты надменной красотою уподобилась луне.
Над землею золотою путь свершая в вышине.
Нам завещано всевышним обездоленных жалеть, —
Ты навстречу к тем не вышла, у кого душа в огне.
Не могу налюбоваться, ты как деревце в раю, —
Пылким юношам и старцам пери грезится во сне.
Зубы — йеменские перлы, рот — шиповника бутон.
О, зачем с вороньей стаей кружит сокол в вышине?
Упованье я имею воспевать тебя всегда,
Но, от робости немея, встал я молча в стороне.
Одари страдальца взглядом, луч надежды зарони.
Я сгораю с милой рядом, ты неласкова ко мне!"
Вдруг голубок спустился с высот:
"Ах, как прекрасно нищий поет!
Что ты здесь ищешь, страх позабыв,
Песней, как пищей, нас одарив?"
"Голубь, — в ответ он, — светоч души,
Где здесь темница, мне укажи!"
"Друг мой, — ему голубка речет, —
Слышишь, река бурливо течет?
Рыщет в ущелье, в пенистой мгле!
За городской высокой стеной.
Там ты отыщешь скрытый в скале
Еле приметный ход потайной,
Он под речное дно приведет… "
Шумно река стремилась вперед
И валуны ворочала зло,
И Нурали раздумье взяло:
"Здесь и коня волною собьет,
Где отыскать мосток-переход?"
"Мост есть вверху у главных ворот,
Снова голубка молвит ему, —
Тот, кто на шаг к нему подойдет,
Будет навеки брошен в тюрьму".
* * *
Бьют копыта: зранг, зранг, зранг, —
Скачет берегом Куранг.
Мост бревенчатый вдали
Заприметил Нурали.
Ходит стражников дозор
У моста и под мостом,
И грозит ему костер
Дымным призрачным перстом.
Стража видит, что к реке
Едет дервиш в колпаке.
Не приметили меча,
Что держал "старик" в руке.
Он ударил, будто гром,
Он топтал врагов конем.
Всех наемников сразил
Он в неистовстве своем.
Только ветер да вода
Мертвым счет вели тогда.
Через мост он проскакал,
Миновал проем ворот
И услышал — возле скал,
Словно барс, река ревет.
Смрад идет из-под земли.
"Где-то здесь подземный ход!
Пусть, — подумал Нурали, —
Конь Куранг его найдет!"
Остро конское чутье:
Конь колена преклонил,
Наш герой схватил копье
И завал разворотил.
В темноту, в промозглый смрад
Бросил он витой канат.
… Еле живым был хан Гуругли,
Он бородой седою оброс.
Видеть глаза почти не могли,
Он до каната еле дополз,
Им обвязался крепко вокруг,
Знать он не знал, что спас его внук,
Полуживой он лег на кошму…
Снова канат был кинут во тьму,
Так опускался он много раз, —
Родичей храбрый юноша спас.
Мертвых внизу оставив одних,
Начал выпытывать у живых:
"Нет ли, друзья, Аваза средь вас?"
Тяжко вздохнув, сказал Гуругли:
"Сразу враги его увели,
Больше его не видел никто!
Только надеюсь я — жив Аваз!
Ниже еще ступенек на сто
Есть под землей другая тюрьма,
Тесная, как железный сундук,
Там ты Аваза сыщешь, мой друг!"
Словно живая движется тьма,
И утомителен капель стук,
Мгла, надвигаясь, глушит шаги.
Лестница в тайный склеп привела,
Там возле дверцы стража спала,
Смерти своей не чуют враги.
Шестеро пленника стерегли,
Окриком поднял их Нурали.
В смрадной тюрьме, под сводом сырым
Головы снес он всем шестерым.
Вышиб он дверь ударом ноги
И пред родителем встал своим.
Руки сложив почтительно, он
Отдал Авазу низкий поклон.
"Старец достойный, — молвил Аваз, —
Здесь, под землею, жизнь пронеслась.
Прахом одним питаясь, как раб,
Отяжелел я, телом ослаб.
Дух безо времени мой угас.
Нету со мной любимца коня,
Он из тюрьмы бы вынес меня!
Дервиш, ты сам в преклонных годах,
В страдной тюрьме мне быть до конца!.. "
Не отвечая, сын на руках,
Бережно вынес наверх отца,
Прямо в сиянье яркого дня.
Встретила там Аваза родня.
Тут же в саду, где розы цвели,
Обнял его старик Гуругли.
Радость с печалью схожа порой:
Освобожденный плакал герой,
"Я без семьи остался, один,
Без Каракуз мне радости нет".
К сердцу прижать хотел его сын,
Но не сказал ни слова в ответ, —
Скрыть свое имя дал он обет —
Он с Ландахуром счеты не свел!
Вновь на Куранге юный орел
В поле встречает дымный рассвет.
… Хан Ландахур вазиров созвал,
Гневно захватчик топнул ногой:
"Враг на зиндан подземный напал,
Знать я желаю, кто он такой!"
"Звезды открыли, мой властелин, —
Робко сказал один звездочет, —
Это Аваза-воина сын,
Голову с плеч тебе он снесет… "
Сбил звездочета хан кулаком,
Толком не выслушав до конца.
Краска с его сбежала лица:
"Вот кто прикинулся стариком!
Я проучу зазнайку-юнца,
Всех распотешит эта игра", —
И Ландахур шагнул из шатра.
Это не гром рокочет вдали,
То в барабан бьет днем Нурали.
Львенку не терпится в бой вступить,
Хочет злодею он отомстить.
Воздух в степи звенит, как струна,
Ждет в напряженье вражья страна.
Пыль поднялась завесой в степи,
Конь Зуйналкир призыв услыхал,
Он с золотой сорвался цепи,
Стойло свое разбил, разметал.
Прыгнул он в сад единым скачком,
Перед хозяином пал ничком.
Рад был любимца видеть Аваз.
Вымолвил конь: "Не дервиш нас спас,
То не старик, не странник седой,
А Нурали, твой сын молодой!"
"Нам торопиться надо сейчас!" —
В страшном волненье крикнул Аваз,
И на коне в небесную ширь
Прянул стремительно богатырь.
Что для коня овраг-буерак, —
Грива его, как взвихренный флаг.
Грозно земля и время гудит:
"Правый в бою врага победит!"
В поле с Нуралом он рядом встал,
Будто к скале прижалась скала.
Сын с головы колпак свой сорвал,
И, красотой сраженный чела,
Не отрывал от первенца глаз
Чуть не лишившийся чувств Аваз.
Проговорил он; "Милый сынок,
Ты еще молод — враг твой жесток,
Хан Ландахур коварный дракон,
Я был когда-то им побежден,
Он, словно вепрь осенний, свиреп".
"Добрый отец мой, ты не окреп,
С ханом сражусь один на один,
Будут враги разбиты твои!"
Так отвечал почтительно сын.
Солнце над степью встало в крови,
Углем багровым тлел небосклон, —
Ринулся в битву Нуралихон.
Латы сверкают, будто пожар,
У Ландахура крепок удар,
Но Нурали нацелил копье,
Щит раскололся, как скорлупа,
Ох, ненадежна славы тропа —
Хан Ландахур скатился с нее.
Наземь слетел с коня кувырком,
Насмерть сражен возмездья клинком.
Видя, что корчится хан в пыли,
Оцепенели вражьи войска,
Но, спохватясь, на приступ пошли, —
Так от дождей ярится река,
В мутной воде вертя пузыри.
В бой с Нурали вступили, смотри,
Ханской охраны богатыри.
Ордам не видно края-конца,
Меч от ударов быстрых горяч.
И не стерпело сердце отца,
Он на подмогу ринулся вскачь.
Рядом с сыном встал Аваз,
Бьются два богатыря.
Кровь потоком там лилась,
Пламенея, как заря.
Копьеносцев бьют они,
Знаменосцев бьют они,
Ханских лучников громят, —
Длится бой сто дней подряд.
Стал роптать кругом народ:
"От войны сплошной разор!
Ландахура алчный сброд
На страну навлек позор.
Он наказан поделом,
Нужен мир земле сейчас!"
Бьют старейшины челом:
"Людям дай покой, Аваз".
"Ай, аман! — кричит народ. —
Хватит нам плодить сирот.
Ты бесценный наш алмаз,
Управляй страной, Аваз!"
Завершив победный бой,
Барабаны бьют отбой
И, оружье побросав,
Мирный люд пошел домой.
Воин Аваз, правителем став,
Ввел справедливый новый устав,
А через год поехал домой,
В руки народа власть передав.
Скачет с ним о бок сын Нурали,
Близки пределы милой земли,
Пыльной кошмой дорога легла,
И, в стороне завидя шатер,
Всадники слезли оба с седла.
Видя заплаканных двух сестер, —
"Дочки мои!" — промолвил Аваз.
Обе от радости расцвели,
Взял на коня сестру Нурали,
Старшая вмиг к отцу забралась.
На ветроногих статных конях
Едут все вместе в знойных степях.
Месяц они, устав от жары,
Мчались, везя Шохбозу дары.
И наконец с вершины горы
Каменных башен видят шатры.
К ним суетливо скачут гонцы,
Спешась, коней ведут под уздцы.
Сладостен сердцу радости груз —
Встретил Аваз жену Каракуз.
Он луноликой отдал поклон,
Радостным криком встречен был он.
Мужа и сына мать обняла,
Дочек лаская, слезы лила:
"Горе меня спалило дотла,
Долгие годы слепла от слез, —
Жизнь моя снова стала светла!"
Встретить героев вышел Шохбоз.
… Праздник неделю длился подряд,
Весело было там, говорят.
Звонко, чтоб все услышать могли,
Песню такую спел Нурали:
"Я бродил, палимый жаром, подпоясанный тесьмой,
Слыл я нищим каландаром, очарованным луной.
О, зачем ты мне не веришь иль в обиде на меня?
В колпаке брожу, как дервиш, потерявший разум свой.
Я не ведаю, несчастный, чем тебя я прогневил,
Попугай мой сладкогласный, верен я тебе одной.
Я в грехах несовершенных слезно каяться готов
И слагаю в честь влюбленных песнь на флейте золотой.
Засияют роз хирманы, как в последний Судный день,
Удивительно и странно слышать звуки песни той.
Светоч огненный Хейдара запылал в моей груди.
Сердце схвачено пожаром, пощади, побудь со мной".
Солнечный луч над степью сверкнул,
Скачут герои в славный Чамбул.
Нуралихон и витязь Аваз,
Встретит вас родина в добрый час,
Ждет Гуругли вас, мудрый отец,
Их увенчает славы венец.
Здесь моему сказанью конец,
Но нескончаема жизнь сама, —
Повесть прервать на этом нельзя.
И потому сказитель Хикма
Новую песню сложит, друзья.
С трона поднялся шах Гуругли,
Глянул в трубу подзорную он:
Пыльную тучу видит вдали,
Трепет зловещий черных знамен.
Сетьеметателей видит он,
Копьеметателей видит он,
Лучников видит сомкнутый ряд,
Палиценосцев шлемы блестят,
Их заклинатели в бой ведут,
Трубы в степи громово ревут —
Всюду, куда ни глянешь, враги, —
Боже, спасти страну помоги!
Слезы текут из старческих глаз:
"Кто заступиться сможет за нас?"
С места вскочил могучий Аваз:
"Встать на защиту мне повели,
Добрый отец, кручину развей!"
Обнял Аваза шах Гуругли:
"Не даровал аллах мне детей —
Ты для меня стал сыном родным
И упованьем жизни моей!"
Близких пожаров стелется дым, —
Степь полонила злая орда,
Неотвратима эта беда.
И на битву, в тот же час,
Снаряжаться стал Аваз.
Был суров наряд бойца:
Кудри он отвел с лица,
Шлем тяжелый он надел
Вместо пышного венца.
Плащ парчовый сбросив с плеч,
Исфаханский выбрал меч.
Барабан он взял двойной,
Грудь коня одел броней, —
Семь щитов подвесив в ряд.
Покачал копье в руке,
Засверкал героя взгляд,
Словно искры на клинке.
То не багрово пышет заря, —
Сыплют копыта огненный дождь.
Скачет вперед, гнедого яря,
Вольных таджиков пламенный вождь.
Орды получат грозный отпор.
Жаждет разбить он вражеский стан.
Ошеломленно замер простор, —
Так грохотал двойной барабан.
Бьет барабан на ранней заре.
"Эй, выходи!" — взывает Аваз.
Хан Ландахур, в походном шатре,
Будто не слыша, спит развалясь.
Муху и то не сгонит с виска,
В битву Аваз устал его звать.
В оцепененье встали войска —
Каждый боится первым начать.
Взвыл вдруг пронзительно турий рог,
Задние стали ближних толкать.
И, как огромный злой осьминог,
Ринулась разом черная рать.
Многих Аваз сразил наповал,
Стрелы свистят бегущим вдогон.
Он словно волк, который попал
К овцам безмозглым в зимний загон.
Гневен его пылающий взор,
Против врагов он бьется один.
Слуги вбежали в ханский шатер:
"Встань, Ландахур! Беда, властелин!
Враг уничтожит племя твое,
Выйди, настало время твое!"
Сбросив с себя похмелья угар,
Хан Ландахур поднялся с ковра.
Вышел в развалку он из шатра,
Темя его как будто гора,
Уши дехканских больше чапар,
Толще бревна в руках булава.
Видя Аваза, гордого льва,
Хан подкрутил надменно усы,
И, подбоченившись для красы,
Дерзкие выкрикнул он слова:
"Эй, Аваз, змееныш ты,
Гуругли приемыш ты.
Всех я в турий рог свернул,
Ты пошел наперекор.
И за это твой Чамбул
Запылает, как костер!"
Усмехнулся тут Аваз:
"Похваляться ты горазд,
Это слабых жен удел,
Славен тот, кто в битве смел!
Будем биться мы вдвоем,
Все решает этот день.
Я лазоревым копьем
Пробивал насквозь кремень!"
Ландахур схватил свой лук,
Он прищурил глаз косой.
Тетива запела вдруг
Разозленною осой.
В сердце целил он со зла,
Лиходей старался зря —
Чуть царапнула стрела
Крепкий щит богатыря.
Ландахур метнул свое
Восьмигранное копье,
Встретив панцирь боевой,
Древко брызнуло щепой.
Булаву, что было сил,
Враг в Аваза запустил.
Смертоносным был удар —
Шлем героя защитил.
Но взметнулся пыльный гриб,
Поле боя скрылось с глаз,
Все решили, что погиб,
Побежден врагом Аваз.
Поднялся в Чахмбуле стон:
"Край наш будет разорен!"
И заплакал Гуругли
Над судьбой своей земли.
Тут ветерок степной налетел,
Даль прояснела, пыль улеглась.
Видят таджики, что уцелел
И невредим, как прежде, Аваз.
Снова скрестились с лязгом мечи,
Стали в руках они горячи.
Ноги покрепче вдев в стремена,
Близко сошлись враги-силачи.
Их боевые кони храпят,
Грудью сшибить врага норовят.
Друг возле друга кругом кружат —
Промах противника сторожат.
Долгих три ночи, целых три дня
Не отдыхали оба коня.
Начал Аваза конь отставать —
В яму ногою он угодил,
Бабку переднюю повредил.
Стал богатырь коня умолять:
"Друг, Зуйналкир, мой верный гнедой,
Не погуби меня, молодой, —
Станет победу праздновать враг!"
Силы последние конь напряг,
Круп от горячего пота взмок,
Сдвинуться с места, бедный, не смог.
Плетью Аваз любимца хватил,
Больше с отчаянья, не со зла…
Тут Ландахур к нему подскочил,
Вышиб Аваза он из седла.
Руки злодей герою сковал,
Цепью вкруг пояса обвязал.
Сзади коня вели в поводу,
Выставлен был Аваз на виду,
Чтоб потешаться люди могли.
Сам Ландахур пришел на майдан,
Голос ему громовый был дан.
Хрипло орал он: "Эй, Гуругли,
Мы два властителя, два царя,
Силе моей противишься зря!
Глянь, на цепи твой сын Авазхон,
Я беспощадный сокол времен!"
И Гуругли-султон не стерпел,
Он словно снег в горах побелел.
Благоразумье бросив свое,
Выхватил он литое копье,
С силой его в злодея метнул.
Хан Ландахур с усмешкой взглянул,
Голой рукой отбил он удар:
"Эй, мой султон, ты вспыльчив, но стар.
Рядом с Авазом место твое,
Встань, потешай народ, авлиё!"
Так наглумясь над пленными всласть,
Кровью упившись, в дымном огне,
Хан Ландахур, победой гордясь,
Въехал в Чамбул на белом коне.
Мужа в слезах ждала Каракуз.
"Где мой Аваз? — звала Каракуз. —
Враг осквернил наш древний очаг,
Слезы вселенной стынут в очах,
Сыплю на голову серый прах.
Две мои дочки, крылья мои,
Разве сражаться в силе они?
Участь моя и ваша горька… "
Изорвала одежды шелка
И, талисман повесив на грудь,
Голубем взмыла под облака,
Чтоб от насильника ускользнуть.
Ей ветерок попутный помог,
Хан дочерей ее взял в залог,
Их на голодную смерть обрек.
Сжалься над ними, праведный бог!
И Каракуз исчезла, друзья,
В небе незримая та стезя,
Тает в небесной сини она.
Вдруг средь седой пустыни она,
В мареве зноя, в мертвых песках,
Видит в зеленой дымке сады,
Слышит воркующий плеск воды.
Правил страной Шохбоз-падишах.
К трону владыки приведена,
Встала она смертельно бледна.
"Кто ты, сестра? — промолвил Шохбоз. —
Чьих ты сияющих стран луна?"
"Перед тобой, слепая от слез,
Богатыря Аваза жена".
"Слышал о нем, — ответил Шохбоз, —
Что же случилось с мужем твоим?"
"Семьдесят черных вражьих знамен
Тучей закрыли наш небосклон,
Горьких пожарищ стелется дым,
В плен мой Аваз попался живым,
Правит победу хан Ландахур".
Слушал Шохбоз и скорбен и хмур:
"Сердце мое сжигаешь, сестра.
Вижу, печаль твоя впрямь остра.
Слезы туманят звездный твой взор.
Хочешь — прими в подарок шатер,
Хочешь — я братом стану твоим?
Время придет, врагу отомстим!
Ты отдохни, опомнись сперва,
Здесь наберись здоровья и сил… "
Сладки, как мед, Шохбоза слова,
Но обещание он забыл.
… Месяц сверкающий Каракуз,
Твой освящен с Авазом союз!
Сына под сердцем носит она,
Но от рассвета и до темна
Хлеб добывала, тяжко трудясь,
Пообносилась, изорвалась.
Свора собак за нею гналась,
Вслед ей бросали ругань и грязь, —
Нищенкой жалкой пери звалась.
Горькое горе мыкать пришлось, —
Так восемь месяцев пронеслось.
Утром одним, в положенный срок,
У Каракуз родился сынок.
Только забота вновь велика:
Нету в груди ее молока.
Чем ей сынка свивать-пеленать,
Коль лоскутка в шатре не сыскать?
Снова вымаливать надо хлеб.
Случай помог ей; волей судеб
Возле чужих закрытых дверей
Старец согбенный встретился ей.
Чем-то напомнил он ей отца:
Даже похож немного с лица,
Посох держал такой же в руках.
И Каракуз взмолилась в слезах:
"Добрый отец, — сказала она, —
В этой стране живу я одна.
В ханском шатре, без малого год,
Мальчик без имени мой растет,
Сына никто не хочет назвать!"
Старец промолвил: "Бедная мать!
Вынеси мальчика из шатра,
Сына мне, милая, покажи,
Возле меня его положи.
Тельце его обдуют ветра,
В честь властелина мирной земли
Я нареку его Нурали.
Меч его будет из серебра,
Скоро его наступит пора —
Вырастит он — врагов победит!"
… Мальчик голодный плачет навзрыд.
И Каракуз с младенцем в руках,
Гордость смирив, пришла во дворец:
"Сын мной рожден, взгляни, падишах,
Храбрый Аваз ребенка отец.
Если умрет наш маленький сын,
Будешь виновен ты, властелин".
Шах застонал на троне своем,
Взял он мальчонку в собственный дом,
И возгласил глашатай указ:
"Люди, забудьте имя Аваз.
Мальчик Шохбозом усыновлен,
Он унаследует шахский трон.
Тот, кто болтнет иное хоть раз,
Будет в тюрьме немедля казнен!"
Незаметно годы шли,
Быстро вырос Нурали.
Он сильнее всех детей,
Зачинатель их затей.
В восемь лет широк в плечах,
Не по-детски мудр в речах.
Первый он в любой игре.
… Раз на праздничной заре
Он с вазировым сынком
В бабки резался тайком.
Сын вазира дерзким был:
Нурали он оскорбил.
Бабку кинул наш герой
И обидчика подбил.
Сил малец не рассчитал,
В ветхий домик он попал.
И, саманный, треснул дом,
Стал зиять в стене пролом.
… В домике том колдунья жила,
Пряжу из козьей шерсти пряла.
Бабка ей спину больно ожгла,
И завертелась ведьма волчком.
Шел Нурали за бабкой своей,
И не успел он стать у дверей,
Встречен был ведьминым язычком:
"Чертополох! — кричала она. —
Чтоб ты подох! — кричала она. —
Силой с родным сравнился отцом,
Стал он в тюрьме живым мертвецом!"
Кинулся прочь бежать Нурали,
Ведьму не выслушав до конца,
Матери крикнул он издали:
"Имя скажи родного отца!"
И Каракуз, краснея до слез, —
Трудно любимому сыну лгать! —
Пряча глаза, шепнула: "Шохбоз!"
"Нет, ты должна мне правду сказать! —
Он осердясь прикрикнул на мать. —
Понял давно я всею душой,
Что в стороне живем мы чужой".
Гневный порыв ее испугал,
Больше она не прятала глаз:
"Правду, сынок, узнать пожелал —
Славный отец твой витязь Аваз.
Тот, кто кремень пронзает копьем,
Кто повергает недругов в страх.
Гибнет герой в зиндане глухом,
Мы же из милости здесь живем,
На даровых, но горьких хлебах".
… Степью безлюдной мчится Куранг,
Всадник тобой гордится, Куранг.
Тайно уехал он из дворца,
Чтоб разыскать родного отца.
В мертвой степи сушняк да полынь,
Пыльного зноя здесь торжество.
Только джейраны, дети пустынь,
Были добычей редкой его.
В зыби песчаной вдруг Нурали
Конский табун заметил вдали.
Тут же шалаш стоял небольшой,
Наспех покрытый драной кошмой.
"Кто в той кибитке, друг или враг?
Эх, не попасться бы мне впросак!"
И, рассудив по-здравому так,
Войлочный он напялил колпак,
Перепоясал свой стан тесьмой,
С тыквой священною и сумой,
С виду как старый дервиш-чудак,
Тихо подъехал он к шалашу:
"Я подаянье, — молвил, — прошу!.. "
И, словно долгий жалобный стон,
Песнь зазвучала древних времен:
"Я на солнечном рассвете в изголовье милой стал,
Чтоб увидеть брови эти, уст нетронутый коралл.
Зубы белые светились, словно месяц молодой,
И от родинок на шее я рассудок потерял.
Видно, царственным каламом рисовал ее аллах,
Он такого совершенства никогда не создавал.
Я один брожу по миру, позабыв твой аромат,
Пыль вселенной лик твой скрыла, чтоб я милой не видал".
Словно рассвет в степи занялся:
Полог кибитки приподнялся.
Девушек он увидал двоих
Изнеможенных, в платьях худых.
"Ты извини нас, добрый старик, —
Робко одна сказала из них. —
Мы пред тобой стоим босиком,
Не приглашаем в нищенский дом.
Нет ни кусочка хлеба у нас,
Знай, наш родитель светлый Аваз.
Славного имени лишены,
Ханские мы пасем табуны.
То Ландахура злого приказ.
Род наш в темнице ханской угас,
Мы молоком здесь сыты одним!.. "
В степь повернул коня Нурали,
Он не открылся сестрам родным,
Чтоб удержать его не смогли.
Долго он ехал, и вдруг перед ним,
Город неведомый стал вдали.
В окнах заката плавился свет,
Как изумруд, сверкал минарет.
Вновь, словно дервиш, сгорбился он,
Песню завел, как жалостный стон:
"Ты надменной красотою уподобилась луне.
Над землею золотою путь свершая в вышине.
Нам завещано всевышним обездоленных жалеть, —
Ты навстречу к тем не вышла, у кого душа в огне.
Не могу налюбоваться, ты как деревце в раю, —
Пылким юношам и старцам пери грезится во сне.
Зубы — йеменские перлы, рот — шиповника бутон.
О, зачем с вороньей стаей кружит сокол в вышине?
Упованье я имею воспевать тебя всегда,
Но, от робости немея, встал я молча в стороне.
Одари страдальца взглядом, луч надежды зарони.
Я сгораю с милой рядом, ты неласкова ко мне!"
Вдруг голубок спустился с высот:
"Ах, как прекрасно нищий поет!
Что ты здесь ищешь, страх позабыв,
Песней, как пищей, нас одарив?"
"Голубь, — в ответ он, — светоч души,
Где здесь темница, мне укажи!"
"Друг мой, — ему голубка речет, —
Слышишь, река бурливо течет?
Рыщет в ущелье, в пенистой мгле!
За городской высокой стеной.
Там ты отыщешь скрытый в скале
Еле приметный ход потайной,
Он под речное дно приведет… "
Шумно река стремилась вперед
И валуны ворочала зло,
И Нурали раздумье взяло:
"Здесь и коня волною собьет,
Где отыскать мосток-переход?"
"Мост есть вверху у главных ворот,
Снова голубка молвит ему, —
Тот, кто на шаг к нему подойдет,
Будет навеки брошен в тюрьму".
Бьют копыта: зранг, зранг, зранг, —
Скачет берегом Куранг.
Мост бревенчатый вдали
Заприметил Нурали.
Ходит стражников дозор
У моста и под мостом,
И грозит ему костер
Дымным призрачным перстом.
Стража видит, что к реке
Едет дервиш в колпаке.
Не приметили меча,
Что держал "старик" в руке.
Он ударил, будто гром,
Он топтал врагов конем.
Всех наемников сразил
Он в неистовстве своем.
Только ветер да вода
Мертвым счет вели тогда.
Через мост он проскакал,
Миновал проем ворот
И услышал — возле скал,
Словно барс, река ревет.
Смрад идет из-под земли.
"Где-то здесь подземный ход!
Пусть, — подумал Нурали, —
Конь Куранг его найдет!"
Остро конское чутье:
Конь колена преклонил,
Наш герой схватил копье
И завал разворотил.
В темноту, в промозглый смрад
Бросил он витой канат.
… Еле живым был хан Гуругли,
Он бородой седою оброс.
Видеть глаза почти не могли,
Он до каната еле дополз,
Им обвязался крепко вокруг,
Знать он не знал, что спас его внук,
Полуживой он лег на кошму…
Снова канат был кинут во тьму,
Так опускался он много раз, —
Родичей храбрый юноша спас.
Мертвых внизу оставив одних,
Начал выпытывать у живых:
"Нет ли, друзья, Аваза средь вас?"
Тяжко вздохнув, сказал Гуругли:
"Сразу враги его увели,
Больше его не видел никто!
Только надеюсь я — жив Аваз!
Ниже еще ступенек на сто
Есть под землей другая тюрьма,
Тесная, как железный сундук,
Там ты Аваза сыщешь, мой друг!"
Словно живая движется тьма,
И утомителен капель стук,
Мгла, надвигаясь, глушит шаги.
Лестница в тайный склеп привела,
Там возле дверцы стража спала,
Смерти своей не чуют враги.
Шестеро пленника стерегли,
Окриком поднял их Нурали.
В смрадной тюрьме, под сводом сырым
Головы снес он всем шестерым.
Вышиб он дверь ударом ноги
И пред родителем встал своим.
Руки сложив почтительно, он
Отдал Авазу низкий поклон.
"Старец достойный, — молвил Аваз, —
Здесь, под землею, жизнь пронеслась.
Прахом одним питаясь, как раб,
Отяжелел я, телом ослаб.
Дух безо времени мой угас.
Нету со мной любимца коня,
Он из тюрьмы бы вынес меня!
Дервиш, ты сам в преклонных годах,
В страдной тюрьме мне быть до конца!.. "
Не отвечая, сын на руках,
Бережно вынес наверх отца,
Прямо в сиянье яркого дня.
Встретила там Аваза родня.
Тут же в саду, где розы цвели,
Обнял его старик Гуругли.
Радость с печалью схожа порой:
Освобожденный плакал герой,
"Я без семьи остался, один,
Без Каракуз мне радости нет".
К сердцу прижать хотел его сын,
Но не сказал ни слова в ответ, —
Скрыть свое имя дал он обет —
Он с Ландахуром счеты не свел!
Вновь на Куранге юный орел
В поле встречает дымный рассвет.
… Хан Ландахур вазиров созвал,
Гневно захватчик топнул ногой:
"Враг на зиндан подземный напал,
Знать я желаю, кто он такой!"
"Звезды открыли, мой властелин, —
Робко сказал один звездочет, —
Это Аваза-воина сын,
Голову с плеч тебе он снесет… "
Сбил звездочета хан кулаком,
Толком не выслушав до конца.
Краска с его сбежала лица:
"Вот кто прикинулся стариком!
Я проучу зазнайку-юнца,
Всех распотешит эта игра", —
И Ландахур шагнул из шатра.
Это не гром рокочет вдали,
То в барабан бьет днем Нурали.
Львенку не терпится в бой вступить,
Хочет злодею он отомстить.
Воздух в степи звенит, как струна,
Ждет в напряженье вражья страна.
Пыль поднялась завесой в степи,
Конь Зуйналкир призыв услыхал,
Он с золотой сорвался цепи,
Стойло свое разбил, разметал.
Прыгнул он в сад единым скачком,
Перед хозяином пал ничком.
Рад был любимца видеть Аваз.
Вымолвил конь: "Не дервиш нас спас,
То не старик, не странник седой,
А Нурали, твой сын молодой!"
"Нам торопиться надо сейчас!" —
В страшном волненье крикнул Аваз,
И на коне в небесную ширь
Прянул стремительно богатырь.
Что для коня овраг-буерак, —
Грива его, как взвихренный флаг.
Грозно земля и время гудит:
"Правый в бою врага победит!"
В поле с Нуралом он рядом встал,
Будто к скале прижалась скала.
Сын с головы колпак свой сорвал,
И, красотой сраженный чела,
Не отрывал от первенца глаз
Чуть не лишившийся чувств Аваз.
Проговорил он; "Милый сынок,
Ты еще молод — враг твой жесток,
Хан Ландахур коварный дракон,
Я был когда-то им побежден,
Он, словно вепрь осенний, свиреп".
"Добрый отец мой, ты не окреп,
С ханом сражусь один на один,
Будут враги разбиты твои!"
Так отвечал почтительно сын.
Солнце над степью встало в крови,
Углем багровым тлел небосклон, —
Ринулся в битву Нуралихон.
Латы сверкают, будто пожар,
У Ландахура крепок удар,
Но Нурали нацелил копье,
Щит раскололся, как скорлупа,
Ох, ненадежна славы тропа —
Хан Ландахур скатился с нее.
Наземь слетел с коня кувырком,
Насмерть сражен возмездья клинком.
Видя, что корчится хан в пыли,
Оцепенели вражьи войска,
Но, спохватясь, на приступ пошли, —
Так от дождей ярится река,
В мутной воде вертя пузыри.
В бой с Нурали вступили, смотри,
Ханской охраны богатыри.
Ордам не видно края-конца,
Меч от ударов быстрых горяч.
И не стерпело сердце отца,
Он на подмогу ринулся вскачь.
Рядом с сыном встал Аваз,
Бьются два богатыря.
Кровь потоком там лилась,
Пламенея, как заря.
Копьеносцев бьют они,
Знаменосцев бьют они,
Ханских лучников громят, —
Длится бой сто дней подряд.
Стал роптать кругом народ:
"От войны сплошной разор!
Ландахура алчный сброд
На страну навлек позор.
Он наказан поделом,
Нужен мир земле сейчас!"
Бьют старейшины челом:
"Людям дай покой, Аваз".
"Ай, аман! — кричит народ. —
Хватит нам плодить сирот.
Ты бесценный наш алмаз,
Управляй страной, Аваз!"
Завершив победный бой,
Барабаны бьют отбой
И, оружье побросав,
Мирный люд пошел домой.
Воин Аваз, правителем став,
Ввел справедливый новый устав,
А через год поехал домой,
В руки народа власть передав.
Скачет с ним о бок сын Нурали,
Близки пределы милой земли,
Пыльной кошмой дорога легла,
И, в стороне завидя шатер,
Всадники слезли оба с седла.
Видя заплаканных двух сестер, —
"Дочки мои!" — промолвил Аваз.
Обе от радости расцвели,
Взял на коня сестру Нурали,
Старшая вмиг к отцу забралась.
На ветроногих статных конях
Едут все вместе в знойных степях.
Месяц они, устав от жары,
Мчались, везя Шохбозу дары.
И наконец с вершины горы
Каменных башен видят шатры.
К ним суетливо скачут гонцы,
Спешась, коней ведут под уздцы.
Сладостен сердцу радости груз —
Встретил Аваз жену Каракуз.
Он луноликой отдал поклон,
Радостным криком встречен был он.
Мужа и сына мать обняла,
Дочек лаская, слезы лила:
"Горе меня спалило дотла,
Долгие годы слепла от слез, —
Жизнь моя снова стала светла!"
Встретить героев вышел Шохбоз.
… Праздник неделю длился подряд,
Весело было там, говорят.
Звонко, чтоб все услышать могли,
Песню такую спел Нурали:
"Я бродил, палимый жаром, подпоясанный тесьмой,
Слыл я нищим каландаром, очарованным луной.
О, зачем ты мне не веришь иль в обиде на меня?
В колпаке брожу, как дервиш, потерявший разум свой.
Я не ведаю, несчастный, чем тебя я прогневил,
Попугай мой сладкогласный, верен я тебе одной.
Я в грехах несовершенных слезно каяться готов
И слагаю в честь влюбленных песнь на флейте золотой.
Засияют роз хирманы, как в последний Судный день,
Удивительно и странно слышать звуки песни той.
Светоч огненный Хейдара запылал в моей груди.
Сердце схвачено пожаром, пощади, побудь со мной".
Солнечный луч над степью сверкнул,
Скачут герои в славный Чамбул.
Нуралихон и витязь Аваз,
Встретит вас родина в добрый час,
Ждет Гуругли вас, мудрый отец,
Их увенчает славы венец.
Здесь моему сказанью конец,
Но нескончаема жизнь сама, —
Повесть прервать на этом нельзя.
И потому сказитель Хикма
Новую песню сложит, друзья.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги