Жажда мести

I

Состояние Волгина в первые дни после смерти Самсоновой было мучительным. Он думал о самоубийстве, считая, что жизнь для него закончилась. Но со временем он решил, что Людмила не простила бы ему самоубийства, и ради нее он должен жить. Он с еще большим рвением принялся за учебу. Все свободное время сидел в библиотеках, чаше всего в Ленинке, экзамены он легко сдавал, помогала хорошая память. К нему стал присматриваться заведующий кафедрой, его литературной кузнице нужны были такие талантливые и перспективные кадры, как Волгин.

Волгин сидел в задумчивости в сквере на Моховой, когда к нему подошел Борис Горянский.

— А правда, что ты был влюблен в доцента Самсонову?

— Правда.

— Мне Таня сказала. Ты извини, что я спросил.

— Была прекрасная женщина, я ее любил.

— А она тебя?

— А она меня еще больше, я так думаю, и не надо об этом говорить.

Волгин просто не хотел говорить на эту тему, ему вообще стало неинтересным общение со сверстниками. Он стал другим. Сколько ни приглашал его Борис на вечера в дома культуры, на концерты или просто студенческие вечеринки, он никуда не ходил.

II

В середине лета Волгин поехал домой. Для его измученной души это было спасением. Мать, чувствуя, что сыну необходимо уединение, старалась его не тревожить. Он просыпался поздно, много читал, и даже помогая матери и сестре по хозяйству, был рассеян и задумчив. Он не заметил, как пролетел июль, наступил август.

Однажды он с сестрой Надей копал картошку и увидел на соседнем огороде Маню Рогову. Она тоже копала картошку в это же время, что и они. На следующий день Маня опять пришла вместе с ними.

— Чего это она, как мы, так и она появляется в огороде? — спросил он, вытирая с лица пот.

— Ты погляди на ее платье, — сказала сестра, — вырядилась, точно в клуб, на танцы. Учиться бросила, жиру нарастила, замуж хочет.

— Ну, так пусть выходит.

— А за кого? Родители рады-радешеньки выдать ее, вон, гляди, говорят, телка нагуляла жира, детей рожать надо, хозяйство вести надо, а не за кого. Был Андрюха Таранькин, да ну ведь дурак-дураком.

— А ей хочется гулять с парнями? — спросил он, поглядывая на соседний огород.

— Она говорит, прям спать не могу, мучаюсь, сны плохие приходят… А ты с ней не пройдешься по деревне? — неожиданно спросила Надя.

— Это она тебя подговаривает? Вот дура! То-то я гляжу, мать на нее злится. Мать знает?

— Угу, — призналась сестра.

— Ты, Надя, скажи, что я не буду с ней гулять. Я любил…

— Ты любил? — глаза сестры вспыхнули любопытством. Она обожала красивые истории о роковой любви и надеялась, что брат ей сейчас все о себе выложит.

— Надюля, не надо об этом.

— О чем же тогда? Любовь — это же самое интересное, самое-самое.

— Надька, хватит. Об этом хватит. У меня болит рана еще…

Сестра замолчала, хотя ей ужасно хотелось побольше узнать о жизни своего красавца брата.

Волгин заметил, что во двор заходит Маня Рогова.

Она подошла к нему развязной походкой, покачивая пышными бедрами, нахально улыбаясь и глядя прямо ему в глаза.

— Здрасьте, — сказала она, поджав губы.

— Добрый день. Что пришла?

Он никогда раньше не замечал ее. Они ходили по одной дороге в школу, жили по соседству, но даже мысли в голове у Волгина не было, что перед ним не просто Маня Рогова, а девушка, на которую он посмотрит как на женщину. Он поймал себя на том, что любуется рыжей деревенской красавицей.

Выскочившая на крыльцо Надя, нарочито запыхавшись, позвала соседку в дом, и там они долго шушукались.

Часов в одиннадцать он пошел спать на сеновал, прихватив с собой роман «Белая береза», которым все зачитывались в то время. Слышно было, как жевала жвачку корова, во сне вскрикивали куры и как скреблась внизу мышь.

Волгин задремал, но вдруг проснулся от шороха совсем рядом. Он пошарил рукой по соломе, чтобы спугнуть мышь, и коснулся голого тела. Волгин отдернул руку, пошарил снова и снова коснулся голого тела. От испуга он даже вздрогнул:

— Кто?

— Я, — отвечал робкий женский голос, и чья-то влажная рука обняла его. Рядом лежала обнаженная соседка Маня.

— Слушай, ты с ума сошла?

— Разве тебе не говорила Надька, что ты мне очень нравишься?

— Слушай, иди-ка ты с Надькой куда подальше, уматывай отсюда.

— Ты меня только потрогай, Вова, поласкай, не понравлюсь, я сразу уйду.

— Я уеду скоро. Не надо, — сказал он, но она с нежностью коснулась его груди и прильнула к нему, и он не совладал со своим желанием.

Он ее проводил рано утром, взяв с нее обещание больше не приходить к нему на сеновал.

Но она пришла и на следующую ночь.

— Я не хотела приходить, — шептала она. — Какой ты красивый, умный, сильный. — Маня гладила его волосы.

— А ты в Москве была бы первой красавицей. Вон волосы у тебя какие необыкновенные.

— Так они у меня рыжие, Вова! — воскликнула она с обидой.

На следующую ночь она долго не появлялась, и он уж решил, что шалости на сеновале закончились. Но в час ночи скрипнула лестница, вот уже чья-то рука коснулась его живота. Желание сразу охватило его. Когда страсти поутихли, он что-то сказал, и она что-то ответила.

Голос показался ему незнакомым. Волгин присмотревшись, заметил, что волосы у женщины черные.

— Слушай, у тебя волосы черные? Покрасила? — Что-то кольнуло его в сердце, и он стал ощупывать девушку. Это была не Маня Рогова. — Ты не Маня?

— У нее жар, она прислала, меня, я — Раиса Костикова. А если по правде, Маня волосы стала красить в черный цвет, а они слиплись, не разлепляются.

III

В который раз ему приходилось прощаться с матерью и сестрой, садиться в плацкартный вагон. Сестра заглядывала Волгину в глаза, щебетала что-то, жаловалась, что будет без него тосковать в этой глуши. Пришла и Маня Рогова, тоже волновалась, на глазах были слезы. Он прошел в свое купе, бросил чемоданчик под полку, прилег, и, когда поезд, дергаясь вагонами, словно у него шалили нервы, набрал скорость, Волгин подумал, что теперь будет скучать о своих до следующей встречи.

IV

В Москве он вдруг почувствовал себя лучше, чем до отъезда. Все то же. Те же дома, те же улицы, та же дорога к университету. Но что-то его уже роднило с этим большим безалаберным городом, где можно оставаться незамеченным среди тысяч людей.

В университете ощущалось некоторое движение, свойственное только учебным заведениям, пустые холлы, аудитории, лекционные залы, снующие одиночные студенты, торопливость секретарш, брошенное вскользь слово; уже висели портреты видных государственных деятелей, уже вовсю блистали чистотой пахнущие туалеты.

Он заглянул на кафедру. Наклонившись над столом, водя аккуратно по белому излинованному графиком занятий листу ручкой, Козобкина вписывала в нужные графы уже составленное расписание. Она взглянула на него, не отпуская ручкой найденную графу, кивнули на его приветствие.

— Привет! — сказал он ласково и присел рядом. — Как дела? А ты хорошо выглядишь, загорелая.

— А что, я же на юге была, отдохнула от суеты учебной, покупалась, — отвечала она. — А что, жить можно? Морской бриз, фрукты.

— С Борисом отдыхала?

— С Борисом? Ты что, рехнулся, что ли? С этим придурком! Он же ничего не понимает в женщинах.

— То есть? — опешил Волгин. — В каком смысле?

— В прямом. Ни слова мне о нем больше. Ты меня пригласишь куда-нибудь? — неожиданно спросила она. — Пригласишь?

— Я не знаю, я буду искренен, Таня, после всего, что у вас было с Борисом, я не смогу с тобой встречаться.

— А что у нас с Борисом? — она в удивлении выкатила глаза. — Ты знаешь, что он сделал? Пригласил меня на свидание и еще одну кретинку. Двух женщин пригласил одновременно!

— И что вы делали?

— Мы кофе пили, чай, он вина даже не предложил! — воскликнула с гневом она. — Он такой жмот! Понимаешь, все — мелкий, жалкий, грубый человек!

Через полчаса Волгин появился в общежитии. Он был один из немногих студентов, которые приехали пораньше, соскучившись по учебе, ему было приятно бродить по пустым коридорам.

Вечером он от нечего делать позвонил Борису, который неожиданно оказался дома.

— Слушай, Володь, я сейчас, знаешь, убегаю, тут у меня встреча наметилась с одной девушкой. А недавно я одновременно двум назначил свидание, чтобы сравнить, какая лучше. Слушай, эта Оля — ноги, чтоб меня черт побрал! Фигура — умопомрачительная, а личико — картина Рафаэля! Танька Козобкина ей в подметки не годится. Пока я с ними обеими был, вышел на минутку, Танька на меня такое наговорила этой Оле, что я, мол, часто болею половой болезнью, чтобы отпугнуть от меня Олю, представляешь. А та ей дулю, так и поверила!

Волгин повесил трубку и прилег отдохнуть, потом пошел побродить по коридорам, находя в движении по пустому пространству какое-то успокоение. У окна стояла высокая девушка в брюках, на тонких каблучках. Лицо ее было задумчивым и немного грустным.

Проходя мимо, Волгин остановился.

— Я, кажется, вас где-то видел? — спросил он.

— Может быть, — отвечала она, и улыбка скользнула по ее тонким губам.

— Кофе выпьем? — спросил он. — Одному скучно.

— Что так?

— В единственном числе сижу, теперь вот хочу признаться, скучно стало на планете Земля. Да, я и забыл, — сказал он. — Меня зовут Владимиром.

— Меня всегда звали Аллой.

Они постояли в коридоре, поговорили, вспомнили, что столовая в это время уже закрыта. Он пригласил ее к себе из вежливости, полагая, что она откажется, но она легко и с охотой согласилась. В его комнате изящно присела на подставленный им стул.

— Кофе у меня нет, — сказал он, она понимающе рассмеялась, и сказала, что у нее точно имеется неплохой растворимый кофе. И они опять рассмеялись. Он почувствовал себя с ней непринужденно и комфортно.

— О чем вы думаете? — спросил он, соображая, где же он видел эту девушку.

— Ни о чем. О чем можно думать? О том, о чем все думают.

Он замолчал и вдруг почувствовал, что хочет, чтобы девушка ушла. Неуловимый ее жест или движение напомнили ему Самсонову. Желание продолжить знакомство сразу исчезло. Девушка, казалось, сразу поняла его настроение и засобиралась уходить.

Волгин решил жить предельно рационально: утром — чашка кофе, тарелочка каши, кусок хлеба. Его жизнью теперь управляли исключительно сила воли и стремление к новым знаниям. Профессор Дрожайший вел с ним беседы о будущем науки, удивляясь его незаурядным умственным способностям. Рассуждения Волгина иногда казались профессору слишком вольными, совсем не марксисткими. Он стремился сформировать взгляды молодого человека, направить его мысли в нужное русло, чтобы в дальнейшем у Волгина не было проблем из-за его вольных высказываний. Как истинный марксист, профессор считал, что новые условия непременно создадут и нового человека. Государство рабочих и крестьян — пример тому. Победа над фашизмом — второй исторический пример. «Марксизм — не фантом; он не возник из небытия, — отвечал ему Волгин, — и к тому же стоило бы учесть, что шедшие с Востока варварские племена разрушили римскую цивилизацию, которая создала государство как совершенную форму человеческого сообщества, право, на котором основана мораль и современного общества, искусство и литературу. Пришли чумазые люди с грязными руками, которые умели только ездить на лошадях, искусно сражаться, и — победили. Они не умели ни читать, ни писать. Они не знали, что имеется живопись, литература, скульптура, храмы, дворцы. Они жили в палатках и думали, что это и есть лучшая жизнь».

Профессор бурно не соглашался, понимая, что такие странные еретические мысли явно отрицали победу нового общественного строя. Он и сам порой сомневался в некоторых установках социалистической идеалогии, но что такое сомнение одинокого старого человека по сравнению с общественной мыслью?

Как бы то ни было, но профессор полагал и не без основания, что либеральный ветер после разоблачения культа личности Сталина коснулся своим крылом и студента Волгина.

Волгин сдал зимнюю сессию легко, попросил профессора Дрожайшего разрешить сдать следующие экзамены экстерном.

— Видите, — ответил тот. — Я думаю, что сдача экстерном наводит на мысль, что программа ВУЗа недостаточно объемна, раз есть умники, которые могут так легко ее усваивать.

Однажды в библиотеке Ленина он встретил Бориса, который зашел почитать диссертацию академика Столетова. Завидев Волгина, он бросился навстречу. Отвел его в сторонку и предложил пойти в столовку выпить чайку.

— Какие успехи? Я вот пришел знаний копнуть! Хорошо, что встретил тебя, а то со скуки, послушай, со скуки ведь можно умереть. Ты видел Татьяну?

— Да каждый день вижу, на кафедре сидит.

— Слушай, ну, она на меня такую подбросила подлянку, так подвела, что эта Оля хвостом крутить начала.

— Плюнь на все, — предложил Волгин.

— Да мне плевать, подумаешь, но только эта стерва Татьянка, представляешь, взять и сказать про меня. Никого дома не было, я привел домой Олю, а она говорит, ты вон сразу лезешь под юбку, а я не знаю, может, от тебя можно заразиться. Ну, сучка! Ну, кошка! От меня-то? Послушай, вон смотри, сидит одна блондиночка за столиком и читает. Видишь? Левый столик, который в стороне, вон сидит. Может, подсядем? Попробуем закадрить.

Борис кошачьей, пружинящей походкой, одернув борта костюма, направился, лавируя между столиками, к девушке. Его лицо преобразилось в предвкушении новых чувственных приключений. Он подошел и попросил разрешения присесть и сразу завел непринужденный разговор о том, что сегодня в храме мыслей, как он назвал библиотеку, многовато людей.

— Мы вот с товарищем пришли в храм науки, кстати, он пишет стихи, крупное дарование, недаром я с ним дружу. Так вот мы думаем, что красивее вас в этом зале нет девушки.

— Что? — засмеялась она.

— Мой товарищ пишет прекрасные стихи, вот он сказал, что лучше вас здесь никого нет. Володь, иди сюда, — махнул он рукой Волгину. — Тут с тобой хотели бы познакомиться.

— Я? Я не говорила, — сказала она рассмеявшись. — Это вы сказали.

Контакт был налажен, и Борис сразу вальяжно раскинулся на стуле, небрежным жестом подвинул к себе хлеб на тарелке и тут же отодвинул, а подошедшему Волгину сказал:

— Володь, ты бы принес нам кофе… Простите, — обратился он к девушке. — Это вот Владимир, а я Борис, а вас как зовут?

Девушке ничего не оставалось, как только признать навязываемые Борисом условия знакомства.

— Лена, — произнесла она, покраснев.

— Мы тут готовимся к симпозиуму во Франции. Владимир — выдающийся ученый. А я — то же самое и я. Нобель у нас за спиной крыльями трепещет. Можем вас с собой взять во Францию.

— Спасибо, но я учусь, мне некогда, — сказала она, довольная, что обзавелась знакомством с такими замечательными людьми.

— С нами едет еще один талант, лауреат Нобелевской премии, Юрий Хес, но его здесь нет, он изобрел спутник, — продолжал развивать свою мысль Борис. Он представлял собой соблазнителя исключительно своего времени. Не имея за душой даже возможности угостить понравившуюся девушку чашкой кофе, он использовал все подручные средства, пытаясь произвести на нее впечатление.

Девушка выпила с удовольствием кофе, записала сама телефон для контакта в записную книжку Бориса, смущаясь, протянула на прощание руку и ушла, оглянувшись на прощание.

— Ты понял? — спросил Борис с торжествующим видом. — Женщина — вещь тонкая, с ней нужно говорить метафорами.

— Что ты ей сказал?

— Я сразу понял, какой ей нужен мед, как пчелке, как бабочке. Ты имей в виду, что все эти девочки, такие милые, красивые, но у них дома, представь себе, грязь, отец пьет, мать выбивается из последних сил, чтобы купить дочке кофточку, вот которая на ней, сапожки, чтобы хоть кто-то на нее обратил внимание. Я же вижу ее голодные глаза, я же вижу ее истосковавшуюся душу, я ей туманцу сразу и подбросил. Главное угадать, чего она желает. И установить контакт.

— Но она симпатичная, — возразил Волгин.

— Володька, я думаю, что нельзя ее упускать, другие подберут.

— Если она захочет, — сказал Волгин.

— В каком смысле? Хочу я, а не она! Имей в виду, сейчас март — идеальное время для знакомств! Вон стоит девушка, гляди, не спускай с нее глаз. Она курит, толковая такая чувиха, умная, ей и нужно польстить, что она умная.

Борис привстал, одернул пиджак, направился к буфету, затем, как бы не найдя там ничего стоящего, отправился к выходу, где стояла высокая, с длинными черными волосами девушка в белом свитере домашней вязки, отлично облегающем стройную фигуру. Она курила, томным взглядом смотрела на кольца дыма. Борис тоже остановился у двери, оглядываясь на Волгина, и как бы ненароком задел рукой ее опущенную с сигаретой руку.

— Извините, — кивнул, — я случайно.

— Ничего, ничего, — сказала она.

Через час они уходили из библиотеки. Борис, как обычно, рассуждал о женских характерах.

V

Волгин удивлялся проницательности друга, меткости его суждений, он мог охарактеризовать женщину, лишь взглянув на нее, хотя о женщинах был довольно низкого мнения. Владимир же, наоборот, ставил женщин намного выше мужчин, ценил их ум, красоту.

— Ты имей в виду, что в истории нет ни одного великого полководца-женщины, великого врача-женщины, великого исследователя-женщины, — горячо говорил Борис.

— Это ни о чем не говорит. Во-первых, женской натуре претит убийство, — возразил Волгин и вспомнил Самсонову, которая и была совершенством — красивая, умная, обаятельная. — По-моему, женщина так же близка к совершенству, как и Бог. Мы поклоняемся Богу и женщине. Женщина — тот же Бог, но только на земле.

— Ну, уж загнул.

— Что, неправда, что ли?

— Нет, нет, есть в этом что-то, сам понимаешь, но что самое низменное существо на земле, прости меня, не я сказал, — женщина, а красота у нее — маска!

— Писатель Достоевский сказал: красота спасет мир.

— Не знаю, я Достоевского не читал, но если он так сказал, то именно не женщина спасет мир, а красота. А это, согласись, нечто совсем другое.

— Я не могу с тобой согласиться, Боря, не могу.

— Твое дело. — Борис обернулся, его окликнули. Мимо проходил вальяжной походкой высокий могучий мужчина с красивым лицом, хорошо одетый, с охапкой черных вьющихся волос, рядом с ним шагал небольшого росточка, узколицый, востроглазый, довольный собой молодой человек. Они остановились, поздоровались с Борисом.

— Гляди, Володь, это Мих-Мих, — показал на высокого. — А это Серж, — показал он на парня небольшого роста. Мих-Мих слегка поклонился, гордо качнув своим могучим торсом. Они постояли с минуту и отправились дальше. Через пять минут снова кто-то окликнул Бориса и опять махнул рукой и, не подходя, поплыл дальше — это снова проходили его знакомые. — Имей в виду, Володь, какой вечерок! Какая благодать! Март! Весь золотой легион вышел на охоту.

— Кто-кто?

— У меня знакомых человек двадцать, которые ходят по вечерам, знакомятся с отличными девушками, ребята хорошие, — сказал Борис. — Я их зову «золотой легион». Все умницы! Имей в виду. Непростые ребята. Ну, так вот, я утверждаю, что женщина — красота только внешняя, но не внутренняя. Ты просто не разбираешься в женщинах. Если б ты имел столько женщин, как я, ты бы меня понял. Мне достаточно коснуться женщины мизинцем, я сразу определю, чего она стоит. Это и есть «принцип мизинчика». Вот она идет. Гляди, торопится, маленькая, озабоченная, тощая: крыса! Дотронься до нее. Поднимет крик. Хочешь, продемонстрирую. Так и есть. А вон идет высокая, белая, с улыбкой на лице, словно приклеенной, тихая, спокойная, уравновешенная. Она — шлюха! Ты понял? Ее закадрить — деньги только пересчитай! Все у нее — в улыбке! — Он шагнул навстречу девушке и заговорил с ней. Она заулыбалась, приняла разговор, и он пригласил ее в кино и тут же записал номер телефона девушки.

— Ты понял? — с видом победителя проговорил Борис. — Еще продемонстрирую. Женщина — как политика, надо улыбаться и почаще отдаваться тому, у кого есть мошна с деньгами.

Они медленно направились к улице Горького. Миновали Манежную площадь, обогнули здание Президиума Верховного Совета, вышли к гостинице «Националь». У одной из дверей стояла в коротенькой юбчонке девушка, в сторону которой Борис презрительно кивнул: шлюха!

Мимо проходили две веселые девушки, простоволосые, милые, в одинаковых ситцевых костюмчиках. Борис, незаметно выставив мизинец, дотронулся до опущенной руки одной из них. Она оглянулась, с интересом поглядела на Бориса. Принцип «мизинчика» в действии.

— Девушки, как пройти на улицу Горького? — спросил Борис, ласково улыбаясь.

— Вот выйдите, посмотрите, — начала объяснять та же самая, до которой он дотронулся, и, глядя на него, закончила со смехом: — Да вы же знаете!

— Я-то знаю, а вот мой товарищ приехал из Австралии, он не знает, — сказал Борис и рассмеялся. — Кенгуру ловил. И не поймал!

После он опять оживленно комментировал свой «принцип мизинца», как классический прем для знакомства.

— Зачем все это? — поинтересовался Волгин, задумываясь над словами Бориса.

— Искать себя, искать. Женщина — отражение мужчины.

VI

Борис ворвался в комнату Волгина, словно за ним гнались.

— Что сидишь на кровати? Пойдем, увидал такую чувиху, закачаешься!

Через минуту они спустились в столовую и сели пить чай. Борис с интересом рассматривал студенток. Вдруг к их столику подошла девушка, которую Волгин сразу и не признал. Это была Алла. Она с улыбкой спросила разрешения присесть. Борис шумно задвигал стульями, засуетился и попросил представить его столь очаровательной девушке.

— Алла, — сама представилась она..

— Борис, студент МИФИ, пятый курс. Что мы тут сидим, пойдем к тебе, посидим, поговорим. А что вы, Алла, будете: чай или кофе?

— Я люблю кофе.

Борис стремглав бросился к окошку, из которого подавали кофе, и вскоре принес горячий стакан. Он запыхался, словно боялся, что она откажется от его услуг, с радостью поставил кофе перед нею на столик.

— Благодарю вас, — она улыбнулась. — Сколько я вам должна?

— Нисколько. У вас тут порядки дремучие.

Волгин внимательно наблюдал за Борисом и Аллой, маловероятным казался их альянс. Борис прямо рвался в бой, говорил кучу комплиментов, а она с тихой все понимающей улыбкой, с нежностью даже, слушала, соглашалась, не поднимая глаз, словно решала какую-то проблему для себя.

— Алла, мы ездили на юг, хотите — морской бриз, кипарисы, виноград. А еще ездили на симпозиум, и, скажу вам, неплохо там было, много хороших людей. Англия, сами понимаете, страна Шекспира, родина адмирала Нельсона, вот жаль, что вас не было. Пойдемте в комнату, там попьем чайку, посидим.

Она молча согласилась. Непроницаемое лицо ее светилось нежной, непонятной, оттого казавшейся странноватой улыбкой. Она была шатенка, волосы тщательно уложены и заколоты на затылке, а черная юбочка выше колен, приталенная ситцевая коричневая кофточка с белым воротничком делали ее просто очаровательной.

— Как вы смотрите на искусство? — демонстрировал свою эрудицию Борис. — Сейчас открывается выставка в музее Пушкина, приглашаю вас.

— Спасибо. Я люблю выставки, — отвечала она.

— Как вы относитесь к любви? Вот Владимир несколько манкирует ваш пол, говорит, что, мол, любовь приходит и уходит, а болезни остаются? — рассмеялся Борис, попеременно обращаясь то к Волгину, то к девушке.

— Что ты глупости говоришь, — недовольно проронил Волгин.

— Я так, чтобы тебя расшевелить, не обращайте, Алла, на него внимания. У философов всегда так, они вначале рассуждают, а только через год думают.

— Давайте лучше прогуляемся, — предложила Алла.

— Нет, вначале, помня законы гостеприимства, посидим, — предложил Борис.

— Все равно, — отвечал Волгин. Они зашли в его комнату, присели на стулья.

— А лучше нам кофейку еще выпить, а? — сказала Алла. — Я люблю кофе. Пойдемте ко мне. У меня чайник, растворимый кофе и печенье.

— Вот то, что надо, — согласился Борис.

Комната, в которой жила Алла, мало чем отличалась от комнаты Волгина, но пахло в ней тонкими духами, кровати покрывались цветастыми ситцами, на столе стояла маленькая дешевенькая ваза с единственной красной гвоздикой.

Алла сразу поставила на электрическую плитку чайник, достала из платяного шкафа чашечки с блюдечками для кофе и расставила на столе.

Волгин обратил внимание, что она суетилась, стараясь выглядеть заботливой хозяйкой; ее улыбчивое личико покрылось от волнения заметным румянцем. Неожиданно Борис открыл свой портфель и выставил на стол бутылку прозрачного белого вина «Цинандали».

— Ради такого случая, — сказал он и широким жестом водрузил бутылку на стол.

Алла засмущалась совсем, но быстро достала стаканы и поставила перед каждым. Борис налил вина, выпили за знакомство. Алла выпила полный стакан залпом и поглядела на Бориса.

— Алла, целый стакан необязательно выпивать сразу, — проговорил Волгин, наливая ей стакан холодной воды.

— Пьют и сразу, — отпарировал Борис, приобнимая ее. — Когда за любовь, Аллочка, то пьют. Ты лучше молчи, Володь, не надо. Она знает, она дома, а я вот не знаю, потому, что она милая девушка моя, Володя, не мешай нам.

Не успел еще мрачноватый Волгин подумать, а не уйти ли ему действительно из этой комнаты, как Борис уже запустил руку под юбку прильнувшей к нему Аллы и поцеловал ее в губы. Волгин подошел к окну. Он вспомнил свою любовь к Самсоновой. И услышал, как вскрикнула Алла, и заметил, что она уже сидела на коленях у Бориса.

«Идиоты. Скоты!» Волгин хлопнул дверью. Он не мог больше находиться в общежитии, оделся и отправился гулять. Обошел сквер, наблюдая, как воробьи справляют свои воробьиные свадьбы, за облаками, плывущими по небу. Когда вернулся в общежитие, столкнулся с Борисом, тот только что выходил из подъезда.

— Куда пропал? Слушай, Володь, девочка прямо не отпускала. Я так ей понравился, оказывается.

— Слушай, Борис, я не хочу слушать эти мерзости.

— Понимаешь, говорит, а как же наши дальнейшие отношения, вот дура! Какие такие отношения, говорю я! Отношения! С первым мужиком лезет в постель, а потом ей отношений захотелось.

VII

Волгин некоторое время постоял в подъезде общежития, соображая, что скажет этой Алле, если неожиданно ее встретит, махнул рукой и направился к себе. Сосед по комнате сидел на постели, читал учебник, молча кивнул. Волгин достал свои наброски для диссертации, которую озаглавил: «Мистика и реальность. Чехов и Юрий Казаков». Писателя Юрия Казакова он открыл для себя совсем недавно, прочитав купленную в метро тоненькую книжечку под названием «На полустанке». Профессор Дрожайший предлагал не торопиться с диссертацией, предстояло еще учиться почти два с половиной года, но Волгин все сильнее втягивался в работу над ней. Он сообщил об этом профессору Дрожайшему, который к каждому новому имени приглядывался с опаской. Он внимательно выслушал студента и вздохнул, как бы соглашаясь с ним, но в то же время и сомневаясь относительно этого нового имени в литературе.

— Молодой человек, я, конечно, понимаю вас, но вы поймите и меня, я не хочу, чтобы ваш труд оказался невостребованным, потому спрошу вас: кто такой Казаков?

— Писатель, — выпалил Волгин.

— Пусть будет так, я не против, не против. Он — писатель! Прекрасно! Вы его читали. Великолепно! Следите за литературным процессом. Отлично! Но Марья Ивановна! Поинтересовались ли вы, читала ли она? Я о себе не говорю. Читал, молодой человек. Да, впрочем, имеется у него эдакое подражание, знаете, Ивану Бунину.

— Казаков — современный классик!

— Замечательно, хотя спорить можно. Можно. Но Бунин?

— Эдуард Исаевич, согласен с вами, что он не широко известен, согласен. Но ведь все писатели поначалу были малоизвестными. Рукой человека правит особая энергия, наделенная божественной возможностью составлять слова так, как составляет, например, Чехов. Это природное умение, данное, высшим началом.

— Я также рассуждал, только жизнь пообтесала малость, молодой человек. О высшем начале — хорошо. Сами придумали?

— Я люблю рассуждать, — ответил Волгин.

— А вы слышали, молодой человек, чтобы создатель миниатюр считался гением. А Казаков — миниатюра пока что, — хмыкнул профессор. — А вы уже про него диссертацию пишете.

— Малый мир — тоже мир. Птичка с планеты Земля нам расскажет больше о ней, чем все горы и долины на планете Марс.

— Полностью согласен с вами, молодой человек. Танечка-милочка, принеси-ка нам еще чайку, дорогуша. Да, в жизни столько прекрасного, а мы часто не замечаем, что нас окружает красота. Я, например, не видел женщины красивее, чем доцент Самсонова. А вы?

Волгин молчал, и его руки, положенные на стол, слегка лишь вздрогнули.

Профессор специально вспомнил о Самсоновой, преследуя определенную цель: прощупать Волгина относительно оставленных Самсоновой связей и, если таковые связи имеются, попробовать добраться до них. Он строил свои планы, не брезгуя никакими знакомствами, полагая, что лучше извлечь пользу самую малую, чем ее вовсе не иметь.

Ранним утром в день приезда сестры Волгин проснулся в семь часов утра, сходил в магазин, купил сарделек, хлеба, сыру, и к приходу поезда помчался на вокзал. Низкое небо нависло над городом, дул порывистый ветер. Он надел свою неизменную вельветовую черную куртку, сшитую матерью, и отправился к метро. На Казанском вокзале, когда объявили прибытие поезда, он с нетерпением ждал встречи с сестрой. Конечно, он не мог предположить даже, какие изменения могли произойти с ней за три года. Он высматривал молоденькую, тощую, низкорослую девочку, которая бросится с визгом ему навстречу, заплачет, и будет долго висеть у него на плечах. Но из вагона вышла высокая, элегантная, в черной юбочке и белой кофточке, с чемоданом, с вязаным джемпером на руке, в черных туфлях красивая девушка с озабоченным лицом. Посмотрела направо-налево, увидев брата, улыбнувшись, манерно протянула ему руку, потом только спохватилась, поцеловала его в щеку.

— Надюлька, ты ли это? — спросил он. — Не узнаю. Где косы?

— Мама сказала, отрежешь косу, можешь домой не приходить. Пришлось старушку уважить.

— Как вы там? — спрашивал он, привыкая к необычному облику сестренки. — Мама жива, здорова? Как теперь она одна?

— Мама здорова, а вот Маня Рогова прихворнула, — отвечала Надюлька.

— Что так?

— Так получилось, что выкупалась в реке еще весной. Один мужик ее туда сбросил, паразит.

— Что так? — спросил он.

— Ехала из района на попутке, весной. Водитель к ней приставать стал. Знаешь, все мужики помешаны на этом. Она его по руке, а он ее ударил, вот Маня и выкупалась, когда стала от него бежать. Она сказала, что хотела топиться.

— Хочешь на столицу посмотреть сразу или потом?

— Что на нее смотреть, никуда не денется наша столица, я так плохо спала. Спать не могла. Все гудел подо мной один старик своим носом.

— Надо было сказать ему.

— Да говорила старому козлу, — сказала она и засмеялась. — А он мне — не нравится мой храп, не слушай. Ну что ему скажешь?

В последние дни в комнате общежития Волгин был один. Сосед уехал на заработки в геологическую партию. Лишь он сидел за диссертацией и ждал сестру. Порой налетал к нему Борис Горянский, на ходу читал лекцию о пользе общения с красивыми девушками и столь же стремительно отправлялся по своим делам. Порой в коридоре он встречал Аллу. Она все так же тихо, с улыбочкой, ласково с ним здоровалась.

Когда он вскипятил чай, сварил сардельки, которые любила сестра, и они принялись за еду, раздался стук в дверь. На пороге стояла дежурившая на вахте женщина и взволнованно сказала, что Волгина срочно вызывают к телефону из Академии наук. Волгин спустился вниз, соображая, кто ж это может ему звонить, взял трубку и услышал знакомый голос Бориса:

— Слушай, Володь, тут такое дело, извини, что по срочному, иначе эти крысы не позовут, вот тут звонил я снова этой Лене, так ты еще не позвонил ей.

— Какой Елене?

— Помнишь, которая в Ленинке? Я тогда умышленно зашел туда, чтобы посмотреть, какие у нас кадры и продемонстрировать тебе человеческие возможности на высшем уровне.

— Боря, понимаешь, у меня тут сестра приехала, некогда, так что извини, что не получилось. Звони сам.

— Какая сестра? — поразился тот.

— Моя родная, это тебе говорит о чем-то.

— Тогда я к тебе — немедленно! — воскликнул он и, не дождавшись возражения, положил трубку и на самом деле через полчаса уже стучал в дверь. Волгин отворил и познакомил сестру с Борисом. Сестра однако же проявила незаурядный интерес к товарищу своего брата, много говорила, часто наливала ему чая, подкладывала печенье, на что Борис, после того как сестра вышла по своим делам, сказал:

— Слушай, хорошенькая у тебя сестренка, вот на таких и надо жениться. Не сестра, а секретарь!

— Какой там жениться, ей нет еще семнадцати.

— Подождем, потерпим. Но, главное, какая заботливая, искренняя, чистая.

Надя и впрямь была очень даже мила, точнее сказать, обворожительна и в том прелестном возрасте, когда наивность, которая зовется детством, еще не ушла, а зрелость уже обозначила свои пространства — высокие груди, округлые бедра и серьезный взгляд.

Борис явно преображался на глазах, и его крутая грудь топорщила вязаный модный джемпер. Он привскочил и снял с себя болоньевый итальянский плащ, явно старался понравиться Наде. Волгин поглядывал то на него, то на сестру. В нем зрело явное недовольство их столь активным общением.

— Если честно, то, Надюля, тебе, пожалуй, стоило бы отдохнуть с дороги, — сказал он, наблюдая за сестрой и желая, чтобы Борис поскорее ушел.

— Что ты, братик, думаешь, я устала? Нисколечко я не устала, просто мне противный храп немного мешал в поезде, а так я не устала нисколечко. А где вы учитесь?

— Я вот учусь в Московском инженерно-физическом, самом престижном, — отвечал за него Борис с гордостью. — И не безуспешно. Прошу любить и жаловать. Приходи, Надя, к нам на вечера. Кстати, куда думаете поступать?

— В медицинский, — отвечала она и поглядела на брата.

— Поступай лучше к нам. Конкурс всегда приличный, но можно при большом желании поступить, — сказал хмуро Волгин и подумал, что опять этот Борис выскочил со своим институтом.

— Я подумаю, — отвечала тихо Надюля.

Борис рассмеялся и привстал, как бы давая понять, что ему стало ясно, что это милое, прелестное создание все же еще ребенок.

— Поступают, Надя. Не чтобы лечить, а судьбу свою создают, — сказал он нравоучительно и рассмеялся. Они посидели еще некоторое время за столом, затем Борис выглянул в коридор и вернулся, опять выглянул и вышел. Он с трудом нашел дверь комнаты, в которой жила Алла. Постучал. Никто не ответил. Он прислушался и вновь постучал, опять никто не ответил, и он медленно, все еще посматривая и оглядываясь на дверь, направился прочь. Страсть желания при одном только появлении возле двери Аллочки заставила его снова вернуться. Мимо проходила торопливая студентка, и он спросил у нее, что, мол, в сто шестьдесят первой комнате жила Алла и не уехала ли она, на что торопливая студентка отвечала:

— Алла будет в Москве еще одиннадцать дней.

Борис вернулся в комнату к Волгину, принялся рассматривать книги на этажерке, листая их, осматривая и снова ставя на место. Он явно нервничал. Ему показалось: в комнате Аллочки кто-то был, что злило и вызывало неприятное чувство ревности. Если она так просто и с такой легкостью ему отдалась, то почему другому не отдаться?

— Ты все же не позвонил? — спросил он у Волгина.

— Кому?

— Мы с тобой говорили по телефону, — уклончиво отвечал Борис, не желая при сестренке заводить разговор о любовных делах.

— Нет. Сегодня позвоню. Обещаю.

— Вы меня не стесняйтесь, решайте свои проблемы, — по-взрослому предложила Надя и покраснела.

Его милая сестренка, добрая душа, еще совсем ребенок, а уже в окружении парней чувствовала себя далеко не стесненной. Волгин привстал и обнял сестру за плечи.

— Прошу тебя, поступай в университет, а то провалишь в медицинский, тут не хуже, а лучше, — попросил он жалобным голосом. — Я помогу тебе.

— Хорошо, — согласилась она сразу, как будто об этом думала.

— Слушай, Володь, у твоей сестры все признаки отличного женского характера, — Борис внимательно посмотрел на Волгина.

— Нет, — возразила она, — учеба важнее всего на свете.

Оба парня снисходительно рассмеялись, обмениваясь выразительными взглядами.

Через полчаса Борис снова выскользнул в коридор и отправился легкими бесшумными шагами к заветной двери. Он вновь постучал и прислушался, прислонившись левым ухом к двери, подергал ручку, осмотрелся. Кто-то за дверью хоронился. Нарочито тяжело ступая, показывая, что он уходит от двери, направился прочь, а сам бесшумно, на цыпочках вернулся обратно. Дверь осторожно отворилась, и из нее выглянула Алла. Борис от неожиданности рот раскрыл. Он вернулся и ухватился за дверь, боясь, что она закроет перед самым его носом. Коварство Аллы объяснялось просто: у нее находился парень.

— Что ты тут делаешь? — поинтересовался у парня Борис, своим презрительным взглядом окидывая его всего, еще не успевшего одеться. Он был в ярости не от увиденного, не от пошлости и банальности ситуации, а оттого, что хотел увидеть Аллу, ради нее и приехал.

— Общежитие, кажется, не для того, чтобы здесь процветал разврат! Я приказываю тебе, наглец, немедленно покинуть помещение, а тебя выписываю! — Борис громко говорил и парень стал волноваться, думая, что Борис — не кто иной, как комендант общежития. Встав в позу, вытянув руку к двери, он смотрел на торопливо одевавшегося парня до тех пор, пока тот не выметнулся из комнаты.

Аллочка затворила дверь и сначала присела, потом привстала под его гневным взглядом.

— Ты что тут делала? — спросил он властным тоном.

— Я? Ничего не делала, я только… он мой знакомый, мы пришли, мы тут посидели, а потом он собрался, этот Левка, уходить, а тут вы появились, — проговорила она дрожащим голосом.

— А почему он был раздетым? С какого он этажа? Негодяй! Чтобы даже духу здесь не было! — Борис ходил торопливо по маленькой комнате и очень волновался. — Нет, я был лучшего о тебе мнения.

— Мы ничего не делали, — произнесла тоненько она.

— Вы просто отдыхали, мужик и баба легли, чтобы полежать и слегка вздремнуть? Я тебе говорил, что приду, и вот пришел, а ты что делаешь?

— Я не виновата, — проговорила она.

— А кто виноват?

— Ничего такого не было, — опять вставила она.

— Представим, что ничего такого не было, представим, но что тогда было? — Его голос стал мягче, хотя сохранял гневливые нотки. — Не успел я уйти, как тут черт знает что творится за закрытыми дверями!

— Я вас ждала, — сказала она тем же тихим голоском.

— Она меня ждала! Кто он?

— Он тут живет, он просто зашел, — сказала она.

— В какой комнате? Я сейчас скажу, чтобы его выписали за разврат! Немедленно! Посмотри, у тебя из-под юбки комбинашка выглядывает! Убери! Помятая кофта. Понимаешь, что я с тобой сделаю.

Она молча и жалостливо кивнула. Он сел на кровать и притянул ее к себе.

— Зачем ты это сделала? Я думал, мы поедем в Крым! Ласковое море, морской бриз, кипарисы, лучший в мире крымский виноград, и мы с тобой. Зачем?

— У нас ничего не случилось, — шепотом произнесла она, и он неожиданно почувствовал, открывая для себя, какая она податливая, покорная, положил руку на ее коленку и почувствовал: она дрожала мелкой дрожью, и как ему показалось, от испуга. Это его окончательно подкупило…

— За что вы меня так ругали? — сказала она. — У нас же ничего не было!

— Не могло быть, — уже верил он, и в тот момент услышал стук в дверь, поглядел на Аллочку. Стук повторился настойчивее. Борис подумал, что пришел Волгин перед уходом с сестренкой на прогулку.

— Дверь закрыта?

— Я не закрывала, — отвечала она. Борис собрался броситься к двери, чтобы повернуть ключ, но только он вскочил, как дверь толкнули, и она отворилась. В дверях стоял тот самый высокий парень в спортивном костюме, который недавно бежал отсюда с позором. Парень шагнул в комнату, лицо его перекосилось злобой, и он, схватив стул, бросился на Бориса. Он был выше на голову Бориса, и это обстоятельство, видимо, заставило парня действовать дерзко в расчете на победу. Но Борис увернулся и перехватил проворно рукой стул, крутанул его и вывернул руки нападавшего. Борис, обладая незаурядной силой и феноменальной изворотливостью, ухватил парня за ногу и бросил его через плечо на пол. Но парень проворно вскочил и нанес Борису удар кулаком в лицо. Борис опешил только на секунду, с ревом рванулся на противника, но парень успел выбежать из комнаты.

— Сволочь! — сплевывал Борис кровь. — Негодяй! Я его убью! Но сильный, гад! Видишь, я б его убил, да не успел! Все, жизнь его, считай, кончилась! Скажи ему, встречу, убью!

— Ты такой храбрый, — Аллочка принялась вытирать Борису кровь.

— Еще бы! Закрой дверь на ключ!

VIII

Волгин на следующий день познакомил Надю с Козобкиной, та была в восторге от его сестры, и сразу же повела ее знакомить с деканом. Таня радостно сообщила, что декан в «дичайшем восторге» от его маленькой сестры, умницы и скромницы, которая улыбается, как Мона Лиза. Теперь Надя с утра до вечера сидела на кафедре, приводя дела в порядок, и готовилась к экзаменам. Он часто проводил время на лавке под раскидистыми деревьями, слушал чириканье воробьев, читал «Очерки по литературе XIX века» профессора Петрова, а сам мысленно уносился на берег маленькой речушки Истры, на которой он впервые обрел счастье любви.

Как он и предполагал, Надя сдавала экзамены на «отлично», и хотя многие преподаватели говорили, что Надя это, конечно, не Волгин, который покорил всех профессоров своими феноменальными способностями, но все же Надежда Волгина — девочка умненькая и прилежная.

Надя набрала достаточно баллов и появилась в списках первокурсников. Она была в восторге и плакала, повиснув на шее своего брата. Волгин пригласил Козобкину с сестрой в кафе «Московское», и они отпраздновали поступление сестры шампанским.

Вскоре Волгин начал готовить доклад для выступления на ученом совете. Дрожайший этому факту придавал огромное значение. Чего ему стоило убедить секретаря Совета в необходимости, исходя из требований партии и правительства, а также лично Генерального секретаря Хрущева, усилить работу с молодыми кадрами, протолкнуть этот доклад, который принесет, как казалось, самому профессору одни неприятности. Доклад должен был иметь подготовительный характер, являясь преддверием дипломной защиты Волгина. Если все пойдет по плану, то защита дипломной работы превратится в защиту кандидатской диссертации. Дрожайший волновался, потому что сам не знал чего ждать — победы или катастрофы. Второго Дрожайшему не хотелось. Профессор настаивал наряду с общими теоретическими размышлениями о назначении литературы как высшей формы осмысления жизни на земле вставить чрезвычайно важные мысли о «марксистско-ленинской методологии», «марксистско-ленинском взгляде на литературу». Без таких вставок невозможно выйти на широкую научную дорогу. Дрожайший видел в Волгине будущего талантливого и смелого ученого, но видел также его слабость в области того, что касается «обработки с точки зрения идеологии».

— Какой может быть марксистско-ленинский взгляд, когда мы речь ведем о Чехове и Казакове? — удивлялся Волгин.

— Марксистско-ленинский взгляд определила партия, это, по сути дела, ее взгляд.

— Давайте тогда напишем: современная наука о литературе и прочее, — горячился Волгин.

— Я вас, молодой человек, понимаю, но и вы поймите меня, — досадовал он. — На первоначальной стадии, если говорить откровенно, я еще смогу подстраховать вас, но дальше, когда дело коснется непосредственно защиты диссертации, я могу загреметь в таком случае вместе с вами, потому что являюсь вашим научным руководителем. И что тогда скажет та же самая Марья Ивановна?

Доклад на ученом совете состоялся в ноябре. Произвел впечатление. Лишь когда Волгин по памяти цитировал из рассказов Чехова, то крупный специалист по Чехову, имя которой упоминалось во всех учебниках, программах, статьях, на которую ссылались все критики, если речь заходила о Чехове, семидесятилетняя Валентина Осиповна Иваньчук спросила:

— Он пересказывает Антона Павловича?

— Уважаемая Валентина Осиповна, — отвечал невозмутимо профессор Дрожайший. — Он цитирует по памяти.

— Но я вижу текст не Антона Павловича. Он бы так не сказал.

— Вот текст «Черного монаха», — Дрожайший протянул томик Чехова, из которого цитировал Волгин.

— Чехов писал не для цитат, для чтения он писал. И я не поняла, как он обосновывает общий взгляд.

— Это потом, после сравнительного анализа.

— Но Антон Павлович Чехов и Юрий Павлович Казаков, их объединяет только отчество, не более, — проворчала Иванчук, но было заметно, что молодой ученый ее заинтересовал.

Однажды к нему в читальном зале подошла высокая девушка и спросила:

— Простите, пожалуйста, как вас зовут? Не Владимир ли Волгин?

— Я — Волгин, — ответил он.

— Мне кажется, что мы с вами знакомы. Борис ваш друг? Он обещал, что вы позвоните, но вы так и не позвонили, я ждала от вас звонка. — Она, смутившись, собралась было уходить, но Волгин наконец вспомнил ее и мигом вскочил.

— Простите, я совсем забыл, — признался он, протягивая девушке руку. — Что я говорю. Ну, конечно, конечно, я помню вас очень даже хорошо, только сразу не смог сообразить, зачитался. Садитесь. Я рад вас видеть.

— Спасибо, — отвечала она.

— Если не секрет, где вы учитесь?

— Институт международных отношений. Первый курс.

— А, там у вас работал профессор Сергей Митрофанович? — спросил Волгин. — Не помню фамилии.

— Не знаю, — сказала она и присела. У нее была тонкая талия, распущенные по плечам длинные белые волосы и очень светлое, спокойное, светящееся лицо с голубыми внимательными в обрамлении длинных ресниц глазами.

— Вы на каком факультете?

— На экономическом, — засмеялась она.

— Извините, я еще не врубился в тему нашего разговора, — отвечал он, засмеявшись своей глупости. — Извините.

— Смешной вы, — сказала она. — Хотите кофе выпить?

— Хочу.

— Тогда пойдемте.

Они присели за столик. Она держала спину прямо, руки лежали изящно на столе, взгляд из-под длинных ресниц был пристальным и внимательным. Она считала себя хитрой, умной, соблазнительной. Он принес кофе и поставил перед нею чашку.

— Вы смешной.

— Почему?

— Вы кофе пьете левой рукой. Потом вы даже не спросили, как меня зовут. А, между прочим, меня зовут Леной.

Лена не спускала с него глаз, а он старался не встречаться с ней взглядом. В ней преобладало какое-то мелкое женское эгоистическое начало. Она была полной противоположностью Самсоновой, лишь ее женственность и красота как-то уравнивали с той, любимой женщиной.

— А тогда я вам не понравилась или вас смутило, что знакомиться со мной начал Борис? — спросила она, внимательно глядя на его лицо. — Запишите мой телефон, звоните только утром.

— А что так? — спросил он, записывая номер в тетрадь по современной литературе.

— Мама еще не уехала в командировку, контролирует мою жизнь, — засмеялась она приглушенно.

— А если вечером, я живу в общежитии, — сказал он.

— Так вы еще в общежитии живете?

— Да. А что, нельзя? У нас там много ребят живет, и все — студенты. И сестра моя там живет, Надюлька.

— Так ее зовут? — спросила она и захохотала. — Смешно: Надюлька. Не сердитая она?

— С чего бы сердиться? Она довольна, что учится. Она хорошая. У вас красивые волосы.

— Вот не знала, — опять засмеялась она. — С вами не соскучишься.

Они проболтали ни о чем до закрытия библиотеки. Он проводил ее к метро, и она попросила, чтобы он дальше не провожал.

IX

Волгин совсем забыл о Борисе, который нет-нет и напоминал о себе. Однажды он встретил заплаканную Аллочку и спросил:

— А что же вы плачете, Аллочка?

— Иногда мне кажется, что он меня ненавидит, — сказала она о Борисе.

Как-то уже весной Волгина позвали к телефону. В общежитии, по неписаному закону, студентов приглашали только в экстренных случаях.

— Из Генеральной прокуратуры! — продохнула дежурная и замахала рукой, приглашая поторопиться. Звонил на самом деле Борис. Он долго не любил распространяться, сразу пригласил отужинать за его счет в ресторане «Прага». По какому случаю, он не стал говорить, повторив, что дело серьезное и касается их обоих. В указанное время Волгин стоял у входа в ресторан «Прага», дрожал на морозе и посматривал на проходивших в роскошный ресторан счастливчиков. Над Москвой стояло хрупкое весеннее небо, продували сквознячки. Борис, как всегда, появился неожиданно, шумно жестикулируя и призывая как бы сразу к делу.

— Привет! Привет! Что стоишь, свадьба в разгаре, а ты стоишь, — говорил он, подходя к швейцару, называя себя и пропуская одновременно вперед Волгина. Его голос, уверенный тон и важный вид внушали швейцарам уважение. Иногда он им совал, так, вскользь, какой-нибудь замусоленный рубль, если таковой имелся, но подавал этот рубль с таким взмахом руки, точно это была десятка.

На втором этаже к ним подбежал официант.

— Нас тут пригласили на свадьбу, которая состоится… — Борис замялся, его лицо покраснело. Человек тридцать пять — сорок стояли за длинным столом с поднятыми бокалами шампанского. Один из присутствующих произносил тост. В торце стола сидели двое: невысокого роста кавказского типа молодой человек в черном костюме и в белом платье — молодая новобрачная. Когда тост закончился, жених запечатлел долгий поцелуй на устах невесты.

Борис оживленно протискивался между густо сидевшими молодыми людьми, получил наконец себе фужер, тарелку, налил шампанское и тут же выпил. Он уже и лишний фужер для Волгина нашел, и тарелку ему подсунул с ветчиной, и с поблескивающими слезами на глазах предложил тост за невесту:

— Володь, ты ее знаешь, погляди, не узнаешь: Аллочка!

Волгин вскинул глаза и на самом деле узнал в невесте Аллочку, их общую знакомую, ту самую молоденькую, застенчивую и молчаливую. Волгин узнал Аллочку и подумал, как хорошо, что ей удалось наконец устроить свою жизнь. На душе же у Бориса скребли кошки, его самолюбие было уязвлено. Он хмыкал и страшными глазами смотрел на невесту. Дело в том, что жених Аллочки пригласил Бориса как своего близкого приятеля на свадьбу. И познакомился жених Николай Дюнзе-Бараташвили с Аллочкой тоже благодаря Борису. На одном из вечеров в университете, когда Борис разругался с Аллочкой в пух и прах, Николай Дюнзе, приглашенный Борисом на этот самый бал, познакомился там с ней. Причем Борис, завидев Аллочку на вечере, подозвал к себе Дюнзе и, показывая на стоявшую молчаливую высокую девушку — это была Аллочка, — попросил его:

— Вот видишь, хорошая такая высокая девушка, пригласи. Не откажет. Она создана для тебя.

Николай Дюнзе был мал ростом, на голову ниже невесты, черненький, как все его предки, проживавшие на Кавказе и страшно страдавший комплексом неполноценности, пригласил Аллочку и через два месяца сделал ей предложение, а она ответила согласием.

— Вот сволочь, — сказал Борис. — Ты же видишь, Володь, что такое женщины на практике? — Он налил полный стакан шампанского и прокричал: горько! — и все выпили. Но Бориса это не успокоило. Ему, в общем, было все равно, за кого выйдет замуж Аллочка, на ней он жениться не собирался, но все равно ее шаг им воспринимался как оскорбление. Он с ядовитой улыбкой прожженного покорителя женских сердец, почти как Мефистофель, молча, временами громко хмыкал, не сводил глаз с Аллочки, она это увидела и заволновалась.

Борис, глядя на счастливую Аллочку, высокую, милую, обворожительную, в белом платье, только теперь понял, как она ему была дорога и лишь теперь пожалел, что оставил ее. И его все сильнее раздражали счастливый блеск ее глаз, страстные поцелуи под одобрительные крики «горько». Он решил для себя, что мягкость и уступчивость этой темпераментной женщины это всего лишь маска. Он все больше распалял себя и наконец с полным бокалом коньяка он протолкался сквозь толпу и, находясь недалеко от жениха и невесты, начал издалека:

— Поздравляю тебя, Николай! Поздравляю тебя, Аллочка! Всех поздравляю, какая замечательная пара! Что б им было всегда хорошо! Как хорошо снегу на вершине Казбека! Он там никогда не тает!

За столом в полном составе присутствовал «золотой легион» и высокий монументальный Мих-Мих с бокалом минеральной воды, и великолепно подстриженный с шапкой густых смоляных волос, издававших приятный запах дорогих духов Адам Ленский, по красоте не уступавший Мих-Миху, и Юрий Хес, вечно обиженный еврей, устроивший маленькое пиршество для своего желудка, с аппетитом поглощая все без разбора. Когда начал говорить Борис, все члены «золотого легиона» внимательно слушали своего приятеля.

— Я просто рад за вас обоих! Не представляете как! Наконец-то, что там говорить, вы соединились между собой! Две планеты, два корабля в море! Я очень рад! Так рад, что ты, Коля, которого я давно знаю, приобрел сокровище, равных которому нет в мире!

Аллочка стояла ни живая ни мертвая. Она ожидала подвоха, и ее личико замерло, словно в предсмертном ожидании.

— Вы словно Адам и Ева, которые странствуют по городам любви, счастья, и даже после смерти, которая не стоит еще за порогом, вас похоронят вместе в Хевроне, где похоронены настоящие Адам и Ева! Я хотел тебе, Николай, сказать, что лучшего ты не сможешь приобрести счастья! Потому что Аллочка — верх совершенства!

— Спасибо тебе, — заулыбался во весь рот Николай Дюнзе, сияя лицом и как-то особенно подбоченясь и, даже приподнялся, хотя вставать не желал по причине своего маленького роста. — Ребята, ребята, это он виноват! Он меня с ней познакомил!

— И я тебе желаю всех радостей в жизни, Николай! Аллочка, я знаю, какая ты нежная! Так не оставь свою нежность и дальше. Знаешь, Коля, есть множество радостей на земле, но самая лучшая — это семейное счастье. Тебе выпала фишка! Вот за эту фишку я и хотел предложить тост.

Аллочка привстала, решив, что тост окончен, и с облегчением подняла фужер. Вот этот нетерпеливый жест и вывел Бориса из себя. Он хотел закончить свой тост, но черт словно дернул его, и он с яростью уставился на Аллочку.

— Коля! — продолжил он. — Я еще не кончил. Знаю, она тебе принесет много радости! Сам знаю. «Золотой легион», — обернулся Борис ко всем. — Это касается нас! Я поднимаю и пью до дна бокал, Коля, за женщину, которую любил! Нет, не люблю! Любил! Она хороша, сам знаю не понаслышке. «Золотой легион», ура!

— Он меня убьет! — воскликнула Аллочка плачущим голоском впервые за весь вечер, и привстала, собираясь уходить, бежать с вечера. — Он меня убьет!

— Нет, — продолжал пьяным голосом Борис, — выслушай меня до конца. Она замечательная. Я советую беречь ее! А что она сокровище, это я знаю. Я с ней … не один раз! Она очень нежная!

Николай Дюнзе покраснел, потом побледнел и руки его затряслись, сверкнули глаза:

— Что он говорит? Слушай, кончай! Не то получишь по морде!

— Я сказала — он меня зарежет! — выдохнула Аллочка. Николай Дюнзе вдруг понял, что у него украли на глазах у всех только что бывшее рядом с ним счастье.

— Сволочь! — закричал Николай-жених, бросаясь на Бориса, и у того выпал из рук фужер и зазвенел, разбившись на полу. — Убью! Шакал!

Борис со всего маха ударом кулака в лицо, смел на пол набросившегося на него хлюпкого Николая Дюнзе. Аллочка вскрикнула, бросилась прочь, мышкой пробралась между приглашенными на торжество гостями и умчалась из ресторана, выкрикивая: «Все пропало!» Вскочивший на ноги Николай Дюнзе вновь бросился с яростью на Бориса, кто-то из приглашенных дружков Дюнзе стал помогать ему, и вокруг Бориса уже началась драка. Борис схватил одного из нападавших и бросил на стол, который опрокинулся, и вбежавший на шум официант заявил, что вызывает милицию. «Золотой легион» от греха подальше ретировался в полном составе. Лишь Борис и Волгин, вынужденный прийти на помощь своему приятелю, на которого наседало человек десять грузин, оборонялись изо всех сил. Столы были перевернуты, звенела битая посуда, трещали стулья.

Волгин с Борисом удачно выскочили из зала, захлопнув дверь, и увидели спешивших к залу для новобрачных трех стражей правопорядка.

— Они там дерутся, — бросил находчивый Борис.

Они кинулись со всех ног прочь.

Борис спал в эту ночь вместе с Волгиным на одной кровати, побоявшись возвращаться домой, где его могли по наущению Николая Дюнзе застать стражи порядка.

— Зачем ты это сделал? — спросил Волгин, не понимавший, как такого прожженного человека, каковым являлся Борис, могли тронуть те простые обстоятельства, что его очередная подружка попытается найти счастье в замужестве.

— Я не знаю. Черт попутал!

Борис выскользнул из постели и вышел в коридор. Он волновался. Его преследовали странные мысли. Он ненавидел Аллочку, желая ей самых изощренных козней египетских, но в то же время ему хотелось увидеть ее, попросить прощения, чего с ним никогда не было. Он не любил щенячьих нежностей, полагая, что это удел слабовольных. У двери Аллочкиной комнаты прислушался. За дверью тихо говорили. Он постучал. Разговор смолк, но дверь не открыли. Он снова постучал, никакого результата. Затем Борис проделал то же, что и в прошлый раз: потопал ногами, как бы удаляясь от двери. Уж очень ему хотелось увидеть Аллочку. Дверь не открыли, но он твердо решил, что наверняка Аллочка находится дома. Это его немного успокоило: он вернулся к Волгину, с осторожностью прилег рядом с ним.

— Пришла? — спросил Волгин сонно, не открывая глаз.

— Не открыли, но я чувствую, что она там.

Рано утром Николай Дюнзе прислал гонцов передать письмо, в котором он обосновывал свое нежелание продолжать с Аллочкой отношения мужа и жены, хотя брак и зарегистрирован. Но так как им никто дверь комнаты, куда громко стучали, не открыл, письмо было оставлено на вахте.

Борис с Волгиным утром отправились в столовку и сели за столик. Было восемь часов утра. В столовой стояла тишина.

— Как чувствуешь себя? — спросил Волгин. — Ты, конечно, вчера переборщил. Тот верзила мог бы стулом голову проломить.

— Да, надолго они меня запомнят, я люблю драться в толпе. Лишь неожиданный удар стулом может остановить меня. Спасибо тебе. А кто, не помнишь, хотел меня стулом свалить?

— Зачем тебе?

— Я найду его и морду набью.

— Я его не запомнил. Смотрю, подкрадывался, такой черный, низкий, пузатый, со стулом, поднял, думаю, как ударит сзади тебя. Я хвать его по голове кулаком!

— Молодец, не растерялся. А наши «золотые» всегда уходят. Слушай, что я тебе скажу. Плевать мне на Аллочку, я ее ненавижу за предательство. Послушай, а что если все же сходить к ней и посмотреть, как она там себя чувствует, а?

— Жаль ее? — поинтересовался Волгин.

— Жаль. И знаешь, присутствует во мне мысль о вине, как будто я ее в чем-то обманул.

— Выходит, любишь, — сказал Волгин и засмеялся.

— Я не страдаю, я не женщина, чтоб страдать, я на жизнь реально смотрю, но вот от щемящего тоненького чувства не избавлюсь, пока не увижу ее. Клянусь! Понимаешь, я уже фактически в аспирантуре. Я человек не простой, не думай. Но есть маленькие шероховатости в жизни, которые бы надо устранить. Теперь время такое. Коммунизм же строим! Я не политик, политикой не занимаюсь. Боже упаси!

— Согласен. Но причем здесь Аллочка? — поинтересовался Волгин.

— А то, что мне предлагают вступить в партию, так как я уже фактически в аспирантуре. Понимаешь, политика мне не нужна. Там головы рубят, это же надо закладывать, предавать, по трупам идти, а я не хочу.

— И мне предложили, — вздохнул Волгин. — Я тоже в аспирантуру собираюсь.

— Послушай, раньше стремились, представь себе, получить дворянство, так сейчас стремятся стать кандидатами, членами партии, чтобы получить хоть какую-то видимость свободы, работу творческую. Возьми наш легион, который «золотой», все — кандидаты, два доктора наук.

Он громко засмеялся, но неожиданно осекся, и Волгин проследил за его взглядом. К раздаточной не шла, а шествовала неторопливо известная красавица общежития. Небольшого росточка, в шикарной пышной сборчатой черной юбке, в белых чулках, обворожительной импортной кроваво-красной кофте, с волосами, отдававшими смолью, расчесанными на ровный пробор, с белым точеным личиком, уже с утра напудренным и намазанным, синими глазами, белоснежной длинной шеей. Все в ней привлекало мужской глаз. И она это знала. И пользовалась. За ней всегда следовали подруги. Она вставала поздно, на лекции ходила редко, с преподавателями вела себя вольно и никого не боялась. Одним словом, Алиса Чередойло знала себе цену. Борис мигом расправил свою грудь. Чередойло с подругой присела за соседним столиком. Такие красавицы в общежитиях пользуются дурной славой, считается, что с такой женщиной переспал каждый в общежитии. Но в отношении Чередойло это были чистейшие выдумки. Она не такая простушка, как могло показаться с первого взгляда, и ее мужчины, ее поклонники, в общежитиях не жили и не завтракали манной кашей.

— Взять ее? — спросил молниеносно Борис.

— Не надо, — убавил его пыл Волгин. — Не трудись. Она другому отдана и будет век ему верна.

— А где же твоя Надюлька? — поинтересовался Борис.

— Она утром не ходит завтракать, готовит себе сама на кухне. Умница. Это тебе не Аллочка. Надюля себе цену знает, у нее режим, план жизни на пятьдесят пять лет вперед. Чур, не сглазить.

Они отправились одеваться, рассуждая о женщинах. На втором этаже Борис попросил пройти с ним до комнаты Аллы, постучали, но дверь не открыли, хотя слышно было, что в комнате говорили.

Тогда Борис написал большими буквами на листе бумаги: «Аллочка! Умоляю! Позвони мне. Я жду! Борис!». И подсунул лист под дверь. Лист тут же с той стороны взяли.

X

Заканчивалась последняя сессия, и наступало долгожданное лето, но Волгину было не до отдыха — впереди у него маячила дипломная защита со всеми перипетиями, трудностями, сложностями, нервотрепками. К тому же он намеревался защитить одновременно диплом и кандидатскую диссертацию. Он пропадал в библиотеках, Надю устроил на лето на работу в столовую — мыть посуду, чтобы осенью приодеть ее на заработанные деньги, а сам принимался за книги. Дрожайший ему подсказал удивительно правильную мысль: защита должна проходить в обычном порядке защиты дипломной работы, как всегда это делалось, а уж потом эту работу вынести на защиту кандидатской диссертации и там доказать, что цена кандидатской — настоящая докторская!

— Я поговорю с ректором, — сказал Дрожайший. — Все вещи должны исходить сверху, чтобы не подумали, что мы — сами с усами и что у нас планы — их переплюнуть. Я не хочу проколоться, это опасно, сальто, так сказать, мортале, на такой разгон выходить — должна быть стопроцентная лояльность.

— Кому?

— Кому? Вы не знаете кому? Так я вам скажу, кому. Кто вам дает бесплатно учиться, бесплатно жить в общежитии, бесплатно пользоваться библиотекой, даром ездить домой? Вы не знаете? Я не Мельмот Скиталец, не дух, который живет в отрыве от жизни. Я настаиваю на полной лояльности.

— Кому? — спросил опять Волгин.

— Кому? Вы сами должны знать: партии! Мне нужно знать о вас всё, чтобы идти за вас в бой.

— Вы же знаете, Эдуард Исаевич, что я вас не подведу. Диссертация готова. Мне надо только ее перепечатать.

— Сколько страниц получилось?

— От руки если, пятьсот получилось.

— Из преамбулы Казакова уберите, сразу вызовете настороженность, будьте похитрее, ума вам не занимать, потом назовете тему, а с титульного уберите.

— Хорошо, — согласился Волгин.

— Надо иметь опыт, чтобы выиграть сражение, и быть не студентом, а хотя бы доцентом. У вас защита есть? Самсонова вам что-нибудь оставила? У нее была мощная защита. Вы ее любили?

— Любил. Мы собирались пожениться.

— Она вам оставила свои знакомства? Свои связи? Мне надо знать.

— Оставила. Но я считаю, что не стоит ими пользоваться: на самый крайний случай оставить надо, — продохнул Волгин. И подумал, что сегодня же позвонит Галине Брежневой, которая сама просила звонить. — Диссертация, Эдуард Исаевич, готова.

— Диссертация — всего лишь предлог, понимаете, — рассердился профессор. — Небольшой предлог подставить ножку! Расправиться с вами. Неужели вы думаете, что важно написать? Завтра кто-нибудь напишет маленькую такую бумажку и оставит ее в окошке на Кузнецком мосту, понимаете меня, и нас с вами вышвырнут вместе с диссертацией, мил человек.

Волгин промолчал, не зная, что и сказать.

— Так. Я еще не просмотрел внимательно весь текст вашей работы, но думаю, там порядок. Только вот что: надо разработать план. Помните, как Кутузов думал о Бородино, ну, то есть перед сражением: дать или не дать бой Наполеону! Вот у нас, поверьте, не проще дело! Возьму все на себя, весь пыл сражений направится на меня. Дай им только повод, этой самой Иваньчук! Она только и думает, что хлеб у нее начнут отбирать. У Самсоновой — защита была! Один только путь есть — напрошусь на прием к ректору и попробую: для пользы дела! Сверху! Вот как! Только сверху, другого пути нет! Оказывается, мало иметь феномен таланта, надо и важнее иметь феномен Кутузова! Опередить, признать, приготовиться, пустить французов по пути самосокрушения!

Волгин ничего не понимал. Если для того, чтобы защитить диплом, достойный по уровню и своей глубине, тематическому обоснованию стать диссертацией, неважно какой, докторской или кандидатской, так вот если для простого признания необходимо изворачиваться, хитрить, доказывать свою лояльность, то какой же необходим опыт, чтобы все это совершить? Он запутался во всех хитросплетениях оголтелой научной казуистики, сводящейся скорее к стремлению обмануть, нежели научно доказать.

— Кое-что еще надо сделать, — продолжал профессор с озабоченностью и с некой легкой фамильярностью похлопал Волгина по плечу. — Необходимо точно, научно и обоснованно провести эту операцию.

— Неужели так сложно?

— Если бы мы жили в джунглях среди зверей, было бы намного легче, — продолжал он. — Там правила игры — незыблемый закон выживания. Среди людей нет правил. Они отменены. Нам надо как следует подготовиться. Убедить ректора, в важности нашей темы, особенно в свете решений последнего съезда партии. Для этого хорошо бы тебе вступить в кандидаты партии, набрать общественных поручениц. Поверь моему слову. Я тебе говорю: меня били. А что я мог сделать? Я — обыкновенный еврей, потом — обыкновенный кандидат, потом — обыкновенный доктор и профессор, я не имел сил и возможностей защитить себя. А вот за это и били, молодой человек, как я понял. И я скажу вслед за великим Данте: «И стыл мой мозг, и ужас тайный длился».

«Как же развивалось человечество? Если вокруг такая подлость», — думал Волгин, попрощавшись с профессором и выходя во двор института. Не успел сесть на скамейку, как подошел Борис, словно поджидал его.

— Послушай, ну как? — спросил он взволнованно, хотя очевидных причин волноваться не имелось.

— Да никак. А что? Какие-нибудь предложения есть?

— Предложения у нас всегда имеются, — отвечал Борис. — Звонил той Лене?

— Звонил. Она напрашивается на встречу, а у меня времени нет, — твердо отрубил Волгин. — Я с трудом закончил диссертацию.

— Вначале поступи в аспирантуру, а потом уж диссертацию, — засмеялся Борис. — А пока давай раскрутим эту Ленку, у нее такая фигурка, просто чувствуется под платьем — дышит, дышит, ну, просто дыхание телесной красоты.

Волгин, не слушая Бориса, продолжал думать о своем.

— Вот скажи, ты умный человек, отчего ко мне уже который раз подселяют нового жильца в комнату? Сейчас лето, много свободных мест, а ко мне опять подселили?.

— И он, конечно, очень добрый, поругивает существующие порядки, анекдоты рассказывает про кремлевских вождей. — Борис пристально смотрел Волгину в глаза.

— Бывает. Все хихикает, про Бога вспоминает часто, глазки бегают вот быстро-быстро: туда-сюда, туда-сюда. И фамилия у него: Мизинчик.

— Чудовище! — возмутился Борис и беспокойно привстал. — Друг мой, как ты попал в поле зрения спецорганов? Ты видел, чтобы он ходил в университет?

— Нет. Ну и что? Я спросил, на каком курсе учится. Он сказал, что на заочном. Косоротый такой.

— Косоротый? — переспросил Борис. — Косоротых в органы не берут. Им нужен отменный внешне фрукт, без изъянов, которые легко запоминаются. Давай лучше займемся Леночкой, такая фигурка! Белая вся, даже волосы у нее белые, и вся она… Только, дуреха, не понимает, с кем имеет дело! Попросите, говорит, пусть позвонит мне ваш друг. Понимаешь, если предположим, снять с нее платьице, уверяю тебя, померкнет богиня греческая! Ты знаешь мою силу! Видел, на что я способен, помнишь первый день нашего знакомства? Когда трепетала дура Татьяна.

— Не ясно, кто больше трепетал, — рассмеялся Волгин.

— Да не нужен этот трепет женщине, наивный ты человек, — отмахнулся Борис с досадой, как будто ему наступили на больную мозоль. Он любил спорить, даже если его точка зрения совпадала с точкой зрения другого. — Женщине нужен не молодой, не красивый! Ты видел, чтобы в истории красавицей обладал красавец? Нет! Ей нужен не красавец, ей нужен полезный, необходимый человек. Женщина, корыстна. коварна, изворотлива! Хитрее мужиков в сто раз! Нужны деньги — будет любить человека обеспеченного, нужно защитить диплом, будет любить лысого профессора, нужна машина — таксиста. Вот что такое женщина! Я — реалист. Вот закончу аспирантуру, заработаю деньжат, и тогда посмотрим на них.

— Аспирантуру закончишь, а дальше?

— Дальше? Дальше видно будет, но думаю, что выше доктора прыгнуть не удастся, там кончается рубеж личных достоинств, таланта, памяти, прилежности и начинается исключительная сфера связей. Там — политика.

Они расстались, и Волгин в общежитии уже вспомнил слова Бориса о неких рубежах, где кончаются приоритеты личных достоинств и начинаются другие. Он с болью вспомнил свою диссертацию, над которой столько трудился и о которой уже думал и говорил как о живом существе. Не успел он появиться в своей комнате, в которой, растянувшись на кровати, храпел Мизинчик, как возникла на пороге сестра Надя.

— Пойдем покушаем, и я тебе что расскажу, — сказала она таинственно. — Только вымой руки и причешись.

У сестры в комнате вкусно пахло щами.

— Что ты мне расскажешь? — поинтересовался Волгин, устраиваясь на стуле. Она посмотрела внимательно на него и налила ему полную тарелку щей.

— Мне тут один парень со старшего курса предложил интересную штуку, — сказала она со смеющимися глазами. — Только ты не удивляйся, он такой смешной, в очках, носит свою одну и ту же куртку зимой и летом, спит, наверно, в ней.

— Что? — сгорал от нетерпения Волгин.

— Замуж, — фыркнула она, и ее глаза вдруг засветились ярким светом и точно там разгорелись два огонька. Она отложила ложку и принялась смеяться, держась за живот.

— Ты давно его знаешь?

— Ты не думай, ничего у меня такого с ним не было, мы иногда с ним встречались на танцах на третьем этаже, по субботам, и он вообразил.

— Что ты сказала?

— Что я замуж не собираюсь, пока не закончу учиться.

— А парень хороший? Я его не знаю?

— Он такой белобрысый, небольшого росточка, в очках, ходит и как будто никого не видит, близорукий, — добавила она.

— Близорукий, близорукий, а рассмотрел, черт, самую лучшую девушку, — рассмеялся Волгин. — Паразит! Познакомь меня с ним, надо врага знать в лицо.

— Ой, какой он враг, он добрый и наивный. Я ему сказала, что у меня брат на старшем курсе. Он слыхал о тебе, но не знал, что я твоя сестра.

— Откуда он? Не москвич?

— Нет. Из Подмосковья, из Мытищ. Все зовет меня со своей мамой познакомить, она у него одна, и он у нее один.

— Если намерения серьезные у тебя и у него, то давай так: пригласи, скажешь, что одна боишься, мол, брат строгий, пусть и меня пригласит. Ладно? — Волгин заволновался. Он не предполагал, что его маленькая Надюлька может привлечь чье-то внимание на предмет женитьбы.

Мизинчик громко храпел, и Волгин несколько раз его трогал за плечо. Мизинчик мешал читать. Но вскоре Волгин перестал замечать храп Мизинчика, полностью погрузившись в работу. Когда уже завечерело, прибежала с вахты женщина и испуганно сообщила, что звонит Генеральный прокурор, срочно требует к телефону. Волгин уже знал, что это за «генеральный прокурор» и спустился вниз.

— Слушай, — услышал он знакомый голос Бориса. — Если дозвонишься, назначай ей свидание возле Центрального телеграфа. У меня квартира свободна!

— Кто позвонит?

— Да Ленка которая. Говори: «генеральный прокурор».

— Слушаюсь, товарищ прокурор, я вам позвоню, — отвечал Волгин. И положил трубку. Вахтерша смотрела на него с сочувствием, предполагая, что неслучайно вызвал к телефону студента «генеральный прокурор».

— Серьезное дело? — спросила она.

— Очень, — отвечал Волгин.

Она покачала жалостливо головой, а он отправился продолжать работу над диссертацией. По коридорам бродили, как тени, студенты; для многих из них еще продолжалась сессия, и они из последних сил пересдавали «хвосты». И тут ему навстречу выплыла из полутемноты коридора Чередойло. Она мелькнула мимо, прошелестев пышной юбкой, обдав тонкими духами, махнув длинными ресницами своих темных глаз. Он даже оглянулся, и она, представьте себе, тоже оглянулась. И махнула ему ручкой.

Лето пролетело быстро, Волгин заканчивал работу над диссертацией. Борис уехал в Ялту, профессор отдыхал на даче где-то в Белых столбах. Волгин целыми днями напролет пропадал в университетской библиотеке. И вот однажды он поднял глаза от книги, из которой выписывал цитаты, и увидел ее, Лену. Она стояла рядом. Он привстал и поздоровался. Она протянула руку и сказала, что приехала с Рижского взморья. Ровный золотистый загар и выгоревшие небрежно кинутые за плечи волосы подчеркивали ее красоту.

— Вы красивая, — сказал он, глядя на нее уставшими глазами.

— А вы тоже ничего. Отдыхали на юге?

— Нет. Борис ездил, а я сидел все лето в Москве и никуда не выезжал. — Он заметил, как ей идет сиреневый сарафан. — Я насиделся. Только подождите меня.

Он торопливо собрал книги на своем столе, сдал их. Вдруг он подумал, что ему приятно находится рядом с этой девушкой, чувствовать такой приятный запах ее волос, смотреть на загорелые ноги в открытых сандалиях. Поясок свободно держался на ее талии, не сковывая движений и словно открывая ему тайну ее тела, облаченное в выгоревший цветастый сарафанчик.

— Сколько вам учиться? — спросила Лена, свободно наблюдая за смущенным Волгиным.

— Я практически закончил учиться, последняя сессия, защита диплома, поступлю в аспирантуру и все.

— Почему вы так уверены, что поступите в аспирантуру? Уже решено?

— Да. Ученый совет рекомендовал.

— Ах, вот как! Пара каких-нибудь старикашек решает вашу судьбу. Это, конечно, хорошо. — Она опять засмеялась и как-то снизу вверх посмотрела на него, отчего он засмущался. — Вы не зайдете ко мне, я тут недалеко живу. — Вон, видите дом на Горького, напротив памятника Долгорукому. Это мой дом. Хотите? Никого нет, предупреждаю. Мама уехала в командировку, папа — улетел во Францию. Я одна, что, знаете, опасно для молодых парней. — Она опять засмеялась.

— А Борис тут рядом живет, подле Центрального телеграфа.

— Он нахальный тип.

— Да нет, он хороший.

— Владимир, не скажете же вы, что ваш друг, плохой. Он — нахал, из тех, кто сразу лезет под юбку. Не терплю.

Она отворила дверь в подъезде. Консьерж внимательно поглядел на них, узнав Лену, улыбнулся и поприветствовал. Никогда Волгин не видел такой большой и такой богатой квартиры с темными портьерами, коврами, уставленной дорогими старинными шкафами, столами, с огромными хрустальными люстрами, свисающими с потолка, и статуэтками лошадей из золота, фарфора, стекла. Все было пыльно, дорого, внушительно, но пахло псиной и кошками. И действительно, в одной комнате он сразу увидел трех персидских кошечек, в другой — пару огромных черных догов, в третьей — три клетки с попугаями, в четвертой — на столах — три аквариума с подсветками.

— Не удивляйся, это все дед, — сказала она. — Животные — его хобби. Давай выпьем кофе. Сиди спокойно! — крикнула она на черного дога, подошедшего познакомиться с новым человеком. — Сядь! Кому сказала! Рот!

На портрете, висевшем на стене, был изображен немолодой человек с маршальской звездой и яростным мужественным лицом.

— Это кто? — удивился он.

— Когда умрет, мемориальную доску увидишь на этом доме. Давайте дружить, — предложила она улыбаясь. — Вы мне нравитесь. Хотите поцеловать меня в щечку? Никому не разрешаю. Только вам. Не смотрите на меня так, я вам не кошка. Мне лично от вас нужно, чтобы вы посидели у меня, мне с вами приятно. А вам что нравится?

Волгин промолчал, не зная, что на это и сказать.

— Что молчите-то, говорите? Вопрос же простой: нравится или не нравится? Синие глазки или черные? Губки полные или тонкие? Ликер с кофе будете? Очень вкусный, финский. Будете?

— Наверное, буду. Знаете, Лена, мне могут нравиться и узкие, тонкие губки и полные, а глаза и темные, и светлые.

— А мне лично, вот хоть убейте, а тонкие губки, или губошлепы, как у вашего нахала, который сразу мне предложил лечь с ним в постель, не нравятся. Они противные. Владимир, надо жить искренно. Мой дедушка маршал, а вот никогда не был неискренен. Никогда. Он мне сам говорил, даже когда ему смерть грозила. Если бы у вас были тонкие губы, мы бы с вами не сидели у меня за столом и не пили кофе с ликером. Для меня это важно. Противно, когда у парня маленькие глазки, а не глаза. Вот дайте вашу руку, дайте. Не бойтесь, не съем.

Волгин протянул руку, чувствуя, как ее красивая холеная рука нежно легла на его, и, как не дотрагиваясь до его руки, она остановила свою настолько близко, что между руками возникло электрическое поле.

— Вы чувствуете мою руку? — спросила она с придыханием. — Это моя нежная, томящая, красивая, изумительная рука, которая любит нежность, ласку, доброту. Повторяйте: нежность, ласку, доброту.

Волгин повторил тихим голосом: «Нежность, ласку, доброту».

— От моей руки идет к вам и проникает, рассекая всякое сопротивление посторонних сил, моя живая энергия, которая оживляет вас, вы чувствуете это проникновение. Повторяйте за мной. Повторяйте. Ну же! Я вас прошу. Вы чувствуете нечто теплое, нежное, ласковое. Повторяйте: теплое, нежное, ласковое.

Волгин повторял тихим шепотом, наблюдая за искусительницей, которая ему прямо смотрела в глаза, и совсем растерялся.

— А теперь налейте себе еще немного ликера и выпейте мелкими глоточками, — повторяла она завораживающим шепотом. Он налил себе еще ликера и выпил, потом по ее просьбе налил еще в маленькую стопочку ликера и снова выпил. — А теперь повторяйте за мной, Владимир, кто вас любит нежно, кто вас ведет по волнам сладчайшего пути, по дороге искренней страсти нежной ручкой и кожа на ее руке дрожит от вашего прикосновения! Слышите, шепотом! Притроньтесь к моей груди, притронься, так, а теперь положи руку на свою грудь и почувствуешь биение собственного сердца! Это бьется твое сердце. — Она встала, не сводя с него глаз, блистая полными смуглыми коленками, покачивая бедрами под тонким ситцевым сарафаном, приблизилась к дивану и поманила его рукой.

— Шепчи, — проговорила она, еле шевеля губами. — Теплое, нежное, ласковое, как молоко, как тончайшая ткань, как шелк или ладонь прекрасной девушки, которая слегка касается ваших самых обольстительных мест, вот здесь, — положила она руку ему на грудь. — А теперь вот здесь, — она положила другую руку ему на шею, касаясь шеи с такой нежностью, что он вздрогнул и почувствовал, как его притягивает странная волнующая сила, полная ласки и энергии. Нашептывая непонятные слова, она осторожно коснулась его пояса и опустила руку, затем вновь коснулась пояса и тут же убрала руку и страстно обняла его. Он обнял ее и поцеловал. Она выскользнула из его рук, но он снова овладел ее руками и поцеловал пальцы ее рук, тонкие длинные пальцы.

— Нет, — проговорила она чужим голосом. — Планета Меркурий еще не коснулась поля притяжения планеты Венера. Владимир, есть тысячи путей, связующих людей. Надо двигаться от Меркурия к Луне, а от Луны к Юпитеру, от Юпитера к Солнцу, подняться на замкнутый круг Зороастра, магический круг любви, когда каждая трепетная клетка твоя поймет настоящую любовь.

— За любовь. — Она налила себе полную стопку ликера и выпила, затем налила еще и опять выпила. И так повторила пять раз. Волгин пытался ее отговорить, но она заставила его самого еще выпить, упрекая, что он ее якобы спаивает, а сам не пьет. Он тоже выпил.

Лена продолжала любовную игру. Он из всего ее лепета смог различить несколько слов: «Между нами нет границ, между нашими словами нет границ, между нашими чувствами нет границ». Волгин подумал в эту минуту, что любовный шепот — это трепет чувств на ветру желаний. Она сняла с себя одежду и осталась совершенно обнаженной.

Когда он сбросил с себя одежду, она как-то приподнялась и, коснувшись его груди кончиками пальцев рук, сказала:

— Нет. Я никому еще не разрешала прикасаться к себе. Я только готовлюсь. Только вы, только ты. Согласен? А теперь уходи! Встретимся в следующий раз. Запомни: когда Пушкин говорил про магический кристалл, он имел в виду одно чувство — страсть любви.

XI

— Молодой человек, дипломный соискатель, — говорил профессор Дрожайший. — Теперь мы с тобой поразмыслим над нашими проблемами. Итак, у нас есть цель — защитить диссертацию сразу вместе с дипломным проектом. Читал, читал, блестящий диплом, блестящая работа, пожалуй, сильнее, чем у иных докторская. Я пришел к выводу, что стоило бы пустить эдакий пробный шарик. Небольшой шарик по известному тебе пути. Ученый совет — наша цель. Например, у тебя диссертация «Реальность и мистика. Творчество А.П. Чехова». Так? Так. Вот мы и выносим на совет доклад: «Некоторые элементы соцреализма в реализме А.И. Чехова». А? Что скажешь? Гениально. Докладчик: В.А. Волгин. Отлично! Все, что просто, все гениально, дорогой ты мой молодой человек.

— Откуда у Чехова элементы социалистического реализма? — пожал плечами Волгин.

— Я понимаю, я все понимаю, уж что говорить, за уши притянуто. Все всё понимают. Но идет игра! Вокруг нас немые сцены. Все всё понимают, но мы-то знаем, что мы ведем игру.

— Не могу уловить вашу мысль.

— Идет игра. Жизнь — это игра, в которой мы не хуже других, должны доказать, что достойно играем.

— Смысл? — поинтересовался Волгин.

— В том, чтобы обставить успешно наше предприятие, не выглядеть глупо. Наука — это такая, с позволения сказать, женщина, которую раздевают только один раз. Затем ее насилует каждый, кому не лень. Вот так, молодой человек. Не в моих правилах навязывать что-то вам, я только предлагаю правила. Правила игры на данном этапе. Придется вам, выражаясь фигурально, раздется, мой друг, а там будем надеяться, что насиловать не будут.

Профессор начал одеваться.

— Выходит, что наука — это проститутка?

— Проститутка, мой друг, позвольте мне так считать, не может считаться наукой, ибо проституция — дело добровольное, она живет этим, как вы и я наукой. Это — профессия, поняли меня, добровольное дело, а насилие предполагает применение силы как инструмент для решения, предположим, половой проблемы. Так что не надо путать Божий дар с яичницей. Ну что? Пора обедать, меня ждут. До свиданья. А совет мой вам все же: отдохните. Подготовьте для ученого совета еще один докладик о проблемах реализма и — все. До свидания.

В библиотеке к нему подошла Лена, и они отправились пить чай в столовую. Она смотрела на него страстно, ее глаза следили за каждым его движением.

— Что с вами творится? — спросила она. Ей хотелось уединиться с ним, ну хотя бы стать в сторонку, возле колонны.

— Я сейчас занят, — отвечал он. Она призналась себе, что он совсем не думает о ней, а она о нем только и говорит окружающим, что о нем уже знает даже ее дедушка, которого она уважает, как никого. Наконец, когда они остались за столиком на какую-то минуту вдвоем, она сказала:

— Владимир, не сердитесь на меня.

— Что? — спросил отрешенно он, занятый раздумьями о завтрашнем докладе. — У меня завтра, понимаешь, выступление. Очень важное.

— Да бросьте вы, — рассердилась она. — Важнее жизнь!

— Какая жизнь? — Он смотрел ей прямо в лицо, взял ее за руку.

— Владимир, вы меня извините, вы не слышали, что я вам сказала?

— О жизни.

— Нет, я о другом, я сказала, что если бы вы были в тот раз настойчивее, то все бы случилось. Вы мне приснились один раз. Я хочу с вами встретиться.

— Я сделаю доклад, и мы встретимся, — сказал он. — Сейчас я занят, некогда вздохнуть. Я не могу понять даже, что вы говорите. Извините меня. Вы мне очень нравитесь, и мне жаль, что я доставляю вам неприятности.

— Какие неприятности? — спросила она, качая головой. — Вы просто чумовой!

— Какой?

— Чумовой.

Они рассталась с уверениями, что сразу после его «чумового» доклада встретятся.

На заседание ученого совета приехал заведующий отделом ЦК, присутствовали доктора наук из Ленинграда, Киева. Основной доклад делал академик Белобровский, о «преемственности в науке в свете исторических решений двадцать второго съезда партии». Доклад Волгина «О реализме в литературе прошлого и настоящего» был принят благосклонно, но так как перед ним выступили двое докторов наук с докладами, то уставшие ученые уже плохо воспринимали доклад студента. Волновался лишь профессор Дрожайший, то и дело внимательно окидывающий взглядом ленинскую аудиторию, где проходило заседание. Он не встретил враждебного взгляда. Профессор Дрожайший предложил ученому совету «рекомендовать доклад студента в качестве некоего дипломного, особого проекта, для дальнейшей работы». Никто не возражал, но так как это предложение проходило в порядке многих предложений, как и предполагал Дрожайший, то оно было принято единогласно. Секретарь ученого совета пробубнил весь список предложений. Никто не возразил. После заседания Дрожайший поздравил Волгина.

— Что и говорить, работа наша с вами прошла на ура! Вот так, молодой мой человек, вы разделись, но никто вас не насиловал.

В коридоре Волгин увидел Надю. Она радостно бросилась брату на шею и шепотом сказала, что молилась за него в церкви и даже свечку поставила «во здравие» перед иконой Владимирской Богоматери.

— Ты верующая? — удивился Волгин.

— Я просто счастье обрела в вере, — глядя на брата повлажневшими от слез глазами, тихо проговорила она. — Только никому не говори. А то, сам знаешь, несдобровать за это. Погонят из института. Ты такой у меня, брат, тобой можно гордиться.

— Ох, Надька, — покачал он головой. — Чую, мытарства мои только начинаются. Что твой жених, Надюля?

Они медленно спустились по лестницам во дворик, присели на лавку, поглядели на низкое весеннее солнце, повисшее над городом.

— Мой жених, — сказала сестра со вздохом и поглядела с некоторым напускным равнодушием на него. — Мой жених ждет. И мама его ждет. Я ей понравилась.

— Что ж ты, как обещала, меня не пригласила?

— Да тебе все некогда, братик, тебе и жениться-то некогда будет, а пора б уж.

Если бы его спросили, зима или лето на улице, вряд ли бы он смог правильно ответить.

Перед самой защитой Дрожайший отдал читать работу Волгина нескольким своим знакомым ученым и получил положительные рецензии. Он все предвидел заранее, и если бы Волгин вступил в партию или, предположим, сделал доклад, о котором просил Дрожайший, то мог бы стать самым молодым доктором наук за всю историю университета. Мог. Так думал профессор Дрожайший. Рецензенты назвали диплом «талантливой диссертационной работой, способной обогатить нашу науку, и выразили готовность рекомендовать ее в качестве диссертации с некоторой корректировкой акцентов в выводах, требующих чисто научной отработки».

После защиты Волгин вышел из аудитории бледный, никого не видел и ничего не слышал. Он не понимал, приняли ли его защиту, как оценили, хотя все уже было ему сказано.

Дрожайший поздравлял его, встретив в коридоре, сказал, что все прошло блестяще, и «защита диплома» скорее всего перерастет в защиту диссертации.

— Кандидатской или докторской? — спросил Волгин хриплым голосом, следуя за профессором на кафедру.

— Назвали, как я и просил, просто «диссертацией», а мы уж решим с ректором, как ее назвать.

— Что мне теперь делать, Эдуард Исаевич?

— Терпение, мой друг, терпение.

Волгин еще некоторое время стоял в коридоре и увидел в окно, как из университета торопливо выскочила Козобкина. Ей так шла обтягивающая бедра черная юбчонка и ослепительная белая кофточка, соблазнительно обтягивающая бюст, поверх которой была наброшена ярко-оранжевая толстая кофта. Она стремительно, как бы не замечая никого, но в то же время отмечая все вокруг себя, направилась к воротам.