Жадина

Глава 6

Смотреть на Санктину с осознанием того, что мы родственники странно. Я ищу в нас сходство, которого не искал в себе и Нисе. Я похож на отца, а Санктина не похожа на мою маму, мы отдалены друг от друга настолько, насколько возможно, но по неуловимым приметам я стараюсь понять, что у нас общая кровь.

Она вовсе не похожа на смешливую девушку с фотографии, которую сегодня утром будут держать мамины пальцы. У нее холодные глаза, и ее безупречно-прекрасное лицо кажется мертвенным не только от бледности кожи и желтизны глаз.

Затянутая в черное, она кажется призраком из старого дома. Для меня она им и является.

— Мама! — быстро говорит Ниса, и голос у нее меняется, из него пропадает гнусавость, и спокойствие тоже пропадает. Теперь она просто маленькая девочка, такая, словно я совсем ее не знаю. Их с Санктиной черты почти неотличимы, но Ниса напугана и растеряна, а Санктина холодна. Оттого кажется, что зеркало барахлит или что они просто две фотографии одной и той же девушки в разное время ее беспокойной жизни.

Пауза между ними смущает нас всех, но оказывается короткой. Санктина переводит взгляд на нас, и ее лицо, оставаясь холодным, приобретает нужное ей хищное очарование.

— Добро пожаловать в Парфию, малыши, — говорит Санктина. — Хотя я полагала, что вы найдете способ пройти паспортный контроль.

— Вы ждете нас в аэропорту? — спрашиваю я. — Наверное, это просто ужасно неудобно и утомительно.

— Наверное, — говорит Санктина. — Но я здесь только пятнадцать минут. Пунктуальность спасает от множества утомительных занятий.

Все-таки она другая, чем когда я видел ее в первый раз. Тогда мне казалось, что она волнуется за Нису, сейчас, бросив на нее быстрый взгляд, Санктина про нее словно бы забывает. Она кажется мне холодной и острой, такой, словно сделана из камня и льда. И в то же время необъяснимо притягательной.

Мама говорила, что любила в сестре огонь, которого в ней не хватало, но я не вижу в Санктине пламени. И все же, несмотря на это мертвенное впечатление, она невероятно обаятельна. Случайно брошенный взгляд, движение полных, рубиново блестящих губ, тонкие пальцы, затянутые в перчатки, касающиеся запястья другой руки. Кажется, словно каждое ее движение притягивает взгляд.

Она как очень хорошая песня, только вместо того, чтобы слушать, на нее нужно смотреть, и делать это можно бесконечно.

— Мама, дело в том, что…

Санктина поднимает руку, вынуждая ее замолчать, и я вижу, как Ниса захлопывает рот, словно она просто игрушка, которая подчиняется движениям хозяйки.

— Я знаю, — говорит Санктина.

От злости Нисы, которую она испытывала, когда поняла, что ее бросили родители, не остается и следа. Ниса кивает, сцепляет пальцы, и я вижу, как ногти ее оставляют бесцветные, бескровные полумесяцы под костяшками.

Я прежде не знал такую Нису, и смотреть на нее странно. Ниса самоуверенная, циничная, непробиваемая и влюбленная в еду (теперь безответно), она умеет быть справедливой и честной, она смелая. Вот какая должна быть Ниса. Сейчас вместо моей лучшей подруги — грустный, растерянный ребенок, который разочаровался в помощи, которую искал.

Я говорю:

— А помочь вы сможете? Нам нужна ваша помощь.

Санктина смотрит на меня. У ее желтых глаз узкие зрачки, а в радужке тонут туманности, каких нет ни у Нисы, ни у Грациниана, словно мертвой она пролежала слишком долго.

Точно, так и было. Мама ведь хоронила ее. Мама видела, как крышка гробницы скрывает ее лицо и тело.

Санктина смотрит на меня куда внимательнее, чем в прошлый раз. Ее язык касается ямки над верхней губой, словно голодная кошка смахивает каплю рыбьей крови.

— Жаль, что ты ничем на нее не похож, — говорит она. — Я бы посмотрела на нее снова.

Ее лицо становится неизмеримо прекрасным, потому что нечто человечное, крохотная искра, придает ее холодной красоте нежность и жизнь. Любовь может спасти, думаю я, даже того, кто умер двадцать два года назад.

Но ненадолго, черты ее снова приобретают мертвенность и остывают, когда она говорит:

— Но ты кровь от крови ублюдка, которому я оставила ее. Жаль, очень жаль.

Она оборачивается к остальным.

— Милая маленькая воровка, мечтающая поступить в настоящий Университет и молодой преторианец, которого мать и отчим выгнали из дома, потому что он стал акционистом, все правильно?

— А ты не скупилась на комплименты нам, правда, Ниса? — говорит Юстиниан, и я толкаю его в бок.

— Мы вас, наверное, очень забавляем, — цедит сквозь зубы Офелла, и ее извечная раздражительная вежливость ей отказывает, я слышу в ее голосе почти ненависть. Для Офеллы Санктина — символ тех страшных времен, когда ее народ считался кем-то вроде зловредных зверьков. Ужасные времена это такое дело — к ним не хочется возвращаться никому, потому что только после того, как история делает оборот, понимаешь, какие чудовищные вещи творились.

А ведь люди жили так долго, и никому не приходило в голову, что может быть по-другому. Всегда так получается, по всем учебникам и книжкам, что я читал.

— В любом случае, я очень рада вас видеть, — говорит Санктина, улыбается, и выходит все равно хорошо, хотя никто из нас ей не верит. Наверное, она могла бы показаться нам обаятельной и приятной, однако это не представляется ей необходимым, ведь если мы приехали сюда с Нисой все вместе, мы уверены, что Ниса одинока, и ее родители не слишком добрые люди.

— И я непременно все объясню тебе, Ниса, — говорит Санктина. Она разворачивается, и не дожидаясь нас направляется в зал. Турникеты паспортного контроля оказываются открытыми для нее и для нас. Я начинаю привыкать к тому, что перед нами не существует границ, настолько мы важные гости.

Люди провожают нас взглядами, но Санктина словно не обращает на это внимания. Она достает из кармана портсигар, золотой, инкрустированный сапфирами, с щелчком открывает его и достает толстую сигарету, не согласующуюся с ее образом. Она закуривает, когда мы проходим мимо зачеркнутой красным крестиком сигареты. Санктина явно получает удовольствие от того, что ей позволено все или почти все.

Она протягивает портсигар Офелле, но та отказывается, явно раздраженная тем, что Санктина знает о ее привычках. Санктина затягивается глубоко, так что вдох ее пожирает сигарету на треть. Она явно не ощущает вкуса, но, может быть, ей нравится тепло в горле, хотя и это сомнительно. Ощущение от этой ничего не значащей привычки неприятные. Полые, пустые шкурки из-под человеческого. Я думаю, что мама пришла бы в ужас, если бы увидела ее.

Пугающая и прекрасная женщина, в которую Санктина превратилась, все еще мертва. Чуда не случилось, мама и вправду потеряла Санктину. От этого мне становится грустно, но я вспоминаю, что еще хуже Нисе. Когда я беру Нису за руку, ладонь ее остается безвольной. Она идет, понурив голову, а воздух смывает в ее сторону сигаретный дым.

— Ты знала? — спрашивает Ниса хрипло. Санктина говорит:

— Мы поговорим позже. Хорошо?

Она задает вопрос легким, незаинтересованным тоном, словно ответ Нисы заранее известен, и они обе играют в пьесе, которую разучили давным-давно. А моя мама любила и любит Санктину, сердце ее переполнено скорбью оттого, что маме хочется, чтобы сестра ее, как прежде, жила. Она была со мной, говорила мама, а теперь заточена в холодный камень.

Аэропорт просторный и белый, но в отличии от того, который мы покинули, здесь очень мало цвета. Смешные вывески, от которых болит голова, яркие журналы, цветная одежда встречаются настолько редко, что смотрятся совершенно иначе, чем дома.

Зал кажется еще больше оттого, что не заполнен так нравящимися путешественникам магазинами и термополиумами. От этого же он кажется и более одиноким.

Люди здесь рассеянны, они не стоят у стоек, не сидят за столиками, большинство термополиумов (а их тут мало) пустуют. За окном светлеет небо, оно становится из фиолетового розоватым, и скоро встанет солнце, питающееся смертью. Я рад, что не увижу, как люди вокруг превращаются в спешащих по своим делам мертвецов.

За большими окнами я вижу шоссе, по которому едут в город машины. Между барханами песка дорога извивается вдаль, как потерянная ребенком ленточка. Ее прибивает к земле далекий силуэт города, тяжелый и приземистый, совсем не похожий на имперскую столицу. Мне интересно увидеть его изнутри, и я думаю, что это здорово наблюдать, как непохожи наши города, как мы непохожи. Здорово, что мир огромный и разный.

Но я не могу насладиться им в полной мере, потому что мне обидно за Нису.

Мы вступаем на эскалатор, и он медленно везет нас в глубину. Санктина пальцами тушит сигарету и отправляет ее вниз, ровно в урну.

Я ожидаю увидеть метро, но пространство под землей оказывается не станцией. Я попадаю в место широкое, словно подземная улица. Искусственное освещение непривычно яркое, готовое превзойти солнце. Люди, которые прячутся от него, и тоскуют по нему невероятно. Под потолком висит огромный, светящийся желтым шар, из-за его огранки кажется, словно он испускает на землю лучи, как настоящее солнце.

— Какая красота, — говорит Офелла, а моим глазам больно.

У меня в руке все еще книжка, в которой зажат червь, но теперь его отростки начинают вылезать, и я заталкиваю их обратно. Санктина вдруг оборачивается, словно почуяв что-то, и мы едва не сталкиваемся с ней. Я выше нее, но отчего-то мне кажется, что я ребенок, а она — пугающая взрослая.

Ее рука с обманывающей зрение быстротой вырывает червя из моей книжки.

— Твоя закладка? — спрашивает она.

— Это вылезло из моего глаза, — говорит Ниса.

Санктина улыбается, свободной рукой берет Нису за подбородок, потом ее пальцы в бархатных перчатках скользят вверх, гладят уголок ее глаза, будто стирают невидимые слезы.

— Это было больно? — спрашивает она. Ниса качает головой. Юстиниан склоняется ко мне и шепчет:

— Стерва, правда?

Я хочу сказать ему, чтобы не называл так мою тетю, но отчего-то не получается. Я испытываю к ней нечто очень сложное, наверное, в жизни не испытывал ничего тяжелее. Она — значимый для мамы человек, может даже самый значимый, а значит она связана и со мной. И в то же время она просто оглушительно неприятная, кажется даже старается такой быть.

Санктина швыряет червя на асфальт, и он мгновенно вползает в крохотную трещинку, словно для него нет таких условностей как пространство и размерность. Он быстрый и способный вытянуться в узкую нить.

— Что ты делаешь, мама?!

— Это просто мусор, милая. Он совершенно неважен.

— А мне кажется, что важен, — говорит Офелла, но Санктина только улыбается ей, да так, что Офелла замолкает, а потом краснеет от злости, ведь сдалась человеку, который презирал весь ее народ.

Мама говорила, что она и Санктина были такими. Что вправду считали другие народы забавными и игрушечными, ненастоящими людьми. Я не могу представить такого о маме, но она открыто признается в том, что заблуждалась.

Санктина же выглядит так, словно для нее в мире не существует никого, ни дочери, ни мужа, ни собственного народа. Никого, кроме нее самой. Это привлекательно, и в то же время неприятно. Можно смотреть на ядовитые цветы с удовольствием и иногда даже хочется их коснуться, но внутри тебя никогда не умирает уверенность в их смертоносности.

Подземная улица широкая и просторная. Она не слишком-то отличается от тех, что я привык видеть. У остановки замирает, впуская внутрь пассажиров, автобус, водители маршрутных такси зазывают в неправильно припаркованные машины, люди спешат и скрываются в транспорте, говорят на звучащем по-иному языке, но, наверное, похожие вещи.

— Мы со всем разберемся, милая. Но вовсе не обязательно было приводить с собой друзей.

— По крайней мере, одного друга я забыть не могла, — говорит Ниса, но она все равно словно тень себя прежней, нагловатой и обаятельной.

Мы садимся в машину Санктины, черную и блестящую, какой и полагается управлять женщине вроде нее. Санктина и ее автомобиль удивительным образом схожи, роскошны и неудобны одновременно.

Я понимаю, отчего еще мне так странно, кроме как от удивления тому, что под землей жизнь такая же насыщенная, как и над ней. Мы вышли из завершающейся ночи в яркий, искусственный день. Свет здесь обжигает глаза, словно в полдень.

Ночные существа, к которым несомненно принадлежит народ Нисы, мечтают о самом светлом из дней. И хотя солнце не несет с собой опасность, каждому из них, наверное, хочется вспоминать, как это, когда свет касается тебя и не обнажает твою смерть.

Это очень понятное стремление.

Еще удивительно, что совершенно никто не ест на улице. Я и не понимал раньше, как много людей жуют на остановках, пьют кофе из картонных стаканчиков, делятся друг с другом орешками, покупают шоколадки.

Ничего этого под землей нет. Нет и продуктовых магазинов. Очень простые штуки, привычные настолько, что их не замечает никто. Однако, когда они исчезают, кажется, будто ты вернулся домой, а вещи переставлены кем-то, и не хватает чего-то важного, но ты не можешь вспомнить, чего.

А потом оказывается, что у тебя больше нет книжного шкафа или холодильника, или еще чего-нибудь, без чего жить никак нельзя, но считая статуэтки на полке, ты не сразу это заметил.

Вот какая история, и она очень неприятная.

В машине пахнет кожей и парфюмом, но в ней не хватает запаха самой Санктины, поэтому кажется, словно машина новая, только что купленная, и сели в нее в первый раз.

Юстиниан говорит:

— Отличная машина. И устроено у вас все интересно.

Санктина смеется, и смех у нее выходит звонкий, льдистый, но живой.

— Ты, наверное, ждешь экскурсии. Я ее проведу. В конце концов, я ненавижу радио.

Но некоторое время она молчит. Снова распахивает портсигар, закуривает вторую сигарету и уничтожает ее так же быстро.

Я вижу никотиновую зависть Офеллы, она крутит в руках свою розовую зажигалку с блестками, но не хочет спрашивать, можно ли ей закурить. Я надеюсь, что Грациниан всем понравится больше.

— Как она? — спрашивает вдруг Санктина. Голос ее становится мягче, подтаявшим льдом. Я понимаю, о ком она.

— Пишет книжки и занимается благотворительностью.

— Этого я и ожидала, — говорит Санктина, выпускает дым в зеркало заднего вида, так что за ним я пару секунд не вижу ее лица. А когда снова вижу, оно грустное.

— Она счастлива?

— Думаю, да. То есть, конкретно теперь не знаю, ведь я здесь, и она будет волноваться. Но вообще-то мы любим ее, а она нас.

— Это удивительно.

Мне кажется, что Санктина ревнует маму ко мне. Ведь мама теперь часть чего-то другого, отдельного от Санктины. Словно она думает, что связь между ними разорвана мной. Мне это неприятно, ведь я ничего не хочу рвать и портить.

— Вы знали, что это я?

— Я поняла не сразу. У нас было немного времени, так что мы бы все равно не изменили своего решения. Впрочем, твое сходство с ним очевидно, странно, что я не догадалась сразу.

Она не называет папу по имени, ведь он для нее больше, чем враг. Он забрал ее страну и ее сестру.

— Я бы не стала тебя выбирать сознательно. Но теперь, когда все случилось, я больше не жалею. Все к лучшему, мой дорогой.

— Как вы выжили? — не выдерживает Офелла. Это самый главный вопрос, но мне он кажется неловким. Взгляд Санктины в зеркале заднего вида на секунду замирает. Наверное, она видит отражение зажигалки в руках Офеллы.

Я вижу отражение ее взгляда, который тоже направлен на отражение. Смешно.

— Можешь закурить, — говорит она. — Хотя обычно я исповедую принцип «что позволено Юпитеру, не позволено быку», у меня хорошее настроение.

С Нисой мы разлучены, она сидит рядом с Санктиной, отклонившись чуть в сторону, так что ее в зеркале я не вижу. Я тоже прижимаюсь лбом к стеклу, пытаясь повторить позу, словно это сделает нас ближе.

Офелла закуривает, и удушливого сигаретного дыма в салоне становится больше, это перебивает запах новой кожи и мучительно-сладкого парфюма. Я чувствую, как больно становится в голове, и даже начинаю скучать по предыдущим ароматам. Но все это можно терпеть, если смотреть в окно.

Улица длинная, огороженная стенами с обеих сторон, как станция метро, но неизмеримо более широкая и освещенная хорошо, хотя и бездушно. Никаких деревьев здесь нет, оттого все пространство делается совсем искусственным.

Есть и еще кое-что, логичное и одновременно странное. Высоких домов нет. Жилых домов, в принципе, нет. Есть небольшие, низкие магазинчики, из тех, в которых навалено всякой всячины, а от тесноты в них быстро становится душно, но все равно интересно, поэтому люди могут торчать там часами.

Есть странные постройки, совсем небольшие, по размеру не превышающие средний сарайчик, черные, но нарядные, с позолоченными украшениями, дверьми с резными узорами. Я бы мог принять за дома их, но у меня не получается. Слишком уж они крохотные, семья там точно жить не будет. Или будет, но очень плохо и распадется из-за недостатка личного пространства.

Но зачем так старательно украшать эти постройки, если в них не живут люди? Технические здания редко делают очень красивыми. Санктина говорит:

— Это нижний Саддарвазех. Элитная часть города, принадлежащая, как вы понимаете, таким, как Ниса и я. Мы проезжаем самый скромный отрезок, фактически пригород. Дом здесь может позволить себе, скажем, чиновник.

— Даже если чиновник позволит себе дом, — говорю я. — То где он?

Санктина смеется.

— Посмотри вокруг. Это все дома.

— А людей с клаустрофобией вы отправляете в ссылку? — спрашивает Юстиниан.

Но Санктина не отвечает. Экскурсовод из нее не слишком хороший, думаю я. И понимаю, почему Ниса была в таком восторге от Империи. Несмотря на то, что Саддарвазех — чистый, ухоженный и далеко не бедный город, в нем нет ничего приятного.

Лишенное солнца пространство внутри и испепеляющий зной наверху, отказ от по-настоящему больших пространств внутри и огромная, безграничная пустыня снаружи — все это здорово и даже по-своему красиво. Подземельная, прохладная духота пленяет меня, однако жить здесь постоянно я бы точно не смог.

Наверное, люди гуляют в верхней части города. Здесь я вижу только тех, кто ждет своего транспорта и посетителей редких магазинов. Никаких скамеек нет, даже на остановках. Конечно, здесь, в основном, живут мертвые. Вряд ли они сильно устают, по крайней мере за Нисой я такого не замечал. И все-таки отсутствие привычных деталей производит на меня впечатление еще более унылое, чем отсутствие солнца.

Хотя его суррогаты пролетают над нами. Я вижу это, когда Санктина нажимает на кнопку, и крыша машины с мягким, механическим звуком отъезжает назад, обнажая пролетающие над нами светящиеся шары.

— Реализовано все весьма интересно, — говорит Юстиниан. — Вы ведь не часто проводите экскурсии людям из Империи?

— Нечасто, — Санктина касается сигареты кончиком языка, чтобы потушить, и выбрасывает ее в окно. — Но подземная часть города не секрет, который ты можешь продать журналистам, малыш. Официальная причина — перенаселение. В конце концов, Саддарвазех окружен пустыней.

— А неофициальная — существование народа живых мертвецов, — говорит Офелла.

— То, что ты об этом знаешь, само по себе настораживающий фактор. Я думала, Ниса дорожит друзьями и будет осторожнее.

— Мама, пожалуйста, — говорит Ниса, но тише, чем обычно. Я говорю:

— Вы что собираетесь нас убить?

— Что? Вы серьезно? По-вашему я развлекаюсь убийствами молодежи на досуге, прямо между делами внешней и внутренней политики. В лучшем случае, вы будете молчать из жадности, в худшем — из страха. В Парфии достаточно людей, которые могут заняться вами вместо меня. Я не собираюсь вам угрожать, никоим образом. Наоборот, я рада, что у Нисы появились друзья.

— Странно, но совершенно на это не похоже, — говорит Юстиниан. Сигарета Офеллы почти догорела, розовый фильтр прячется в ее бледных пальцах.

— Вы просто чудо какие дружелюбные, неудивительно, что вы с Нисой поладили.

Санктина похожа на Саддарвазех. Она такая же неприветливая, такая же искусственная и такая же неизъяснимо притягательная. Они с этим темным городом просто созданы друг для друга.

— Твой отец, Ниса, очень волновался. Прости, что мы вынуждены были покинуть тебя.

— Вы бросили меня.

— У нас были дела.

— Как так получается, что ваши дела всегда важнее меня?

— Мы влиятельны и увлечены работой, дорогая. Прошу тебя, здесь же твои друзья, а не мои. Твой подростковый бунт давно должен был окончиться унизительной неудачей.

И тогда я понимаю, она делает это специально. Она говорит все это не потому, что не понимает, как больно Нисе. Она говорит все это, чтобы Нисе было больно.

— Зачем вы так себя ведете? — спрашиваю я. Санктина не реагирует, но машина разгоняется, и я понимаю, что попал в точку. Марциан — детектив-психолог. Я повторяю свой вопрос, потому что когда повторяешь слова, твой собеседник уже не может отвертеться.

— Что ты имеешь в виду?

— Обижаете свою дочь, — говорю я. — Вы делаете это специально. Это неправильно.

— О, ты хоть в чем-то на нее похож, — говорит Санктина. — Теперь еще сложнее смириться с тем, что ты слабоумный варварский детеныш.

— Нет, — говорю я серьезно, ничуть не разозлившись. — Вы сейчас так сделали, чтобы я думал, что вы обижаете вообще всех. Это тоже специально.

Детектив-психолог должен быть последовательным до самого конца. Санктина смеется.

— И вправду, — говорит Юстиниан. — Вы иллюстрируете понятие «плохая мать» даже лучше, чем описания клиента в середине психотерапии. Я даже удивлен, что Ниса не занимается творчеством.

— Юстиниан! — говорит Офелла.

— Что? Ты же тоже разозлена!

— Мы здесь в гостях. Нужно вести себя прилично!

Ниса остается на редкость безучастной к тому, что нам хочется ее защитить. Она не раздражается, но и не проявляет интереса. Разговор становится все неприятнее, все больше похожим на сон, когда у тебя температура — бессмысленным, выматывающим и от него холодеют руки.

Санктина говорит:

— Не вынуждайте меня, я не хочу действовать решительно. Я же сказала, что не люблю радио.

Легкомысленность и легкость сочетаются в ней с холодной мертвенностью, и по-своему это красиво. Санктина — льдинка в сладком алкогольном коктейле.

Мы, наконец, подъезжаем. Я понимаю, что совершенно не в силах сказать, сколько времени прошло. Санктина обладает удивительным свойством, время с ней действительно летит незаметно. Так обычно говорят о приятных людях, но и за мучительным разговором поездку скоротать тоже можно.

Родители Нисы богатые, я это знаю, поэтому и ожидаю чего-то другого от ее дома. А вижу такой же симпатичный, но сарайчик, огражденный золотым забором. Словно все деньги ушли именно на этот забор, да и то квадрат получился небольшим. На другой стороне я вижу еще несколько таких построек, от тех, что в начале нижнего города, они отличаются только красивыми заборами.

На воротах забора, ограждающего дом Нисы, два золотых голубя держат два цветочных стебля. Я вижу розу и лилию, и их силуэты кажутся мне знакомыми. То есть, в этом-то ничего удивительного нет, потому что я живу в мире, где есть цветы, и они попадаются мне на глаза.

Но сама техника исполнения кажется мне очень и очень родной.

Хорошо видно, что в этом городе живут хищники. И пусто, мне кажется, потому, что хищники не слишком любят бесцельно гулять. Мне так не нравится, я люблю смотреть на разных людей.

Санктина вводит код на панели, и ворота, такие старомодные с виду, с автоматическим щелчком открываются. Это тоже оказывается неприятно, словно мы входим в дом с привидениями.

В крохотной постройке едва уместятся два человека, и как там живет Ниса, я представить себе не могу. Абсолютно черное здание в месте, где не хватает освещения (потому что сколько бы искусственных светил ни повесили вокруг, они никогда не станут солнцем, будет где слишком ярко, а где и почти темно), выглядит не слишком заметно. Кровля крыши украшена тонкими золотыми узорами, похожими на чешуйки. Рисунок объемный, словно сделанный глазурью, и это придает зданию некоторое сходство с пряничным домиком, но в его черноте нет ничего милого.

Перечный домик, думаю я. Я не нахожу ни единого окна, но это меня даже не удивляет. Наверное, я потерял способность к культурному шоку.

Перед дверью еще одна панель, к которой Санктина прижимает большой палец. Технология выглядит дорогой и надежной, но совершенно ненужной для такого маленького, не имеющего возможности быть значительным пространства. Мы стоим позади Санктины, и я смотрю на Нису, но она отводит взгляд.

Как будто теперь я знаю о ней нечто постыдное, хотя на самом деле стыдно здесь быть только Санктиной. Ну, еще, может быть, Юстинианом. Он делал много ужасных вещей и часто обнажается на публике.

Санктина пропускает нас внутрь, и мы оказываемся в просторном лифте. Для лифта помещение очень и очень большое. Насколько оно крохотное и невероятное для дома, настолько же роскошно-огромное для лифта. В отличии от лифтов Империи, этот не выглядит просто транспортом. Он часть дома, так же заботливо украшенная. На стенах черно-белые обои с цветочным орнаментом, панель затейливо украшена вензелями, и каждая кнопка блестит от крохотных вкраплений драгоценных камней, которые окружают ее.

Этажей в доме четыре, и мы на первом. Тогда я все понимаю.

Это город, растущий вниз. Он уходит под землю, он наизнанку и наоборот. Мне становится так странно, что я вздрагиваю, когда лифт издает мягкий звон, оповещая, что мы приехали на третий этаж.

А когда открываются двери, я понимаю, отчего никто не гуляет снаружи, отчего так безвидна нижняя часть города. Им никуда не нужно выходить, они живут в роскоши и красоте, забывая о бессолнечном мире.

Мы оказываемся в длинном коридоре, потолки украшены таким искусным сплетением серебра и золота, что мне кажется, я вижу множество образов, хотя на самом деле орнамент ничего не изображает. Мне чудятся цветы, животные, ягоды и птицы, спаянные в невероятной сложности, которую называют еще миром.

Но стоит моргнуть, и образы меняются или вовсе исчезают. Работа такая тонкая и роскошная, что заменяет, наверное, сады и леса. Она изменчива, как человеческий разум, и всегда идет вровень с ним, оттого можно смотреть на нее вечно.

Я не могу оторвать взгляд от потолка, пока шея не начинает болеть. Это искусство для тех, кого пожирает солнце, но мне кажется, и я бы смог просидеть так несколько лет, глядя на то, как сливаются золото и серебро надо мной.

Папа говорит так: отказ, недостаточность снаружи всегда означают излишество и избыточность внутри.

Все здесь не то чтобы красивое, это не красота в понимании, например, народа воровства, но удивительная причудливость, которая даже лучше красоты, потому как ни на секунду не отпускает глаз и вызывает почти противоестественный интерес.

На красных обоях распускаются черные розы, а вместо дверей тяжелые и бархатные, как занавес в театре, шторы, сцепленные золотыми защелками в форме двух вцепившихся друг другу в глотки псов, дерущихся львов и прочих конфликтующих животных. Здесь можно смотреть на каждую деталь, как в музее. Хочется остановиться, потрогать защелки руками, посмотреть, как они устроены.

Пол мраморный, в прожилках, в которых естественным образом видятся иногда всякие образы. Например, я вижу полицейского с угрожающим лицом, поэтому отвожу взгляд. Все здесь создано, чтобы привлекать внимание, все мелко-мелко, даже плинтус покрыт рисунком. Я не сразу понимаю, что крохотная черная вязь похожа на нечто вроде непомерно разросшегося червя, которого отобрала у меня Санктина.

Звездочки его отростков, сцепляющиеся друг с другом, длинное туловище, похожее на провод, идущий через белизну плинтуса.

— Что это? — спрашиваю я.

Санктина ловит мой взгляд.

— Ростки Матери Земли, — говорит Санктина, и Ниса вздрагивает.

— Я болею? — спрашивает она со страхом, но Санктина не удостаивает ее ответом. Она останавливается у одной из штор, нажимает на кнопку, и защелка в форме двух дерущихся кошек раскрывается, так что кажется, что конфликт между ними решен.

Мы входим в помещение, которое никак назвать нельзя. Не спальня, не столовая, не библиотека, не гостиная.

Оттого, что тут есть только подушки, комната будто лишена всякого смысла. Я решаю, что это все-таки столовая, потому что в центре стоит большой стол красного дерева, но оттого что у него нет ножек, он больше похож на хорошо отполированную и лакированную доску, которой непонятно с чего оказана такая честь, ведь она не является мебелью.

На доске стоят золотые кубки, но не только. Чуть в стороне тарелки, в которых покоятся несколько фруктов, товарищи их, наверное, пали в предыдущую трапезу. Есть и еще какие-то штуки, длинные, золотые и острые, они на посуду вовсе не похожи. На столе дымятся в подставке благовония, и я понимаю, что это место, вообще-то, не слишком приспособлено для еды, которую едят обычные люди.

Никому бы в голову не пришло поставить благовония на стол. Резкий, сладкий запах мешает еде, от него болит голова.

А вот подсластить кровь он вполне может. В этом доме все разучились есть, это понятно.

Я вижу Грациниана и понимаю, что даже соскучился по нему. Он лежит на подушках, иногда протягивает руку к столу и касается пальцем пепла, в который медленно превращаются тонкие палочки.

У него на лице тоска и волнение, но они тут же исчезают, как только он видит Нису и Санктину.

— О, Пшеничка, милая! Я так волновался за тебя!

Но слышно не столько, что он волновался, сколько, что он виноват.

— И твои милые друзья, — говорит Грациниан с удивлением. Его мягкий и нежный голос взвинчен, словно он собирается петь. Я смотрю на него с недоверием, но он явно и сам себе не доверяет, хотя старается казаться расслабленным.

Тогда и я понимаю, что с Нисой все серьезно. Санктина делает шаг к нему, и он ловит ее руку, касается губами пальцев, затянутых в перчатки, потом притягивает ее к себе и целует в живот.

Мне это кажется странным, но, судя по всему, Нису подобные сцены как раз совершенно не шокируют. Она молча садится на подушку, ждет, пока ее родители отстранятся друг от друга.

Мои родители любят друг друга, мы с Атилией никогда в этом не сомневались, однако при нас они всегда ведут себя с нежной сдержанностью, ласковые друг к другу, неизмеримо близкие, но и подчеркнуто отрицающие любую страсть. Оба они люди такой природы, какие отказываясь от чего-то, только распаляют себя, люди такой природы, которые возводят достоинство и сдержанность в ранг удовольствий.

Родители Нисы — совершенно другие, и мне опять странно думать, что мы родственники.

Мои дядя и тетя, пытаюсь представить я, вот же они. Грациниан откидывается обратно на подушки, тянет Санктину за собой.

— Добро пожаловать, — говорит он. — Так и быть, Пшеничка, мы поужинаем с твоими друзьями, а затем объясним тебе все.

Мне кажется, что он радуется нашему присутствию, позволяющему ему отложить разговор еще на некоторое время.

Тогда я убеждаюсь в том, что если кто и знает, что с Нисой, то это и вправду ее родители.

Потому что они во всем и виноваты.