Жажда мести

I

Дома Лена уже сидела на постели. Она попросила Волгина бросить преподавательскую деятельность и серьезно заняться писательством. Он устроился на работу в издательстве на договорной основе. Приходил раз в неделю и понял, что только работая, можно напечатать свою книгу, которую он задумал. Она называлась, как и его эссе, «Стерегущий глаз жизни».

Каждое утро Волгин катал Лену на коляске по улице Горького, подолгу сидели они в сквере, что позади памятника Долгорукому, возле фонтана. Однажды его встретил Борис, удивленно вскинув руки.

— Ба! Кого я вижу! Сто лет, сто зим! Где пропадаешь, я думал, что ты уехал из столицы. Я ведь женился, Володь, хотел тебя пригласить на свадьбу, но не получилось. На ком, угадай? На Аллочке! Родила уже, друг мой. А, слушай, а это кто? — спросил он шепотом, стараясь, чтобы его не услышали. Он Лену не узнал. — Ты здоровяк. Красиво выглядишь. Смотри, волосы отпустил. Копна! Женщины за тобой табуном, а? — они отошли в сторону, и он еще раз поинтересовался, кого же Волгин возит. Он сказал. Борис не поверил и, попросив позвонить обязательно ему, странно поглядел на Лену, и отправился по делам.

Лена сделала вид, что не узнала Бориса и не стала расспрашивать ни о чем. Она загорелась желанием наказать Свинцова и просила пригласить его к ним домой. Старый маршал за последнее время основательно сдал, носил простую охотничью куртку, часто выходил в сквер и сидел в грустном раздумье час или два. Он не хотел тревожить сына и дочь, находившихся за границей, на дипломатической работе, но ему было нелегко с внучкой. Он приглашал к себе артистов, чтобы они развлекали ее. Подходил к режиссеру какого-нибудь театра и представлялся: «Извините, я маршал Ротмистровский, вот мое удостоверение, я хотел бы, чтобы ваши люди выступили у меня, у меня внучка парализованная. Ребята ваши подработают, я плачу хорошо. В удобное для них время.

Никто еще ни разу не отказался. Гостиная в такой день убиралась отдельно. Запирались в другие комнаты собаки, загоралась огромная немецкая хрустальная люстра. На столы ставились бутылки с минеральной и фруктовой водой, фрукты в вазах, печенье.

— Если ты, Лена, хочешь, мы можем пожениться, — сказал как-то Волгин. Ее ответ не замедлил ждать. Она повернулась к нему и сказала:

— Нет. Я не принесу тебе счастья. Лучше сделай для меня одно дело. Когда у тебя будет дочка, назови Леной в честь меня, ведь я была красивая, ты же помнишь, ты же ценишь красоту. Я благодарю Бога, что встретила тебя. Я получила с тобой жизнь, Володя. А этого Свинцова, я бы хотела с ним поговорить. Пусть он придет ко мне. Он мне все расскажет. Я заставлю, я сделаю так, что он правду скажет.

Волгин соглашался. Он на самом деле чувствовал в ней какие-то силы, которым не мог дать объяснения.

Лена постоянно напоминала маршалу о необходимости пригласить полковника Свинцова к ним домой, чтобы лично убедиться в причастности или непричастности этого человека к ее трагедии. Старый маршал, занятый своими делами, уступавший внучке во всем, на этот раз упрямился, словно что-то предчувствуя. Но она настояла на своем, наконец он согласился и позвонил. Свинцов в эти дни находился дома. Он только что прилетел из-за границы, сидел и писал рапорт, молча выслушал приглашение, не понимая, зачем старому маршалу понадобился он, полковник Государственной безопасности. Он знал, что исчезнувший в последнее время с видимого пространства Волгин имел непосредственное отношение к внучке маршала, о чем ему доносили осведомители. Свинцов имел основание считать, что маршал приглашает его не случайно.

II

Полковник Свинцов навел справки и уточнил, сын маршала и дочь, женатые люди, живут в США и Канаде, единственная внучка, попавшая в аварию, после курса лечения в «кремлевке» находится под присмотром своего дедушки дома. Какова причина вызова? Безусловно причиной являлся Волгин, и, как узнал Свинцов, несмотря на препятствия спецорганов, получивший все-таки звание кандидата филологических наук. В столице сотни кандидатов наук, как собак нерезаных. Пусть получает. Его волновало другое — Волгин по-прежнему имеет доступ к дому маршала.

В последнее время Свинцов не имел проколов. С годами и с возрастом его осторожность возрастала. Он поделился, как бы между прочим, своими новостями с начальником отдела. Генерал пожал плечами, сообщив, что не однажды видел маршала на приеме у Генерального, знаком отчасти с ним, но почему маршал приглашает Свинцова, не имеет ни малейшего представления. Свинцов позвонил маршалу и, сославшись на болезнь, отложил встречу. Ему необходимо было собраться с мыслями и все проанализировать. После смерти Самсоновой отношения с ее родителями фактически прекратились. Он даже не интересовался, живы ли они по прошествии стольких лет? Он пытался в первый год поддерживать связь с ними, звонил на сороковой день, на годовщину смерти, потом звонил каждый год в день ее похорон, справлялся о здоровье, жаловался, что не может после смерти Людмилы, его незабвенной жены, спокойно жить и что останется на всю жизнь бобылем.

Он достал пистолет, вычистил его, затем положил на туалетный столик и стал прохаживаться по коридору. Он понимал всю сложность поставленной перед собой задачи. Он не мог простить Волгину, совратившему жену. Но почувствовал опасность, исходившую от Волгина, который не может ему простить смерть Самсоновой! На этой мысли полковник замер, сердце у него учащенно забилось, и он вдруг присел от поразившей его догадки: неужели Волгин догадывается? Неужели, несмотря на стопроцентное алиби, его можно подозревать?

Свинцов позвонил домработнице, попросил приехать. Пока домработница собиралась, он поел и почистил зубы, затем выпил стакан коньяку и прилег отдохнуть. Жизнь в принципе складывалась для него неплохо, хотя он мечтал о другой. Его сверстники, которым по шестьдесят, носят золотые погоны, имеют генеральские дачи, получают генеральские пенсии и пайки в распределителях. Он должен использовать этот визит для своей карьеры.

Как только раздался звонок в дверь, он машинально вскочил, затем снова прилег на кровать, желая, чтобы женщина, позвонила подольше, хоть этим он унизит ее. Минут пятнадцать она непрерывно звонила. Наконец впустил, затворил дверь, и, пока она снимала пальто, налил себе еще сто граммов коньяку.

— Налить тебе? — спросил он из кухни и тут же поставил стакан рядом и налил ей.

Домработница — некрасивая, небольшого росточка, в мохеровой красной вязаной кофте, при пышности которой казавшаяся еще меньше ростом, чокнулась и выпила, заела бутербродом и присела на стул:

— Зачем звал, товарищ полковник?

— Нужно, — ответил Свинцов, наливая себе и морщась при мысли, что опять нужно будет выпить. — Скажи, сколько тебе лет?

— Сам знаешь, Коляна, не придуривайся. А что? Человека годами измерять не будешь? Небось соскучился? А? Давно с бабенкой не спал?

Свинцов подумал и налил себе еще. Немного пробубнив о чем-то, налил домработнице и отправился в спальню. Он был пьян, но знал, что физиологические потребности стоит исполнять вовремя. Он прочитал одну книгу в Париже, в которой описывались страдания человека, давшего себе обет сексуального воздержания. Домработнице, которую не надо упрашивать, не надо объяснять, что Свинцову от нее нужно. Она его обняла своей короткой толстопалой рукой и залепила, как она любила выражаться, полнокровный поцелуй. Он поворочал головой и спросил:

— Снова ты?

Это была его любимая шутка, и он находил ее очень остроумной. После Свинцов отправился на кухню, где налил себя коньяку и выпил. Нет, жизнь явно к нему не благоволит. Он многое потерял после смерти Людмилы, которая имела связи, с ней было удобно. Но он мог потерять все, если бы не совершил тот поступок, когда по своей обычной жестокой привычке сработал неумолимо и четко. Вопрос стоял так: она или он!

Пока Глафира занималась уборкой, он пришел к выводу, что готов встретиться с маршалом. Стоило бы разработать план встречи и возможного разговора о Волгине.

Свинцов усмехнулся своей хитрости и прилег на постель. Он слышал, как Глафира скребла, потом стирала белье, потом варила щи. Привстав снова, отправился к телефону и набрал номер капитана, который осуществлял по заданию Свинцова слежку за Волгиным:

— Капитан, докладывайте. Я хоть и пьян, но соображаю. Давайте, давайте, а то у меня времени мало.

С той стороны провода рассказали обо всем, что знали. Но ничто не являлось новым или неожиданным для Свинцова. Кроме одного: нового места работы Волгина.

— Уволим, — сказал Свинцов. — Не позволим врагам работать в печати. Ленин сказал: печать — оружие пролетариата. Не наступило еще их время. Что докладывает Мизинчик? Не живет? Причина? Черт знает что такое! Немедленно установите! Прописан? Нет. На прописке? Хрен редьки не слаще. Ну, знаете, это недопустимо! Он на содержании в ЦРУ! Если никто, значит, ЦРУ!

Он так и скажет маршалу: Волгин убил его жену. Именно так и скажет.

III

Волгин шагал привычной своей дорогой. Вот театр Ермоловой со своими афишами, кафе, булочная, Центральный телеграф, а вот и улица Белинского.

Его встретил Борис, одетый в новый стального цвета костюм. Он явно волновался, то и дело поглаживая густые волосы, трогая цветастый красивый модный галстук.

— Послушай, Володь, ты меня послушай. Зайдем ко мне. Там сейчас у меня сидят три девушки, все красивые. Имей в виду. Плохих не берем. Понял? Это ты где-то там пропадаешь с инвалидными колясками. Я понимаю, зарабатывать надо, но не таким же образом работает кандидат наук. Не возражай, не возражай, там, где нет женщин, там, не возражай, там нет жизни. — В коридоре было темно, и слышалась падающая с потолка капель. — У меня тут три девушки. Отличные. Ты ничего не делай. Ты молчи. Я провожу эксперимент общения с НЛО. Я их приобщаю к внеземной цивилизации. Ты только исполняешь мои приказания.

— А Аллочка?

— Послушай, ты как с луны сорвался, у меня двойняшки родились, Володь, такие девки здоровенькие, а Аллочка с ними, у своей матери, в Жуковском, мать с отцом в санатории, сеструха у мужика, я — один! У меня две хороших девушки и одна — так себе. Ты брюнет, я блондинку тебе отдаю, а себе беру самую красавицу!

— А дочек как назвал? — поинтересовался Волгин.

— Слушай, кончай, Володь, потом расскажу.

Борис взъерошил волосы и рванул с решимостью дверь на себя. В полутемной комнате тускло горел торшер, в дальнем углу над журнальным столиком склонились три женские фигуры. Свет просвечивал их волосы, и та, что была блондинкой, стояла с низко склоненной головой, и ее волосы светлым шаром висели над столиком. Происходило что-то спиритическое, чего не мог понять Волгин. Борис его тут же затолкал в другую комнату, и молча, на цыпочках прошел к девушкам, придав лицу странную, застывшую мину, выпятив губу, сложил ладони перед собой, в такт ритма шага, монотонно подбирая голос, наклонился над столиком и зашептал ритуальные слова, обращенные к небу:

«Чистота мысли, истинная в своей первозданности и бескорыстии, в своей благожелательности, которая покоится между космическим духом и земной материей, между причиной и следствием, между чудодейственными трионами, помогут нам, истинным земножителям, свидеться наконец с теми носителями добра и зла, которые в своем полете могут приблизиться к нам, притронуться чувствительными окончаниями материального мира и показать ныне нам, этим трем дщерям и мне, истинное благоволение Всевышнего и Единого Духа Вселенной, который превосходит всех и вся на бренной земле. И да нисходит благодать, и да будет планета Юпитер истинным отправителем своих посланцев. Да будет так! Всемирный Отец небес, не поглоти Великого Человека, дух бескорыстия и беспристрастия, я, как истинный юпитерианец, прошу тебя и приходи ко мне. Мы угнетены. Верховный Небесный наш Отец. Да снизойдет на землю от Юпитера Дух благодати и материальный Дух».

Борис блаженствовал в обществе прекрасных девушек, которых он, кстати, подцепил на улице несколько дней назад. Он старался вовсю. Взобравшись на табурет, воздел руки к потолку и восклицал какие-то непонятные выражения, носившие скорее оккультный характер, чем материальный, чувствуя, что к нему прислушиваются, и каждое его слово для девушек — нечто важное, как например, для него — слово апостола.

Прошло примерно полчаса. Если говорить откровенно, атмосфера в коммунальной квартире, в которой Горянские занимали две комнаты, была несколько накалена. Соседи видели, как к Борису, у которого родились недавно двойняшки-девочки, пришли три молоденьких девушки, что не могло не вызвать у соседей чувство глубочайшего нравственного возмущения. Особенно буйствовала по сему поводу жившая в соседней комнате Аня, водительница троллейбуса, молодая, сильная, неоднократно пытавшаяся соблазнить Бориса девушка, от которой он шарахался, как черт от ладана. В своей комнате она говорила громко, двигала какие-то тяжести, от которых содрогались пол и стены, выкрикивала матерные слова. Но ничто не могло помешать Борису ожидать вызволения из нематериального плена материальную основу Неопознанного летающего объекта, то есть первозданную субстанцию, живущую на другой планете.

Борис утверждал, что НЛО может появиться у него в квартире, в центре Москвы. Вероятность появления обитателя НЛО у него равна ста процентам! Он проповедовал материализацию неких субъектов с НЛО посредством упрощенной сигнализации словами, то есть прямого обращения к ним. Заклинания годились любые, лишь бы девушкам нравилось. Он достал огромную бутыль с красным крепким вином и налил полные бокалы, и предложил девушкам, которые должны были выпить вино с закрытыми глазами, шепча при этом слова: «Мы угнетены, Верховный Небесный наш Отец. Да снизойдет от Юпитера Дух благодати и материальный Дух». Они пили, как было сказано Борисом, мелкими глоточками, чтобы ощутить внеземную благодать. Он включил магнитофон на минимальный звук, желая расслабить девушек, которые через полчаса «юпитерианского пития» заплетающимися языками читали слова заклинания. Карина неожиданно стала выкрикивать, словно курица. Ее потянуло икать. Блондинка Света принялась мотать головой туда-сюда, и ее распустившиеся волосы вспыхивали на свету. Она словно теленок мычала свое обращение к высшему духу о том, чтобы он не снизошел на землю, а чтобы она поднялась в те сферы, где обретается дух. Лишь красивая шатенка Лида, обнажая ослепительные ровненькие зубы, выгибая гибкое в талии тело под синим платьем, из-под которого были видны ее красивые ноги, наблюдала чудодейственное влияние своих изумительных ножек на Бориса. При каждом удобном случае платье задиралось все выше и выше.

— Благодать уже пришла, разве не опустилась, — оглядывалась Лида, как бы подыскивая место, где бы она могла лучше доказать свои преимущества перед другими.

— Володь! — крикнул Борис, вызывая из комнаты Волгина. И когда тот появился соблюдая приказания Бориса, все девушки ахнули.

— Это с НЛО? — спросила пьяненькая Света, подходя и пытаясь на ощупь понять, кто же такой перед ней стоит. — Девочки, он! Красивые люди на Юпитере! Клянусь, он!

Борис, обняв Лиду за талию, отправился в другую комнату, пригласив с собой и Карину. Через десять минут девушки вышли из комнаты совершенно обнаженные, держась за руки и согнувшись, глядя перед собой, словно выискивая нечто. Перед ними, согнувшись в три погибели, двигался в трусах Борис. Они протопали чередой, исполняя ритуал сошедшего Духа Благодати, и снова удалились. Света заволновалась. Вид обнаженных подруг окончательно подорвал ее мужество, и она как-то пугливо стала посматривать на Волгина. У нее была замечательная фигура, в чем Волгин мог догадался по линиям ее бедер.

— Откуда вы взялись? — спросила она взволнованно. — Я Света. Не с неба же вы спустились?

— Сколько вам лет? — спросил Волгин первое, что пришло в голову.

— Девятнадцать. Но откуда вы взялись? Вы не прилетели на НЛО? Вы — такой удивительный. — Голос у нее был низкий, завораживающий. Из второй комнаты доносились радостные визги. Света подошла к двери, открыла ее. То, что она увидела, поразило ее. Девушки и Борис играли. Светлана заволновалась. Она прошлась по комнате, словно в танце, рука непроизвольно коснулась живота, бедер. Она посмотрела на Волгина и вдруг неожиданно нервно рассмеялась. От нее веяло такой чувственной силой, что у Волгина помутилось в голове. Перед ним была не молоденькая девушка, а взрослая женщина. «Всякое желание женщины надо исполнять, как закон, иначе жизнь приобретет характер мучения», — пришло ему вдруг в голову.

Света остановилась посреди комнаты, будто что-то забыла, как бы стараясь вспомнить о чем-то, а на самом деле ее волновала возня, доносившаяся из соседней комнаты.

— Что же вы сидите? — поинтересовалась она. — Да, а вас, кстати, как зовут?

Волгин назвался, оценивающе разглядывая ее. Она понимала его взгляды и снова прошлась по комнате. Волгин видел желание на ее лице, тем не менее она не решалась приблизиться к нему. Как не понимают мужчины тонкую душевную организацию женщин, падение и взлет ее чувств, глубину ощущений!

Через какое-то время из второй комнаты появились веселые девушки в нижнем белье, как бы демонстрируя невозможность закончить окончательно сеансы с НЛО за такой короткий отрезок времени.

Затем Борис предложил тост за планету Сатурн, под сенью которого родился каждый великий человек на земле.

Никто и не услышал робкий, но со временем все усиливающийся стук в дверь. Борис протянул руку, и на его руке повисла Лида, откинув в изящном наклоне голову и вытянув руку.

— Сила — жизнь моя! — воскликнул азартно Борис.

Но стук в дверь снова робко, но настойчиво повторился, и его услышал Борис, подошел к двери и спросил, полагая, что стучат соседи, зовя к телефону.

— Что надо?

— Открой, это я, Алла, — отвечал ему ужасно знакомый голос.

— Сейчас возьму ключ, у меня тут Володя Волгин, — буркнул он и, прицыкнув на прыснувших девушек, забегал по комнате, зашипел. — Быстро! Чтоб через минуту никого! Чтоб через минуту никого! Катастрофа!

Девушки, наспех похватав свою одежду, с трудом втискиваясь в нее, прыгая как козы, махая руками, дико озираясь. Борис дверь не открывал, но хмурился и косился со злостью на девушек. Он растворил обе половинки окна, торопя девушек. Они одна за одной попрыгали в окно, оглядываясь. Когда все выбрались на улицу, добро Борис жил на первом этаже, хозяин острым глазом окинул в последний раз комнатное пространство, и, подмигнув Волгину, распахнул перед женой дверь.

Алла, вне себя от ярости, видно было, что соседка ей все сообщила, ворвалась в комнату вихрем.

— А почему долго не открывал?

— Почему? Аллочка, милая моя, мы ведь собирались спать. Володь, объясни ей. Мы играли в шахматы. Естественно, ключ не мог найти. Ну, выпили немного. А что, нельзя? Ну, знаешь, так нельзя бросать детей, врываться, шуметь, не смеши людей. Вон, Володь, — обращался он к Волгину, как бы показывая, в какой дурацкой обстановке он живет. — Видишь, как живу я. Посмотри, как ты будешь. Какой молодец, не женился ты.

Алла рыскала по комнатам. Она нашла половую щетку на длинной палке и принялась подметать, как можно дальше засовывая щетку под диваны, кушетки и выгребая оттуда мусор. В смежной комнате на некоторое время стало тихо, как-то уж очень тихо, подозрительно тихо. Насторожился и Борис. Вскоре оттуда вылетела какая-то красная тряпка. Только присмотревшись, можно было заметить, что это было очевидное доказательство преступления — трусики! Борис побледнел и посмотрел в потолок.

— Что? — задыхалась от гнева жена. Но Борис и глазом не повел. — Что это? Я таких никогда не носила. Скотина! Что это? Что? Кобель!

— Кого ты имеешь в виду?

— Кого?! — Она со всего маху залепила ему звонкую пощечину.

— Володь, ну скажи. Что это такое? Аллочка, ты ошибаешься, я ни в жизнь, никогда! Ну, клянусь. Это твои. Клянусь, я однажды видел их у тебя! Я купил в ЦУМе, клянусь. Для тебя! На Первое мая! Нет, на День Победы!

Но Аллу, с виду безобидное существо, остановить было невозможно. Она высказала все, что думала о муже, пообещала заиметь любовника, плюнуть на него, на детей, на эту вонючую квартиру.

Борис слушал, гневался, лицо его то покрывалось краской, то бледнело. Наконец он обратил свой взор на Волгина и привлек его в свидетели:

— Володь, а вот ты вчера приходил с этой Таней, так это, может, она оставила?

Борис начал рассказывать интересную историю о том, как домой вернулся муж и застал жену с любовником и как любовник прыгнул с девятого этажа и не сломал себе ногу. Когда все успокоились и Аллочка вымела красные трусики вместе с мусором из квартиры, Борис пригласил снова жену за стол и сказал ей, обращаясь к Волгину:

— Представляешь, Володь, я веду, можно сказать, жизнь праведного ангела, сижу дома, носа не высовывая, занимаюсь мистикой, космологией, а какая-то дрянь подметная звонит моей жене и нагло врет. Кто, Аллочка? Скажи, кто звонил? Скажи, и я убью ее. Аня? Она! По лицу вижу, что она! Дрянь такая! Кикимора! Она никогда не выйдет замуж!!!

Аллочка, поражаясь точности выводов мужа, его проницательности, боясь выдать мужу виновника всех ее волнений, молчала, переводя глаза с одного предмета на столе на другой.

— Ты хоть понимаешь, Аллочка, для чего это? Я знаю, что она, я знаю для чего! Знаю! Раз вызвала — поругались, два вызвала тебя — поругались. Надоело тебе. Естественно, мне тоже надоест такая подозрительность и что потом? Вывод какой? Ты помнишь? Кто подкладывал в кастрюлю тебе бумажки? Она! Клянусь!

IV

Борис вызвался проводить Волгина. Жидкий свет фонарей рассеивался в темноте, торопились домой одинокие прохожие. На улице Горького сразу все изменилось — свет фар от автомобилей, яркое освещение, группы гуляющей молодежи — любителей ночной жизни столицы.

— Если ты идешь и видишь свой идеал — упускать нельзя, — проговорил вполголоса рядом идущий Борис, наблюдая за лицами. — Упустишь этот миг, упустишь свою судьбу. Имей в виду, красота — это пролетевший ангел.

— Я думаю, что немного не так. Общее понятие Платона немного другое.

— Слушай, когда жил Платон? Какой век до нашей эры? А ты ведь не глупее его? Я тебе говорю! Не ссылайся на авторитеты, ибо они иногда врут. Нет ничего вечного. Вот мы — и красота — для нас.

— Борис, можно упрощать, а можно философски рассуждать. То, что понравилось, еще не есть красота, друг мой. Красота — это как момент зарождения жизни.

— Философ ты и есть философ. — Борис рассмеялся. — Но мы-то ведь любим живую красоту, а не формулу ее. Плевать мне на эту саму формулу, мне давай живую жизнь, друг ты мой.

Они расстались у метро. Волгин отправился на станцию «Филевский парк». По дороге он вспоминал чудесную девушку Светлану, как она металась между гордостью и желанием и как все же желание победило. «Желание — главный двигатель страсти на земле, а может быть, и в жизни», — подумалось ему.

По дороге домой он представлял, как сейчас примет душ, перед сном прочитает еще раз «Вступление» к своей книге «Стерегущий глаз жизни» и выключит свет. Прохладный, чистый воздух нежно проникал в легкие, и дышалось легко, свободно. Он остановился под деревом, послушать тишину. Было так приятно в этот поздний час.

Волгин, сворачивая на тропинку, заметил, что в его сторону смотрит юный тощий милиционер. Пристальный его взгляд насторожил Волгина, он заприметил две фигуры милиционеров, которые отчетливо выделялись в просвете тропинки, в начале которой горел фонарь. Он догадался: идут за ним. На всякий случай он ускорил шаг, резко свернул в сторону и спрятался за толстой елью. Некоторое время затаившись, сидел. Милиционеры, переговариваясь между собой, казалось, никуда не торопились. Когда они поравнялись с елью, за которой спрятался Волгин, он услышал, как один говорил другому:

— Так, говорят, опасный, сволочь, диссидент какой-то, втирается в доверие к большим людям. К нам перешел недавно на работу сержант Коздоба, так он говорит, что чистая шваль заграничная.

— Да ну? — спросил другой голос.

— А кто его знает, есть такие всякие стиляги, которым только дай момент, так они зараз нашу с тобой власть переделают, чтоб все по-ихнему, чтобы все на цырлах ходили, чтобы все под американскую гребенку.

— Да ну? — спросил все тот же тонкий голосок. — А куда же он исчез? Смотри, только что маячил впереди, а уже и нету? Смотри, вот же паразит такой. — Милиционеры остановились и присели, всматриваясь вокруг себя, затем быстро-быстро заторопились по тропинке. Когда их шаги затихли, Волгин задумался. Выходит, тот щуплый стерег его. Судя по всему, за ним следили. Недаром же эти слова о диссиденте, о стиляге, о том, что он довольно опасный человек. Они уже знают, в какой квартире он живет, за ним ведется слежка. Тропинка упиралась в улицу, которую надо было переходить. Редко горели фонари. Он, не выходя из тени, осмотрелся и никого не увидел. Осмелев, вышел из тени и сразу же увидел милиционеров, которые стояли с той стороны дерева и о чем-то тихо переговаривались. Они заметили его сразу и немного опешили. Он тоже никак не ожидал столкнуться с ними вот так нос к носу.

— Стой! Документы! — заорал щуплый и бегом кинулся к Волгину. Волгин попятился и бросился обратно. За щуплым побежал и второй милиционер. Его Волгин не успел рассмотреть, но тот значительно выделялся ростом, шириной плеч и судя по всему, силой. Он быстро обогнал щуплого и припустился крупной рысью. Волгин поднажал, поднажал и тот крепыш. Ощущение опасности подталкивало. Казалось, убежать от милиционеров в парке очень даже просто, стоит только скрыться в темноте, спрятаться за дерево и — все. Но не тут-то было. То, на что рассчитывал Волгин, оказалось совсем не таким уж простым. Бежавший за ним крепыш, несмотря на то, что щуплый отстал далеко позади, нагонял его. Волгин, чувствуя опасность, приналегал, хотя понимал с досадой на самого себя, что напрасно убегает, что за ним гонятся стражи порядка, милиционеры, приказ которых он обязан уважать. Возможно, он бы и убежал, если бы не корни деревьев. О них он споткнулся и упал, ушиб руку и колено, собрался было вскочить, несмотря на боль, сказать, обернувшись к милиционеру, что-нибудь шутливое, но не смог: сильный удар носком острого ботинка остановил его. От удара он полетел в кусты, росшие вдоль тропинки, и, боясь, что сейчас раздерет себе лицо, как-то извернулся и упал на землю спиной.

— Ах, подонок! — кричал милиционер, стараясь схватить его за горло. Волгин увернулся, но милиционер выхватил пистолет и поднял оружие, стараясь нанести удар по голове рукояткой. Волгин испугался, промелькнуло в голове: «Ах, как влип глупо! Как влип!» Когда милиционер поднял пистолет, он крутанулся на спине и ногой с силой ударил по руке милиционера. Удар оказался настолько сильным, что пистолет вылетел из рук стража порядка и, судя по шороху, изданному при падении, упал в кусты. Милиционер матом выругался так виртуозно, что, несмотря на свое опасное положение, Волгин отметил это. Он юркнул за дерево и притаился. К этому моменту уже подбежал щуплый, размахивая пистолетом, и крепыш пожаловался на то, что Волгин выбил у него пистолет из рук.

— Эй, ты, слышь, бандюга! Ты знаешь, что ты сделал? — заорал щуплый, передергивая затвором пистолета. — Ты отвечать будешь! Мы при исполнении.

Если сейчас вскочить и броситься бежать, щуплый, чего доброго, может и пристрелить. Волгин осторожно выглянул из-за дерева, убеждаясь, что сейчас убегать нельзя. Щуплый грязно ругаясь, светил фонарем и на изготовку держал пистолет. Стоит только зашевелиться, он тут же выстрелит. Пристрелят, как зайца, и глазом не моргнут. Вот сейчас крепыш доползет до этого дерева, до ели, под которой он спрятался, и обнаружит его. И что с ним сделают? Господи, только что размышлял о высоком, о красоте, о вечности и — на тебе! Вот сейчас его пристрелят, а где же останется тот самый вечный мир, о котором он столько размышлял.

Вот луч света уперся в ель, и Волгин понял, щуплый теперь догадывается, где спрятался Волгин. Еще минута — и его обнаружат. И Волгин достал из кармана кошелек, зажал его в руке и уверенным голосом прокричал:

— Слушайте, вы! Пистолет у меня! Если через минуту не скроетесь к чертовой матери, пристрелю обоих болванов, как куропаток! Брысь! Считаю до пяти! Начинаю счет! Раз! Два! Три! Четыре!

Крепыш, испуганно взмахнув руками, попятился. Щуплый загасил фонарь и бросился бежать. Вскоре стало тихо, лишь слышался удаляющийся топот стражей порядка.

Он выбрался на тропинку, присел и посмотрел в один конец, в другой. Как будто никого не видно. Он понимал сложность ситуации. Его, естественно, будут искать, и если не сейчас, то наверняка днем, когда все прояснится и, если даже найдут пистолет, то ему не миновать допросов, объяснений, возможно, как и в прошлый раз, угроз.

Волгин крадучись, пробрался на опушку Филевского парка, где начиналась улица, через дорогу стояли дома, и вон — тот самый дом, в котором находилась «охотничья квартира». Но если милиционеры поджидали у метро, то, вероятнее всего, что номер квартиры они знают. Волгин на цыпочках прокрался на самый край тропинки, где рос огромный раскидистый дуб; хоронясь за ним, он выглянул из-за дуба. Улица тихо смотрелась ночью. Ни фонарей, ни спешащих домой людей. Часы показывали ровно час и тридцать минут ночи.

Он некоторое время осматривался, насколько это было возможно при таком скудном освещении, затем прокрался вдоль улицы, держась в тени, торопливо перешел ее и очутился у подъезда. Нет, никто его не поджидал, и он взбежал на шестой этаж, открыл ключом дверь. Вот и все. Теперь его никто не найдет.

Квартира стала для него уже родным домом, куда он приходил с надеждой побыть в одиночестве. Одиночество, как он считал, — это состояние души, при котором чувства человека «перегоняются» в мысли, как перегоняется при определенных обстоятельствах молоко в сливки.

Из коридора одна дверь вела в гостиную, вторая — в маленькую спальню, где стояли рядом две застланных суконными армейскими одеялами кровати. При каждой из кроватей находились довольно грубой работы прикроватные тумбы желтого цвета, у стены стоял, нависая над всей комнатой, огромный платяной шкаф. Еще в коридоре Волгин сбросил ботинки и облегченно вздохнул: он в своей крепости, из которой его никто не выгонит, ибо квартира находится под личным патронажем самого маршала. Приятно пахло старым деревом и порохом. На антресолях маршал хранил большой запас охотничьей амуниции, — ружья, порох, картечь и дробь, все, что могло пригодиться на охоте.

Вдруг он услышал: к дому подъехал автомобиль, хлопнула дверца и раздались тихие, нарочито приглушенные голоса людей. Он выключил свет и подошел к окну. Так и есть. Напротив подъезда припарковался милицейский автомобиль и возле него, поглядывая на темные окна дома, стояли трое… Они о чем-то посовещались. Попался! Он думал, что дома будет в безопасности, а оказался в ловушке. Неизбежным казался арест, допросы. Теперь у них большой козырь: пистолет! Допрос с пристрастием. Волгин лихорадочно думал, что предпринять. Он разделся: если они ворвутся в квартиру, то лучше оказаться сонным и совершенно невинно развести руками и сказать: «Что вы, ребята? Какой пистолет?».

Потом решил позвонить Лене и обо всем рассказать. Если вмешается маршал, это их остановит. Как только они вышибут дверь, а сам он им не откроет, он скажет, что должен позвонить. И позвонит. Но дадут ли ему позвонить?

Он заметался по квартире и машинально включал свет в гостиной, окна которой выходили как раз в сторону подъезда, у которого расположился милицейский уазик. Милиционеры смотрели на осветившиеся окна.

Волгин набрал номер телефона и стал ждать, когда с той стороны возьмут трубку. Никто трубку не брал. Он глянул на часы — три часа тридцать минут! В три ровно Лена отключает телефон и принимает снотворное, чтобы заснуть. Он теперь не сомневался — квартира стала западней! Выход один — выбраться из квартиры и переждать время. Он ходил по квартире на цыпочках, боясь, что в каждую минуту распахнется с треском дверь и на него наставят оружие. А если при попытке вооруженного сопротивления его просто уберут! Он подошел к двери: за дверью кто-то шумно дышал. Это поднявшийся на этаж милиционер старался отдышаться. У двери дежурили! Волгин почувствовал, сердце у него заколотилось, как у загнанного зверя. Он заглянул на кухню. Балконная дверь открыта. Темно. Совсем темно. Ему в голову пришла смелая мысль, а что если бежать, используя для этой цели простыни? Те романы, над которыми он посмеивался ввиду очевидной их наивности, вдруг явью прочертили перед ним пути из западни. Так и есть, как он сразу не заметил, ведь окна комнат и кухни выходили в разные стороны. Из окна в гостиной были видны две милицейские машины, третья находилась под дубом, из нее в эту минуту выходили двое милиционеров. Двух простыней с одной кровати и двух с другой явно не хватит спуститься с шестого этажа. Волгин поставил стул и открыл дверцы антресоли и увидел веревку. Как он сразу не догадался, что каждый настоящий охотник на охоту без веревки в лес или в горы не пойдет.

Первое — надеть спортивный костюм, в нем удобнее спускаться с шестого этажа. Но, вспомнив, что придется бежать по городу в самый центр, к Лене, он надел свой неизменный черный костюм, галстук сунул в карман, прихватил паспорт, деньги, отредактированную рукопись, которую завтра необходимо занести в издательство, осторожно размотал веревку и, привязав один конец за перила балкона, бросил ее на землю. Надо торопиться. Некоторое время посидел на перилах и стал спускаться. Но это, оказывается, требовало не только больших физических усилий, но и навыков. Он ободрал руки до крови, и когда спустился на землю, ноги так дрожали, что он в первые минуты не мог стоять, пришлось прислониться к стене дома и отдышаться. Отполз от дома подальше и, прислонившись к шершавому стволу сосны, посидел. Потом привстал, прокрался к углу дома и выглянул. Никого. Прошел до другого угла: автомобили стояли на месте, милиционеры курили, переговаривались. У подъезда наизготовку стояли двое с автоматами. И тут он увидел две машины с погашенными фарами. Присмотрелся: милицейские, и в них — никого. Он близко подкрался, заглянул внутрь — никого. От автомобилей еще исходил теплый дух недавно работавших моторов. Он размышлял несколько секунд, потом взялся за дверцу — машина была открыта и ключ зажигания на месте. Что стоит повернуть ключ, водить «жигули» он умеет? Через двадцать минут будет в центре, бросит автомобиль и — у Лены. Он сел, в мгновенье завел мотор, включил скорость и рванул с места. Только колеса взвизгнули.

Он включил ближний свет. Через минуту заметил позади горящие фары — за ним гнались. Одна лишь дорога вела на Большую Филевскую, другой не было. Он нажал на педаль, выжимая последние силы из мотора. Автомашина, следовавшая за ним, повернула влево. Выходит, ехала не за ним. Он радовался и уже предвкушал победу, как на пересечении Большой Филевской и улицы Барклая увидел милицейскую автомашину и рядом с ней двух милиционеров, подававших жезлом сигнал остановиться. Он проскочил мимо, только сильно тряхнуло на перекрестке. Улица пустынно светилась редкими фонарями. В зеркало он увидел, теперь-то уж точно его преследует милицейская машина с мигалкой, а через пять минут он увидел, — за ним уже гнались четыре машины с мигалками. Если ехать по прямой, после Большой Филевской улицы начинается Шмиттовский проезд, который пересекается с улицей 1905 года. По рации милиционеры передали встречному посту о приближении «особо опасного вооруженного преступника», пусть перекроют путь. Волгин это прекрасно понимал и лихорадочно соображал, как и где повернуть, чтобы скрыться от милиции. Одна из машин, значительно опередив все остальные, медленно, но верно приближалась. То ли за рулем сидел опытный водитель, то ли автомобиль имел более мощный мотор. Он принял решение — выскочить на окончании Шмиттовского проезда на горку, затем вписаться в узкие улочки Пресненского Вала и, уйдя от погони, бросить автомашину и оттуда пешком добираться к цели. Если, конечно, ему не пересекут дорогу. Впереди мелькнул мост, где можно было попытаться оторваться. Но эта мысль проскользнула в мозгу уже потом, когда мостик остался позади, ведь дальше будет поворот на улицу 1905 года, и поворот направо, ведущий к набережной реки. Или выскочить на Пресненский Вал? Куда сворачивать? Милицейский патруль его настигал. И в последний момент Волгин принял решение свернуть на улицу 1905 года. Он слегка притормозил, как будто поворачивает направо, и это заметил патруль, и, достойно оценив маневр, тоже притормознул, но Волгин резко крутанул влево — тут было только движение в одну сторону. Он поехал вопреки правилам по встречной полосе. Милицейская автомашина, тормозя, выворачивая на трамвайных рельсах, не вписалась в поворот, ее вынесло на сквер прямо к памятнику Ленину, и тут же, чертыхаясь, сидевший за рулем опытный гаишник, крутанул еще левее руль и, срезая угол, помчался вслед за автомашиной Волгина. Далее надо было свернуть вправо. Первые трамваи только-только направлялись по своим маршрутам. Когда впереди мелькнул красным боком трамвай, Волгин рассчитал и точно вписался в просвет между двигавшимися один за другим трамваями, но преследователь не смог повторить этот маневр. Последнее, что увидел преследователь, — красные огоньки «Жигулей», на которых умчался Волгин. Милицейский автомобиль на огромной скорости врезался в трамвай, перевернулся и загорелся. Волгин, домчавшись до тупика, бросил машину и исчез между домами.

V

Приблизительно через час Волгин сидел на лавочке у памятника Долгорукому. Было еще слишком рано. Лена ложилась поздно и вставала поздно, иногда часов в двенадцать дня. В первую половину ночи ее мучили кошмары.

Волгин не решался отбирать у Лены утренний сон. Он отошел в сквер и расположился у фонтана. Его будут искать, но если найдут у маршала, то это хоть какая-то защита. Схоронившись на скамейке, над которой нависли кусты, он на какое-то время заснул. Проснулся оттого, что его кто-то трогал за плечо. Открыл глаза и вздрогнул. Перед ним стоял милиционер и неловко улыбался.

Волгин торопливо направился прочь. Была уже половина двенадцатого. Достал из кармана галстук, надел и вернулся на прежнее место, где забыл папку с рукописью, и отправился к Лене.

В квартире слышался лай — собакам давали корм. Привычный мир милой Лены — собаки, дедушка, домработница.

Но на этот раз у маршала в гостях находился его бывший ординарец, боевой офицер майор Безмагарычный, хронический алкоголик, ходивший в военной форме, при всех многочисленных своих орденах, при именном оружии, презрительно называвший всех, не прошедших горнило Отечественной войны, дезертирами. Для маршала визит Ивана Капитоновича был праздником души. Не перенося на дух пьющих людей, он прощал своему ординарцу все грехи. Безмагарычный боготворил своего маршала. Заслышав звонок, Безмагарычный открыл дверь и спросил:

— Вам, молодой дезертир, кого? Я вас знаю. Проходите. Лена!

Безмагарычный был небольшого роста, худощавый, одет в солдатскую гимнастерку. Майор смотрел на жизнь сквозь призму прошлого, а прошлым для него была только война. Он видел смерть в лицо много раз и хорошо разбирался в людях.

Лена сидела на постели в задумчиво-сонном состоянии, с растрепанными волосами и разглядывала купленный вчера дедушкой, находившийся возле кровати тренажер. Завидев Волгина, с улыбкой показала на тренажер:

— Здравствуй, Вова! Я с сегодняшнего дня решила называть тебя, как и твоя сестра тебя называет, — Вова. Вот, садись. Что такой пасмурный? А я вот мечтаю с помощью этого тренажера на ноги встать, вот мечтаю о тренажере. Дедушка мой тоже мечтает. Что случилось? Ты волен, как тебе заблагорассудится, поступать. Мы с тобой просто брат и сестра. Сестра и брат. Есть время, звони. Нет, не звони. Что с тобой? Скажи. Я вижу. Я видела сон, будто черное колесо катилось, а на том колесе твой след. Это что за рукопись? Говори. Что с книгой?

— Да что говорить, Лена. Вот прочитай редакторское заключение: «маловразумительные философские реминисценции», «смещены идеологические акценты», «увлечение афористическими выражениями, суть которых не отражает суть нынешней устремлений советских людей», «Слово, не подкрепленное идеологией — чушь собачья, а не советское слово». Лена, это конец. Никакой книжки не будет.

— Собаки, — прошептала Лена. — Я им покажу. Дай мне имя этого пса, который написал. Дай мне имя. Козел он безмозглый!

Она выхватила из рук Волгина листок и внимательно прочитала редакторское заключение на его книгу «Стерегущий глаз жизни». Вывод был категорический: отвергнуть! Ее синие глаза странно задрожав, побледнели, приобретая стальной цвет, в них проглядывала недвусмысленная злоба.

— Я сама читала! Я ему покажу. Козел с рогами!

— Лена, умоляю тебя, я там работаю, меня засмеют.

— Нет! Дело не в книжке, а в принципе. Как он посмел!

— Лена, есть дело поважнее.

— Нет, я ему куриные мозги повыщипаю! Что написал, ты посмотри, что написал, как посмел! Сейчас я скажу дедушке!

— Лена, я тебя умоляю, случилось одно дело неприятное, — Волгин рассказал все о приключениях ночью и умоляюще посмотрел ей в глаза. — Видишь, сейчас не до книги. Заграбастают. С этим пистолетом! Оружие, если появляется в жизни ли, в книге, на сцене ли, оно стреляет. Вот оно и выстрелит по мне, Лена.

— Я скажу дедушке.

Их позвали в столовую, где для Лены был специально приспособлен стол, чтобы она могла, не сходя с коляски, обедать. Она обо всем рассказала маршалу и попросила его позвонить начальнику отделения милиции и сделать ему выговор. Майор Безмагарычный в этот момент откупоривал «Столичную», и когда маршал импульсивно потянулся к телефону, поднял руку, как бы отвращая опасность:

— Если ты, Ларик, позвонишь этому дезертиру, я уйду, я с тобой разговаривать больше до конца своих дней не буду!

— Дедушка, дело срочное. Дедушка, ради меня, сделай ради меня, — попросила Лена, не ожидавшая возражений со стороны майора.

Безмагарычный снова поднял руку:

— Отставить! Ты, Ларя, помнишь на Люблянском направлении, когда армия этого любимчика Сталина Рокоссовского попала в окружение? Помнишь, как нас били! Я упал, ни жив ни мертв от страха! Что ты мне сказал? «Встань, товарищ Безмагарычный, надо уважать себя». Я на всю жизнь запомнил твои слова. А ты что делаешь? Ты боевой маршал! Без тебя война бы не закончилась! — Он налил рюмку водки и со смаком выпил.

— Когда после бомбежки они пошли в атаку и прорвались на наш КП, кто меня прикрыл собой, майор? Ты! — прослезился старый маршал, вытирая мокрые глаза рукавом.

— Э, нет, это было потом, а до этого ты сказал: «Уважай себя, товарищ Безмагарычный». Это важнее, потому что потом я делал то, что обязан был делать, простое дело ординарца. Так вот, Ларя, товарищ маршал, ты будешь звонить какой-то там крысе? Полковнику или подполковнику тараканьих войск? Ты, маршал, которому дорогу перешел выскочка Жуков! Которому поручил Верховный взять самый ответственный за всю войну плацдарм! Тебе в подметки не годится ни Жуков, ни Рокоссовский, ни Баграмян, ни этот, который на Днепре в штаны наложил, мелкота, который танковой армией, то есть Катуков. — Майор Безмагарычный надменно выпил еще рюмку и принялся излагать дальнейший ход войны, в которой по его выражению, главную роль играл Илларион Михайлович, и тот, кто был рядом с ним, его ординарец. — Да я плевать хотел, что пятая ударная вышла в тыл! Плевать! Накось, выкуси! Не в том дело, Ларик. Ни Александр Македонский со своими когортами, ни Юлий Цезарь со своим Помпеем — выскочкой, никто не сможет доказать, что нужно было наступать с севера, как предлагал ты. Берлин должен был брать только ты! Бескровно, без потерь. Жуков любил кровь. Ну да, не своя же кровь — водица! Леночка, твой дедушка, — это гений, верный потомок Македонского, Цезаря, правнук Суворова.

— Что ты предлагаешь, Капитоня? — спросил маршал нетерпеливо.

— Звони министру, чтобы он позвонил своему подчиненному, ты — гордость страны СССР, ты — маршал! Себя не уважаешь, то уважай звание маршала! Нет, министру не звони, звони Председателю Совета Министров Алексею Николаевичу Косыгину! Или чтоб он тебе сам позвонил. Кто он такой? Он воевал?

— Это уже перебор, — проговорила назидательно Лена. — Вы правы, дедушка у меня маршал, с ним все спешат поздороваться первыми, но как должен узнать Косыгин, что он должен позвонить дедушке?

— Когда смоленский князь противу дерзости искусством вооружась, — начал было маршал читать басню Крылова, хлопнул себя по лбу и воскликнул: — А ты, Лена, ты кто такая? Ты не можешь позвонить и сказать, что, мол, так и так, просит позвонить маршал Советского союза? Не можешь? А я могу. Я могу! Где телефонный аппарат Совета министров?

Принесли на длинном проводе телефон. Домработница Полина, сокрушенно вздохнув, глядела на дрожавшие руки майора. Но он бодро набрал номер. В телефонную трубку он представился:

— С вами говорит Герой Советского Союза ординарец великого маршала Ротмистровского майор Безмагарычный. С кем я говорю? Передайте, пусть позвонит маршалу домой. Все! Обязательно! Все!

Он положил трубку и обвел всех взглядом триумфатора.

— Ну что?

— А если не позвонит? Если не позвонит? — забеспокоился маршал.

— Ты говорил, что недавно был у Леонида Ильича Брежнева? По одному поводу. Так неужели думаешь Косыгин, старая лиса, не знает. Если он не уважает маршала, то уж своего Брежнева уважает. Позвонит.

— Дедушка, ай да Капитоня! — воскликнула Лена. — Да я ему водочки налью. Не майор, а генерал по соображению!

— Да, кругом разложение, — сказал маршал, обрадовавшись неожиданному выходу. — Брежнев мягкотелый, не может вожжи держать натянутыми. Не может. Ему только ордена! Ему только автомобили! Партию забыл!

— Ты прав, мой родненький дедушка, — поддакнула внучка. — Кругом рушится. Некому руководить, все жрут, пьют, по бабам бегают. А умных гениев зажимают. Ты почитай, что написали на рукописи Вовы, эти вонючие козлы. Это они губят, дедушка, все молодое, талантливое, его книгу не печатают десять лет. Посмотри, что они пишут!

— Лена, я прошу тебя, — попросил Волгин, приложив руку к груди.

— Нет, надо, они губят страну, за которую дедушка кровь проливал, за которую жизнь готов был отдать и Капитон Иванович Безмагарычный, а они губят. Себе особняки строят, в парикмахерскую ездят, дедушка, в Париж. Вон Галька Брежнева.

— До чего докатились, куры в магазине бельгийские, — возмутился маршал и сплюнул. — Представляешь, Капитоныч? Срам!

Телефонную трубку, как только раздался звонок, подняла Лена и тут же сунула ее дедушке со словами:

— Косыгин звонит, дедушка. Скажи ему все. По-солдатски!

Маршал с легкостью приветствовал по телефону Косыгина, сообщил, что некоторые вопросы государственной важности поднимал при встрече с Генеральным секретарем и попросил лично помочь ему открыть очень важный для патриотического воспитания молодежи музей — училище танковое, о котором он печется столько лет.

— Наверное, Алексей Николаевич, при нашей жизни мы не увидим его, — добавил он и глубоко вздохнул.

После этого маршал говорил с помощником Косыгина о случившемся с Волгиным, и было получено заверение в том, что все виновные в случившемся будут примерно наказаны. После решения по телефону этих вопросов маршал предложил тост за своего верного друга Безмагарычного. Волгин наблюдал за Леной. Она и была душой жизни в этом доме, когда решались какие-то важные дела, велись разговоры о государстве, о партии, о военных. Она живо всем интересовалась, ей нужно было все знать, во всем принимать участие.

— Дедушка, вот ты пойдешь еще к Брежневу? Хватит ему пить, скажи, что на старости стоит подумать о душе. Так вот скажи ему, что с ним хочет, мечтает поговорить молодой умный человек Волгин, как представитель той самой прослойки, на которой держится все государство. Пусть он выслушает его. Может, молодые партию спасут?

— Это мысль! — воскликнул Безмагарычный, обращаясь к маршалу.

— А что, — задумчиво произнес маршал, — пожалуй, действительно мысль интересная.

— Так вот, дедушка, тот самый случай, ведь он ему может глаза раскроет, ведь он же не полный, этот Брежнев, осел.

— Да нет, он народ любит, только ума бог государственного не дал, — отвечал маршал и почесал за ухом. — А что, товарищ Волгин, махнем в Кремль? Расскажешь все. Напряги свой талант, подумай, что говорить. Ты ведь умен. Я читал кое-что. Кто знает, может так случиться, что и пригодишься народу.

— Он, дедушка, не член партии, — ответила за Волгина Лена.

— Не так велика беда, примут. Надо что-то делать, надо, — сокрушался маршал. — Страна валится в пропасть разврата. Родина в опасности, я вижу страдания родного народа. Они вспомнят еще старого маршала.

VI

Волгин в издательстве бывал крайне редко, приходил исключительно за рукописью, ни с кем не дружил, молча, тенью проносился по длинным коридорам в редакцию критики и литературоведения, садился за стол, а заведующий редакцией критики приносил ему очередную рукопись. И он вскоре уходил. На этот раз его ожидали. Заведующий редакцией, — молодой человек, со следами частого употребления алкоголя на лице, но при светлом уме и весьма образованный. Звали его Александром Петровичем Карелиным, он настороженно встретил его и сказал:

— Вам срочно к главному.

Волгин не торопился. Ему теперь было все равно. Рукопись завернули, и он предполагал, что при малейшем конфликте или неудовольствии начальства уйдет из издательства совсем и никогда не вернется. Но главный Сорокин на этот раз был другого мнения. Он сидел в кресле и при появлении Волгина привстал и пожал руку.

— У тебя как дела? — спросил он, усаживаясь за стол и приглашая сесть Волгина, пристально глядя на него. — Что ты молчишь? Дома как, жена как?

Волгин с искренним вниманием молчал. Главному было неловко перед этим высоким, красивым парнем, молчаливо наблюдавшем за дальнейшим ходом мысли своего начальника.

— Что молчишь? Я знаю, что твоя рукопись лежит у нас, я знаю, я интересовался. О чем она?

— Философская направленность. А что?

— Где рукопись? Почему мне не сказал? Кто редактор? — он нажал на кнопку и заглянувшей секретарше приказал, чтобы она вызвала редактора Селезнева, а когда тот прибежал, спросил у него о рукописи Волгина. Тот помялся, сказал, заикаясь, что «рукопись сырая». Главный, чего уже явно не ожидал Волгин, прямо взвился:

— Как сырая? Где редакторское заключение? Я что-то не слыхал от тебя ни единого слова. Срочно рукопись и редакторское заключение мне на стол!

Редактор злобно посмотрел в сторону Волгина, полагая, что в гневе главного виновен он, и выбежал из кабинета. Вскоре он вернулся и протянул главному рукопись и редакторское заключение. Главный редактор пробежал торопливо заключение редактора книги и поднял глаза:

— Это ты написал? — спросил язвительно он.

Тот молча кивнул.

Главный разодрал лист на четыре части и бросил на пол.

— Прежде чем писать, надо было прочитать. Западное влияние, идеологические ориентиры! Мне звонят от маршала, я проверял! Мне Иван Стаднюк сказал, что маршал Ротмистровский — самый боевой маршал. Он брал то, что не мог взять Жуков! Давай рукопись. Я сам прочитаю!

— Я не родственник маршала, — отвечал Волгин тихо.

— Не родственник, но все же имеешь к нему отношение, раз звонят. Леня, срочно пиши другое редакторское! Срочно! Сам понимаешь, Володя, у нас работа нелегкая, жмут со всех сторон. Завтра приходи. В четыре. В четыре тридцать.

На следующий день, когда Волгин появился в кабинете у главного, тот прошел навстречу, взволнованно пожал руку, проводил до стула и, присев за стол в кресло, внимательно на него посмотрел, живой интерес мелькнул в его темных глазах.

— Я тебе, Владимир, скажу откровенно и сразу, что я ничего не понял. Я вижу, что ты талантливый человек, но я поэт, не философ, не критик, я не понял рукопись, но, как поэт, я вижу, что человек ты талантливый. Непонятая гениальность. Книгу мы издавать будем. Что ты заканчивал? Вижу, человек ты образованный.

— Я заканчивал университет, кандидат филологических наук.

— Этот Селезнев еще литинститут заочно никак не может закончить, а вот уж решает судьбу. Надо было сразу ко мне. Сколько лет лежит рукопись? Хочешь на штатную работу?

— Я подумаю. А рукопись лежит три года.

Вызванный редактор принес уже новое заключение, в котором отмечал с несомненностью художественные достоинства книги Волгина «Стерегущий глаз жизни» и с такой же настойчивостью, с какой отвергал ранее, на этот раз рекомендовал ее к скорейшему изданию.

VII

Вечером Волгин заехал к Лене поблагодарить и пожурить одновременно ее относительно звонка в издательство. Она призналась, что под впечатлением беседы с дедушкой о развале страны и всеобщей коррупции и головотяпстве, она разговаривала с главным редактором издательства повышенным тоном, высказала ему пожелание о немедленном увольнении безграмотного редактора, который даже в гениальной рукописи ничего не понял.

Волгин не знал, как благодарить Лену, сознался, однако, что в настоящее время того пронзительного интереса, который у него был раньше к изданию книги, у него нет.

— Вот что, Вова, я тебе ничего не советую. Но знай, тебе надо встретиться с Брежневым. Конечно, он старый, как и все там, но он много решает. Он — монарх. Но он добрый человек. Посмотри, какие у меня ноги, — вдруг зашептала Лена ему. — Посмотри, от них же ты умирал. Скажи?

— Правда, — отвечал Волгин, и слезы показались у него на глазах. — Все, Лена, правда, ты такая красивая была. Можно, я поцелую твои ноги, Лена?

— Можно, целуй, не бойся. Ничего не бойся. Дедушке звонил начальник отделения милиции, дико извинялся за вчерашнее. Дедушка сказал, что его уволят! Он говорил, что ты виновен в угоне милицейского автомобиля, что погиб милиционер, который гнался за тобой через всю Москву. На трамвай, кажется, наехал, расшибся и вдребезги. Я смотрю, ты такой рисковый чувак!

— Хорошо, что удрал, Лена. Догнали бы, уж прибили бы наверняка. Скажи, как они узнали, где я живу? Почему они меня ждали? Случайностей не бывает, Лена. Это Свинцов.

— Нет, Свинцов, тот самый твой соперник, дедушка узнавал, был в командировке, его нет в Москве. У него полное алиби.

— Но кто же!

— Дедушка знает, что Свинцов уехал. А то он позвонил бы Андропову, председателю КГБ. Дедушка его лично вел на место. Он ему должен.

Они помолчали, Лена спросила:

— Что такое любовь, Вова?

— Любовь, Лена, это обещание блаженства. Если хочешь, Лена, в смысле действенном, то любовь — это борьба за покорение в человеке его главного врага — эгоизма. У меня в книге есть главка: «Чувственный аспект». Вот там сказано, что признаки любви начинаются с волос. Длинные прямые волосы — признак фригидности женщины, а длинные вьющиеся волосы, даже если они завиты искусственно — это признак повышенной чувствительности женщины. Почему? Неосознанное стремление завить — это тоже желание подчеркнуть свою чувственность. Срез ноздрей — это особая тема для разговора. Но если край среза ноздрей дугой, страсть спрятана неглубоко, лежит на поверхности. Смело в бой, парень! Если рот тонкий — обреченная чувственность, то есть — утоление чувственности этой женщины — как утоление эгоизма, в данном случае преобладает эгоизм. Длинные ресницы, как вот твои, — как проявление плодотворной страсти, то есть меня люби, если я люблю.

В моем трактате о женщине сказано, что нет ничего случайного на земле, в человеке, в особенности в женщине. Почему? Потому женщина выражает доподлинную земную суть. Мужчина — вторичное звено на земле. Жизнь — это сбор плодов желаний в саду чувств. Коротко можно так сказать. Каждая черточка на лице и теле женщины — есть проявление желаний. Смотри, природа дала миру женские имена — Земля, Луна, Жизнь, Звезда. Самые высокие понятия — женские. Изучив все жесты, можно стать повелителем женщин, можно стать магом. Страстная она или фригидная. Жест — есть проявление чувства, а чувство говорит о движении души. Короткая талия — сиюминутное удовлетворение. Они страстны — как страстны бабочки-однодневки. А длинная талия — сохранение собственного достоинства, я еще, мол, не твоя, но ты — уже мой. Вот при таком раскладе в ней срабатывает закон «цветка и солнца». Ноги — это антенны, второе лицо женщины. Они есть выражение определенных чувственных желаний. Это гравитационное поле женщины, как гравитационное поле земли. Надо бояться женских ног.

— Но ни разу не погладил, теперь ты меня научил премудростям, я прошла курс чувственной любви.

— Женщина, Лена, это совершеннейшее создание на земле. Почему? То, что рождает жизнь, — красота. Жизнь рождает женщина. Выходит, что женщина на земле — это и есть красота. Вот что такое женщина. Мужики правят — это как проявление грубой силы, которая не имеет ничего общего с красотой. Мужики находятся на первой стадии своего развития. Они только начинают изучать, Лена, свой предмет интереса.

— Выходит, что ты отсталый человек, — сказала Лена, вздохнув, и тут их пригласили ужинать.

За ужином маршал ругал всех.

— Да, Брежнев — дурак, конечно, но придется и нему идти на поклон. Я ему сказал три года назад, что твой Солженицын, когда у тебя силовые рычаги? Армия тонет, генералы воруют, солдаты дезертируют, офицеры пьянствуют. Зачем, говорю, заниматься чепухой? Но нет ответа. Фурцеву отравили. Беда. Все работают на НАТО. Ум у него, как у моего кобеля хвост — куцый и прямой. Я внучке не могу купить отечественный пуловер. Все импортное.

Майор Безмагарычный насуплено молчал, опрокидывая рюмку за рюмкой, и только крякал, повторяя:

— Беда. Беда.

— Дедушка, ты пригласил бы болерунов потанцевать, — попросила Лена.

— Каких, внученька, болерунов?

— Да вот которые в балете танцуют. Вов, помнишь, ты говорил как-то очень изящно о балете? Скажи, что такое балет?

— Лена, я просто сказал, что балет — это то, как изящно можно изобразить музыку жестами рук и ног.

— Смотри, — буркнул маршал. — Ты это Брежневу скажи.

VIII

Но встреча с Брежневым откладывалась. Уже минула зима, весна, заканчивалось лето, зачастили дожди, а Волгину было велено не покидать Москву, так как со дня на день ожидалась поездка к Брежневу. Волгин перелистал свою книгу и думал о том, что сейчас бы все написал лучше, изящнее, тоньше и философски убедительнее. Он делал записи, готовясь написать вторую книгу.

Благодаря стараниям маршала он получил московскую прописку и теперь жил в Москве на законном основании. К нему порой заявлялась Маня Рогова, соседка из Бугаевки, «ночной призрак сеновала», осевшая в столице и работавшая дворником в ЖЭКе. Его новая книга имела название: «Красота и женщина». Чем больше он размышлял о женщинах, тем больше вопросов у него возникало. Вот Маня — зачем она к нему приходит и сидит?

Однажды позвонила Лена и приказала звонким голосом:

— Вова, привет, собирайся! Дедушка сказал: пора!

Он оделся в новый черный костюм австрийского производства, белую сорочку и галстук, причесался.

— Поцелуй меня, — сказала Лена, когда он появился у них.

Старый маршал уже ждал его — в новой парадной форме со всеми орденами, со звездой. Он выглядел озабоченным, помолодевшим лет на десять. Лена их перекрестила, когда они уходили. Волгин на площадке, вызывая лифт, оглянулся — Лена не закрывала дверь.

Черный длинный ЗИЛ, присланный из Кремля, стоял у подъезда. Маршал сел на переднее сиденье, а Волгин — на заднее. В салоне роскошного автомобиля приятно пахло. Молодой водитель молча сидел за баранкой и искоса глянул на маршала, как бы спрашивая разрешения тронуться. У маршала взмок под фуражкой лоб. Было еще довольно рано, десять часов сорок пять минут. В одиннадцать их могли принять. Но когда они приехали в Кремль, им сказали, что принять их могут только в четырнадцать часов тридцать минут. Объяснений никаких не дали.

В четырнадцать часов за ними снова приехал длинный черный ЗИЛ.

Их повели к Брежневу. Они прошли бюро пропусков. Потом военный человек повел через залы по длинному коридору в самые недра Кремля. Они шли по длинному коридору, вдоль нескончаемого ряда окон. Было впечатление, что на улице пасмурно, хотя светило солнце. А вот когда открыли одну из дверей, то сразу хлынул в глаза приятный белый свет, от которого он зажмурил глаза. Они вошли в приемную с высоченными потолками, в которой за столами сидело несколько женщин. Он не успел еще разглядеть их, как маршал потянул его за собой. Они минули еще какой-то коридор, подошли к другой двери, потом свернули еще раз, и перед ними растворили двери. В кабинете маршал вытянулся и отрапортовал о прибытии. Брежнев поднял глаза от стола. За длинным столом сидели двое в штатском, Волгину они показались знакомыми, видимо, он их видел на экранах телевизора или на портретах.

— Товарищ Генеральный секретарь, маршал Ротмистровский прибыл для разъяснений некоторых положений новой реформы в армии. — Маршал стоял навытяжку, его пунцовое лицо выражало высшую степень напряжения. Брежнев показал рукой, и они присели.

— Армия, — заговорил он, рот у него был словно заполнен кашей. — Важная сторона жизни партии и народа. Поэтому я, отрывая драгоценное время, слушаю. Вы говорили, между прочим, что с вами придет очень умный молодой человек, так сказать представитель молодого поколения нашего народа.

— Так точно, товарищ Генеральный секретарь! — громко отрапортовал маршал. — Я с ним и пришел.

— Ах, это он, очень хорошо. Коммунистическая партия всегда придавала большое значение воспитанию молодых, продолжателей нашего ленинского дела. С вашей запиской я ознакомился на досуге, товарищ маршал Ротмистровский, я хотел бы уделить внимание товарищу молодому поколению, нашей надежде и нашему общему делу. Армия наша реформируется по правильному пути, а ваша забота — это вклад в общее дело. Похвально.

Брежнев привстал грузно из-за стола. Он смотрел на Волгина равнодушно и удивленно от вздернутых бровей. На Генсеке был отличный, из толстой темно-синей материи, костюм, галстук, и от него веяло добродушием и негосударственными мыслями.

— Так говорите, что он для нас как философ, — обратился он к маршалу, как к своему старому знакомому. — А для меня имеется один большой философ. Это товарищ Маркс, на ленинской основе которого прочно зиждется фундамент коммунизма. На базе марксизма-ленинизма.

— Имя — это всего лишь форма, Леонид Ильич, — выпалил стремительно Волгин и растерялся, в то же время стремясь не упустить нить рассуждения.

— Содержание, молодой человек, определяет форму, — продолжил разговор Брежнев, глядя на маршала.

— Имя, Леонид Ильич, всего лишь форма, которая ничего не говорит, лишь обозначает понятие. Мы видим Луну, но это видимость формы ее. Луна — это когда мы станем ногами на нее.

— Это правильно. Но надо знать, что марксистско-ленинское учение обозначает народность, — сказал Брежнев, перебивая Волгина и опять глядя на маршала, который заерзал на стуле, полагая, что разговор не клеится. — Я понимаю вас, но надо знать все хорошее, что имеется в СССР.

— Имя, обозначение, Леонид Ильич, как первая, как низшая ступень понятия, как его изначальная форма, как обозначение материального. А вот превращение материального в духовное — это означает переход человеческого эгоизма в новое качество.

— У нас один символ — советский символ. А вот скажите мне, я вас понимаю, вы достойный человек, а что такое наша советская история, которая создавалась народом и в которой неразрывно связана Коммунистическая партия?

— Если коротко, то, Леонид Ильич, история — это старая колымага, в которую запряжен тот или иной народ.

— У нас советская история, и ее тащат ракеты, а не колымаги, товарищ молодой человек. А вот народ тогда что такое?

— Народ — это общность людей, то есть это история, на лице которой написано кровью и потом его имя — русская, немецкая, советская и т. д.

Брежнев поднял брови, как бы говоря, что, мол, я понимаю, ваши выводы — результат большого ума, но они могут быть ошибочны. Это сразу уловил маршал и заерзал на стуле, ему не нравился разговор. Брежнев говорил об одном, а Волгин совсем о другом. Но на лице Генерального секретаря было любопытство, и это маршала успокаивало. Волгин решил заговорить о любимом предмете Брежнева, о котором он знал со слов маршала.

— На нашей родине, Леонид Ильич, процветает пышным цветом ложь, все лгут, а ведь в высоком понятии, Леонид Ильич, — родина — это земля, на которой произрастает древо нашей жизни. И вашей тоже. Ложь — это бритва, которой срезают с человека самое главное для жизни — совесть. Человек без совести, согласитесь, это как земля без гравитационного поля, она рухнет в бездну. Или человек без совести — это все равно, что человек в море без рук — он далеко не уплывет. Это простая истина, Леонид Ильич, но нет простых истин, как нет простых судеб. Даже простая маленькая копейка дорого стоит, ибо без нее в магазине жизни невозможно купить хлеба на дорогу. Ваша роль очень важна.

— Важную роль в нашем государстве играет Коммунистическая партия, — проговорил Брежнев и вновь посмотрел на маршала.

— Я не отрицаю, Леонид Ильич, но важность — не особенность государства, а особенность человека, который управляет огромным государством. Коррупция разъедает государство, а коррупция — это попытка в государственном механизме снять подшипники, после чего механизм разрушится сам по себе. Ложь стала главной доминантой в управлении страной. Я понимаю, что лжецы те же проститутки, как одним, так и другим платят деньгами, одним за ложь, а другим — за тело. Их можно понять, они живут трудной жизнью: им надо запоминать свою ложь, чтобы не быть пойманным в следующей лжи. Но ложь — это когда дурно пахнет. Величавое — не может быть дурным. Наша страна величавая. И роль ваша в жизни страны огромна.

— Интересно. Игра слов, но что вы скажете о роли личности в истории? — спросил Брежнев, боком двинувшись в кресле, как бы проявляя интерес к Волгину, что очень понравилось маршалу.

— Начнем с того, Леонид Ильич, что личность и народ — это два дуэлянта, у одного из которых пистолет может дать осечку. Если пистолет дал осечку у личности, то говорят — роль народа в истории, а если у народа, то говорят — роль личности в истории.

Брежнев улыбнулся и покачал головой, подзадоривая Волгина.

— Только дурак в истории отличается от умного тем, что дурак врет, но думает, что говорит правду, а умный говорит правду и сомневается в ней. Личность дурака в истории — это все равно, что пистолет у одного среди множества безоружных. Если он даже не заряжен, каждый думает в толпе, что он всегда может убить или помиловать, но никто не догадывается, что пистолет может быть просто не заряжен.

— А что же тогда такое государство, товарищ молодой человек? Это очень интересно.

— Всякое дело, Леонид Ильич, интересно уж тем, что не имеет конца, ибо оно постоянно требует работы для совершенства.

— Это правильно, товарищ молодой человек, вы говорите, — сказал Брежнев. — Но правда народа — это правда партии.

— Правда, Леонид Ильич, то, что я могу не сказать правду. В том самая главная ошибка истории. Человек не может приобрести силу над материей большую, чем в нем ее сокрыто.

— А огромная многомиллионная партия? Это надо знать. Огромное наше государство — это большая влиятельная сила в мире.

— Леонид Ильич, государство — способ выживания народа. А партия — это, простите, такая коллективная игра, которая обозначает, как руководить людьми. Вы ни разу не говорили, что партия раскрывает тайну жизни. Тайну жизни раскрывает художник.

— Партия — это воля народа. Дайте определение воли народа.

— Воля — это способ человека проявить свою силу для достижения цели. Воля создает вечность. Высшей волей, как и высшим разумом, наделен гений.

— Вот и правильно, товарищ. Как ваше имя?

— Волгин, Владимир Александрович, — отвечал Волгин.

— Так что такое вечность, Волгин Владимир Александрович. Вечность — это Ленин, Маркс.

— Вечность? Вечностью называется место, где встречаются с людьми после смерти.

— Где же мы с вами встретимся? — рассмеялся Брежнев и посмотрел на старого маршала. — Умный человек. Надо послом определить его в какую-нибудь развитую страну. Я читал, вы окончили университет, работали, книгу издали. Конечно, конечно, каждый ищет у нас место. И находит, товарищ молодой человек. Но ленинский тип коммуниста — это главное. Что-то я не припоминаю, чтобы было написано, что вы — член Коммунистической партии.

— Я не член КПСС.

— А напрасно, товарищ уважаемый Владимир Александрович Волгин. Ум у вас острый, ленинского типа, и быть там вам надо, уважаемый товарищ Волгин. Напишите мне записку: «Об исправлении некоторых негативных явлений в жизни советского народа в свете исторических решений партии». И по пунктам. Я прочитаю с ленинских позиций. А товарищ маршал мне принесет, он тоже думает об исправлении некоторых негативных явлений в армии. У меня сейчас важное совещание, уважаемые товарищи. Всего вам хорошего, дорогие товарищи.

Волгин занервничал, потому что сказал не все. И он подошел к Брежневу и выговорил твердым голосом:

— Леонид Ильич, — обскурантизм — самый главный бич, он сродни лжи. Это две гидры одной змеи, имя которой — коррупция.

Генеральный секретарь, не поднимая глаз, выслушал, но только поднял глаза и внимательно посмотрел на его лицо. Маршал козырнул и направился прочь, за ним — Волгин. Прикрыв дверь, они остановились в коридоре. Здесь было светло, чисто, сухо. За одним из столов он увидел Валерию Чередойло. Он глазам своим не поверил. Она сдержанно кивнула. Он подошел и протянул руку. Она обрадовалась. Он не мог признать ее внутренне, хотя внешне признал, и глаза оценили ее внешность, издали напоминавшую прежнюю Чередойло. Все так же были уложены ее красивые волосы.

IX

— Пороки красивой женщины скрыты, как кратеры на луне, чем ярче свет луны — тем лучше мы видим красоту женщины. Не отсюда ли их взаимозависимость, — сказал Борис Волгину, когда тот возвратился домой и от нечего делать позвонил приятелю. — Ты не можешь себе представить, Володь, что творится. Не можешь. Давай встретимся, я тебе все расскажу. Не терпит отлагательств наша встреча. Я жду тебя ровно в семь тридцать перед Большим театром, у фонтана.

Через тридцать пять минут Волгин уже был у фонтана, некоторое время посидел на скамейке, глядя на прохожих. Вскоре подошел запыхавшийся, как всегда, Борис. Волосы его торчали во все стороны, губы шевелились он на ходу сам с собой разговаривал.

— Володь, я не могу ничего понять. Ничего. Такое раз в сто лет бывает. Это просто кошмар. Представляешь, мы расходимся?

— Что случилось?

— Послушай меня с самого начала. — Он поправил галстук, затем дернул его и стащил с шеи. — Я часто прихожу домой с работы уставший. Аллочки нет. Она с детьми у матери, а я усталый, родители на даче или в гостях, сеструха у своего кобеля, как всегда, я ложусь некоторое время поспать. Сплю. Неделю назад вернулся домой. Послушай, Володь, дома расскажу, пошли ко мне. Будь человеком, спаси. — Голос его дрожал. — Ты не поверишь ни одному моему слову. Ни одному. Пошли, Володь.

Волгин молча поднялся. Борис по дороге то и дело возвращался к своей боли, охая и ахая, что придется бросать таких маленьких, таких замечательных детей. Дома у него никого не было.

— Только не задавай мне вопросов, потому что я не боюсь разводов, но я хочу быть честным перед собой. Володь, я помню, ты сказал однажды, цитирую: женщина — это хорошо укрепленная крепость, которую надо брать штурмом. Но в данном случае, имей в виду, совсем не так. — Они присели в кресла, и Борис поставил перед ним вазочку с печеньем. — Понимаешь, я не знаю, что тебе сказать. Помнишь, НЛО, носителей небесной благодати с теми красивыми девушками из архитектурного? Вот что-то такое. Послушай, вопросов не задавай, скоро все узнаешь сам. — Борис включил музыку, и они просидели при полном молчании, слушая музыку. Потом он поставил другую кассету, и снова они при полном молчании слушали музыку. На этот раз классическую. Потом он со значительным выражением на лице поставил третью кассету и попросил прилечь на диван-кровать, не задавать вопросов, а сам быстро разделся и прилег на диванчике в дальней комнате. Волгин также, по просьбе Бориса, быстро разделся и прилег, укрывшись валявшимся здесь пледом. Как только музыка смолкла и был выключен свет, скрипнула дверь, и в комнату кто-то вошел. Тихо, осторожно, на цыпочках. В окна с улицы проникал от светивших там фонарей свет. В комнате, в общем, если присмотреться, можно было все увидеть. И тут Волгин увидел: появилась фигура, закутанная в черное одеяло, и обомлел от страха. Черный призрак коммунальной квартиры остановился, сбросив с себя покрывавшее его одеяло, и перед ним возникла женщина с совершенными классическими формами: Венера! Он отчетливо увидел, как отсвечивало под мягким светом, проникающим из окна, ее широкобедрое тело, словно выточенное из слоновой кости, как вздымалась большая высокая грудь. Она переступила через спавшее с нее покрывало, отворила неслышно дверь в комнату, в которой находился Борис. Было тихо, только сквозь окна проникал в квартиру городской шум. В той комнате послышался явный шорох, еле-еле слышный характерный вскрик. Волгин же, прислушиваясь, приподнялся на диване. Ему казалось, он слышал там сдержанный шепоток, хотел было пройти во вторую комнату и посмотреть, что там происходит, но, помня уговор молчать и ни во что не вмешиваться, лишь прислушивался. Так прошел час. Волгин забеспокоился, шепотом позвал Бориса, ответа не последовало. Он позвал громче. Молчание. Он опустил голову на подушку и решил ждать. Чтобы удостовериться, что призрак не исчез из комнаты Бориса, поглядывал на сброшенное черное покрывало. Его потянуло в сон. Надоело вот так лежать в ожидании. Он прикрыл глаза, настораживая слух, решая, что при малейшем скрипе двери, тут же проснется и все увидит. Он задремал, и вдруг, словно в продолжение сна, почувствовал легкое прикосновение теплой и нежной руки к своему животу. Рука скользнула ниже, и вопреки воле им овладело желание. Он открыл глаза и замер — рядом лежала обнаженная женщина. Ее глаза блестели в темноте, призывно смотрели ему в лицо, руки ее мягкими кошачьими движениями снимали с него одежду. Вскоре призрак скользнул с постели и, подхватив сброшенное на пол черное покрывало, попятился к двери. На цыпочках, тихо и таинственно.

— Аня, чтоб ноги твоей, стерва, больше здесь не было! — прогремел голос Бориса, и призрак моментально исчез. Борис включил свет и принялся рассказывать. Он ничего не может поделать с Аней, соседкой, водительницей троллейбуса, от которой сбежал муж, которую бросил академик-любовник и которая появляется у него теперь под видом призрака. — Володь, я не могу. Я понимаю, нельзя. Я сделал вид, что не знаю, что она приходит. Я никогда не запираю дверь. Сижу вечером, слушаю музыку, прилег, слышу: кто-то скребется ко мне. Я не в силах предотвратить этот разврат. И ты не смог остановить это. Ну, объясни ты этой дуре Аллочке, она тебя уважает. У меня же двое детей. Я в самом начале делал вид, что не догадываюсь, что она приходит. Нас застукала Аллочка. Кто-то из соседей донес. Та примчалась, когда призрак выходил от меня. Скандал! Я честно сказал: ничего не знаю, я спал. Но не тут-то было. Недаром ты говорил, что любовь — это, как яйцо, создано, чтобы его разбить. Так и есть. Поговори с Аллочкой, вдруг поможет.

— Хорошо, — согласился Волгин, натягивая штаны и качая удивленно головой. — Воистину призрак. Тело у нее, как у Афродиты, возродившейся из пены морской. А ты раньше ее ругал.

— Раньше, когда она с академиком спала, сейчас, когда, приходит, не ругаю. Но хватит! Надо совесть знать. И потом есть закон: не спи с женщиной там, где живешь, и не живи там, где спишь! Это железно.

Часов в двенадцать ночи Волгин направился к метро. Он шел и думал, что они с Борисом Горянским столько знают друг друга, а им и поговорить, кроме как о женщинах, больше не о чем. А о чем же он может поговорить с Чередойло? Пожал плечами и рассмеялся, приятные воспоминания важны не разговорами, а встречами. Спутники жизни могут не говорить, достаточно того, что ты их просто узнаешь.

Он вышел на своей станции.

По дороге он думал о том, как напишет Брежневу о коррупции в вузах и в армии, в чем ему поможет маршал. Как раскроет Брежневу глаза на истинное положение дел в Советском Союзе. Итак, перед ним стояли три задачи на ближайшее время: закончить книгу афоризмов о женщине и красоте, по типу «опытов Монтеня», написать Брежневу и закончить большую работу о «Цветке и солнце, о лепестке и луче». Не успел он открыть дверь, как услышал телефонный звонок: звонила Чередойло. Она расспросила его обо всем, о личной жизни прежде всего. Он сказал, что она чудесно выглядит, хорошо, что обменялись при встрече телефонами, и спросил, кем работает, на что она ответила, что работает редактором в издательстве «Советский писатель», а в Кремль приходила за рукописью одного помощника Брежнева. Только он положил трубку, позвонил неунывающий Борис, приглашая завтра на вечер в педагогический институт. Они условились о встрече. Потом позвонила Лена, которой он собирался и сам позвонить.

— Пожалуйста, не выходи на улицу, — попросила она. — Ты дома? Как дела? Ты доволен разговором? Отвечай односложно. Не называй имен. Да — нет?

Он после разговора долго не спал, стоял на балконе, размышляя. Лена позвонила еще раз, что она любила делать, и спросила его: что такое музыка?

— Музыка — это любовница, с которой после сварливой жены приятно пообщаться, — отвечал Волгин, прочитав в записной книжке собственную запись.

— Спокойной ночи, мой милый мальчишка, — ответила она и положила трубку.

На следующий день Волгин к обеду заехал к ней и просидел до вечера, а вечером отправился к Борису Горянскому. Тот расхаживал по комнатам в крайнем возмущении. Глядя на его лицо, Волгину пришла в голову мысль: «Человек всегда уверен, что все хорошее — дело его собственных рук, а все плохое — дело рук его врагов».

— Ты видишь, какой я теперь растрепанный? — горячился Борис. — Я пытался ей объяснить. Не понимает. Она говорит, что тоже заведет себе любовника и будет веселиться. Ну, с ума сошла! Дура! Да я ей голову проломлю!

— Твой гнев справедлив, а справедливость всегда прекрасна — для друзей и всегда безобразна для врагов, — отвечал Волгин и тут же достал записную книжку и записал. Борис поднял на него глаза, задумываясь над сказанным. — Но имей в виду, что справедливость без силы — все равно что прекрасное тело без крови — она мертва.

— Выходит, я должен применить силу?

— Но ты же сам говорил, что уступчивые в сезон любви — упрямые в сезон житейских невзгод? Это твои буквально слова, Борис.

— Слова одно, а жизнь — другое дело. Надо жить — о детях подумать, которых я люблю больше, чем ее. Я о ней не думаю, о детях думаю. Ладно, пошли на вечер, в общежитие, там будет весь наш «Золотой легион».

Когда они шли по улице Горького сквозь толпу спешащих с работы людей, Борис спросил:

— О чем думают эти толпы людей? Неужели ты думаешь, что они, эти здоровые парни, думают о победе социализма над капитализмом? Плевать они хотели на победу! Большинство из них думает о другом. Клянусь!

— О женщинах. Вон смотри, двое ребят идут и говорят. О чем? О женщинах. Женщина дана миру, чтобы спасти мужчин.

— Ты прав! Забудем о житейских неурядицах, поговорим о прекрасном, Володь. Я тебе честно говорю. Мы люди великодушные.

— Да, великодушие — это проявление высокого ума, — поддакнул Волгин. — Это точно. Поэтому давай будем великодушны. Я вот думал над тем, что жизнь как птица, летит, и не остановишь. Ты помнишь, ты говорил, что тебе стоит коснуться женщины пальцем, и ты сможешь определить ее характер. Ты говорил, что: «Бойся пугливых и податливых — они потом страшнее тигра, змеи?» Наука, брат, в том и наука, чтобы ее не только запоминать, но и применять в жизни. Это справедливо. Энергия любви адекватна энергии ненависти; в любви действует закон сохранения энергии.

— Ладно, все эти рассуждения — все это коту под хвост, когда сталкиваешься с простым вопросом: уйдет или не уйдет? Цитирую: «Ненавидят все одинаково, а любят — каждый по-своему».

Настроения не было сегодня у Бориса Горянского, просто возвращаться домой не хотелось, и они все же появились в общежитии педагогического института на улице Усачева. Пройти в общежитие для Бориса не составляло труда, и они вскоре очутились на третьем этаже в вестибюле, среди голых стен, где играла музыка, крутили магнитофон, легкая джазовая музыка сменялась отчаянным роком. Две или три девушки стояли на площадке, не проявляя явного интереса к танцам.

— Подожди, время пройдет, много будет девочек, — успокаивал Борис, и они приостановились у перил лестничной площадки и стали наблюдать. Не прошло и получаса, как появилось еще человек пятнадцать и начались танцы.

— Смотри, смотри, кто это? — кивнул Борис. У перил стояла строгая серьезная женщина. Приглядевшись, они узнали Татьяну Козобкину.

Они подошли к ней. Она их узнала сразу и сообщила, что поступила в аспирантуру, закончила ее и теперь вот дежурит в педагогическом институте, где и работает. Борис так и завертелся вокруг нее, показывая, как он несказанно рад. Он ухаживал за нею, в полном смысле этого слова, просил отдать любое приказание, и он исполнит его тут же. Она довольно улыбалась. На глазах Козобкина как-то помолодела, глаза у нее загорелись прежним радостным блеском. В разговоре она то и дело дотрагивалась до Бориса. Рассказала, что когда у профессора Дрожайшего умерла жена, он год оплакивал смерть супруги, затем предложил Козобкиной выйти за него замуж, на что она согласилась. Теперь профессор болеет.

— На сколько он старше тебя, Таня? — поинтересовался Борис.

— Какая разница.

— Ему сейчас около восьмидесяти лет, — сказал Волгин и пожал плечами. — Тебе-то, Боря, зачем знать, сколько ему лет, главное, чтобы она знала.

Козобкина пригласила их в дежурную комнату, где у нее имелось вино, а в холодильнике — колбаса и сыр. Она шагала впереди них — в хорошо сшитой черной длинной юбке, белой строгой кофте с длинными рукавами и глухим воротником. Волосы ее были уложены на голове в парикмахерской в большой шиньон, а лицо напудрено и покрылось пятнами. Она волновалась.

Комнатка была небольшая, но уютная — диван, длинные шторы, закрывающие окно, столик посреди и стулья. Чисто, тихо, тепло.

— Ой, мальчики вы мои, как я рада, что увидела вас, — говорила она с плохо скрытым восторгом. — Я так соскучилась по прежней студенческой жизни, когда никаких забот. Сейчас только и гляди, что-то случится. Тут один есть парень. Урод. Так вот он все время организует групповой секс. Бизнес у него такой. Хорош, да?

— Ничего, — сказал Борис, глядя внимательно на нее. — Мы тут случайно. Гуляем.

— Так вот, мои мальчики, столько лет не виделись, как я рада, что вы пришли сюда. Такое захолустье. Прямо ужас. А ты, Володь, так и не женился? Из-за Самсоновой?

— Да. Возможно.

— Красивая она была женщина, я только сейчас поняла.

— Володя понимает толк в женщинах, — сказал Борис Горянский, прохаживаясь по комнате. — Давай сходим и купим винца?

— У меня все есть, — произнесла спокойно Козобкина и раскрыла холодильник.

Она вытащила оттуда бутылку болгарского коньяка, хлеба, сыру, колбасы.

— Мальчики, сейчас пир будет горой, не смейтесь надо мной, раньше я в рот не брала спиртного, а теперь беру.

— Не бери в голову, бери ниже, — засмеялся Борис своей пошлой шутке.

— Ты все шутишь, — сказала она, глядя на него несколько лукаво. — А вот я в тебя была влюблена, между прочим. Все шутишь, красивый, по-прежнему молодой. Володя молчаливый, как и раньше. Нет, мальчики, давайте примем, чтоб весело было нам. Я так соскучилась по всему прошлому, просто ужас. Никакого счастья в жизни. Абсолютно. Но время прошло. Предлагаю тост за наших принцев и принцесс, за нашу мечту.

Они выпили, и разговор стал катиться вольно и свободно, и она им рассказала заплетающимся языком о своей грустной жизни. Борис решил ее подбодрить.

— Встреча с тобой, Таня, считай, что встреча с нашей молодостью, — проговорил торжественно он.

— Все прежнее во мне живет, как сегодня, — отвечала она.

— Мы не меняемся, мы прежние, а то, что изменились немного, так то не мы изменились, а мир вокруг нас изменился, он меняется, а человек не меняется, как всегда было, — сказал Волгин и предложил за это тост.

Борис подвинул стул свой к Козобкиной и гладил ее по руке ласково заглядывая в глава. Она принялась рассказывать об одном студенте, который каждый раз пытается организовать групповой секс, приглашает девочек и мальчиков и берет с них, подлец, деньги.

— А как он это делает? — спросил язвительно Борис. — Это же возмутительно заниматься сексом в общежитии.

— В соседней аптеке работает одна красивая здоровая телка, такая, что любит выпить, так вот он ее приглашает. Она раздевается догола, демонстрирует движениями страсть, стриптиз называется.

— Надо же! — притворно воскликнул Борис.

— Не смейся. Мальчики, не грустите, давайте еще выпьем? Так вот, на чем я остановилась? Приглашает. Девица красивая, ляжки — во, бедра — во, сиси — во, маленькое лицо и длинные волосы. Она раздевается и ходит по комнате голая. Кто желает, может этому Трепкину дать десять рублей, он его пропустит в комнату. Мне доложили. Это шокирует молоденьких провинциалок, которые приехали учиться, а не видеть сцены гнусных любовных актов.

— Надо бы посмотреть, — покачал головой Борис. — Это интересно. А?

— Мальчики, не хамить, — засмеялась Козобкина.

Волгин засмеялся и вышел в коридор. Он поднялся на этаж, где продолжались танцы. Толпа студентов теснилась на площадке, слышался смех. Он остановился у перил, грустно взирая на студентов. Мерно лилась музыка, и так же мерно качались в толпе танцующие. Он не чувствовал себя старше студентов, влекло то же желание двигаться в танце, смотреть на лица, желать того же, мечтать о том же, о чем мечтают они. Но когда его пригласила на танец молоденькая, с косичками студентка, он отказался, сославшись на занятость. «А ведь, может быть, это новая какая-нибудь Надюлька, приехавшая своими косичками покорять столицу», — подумалось ему, и он прошелся по коридору, спустился на второй этаж.

В торце коридора он увидел: мелькнула обнаженная девушка. «Стало быть, там в самом разгаре любовный факультатив», — подумалось ему, и он направился туда. В одну из комнат дверь была отворена. Горел свет, и трое ребят стояли у стола, что-то обсуждали. Он остановился, глядя на них. Парень в черном костюме и в бабочке, в котором Волгин определил именно того самого «урода», посмотрел на него и отвел взгляд. Один из ребят был только в трусах. Ребятам — лет по двадцать. Волгин шагнул к соседней двери и потянул ручку на себя. Дверь оказалась незапертой. Посреди комнаты стояла молодая женщина и прямо смотрела на дверь. Черные ее волосы спускались на белое полноватое тело. Он даже вздрогнул. Что-то ему в этом сочетании белизны и черноты показалось знакомым, и он подумал о Самсоновой. Но эта мысль улетела в мгновенье. Девушка молчала. Молчал и Волгин. Ни единый мускул не дрогнул на ее лице.

Волгин и Горянский еще посидели немного с Козобкиной, поговорили. Затем отправились домой.

— Что такой грустный? — спросил Волгин, когда они стояли у метро, прощаясь.

— Ты прав, все не то. Аллочка мне жизнь испортила, вот и грусть. Послушай, ты однажды хорошо сказал: «Грусть — это порок сердца, а радость — продукт трезвого ума». Честное слово! Эта Козобкина мне надоела за пять минут! К черту!

— Знаешь, Боря, сегодня ты вел себя с Козобкиной очень пошленько. Противно.

— Не я ее, она меня взяла. Скок на колени, мол, вспомним прошлое, поверь, самому противно сейчас. Слава богу, я ее больше никогда не увижу.

Они условились завтра встретиться, чтобы сходить на вечер отдыха в Институт народного хозяйства имени Плеханова, отвлечься.

У входа в институт стоял патруль. В фойе гремела музыка; толпились студенты; проходы и лестничные площадки заполнены молодежью. Молоденькие девушки в коротких платьях, в джинсах, вели себя несколько развязно, но очень современно и свободно. Волгин не отказывался от предложений Бориса ходить на такие вечера: ему нравилось находиться среди шумной толпы, вдыхать плывущий аромат духов. Как правило, в холле проходили танцевальные студенческие мероприятия. Борис, раскачиваясь в такт музыке, пританцовывая, поднимался по лестнице в холл, покачивая плечами и скользя глазами по лицам. Выстроившись вдоль стен кругообразного небольшого зала, стояли группками девушки. Представители «Золотого легиона» уже были здесь, тоже изучали девушек. Вон над толпой плыла голова красавца Ленского, мелькнуло несколько суровое возмужавшее усатое лицо Мих-Миха. Как только загремела джазовая музыка и воздух заколебался от раскатистых ударов ударника, Борис пригласил первую попавшуюся невысокую, подвижную девушку, и они стали размахивать руками — туда-сюда, туда-сюда не глядя друг на друга.

И тут Волгин увидел Николая Дюнзе. Не его, а его пронзительные глаза. Он стоял возле колонны и наблюдал за Борисом. Было в его взгляде нечто жутковатое, как нож в сердце.

Волгин думал, как скорее предупредить Бориса об опасности. Неожиданно девушка, возле которой Борис исполнял в кругу танец, остановилась, у нее закружилась голова. Борис проводил ее к стульям и вернулся к Волгину.

— Смотри, тут Дюнзе, он тебя ищет, — проговорил взволнованно Волгин. Лицо Бориса побледнело, но он ничего не сказал. И на самом деле Дюнзе находился невдалеке, и он заметил его. Борис и Волгин бросились по коридору, ведущему из холла в вестибюль, но тут Дюнзе их догнал. Он бросил руку в карман, мгновенно вырвал оттуда финку и, держа ее за спиной, стал медленно приближаться к остановившемуся Борису, который все понял и ждал. Волгин понял, что драка неизбежна и боялся кровавой развязки. Дюнзе произносил проклятия шипящим шепотом; онемевшее его лицо было дико, глаза сверкали. Он подходил к Борису медленно, держа финку за спиной, в немом оцепенении. И вдруг он, точно пружина, кинулся вперед, и тут же получил от Бориса сильный удар ногой в живот. Дюнзе медленно присел, поднялся, затем снова присел, прислонившись к стене, слезы текли по его щекам.

Борис, ни слова не говоря, направился прочь из института. Волгин за ним.

— Понимаешь, Володь, я мог бы его убить одним ударом. Ты правильно сказал: «Жизнь — это собирание плодов под именем “желания” в саду чувств». Твои слова. А у него одно желание — убить меня. Столько лет прошло, а он все еще меня ненавидит. Столько девушек красивых сегодня было. Видал?

— Не знаю, — сказал равнодушно Волгин. — Не заметил.

Волгин возвратился домой рано, согрел себе чаю и сидел у раскрытого окна. Надо работать, начинать новую книгу, хватит ходить на эти дурацкие вечера.

Он только прилег на постели, и зазвонил телефон. Звонила Чередойло, предложив встретиться на следующий день. Он согласился.

Они встретились в шесть часов вечера, и он пригласил ее в Дом журналистов. Она расспрашивала о его работе, производя впечатление серьезной взрослой думающей молодой женщиной, у которой все впереди.

За соседним столиком он увидел писателя Юрия Казакова, своего кумира прежних лет. Тот, одетый в серый толстый твидовый пиджак, сильно облысевший, но все с таким же одухотворенным лицом, немного заикаясь, о чем-то говорил своему собеседнику. Волгин хотел было, чтобы Казаков обратил на него внимание, но заметил, что тот много выпил.

— Ты замуж вышла? — спросил Волгин Валерию.

— Знаешь, Владимир, подлец оказался подлецом. Обещал, когда родится дочь, что поженимся, но потом что-то у него там дома стряслось, мать умерла, отец парализован и — все. Воспитываю дочь одна. Квартира маленькая, но есть. Маму пригласила, сидит с дочерью. Десять лет. А у тебя кто?

— Никого. Защитился — десять лет. Издал книгу — десять лет. Это я так отмечаю этапы своего «большого пути».

— Не встретил женщину? Ты ведь такой красивый был. Да и сейчас. Говорили, у тебя был роман с доцентом одной. Не помню фамилию. Она виновата?

— Скорее всего, — отвечал он с грустью.

— Она старше тебя?

— Да.

— В любви нет благодарности, — проговорила грустно Чередойло.

— Она погибла. — Он внимательно посмотрел на нее. Ее лицо уже покрылось мелкими морщинками, но красный густой цвет кофты скрадывал ее возраст.

И ветерок из милого предела.

Напутственный ловлю, — прочитал он вслух.

— Твои? — поинтересовалась она.

— Нет, Петрарка. Весь наш милый предел — общага, — рассмеялся он, принимаясь за очередную чашку чая.

— О чем у тебя книга?

— Книга — о женщине, о красоте, ведь, что ни говори, а красота рождает мир и предотвращает преступление. Вот ты интересная женщина! Я удивляюсь, столько лет прошло, а ты не изменилась, а? Молодец!

— У тебя книга об этом? — спросила она. — Ты правду говоришь? — она умоляюще глядела ему в глаза.

— Не об этом, но, в общем, мысль эта там имеется.

— Скажи, вон тот человечек, который позади нас сидит, тебе незнаком? — спросила она шепотом. — Он, кажется, у нас жил в общежитии? Посмотри. Он? Такой, с лицом автобуса.

Волгин оглянулся. Прямо за его спиной, за столиком, боком к нему сидел Мизинчик. Никакого сомнения не было. Мизинчик ел мясной салат, он поднял глаза и увидел Волгина.

Через минуту, оглянувшись, Волгин не увидел Мизинчика. Того и след простыл.

— Ты его не любишь? — спросила она.

— Стукач, — проговорил со злобой Волгин.

— Я сижу за рукописями, никого не вижу, приходи, что-нибудь издадим твое. Чем смогу помогу. Ты мне, если уж откровенно, всегда нравился.

От нее исходил нежный запах французских духов, чувственные губы накрашены яркой помадой, притягивали мужской взгляд. По движению губ можно определить желания женщины, и он понимал ее, возможно, лучше, чем она сама себя.

— Мне всегда казалось, что ты занята другими, чуралась знакомств в общаге, как, впрочем, и я. Мы понимали друг друга. Вот ты очень нравилась одному доценту.

— Не с которым ли ты часто приходил в столовку нашу?

— Именно. Он был в восторге от тебя. Я тебя с ним познакомлю. Но смотри, такой ловелас. Не зевай. Борис его зовут. Жена от него уходит.

Они отправились домой часов в одиннадцать вечера. Чередойло снова вернулась в разговоре к отцу своего ребенка. Он же ее любил, почему же, когда она забеременела, неожиданно таким злым оказался, что она сразу порвала с ним навсегда.

— Знаешь, я собираю всякие наблюдения, Валерия, так вот знай, что любящие сердца доказывают одно — кто из двух нежнее, а нелюбящие — кто из двух злее.

Чередойло села на свою ветку в метро, а он некоторое время стоял на платформе и смотрел ей вслед. И словно дверь закрылась за молодостью, за годами, десятилетиями. Не хотелось ни уходить от них, ни идти за ними.

X

Волгин знал, дома его ждут звонки и прежде всего, конечно, от Лены. Ее голос в телефонной трубке стал такой же неотъемлемой частью его жизни, как лицо в зеркале, когда по утрам брился. Когда он вышел на станции метро, дул сильный ветер.

Мимо проносились автомобили, и по всему ощущалось, вот-вот пойдет дождь. Он сунул руки в карманы и заторопился. Он хотел идти по тропинке, но было так темно, хоть глаз выколи, что он направился по асфальтированной дороге. Выйдет на улицу, и там до дома — рукой подать. Он, отвернув лицо от ветра, вспоминал встречу с Чередойло, ее мягкий, хорошо поставленный голос.

Быстро преодолев оставшееся до дома расстояние, он не стал вызывать лифт, а взбежал на шестой этаж единым махом, чтобы согреться. Надвигалась осень, летнее тепло кончилось. Он затворил открытый балкон и, приняв душ, лег в постель.

Задребезжал телефон. Лена. Ее приятный милый голос беспокойно звучал в трубке. Они поговорили. Он рассказал о встрече с Чередойло, о том, что она осталась одна с ребенком. Лена попросила прийти завтра, чтобы поговорить с дедушкой относительно служебной записки Брежневу. Еще попросила его не выходить ночью на улицу.

— Что я там буду делать? — удивился он, попрощался и положил трубку, поражаясь странной ее просьбе. Затем взял с тумбочки книгу и принялся читать. Зазвонил снова телефон. Он поднял трубку; никто не ответил. Когда раздался снова телефонный звонок, Волгин вздрогнул и поднял трубку. Звонила Маня Рогова. Она рассказала, что нашла хорошую работу в центре в одном ЖЭКе, и теперь у нее имеется комната, и попросила у него немного денег до получки.

Он вдруг испытал страстное желание увидать свою мать, свою Бугаевку. С этими мыслями он стал засыпать. И тут услышал звонок. Он схватил спросонья телефонную трубку. Там послышался длинный гудок. Он чертыхнулся и бросил трубку обратно. Но звонок не прекращался, оказывается звонили в дверь. Волгин, чертыхаясь, подошел к двери и постоял некоторое время, но звонок все звонил. Кому он понадобился среди ночи?

— Кто?

— Телеграмма вам. Срочно.

Волгин быстро накинул халат. Сердце у него громко стучало. Он понял одно: так поздно не будут тревожить понапрасну — недаром же у него в последнее время ныло сердце, и он вспоминал мать. Неужели случилось несчастье? Надя бы позвонила. Он включил свет и отворил дверь, все еще привыкая к свету. Почтальон был в плаще, под капюшоном лица не было видно. Волгин ступил за порог, протягивая руку к телеграмме, и в тот самый момент мужчина изогнулся и словно превратился в сноп искр, брызнувших в глаза Волгину. Голову словно обожгло, и теряя равновесие, он шагнул вперед, выходя из двери, в тот же самый момент его опять ударили, и он, инстинктивно защищаясь, протянул руку и ухватился за отрезок трубы, которым его били. Мужчина сильно дернул, вырвал, но потянул его за собой до лестницы. Сообразив, что возню услышат соседи, убийца побежал вниз по лестнице.

— Лена, Лена, Лена… Что это? Что это?

Он больше ничего не мог выговорить и, теряя сознание, подумал о смерти.

Только рано утром сосед, торопившийся на работу, увидел отворенную дверь и человека с проломленной головой, истекавшего кровью. Волгин был в без сознания, почерневшие губы плотно сжаты. Сосед вызвал «скорую» и позвонил в милицию. Наряд прибыл в тот момент, когда «скорая» увозила Волгина. На площадке стояли люди и качали головами.

В больнице, в палате, Волгин несколько дней не приходил в себя. Его оперировали. Черепно-мозговая травма оказалась серьезной, требовала длительного лечения. Было больно смотреть, казалось даже потолок в палате давит на глаза. Рядом с кроватью на тумбочке стояли в вазе белые розы. Рядом с вазой лежала стопка бумаг, только через несколько дней, когда он пришел окончательно в себя, сестра, делавшая ему переливание крови, сказала:

— Это все ваши письма. Читайте. Наверное, хорошие. Выздоравливайте. У вас сильный организм. Идете на поправку.

XI

Она только что проснулась, лежала в постели и думала: выпишется он сегодня или не выпишется? Он уж не однажды сообщал, что выписывается «завтра», но каждый раз врачи откладывали выписку. Когда раздался звонок, она крикнула дедушке, который сидел на кухне с майором. Дедушка работал над проектом реформ советской армии, а майор, подвыпив, излагал свои принципы и взгляды на положение в армии. Устроившиеся на пороге, собаки следили за выразительными жестами маленького майора и после каждого из них поскуливали, переводя взгляд на хозяина. Маршал хмурился. Он считал, что армия — это молодые силы, молодой мозг и реформу надо подстраивать под молодое поколение.

В который раз уже Лена кричала деду, чтобы открыл дверь, но никто не слышал ее голоса. Лишь когда завыл старый дог, давая понять людям, что надо прислушаться, маршал услыхал голос внучки. Он побежал открывать и увидел Волгина.

— Леночка, кто к нам пришел! — воскликнул он, радостно затряс руку Волгина, не отпуская и вглядываясь ему в глаза. Собаки завизжали, обнюхивая гостя, майор Безмагарычный с важным и сердитым видом протянул руку, а Волгин, сбросив пальто, направился к Лене.

— Вот и ты, — только и смогла сказать она сквозь слезы. Он присел рядом и погладил ее по руке, ни слова не говоря и переживая момент встречи, которой могло и не быть.

— Я рада, — проговорила она смеясь. — Мне скучно без тебя. Дедушка, давай обедать! Они целыми днями сидят на кухне и сочиняют послание Генеральному, а я одна тут. Ты похудел, Вова, похудел. Мне жаль, что такое случилось. Я говорила: не открывай дверь!

Она смотрела на него растерянно и с укором.

— Тебя плохо кормили. Я же Капитоше говорила, чтобы он каждый день возил тебе еды. Дедушка! — закричала она. — Давай обед! Любишь ты свою Лену по-прежнему или не любишь? Или ту вот выдру свою Чередойло полюбил? Фу! Какая фамилия! Как, знаешь, Держиморда! Она была у тебя в больнице?

— Ко мне только один раз приезжала Надя, — сказал он с грустью, и они отправились за стол.

— Так, а скажи, есть ли у тебя подозрения: кто участвовал в нападении на тебя?

— Не хочется говорить об этом, — отмахнулся он. — У меня боли еще не прошли. Громко говорю, вот тут пульсирует от голоса. Работать не могу, все мысли выгребли из головы боли.

— Посмотри, дедушка, твою внучку, считай, дочь родную, делают калекой, гения стараются убить. Когда же найдут этих подонков. Если ты меня любишь, найди их, пожалуйста. Но я же знаю, что ты меня любишь, дедушка, — капризно проговорила за столом Лена.

— Ну, конечно, внученька моя, — прослезился старый маршал, подошел и поцеловал ее в лоб. — Как ты могла подумать, я без тебя жить не смогу. Я же сказал Андропову. Куда выше?

— Так где же результаты? Когда с Вовой случилось, я позвонила полковнику Свинцову, а мне женский голос отвечал, что он в загранкомандировке. Когда на меня машина наехала, тоже сказали, что он в загранкомандировке, а когда на Вову наехала машина, то он тоже в загранкомандировке. Это тебе ни о чем не говорит? Почему он в командировке? Всегда! А вот позвони, когда он дома сидит, ничего не случается. У него алиби всегда.

— Ну, я справлялся у Андропова относительно полковника Свинцова. Наводил справки. У него самые отменные характеристики.

— Еще бы, — съязвила внучка. — Ни разу не поймали, все время в загранкомандировках, когда совершаются преступления. Почему же тогда, дедушка, на Вовиного приятеля не совершаются такие нападения? Они часто бывают вместе, дружат, а почему-то только на Вову? Не кажется ли тебе это подозрительным?

— Ладно, — вздохнул строго маршал. — Сейчас займемся докладными по реформе, пора уже представлять их Брежневу, а потом я снова займусь этим полковником.

— Что заниматься, дедушка, его застрелить лучше, — взволновалась Лена. — Ты ждешь, когда мне голову проломят.

— Леночка, дорогуша, так же нельзя, — пожал плечами маршал и принялся есть суп.

— Да, — крякнул майор Безмагарычный. — Сейчас засядем за послание Генсеку. Помнишь, Ларик, как под Любомлем! Если бы не восьмая армия! Р-раз своим танковым крылом!

Затем начались воспоминания, в которых Лена не желала участвовать.

Она направилась после обеда в свою комнату. Волгин попил чаю, молча посмотрел на хмурого маршала.

— Надо, Владимир Александрович, через месяц все закончить, уже назначен прием у Генсека, так что прошу и вашу работу, чтобы была готова, — проговорил маршал и налил себе, и Волгину по стопке. — Давайте, иногда полезно. Я при Лене не могу, съест живьем. А нынче вот надо. Не гнушайтесь.

— Ларя, не могу, давай чокнемся, — заговорил майор Безмагарычный. — Я с чего пить начал? Когда восьмая армия своим левым крылом попала в болото, я и запил тогда в первый раз.

— Я примусь немедленно за дело, — сказал Волгин, чувствуя в себе самом неутоленный голод.

— Только коротко, чтобы он сразу прочитал сам. А не помощнички вшивые.

Только на следующий год, к весне, работа была написана, подготовлена. Волгин, приходя к Лене, зачитывал ей абзацы о частной собственности, где утверждал, что частная собственность, как и частная жизнь человека, является неприкосновенной; другое дело, какая — мелкая или крупная собственность.

Лена во всем соглашалась, полагая, что сейчас такое либеральное время и говорить надо обо всем в резкой форме.

— Только обнажившись, женщина может доказать подлинное свое совершенство, — отвечал на это Волгин. — Только, признав правду, страна может избавиться от коррупции.

Три пункта составили предложения Волгина: 1. Власть и государство. 2. Коррупция должностных лиц и болезнь власти. 3. Пути устранения болезни, частная собственность и государственная.

Маршал, много раз объявлявший о том, что он окончательно уже подготовил свою работу, в «самый последний раз» добавлял в нее некоторые мелочи, все никак закончить ее не мог. На следующий год, осенью, наконец он объявил, что теперь-то уж он окончательно закончил и отдал Лене вычитать. Он просто устал от непрерывных тревог по поводу войны в Афганистане, которая принимала затяжной, невыгодный для Советского Союза характер.

Когда документ был полностью подготовлен, маршал обратился в Политбюро с просьбой о возможной встрече с Брежневым. Дело было осенью, и ему ответили, что в настоящее время из-за неотложных проблем Генеральный секретарь не сможет его принять. Он подождал ровно четыре месяца и снова начал зондировать возможность встречи. Его настойчивое желание встретиться с «вождем» наверху многим не нравилось. Ему назначили встречу на уровне помощников Генсека, но он возмутился и ответил, что подождет. Когда терпение его кончалось и он уже был готов на самые решительные действия, хотя сам еще толком не предполагал, что это за «самые решительные действия» он предпримет, как ему позвонили и сообщили о скоропостижной кончине Брежнева. Маршал в первые минуты плакал. Он оплакивал не Брежнева, которого не любил. Ему было до боли обидно, что все усилия оказались напрасными. Кто теперь будет «вождем»? Как отнесутся к нему и к его начинаниям? Но вскоре он с облегчением узнал о назначении Генеральным секретарем Андропова. Его он знал, уважал. Не за ум, за верность делу и своим друзьям.

XII

Свинцов редко совершал дела собственными руками, а если приходилось, то со стопроцентной уверенностью в положительном исходе мероприятия. Он был крупный спец, несмотря на свои годы. Он выполнял личные поручения Андропова. Его поручения носили специальный государственный характер. Его жизнь строилась именно по принципу: «есть человек — есть проблема». Если необходимо было устранить человека, который мог угрожать безопасности Советскому Союзу, Свинцов занимался этим лично. Выводить из строя наиболее рьяных противников Советского Союза — работа не новая, но требующая огромных знаний и волевых усилий. В своей стране все было просто. Он изобрел метод, который сводился к тому, что человек, которого выводили на точку по ликвидации объекта, не убирался, а убиралось звено, непосредственно связывавшее Свинцова с тем, кто будет осуществлять операцию, то есть исполнителем. Например, пропадал важный чиновник, занимавший только недавно большой пост. Его находили убитым выстрелом в голову или в грудь, но в таком случае обязательно с контрольным выстрелом в висок. Начиналась возня, поднимали «на уши» всякие «службы». Не было случая, чтобы дело засветилось. Его осуществлял не сам Свинцов. Для положительного осуществления предстоящего «дела» выстраивалась Свинцовым «деловая цепочка» с минимумом звеньев, но с обязательным промежуточным звеном. Звено, соединяющее его самого со следующим звеном, устранялось вместе с «объектом», одновременно или на час-полтора раньше.

Приглашение маршала к себе домой настораживало полковника Свинцова и раньше. Не могло не насторожить. Ибо к чему бы это старому маршалу, имевшему обширные и высокие связи, приглашать заштатного, хотя и действующего полковника государственной безопасности, к себе в гости? И Свинцов нашел бы способ уйти от приглашения, если бы не упоминание его покойного шефа Андропова, которого он весьма ценил. Он решил принять приглашение. Он назвал свободное время, когда будет иметь возможность посетить маршала: следующая среда, в пятнадцать часов.

— В четверг ждите гостя, я с ним побеседую, — сказал маршал внучке.

— Что ж он теперь тебе скажет? — засмеялась Лена. — Что хотел убить меня? Дедушка, ты такой смешной!

— Зачем же ты настаивала, чтобы я пригласил его? — спросил удивленно маршал.

— Чтоб из него выжать! Вот зачем.

— Но как? Но что?

— Ой! Дедушка, дедушка! Ой, стал ты сдавать, старый солдат! — посокрушалась внучка.

— Делаю, как могу, — пробормотал старый человек и отправился кормить своих собак.

Лена позвонила Волгину, и рассказала о предстоящем визите полковника Свинцова к ним в гости и предложила свой план действий. Свинцов обещал появиться у них через неделю. Ровно за день она позвонит ему от имени дедушки и попросит перенести встречу с трех часов на двенадцать часов дня, то есть на время, когда у дедушки запланирован прием в Министерстве обороны. Это даст им, Лене и Волгину, возможность прежде маршала побеседовать лично с полковником и кое-что узнать.

— Мы его тут расколем, — сказала она со злорадством. — Уж я знаю, как раскусить эту старую крысу! Этот монстр у меня попляшет!

— Что же ты сделаешь? — поинтересовался Волгин. В последнее время он был занят не только своей новой книгой, но и разводом Бориса Горянского с Аллочкой, в котором он принимал самое деятельное участие. Аллочка-таки отомстила своему мужу тем, что в отсутствие Бориса привела домой того самого Дюнзе. Она пыталась вызвать у мужа ревность, но возбудила ненависть. Борис не мог о ней спокойно говорить, клял последними словами, называя ее проституткой, шлюхой, готов был, казалось, убить ее.

В среду Лена позвонила Свинцову от имени маршала и сообщила, что в связи с совещанием в Минобороны Илларион Михайлович настоял перенести встречу с трех часов на двенадцать или тринадцать часов этого же дня. Предложение было принято.

В четверг рано утром маршал отбыл в Минобороны. Лена попросила Волгина помочь ей перебраться в большую гостиную. Достала из сейфа пистолет. Положив пистолет под подушку, Лена уговорила домработницу Полину съездить на Филевский парк и убрать квартиру, закупить продукты и возвратиться вечером. После она попросила Волгина передвинуть в гостиной мебель. Она взволнованно следила за передвижением мебели в гостиной. Огромную тахту передвинули к самой дальней от двери стенке и поставили рядом два тяжелых, старомодных кресла напротив огромного ковра на стене. Ковер на полу был свернут в рулон и отнесен в соседнюю комнату, стол с восемью стульями отодвинули к окну, высвобождая пространство на середине комнаты, цветной телевизор на тумбе, шкафчики, тумбочки переставили тоже, зажглась большая хрустальная люстра, высвечивая все потайные уголки гостиной.

Передвинув мебель, Волгин вымел мусор. Лена последовательно продумывала каждый свой шаг. Ее лицо взволнованно порозовело, нервно подрагивали руки. Главное, чтобы никто не помешал осуществить их замысел. Она понимала серьезность задуманного; ее не беспокоило, что скажет на этот счет дедушка, ибо он ей простит все. Он поймет. Она крепко сжала кулаки, глядя на приготовления Волгина.

— Будешь сидеть в комнате, — говорила она. План заключался в том, чтобы, угрожая оружием, силой заставить полковника Свинцова признаться в совершении покушений на нее и Волгина. — Как только он зайдет в коридор, выпускай черного Рота. Диктофон у меня в коляске. Не забыть включить. Пусть этот самый наш преданный и самый неустрашимый дог постережет коридор.

— Для пугала ты не подходишь, милый мой мальчишка, больно ты красив и бледен, как герой Тургенева. Он может только мне сознаться. В твоем присутствии — нет. Он у нас в квартире, как в капкане. Посмотри, Мизинчик сидит на цоколе памятника Долгорукому? Дедушкин кабинет окнами туда выходит. Посмотри, наверное, сидит!

Волгин отправился в кабинет маршала и, отвернув штору, долго всматривался в фигуру человека, пристроившегося на цоколе каменного князя. Время от времени Мизинчик взглядывал на проходивших людей, выполняя по инструкции положенную ему работу.

— Сидит, — сказал уверенно вернувшийся в гостиную Волгин.

Только теперь Лена поняла, что совершила ужасную ошибку. Она предусмотрела все детали предстоящего допроса, все мельчайшие психологические нюансы, а вот самое простое забыла. Волгину открывать дверь нельзя было, ибо моментально обнаружится заговор. И Свинцов, опытнейший и прожженный тип, сразу все поймет и может дать от ворот поворот. Что делать? Она даже не забыла шкуру медведя с оскаленной пастью постелить перед креслом, на котором должен сидеть полковник, чтобы всякий раз он видел оскал зверя, как только опустит глаза, что по ее замыслу должно рождать в его трусливой душонке позывы — страх. А вот о двери совсем забыла. Но выход все же нашли. Дверь будет закрыта только на нижнюю задвижку, которую откроет сама Лена, подъехав на коляске к двери и главное — чтобы он не повернул обратно. Они прорепетировали операцию. Как только Свинцов войдет в гостиную и она переберется из коляски на тахту, дело закрутится. Перебравшись, она стукнет громко в стенку костылем, так, чтобы Волгин услышал, крикнет дога Рота, чтобы он появился у двери.

— Ты лучше не перебирайся, веди допрос с коляски, — предложил он.

— А ты думаешь, что будет лучше? Смотри, я вкатываюсь, он входит за мной, а можно, наоборот, когда он войдет, я вкатываюсь и лезу под подушку за пистолетом? Смешно!

— Зачем тебе шарить под подушкой, когда ты можешь заранее пистолет положить в коляску под плед, — сказал он, усмехаясь своей догадке. Она согласилась и подумала, что наиболее сложные обдуманные решения ей чаще приходят в голову, чем такие простые решения, которые предлагает Волгин.

— Ой, Вова, ты прав, — проговорила она.

— Главное, пусть признается, скотина, зачем пытался людей сгубить, пусть напишет признание и подпишется. И полковник государственной безопасности окажется за решеткой.

Без пяти двенадцать Волгин отворил обе половинки двери, чтобы можно было, распахнув их, выехать из гостиной в коридор на коляске, еще раз сбегал посмотреть, сидит ли Мизинчик на своем месте, и увидел, тот сидит, напротив него стоит человек в штатском и что-то говорит.

— Где бинокль? — спросил он, вбежав в гостиную. — Кажется, идет.

Полковник Свинцов при полной форме, с иголочки, при орденах, в надраенных до блеска сапогах, медленной, солидной походкой, приготавливая изящные короткие фразы для разговора с маршалом, шагал к подъезду дома. Он придал своему лицу выражение, свойственное, как он думал, государственно мыслящему человеку. Упоминание маршала об Андропове вселяло уверенность, что маршал пригласил не случайно. Он знал о маршале много и, как говорят, в деталях. Тот был вхож ко многим видным государственным деятелям, в свое время выступил открыто против замашек новоявленного советского Наполеона Жукова, не стесняясь, резал правду-матку в глаза. Свинцов решил предложить ему некий план, привлекательный для военных, нарисовав предварительно безрадостную грядущую перспективу. Маршал должен был клюнуть на приманку. Только военный порядок может взбодрить страну. Так же считал и Андропов. Жаль, что рано ушел на тот свет. Никаких людей — днем на улицах, все должны работать, каждый должен трудиться, с мала и до велика, днем и ночью приумножать богатство страны. Даже пенсионеры. Работать и учиться, учиться, работая, и «жить, чтобы работать, работать, чтобы жить».

В недрах души у Свинцова созрел план коренной перестройки всех человеческих отношений на земле. Он желал, чтобы его предложение нашло поддержку у маршала, и хотел разъяснить маршалу позицию покойного Ю.В. Андропова. Он только скажет, что, мол, так и так, Юрий Владимирович Андропов имел вот такой план. Потом, если найдет понимание, добавит, что идею «всеобщая работа» Андропову подбросил он, полковник Свинцов.

С этой мыслью он вошел в подъезд и предъявил консьержу, крутолобому работнику государственной безопасности в штатском, свое удостоверение. Тот молча кивнул, и Свинцов вызвал лифт.

Не успел он, заметно волнуясь, позвонить, как отворилась дверь. От неожиданности Свинцов вздрогнул, ибо не предполагал, что дверь откроет инвалид в коляске, женщина.

— Заходите, полковник Свинцов. Я внучка Лена, дедушка давно ждет вас, — сказала Лена, проявляя в голосе заметную силу и говоря ровным, несколько наигранно-металлическим голосом. — Снимайте шинель, фуражку, вешайте на вот эту вешалку и проходите в гостиную.

Он совершил все в точности, как она велела, и прошел в гостиную, приглаживая свои седые волосы и чувствуя некую неловкость от необычной обстановки — ковер на стене, на ковре две старинные сабли, огромный стол, стулья, зажженная люстра и — полная тишина. Вслед за ним на коляске, затворив одну половинку двери, въехала женщина и предложила сесть в кресло. Он поблагодарил ее, как бы глядя себе на ноги, но в то же время осмотрелся и присел в старомодное кресло с широкими деревянными подлокотниками. Он вдруг неожиданно почувствовал, что разговор с маршалом получится.

Лена откатилась от него, потом подъехала ближе, но когда увидела в дверях морду черного дога Рота, немного успокоилась.

— Скажите, полковник Свинцов, — проговорила она громким твердым голосом, и под пледом нажала кнопку диктофона. — Вас Николай Петрович зовут?

— Да-а, — растерявшись от неожиданности, отвечал полковник, следя за взглядом Лены и увидел в дверях огромного черного дога. — В чем дело? Какая тут тайна? Мое имя известно вашему дедушке.

В эти секунды полковник Свинцов увидел в ее глазах, скользнув по ним своими как бы мимоходом, какой-то настороживший его блеск. В такие минуты он считал секунды, мгновения, чтобы выхватить пистолет. Но на этот раз пистолет он оставил дома: его приглашал маршал! И все же заволновался и спросил вкрадчиво женщину в коляске:

— Где же Илларион Михайлович?

— Илларион Михайлович, мой дедушка, просил побеседовать с вами, Николай Петрович, — проговорила Лена.

— О чем? — поинтересовался Свинцов, и на него словно подуло неприятным ветерком опасности. — «Черт побери, — сказал он себе мысленно. — Тут что-то не так? В тот ли я дом пришел, та ли квартира?» — Скажите, это квартира девяносто девять, маршал Ротмистровский здесь живет?

— Вы не ошиблись, полковник Свинцов. Но я хотела бы узнать одну вещь. Вы за нее должны ответить. — Ее голос неожиданно громко зазвенел на высокой ноте. Дог внимательно глядел на нее, положив морду на передние лапы.

— Что же вы хотите узнать от меня? — спросил Свинцов осторожно и тихо, кажется, все понимая.

— Я хочу узнать, зачем вы хотели убить Владимира Александровича Волгина?

— Я? Убить? — Свинцов положил руку на грудь, спрашивая с легким поклоном и выражая на лице сильнейшее недоумение. — Вы что, красавица? Как вам в голову могло прийти такое. Я мухи не убил. У меня на кровь аллергическая реакция, Елена… как вас по отчеству, не знаю.

— Нет, вы знаете, полковник!

— Простите, я даже имя этого человека первый раз слышу. А вы мне такое вменяете. Убить? Что это такое? Я полковник. Я на работе. Наконец, я служу Советскому Союзу. Позовите Иллариона Михайловича.

— Не торопитесь, полковник! Пока я не решу свой вопрос, дедушка с вами говорить не будет. Мне нужно знать правду. Или вы скажете, или я приму крайние меры.

— В каком смысле? — испуганно спросил Свинцов, думая, что впервые в жизни попадает в такую глупую ситуацию, и побледневшее лицо, несмотря на его умение управлять своими нервами, выдало его.

— В таком смысле, вы мне объясните причину и мотивы. И не думайте шутить, полковник!

— Я вам, Лена, сказал, что я знать не знаю Волгина, и знать не желаю. О чем говорить? Черт возьми, я не для этого посетил уважаемого человека, чтобы выслушивать оскорбления. Я пошел! Позовите Иллариона Михайловича, или я ухожу.

— Вы никуда не уйдете, — ледяным задрожавшим голосом проговорила Лена и посмотрела на черного Рота. — Вы не знаете? А то, что ваша жена, которую вы убили, вернувшись из Ленинграда, любила его, а вы с ней расправились, вы тоже не знаете?

Полковник Свинцов умел держать себя в руках в любых обстоятельствах, и он внимательно посмотрел на женщину, отмечая про себя, что визит его принимает совершенно неожиданный оборот. Он улыбнулся, как бы жалея не себя, а ее.

— Не надо, — сказал спокойно он. — Валить все с больной головы на здоровую. Поймите, я раньше мало жил в нашей стране. Я фактически за границей жил. Как я мог убить жену, которую я любил? Это Волгин убил мою жену. У меня нет явных доказательств, но я уверен, что это он. Но причем здесь это? Позовите, пожалуйста, маршала! Я ему все объясню. Мне нечего скрывать. Я честный человек. Служу своей родине. Жену я любил, как самое святое, я до сих пор не женился, а мне уже шестьдесят пять лет. И больше не женюсь, потому что храню память о ней. Я ее любил очень сильно.

— Нет, — сказала она твердо. — Вы ее убили. Теперь я поняла. Раз вы говорите, что он совершил убийство, значит, ваше подсознание знает истинного убийцу. Вы как Сальери! Вы преследовали его, вы наехали на него на машине, вы хотели его убить. Я калека, как вы думаете, не вы ли причиной этому? Я вас спрашиваю! Вы отъявленный негодяй и подлец, и, если вы не напишете мне правду, я не успокоюсь и вот этим пистолетом, которым дедушка меня учил стрелять с пятнадцати лет, что наконец пригодилось, я покончу с вами! — Она выхватила из-под пледа пистолет и направила на Свинцова.

У полковника ни один мускул не дрогнул на лице. Безусловно он понимал, что влип, и как говорят, ситуация вышла из-под контроля. Женщины, которых он в душе презирал, — народ непредсказуемый, неожиданный. Именно они всегда становились ему поперек дороги. Полковник решил немного нажать на психику этой инвалидки и чуть взвинченным голосом сказал:

— Я не стану слушать ваш бред! Зовите деда! Скажите ему, что я возмущен! Что у меня к нему очень важное предложение! Если нет, я ухожу! Я — полковник Комитета госбезопасности!

Твердый голос и спокойное жесткое, твердое лицо полковника говорили о его выдержке и колоссальном самообладании. Он не имел оснований опасаться, что она выстрелит в него. Как можно убить человека, полковника государственной безопасности, в квартире маршала в тот момент, когда даже в отделе знают, где он находится. Консьерж видел, как он вошел, назвал квартиру, прочитал удостоверение. Нет, в этом смысле всякие недоразумения, неожиданности исключались. Если только то, что с ним ведет разговор женщина-инвалид?

— Кстати, чтоб вы знали, я встретил человека с нашей работы в вашем доме и сказал, что встречаюсь с вашим дедом, — соврал Свинцов на всякий случай и понял, что никогда с маршалом он не будет теперь говорить о своей идее: бесполезно!

— Дедушки нет! Я тут с тобой! — выкрикнула Лена, глядя на него горящим, ненавидящим взглядом. — Я убью тебя, как только сделаешь попытку выскользнуть, и собака не даст уйти! Вам все равно придется рассказать правду!

Свинцов подумал, что это неприятнейшая из минут в его жизни. Он еще раньше интуицией чувствовал опасность от встречи с маршалом. Да, виной смерть Андропова. Если бы не имя Андропова, его любимого вождя и человека, для которого он готов был на все, он не пошел бы на эту встречу. Пришло в голову, что, возможно, маршал замолвит за него слово новому председателю КГБ Крючкову, и звание генерала согрело бы его сердце на старости лет.

— Что вам надо? — спросил он хрипло. — Мне плевать на ваши угрозы. Этот мерзкий тип Волгин ходил к моей жене, как кобель к сучке. Ваш дедушка всеми уважаемый человек. Как я мог против него? Он — друг Андропова, у нас общие задачи. Месть меня не трогает!

— Я вас не хочу убивать, но придется, — глухо проговорила она и передернула затвор ТТ, вгоняя патрон в патронник. — Вы, оказывается, заслуживаете, как собака, быть убитым. Я не думала, что вам хочется умереть.

— Извините, — развел руками Свинцов и привстал. До коляски шагов пять, не больше. Обезоружить инвалида секундное дело, если бы она находилась рядом.

Свинцов стал лихорадочно соображать, как ему выбраться из такой глупейшей ситуации. Он сделал невинное лицо, привстал и развел руками, сделал шаг к ней, но она закричала так громко, что он остановился словно вкопанный.

— Не сметь! Со счетом три я тебе размозжу голову! — Она вскинула пистолет. — Раз! Два! Три!

Он плюхнулся в кресло и перевел дыхание. Глупо и обидно было.

— Я не могу понять, чего вы от меня хотите, — проговорил с досадой Свинцов. — У меня чистые руки, как у младенца.

— Я хочу вас убить, если вы не будете благоразумны, — проговорила она дрожащим, убийственно страшным голосом, и он внимательно поглядел на нее. «Рука у нее не дрогнет», — пришло ему в голову.

— Я все сказал. Я ничего не хочу, я старый человек. Я вам в отцы гожусь.

— Я внимательно изучила ваше дело, мне дедушка приносил, — сказала она, пытаясь доконать его. — И увидела, что вы убийца, подлец. «Биография пишется, а дело делается», — сурово проговорила она афоризм Волгина.

— Кто вам мог дать мое дело? Исключено. Мой отдел особый. Туда имеет доступ не каждый член Политбюро ЦК. Только Генсек.

— Андропов, Юрий Владимирович, отдал личное приказание людям, а уж распоряжения его, вы знаете, выполнялись неукоснительно.

Он не ответил, лишь опустил глаза, глубоко вздохнул.

— Мне нужно ваше признание, и вы его дадите. Если через десять минут я его не получу, я вам прострелю одну ногу, потом — другую, и будешь, тварь, ползать в собственной крови, пока не подохнешь.

— Но я не виноват! — вскликнул он неожиданно в слезах. — Не виноват!

— Бери ручку и пиши, что ты согласен и признаешь себя виновным, что из ревности убил свою жену. Пиши, или я начинаю стрелять! Ишь, надел свой мундир! Считаю до девяти! Раз!

— Но почему до девяти! — воскликнул Свинцов, понимая наконец, что в него начнут сейчас стрелять. — Слушай! Что это такое? Позовите деда!

— Его нет дома! — был ответ. Она ушла в себя, только сверкали ее глаза. — Два! Я считаю!

Она прицелилась, и желание выстрелить овладело ею. Она желала его смерти! Полковник Свинцов чувствовал, что холодное спокойствие покидает его, и весь он начинает, словно в лихорадке, мелко-мелко дрожать. Эта женщина-инвалид с легкостью пристрелит. Он видел по ее лицу. И ей ничего не будет за это!

— Ну, хотите, я на колени встану перед вами, чтобы поклясться, что я невиновен, — сказал он, скользнув на пол с кресла, и встал на колени. — Клянусь всем, что у меня святого есть!

— Что может быть святого у человека, который собственную жену убил!

— Я клянусь! — воскликнул он. — Клянусь!

— Четыре! Пять! Шесть! Семь! — повторила методично она.

— Клянусь! Ну, понимаете! Нельзя так!

— Восемь!

Прежде чем ее губы выговорили «девять», раздался легкий щелчок и упругий всплеск дыма, одновременно вспыхнула боль в правой ноге. В первые секунды он даже не ощутил боли, словно кто-то приложил к ноге, к его толстой ляжке, утюг и обжег. И когда резкая боль пронзила все его тело, он понял, что в него выстрелили, что его сейчас вот тут, в центре Москвы, на квартире у маршала убьют. Он хотел броситься прочь и закричать!

— Стреляю! — сказала она чудовищно спокойно. — Я вас убью, Свинцов! У вас осталось немного времени. Скажите правду, и я вас отпущу. Залечите свою рану и будете жить. Но я вас отсюда не выпущу без признания!

— Что вам надо от меня? Да! Да! Убил. Что вам надо? Если хотите знать, она сама привела домой кобеля. Замужняя женщина. Я сохранил ей имя. Она везде значится, как погибшая от несчастного случая, а не от пули разъяренного мужа, который застал фактически ее с любовником в постели. Вы теперь поняли? Писать я вам ничего не буду. Вам нужно, я вам сказал. У меня нога болит, я кровью истекаю. Позовите врача. Я настаиваю!

— Теперь скажите, когда автомобиль наехал на Волгина, а потом ему проломили голову — это тоже ваших рук дело?

— Я его не убивал, мне это ни к чему. Я был за границей, как вы, наверно, знаете. И все. Помогите же. Умираю.

— Но руку вы приложили? — Она не сводила с него глаз, а он разорвал штанину брюк и пытался перевязать кровоточащую рану.

— Но что вам надо? Видите, что вы наделали? Зовите маршала! Пусть посмотрит, что сотворила его родная внучка!

— Я вам бог и судья, Свинцов, никого звать не буду, скажите мне правду, мне ваша жизнь не нужна. К тому же, можете представить себе, что вас убила инвалид женщина, которая просидела много лет в коляске — та же тюрьма. Так что не надо, говорите и топайте своей дорогой! Убить хотели при вашем содействии Волгина? Говорите. И уходите.

— Я в этой цепи был, если ты хочешь, чтобы я сказал неправду, — проговорил он, обвязывая ногу, — под угрозой!

Она, помня, что дверь охраняет верный черный дог Рот, не обратила внимание, что после выстрела, дог заскулил и ушел в коридор.

— Подпишись, — сказала она.

— Ничего подписывать не буду, мне угрожали, я сказал. — Он уже находился у самой двери, притупляя ее внимание стонами и взмахами рук. Он словно искал место, где не так будет болеть нога. Он медленно продвигался к двери.

— У меня признание вот! — торжествующе проговорила она, показывая диктофон. — Вам причитается по приговору суда — расстрел!

В какую-то секунду ей пришлось обернуться — на окно, ибо показалось, что кто-то стоит у нее за спиной, и она даже не заметила, как находившийся неподалеку от двери Свинцов, который, не встретив пса, мог в мгновение ока исчезнуть за дверью. Он вскочил на ноги и бросился к двери. Но в темноте коридора за ним наблюдал дог Рот, который догнал Свинцова у входной двери и сбил с ног, хватая поверженного врага за горло. Лена закричала, кинувшись за ним, пытаясь проехать сквозь дверной проем. Она слышала, как с чудовищным рыком черный дог рвет горло Свинцову. Лена напрягалась из последних сил, но дверь открыть не удалось, потому что она автоматически защелкивалась, и открыть их мог только высокий человек. Волгин мог. Она соскочила с коляски, чтобы нажать на рычажок защелки. Волгин колотил в дверь. Наконец он плечом вышиб ее. При виде пса, рвущего человеческую плоть, у него вырвался крик ужаса. Он отчаянно схватился за ошейник и силой рванул пса от Свинцова. Дог рыкнул, оскалил пасть, сверкая красными глазами, и бросился на Волгина, повалил его. Волгин стал отбиваться руками и ногами, боясь, что пес схватит его за горло. Лена в отчаянной решимости спасти теперь уже Волгина из последних сил оттолкнулась руками от кресла и бросилась вперед. Через секунду она оказалась, ступая до полу, как по раскаленному железу, около человека и собаки. Она даже не заметила, что преодолела этот короткий путь на ногах. Она приставила пистолет к собаке и выстрелила ему в бок. Дог дернулся телом, оскалив пасть от боли, изогнул шею и, дико зарычав, обратил пасть к Лене. Она моментально вскинула пистолет и выстрелила в пасть. Судорога прошлась по телу огромного пса, и он свалился рядом со Свинцовым.

Волгин поднялся с пола; у него оказались покусаны обе руки. В луже крови лежала собака. Лену трясло, пистолет выпал из рук на пол с гулким стуком. Свинцов лежал на животе поперек коридора, подвернув голову под руку, обнажая чудовищные рваные раны на шее, из которых пульсируя, лилась кровь. Лена схватилась за стену, чувствуя, что силы покидают ее.

— Что будет? — сказала она тихим голосом.

— Надо вызвать «скорую», — проговорил Волгин, — перевязать руки. Смотри, ты встала на ноги?

— Не знаю, — сказала она. — Я так боялась за тебя.